О несостоятельности естественной религии в деле нашего Спасения

Что для земли солнце, то для человеческого рода религия откровенная. Без солнца не было бы на земле ни света, ни теплоты плодотворной: без откровенной религии не было бы в роде человеческом ни истины, ни добра, – не было бы и истинно нравственной жизни. В необходимости сверхъестественной религии глубоко были убеждены самые язычники. История свидетельствует, что ни один почти народ не довольствовался обыкновенным, естественным познанием о Боге; но, или ожидал с неба сверхъестественного откровения¹, или уже исповедуемую им религию принимал и выдавал за божественную². Можно ли, после сего, было ожидать, что уверенность в настоятельной необходимости для человечества откровенной религии найдет себе противников в мире христианском, в мире, столь облагороженном ею и возвышенном? Опыт, однако же, вполне подтверждает эту не радостную для нас истину: приложенное к истории религии, понятие новейшей философии о прогрессе или, или о постепенном и постоянном движении рода человеческого от несовершенства к совершенству, привело некоторых врагов креста Христова (Флп.3:18) к мысли о постоянном естественном развитии и усовершенствовании религии, – и они, отвергая божественное откровение и признавая христианскую религию только за выражение идей естественной религией, полагают, что для человека достаточно одной этой религии, чтобы благоугодить Господу³ и, таким образом, достигнуть своего высокого назначения.

Нет нужды говорить, до какой степени не основательно и богопротивно такое мнение. При добросовестном исследовании 1) так называемой народной религии образованнейших государств древнего мира и 2) учения философов, касательно предметов веры и нравственности, особенно же 3) при взгляде на состояние природы человека, сама собой открывается несостоятельность естественной религии без религии откровенной в деле нашего спасения.

1) Неоспоримо, что существенный предмет религии есть Бог, а цель ее ближайшая – примирение и соединение человека с Богом. Чем возвышеннее предмет и чем важнее цель религии, тем надежнее должны быть и средства, руководящие к предполагаемой ей цели. Без этого религия осталась бы только религией по имени, и потеряла бы свое высокое значение. Но не такова ли и была действительно народная религия язычников?

История человеческого рода свидетельствует, что, со временем образования государств, Бог ведом был только во Иудеи (Пс.71:1) и что только народ Божий приносил ему жертвы приятные, как прообразовавшие собою агнца, закланного от сложения мира (Апок.13:8). Что же касается до прочих народов языческого мира, то все они, оставшись под руководством одной естественной религии, уклонились, мало-по-малу, от единобожия, бывшего общим достоянием, первоначально, всего человечества, (Исх.20:2,3; Втор.4:35,32,37–39; Ис.37:10,11,16,19,43,10,44,6,7,12–20; Иер.2:27; Деян.14:11–18) в многобожие⁴, (Пс.44:12–20; Иер.2:27,10, 6–10; Деян.14:1–18), и, имея самые истинные понятия о Боге⁵, почтоша и послужиша твари паче Творца (Рим.1:25; Иер.2:27; Пс.113:12–15). Прилагая же, по словам св. Златоуста, понятие о Боге к древам и камням⁶, естественно не могли и благоугождать пред Богом, ни своими жертвами и обрядами, ни нравственною жизнью; между тем как все это необходимо для спасения. Так персиянин обожал солнце, сиявшее над его головою, и огонь; халдей поручал судьбу своего блиставшей над ним звезде; Египтянин в пышном храме поклонялся – или кошке, или анису⁷. Цицерон, обстоятельно исследовав религии древних народов, говорит, что они признавали за богов даже вредные и постыдные вещи, воздвигая им капища⁸, что кроме добродетели, у них имели алтари: лихорадка, фортуна, страх и самое бесстыдство⁹.

И не одни только, так называемые, варварские народы унизили себя, столь грубыми понятиями о Боге. Кому неизвестно, что греки и римляне стояли на высшей степени образования? Но что же? Оставив примерные образцы по многим отраслям наук и искусств, они, в то же время, оставили нам, как бы в непререкаемое доказательство бессилия разума в деле религии, – и памятники самых нелепых своих верований. При исследовании этих памятников, едва можно верить, чтобы эти эстетические греки были так неразборчивы в своих понятиях о Боге, – чтобы римляне, отличившиеся во всех других делах умом практическим, в одном только деле религии унизили себя до такой грубости, что изменили славу нетленного Бога в подобие образа тленна человека и птиц, и четвероног и гад (Рим.1:22,23).

Правда, в гимнах орфических и в творениях других поэтов греческих, особенно трагиков, мы находим иногда довольно высокие понятия о Боге¹⁰; но то были вдохновения личные, основанием для которых, конечно, служили истории, сохранившие часть истинного предания¹¹.

Не имея, однакож, ни надлежащей полноты, ни связи, они пролетали над толпою неуслышанные. Между тем простой народ безусловно предан был религиозной системе многобожия. Блистательный Олимп – жилище богов, черты коих облагорожены были художественной властью, художественною кистью Апеллеса и резцом гениального Фидия, и другие остроумные вымыслы роскошного воображения поэтов: вот что сделалось предметом народного обожания! Прибавляя к теогониям Гомера и Гесиода¹² мифические сказания о жизни древних героев Греции, наприм. Геркулеса, Орфея и др., народ свел мало-помалу богов с Олимпа и сблизил с собою до того, что едва не каждый имел своего божка, которого благодарил, бранил, наказывал¹³. И что это за боги, призываемые народною религиею? – Похотливый Зевс, кровожадный Арей, распутный Бахус, вороватый Меркурий и развратная Венера!

Напрасно Ямвлих и Порфирий, в намерении, конечно, придать более значения языческой религии и поколебать христианство, старались с этими постыдными мирами соединить смысл таинственный¹⁴: если когда, то при этом случае особенно неправда, как нельзя хуже, солга себе (Пс.26:12). «Есть и у нас некоторые слова прикровенные, говорит в обличение этого толкования св. Григорий Богослов; но какая их двузнаменательность и какая сила? В них и видимое не оскорбляет приличия и сокровенное достойно удивления, и…, подобно прекрасному телу, не худою облекается одеждою…. А у вас (т. е. язычников) и то невероятно, что нужно доразумевать умом, и то пагубно, что предлагается взорам. Что это за благоразумие – вести в пристань по грязи; или по скалам и подводным камням? Какие будут следствия такого учения? Ты будешь пустословить и иносказаниями прикрывать свои вымыслы, – но никто не будет тебе верить. Скорее убеждаются тем, что видят… скорее можно соединить разделенное самым большим пространством, чем сочетать и привести в согласие их (поэтов) вымыслы, или подумать, чтобы и смысл басен и оболочка их были делом одного и того же учителя»¹⁵.

Не лучше народная религия была и римлян. Юпитер в капитолии окружен был служителями всякого рода; ликторы стояли вокруг его трона; докладчики (nomen-clatores) возвещали ему входящих. Другие терли и умащали его статую, точно также, как женщины чесали каменные волосы Минервы, в то время, когда другие держали пред нею зеркало¹⁶. Мало того: римляне даже кесарей сажали на роскошный трон Юпитера. Не только благотворителям, но и извергам человечества: Калигул, Нерону и Домициану были воздвигаемы капища и алтари, курился фимиам, – и самым их изображением воздавались божеские почести¹⁷. А это неоспоримо доказывает, что идол, по их понятию, был не изображение только божества, но самое божество (1Кор.10:19, 20).

И не ограничиваясь служением богам отечественным, Рим искал новых богов: он созывал их со всего света в свой пантеон, как бы на смотр, и в каждой добыче находил нового бога¹⁸. Мы уже не говорим о том, что этот суеверный мир, нам нами рассматриваемый, преисполнен был ещё пантеистами и безбожниками. Религия язычества, с ее обрядами и понятиями о духовном мире, казалась иным собранием смешных предрассудков, «достойных, как говорит Ювенал, веры одних только детей и старых баб». Да из детей, продолжает тот же писатель, никто уже не верит хароновой лодке и чёрным жабам, обитающим в болотах Стикса¹⁹. Кесарь в полном собрании сената, ясно проповедовал уничтожение души за гробом и Катон не отвечал ему прямо: это несправедливо; а только говорил: это выходит из границ официального верования²⁰. Плиний сожалеет о божестве, если есть божество, и говорит, что служение богам, брошенное одними, для других сделалось постыдно. Между этими крайностями, человечество, говорит он, создало себе средний способ действий, создало род божества, которое еще более опутывает все наши понятия о Боге; повсюду, ежечасно все голоса призывают фортуну²¹.

Признав, таким образом, всё за Бога, кроме Бога истинного, или отвергнув богов в пользу фанатизма, греки и римляне весьма ясно доказали, что религия естественная, которою они руководствовались, не может сообщить правильного понятия о Боге. Следовательно, она недостаточна к спасению.

Обряды и средства примирения с божеством, употреблявшиеся у этих народов, ещё более показывают нам не состоятельность ее в этом отношении.

Известно, что все средства примирения с божеством, – дело, к которому побуждало язычников, если не чувства темного предания, то чувство ужаса перед лицом разгневанного бога, – все, говорю, средства заключались для них в одних только жертвах и внешних действиях, без внутреннего расположения к Богу. Но напрасно в кровавых обрядах Митры становились суеверные под железные решетины, чтобы омыться кровью жертвы, – напрасно томились голодом, проходили через огонь²², напрасно ожидали решения судьбы своей от жрецов, вопрошавших трепещущую внутренность, или гадавших по полету птиц; напрасно, наконец, искали очищения в холодных струях речных: подобные средства не могли облегчить мучительного состояния тех, у которых побуждалось сильное сознание виновности. Указывая на это состояние язычников, Плутарх заключает, что они и не в полном уме, когда бодрствуют, и не свободны от беспокойств во время сна; их ум всегда грезит; их страх всегда бодрствует; нет для них нигде убежища²³. А Овидий, осмеивая способ очищаться от преступлений – омовением, говорит: «о, безрассудные! неужели можно, как вы думаете, смыть речною водой кровавые пятна убийства»!..²⁴

Не возвышеннее и, не более достойна была Бога и молитва язычников. Они просили в молитве своей только чувственного и временного. «Довольно с тебя, говорит Гораций, если ты просишь в молитве: дай мне, Юпитер, жизнь и богатство, а мудрость и добродетель я сам себе добуду»²⁵.

Мы не смеем уже войти с светильником истории в капища, столь часто обращаемые язычниками в места распутства. Кто решится рассказывать о том, что делалось в храмах Юноны, Адониса, Приана, Цибелы, на праздниках Флоры, на которых стыдился присутствовать даже язычник Катон²⁶. Довольно, затем, что Флавий, не набожнейшей из иудеев, с негодованием, однако-же, говорит о мерзостях, совершившихся в храме Изиды²⁷. Умалчиваем и о тех кровавых жертвенных обрядах, на которые указывает и слово Божие (Иер.7:31; Пс.105:36–38) и современники²⁸. И при поверхностном взгляде на обрядовую сторону языческой религии, само-собою открывается, что молитвы их и жертвы были мерзость пред Господом и поругания святого Его имени. Надобно, как справедливо заметил Боссюет, чтобы была какая-нибудь неприязненная сила, которая, приведши Имя Божие в презрение, поощряла людей употреблять Его в делах только презрительных и с небрежением присвоять вещам столь недостойным²⁹.

Само-собою разумеется, что, при такой религии, ожидает добрых нравов значило бы тоже, что искать смокв на терновнике (Лк.6:44;Иак.3:12). И действительно, – осветить все пороки, идолопоклонствующий мир вел жизнь, говоря словами св. Златоуста, в полном смысле дьявольскую³⁰. Апостол языков, столь живо изобразивший в 1-й гл. послания к римлянам, нравственное безобразие язычества, снял черты его с натуры.

Благодаря христианской религии, мы смотрим на грехи содомские, как на последнюю степень разврата. И законы гражданские, и уставы церкви, и общее мнение охраняют нашу нравственность от этих чувственных оргий. Не то было в мире языческом: «в древности такие дела, говорит св. Златоуст, считались даже законными, и один языческий законодатель, запретил слугам мужеложество, предоставил это преимущество, или, правильнее сказать, это студодеяние только свободным». Да, язычники, продолжает тот же святитель, и не признавали этого страмным³¹. Распутство в лице женщин у нас есть плод разврата или нищеты; а у язычествующих народов оно было делом внутреннего порядка, правилом домашнего быта. Христианская религия, указав на истинный образ супружества, как неразрывный союз во Христе (Ефес.5:25–29), облагородила и освятила союз мужа и жены. Но чувственный грек видел в лице жены не подругу, а только орудие своей страсти, почитал себя вправе отпустить ее под самыми ничтожными предлогами; многоженство было почти во всеобщем употреблении. И у римлян жена не могла жаловаться на мужа, если последний нарушал супружескую верность³².

Незавиднее была участь и детей. У греков и римлян подкидывание и убийство их, в известном случае, дозволялось даже законами³³. Римлянин, говорит Гиббон, был в доме своего отца только вещию... Власть отца была вооружена правом жизни и смерти, и пример кровавого употребления этого права, – употребление, которое часто одобрялось и нигде не наказывалось, находится в летописях Рима до времен Августа³⁴. Несмотря на предосторожности Клавдия, многие, быв приведены в отчаяние плодородием своих жен, покидали новорожденных, отрекались от детей, пришедших в возрасте, прерывали с ними все связи, единственно для того, чтобы иметь свой двор, своих льстецов, подобно тем счастливцам, одр которых был благословен бесчадием³⁵. При таких отношениях мужа к жене, – отца к детям, – могло ли семейство представлять собою общество, соединенное узами любви и взаимной доверенности?…

О положении рабов тогдашнего времени уже и говорить нечего. Что невольник есть такое же лицо, как и свободный гражданин, – это не приходило и на ум языческим моралистам. «Раб от домашнего животного разнится весьма немногим, говорит один из них: оба они служат только удовлетворению житейских потребностей владельца… Хотя раб одарен разумом; тогда как животное водится инстинктом, – но, по довольном рассуждении, оказывается, что он только чувствуют разум, а не имеет его³⁶. Это была общая мысль греков о рабах. Аристотель только развил ее. И римляне почти также думали о достоинстве невольников³⁷. Участь их у этого народа была самая несчастная³⁸. Жертва бича и темницы – раб, при малейшем исследовании, предавался господином истязателю, с предварительным условием заплатить за него, если умрет³⁹. Убить его, или вола – было всё равно: только заплати хозяину⁴⁰.

Не говорим мы и о вакханалиях и сатурналиях, которые так много находили себе почитателей у римлян, и на которые, не смотря на крайнюю степень распутства их, стекались люди тысячами, во имя Бога и религии. Достаточно указать на одно лишь явление тогдашнего общества: на ужасные зрелище в колизее, – на бой и убой гладиаторов, чтобы по одной этой черте общественной жизни видеть всю глубину растления тогдашнего человечества. Зрелища эти поглощали иногда в один месяц до двадцати тысяч человек»⁴¹. С злорадством, жадными глазами смотрели мужчины и женщины, дети и старцы, как несчастные гладиаторы боролись с раздраженными зверями, обливались кровью, были терзаемы и раздираемы на части. Если раненый зверем гладиатор падал, то требовали, чтобы он кончил борьбу, а когда он просил пощады, ему отказывали в том громким криком, причем женщины махали платками⁴². Плиний, будто за доблестное дело, хвалил Траяна за то, что, во время торжества победы его над Даками, в течение 123 дней было растерзано до десяти тысяч гладиаторов и одинадцати тысяч зверей⁴³.

Так бедственна и растленна была не озаренная светом Богооткровенной религии жизнь человечества!

Правда философы древнего мира, по своим понятиям о религии и нравственности, стояли выше простого народа. Исследуя учение их мы находим, что Юпитер, по их мнению, уже не тот вызолоченный колос, пред которым благоговела толпа, и боги их не таковы, какими создали их поэты⁴⁵. При всем том и они не могли ни преподать человечеству истинной религии, ни исправить нравственности во всей чистоте, потому что и сами не имели о том точных понятий.

Известно, что главные предметы религиозного учения – Бог, назначение человека и его бессмертие – суть предметы сверхъестественные, до познания которых философы могли доходить, либо через наведение, либо через аналогию, такими способами, в заключении коих всегда бывает более, чем в посылках. Явно, что, при этом условии, безошибочных познаний для них и быть не могло. По-крайней-мере, мы не видим ни одной философской школы, которая бы не погрешала, касательно важнейших предметов религии. Сколько история философии представляет нам мнений о Боге, из которых одно другого нелепее! Эпикур, наприм., учил, что Бог есть существо праздное, ни мало не заботящееся о мире⁴⁶. Стоики утверждали, что он есть чистейший эфир, находящийся в верхних слоях атмосферы⁴⁷. Школа элейская проповедовала всебожие⁴⁸, и лучшие из греческих философов не имели верного понятия о Боге, называя его, или образователем, только видимого мира, как Платон⁴⁹, или первым движителем, как Аристотель⁵⁰. Сам Сократ, в котором о котором говорят, что он свел философию с неба, в предсмертные минуты поручил принести жертву Эскулану⁵¹; следовательно, кроме Бога истинного, признавал и богов черни … Есть основание думать, что как он, так и Платон, сливали Высочайшее Существо с миром⁵².

Равным образом и на вопрос: откуда мир и человек, древние философы также не могли дать верного ответа⁵³, так что, если верить Цицерону, то почти все они разногласили между собою в том: богами ли с самого начала все сотворено, движется и управляется⁵⁴.

Вопрос о происхождении зла в мире был новым камнем претыкания для философов. Мудрец персидский Зороастер утверждал, что от вечности существуют два равные начала: доброе и злое, свет и тьма; поэтому зло неизбежно, как и добро⁵⁵. Глава академии согласно началам своей философии, думал, что зло происходит от злой вечной материи, которую Бог никак не мог сделать доброю⁵⁶. Зенон, основатель стоической школы, учитель, учил, что добро и зло определены необходимою судьбою, и следуют в мире по непрерывной связи причин и следствий, как звенья в цепи⁵⁷. Как будто вечная материя, злое начало, неумолимый рок суть что-нибудь больше мечты и выдумки, с принятием которых, однакож, мы неизбежно должны отвергнуть понятия о безпредельном совершенстве и всемогуществе Божества! …

И касательно судьбы нашей за гробом, мы не находим в древней философии почти ничего утешительного⁵⁸. Даже Сократ, умерший из уважения к нравственному достоинству своей природы, не сказал пред смертию своею ничего верного о ее последствии⁵⁹.

Впрочем, справедливость требует заметить, что лучшие философы древности и сами сознавались в ограниченности своих познаний в деле религии: «богопочтению, говорит Платон, никто не может научить людей, если не сам Бог придет на землю, как вождь и наставник»⁶⁰. И Сократ говорит Алкивиаду: «необходимо нужно ожидать наставника, который бы научил нас, как должно вести себя достойно пред Богом и человеками»⁶¹. На то же указывает и Цицерон, когда говорит: «не сознается ли самый лучший и глубокомысленный из философов, что он многого не знает, и что ему нужно учиться, да учиться⁶²…

Обращая внимание на способ, которым руководствовались философы, при изложении своего учения, мы видим, что он полагал новую преграду к распространению познаний о предметах религии.

Между древними философами господствовало мнение, что правильное понятие о религии и в особенности в едином Виновнике всего существующего, может быть уделом не многих мужей, достигших высшего умственного развития; а простой народ почитался неспособным возвышаться над суеверием. Цицерон прямо говорит, что философия довольствовалась не многими судьями и с намерением удалялась черни⁶³. Варрон, один из ученейших римлян, рассуждая о религии, выразился так: «много есть истинного, что народу знать полезно, и много ложного, о чем народу бесполезно думать иначе»⁶⁴. Само-собою разумеется, что руководимые таким предрассудком философы, хотя усматривали цельность народных мнений, однако не вооружались со всею ревностию против суеверия, утвержденного временем и навыком. Да едва ли был, хоть один из них, который бы в деле религии решился идти наперекор своему веку. Сократ, имевший более других возвышенные помыслы о Боге, одобрял однакож ответ дельфийского оракула: «богов, согласно законам общества, должно почитать» и, если верить Ксенофонту, то поставлял даже в обязанность «каждому в деле религии следовать своей земле⁶⁵!! А Платон настаивал, чтобы «в вере принятой ничего не было изменяемо»⁶⁶. Говоря о Боге, сотворившем мир, он сказал, что трудно Его найти, и запретил объяснять о Нем народу, общаясь и сам говорит о Нем не иначе, как загадками, из опасения подвергнуть эту великую истину посмеянию⁶⁷. Наконец, Цицерон, посвященный, как авгур, во все мистерии своей религии, хотя в 3-й книге о естестве богов решительно отвергает идолослужение, однакож тем не менее внушает, чтобы установление жрецов (pontificum) и авгуров были соблюдаемы⁶⁸… Все это ведет к тому заключению, что подобные люди, содержавши истину в неправде (Рим.1:18), и познавши бога, не хотели и не могли быть наставниками рода человеческого в деле религии (Рим.1:21).

Но не имея ни расположения, ни возможности сообщать человечеству истинные понятия религии, древние философы тем не менее могли содействовать исправлению и его нравственности. Это доказывает и жизнь их и нравоучение.

Не говоря уже о эпикурейцах, киренаиках и циниках, правила которых были притчею в глазах самих язычников, водившихся более возвышенными помыслами, мы могли бы указать на слабую сторону жизни даже корифеев языческой мудрости⁶⁹; но чистота, требуемая Евангелием, побеждает нас опустить завесу над делами тьмы: довольно заметить с апостолом, что предаде их Бог в похотях сердец их в нечистоту во еже осквернитеся телесем их в себе самих (Рим.1:24; и Еф.4:17–20). Цицерон, по тщательном исследовании жизни философов, делает о них далеко не лестные отзывы: «какой, философ, говорит он, жил так, как требовал того разум?.. Кто из них был послушен своему уму и правилам?.. Одни были преданы сребролюбию, другие тщеславию, а иные другим страстям, так что их жизнь и учение удивительно как разногласят между собою»⁷⁰.

Но если правила нравственности, внушаемые философами, не были и не могли быть оправданы собственною их жизнию, то могли ли они иметь силу и важность для других? Не вправ ли был всякий сказать таким наставникам: врачу исцелися сам (Лк.4:23)? И всегда ли возвышенны и непогрешимы были эти правила? Не большая ли часть из них проникнута самыми грубыми заблуждениями? Так, это, говоря словами св. Амвросия, только снаружи было золото; если же посмотреть во внутрь (intus), то находим только руду⁷¹.

Самоубийство, против которого так решительно восстает христианская нравственность, одобрялась, даже славными в своем роде мужами древности; а стоики отзывались о нем, как о самом достохвальном поступке, прославляли, как ничто такое, за исполнение чего должно благодарить богов⁷². И употреблять ложь, особенно в отношении к простакам, мудрецу также не вменялось в бесчестие⁷³.

Более может нравиться нравственность Платона: она побуждала иногда в сердцах почитателей его сильное стремление ко всему высокому и благородному. Но справедливость требует сказать, что и его нравственные правила неизъяты от заблуждений: не одобряя, напр., пьянство в обыкновенные дни, в день празднования Бахуса он не находил предосудительным упиться до излишества⁷⁴, в супружестве дозволял иметь общих жен⁷⁵, даже родных сестер⁷⁶, и одобрял подкидывание детей. Сам Сократ учил Феодотию низкому искусству – обольщать юношей⁷⁷. До такой степени сбивчив и неверен взгляд философов древности на самые коренные правила жизни!

Заключим исследования наши о не удовлетворительности естественной религии, столь разительно высказавшейся в учении и жизни древних мудрецов, словами Канта, который говорит: «я не нахожу в древней философии ни чистого понятия о Боге, как существе совершеннейшем и как о нравственном виновнике и правителе мира, ни основания истинной нравственности, которая у стоиков является слишком суровою, а у эпикурийцев слишком слабою⁷⁸. Такой отзыв о скудных плодах древней философии, для образования современного ей человечества, сделанный одним из самых жарких поборников разума, весьма ясно указывает на несостоятельность самого рационализма, который почитает не нужною откровенную религию, – при религии естественной.

Впрочем, для естественной религии настал лучший период, со времен христианства. Идея ее видимо облагородилась. Но и в этом периоде своего развития, как мало представляла она оснований для познания истины! Чему учит нас, наприм., философия французская, развивавшаяся до революции в среде, так называемых, энциклопедистов? Не самому ли грубому материализму, издевавшемуся над всем духовным? Парижская академия –представительница высшей европейской учености XVIII ст. – торжественно отвергла бытие Божие⁷⁹. Современный нам Де-Саси, в предисловии к двум новым томам своей духовной библиотеки, говорит: «в философских сочинениях, по большей части, меня ужасает то, что, желая пояснить основания, они всего чаще приводят к последствиям бедственным. Тайна не в точке отправления, а в выводах, которые касаются нас гораздо ближе. Пантеизм, все обоготворяющий, уничтожает различие между добром и злом. Сенсуализм теряется в глубоком эгоизме… Скептицизм, оставаясь среди сомнения невозможнаго, требует от человеческой природы, жаждущей знания, верований, чтобы она только дышала, мыслила и действовала. И философы Германии, мудрствуя по стихиям мира, а не по Христе (Кол.2:8), далеко ли оставили за собою язычников в исследовании о Боге? Следуя за развитием их мыслей о Существе высочайшем, находим, что некоторые из них святотатственно посягнули на самое единство существа Божия, столь долго и столь победоносно оспариваемое разумом у многобожия, и раздробили его на разные виды множественности. Мало этого: они взяли мир, отняли у него начало и стали вводить его различными способами в состав Божественной природы, думая чрез то объяснить непостижимую тайну жизни Божественной. Таким образом, Творца поставили в зависимость от каждой твари, как необходимой для полноты его бытия; и – безпредельный начинает у них вместе с миром подлежать развитиям, постепенностям, усовершенствованиям!.. Но, что всего богопротивнее, так как мир теперь подлежит несовершенствам, то и эти несовершенства должны отразиться в образе бытия Божественного, как неизбежное условие жизни и совершенств Божественных»⁸⁰. В такой-то неисходный мрак заходит мудрость человеческая, мудрствуя о Боге – без Бога!

Богооткровенная религия есть величайшее сокровище рода человеческого и составляет существенную потребность как мудреца, так и невежды, а потому ее внушения должны быть понятны всем и каждому. Но такова ли религия, предлагаемая новейшею философиею? Кто из непосвященных в тайны науки поймет эту неопределенность и сбивчивость в понятиях?⁸¹. Кто согласит эти бесконечные разногласия, которые приводят в недоумение даже опытных в деле философии? «Ни в логических, ни в философских познаниях нашего времени, говорит Бакон, нет ничего здравого… почти все они фантастичны и худо определены⁸². Весьма важное заблуждение заключается в удалении наук от их истинной цели… Не может быть, чтобы правильно совершался ход там, где неправильно указана самая цель⁸³. Но если бы и была определена цель наук, то к ней нельзя прийти тем путем и посредством тех методов, которые ныне в употреблении: человека мыслящего они поражают своею нецелесообразностью⁸⁴.

Наконец, философы, ограничиваясь одними естественными началами познания, и сами не усвояют своему учению характера свыше человеческого. Между тем, в деле религии, которой должны подчиняться и разум и совесть человека, что значит авторитет только человеческий? Совершенно ничего! – Потому-что каждый из нас имеет право и смелость думать, что проповедник религии есть такой же человек, как и мы, и, следовательно, как другой – не имеет власти над совестию подобных себе. Бесполезная попытка со стороны теофилантропизма, покушавшегося в прошлом столетии, во Франции, водрузить знамя естественной религии на развалинах религии откровенной⁸⁵, как нельзя лучше доказала справедливость слов блаж. Августина, что «без высшего авторитета не может быть истинной религии»⁸⁶.

И так скудные источники земной мудрости, сколько бы ни углубляли их, никогда не дадут воды живой (Иер.2:13). Без Сына не узнают Отца, а его познает только тот, кому Сын открыть восхощет (Мф.11:27). Сомневающимся в этой несомненной истине довольно указать на тот длинный ряд философов, от Фалеса до позднейших философов, которые, подобно столпам, стоящим при пути, ясно указывали только то, на какое расстояние каждый из них отстоял от истинной религии, сами же собою не довели они и довести не могли, ни до богопознания, ни до благоугождения Господу (Рим.1:21,22,23; 3:10–18).

Впрочем всеблагий Творец не далеко от каждого из нас (Деян.17:27). Невидимая бо Его – присносущная сила и божество (Рим.1:20) из века в век видимы не только в природе внешней (Пс.18:2–5. Прем.13:15. Деян.14, 15, 17), но и во внутренней – в духе нашем. (Рим.1:19; 2:15).

Сколько представляется в видимом мире явлений, и все они могут возвышать безсмертный дух наш от видимого к незримому и, таким образом, содействовать к единению с Богом! Но кто из неозаренных светом откровения поймет этот возвышенно таинственный язык природы, которым день дни не открыгает глагол и нощь нощи возвещает разум. (Пс.18:3)? Чье око невзыскавших иметь Бога в разуме (Рим.1:28) прочтет славу Божию, столь ярко сияющую на тверди небесной (Пс.18:1–5)? И мы видели, что мир своею мудростию не познал Бога в премудрости Божией (1Кор.1:21).

Неоспоримо и то, что в нашей внутренней природе есть непреодолимое влечение к истине, добру и блаженству. Между тем совершеннейшей истины, высочайшего добра и чистейшего блаженства не находим нигде мы. Искать света истины и осязать тьму, желать добра и встречать непреодолимые препятствия на пути к нему, не находить в себе сил, чтобы не погрязнуть в пучине страстей, стремиться, наконец, с открытым и жаждущим сердцем к блаженству и на каждом шагу встречать неприятности, печали и грусть безотрадную: вот что составляло и составляет доселе удел человека, оставленного собственному водительству! Откуда же этот иной закон в членах наших, противовоющий закону ума нашего и пленяющий его законом греховным (Рим.7:23)? От чего не живет в нас добро ? Еже бо хотети прилежит нам, но еже содеяти доброе, не обретаем (Рим.7:18)? От чего теперь каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственно похотию (Иак.1:14)? Притом и слова Божии (Иов.14:45; Пс.5:7; Ин.3:6; Рим.5:12, 18–19), и собственный наш опыт показывают, что мы не сами только собою начинаем грешить, а рождаемся уже с наклонностью к греху; эта наклонность сама влечет к злу и служит орудием искушений. От чего же такое неправильное отношение между чувственною и духовною нашею природою? – Все существа неодушевленные и неразумные вполне достигают своего развития и находят на земле все нужное для удовлетворения естественным своим потребностям; а человек, этот царь, превознесенный над всем видимым созданием и назначенный возносить к престолу Всевышнего жертву хвалы и благодарения, один только живет и действует вопреки своему назначению и, нося в груди небесные надежды, с вечною жаждою вечного блаженства, погребает их в могиле! Что сие еже о нас бысть таинство? Како потемне злато, изменися сребро доброе, како спаде венец с главы нашея (Плч.4:1;5:15)? Благ Господь всяческих и щедроты Его на всех делех Его (Пс.144:9): быть же не может, чтобы Он, всеблагий и премудрый, был виновником такого в нас неестественного превращения. И так, не отрекаясь от здравого смысла, мы должны сознаться, что человек, как существо свободное, имеющее волю стремиться к соединению с Богом и не стремиться, сам был причиною настоящаго своего состояния, и что это состояние ему неестественно.

Нужно ли говорить, после этого, что так называемая естественная религия, как религия, основанная на ослабленных – повреждением – силах человека, не может поднять нас на высоту того первобытного величия, с которого мы ниспали? Скорее, конечно, ефиоплянин переменит свою кожу и рысь пестрые пятна свои, чем кривое само собою исправится в нашей природе (Иер.13:23. Еккл.1:15), потому что, по словам апостола Иакова, не течет из одного отверстия источника и сладкая и горькая вода и соленый источник не может изливать сладкую воду (Иак.3:12). Каково древо, таковы и плоды: древо доброе плоды добры творит, а древо злое плоды злы творит (Мф.7:17).

Правда, что в человеке и по падении не изгладился образ Божий, по которому он создан для истины и правды. (Ефес.4:24). Есть в глубине нашего сердца голос, который прямо и безыскусственно вещает нам об истине, правоте и счастии: это голос внутреннего чувства, «удостоверение нашей души, по самой природе – христианской»⁸⁸. Все важнейшие истины: бытие Бога, бессмертие души, нравственные предписания – эти истины возвещаются нам в живом чувстве гораздо прежде, чем успеем познать их рассудком. Даже в бедственные минуты сомнения, когда все вокруг нас, над нами и в нас самих готово обрушиться, даже и в эти минуты, чувство остается верным стражем вверенных ему сокровищ. Как небесный гость оно посещает нас тогда и, приведши в гармонию все силы душевные, опять скрывается. Но уже потому самому, что в чувстве все дается нам первоначально, дается в смешанном и безразличном виде, что оно нередко возмущается движением страстей, – чувство, как чувство, не может быть верным средством и порукою в деле религии. Не свидетельствует ли нам и опыт, что человек может иногда и прекрасно чувствовать, может иметь доброе сердце и, при всем том, поступать, как часто и бывает, очень худо?

Есть у нас, впрочем, способность переводить темный язык чувства на язык понятий: мы говорим о рассудке, тусклом зеркале истины. Но справедливость требует заметить, что сколь ни высоко здание понятий, построиваемых рассудком, а все еще оно далеко недостает до неба, – до того Единого, в Котором заключено все. Притом известно по опыту, что в глубине сердца, по крайней мере, безопасно покоится религиозное чувство, подобно перлу драгоценному, лежащему на дне морском. Не то бывает, когда оно переходит в область рассудка: подвергая исследованию это чувство и не будучи в состоянии обнять его полноты своим ограниченным взглядом, – рассудок нередко видоизменяет и преобразовывает его по своему. Отсюда противоречие мнений, касательно одних и тех же предметов религии, противоречие, нередко оканчивающееся тем, что рассудок остается один на печально-опустелом поприще сознания. Критические опыты Цицерона и Канта вполне доказали: чего можно ожидать религии от этой способности. «Как жаль, говорит Тертуллиан, что Аристотель изобрел диалектику и – искусство спорить, равно способное и доказывать и опровергать: это настоящий Протей в своих системах, весьма странный и в догадках и в выборе предметов, противоречащий самому себе и непрестанно разрушающий то, что творит»⁸⁹.

Припомним однако же, что в душе нашей есть и гораздо высшая способность, сохранившая в себе стремление к истине (Рим.1:19): это – разум. Быстры и выспренни его полеты; размеры велики; потребности неограниченны. Но чтобы разум человеческий, без руководства откровенной религии, мог, при своей ограниченности, привести к верховной истине, для этого, при всей своей прозорливости и здравом суждении, он должен быть свободен от всех предрассудков и иметь неутомимое внимание и ревность; тогда только отразится в нем святой образ истины, подобно тому, как на гладкой поверхности вод отражается солнце. Но кто из смертных имел постоянно и ум светлый и сердце, вполне проникнутое любовию к истине? Многие ли даже обращают внимание на то, чтобы иметь Господа Бога в своем разуме (Рим.1:28) и, что всего хуже, не большая ли часть людей водится чужим умом, будучи не в состоянии дать себе отчет в вещах даже обыкновенных? Мало ли и таких, которых душа, занимаясь земным, житейским, тленным, наконец, и сама земленеет и исполняется крушения и суетности? Не с молоком ли матери все мы всасываем в заблуждения?

Но положим, что разум, рано или поздно, представил бы человеку основательную систему религии: и тогда он удовлетворил бы только одной из потребностей нашей духовной природы. Чем же удовлетворить он другому, не менее настоятельному требованию нашей души: чувству виновности пред Богом, по которому, и узнав путь в лоно Отца небесного, грешник не осмелился бы идти к своей вожделенной цели? Действуя под влиянием свободы, давно уже преступившей свои границы, разум сам собою не может достигнуть той высоты, чтобы достигнуть и усвоить себе одну из сокровеннейших тайн Божиих (1Кор.2:7, 8, 9; 1Петр.6:2). Он в этом случае подобен тому левиту и священнику, которые увидев человека, обнаженного из раненного разбойниками, подошли к нему, посмотрели и, не оказав ему помощи, прошли мимо (Лк.10:30–38).

Такое состояние разума в человеке ясно показывает, как должна быть слаба наша воля. И действительно, отторгшись от воли Божией и стоя под руководством склонного к заблуждениям этого вождя, она потеряла свое истинное направление и носится теперь по безднам творения, не зная, где остановиться; хотела бы все подчинить себе, и, вместо того, сама подчиняется всему; идет вопреки порядку природы и тем действует на погибель себе и другим. Под тяжестию этого бедствия стонут все грешники, представляющие из себя жалких рабов чувственности. Кто же освободит нашу волю от наклонности к злу, от преобладания чувств и страстей? Добродетель сама по себе предполагает победу; но как трудна эта победа в человеке не облагодатствованном, в котором плоть господствуют над духом, в воле которого не живет доброе, а зло живет и действует непрестанно и сильно? Кто же подкрепит человека в столь неравной борьбе со грехом? Кто поможет ему вознестись над самим с собою? – Свет естественных познаний? Но он никогда почти не согревает сердца: видит истину и сокрывает ее в неправде. Чувство красоты, добродетели и отвращения к пороку? Но это благородное чувство, в естественном человеке, как искра, тлеющая в льне, мало имеет силы и подавляется страстями. Соуслаждаются бо, говорит апостол Павел, Закону Божию по внутреннему человеку: вижду же ин закон во удех моих, противу воюющь закону ума моего, и пленяющь мя законом греховным, сущем во удех моих (Рим.7:18–19, 22,23). Совесть, оправдывающая человека за добро, и осуждающая за зло? Действительно, как искра в кремне, она таится в душе даже отъявленного злодея. Но что значит голос ее, в жару сильной страсти, там, где идет дело о нашей чести и славе, где нашей добродетели угрожает несчастье, а порок венчается? Что значит ее голос, когда надобно идти наперекор духу времени, сопровождаемому нередко разными родами нечестия, которые, подобна теням, приходят и преходят, вопреки духу того или другого народа, того или другаго сословия; что значит, говорю, ея голос при встрече с этими, всегда более или менее враждебными духами по отношению к религии? Притом, не всегда ли немощна, а нередко и сожжена, бывает совесть у людей не возрожденных (1Тим.4:2)?

Сильно, правда, может трогать душу и располагать к добродетели мысль о везде-присутствии верховного Законодателя и предчувствие тех наград, или наказаний, какие ожидают нас за могилой. Но как разум имеет только общия понятия о наградах и наказаниях в будущей жизни и не в состоянии определить: вечны ли эти награды и наказания, или только временные; то при сильном влечении ко грехам, они теряют всю почти силу над волею. Кто же укрепит человека в добре, требующем подвига, неприятного для чувственности, и научит гнушаться запинающим нас грехом (Евр.12:1), если ни разум, побуждающий его к добродетели, ни совесть, обличающая за порок, – не имеют над ним силы (Рим.7:14–15)? Откровенная религия указывает слабому на Начальника и Совершителя нашея веры Иисуса (Евр.12:2), могущаго спострадати немощам нашим (Евр.4:15), на целый сонм праведников, подобно звездам небесной тверди, сияющим разными добродетелями; выходит на встречу изнемогающей вере и добродетели с богослужением и таинствами, с постановлениями и законами, простирающимися не только на дела, но и на мысли сердечные и, укрепив его таким образом силою Божиею, соделывает иго его благим и бремя его легким (Мф.11:30). Но ни примеров таких, ни богослужения, ни таинств с отрадно утешительным догматом об Искупителе, естественная религия не представляет и чрез то необходимо останавливает в человеке развитие духовной жизни, подобно той жестокосердой матери, которая, с минуты рождения, оставляет плод своего чрева без крова и пищи….

Говорят, что род человеческий, как и каждый человек, не есть неподвижное и чуждое перемене целое: уже самое понятие жизни заключает в себе понятие о движении, – и история свидетельствует, что с каждым столетием все более и более он развивается в своих силах: разум зреет, науки и искусства усовершаются, общества человеческие растут и укрепляются. При всем том, справедливость требует сказать, что старший, ранее созревший народ, не всегда бывает учителем следующего за ним поколения. Молодое племя часто должно приниматься за свое дело, так сказать, с самого начала и проходить весь процесс развития, не смотря на то, что прежний народ, по мере сил и способностей, давно уже кончил свой путь. Присматриваясь ближе, наприм., к умственным напряжениям в средние века, невольно удивляемся с первого взгляда, зачем это западная Европа с таким трудом добивалась, с такими усилиями допытывалась до первых начал знания, когда более пятнадцати веков тому назад уже жили Платон, Аристотель, Теофраст, Фукидид и др. великие гении греческого народа? Нашу образованность никак нельзя назвать развитием и продолжением образованности только древних: новая эпоха взяла для своего храма лишь несколько камней из развалившегося храма древности; она выстроила себе новый храм и строила его почти с фундамента. Новое человечество достигло настоящей степени своей образованности и многим окольным путям; процесс развития его был длинный, утомительный⁹⁰. Рассмотрев всю сумму образования своей эпохи, с строгою критикою, Бакон пришел к следующим заключениям: кто читал со вниманием, говорит он, ученые книги, тому часто приходилось повторять одно и тоже, только в различных выражениях: на первый взгляд тут очень много, а на самом деле весьма мало⁹¹. Познания наши почти все от греков⁹²; нужно совершенно отчаяться в исследовании истины, если мы останемся при этом скудном наследстве⁹³.

С другой стороны, своею ли силою производит человек лучшее на земле? Не христианство ли, источник и хранитель нравственной жизни, своим благотворным влиянием приводит теперь все в равновесие, сообщая мощную силу человеческой немощи? Что представлял Рим, Афины во дни Августа, Перикла, в век славы и блеска, без христианства? Какое и теперь представляют зрелище, не говоря о язычествующих и магометанских народах, блуждающих во тьме и сени смертной и быстро склоняющихся к падению, – даже самые образованные из государств, но скудные духом истинной веры Христовой? Не хаос ли и то грозное борение враждебных сил, за которым следует скорбь и теснота, горе и гибель? «Мы живем, говорит один из современных нам писателей Франции, во время всеобщего и глубокого кризиса европейской цивилизации и христианского мира. Истины и заблуждения всякого рода брошены, как ни попало, в пламенеющее горнило нашего века и клокочут там в ужасном смешении. Божественная истина, дух христианства борется с духом мира, с духом язычества, везде, – и в глубине совести каждого, и в семейных жилищах, и в народных собраниях, и при алтарях святилищ, и в общественной жизни народов и человечества. Легкомысленно и поверхностно судят те, которые думают, что борьба идет только на поверхности, которые видят тут одно столкновение материальных выгод, политических интриг, лихорадочного честолюбия, – и ничего не видят далее вопросов политической экономии, труда рабочих, воспитания, общественного устройства, а всю заботливость свою сосредотачивают только на внешности, – на теле, на собственности, на обществе, на интересах земной жизни. С умом мыслящим и сердцем неиспорченным, как не понять, что зло сильно и глубоко, что оно господствует внутри, перепутало самые начала производит опустошения в самом средоточии внутренней жизни – в душе, распространяя там мрак, уничтожающий нас до состояния бессловесных, подрывая там самые благородные убеждения, ослабляя самые живые чувствования, закрывая святость долга и возбуждая гордое сознание права, воспламеняя пожелания, одним словом – отрешая змия и связуя ангела!!! Чего ни делали для уврачевания недугов нашего времени? Административные меры всякого рода, новые законы, новые формы правления, сила, страх, новые способы образования, огромные труды промышленности, гражданские реформы, народное представительство, пламя революции – все приводимо было в действие!.. Употребляли в дело – славу, деспотизм, свободу, материальное благоденствие. Проповедовали сенсуализм, спиритуализм, еклектизм; – разрабатывали литературу, науки, искусства; провозглашали атеизм, филантропию, деизм, господство и свободу вероисповеданий... При всем этом, наши раны ужаснее, чем когда-нибудь!.. Откуда же придет наше спасение? От веры, от жизни по вере! Человек, у которого ни в сердце, ни в уме, ни в воле, нет Бога, к чему прильнет, как не к дикому произволу гордого, ненавидящего, наглого эгоизма, который сам для себя бывает средоточием и богом»!..⁹⁴

Итак, чтобы человечество в целом, или в частях, достигло когда либо возможного совершенства в будущем, надобно, чтобы указан был к тому истинный путь, а не путь естественной религии, прилегающий по зыбкой и безплодной почве поврежденной нашей природы, в состав которой входят теперь два противоположных начала, или, по выражению св. Апостола, закона: закон греха и закон Божий, (Рим.7:22–23). Так как оба эти начала развиваются теперь вместе с развитием жизни человека и человечества, при видимом перевесе зла (Рим.7:14–21), обращающаго в орган служения себе ум и волю человека падшего: то ясно, что избавить человека от этого закона греховного не может никакой процесс развития человечества, без благодатных даров и средств, предлагаемых откровенною религиею. Только при содействии последней, в недрах св. православной церкви, может совершен быть Божий человек и на всякое дело благое уготован (2Тим.3:17).

Епископ Герасим