Избранные стихотворения

Содержание

В «Богословском вестнике» № 4 (2004) священник Андрей Зуевский в статье, предваряющей его замечательный перевод стихотворения «О душе»¹, дал общую характеристику поэтического наследия св. Григория Богослова и подчеркнул, насколько важна работа по созданию если не полного, то хотя бы достаточно обширного собрания русских стихотворных переводов этого наследия, с учетом богатейшего опыта отечественной поэтической и переводческой традиции. Действительно, хотя прозаический перевод зачастую и обеспечивает несколько более точную передачу мысли, тем не менее он утрачивает принципиальное, качественное отличие поэзии от всякой иной речи, позволяющее автору погружаться в тихую беседу с самим собой, которую мы столь часто наблюдаем в стихах великого каппадокийца.

Талант св. Григория блистает и в его речах, и в его посланиях; однако лишь поэтическое творчество давало ему возможность совершить то, чего он никогда или почти никогда не делал в пределах других литературных форм: задать самому себе фундаментальные вопросы бытия и в смятении искать на них ответа². Первый перевод, представленный в настоящей подборке, показывает, что далеко не все современники святителя считали подобные выражения духовной жизни допустимыми и уместными.

«О стихах своих»³ представляет собой блестящий полемический ответ на критику в адрес поэтического творчества св. Григория Богослова. Тонко обыгрывая понятия метра⁴, меры, умеренности, соразмерности и, напротив, несоразмерности и неумеренности, святитель берет на себя труд разъяснить, как и зачем он обратился к поэтической, «мерной» речи. Его стиль нарочито сложен и изыскан, автор осознанно показывает здесь свое высочайшее владение искусством версификации. И в самом деле, что же подтолкнуло св. Григория к написанию стихов?

Побудительных мотивов приводится четыре; однако первый из них сформулирован не как причина, а скорее как цель или даже обет: Οὕτω πεδῆσαι τὴν ἐμὴν ἀμετρίαν / Ὡς ἂν γράφων γε, ἀλλὰ μὴ πολλὰ γράφω⁵. Если понимать текст буквально, речь здесь идет о том, чтобы не допустить чрезмерности в писаниях; однако вероятно, что здесь содержится указание на совсем иную причину⁶: св. Григорий использует поэтическую форму в связи с тем, что у него уже нет возможности обращаться к широкой аудитории в своих речах. Быть может, это следует воспринимать как исполнение обещания, данного святителем в его последней проповеди в Константинополе, где он говорил о том, что теперь, когда у него уже нет возможности выступать устно, он продолжит выступления письменно⁷.

Во-вторых, говорит св. Богослов, поэзия его обращена прежде всего к юношеству. Речь, безусловно, идет о юношестве образованном и вообще обо всех людях, о которых можно сказать: μάλιστα χαίρουσι λόγοις⁸. Поэзия для них – это прежде всего лекарство (φάρμακον), причем лекарство приятное (отметим, что в стихотворении I, 2, 14 лекарством в страданиях автор называет αὐτὸς ἐμῷ θυμῷ προσλαλέειν⁹ – и это показывает, что беседа с самим собой была для св. Григория неотъемлемой частью поэтического творчества). Эта мысль получает развитие в ст. 90–96: приятное призвано быть для юношества проводником к благому, то есть к общению с Богом (и действительно, тихий разговор с самим собой в этих стихах часто исподволь переходит в молитву). В начале пути допустимо смешение (μίξις¹⁰) приятного и благого, а затем приятное, ὡς ἐρείσματ᾽ ἀψίδων¹¹, устраняется, и в человеке остается лишь благое.

Третья причина заключается в том, что святитель не хотел бы уступать первенство в словесности «чужим» (ξένοι), то есть язычникам¹². Однако за сухим комментарием неизменно сурового к себе автора о том, что такое устремление есть не более чем «мелочность» (μικροπρεπές τι¹³), скрывается многое. Здесь, безусловно, слышен отголосок реакции на эдикт Юлиана от 12 июня 362 г., запрещавший христианам преподавать античных классиков и тем самым пытавшийся навсегда связать греческий язык и культуру с языческой религией.

Христиане были сочтены по определению неспособными к владению литературным языком и стилем; их удел – неотесанность; веруя, они словно бы и не могут мыслить¹⁴. Негодование св. Григория, вызванное притязаниями Юлиана на право владения греческим языком, было связано в том числе и с поэзией: он гневно вопрошал императора-отступника: Σὰ τὰ ποιήματα;¹⁵

Не мог Назианзин не знать и о «Талии» Ария, которую распевали в портах Александрии¹⁶, и о переложении ветхозаветной истории до времен Саула, которое выполнил эпическим стихом Аполлинарий¹⁷, стремясь предложить замену поэмам Гомера, лежавшим тогда в основе всякого серьезного образования.

И, наконец, в-четвертых, тяжелая болезнь побуждала святителя говорить о своих стихах как о «лебединой песни» наедине с самим собой (и вновь λαλεῖν ἐμαυτῷ¹⁸, ср. λαλοῦντες ἑαυτοῖς¹⁹).

О следующем стихотворении, представленном в настоящей подборке и озаглавленном «О человеческой природе»²⁰, А. Пюш написал: «В этом произведении Григорий достиг небывалого совершенства»²¹. Глубиной утонченного лиризма поражает вступление²², в котором автор дает описание тенистой рощи, в которой он накануне предавался уединенному размышлению – размышлению, начинавшемуся с фундаментального вопроса антропологии: «Кто аз есмь?»²³ (возможно, именно осознанное жанровое переплетение лирики и дидактики дает столь необычный художественный эффект). Однако человек существует во времени, и потому вопрос обретает троякую форму: Τίς γενόμην, τίς δ ̓ εἰμί, τί δ ̓ ἔσσομαι;²⁴ Человек не в силах говорить: «Аз есмь» в том же абсолютном смысле, в каком это говорит Сущий²⁵. Далее св. Григорий последовательно рассматривает тело и душу как составляющие человеческой природы, а затем вопрос о происхождении и природе души. Мысль о противоборстве духовного и плотского ведет его к рассуждению о моральном зле и о тех препятствиях, которые стоят на пути человека, устремляющегося ко благу.

Тема соотношения человека и мира, человека и времени продолжается в стихотворениях «Диалог с миром»²⁶, «О тленности человеческой природы»²⁷ и «О ней же»²⁸. Человек подобен муравью, которого со страшным грохотом вращает колесо телеги; однако причину смятения человека следует искать не в том, что вне его, а в собственном его внутреннем нестроении – не следует винить мир (κόσμος), если ты сам – ἄκοσμος²⁹. Из-за постоянного противоборства земного с небесным внутри человека, он становится подобным дельфину, которого волна выбросила на берег³⁰. Удивителен также образ времени и человека, расходящихся, подобно птицам в небе или кораблям в море³¹: но, уходя, время не лечит, ибо оно не уносит с собой дурных поступков человека – они остаются³².

Все это ведет к пониманию тщетности всего, чем занят человек. Мотивы Екклесиаста пронизывают стихотворения «О суетности и превратности жизни и о том, что всех постигнет один конец»³³ и «О путях жизни»³⁴. Власть, богатство, слава – всем этим прельщает «наземный царь» (ἐπιχθόνιος βασιλεύς³⁵), но у человека всегда есть выход: оставить все и бежать без оглядки (προτροπάδην φεύγειν³⁶) к небу, навстречу к невыразимому сиянию, исходящему от Пресвятой Троицы, храня образ, дарованный нам Боrом³⁷.

Следующие пять стихотворений – «Элегический стих»³⁸, «Молитва Христу»³⁹, «Моление Христу»⁴⁰, «Утренний обет»⁴¹ и «Вечерний плач»⁴² – представляют собой горячие молитвенные обращения св. Григория к Спасителю. Их строки окрашены горечью относительно собственного несовершенства и предчувствием скорого окончания земной жизни.

В настоящую подборку было также включено небольшое стихотворение, которое можно отнести к автобиографическим, – «К народу церкви Анастасии»⁴³, где святитель вспоминает о своих былых днях в Константинополе и о дорогих ему духовных чадах, теперешняя участь которых вызывает у него глубокую тревогу.

«Чудеса Илии пророка и Елисея»⁴⁴ – одно из тех стихотворений, о которых обычным среди исследователей сложилось следующее предвзятое мнение: «Другие стихотворения [св. Григория] – не более, чем проза, изложенная стихотворным размером»⁴⁵. Подобного рода претензии обычно предъявляют к ряду произведений, помещенных в разделе I, 1 (Carmina dogmatica) бенедиктинского издания, после Poemata arcana. Следует уяснить себе, что они, вероятнее всего, были написаны для нужд христианского образования. Это, безусловно, не лирика и даже не дидактика, однако упомянутые тексты наделены своим особым поэтическим обаянием. Они не утратили своего значения и сегодня – поскольку поэтическое изложение как мнемонический прием, облегчающий запоминание материала, действенно и в наши дни.

Присутствует здесь и образец острой эпиграммы («Злословящему»⁴⁶) – этим жанром великий каппадокиец владел блестяще. Завершает подборку «Эпитафия и краткое изложение своей жизни»⁴⁷.

***

Подготовка столь необходимого и ожидаемого в научном мире критического издания стихотворений св. Григория Богослова имеет драматическую историю. В начале минувшего века этот труд был начат в Краковской академии искусств и наук, однако после 1914 г., в связи с Первой мировой войной, это начинание было прервано. В 1930-е гг. полное критическое издание было подготовлено профессором Леоном Штернбахом, однако в 1940 г. ученый погиб в фашистском концлагере в Ораниенбурге, а рукопись была безнадежно утрачена. После войны делу подготовки критического текста посвятил себя Хайнц Мартин Верхан, который выделил двадцать т. н. Gedichtgruppen, каждой из которых занялась особая группа исследователей под общим руководством Мартина Зихерля из Мюнстерского университета. Их усилия должны со временем привести к публикации нового издания стихотворений в серии Corpus Christianorum.

Для переводов, представленных в настоящей подборке, использовались тексты из бенедиктинского собрания по версии TLG. Учитывались также существующие русские переводы из ТСО, равно как и английские переводы Дж. Макгуккина, К. Уайт и П. Джилберта⁴⁸. В отдельных случаях переводчик обращался и к латинским переложениям, представленным в PG.

Что касается стихотворной формы перевода, то за основу были взяты следующие принципы: гексаметр всегда имеет строго дактилическую структуру с цезурой после пятой полустопы (τομὴ πενθημιμερής) или после третьего трохея (τομὴ ἡ κατὰ τρίτον τροχαῖον). Цезура между третьей и четвертой стопами, порой встречающаяся в русском гексаметре (например, у Жуковского), допускается лишь изредка. Ямбический триметр передается пятистопным ямбом с дактилическим окончанием, с обязательной цезурой в третьей либо в четвертой стопе.