Мученики

В 1966 году я праздновал Пасху в Мегалохори, около Трикалы, в семье Димитриса Юври. Мне представился удобный случай узнать жизнь Фессалии, а особенно, как они празднуют Пасху.

Я чувствовал себя совершенно чужим, хотя Василис, мой любимый друг, был всегда рядом. У жителей Фессалии на Пасху – немного службы в церкви, много печеного мяса, вина, народных танцев и песен. Одно из пастбищ милых свинок стало танцевальной площадкой. Я радовался, глядя, как все от мала до велика настроены пировать. Мне подумалось: «Эти люди более чем мы на островах задавлены трудами. Летний зной, зимнее ненастье. Сейчас они расслабляются». Моя юношеская фантазия в тот пасхальный вечер не имела границ. Она обратилась ко временам турецкого ига, когда эти пасхальные дни особенно ждали, так как надеялись, что может измениться к лучшему их мучительная жизнь.

Вечером при свете керосиновых ламп дядя Димитрис спросил меня о моих впечатлениях. Я, легкомысленный как эгейская пемза, начал рассказывать ему о Пасхе на островах, не задумываясь над тем, что, может быть, это сравнение утомляет его.

– Мы, кириос Димитрис, празднуем Пасху с колоколами, длинными службами. Мы, ребятишки, на Пасху бросали качели и весь день висели на веревках колоколов. На вертелах не печем мясо, всё устраивает глиняный горшок. Пасхальные цуреки с четырьмя красными яйцами, как это делают бабушки, символизируют четыре стороны света, омытые Кровью Христовой. И густое пасхальное приветствие «Христос воскресе – воистину воскресе», перекрывающее все шумы и звуки, даже морской прибой, заполняет день.

Дядя Димитрис, который вначале слушал внимательно, не показал признаков умиления, а потом даже начал и похрапывать, чем выдал, что его принял в свои объятия Морфей. Итак, я прервал свой воодушевленный рассказ.

Благодарю Бога, что я узнал этот мир в то время, когда еще не было телевидения и мы хоть накоротке говорили друг с другом. Тогда не было ночных клубов, где пропадает нынче молодежь, все радовались человеческому присутствию, не спрашивая вполголоса один другого, где такой-то или такая-то. Мы все без исключения праздновали Пасху Господню и нашу собственную.

На следующий день, который называется Новым Понедельником, прибыли родственники Василиса поздравить племянника и его гостя, по пословице: «Вместе с базиликом поливают и горшок». Тетя Константо и тетя Кирацо приветливо поздоровались с нами кивком головы. Они были рады нас видеть. Шутки и присказки тети Константо не были колкими. Я их не очень хорошо понимал, но живо чувствовал взыграние сердца. Я так хорошо провел с ними время, что потом мне часто не хватало их общества. Прекрасные люди среди весенних цветов на лугах Фессалии.

Одной их этих мироносиц, пришедших к племяннику Василису, была тетя Ариадна. Она редко смеялась и всё вздыхала тайком. Ее лицо выражало боль и скорбь.

– Константо, что с этой старушкой, почему она сидит такая печальная?

– У нее, Манолис, большое горе на сердце.

Я пошел и сел рядом с ней.

– Тетя, что с тобой? Почему ты невеселая? Почему с тяжелым сердцем сидишь среди таких радостных людей?

– Не всегда они радостные, люди-то. Есть у них и слезы, и горечь. Много лет я скорблю, и если есть у тебя мужество послушать о мученичестве, я тебе расскажу.

– Я для того, тетушка, и пришел в ваши края, чтобы не только разделить вашу радость, но и услышать о вашей боли.

Итак, тетя Ариадна начала свой рассказ.

«Мы все здесь возделываем огороды. Каждую субботу возим на базар в Трикалы лук, морковь, сельдерей и вообще всё, что дает нам огород. Там покупаем необходимое для дома.

Однажды суббота выдалась очень холодной. Я вся дрожала. Руки окоченели так, что не могла ничего держать. Как только кончила торговать, решила пойти в таверну поесть горячего бульона, чтобы согреться. Не жалко и денег. Официант мне говорит:

– Бабуля, ешь над столом, чтобы не падали крошки на пол.

– Сынок, я бедная. Не привыкла опираться на стол, я близко к груди подношу тарелку и так ем свой хлеб.

Принесли дымящийся бульон. Я еще не успела и ложку поднести ко рту, как за столик напротив сел один мужчина, внешне очень неприятный и грубый. Хотя я видела его впервые в жизни, что-то в нем мне показалось знакомым. Дрожащими руками я положила ложку обратно в тарелку и стала внимательно его разглядывать. Я встала и обошла его сбоку и сзади. Прошлась до двери и снова вернулась. Я забыла и про холод, и про горячий бульон. Как только я увидела этого человека, загорелось сердце мое, как лучина в камине.

У меня, детка, был брат-священник, звали его Хризостом Папахристос. Он был хорошим батюшкой, не потому что это мой брат, а так все говорили. Он был очень активный и противник коммунистов. Однажды по пути в храм ранним утром он пропал. Мы везде спрашивали, искали его. Но его и след простыл. Успел ли он хотя бы позвать на помощь, когда его схватили эти псы? Я ходила по лугам, по кустам, по косогорам, кричала: «Хризостом! Отец Хризостом!» Нет ответа. Но у меня была тайная надежда, что он жив. Может быть, его увезли из Греции, как и других патриотов. Я всё повторяла: «Кто осмелится убить святого человека?» Но пока я разглядывала этого знакомого незнакомца, я потеряла надежду, что брат мой жив.

Села за стол напротив того человека. Официант кричит: «Бабуля, это не твое место!» Я притворилась глухой. Собрала всё свое мужество и говорю:

– Слушай, одежда на тебе моей работы. Я хорошо рассмотрела ее и видела все свои швы. Скажи мне, откуда ты ее взял. Ничего не скрывай. И я обещаю перед Богом, что не выдам тебя. Иначе я сейчас же закричу и позову народ.

– Я тебе скажу всю правду, но не выдавай меня. Я выполнял приказ. Итак, слушай. Туда, где мы были, привели одного, должно быть попа. Но на нем не было ни скуфьи, ни рясы, руки связаны за спиной. И над ним так издевались, что не передать. Страшные ругательства, пинали его, как мяч, и перебрасывали из стороны в сторону. Били чем попало, по голове, по лицу, по животу. У меня болела душа, и я хотел его прикончить. Мне и еще четверым поручили его казнить. Мы потащили его на край ямы, полной вонючей воды. Мы его раздели, привязали к четырем вбитым в землю кольям, и мне приказали содрать с него живого кожу. Когда я дошел до бедер, его крики и стоны стали невыносимыми. Я не выдержал, стукнул его топором по голове и столкнул в вонючую воду.

«Брат мой, отец Хризостом», – только успела я сказать и очнулась в больнице в Трикале. Вот почему тяжело у меня на сердце и я всегда ношу черное и никогда его не сниму».

– Кирия Ариадна, может, это был не человек, а диавол тебя смущал?

– Это ты, сынок, говоришь, чтобы меня утешить. Но это был человек, одержимый бесом.

– В таком случае, брат твой мученик, настоящий святой. Пусть, наконец, заговорит об этом и Церковь, чтобы узнал весь мир.

Его святыми молитвами, Господи, помилуй мя.

В начале 70-х годов мы служили в обители Миртья, которая находится в Трихонидской области. В этом живописном месте мы были совершенно чужими. Ни один из нас не имел там ни родственников, ни знакомых. Мы подвизались в странничестве с большим усердием при содействии благодати Божией, несмотря на то, что были очень молодыми и немощными для суровых подвигов. В утешение я постоянно напевал из чина Погребения Плащаницы: «даждь ми Сего Странного». Странничество – суровая добродетель, связывающая подвижника с Богом. В трудностях у него нет иного прибежища, кроме Бога, Который становится вечным Другом и истинным Братом.

Некоторые из живущих по соседству с нами поняли наши чувства и вызвались устраивать нам прогулки на машине по прекрасным уголкам области. В одно из таких путешествий мы оказались во дворике маленькой загородной церковки св. великомученика Димитрия. Говорю водителю: «Здесь остановимся отдохнуть».

Сидя на каменной приступке во дворе, я с удивлением разглядывал дверные косяки церкви, выкрашенные в красный цвет. Подошел поближе. Камень не может быть такого цвета; без сомнения, они покрашены. Но чем? Почему получился такой оттенок? Между тем один пастух, завидев нас, пришел открыть храм. Его быстрый орлиный взор выхватил, с каким вниманием я разглядываю маленькую церковную дверь. Согбенный старик выпрямился и изучающе посмотрел мне прямо в лицо, словно ожидая вопроса.

– Дедушка, – говорю, – чем покрашены косяки?

– Это целая история. Садись, я тебе расскажу, что я подглядел и что пережил.

– Почему подглядел?

– Мог ли я открыто предстать перед ними? И со мной случилось бы то же самое, если не хуже. Меня приняли бы за шпиона и тогда...

«Однажды ближе к вечеру прибыла сюда, где мы сейчас сидим, группа повстанцев. С ними был и один священник. Как над ним издевались, этого я даже не могу передать. Изнывает душа моя. Я хотел было поджечь это место, но испугался. Самое ужасное, что мучения изобретали женщины, которых мы считаем нежными созданиями. В конце концов его раздели, надругались над ним и привязали здесь, во дворе святого Димитрия. Звероподобные мужчины глумились над ним. Одна сука отрезала ему детородные органы и покрасила кровью дверные косяки храма. Это, сынок, не краска. Это кровь мученическая, да к тому же – священническая. Я прочитал все жития святых здесь, где пасу овец. Такого мученичества я не встретил нигде. С тех пор никто не белит и не скоблит эту окраску.

Старик расплакался в конце.

– Почему плачешь?

– Я не плачу о мученике, но о людях, которые без Бога становятся хуже диких зверей. Но почему, отче, Церковь не чтит этих мучеников как святых? Говорят: «Чтобы не разжигать ненависть». Они разжигали и жгли, а теперь, когда они задевают Церковь, мы забудем свидетельства и мученичества и займемся шутками и сказками? Горе нам, отче, кто бы ты ни был.

Как-то я спустился в город. Зашел в большой храм поклониться иконам. Вокруг одного парня собрались дети, и он их учил. Я спросил, что это. Мне сказали, что воскресная школа. Я сел в сторонке послушать, всегда любил слово Божие. Прислушался. Подошел поближе и услышал шутки, песни и небылицы. В конце я подошел к учителю.

– Сынок, у нас вера живая, с подлинными событиями, а ты сказки рассказываешь, если не сказать хуже.

Я сел и рассказал ему эту историю. А его, батюшка мой, это не тронуло, не задело. В глазах ни слезинки. Скорее всего, ему было неприятно со мной, потому что я был плохо одет, и неграмотный. Если не сказать хуже. Со временем всё видишь по-другому...»

У старика было искреннее расположение поучиться, да день уже клонился к вечеру, и нам надо было уходить. Конечно, сейчас, когда я пишу это, он уже упокоился. Вечная ему память, ибо он говорил истинно.

Август был уже в разгаре, и все верующие материковой Греции, почитающие Божию Матерь Прусиотиссу, готовились к ежегодному паломничеству в Ее монастырь. Как-то вечером, когда тени от гор покрыли монастырский двор, я увидел батюшку. Средних лет, невысокий, он тяжело, но с достоинством шагал по каменным плитам, устилавшим двор. «Смотри-ка, этот батюшка не пьян, но какая-то скорбь гложет его сердце». Он подошел ко мне, поздоровался, и я принял его сердечное приветствие, как Елисавета приняла Мариино в горней Иудее. Поклонившись иконе Божией Матери, он попросился переночевать в монастырской гостинице.

– Отцы, поместите меня куда хотите, хоть на чердак или в темный подвал, но не в келью, что в дальнем крыле с окнами на реку.

– Почему, батюшка? Это лучшая келья в монастыре. Многие хотели бы переночевать там, где шум воды сладко убаюкивает даже страдающих бессонницей. А весной шум текущей воды соревнуется с пением соловьев, кто кого пересилит.

– Правду говоришь, отец. Но послушайте и меня, пожалуйста. В 1944 году я вместе с другими несчастными – жандармами, священниками, учителями – был заключен в эту святую обитель. Нашим ежедневным питанием была тыква без соли и масла. Игумен, мой старый знакомый, пытался хоть чем-то услужить мне. Каждый раз, когда они об этом узнавали, приходили в камеру и прикладом выбивали мне зубы. Сколько раз угостил меня игумен, столько зубов мне выбили, и так изранили мои губы, что они до сих пор не зажили. Может быть, эти раны перережут нить моей жизни.

(Так и случилось. Эти раны переродились в рак, и батюшка-мученик очень быстро преставился.)

Я спросил, служит ли он.

– Да, отче, потому что после меня закроют все приходы в горах. Сейчас могу не могу, обслуживаю деревни.

– На Пасху что делаешь?

– Начинаю Пасхальную заутреню днем в Великую Субботу и в последней деревне служу литургию на рассвете в воскресенье. Не думаю, что в этом году буду служить, в моем изувеченном повстанцами теле с возрастом всё больше сказываются те раны и побои.

Так батюшка с израненными губами очень быстро оставил этот мир, а деревни потеряли Христос раждается и Христос воскресе. Больные уста больше не отверзаются для проповеди слова Божия.

Господь наш да воздаст ему за его терпение, да воспомянет его мученичество в день Божественного воздаяния.

Нельзя не рассказать о том, как покинули заключенные обитель Прусу.

Когда «товарищи» услышали, что немецкие части движутся от Карпениси, чтобы сжечь монастырь, который по причине удаленности и уединенности стал пристанищем повстанцев, они нагрузили на каждого заключенного по неподъемному мешку и приказали идти на восток от монастыря в деревню Кастанья. Тропинка вела круто вверх. По ней и налегке человек поднимался с большим трудом, не то что нагруженный огромным мешком, к тому же из ослиного волоса, который немилосердно колол тело. Достигнув деревни почти в обморочном состоянии от усталости, они открыли мешки посмотреть, что же несли. Думаете, это были припасы на дорогу? – Старые доски, кирпичи... Чтобы причинить людям больше страданий в пути.

– Слава Богу, мы всё забыли и сейчас живем, и радуемся, и говорим: «Господи, не постави им греха сего. Не ведали, что творили» (см. Деян. 7:20), – завершал свой рассказ батюшка-законоучитель.

Эвбея – это остров в Эгейском море, хотя его и соединяет с материком небольшой мост. Его длина, от Кикладских островов почти до Северных Спорадов, и высокая гора Дирфис посередине, если принять ее за мачту, делают его похожим на корабль старых времен, плывущий под парусами в голубых водах Эгейского моря, не черных, не белых, но голубых, потому что Бог спустил небосвод на этом архипелаге.

На Афонском полуострове тоже есть вершина, но с краю, поэтому он больше напоминает современные корабли, перевозящие автомобили. И Афон везет автомобили, то есть монастыри, каждый из которых управляется самостоятельно.

Этот благословенный остров был местом церковных традиций, где многие поколения воспитывались в православной вере на примере житий святых. До сих пор в маленьких деревушках пахнет чистым ладаном и воском. Там найдешь людей старых времен, которые вычитывают службы, постятся как монахи или даже больше монахов, вглядываются в жития святых и обращены на восток, когда молятся, а не на запад, как современный человек, радующийся исходу дня, потому что кончается работа и начинаются встречи в местах развлечения и греха.

Тяжелый труд и жизнь в Церкви, где возвещается слово значительное, прекрасное, животворное, делают неграмотного человека философом. Эти люди держат равновесие в мире и рассеивают праведный гнев Божий. Их жительство – наше утешение; это радуга, напоминающая, что Бог еще нас терпит, хотя грех достиг невообразимых размеров.

Сзади, на северных склонах горы Дирфис, на обрывистых берегах острова, расположены несколько хуторов. В одном из них жил благочестивый дядя Костис. Жил со своей семьей, занимаясь на небольшом клочке земли скотоводством и земледелием. Тяжелая крестьянская жизнь, беспощадно треплющие сухие северные ветры, пост и молитва направили его мысли к подвигам высочайшим. Кто знает, сколько раз, обратив к морю восковое лицо, он смотрел на плывущие в бескрайних водах корабли и молился о них, чтобы они благополучно достигли пристани, чтобы вернулись удальцы домой к семьям... То, что говорю, это не преувеличение и не вымысел. Много раз видел я, как благочестивые люди горящим взором смотрели на пенящееся море и молились о в море плавающих. Особенно матери, чьи дети были в плавании. Изумляешься, слыша, как сливаются тихие вздохи с шумом морских волн: «Божия Матерь, потщись, поспеши на помощь и на земле и на море».

Дядя Костис был молитвенником. Если собирался причаститься, всю ночь, подобно неясыти пустынной, проводил в лесу на молитве. С рассветом представал хорошо одетый, чтобы идти в церковь к Причастию. И другие в наше время пропадают целые ночи. Но с рассветом являются, как чудовища...

Старик был гостеприимным; его дом был открыт для всех. Даже многострадальные цыгане находили пристанище на ночь в его доме. Он совершенно не боялся, что они его обворуют или что-то ему «сделают» своим колдовством и заклинаниями. Совершенная любовь Костиса к Богу и ближнему изгоняла страх. Соседи спрашивали его:

– Неужели ты не боишься цыган? У них руки длинные, и они знаются с бесами.

А он отвечал спокойно и приветливо:

– Если с нами Бог, то никто не может нам навредить. «Без Бога – ни до порога, с Богом – хоть за море». Разве не так?

Костис жил в трагическое время гражданской войны, когда брат убивал брата ради партии и идеи народовластия. Несмотря на то, что он не был завсегдатаем в магазинах и тавернах и не принимал участия в разговорах, разжигающих страсти, кому-то в деревне «не понравилось», что его сын был в армии, и от него решили избавиться.

Однажды, когда Костис пас скотину, на него напал бандит и мучил его всячески. (Мне на исповеди кто-то сказал, что когда мучаешь другого и тебя никто не видит, то без удержу изобретаешь невиданные зверства и жестокости. Сердце становится камнем.) Под конец, связав его по рукам и ногам, повесил ему на шею большой камень и бросил в море. Так море, день и ночь бывшее его спутником, приняло его мученическое тело, а голубое небо – очищенную душу.

Море почтило его тело и не позволило бездне поглотить его, ни морским зверям – пожрать. Оно вынесло на берег мощи мученика, но предстали они не лежащими, по естественным законам, а прямостоящими от поясницы и выше, как мощи св. Космы Этолийского в реке. Родственники и селяне сочли это за чудо и похоронили его с почестями, как мученика.

А убийца и разбойник, под давлением различных обстоятельств и обличаемый совестью, бросился в море с того же обрыва и, как другой Иуда, оборвал свою жизнь.

«Все приемшие меч, от. меча погибнут» (Мф. 26:52). Как-то в моей деревне один парень убил кого-то и ограбил. Когда же и ему самому другой убийца всадил нож в сердце и поворачивал, чтобы помучить, жертва говорит: «Не поворачивай нож, чтобы и тебе так же не пострадать. Потому что и я так убил человека, но не повернул ножа».

Так праведный Костис принял венец праведника и мученика. Пусть помянет и нас там, где пребывает, и помолится, чтобы брат не убивал брата, потому что я слышал, как говорил один посвященный в тайны: «Тот раз мы попробовали. В другой раз будет окончательное осуществление наших мечтаний».

Дай Бог, чтобы это осталось плодом воображения и было забыто. Аминь.

Осень 2006 года. Ореховое дерево и виноградная лоза покрыли желтыми листьями площадку в монастыре. Холодный северный ветер целыми охапками бросает на землю красу и гордость деревьев. Они выглядят теперь обнаженными и беззащитными перед зимними бурями. Из монастырского киоска я рассматриваю эту осеннюю картину и меланхолично запечатлеваю ее в своем сердце. И в это время слышу шаги. Оставляю свои созерцания и вижу четырех крепких старичков, поднимающихся к монастырю.

– Дедушки, – кричу, – осторожно, не поскользнитесь на листьях!

– Не бойся, отец, мы тертые калачи.

Был уже вечер, и я решил принять их в малом архондарике. Дедушки с радостью согласились, как будто только и ждали случая поговорить со мной. Сидели на диванах с достоинством, без вялости и небрежности; спины прямые, несмотря на возраст.

– Геронда, мы пастухи из Мецово, братья родные и двоюродные, пастухи из рода в род. Сейчас, к сожалению, прерывается династия и некому передать тук и свирель. Города сожрали наших овец и наших детей. Нет никого, кто продолжил бы жизнь Авраама, Исаака и Иакова, которые были пастухами овец.

– Благословенны ваши ноги, шагавшие по вершинам Пинда, и глаза ваши, видевшие свет солнца прежде всякого глаза в городе, и гортани ваши, пившие воду из источников и не знавшие вкус мирских напитков.

– Хорошо говоришь, геронда, и хорошо нас ублажаешь, но глаза наши видели и то, что потрясло разум и сердце.

– Когда вы видели эти ужасы? Может, это были фантазии?

– Нет, геронда, это было на самом деле. В гражданскую войну, – тут взял слово старейший и начал горькое повествование, – в 1947 году, мы с младшими братьями на склоне погоняли овец. И что же видим? Как это сейчас рассказать? К ели был привязан какой-то батюшка. Его ряса и камилавка были брошены в стороне, растоптанные, как будто они загорелись и их топтали, чтобы потушить. Из дерева сделали копья и воткнули ему в глаза, в уши, в рот, в тайные уды, в сердце. Всё его тело почернело, как печень. Я недавно видел у своего внучка икону св. мученика Севастиана с истыканным стрелами телом и вспомнил неизвестного батюшку на горах Пиндаса. Поэтому рассказываю так, как будто перед собой вижу.

Он склонил белую, заснеженную сединой голову и плакал безудержно.

– Я плакал и тогда, когда его увидел, и сейчас плачу, вспоминая об этом. Какая мама его искала? Какая жена? И какие дети смотрели на дорогу в ожидании отца? Прошли годы, и наши деревни остались без священников и без службы. Искали батюшку, чтобы благословил наших детей и овец. А сейчас еще труднее. Некоторые говорят: «В наши дни телевидение приносит литургию в дом». Но не Христа. Поди, причастись из телевизора.

Наше общение в тот долгий вечер стало тайно вождением, приоткрыло некую тайну. Островитянин и пастухи натянули основу и выткали прекрасные цветы нитями любви и почтения.