XXXVIII. Последующая судьба лиц, вошедших или вовлеченных в процесс с Феофаном

Дело Феофилакта, – разосланных по монастырям епископов, – Маркелла Родышевского – и прочих лиц, вовлеченных в процесс с Феофаном, не кончилось со смертью Феофана; потому что, с ним не умерла систематическая, неустанная, ничего нещадившая вражда против принципов, выражаемых и защищаемых названными лицами. Представительницею и как бы живым выражением, осуществлением этих принципов, была Елизавета, русская всем складом своей души, дочь Великого Государя, одно воспоминание о котором приводило в движение все струны русского сердца. Народ и во главе его духовенство во все царствование Анны не могли забыть оскорбления, нанесенного им чрез предоставление полной власти иностранцам. Бирон и Остерман, с своей стороны, не могли простить этого народу и духовенству и старались задавить силою все – где бы ни возникали – проявления русских симпатий к надеждй русского народа – дочери Петра. Феофан только пользовался ими, как орудием для своих целей. Но и после его смерти его, враждебная сила, направленная против его недоброжелателей и врагов, осталась и продолжала свое дело с своею обычною настойчивостью.

Все арестованные по подозрениям Феофана содержались в крепости, за исключением феофилакта, который хотя и жил на своем подворье, но не смел ни выйти, ни выехать без караульных солдат. В декабре 1736 года из Кабинета передали дело его в Тайную канцелярию, а вслед за тем и его самого перевели в крепость. 1737-й год прошел сравнительно спокойно и заключенные уже возимели было надежду, что скоро наступит конец их страданиям, как вдруг разразилась над ними нежданная гроза.

К вине Феофилакта ничего не прибавилось после смерти Феофана; а между тем в декабре 1738 года, под влиянием смутных обстоятельств того времени – заговора Долгоруких и казни Волынского – состоялось об нем в Кабинете ужасное определение. – «По слушании взнесеннаго из Тайной канцелярии экстракта из дел о тверском архиепископе Феофилакте Лопатинском разсуждено, что помянутый архиерей Феофилакт, по обстоятельству производимаго с прочими о нем дела, явился в важных винах; но при следствии не токмо о тех своих винах не принес чистой повинной, по коварно в том себя закрывал; ибо ведая, что имел он с монахом Осипом, ныне разстригою Иваном Решиловым, письменную корреспонденцию, к тому же и персонально с ним неприличныя речи, каковы в тех их письмах явствуют, говаривал, и от Решилова слыхал – на посланные к нему имянные указы с явною безсовестною лжею объявлял, что того будто бы не бывало; но когда те его безсовестные ответы письмами Решилова явно были обличены, тогда никакого уже оправдания он не принес, кроме отговорки, что прежде не объявил он якобы от безпамятства; когда и потом, сверх онаго, по следствию о происходимых от него важных непристойных словах и нареканиях явно показалось, – он и в том в ответах вину свою скрывал, паче же присягою пред всемогущим Богом с клятвою себя в оном утверждал и ни о чем на себя и на других не показал и в том под присягою своеручно подписался; но после того по ответу его явно означилось, что оную присягу учинил он умышленно ложно, дабы тем закрыть нижеобъявленныя вины свои; ибо сам он, Феофилакт, показал, что по словеси апостольскому всякому прекословию кончина клятва есть, и потому думал, что оною учиненною им присягою дело о нем кончилось; но по следствию в Тайной канцелярии он явно явился в злоумышленных, непристойных и продерзостных разеуждениях и нареканиях, в чем сам винился в распросе. За оныя важньм вины надлежит лишить его архиерейства и всего священнаго и монашескаго чина, и за надлежащим караулом послать его в Выборг и содержать там в замке, называемом Герман, до смерти его никуда не исходно, под крепким караулом, не допуская к нему никого, такоясь бумаги и чернил ни для чего ему отнюдь давано б не было, и для караула определить из выборгскаго гарнизона унтер-офицера и солдата шесть человек, выбрав добрых и надежных людей безпременно, которым от него никуда не отлучаться и никому ни о чем от него чрез тех караульных сообщаемо б отнюдь не было, и в том во всем иметь крепкое смотрение выборгскому обер-коменданту самому; а во время содержания онаго Феофилакта на пропитание давать ему по гривне на день из доходов выборгской провинции. А имеющуюся в Твери в доме архиерейском онаго Феофилакта библиотеку и весь собственный его скарб, описав, взять в Тайную канцелярию, и потом доложить об этом в Кабинете; а взятыя в Тайную канцелярию у купца Ивана Корыхалова собственныя, помянутаго Феофилакта, деньги оставить на случающееся в Тайной канцелярии по секретным делам расходы».

Измученный допросами и очными ставками, Феофилакт близок был к смерти. Обеспокоенный этим обер-комендант выборгской крепости, генерал-майор Быков, требовал инструкции, как поступить с ним в крайнем случае? Тайная канцелярия предписала: «для исповеди онаго Лопатинскаго и по достоинству для сообщения св. Таин, священника к нему допустить, токмо оному священнику, прежде допущения его к Лопатинскому, объявить, дабы он, кроме надлежащей исповеди, других посторонних никаковых разговоров отнюдь не имел, и о деле его, по которому он сослан, у него не спрашивал. А если, паче чаяния, оный Лопатинский умрет, то мертвое его тело похоронить в городе при церкви по обыкновению, как мирским людям погребение бывает, без всякой церемонии».

Страдания Феофилакта этим не кончились. В мае 1739 года после того, как разослали всех лиц, прикосновенных к его делу, нашелся еще доносчик на него, бывший иподьякон тверского архиерейского дома, Гурий Лукин. Обиженный в чем-то Феофилактом он нашел теперь удобное время выместить на нем свою обиду и указал на близких к нему и пользовавшихся его доверием лиц – иподьякона Никифора Семенова и келейника Петра Иванова, что они все должны знать про Феофилакта: а келейник, кроме того, мастер писать полууставом. Тайная канцелярия приказала взять оговоренных в С.-Петербург, а в домах их все обыскать и забрать в Тайную канцелярию. В Выборг положено было послать секретаря Тайной канцелярии, Хрущова, с приказом снова наикрепчайше распросить Лопатинского (14 мая, 1739 года).

Неизвестно, какие вести привезены были из Выборга. Но меньше чем через две недели (25 мая 1739 года) состоялось высочайшее повеление взять Лопатинского снова в Тайную канцелярию. Все это делалось с величайшим секретом. В народе никто не знал наверное, что он жив: все говорили, что завезен куда-то в ссылку и там умер. – Феофилакт оставался в крепости до 31 декабря 1740 года.

В одно время с Феофилактом решена участь монаха Алипия которого Решилов с Маевским шутя постригли в монашество. В 1736 году 16 июня, после предварительиых допросов в Синоде, его лишили монашества и передали в Тайную канцелярию. Тайная канцелярия приказала допрашивать его с дыбы. Несчастный висел на дыбе, с изломанными руками, пока не дал показания на семьдесят шесть вопросов. В заключение пытки, продолжавшейся едва не целый день, дано ему двенадцать ударов. В 1738 году 13 декабря Государыня подписала приговор Тайной канцелярии, решивши его участь: «разстригу Александра Давыдова, который, по приказу помянутаго Феофилакта, переписывал у него набело сочиненное им возражение (против Буддея) и пострижен в монахи в противность св. правил, Духовнаго Регламента и указов, сослать в Сибирь на житье вечно, за надлежащим караулом».

Решилов, как мы уже знаем, свалил все с своих плечь на головы Феофилакта и Маевского. Болтливость однако ж не спасла его от истязаний Тайной канцелярии. Его пытали несколько раз. Во все время истязаний он содержался в крепости, получая на содержание по 3 коп. в сутки.

Маевскаго держали сначала под караулом в Синоде. Несчастный думал, что этим и кончится его дело. «Синод – говаривал он – стращает меня Тайной канцелярией; но Государыня не велела отсылать меня в Тайную канцелярию». В этой надежде он жил довольно весело; зазывал к себе соседей из колодников же, синодских канцеляристов, певчих: «и пивали и певали». Выпивши, Маевский «и поорет и покричит не весть что» (показание Аввакума): все с рук сходило. Но дошли и до него печальные дни.

Исподоволь знакомили его с Тайной канцелярией. В 1736 году 14 апреля Феофан писал к Дудину: «сего числа пополуночи в 12 часу был у меня превосходительный г. генерал и кавалер А. И. Ушаков и требовал, дабы, по некоей важной вине, Маевскаго из св. Синода отдать на время его превосходительству в Тайную канцелярию. Того ради благородие ваше извольте онаго Маевскаго, когда от его превосходительства потребуется, в помянутую Тайную канцелярию отослать, а для отвезения его, дабы о нем никто не знал, будет стоять у Синода домовая наша покрытая коляска». Вскоре после того, 7 мая, лишили его священства и монашества,⁵⁴³ а 10 шня в Кабинете состоялось определеше: «так как Маевски по делу остался в важном подозр'Ьнш и по сл'Ьдствш о н!котором изв'бстном подметном письме признавается весьма подозрительным, то из подлинной правды розыскивать им, и при розысках о сочинении и о подкидывании им (вм’ЬсгЬ сдругими, о которых речь будет ниже) обявленнаго подлиннаго письма и в говорени некоторых слов (о которых мы знаем из дела Решилова) спрашивать накрепко».

Решилов уж довольно оговорил его. Не успел Иоасаф отделаться от его наговоров, как судьба послала ему другого доносителя, который навлек на него и на многих других лиц, запутанных в это дело, ужаснейшие страдания.

В 1785 году посадский человек в городе Вышнем Волочке, Михаил Сердюков, привел к бывшему у розыскных дел прапорщику Зыкову малороссиянина Василия Козьменку, уличенного в забрании под его (Сердюкова) имя у разных людей товару и денег и в краже некоторых вещей. Паспорта у Козьменки не оказалось: вместо того нашелся белый лист, запечатанный дворцовою петергофскою печатью. По приводе к розыскным делам, Козьменка не сознался ни в краже, ни в забрании денег на имя Сердюкова, но по уличении белым листом, сознался в некоторых преступлениях. Жил он в Петергофе у инспектора Петра Арнарда Арнардера писарем и, улучив минуту, приложил на двух белых листах городскую петергофскую печать, с тем, чтобы в случае нужды, воспользоваться ими для написания фальшивых паспортов, и на одном уже и написал, подведши под руки его, Арнардера, и других чииовников. Из-под караула как-то удалось ему убежать, но он снова был пойман и повинился во всем. Вышневолоцкая розыскных дел канцелярия присудила им розыскивать: но пред пыткою Козьменка сказал за собою «слово и дело». Это была обыкновенная уловка подсудимых, которые хотели отдалить пытку, объявив за собою государево слово. Слово его состояло в том, что он знает «о письмах за высокими персонами, которыя письма пристойны к возмущению бунта». Обо всем этом он хотел объявить в Тайной канцелярии.

В 1731 или 1732 году – показал он потом – прибыл он в Тверь и пришел к архимандриту Иоасафу. Тут встретил его келейник Иоасафа, племянник его, Андрей Масалаев и привел к архимандриту. Козьменка тоже был родственником Маевского. Архимандрит угостил его хлебом-солью. Вечером, сидя за ужином, Иоасаф говорил бывшему тут иеромонаху Исайи: «кого еще искать? Он (Козьменка) сделает нам это лучше (Масалаева) Андрея». Для Козьменки этот разговор был пока загадкою. Но дня чрез два Масалаев объяснил ему, что архимандрит хочет сделать ему поручение: не может ли он написать письмо полууставом? «Для чего ж – могу сделать». Исаия выразил было сомнение: можно ли на него надеяться? Но Маевский сказал: «надейся на него, все равно как на меня, проносу не будет, потому что он еще впервые в великой России и никого не знает». После этих pечей Маевский и Исаия стали говорить ему: «перепиши ты нам письмо полууставом, за что мы тебя наградим; только когда ты станешь такое письмо писать, не моги ты никому объявить, иначе погубишь себя и нас». «Что это за письмо?» – спросил Козьменка. «А такое письмо, которое надобно потихоньку во дворец ея императорскому величеству снесть» – oтвечaли ему. «В какую силу» – спросил Козьменка. Исаия в нерешимости спросил у Маевского: «сказать ему или нет?» Маевский oтвечaл: «ведь я сказывал тебе, что его не опасайся». После этого Исаия объявил, что «это письмо надо тихонько подкинуть, потому что в нем писаны важныя и великия государственныя дела. Как станешь писать, то и сам увидишь. У нас есть и свой писец, только его руку многие знают». Козьменка отвечал: «такого письма я писать не буду, давайте кому хотите». Маевский и Исаия стали его упрашивать: «пожалуй, напиши, ведь твое какое дело – написал, да и поехал в Малороссию, а мы дадим тебе на дорогу 30 руб. денег, а если хочешь, то и наперед возьми». Не смотря на это обещание, Козьменка стал настойчиво отказываться. Те в свою очередь сказали ему: «как ты хочешь, мы это так тебе сказали, у нас есть и свой писец, и без тебя напишет; а ты только не болтай об этом никому – мы с тобой пошутили». С тем Козьменка и ушел. Пришедши на другой день к архимандриту, он постучал в переднюю дверь – заперто; зашел со двора в другия двери и, войдя в переднюю, увидел, что Масалаев при свече пишет что-то на большом листе. Тот, заслышав шаги, погасил свечу и написанный лист спрятал за себя, а на него закричал: «что тебя так рано принесло? Разве ты не знаешь, что еще все спят? И заснуть-то отцу архимандриту не дадите. Ступай, придешь в другое время». Заслышав эту перебранку, архимандрит вышел из спальни и закричал на Масалаева: «что ты тут расшумелся, делай свое дело». «Я было и стал делать, да Козьменка помешал». «А для чего не заложить дверей на крюк?» «Заперты были, да он в задйя прошел». После этого архимандрит сказал Козьменке: «ты впредь не учись так делать: коли заперто, так подожди». По разговору оказалось, что Козьменка пришел за своим делом, собирался в С.-Петербург и просил на дорогу денег. Архимандрит дал денег и провизии на дорогу, а к слову прибавил: «не болтай, о чем просил тебя Исаия: ведь он смеялся».

Козьменке показали роковое полууставное письмо. Глядя на него, Козьменка сказал, что это «писал Масалаев, только от своего почерка много скрадывал. Разве не писал ли он вместе с Жуковым (тверским канцеляристом), потому что Жуков переписывал Маевскому кой-какия бумаги». Позвали к допросу Масалаева. Масалаев сначала ни в чем не сознался, сказав, что за давнопрошедшим временем не помнит; но по приводе в застенок, с подъему на виску, сказал, чтоб его спустили и дали подумать. Его спустили. Масалаев стал припоминать. «Пред Маевским судьею тверскаго архиерейскаго дома был архимандрит Александр – он уж умер; после него остался племянник Стефан Миссов, который писывал Маевскому уставом разныя латинския задачи: не писывал ли он, по приказу Маевскаго, чего-нибудь другаго? Больше ничего сказать за собою не знает». Миссов был бедный школьник, которого Маевский (как сироту) отдал в школу в Москву, содержал и принимал к себе на каникулы. Миссов показал, что он переписывал для Иоасафа Феофилактовы проповеди и латинския тетради в защиту «Камня Веры» против Буддея. С школьника что взять? Высекли и отпустили. За Жуковым тоже ничего не нашли и отпустили.

Но в то время, как пытали этих прислужек Маевского, ему самому доставалось больнее вех. Все, что ни показывали на него, не казалось прочным до тех пор, пока он сам во всем не признается. Ушаков велел привесть его в застенок. Во время розыска Маевский сознался, что Козьменка точно был у него в Твери и приучился в такую пору, когда Феофилакт озабочен был сочинением против Буддея и хотел писать к царскому духовнику Варлааму, чтобы тот выпросил ему позволение писать, да еще велел сыскать некоторого писца в Москве, которого он, Маевский, и сыскал, только имени его не упомнит. Тут к слову и спросил он у Козьменки: «не мастер ли он писать полууставом и не возмется ли переписать сочиненную им, преосвященным, книгу»? Когда же Козьменка отказался, то он наказывал ему никому не говорить об этой книге, потому что этого дела никто не знает.

Тайной канцелярии это объяснение показалось недостаточно. Маевского привели в застенок в третий раз. С розыску он показал, что с Козьменкою была у него речь о письме со слов Феофилакта. Написавши книгу против Буддея, Феофилакт собирался написать письмо к племяннику покойного митрополита Стефана, Яворскому, и попросить его: «не может ли через жену свою, урожденную Козловскую, и жившую при доме царевны Екатерины Ивановны, выпросить позволение на издание той книги? В этой силе он и говорил, что письмо надо отнесть во дворец».

Показания Маевского по видимости сходились с показаниями Козьменки и Ясинского, однакож по существу шли в разные стороны. Кто ж прав и кто виноват? Тайная канцелярия решила еще раз попытать доносчиков, а уж потом, если они останутся при своих показаниях, приняться за Маевского с Масалаевым окончательно. Козьменку и Ясинского (бывшего Исаию) привели в застенок; оба утверждались на своих прежних показаниях. Стало быть, Масалаев и Маевскийй скрывают дело.

Ушаков объявил Маевскому в последний раз, чтобы он ни на что не надеялся и, оставя свои вымышленные отговорки, принес чистую повинную. Маевский утверждался на прежних показаниях. «После того, по прошествии четверти часа, Маевский поднят на дыбу и вожен но спицам три четверти часа; а с подъему на дыбу и с вожения по спицам говорил тоже, как выше показано, и в том утвердился. И по прошествии трех четвертей часа усмотрено по состоянию его, Маевскаго, что в себе слаб стал и более по спицам не вожен и с дыбы спущен» (16-го ноября 1736 г.).

После передачи в Тайную канцелярию, Маевский и другие подсудимые содержались в крепости, отдельно друг от друга, каждый в своем казамате.⁵⁴⁴ В крепости колодники не виды¬вали друг друга, разве на очных ставках. Но до кр'Ьпост.»,, в сгнодальном карауле, они жили свободнее и хаживали друг к другу. Но даже случайное вмешательство в эту печальную исторш, одно прикосновеше к кому-нибудь из действую щнх лиц, навлекало подозретя в соучастш и потом страдав -я на множество лиц.

Из процесса Решилова мы узнаем соседей и приятелей Маевского по караулу. Тут были всякие люди – чиновные и нечиновные: высокопетровский архимандрит Аввакум Львов, торопецкий небинский архимандрит Авраамий, ниловский игумен Авраамий, да с Ветки раскольницкий казначей монах Павел. Всяккий рассказывал свое горе. «Вот я здесь страдаю – говорил торопецкий архимандрит – по делу попа Луки: завязался с торопецкими посадскими людьми, руку прикладывал, а к чему – сам не воздаю». Тут не было интереса для разговоров, когда сам виновный мало знал вину свою; ктому ж он был большой постник, вина не пил, а пил только квас и воду. – Ниловский игумен настриг молодых монахов. Синод велел расстричь их. В братии произошло смятение. В ту пору в ниловской пустыни жил на покое бывший карельский епископ Аарон: братия бросились к нему с просьбою – написать прошение Императрице. Аарон написал. Государыня отдала прошение Феофану – и пошла переборка. – Раскольничий монах Павел жаловался на беглого архимандрита Епифания, который Синодом назначен был в ссылку и убежал в раскол. Все у них было мирно и спокойно, пока не пришел этот Епифаний. «Приняли его – нажили беды: нашли русские офицеры и солдаты, все забрали и церковь сожгли. Епифаний уж умер, да и нас погубит». – Все это – дела не общего интереса. Ближе всех подходил к Маевскому архимандрит Аввакум. Он был судьею в московской дикастрии и не один раз уже был под судом. Теперь он попал под суд за медленное производство дела о воскресенском архимандрите Мельхиседеке и, под арестом, свел дружбу с Маевским: одинаковое горе сблизило их. Аввакум, живя в соседней палатке с Маевским, слыхал, когда, бывало, поведут его в собрание, и жалея говаривал: «опять повели, совсем затаскали». Когда Маевский возвращался из собрания, Аввакум выражал ему свое сожаление: «да долго ль, батюшка, нам здесь живот свой мучить»? «Бог весть» – отвечал Маевский. «Скоро ли конец вашему делу»? «Куда конец, высоко несут и ищут не знамо чего, разве только мучеников наделают, а что сыщут – Бог весть». «И тверский apxиepей здесь? У вас одно дело?» «Одно – по доносу Решилова; все за «Камень Веры». «Слышал, слышал – говорил Аввакум – уж не говори». И махнет рукой. Аввакум хвалился, что к нему милостив Леонид, епископ сарский, и что он надеется чрез его старание скоро получит свободу. Маевский отвечал на это с грустью, что у него нет защитника, а Феофан впрямь заест его за то, что наговорил на него Решилов. Судьба однакож поровняла их. В 1736 году 23-го июня Аввакума лишили монашества и с мирским именем Алексея Львова отправили в Тайную канцелярию. Три года держали его в казамате, мучили допросами и очными ставками, а может быть и чем похуже. Наконец, разобравши дело, решили 1739 года августа 8: «так как противнаго умысла и злости за ним не оказалось, а все учинил он (т. е. разговаривал с Маевским про его беду) с простоты своей, то бить его за это, вместо кнута, плетьми и сослать в монастырское братство, куда Синод назначит».

Заходили к Маевскому и синодские чиновники-канцеляристы. Маевский не скупился, угощал их водкою и пивом. Все они попали потом в Тайную канцелярию за эти посещения. Больше всех пострадал канцелярист Яким Филиппов. Он переписывал дело Маевского, а потому неудивительно, что Маевский за ним ухаживал; а тот был человек семейный: жена, малые ребятишки.... Он сообщал Маевскому о ходе дела, о показаниях Решилова, в чем он винится и в чем запирается, какие вопросы будут делать ему, и когда будут очные ставки. Иногда предупреждал его: «поопасись, не пей вина; сегодня тебе будет с Решиловым очная ставка». А бороться с Решиловым на очной ставке было трудновато: тот напускался как зверь и не давал спуска никому. Вологодский архиерей Амвросий, призжая домой из собрания, говаривал своему келейнику, племяннику Маевского: «ну, Андрей, Решилов совсем загонял твоего дядю». Непонимая некоторых вопросов, Маевский спрашивал у Филиппова: «умилосердись, скажи Бога ради, о каком это папином письме часто спрашивает меня новгородский apxиепископ?» Не знаю – отвечал Филиппов – у нас такого письма в коммиссии не имеется и нам не отдано: разве не хранится ль у секретаря Муринова? Да они спрашивают, сами не знают чего». За эту фамильярность и непозволительную откровенность с колодником Маевским, Филиппов пытан был в застенке, висел на дыбе и получил не один десяток ударов; наконец 9 июля 1738 года вышло ему решение из Кабинета: «бить кнутом нещадно и сослать с женою в Иркутск, на житье вечно».

Вина Филиппова упала значительной долей на синодского обер-секретаря Михаила Дудина, который посвящен был во все тайны этого дела. Огромный процесс Дудина, производившийся в Синоде и потом в Тайной канцелярии, сплетается из такого множества отдельных дел и разных нитей, что нет возможности разобрать, что в нем главное и что побочное, с чего он начался и что вошло в него потом при расследовании дела. Личные отношения с Феофаном играют и здесь не последнюю роль. Феофан показывал ему доверие, чтобы пользоваться разными мелкими и крупными его услугами по синодским делам, смотрел сквозь пальцы на его грешки,⁵⁴⁵ даже льстил ему в трудные времена и пересылал подарочки.... Дудин, в свою очередь, ловко исполнял его поручения и, понимая значение его в Синоде, брал все больше и больше смелости, помыкал прочими членами, располагал синодскими делами по своему усмотрению, держал на откупе монастыри, обделывал дела провинившихся архиереев и архимандритов, наживался, тучнел и мало-помалу из канцелярского писца превратился в разжиревшего барина. Забывшись и зазнавшись, Дудин начал обманывать и Феофана в делах, на которые тот истрачивал всю свою жизнь. Обман не мог идти далее. До Двора стали доходить слухи, что служитель ростовского архиерея Иоакима, Никифор, обирает епархии. Государыня поручила Феофану разведать об этом поискусней, без обиды для епископа, пока не откроется вины с его стороны. Феофан поговорил с Дудиным. Тот сначала сказал, что в Ростове у него нет никого знакомого, а потом просил позволения написать к своему брату, служившему приказным при суздальском архиерейском доме: брат все разведает о Никифорове и к нему отпишет. Феофан согласился. Что же сделал Дудин? Рука руку моет, говорит пословица: а рука Никифорова очень ему знакома и дорога. Он послал к брату письмо и проект его ответа о Никифорове. Прежде ему сходили с рук подобные проделки. Теперь это не удалось. А как уличили в одном, добрались и до всего. Тут вплелось и решиловское дело и, по важности, в числе преступлений Дудина поставлено на первом месте: «имевшееся в Синоде великоважное известние о разстриге Иване Решилове дело, которое велено ему Дудину содержать в особливом своем смотрении и секрете, не только в таком секрете он, Дудин, не содержал, но без приказания собою допустил к произвождению онаго дела синодальных служителей, которым ни письменно, ни даже словесно, не было подтверждено, чтобы содержать это дело в особливом секрете: из которых допущенных им, Дудиным, служителей, бывший канцелярист Яким Филиппов разстриге Маевскому сказывал о некоторой материи того дела, и о том, в чем Решилов с розыску не винится, как о том по следствию ясно показалось». Дудина судили и пытали страшно. Со всех сторон, из всех мест, потребованы были, с угрозою, счеты взяткам: кто, когда, сколько и за что дал ему деньгами и вещами – все вывели наружу. Дудин в ином запирался, а во многом прямо сознавался. «Я не просил, давали в почет, я и брал». По делу однакож оказалось, что не все давали добровольно, многие уступали настойчивому требованию. В 1738 году 4 декабря состоялся в Кабинете указ, решивший судьбу Дудина. «За показанныя вины его⁵⁴⁶ учинить ему политическую смерть, бить публично кнутом нещадно и послать его в вечную ссылку в Сибирь за надлежащим караулом. Вотчину его в Московском уезде, село Аристово, отдать в ведомство Коллегии экономии, а дворы, продав настоящею ценою, заплатить из нея долги, кому чем он должен был». Жена его скончалась во время процесса. Сыновья отданы на воспитание в Невскую семинарию; но остались еще двй дочери в совершенном возрасте.

В 1740 году скончалась Императрица Анна. Государем провозглашен был племянник её – младенец Иоанн – под попечительством родительницы, Анны Леопольдовны.

Одним из славных дел правительницы была амнистия невинно ссыльных в прошлое царствование. 13-го ноября 1740 года обнародован высочайший указ: «как для поминовения ея императорскаго величества, так и для многолетняго его императорскаго величества здравия и благополучнаго государствования, всем духовным, военным, статским и другим чинам, которые за неисправление должностей своих и за непорядочные поступки в противность высочайшим указам и за другия вины (кроме важнейших по первым двум пунктам, и воров и разбойников, и смертоубийц и похитителей многой казны государственной) осуждены на смерть или в каторжную работу, или куда в ссылку, или кому какое градское наказание учинить и чинов лишить повелено – оным всем такия учиненныя ими вины всемилостивейше прощены, и от наказания ссылки и штрафов освободить повелено».

Св. Синод, в котором первым членом по смерти Феофана, был вологодский епископ Амвросий Юшкевич,⁵⁴⁷ вспомнил о своих страдальцах. И наступило точно воскресение мертвых. Сотни, тысячи людей, безвести пропавших и считавшихся умершими, ожили снова. Со всех отдаленных мест Сибири потянулись освобожденные страдальцы на свою родину, или в места прежней службы, – кто с вырванными ноздрями, кто с отрезанным языком, кто с перетертыми от цепей ногами, кто с изувеченными от пыток руками и изломанной спиной.

Трудно сказать из какого звания было больше опальных и ссыльных. Проповедники следующего царствования, свободно говорившиее перед Елисаветой о делах минувшего царствования, приписывают эти опалы ненависти Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда и прочих немцев-лютеран к русской вере и русскому народу, и старавшихся, будто бы, истребить самый корень восточного благочестия, и потому считают, что больше всех терпели духовные – архиереи, священники и монахи.⁵⁴⁸

Феофилакт освобожден из крепости 31-го декабря 1740 года.⁵⁴⁹ «Все удивились этому – пишет один из современнков⁵⁵⁰ – потому что его уже считали мертвым, а он еще вдруг явился живым». После таких страданий и по лишении знаков архиерейского сана, он снова принял их с почтением от св. Синода. Когда из казармы взяли его на новгородское подворье и очистили от загрубевшей на нем грязи, тогда сам преосвященный Амвросий, архиепископ новгородский, со слезами участия снова возложил на него знаки монашеского и архиереского чина. Посетила его и цесаревна Елисавета Петровна и спрашивала: знает ли ее? Он сказал: «знаю, что ты искра Петра Великаго». Цесаревна, отвернувшись, прослезилась и пожаловала ему на лекарство триста рублей. Но больной уже так, что не мог почти говорить, ни на постели перевернуться, он на том же подворье скончался 1741 года 6 мая, и 8 числа погребен в Невском монастыре.⁵⁵¹ Амвросий, архиепископ новгородский, писал к тверскому епископу Митрофану, «дабы усопшаго в Бозе Феофилакта архиепископа вписал с прочими православными архиереями в диптих».

Современники, русские и иностранцы, отзываются с величайшим почтением об уме и особенно о нравственном характере Феофилакта. «Преподобный сей архиерей – пишет об нем Евдокимов – истинно преподобный, ибо согласовал жизнь с словом и учением апостольским (1 посл. к Тим. гл. III). Упражняясь в проповеди слова Божия, он сочинял книги против раскольников и иноверцев – лютеран и кальвинов. Нравом был кроток, снисходителен и доступен. И сколько был кроток, столько ж и нестяжателен. Купивши мызу Степаново, в 40 верстах от С.-Петербурга, на свои келейные деньги, он отдал ее потом в тверской архиереский дом. До лишних строений и банкетов никогда не был охотник, разве по нужде. Был милостив к неимущим. Во время голода, при крайней дороговизне хлеба, он своими келейными деньгами ссужал своих бедных крестьян и раздавал им хлеб даром. Когда же минуло голодное лето и настало обильное, принесли к нему записные книги, кому сколько дано было хлеба, и докладывали: не прикажешь ли этот хлеб отобрать? Преосвященный Феофилакт, взяв книги, бросил в печь, в огонь». – «Ученый круг – писал грек Фандербек⁵⁵² – уважает Феофилакта Лопатинскаго, епископа тверскаго. Этот человек самаго многосторонняго образования, знаток греческой литературы, которою занимался с усердием и большим успехом.... А его непоколебимая честность во всех обстоятельствах жизни напоминает собою золотой век. Одним словом, еслибы можно было изобразить добродетель, то он был бы ея портретом».

В силу того же манифеста святейший Синод потребовал известия из Тайной канцелярии и о других страдальцах – епископах: Георгие Дашкове, Сильвестре Холмском, Игнаии и Льве – где они находятся и в живых ли обретаются? Тайная канпелярия отвечала, что двое уж скончались: Сильвестр в Выборге, в крепости, 31 мая 1735 года, Гедеон – в Нерчинске, 17 апреля 1739 года. Остальные двое, Лев и Игнатий, находились еще в живых и томились – первый в новгородском крестном, последний в никольском карельском монастыре. Святейший Синод подал (21 апреля 1741 года) всеподданнейший доклад об отпущении им их вин, за которые они заточены были, оставляя прочее в особливое усмотрение Государя.

Между тем высочайший указ 13 ноября 1740 года проник и в карельскую даль, дошел и до старца Игнатия. Обрадованный, он подал прошение архангельскому епископу Варсонофию, чтобы по силе высочайшего указа освободить его из заточения и «ради древней старости и скорби его» послать его на обещание в Нилову пустынь, где он и пострижение принял. В августе о том же поступило прошение и от Льва. Грустно смотреть на подписи страдальцев: «бывший коломенский митрополит, а ныне чернец Игнатий. Бывший воронежский епископ Лев, что ныне разстига Лаврентий». 21 октября 1741 г. объявлено высочайшее повеление, которым дозволено Льва и Игнатия освободить из заточения и определить в монастыри простыми монахами. Св. Синод хотел отличить их от прочей братии и приказал отпускать им содержание против прочих монахов впятеро.

25 ноября 1741 года вступила на престол Елисавета. 15 декабря объявлен был манифест, которым все, как духовные, военные и статские, так и других чинов люди, впадшие в вины (исключая государственных и уголовных) избавлялись от наказания и ссылок и штрафов. Св. Синод нашел справедливым просить милости и для своих страдальцев – архиереев: «хотя они явились и в важной вине, но уж довольно за то наказаны». Синод просил им, «яко довольно уже пострадавшим, возвратить только архиерейский сан, в котором бы они могли и жизнь свою окончить».

Доклад святейшего Синода еще не был подан, как от архангельского архиепископа прислан рапорт, что Игнатий скончался 25 декабря 1741 года, только что получивши весть о своем освобождении. – О Льве святейший Синод доложил словесно Государыне 19 апреля. Императрица дозволила возвратить ему архиерейский сан. При объявлении указа, 22 апреля, возложена на него панагия и прочие знаки архиерейского сана. Старец жил после того еще четырнадцать лет, на покое, в московском Знаменском монастыре, где и скончался 28 января 1755 г.⁵⁵³

О прочих содержавшихся в крепости преступниках по Решиловскому делу состоялся высочайший указ (20-го декабря 1740 года), которым поведывалось: «Маевскому, Решилову, Якову Ясинскому, Василью Козьменки и Масалаеву, хотя и виновны явились, вины их отпустить и разослать их в разные монастыри, именно разстриг: Маевскаго, Решилова и Ясинскаго в братство, а Козьменку и Масалаева на пропитание, и быть им в тех монастырях неисходно». Тайная каицелярия, по обычаю, обязала их подпиской: «о чем они в Тайной канцелярии спрашиваны и что на то показали, о том им разговоров ни с кем никогда не иметь и ни под каким видом отнюдь не разглашать; а ежели они о том с кем иметь будут разговоры, или хотя мало о чем станут разглашать, и в оном от кого будут обличены, и за то учинена им будет смертная казнь». Св. Синод послал Козьменку в Каменный, а Масалаева в Кириллов Новоезерский монастырь.

Давыдов уж услан был в Сибирь и потому не попал в этот указ. Синод и Тайная канцелярия забыли о нем. Но манифест правительницы возвратил его из ссылки (15 декабря 1741 года).

О Филиппове проедал преосвященный Иннокентий, епископ иркутский, и в 1742 году 16 января прислал в Тайную канцелярию донесение, что «в доме его архиерейском, за новость епархии, имеется в приказных служителях нужда и в отправлении епаршеских дел остановка, а уведомился он, что в ведомстве его живет бывший синодский канцелярист Яким Филиппов, сосланный за вины». Тайная канцелярия передала это донесение в Синод. Иннокентий содержал его с женою и малыми ребятишками, ради имени Божия, на своем коште.

Дудин возвращен из Тобольска, по манифесту Елисаветы Петровны, 10 февраля 1741 года. Ему дозволено жить в Москве или где пожелает.

В июле 1740 г. подал на высочайшее имя прошение сын Александра Яковлева об освобождении из-под ареста его отца. «Отец мой – писал он – в прежних годех взят по неизвестному делу в Канцелярию тайных розыскных дел и где имеется – о том я не известен. Прошу явить милость и освободить его из-под аресту». По этому прошению Яковлев возвращен (10 марта 1741 году) из охотского острога в Москву или куда пожелает.

Какая судьба была Ливерия Коллети и Платона Малиновского после Феофана? Оба они содержались в крепости. Ливерий – в казамате у кронверкских ворот. По записной книге кормовых денег мы встречаем это в 1736, 1737 и 1-го декабря 1738 года. За тем с 1739 года имя его не упоминается между заключенными. Стало быть, он скончался в декабре 1738 или в январе 1739 г.

Платон Малиновский не чувствовал себя ни в чем виновным и точно не был виновен. Надежда утешала его мыслью о скором освобождении. Неизвестная, высокопоставленная особа поддерживала в нем эту надежду. В 1738 году августа 3-го он писал к этой особе (по-видимому к одному из кабинетных министров – к Остерману, Волынскому, Черкасскому, или, может быть, к Ушакову, так как ни к кому другому из крепости писать не позволили бы; судя по названию генералом, вероятно – к последнему): «вчерашняго дня, о чем я словесно докладывал ваше превосходительство, о том же получил себе приказ – все то подать на письме к дополнению поданнаго от мене в 1735 году в высокий ея императорскаго величества Кабинет духовнаго дела. Но когда я после сам с собою довольно о том думал, и совершенно вспомнил, что о всем том в самом деле духовном уже показано от мене, разсудил я быть лишнее о том же и ныне подавать письменно: и потому в показанное дополнение ничего здесь не приношу. Едино токмо крайняя моя убеждает мене нужда трудить ваше превосходительство всепокорнейшим прошением о том: довольно и самому вашему превосходительству известно, что уже шесть лете содержусь под караулом кроме всякия моея вины, а свидетель тому сам Бог и совесть моя; да и по делу уже явилась неповинность моя, о чем я и от вашего превосходительства имел счастье слышать, что в свободе моей только остановилось за докладом ея императорскому величеству. Того ради всепокорнейше прошу, ради самаго Бога, показать со мною, неповинно страждущим, в скорейшем докладе ея императорскому величеству высокую свою милость. А покамест счастливаго сего многомощным вашим милостивым предстательством дождусь по тому делу крайняго решения, прошу всепокорно приказать меня отпустить на мою квартиру по-прежнему, ибо в том никакия важности не находится: что я здесь под караулом, то и там такими же мерами содержан буду. А по слабости здравия моего, ежели долго мне содержаться в крепости, то непременно от единаго здешняго тяжелаго воздуху и от других безпокойств, могу прийти в неисцелимую болезнь, а особливо головную, понеже я уже давно тем безмерно стражду, о чем вси знающии мене известни. Что когда все, особливым вашим ко всем бедным милосердием, я получу желаемое, то и вас, и наследия вашего Бог, всех милосердых любитель, желаемый вами вечная и временная сподобить получити благая. О семь прося пребываю и пребывать по жизнь мою должен. Вашего превосходительства всегдашний богомолец и слуга, нижайший архимандрит Платон Малиновский».

И после таких надежд и обнадеживаний, чрез четыре месяца после письма, в один день с Феофилактом Лопатинским, Платон лишен архимандрического сана, священства и монашества⁵⁵⁴ и, под именем Павла Малиновского, сослан в Сибирь.⁵⁵⁵

Что ж значили все эти обнадеживания Платона скорым выпуском из крепости и благоприятным окончанием дела? То, что лицо, к которому писано это письмо, или не хотело, или не могло исполнить своих обещаний. Ушаков, сильный в исполнительной части, в бойне и пытках, имел мало значения в совете кабинетных министров. Тут всем вертел хитрый и жестокий Остерман, как это до очевидности ясно из показания Волынского (16 апреля 1740 года) по поводу известного письма его к Государыне, с которого начался суд над ним: «оный граф Остерман к ея императорскому величеству токмо один свою верность показывает, а других уничтожает в том, что по делам кабинетным, по общим его Волынскаго с князь Алексеем Черкасским, тако ж и по предложениям от генерала Ушакова о делах Тайной канцелярии, рассуждениям, что ни предлагаемо ими было, по большей части не так им графом Остерманом поступано было, что те их рассуждения яко бы негодны, но только его надлежащее рассуждение, и показывал себя только якобы один он ея императорскому величеству верность имеет.

После восшествия на престол Елисаветы Петровны и милостивого указа её о невинноссыльных, иркутский епиекоп Иннокентий взял Малиновского, за неимением учителей, в школу и ходатайствовал пред духовным и гражданским начальством о возвращении ему прежнего сана, поскольку он «о лишении священномонашества всегда пребывает в унылости». Синод, по сношению с Тайной канцелярией, разрешил возвратить ему сан и прежнее звание, и определить его в какой-нибудь пристойный московский монастырь. Но унылость до того изнурила все его силы, что, прибывши в Мосву, он просил св. Синод освободить его от всякого начальства и уволить в Киево-Печерский монастырь на уединенное житие: «примечая по вся дин не малую во всем теле моем здравия слабость и умножающуюся болезнь, и к всякому правительству неудобство, разсудил я в себе, по совести христианской, неудобоносимых не касатися, но на уединенное токмо проситься житие». Однакож, это желание его не исполнилось. В 1742 году он был посвящен в епископа сарского. В 1748 г. Государыня поручила спросить у него: не желает ли он быть московским архиереем? Платон отвечал: «по высокомонаршему вашего императорскаго величества повелению, изволил писать ко мне преосвященный Симеон, епископ псковский, требуя письменнаго от мене известия – первое: о нынешнем здравия моего состоянии, второе – ежели-де приключившаяся немощь не препятствует – желаю ли я быть архиереем московским? На что с глубочайшею покорностию ответствуя, восприемлю дерзновение вашему императорскому величеству всеподданнейше представить: что касается до болезни моей, то я больше в безнадежии остаюсь, дабы мне впредь возможно быть могло придти в совершенное здравие, и (понести) епаршеския всякия тяжести: последовательно не только при московской, но и при крутицкой епархии быть не желаю, а ежели бы за старостию моею и неудобоисцельною болезнию окончати прочее жизни своея на обещании моем в лавре киевопечерской, ежели бы в том воля божестственная и я бы возмогл быть пожалован высокоматернею вашего императорскаго величества монаршею милостию, о которой рабски прося, и повергая себе к ногам Государыни моея, на ту едину по Бозе уповаю. Марте, 1748 года». Однакож в следующем месяце он переведен был в Москву, где после шестилетнего правления скончался, 14 июня 1754 года.

В мае 1738 года Остерман сдал в Тайную канцелярию вьписки, которые чернец Родышевский сделал из книги Барония, с приписками покойного архиепископа Феофана, и поносительное письмо на Государев указ о монашестве, также с примечаниями Феофана. В примечаниях Феофана значилось следующее: «выписал он (Родышевский) из Барония много, что ему показалось годное к ласканию духовных, а наипаче монахов, тако ж ко умалению чести державных властей и указов их уничтожение. Из котораго набору хотя он некия находки и к своему, на государев о монашестве указ, поношению приточил, однакож много еще не употребленных при себе оставил. Знатно, намерен был новыя еще на государей укоризны сошивать: да, или смотря на времени состояше не посмел, или за наставшим плутовства его объявлением не успел. Здесь же мы не все вынятыя им из Барония лепестки, но некия из них знатнейшия, и вящше ему к поправлю державных властей угодныя, предлагаем, которыми ясно покажется, что он не на некиих рядовых писателей, но на самых российских государей досады произносит, мятежный в народе плевелы разсевать, самим бесом смутным, или от возъяренных тем человек наущен, дерзостно затевал»⁵⁵⁶. «Надобно же сыскать, где оныя книги Барониевы, из которых он сии выписки вынимал. А как сам он сказует, что писал он нужныя к ведению вещи, то сказать он должен, для чего вещи сии нужныя? Для чего, например, нужно ему выдать, что Онорий запретил иноверным при дворе у себя служить? Что христиане ругали нечестиваго царя? Что Уалент монахов мучил? Что Костантин дал всякому волю отдавать имения своя церкви,? Что духовные осужденных на смерть отнимали? Что константинопольский клир всем народом обладал и кесарям был страшный, и проч»?

По содержанию этих примечаний составлены были вопросные пункты Родышевскому. Кабинетные министры 11 января 1739 года решили допрашивать его в Тайной канцелярии, в присутствии Ушакова и синодальных членов – Амвросия, епископа вологодского и Стефана, епископа псковского.

«Для чего написал он на указ о мопашестве»? Маркелл отвечал, что ему поручил это имеием ея величества архимандрит Варлаам и обнадежил за это всякими милостями.

«Для чего сделал выписки из Барония»? По поручеино Варлаама, что надо де выдать древнее предание о должности благочестивых царей и прочих правоверующих христиан. Варлаам дал ему это поручение чрез Аврамова. «Откуда же выписывать», спрашивал он у Аврамова. Аврамов отвечал, что не знает, и советовал сходить к Варлааму. Маркел пошел к Варлааму. Архимандрит прочитал ему кое-что из Максима Грека, а на вопрос его откуда, ничего не сказал. После того сам он спросил: «разве из новопереведеннаго Барония»? Варлаам отвечал: «изрядно, очень хорошо. Пиши поскорей, для представления ея величеству». Кроме того, Варлаам сказал ему, что он докладывал о нем Государыне и её величество приказала в нынешний (1730 или 1731 год) Великий пост дело его с новгородским рассмотреть и совершить вскоре. После того ему приказано было, на основании этих выписок, написать к лицу её величества челобитную которую он и послал к Варлааму с Аврамовым.

«Для чего писал о патриархах?» Маркелл отвечал, что Варлаам говорил ему: «подожди мало, когда-де Бог даст и ея величество соизволит указать быть у нас, как-де и надеемся, что патриарху быть, тогда оный Феофан архиепископ к рукам приберется, а теперь-де он очень силен и кто-де с ним контру ни возимеет, то все-де он переломает и не кому-де с ним ныне тягаться, для того, что он первенствующий архиерей». К тому же он Маркелл слышал, что в России патриархом будет Варлаам и уповал, что чрез это будет содействовать скорейшему его произведению. Ясно, что Маркелл действовал по внушению, и опираясь па силу царского духовника, Варлаама. Теперь уж он сам не скрывал этого и не прикрывался ревностью о православии.

По особому счастью, его не сослали в Сибирь. Маркелл содержался в Тайной канцелярии до смерти императрицы Анны. В 1740 году 19-го декабря, вследствии милостивого манифеста правительницы, высочайшим указом велено было освободить его из Тайной канцелярии и отослать в Синод для определения в монастырь, в который Синод рассудит. Синод отправил его к новгородскому архиепископу Амвросию. Маркелл просил возвратить вещи, отобранные у него в 1726 году. Оказалось, что они проданы были по оценке за 14 рублей. Ему выдали за них деньги.⁵⁵⁷

Амвросий определил Маркелла по прежнему архимандритом Юрьева монастыря я ректором новгородской семинарии, а в 1742 году просил Синод о посвящении его в епископа карельского, викария новгородской епархии. Маркелл посвящен 10 января 1742 года, но, измученный страданиями, скончался в конце тогож года (29 ноября) и погребен в Юрьеве монастыре.⁵⁵⁸

В одной из проповедей, говоренных в придворной церкви (22 марта 1742 года) Маркелл с утешением говорил о том, что Императрица повелела освободить из заключения, вместе с колодниками, и книгу Камень Веры, «мозги их (врагов веры) и челюсти сокрушающую». Здесь же, обращаясь к Императрице говорил: «утоли скверные их языки, гробы их гортани затвори, устне с языком хульным заключи; а и снять их от места не худо».⁵⁵⁹

В ноябре 1738 года из Тайной канцелярии подан был в Кабинет экстракт об Аврамове. Кабинет рассуждая, – что «Аврамов напредь сего явился в немаловажных преступлениях и видя высочайшую милость, по которой освобожден от смерти, будучи в содержании в Иверском монастыре, не имея в себе воздержания, дерзнул отцу своему духовному о своем деле продерзостно разглашать и потом писал к разным лицам, прося о заступлении и свободе; к тому ж по следствию явилось, что, и прежде, начинания о нем дела, многие продерзости от него происходили» – определив: «за все эти вины, и дабы впредь продерзостей от него не происходило, послать его в охотный острог на житье за надлежащим караулом, и при посылке объявить указом, чтоб он о том деле и ни о чем к тому касающемся отнюдь ни с кем не токмо разговоров и разсуждений не имел, но ни чрез что никому не сообщал, и ежели об оном будет он с кем разговоры и разсуждения иметь, или продерзостно о чем разглашать, и за то без всякия пощады казнен будет смертию. А которое недвижимое имение ему пожаловано, то оное все ныне описать на ея императорское величество, а собственное его и женнино оставить жене и детям его на пропитание. А чтоб дети его мужеска полу праздно не шатались, сыскав в Москве Тайной канцелярии в контору, годных написать в солдаты; а которые явятся к определению в солдаты негодны, тех определить, как о таковых указы ея императорскаго величества повелевают». Определение Кабинета утверждено Императрицей 13-го ноября 1738 года.⁵⁶⁰ Аврамов говорил впоследствии, что при ссылке никакой вины ему не объявили. «И посадя в сани повезли, а куда не сказали, и привезли к Москве, и держав на Москве несколько дней и не дав ему взять из двора ни платья, ни денег, повезли дальше, а куда не сказали, и наконец привезли в Охотск через переменных караульщпков. И ныне в Тайной канцелярии не так поступают, как прежде поступали, кого хотя в малом деле приведут, то оберут и крест снимут, а из его денег дают ему на пропитание по грошу на день, а кто познатнее, тому по алтыну».⁵⁶¹

Главным командиром Охотска был в ту пору Скорняков-Писарев, известный по суздальскому розыску, в котором он исполнял самые щекотливые поручения Петра I-го.⁵⁶² Аврамов с ним не сошелся, но подружился с капитаном морского флота А. И. Чириковым. Он писал об нем своей жене в самых изысканно-нежных выражениях. «Объявляю тебе свет мой, что я, по милости Иисус Христове, за молитвами и предстательством родшия Его Богоматери, небесных сил и всех святых, получил здесь по дару Его божественному, любезных отцов мне и благодетелей, и сладчайшую, вселюбезнейшую все дражайшую мне с детушками матушку, а имянно духовную мою радость, батюшку – морскаго флота капитана, благороднаго господина Алексея Ильича Чирикова, матушку же – Богом благословенную любезную его сожительницу, Парасковию Яковлевну, с дражайшими их детками; и охоцкаго главнаго командира, Григорья Григорьевича Скорнякова-Писарева: пожалуйте мои светы, молитеся о них ко Господу Богу, да по щедротам милости и милосердию своему, как духом, так и видением, обще всех нас сподобит и удостоит жить в заповедях Его святых в оном месте временно и вечно». «Прошу мой свет – писал он в другом письме – посланную мою при сем письме челобитную, моляся Богу, как он Господь Бог вразумит, посоветовав с любезными нашими детьми и с милостивыми нашими сродниками, и с друзьями, чрез кого будет возможно, подать всемилостивейшей великой Государыне нашей Императрице. А наилучший к тому кажется способ: в начале просите милосердаго моего отца А. Макарова и прочих сродников наших и благодетелей, чтоб они, кто из детей наших с тою челобитною в С.-Петербург для подачи поедет, писали б с прошением ко всем своим и нашим милостивцам и благодетелям, изъятно же к обер-секретарю Ижорину, чтобы он приложил труд свой и попечение – просить милосердую к нам и ко всем сиротам благородную госпожу Анну Федоровну Юшкову, да чрез ея предстательство и предводительство всемилостивейшей Государыне Императрице подать челобитную. А для езды, и на всякия издивения и убытки, пожалуй не жалей села новоуспенскаго: как возможно изволь кому отдать во владение или заложить; а от меня с радостию на него крепость готова». «Пожалуйте не оставьте меня – писал он к зятю Никите Кожину и к дочери – и любезную мою Анну Дмитриевну матерь вашу, и общих наших деток во святых своих молитвах, и ко общему нашему житию во всяких нуждах. Аще и разно живем, но по милости Иисус Христове не разлучно духом: при сем прилагаю и к вам, мои светы, копии с прежняго письма моего и с челобитной, каковы и ныне послал я к любезной моей сожительнице. Прилагаю же и к вам сего ради, да общее соединенное, согласное, и любовное о мне старание, и труды, как вас Бог наставит, приложите: пожалуйте друг другу помогайте, и друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов. Впрочем, покорно всех вас прошу, ищите милостивой к нам любви морскаго флота пребывающаго при здешней экспедиции благороднаго господина, моего премилосердаго отца, Алексея Ильича Чирикова, у сродников его и благодетелей; а именно чрез кого посланные от меня чрез его благородье письма и челобитную получите, аще лицом к лицу, аще и письменно: то с покорным прошением до их милости пишите и попечитеся их милость в любовь к себе привесть».

Сближаясь с Чириковым, Аврамов все больше и больше расходился с Скорняковым-Писаревыми Эти два человека – Чириков и Скорняков-Писарев – различно смотрели на многие вещи, особенно в области нравственного мира: вследствие этого и отношения их к Аврамову были неодинаковы. Чириков с набожностию и вниманием выслушивал его «ханжеския бредни», а Скорняков-Писарев смеялся над его видениями. Столкновения эти были поводом к тому, что Скорняков послал на Аврамова донос в Тайную канцелярию, в котором описал все его поступки. Мы выпишем из него то, что может характеризовать Аврамова во время его пребывания в Охотске. «Он, Аврамов, яко всем ведомый старый ханжа, притворя себе благочестие и показывая себя святым, сдружился великою дружбою с подобным себе ханжею ж, капитаном Чириковым, и его – Чирикова – в именины благословил иконою пресвятыя Богородицы, именуемыя Казанския, которую он, Чириков, с великою радостию, яко от святаго мужа, принял; и сдружася он, Аврамов, с ним, Чириковым, предлагал ему (для своего лакомства, и чтоб ему в Охотске довольное пропитание иметь без своего кошту даром), чтоб в Охотске построить странноприимницу, а ему б иад нею надзирателем быть. По которому его предложению, он, Чириков, и капитану командору Берингу предлагал; и по тому Чирикова предложению, велел он, Беринг, в помощь той странноприимницы отдать ему, Чирикову, из пожитков умершаго экспедичнаго иеромонаха Антония сто рублей денег, и писал он Чириков, в канцелярию охотскаго порта, чтоб те деньги приняты были Аврамовым; и хотя я те деньги принять велел ему, Аврамову: однакож те деньги, ведая его старое ханжество и лакомство, не на строение странноприимницы издержать велел, а на пропитание убогих и больных, записывая в расход в шнурованную книгу, – которых он издержал сорок пять рублев, а ни одной копейки в расход в книге не записал. Он же Аврамов, яко обычай плутам и ханжам, сказывал явно всем чудо такое: ея де императорское величество указала ему Аврамову Успенскаго большаго собору местной Спасов образ починить, которой де от старости и от пожаров повредился; и он де, Аврамов, собрав в Москве лучших иконописцев, и взяв тот образ в патриаршую палату, велел те поврежденныя места вырезать и вырезав вновь налевкасить, и по левкасу написать то, что в котором месте написано было. И иконописцы де написали и подвели так, как прежде было, и узнать де нельзя, что вновь писано. И захотелося де ему, Аврамову, и весь тот образ поновить: и он де велел старую аливу счистить; и как де ту оливу ножем скребли и стали накладывать краски: то де краски цветы своя изменять стали, и не могли де никак угодить, чтоб привесть, как сперва тот образ написан был, понеже де того поновления Господь Бог учинить не благоволил. – И видя я, что он то чудо притворное объявляет, сказал ему, что то не чудо, понеже всякие краски положенныя на белое обыкновенно в собственном своем цвете являются, а положенныя на другия краски обыкновенно ж собственные свои цветы изменяют, и, положа краски на бумаге, то ему и практикою довел, и за то на него кричал, чтоб он таких вымышленных ложных чудес в народ не разглагал и простых людей не прельщал. – Да он же, Аврамов, домогался чрез друга своего Чирикова, чтоб он, Чириков, Берингу предложил, чтоб Беринг писал в Кабинет ея императорскаго величества: которые тунгусы и якуты в Охотске крестились, те будто крестилися его, Аврамовым, приводом, и старанием, а тех якутов и тунгусов не один он, плут, приводил к крещению, но многие служивые люди приводили своих работников и прочих многих; и лучшаго пешаго князца Челыка крестил я, и на него смотря, жена его и дети с женами и прочие многие, как пешие, так и оленные тунгусы, крестилися. И как о том его домогательстве уведомился я, тогда призвав его, Аврамова, в канцелярию, за то кричал на него и порученные ему на милостыню деньги велел ему принести в канцелярию. И он, плут Аврамов, о том разжаловался подобному себе плуту, другу своему Чирикову и Плаутину,⁵⁶³ и что я об их Чириковых и Плаутпна худых поступках (о которых именно сибирскому приказу в рапорте написано) при нем Аврамов-дe говорил, то он все им сказал; и за то они, Чириков и Плаутин, согласяся и умысля воровски, велели меня позвать в гости к штурману команды моей, Авраму Дементьеву, о котором явно, что и он в том их воровском умысле с ними был, за то, что я его на публичной женщине, Ивана Картмазова метресе, жениться не допустил; и как к нему, Деменьтьеву, пришел и сел на стул против его, Чирикова, и он, Чириков, приметався словами (а какими, о том именно объявлено в рапорте моем сибирскому приказу) называя меня плутом и выбраня, ударил в лицо кулаком, и ухватя за волосы, как он, Чириков, так и Плаутин, били меня смертным боем, наклона за волосы в глаза и в лоб ногами обутыми в сапоги носками, и теми побоями разбили у меня леваго глаза бровь и веко и под глазом скул, отчего тем глазом и ныне за пухотою не смотрю, и между глаз лоб разбили до крови, и волосов многое число выдрали, и ежели б не прилунился при том поручик Марк Бобановской, то б они меня и до смерти прибили; а штурман Дементьев, яко моей команды человек и хозяин, и видя что нагло они Чириков и Плаутин нападчи на меня смертно бьют, никакой помощи мне не подал, и потому и паче стало явнее, что он в том воровском умысле согласником был; да и когда я освобождением Бобановскаго из избы вышел, тогда он, Дементьев, ко мне не вышел, и остался в избе с ними Чириковым и Плаутиным. И вышед я из штурманской избы, вслед плута Аврамова взять за караул и письма у него обрать».

«В письмах его явилась молитва, какой я ни в какой книге не видал, писанная его Аврамова рукою тако: «Господи Иисусе Христе, единородный безначальнаго Твоего Отца, рекл еси пречистыми Твоими усты, яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и в сердце Тобою реченная, припадаю к Твоей благости, помози мне грешному сие желанное мною начен о Тебе самом и совершити». А какое он дело намерен начинать и совершить, того не ведомо, и сия молитва зело сумнительна. И найдено ж письмо, в котором написано: «во славу пресвятыя, единосущныя, животворящая и нераздельныя Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа, грядет во всю вселенную великая слава и милость Божия и неизреченныя щедроты сладчайшия любве Иисус Христовы. Успевай, успевай, успевай и царствуй в православной вере и надежде». «Да сысканы ж выписки из книг о благих делах, которыя, по его плутовским словам, к делу его приличны. И по тем выпискам без сумнения явно видно, что он, Аврамов, не токмо словесно, но и письменно толковав невинность свою, и будто он терпит ссылку, яко исповедник, объявлял или объявлять намерен был всем того для, чтоб видя его, Аврамово, безвинное за веру исповедническое терпение, давали ему деньги, платье и прочее, как Чириков дал уже ему две пары платья, шубу и десять рублев денег, а Плаутин десять же рублев, и прочие сдавали больше двадцати рублев, ибо у него явилось денег больше сорока рублев; а понеже всем добрым людям известно, что никаким иным образом так мочно у простаго народа выманивать деньги, как притворным благочестием, и показывая себя молитвенником, как он плут Аврамов в Охотске себя называл, и как такиеж воры и плуты в присутствии моем в Тайной канцелярии являлися, а именно: разстрига Демид, Михайло Босой и архимандрит Александрова Свирскаго монастыря:⁵⁶⁴– и для вышеобявленнаго его, Аврамова, держать в Охотске я не смел, дабы от него о вышеупомянутом разглашения не произошло и иных бы каких ханжинских воровств не учинил, а я б безвинно не погибнул, послал его, Аврамова, при сем рапорте скована за крепким караулом в якутскую воеводскую канцелярию, и сей репорт написал я своею рукою с великою нуждою, смотря одним глазом, того для, чтоб никто не знал, для чего он, Аврамов, в Тайную розыскных дел канцелярию послан, и черный рапорт, писанный моею же рукою, сжег, того для, чтоб в Охотске о том никакого известия не осталося. 15 апр. 1740 г.».⁵⁶⁵

Вслед за этим донесением, Скорняков, на другой день, отправил новое по поводу найденной у Аврамова, при отсылке его в Якутск, книжки о блаженствах. «При самой посылке из Охотска плута и ханжи Михаила Аврамова, сыскана у него, Аврамова, схороненная в сумках книжка о блаженствах, о которой он говорит, что будто в ней напечатано под видом меда яд змиин, и в ней закладки положены, а на каких местах, то изволит усмотреть Тайная розыскных дел канцелярия, которых закладок я не переменял; а от кого он, Аврамов, ту книгу взял, о том я его не спрашивал, дабы, по какому он делу послан, не разгласилося; и тое книжку, и книжкуж исповедания веры, вытянутую у него из той же сумы со многими закладками, при сем доношении в Тайную розыскных дел канцелярию послал. И по сему уже явнее объявляется, что он, Аврамов, ту книжку о блаженствах и выписки о благих делах с Чириковым толковали, ибо он, Аврамов, Чирикова в письме к жене своей так возвышал, будто он, Аврамов, по милости Иисуса Христа и по дару Его божественному, за молитвами и предстательством родшия Его Богоматери и небесных сил и всех святых, получил его, Чирикова, себе духовную радость и отца; а духовная радость не иное что, только то, что он, Аврамов, толковал ему, Чирикову, книги, которых и у Чирикова много накуплено, а не для инаго чего, только для лицемерства, чтоб видели у него много книг и почитали бы его за святаго; а он, Чириков, не токмо что киижный разум богословских книг толковать умеет, но и псалмов в часовнике, яко деревенский из Москвы незнаюший наук, проговорить по просодиям не умеет, а говорит так, как говорят дураки, живупце за Окою сельские церковные дьячки. И как Чириков его, Аврамова, принял к себе в великую дружбу, то надеюся, что он, Аврамов, денно и ночно толковал ему, Чирикову, из книг кривотолки, и за то он, Чириков, конечно его, плута Аврамова, за святаго почитал. Понеже как я у него, Чирикова, на святой неделе был и сказывал ему при нем, Аврамове, о его, Аврамовой, прежней челобитной – о переносе из троицкой санктпетербургской церкви из алтаря образа Богородицы Казанской в церковь Казанской Богородицы на старое место – и упоминал в челобитной его, Аврамова, враки: тогда он, Чириков, зело на меня осердился и в лице переменился; и как он, Аврамов, разсердился ж, из избы его вышел, тогда он, Чириков, мне говорил: мне-де кажется, что Аврамов добрый человек и, прибыв-де в Охотск, трижды причащался и места-де себе высшаго, хотя-де он статский советник был, не ищет, а не как-де Пдениснер и Чемудоров. И как я ему сказал, что он обманывая его и образом Казанской Богородицы на именины его, Чирикова, благословил, что ему делать было не приличного он мне отвечал: он-де, Аврамов, человек добрый и последнее свое отдает; а то он, Чириков, яко ослепленный дурак, не мог разсудить, как он, Аврамов, лицемерно его обманывает: отдал образ ценою в рубль, а с него взял, кроме запасу платьем, обуви и деньгами рублев на семдесягь».

Путешествие Аврамова в Якутск, неведомо для него самого и для власти, отправившей его в эту экспедицию, было началом возврата его на родину. В марте 1741 года подан был правительнице экстракт об Аврамове, с мнением Тайной канцелярии «Хотя он, по силе имянных 1732 и 1739 годов указов, за вины его, о которых в означенном экстракте явствуст именно, в ссылку и послан был, и хотя там против Указа в разговоры он о тех делах и вступал, однакож важных причин из того не произошло, и при том все это учинено им было до состоявшихся высочайших милостивых указов; к тому же Маркелл Родышевский, от котораго все то дело сперва произошло, равно и дворянин Иван Носов, который также о подобных делах показывал, по милостивейшем указе свобождены: вследствие чего не соизволит ли ея императорское величество всемилостивейше указать помянутаго Аврамова ныне из-под ареста свободить и позволить ему жить в своих деревнях? – Правительница утвердила мнение Тайной канцелярии.

С восшествием на престол Императрицы Елисаветы Петровны, Аврамов снова выступил с проектами. Сначала он подал Императрице краткое доношение, а в ноябре 1749 года пространную челобитную, в которой, описав свои заслуги покойному ея родителю, предлагает ей наставления, как она должна царствовать для славы имени Божия. Упомянувши в предисловии о преждеподанном кратком доношении, он просит, «чтобы ея величество дозволила доношение это ему единому пред собою прочесть и в тайности изволила от него выслушать». Потом он предлагает свои наставления «о исправлении изнемогающаго в православной вере и о просвещении непросвещеннаго народа во всей вселенной». Аврамов советует сочинить и напечатать для всенародного спасения о любовной мирной должности пункты и разослать и раздать всем туне. Умножить епархии и в них архиереев, также в городах и селах – святых обителей и приходских церквей и при них иеромонахов и белых священников. Учредить во всем государстве везде при 3000 окружных дворах пространные странноприимницы и к ним тысячных и прочих начальников, которым иметь старожилам и пришельцам переписные книги и за ними смотреть, все ли находятся в любви христианской. Утвердить законом, чтобы всем исповедываться четыре раза в год и выдавать за это награды – первостатейным по 9, другим по 6 и 5 рублей. Исповедь должна совершаться по древним книгам. Размножить миссионеров для просвещения язычииков святою верою; а как для этого нужны деньги, то Аврамов предлагает проект о монете, чтобы собрать всю ходячую монету в государстве, положить на ней государственный штемпель и поднять ей курс на несколько процентов, так что правительство, не прибегая к займу и к новому выпуску монет, приобретет от возвышения курса значительный капитал.

Когда денег станет много, то выкупить крестьян, ссужать деньги торговым людям для оборотов, построить во всех селах и деревнях каменные церкви, и вывести все каменное строение, чтоб пожары были не так опустошительны, сделать запасные хлебные магазины и проч. О противниках, которые найдутся в развратной жизни, доносить великому архиерею. Священники должны ходить в домы своего прихода не меньше, как раз в неделю, и наблюдать, не ссорятся ли муж с женою, слушаются ли дети родителей и слуги господ. При ея императорском величестве быть единому наиглавнейшему тайному действительному советнику и именоваться ему государственным правдохранителем. Потом Аврамов предлагает о немедленном окончании книг: Библии, Кормчей и прочих, о составлении истории родителей ея величества и государствования ея величества. Тяжеб и исков не начинать без совета и благословенья отца духовного. Собрать духовный собор для рассмотрения церковных дел и окончания всех предначертаний Петра Великого. Чтоб министры и прочие особы чрез корреспондентов вывозили себе из других государств золотые и серебряные сервизы, а за оные платить бы товарами: ревенем, поташем, смолою, салом, юфтью и хлебом. Устроить тюрьмы с разными отделениями и рассаживать преступников по разным камерам, чтобы одни у других не учились дурному. Так как в судьях главное – благочестие, то отдать их для научения в монастырские обители монахам: в течении трех месяцев держать их под караулом и к 30 узникам определить одного наставника, лучшего из монастырских монахов, чтобы он наблюдал за нравственным воспитанием судей. Последние должны вести жизнь монашескую, ходить в церковь ко всякой службе, утром и вечером класть по 300 поклонов, а днем читать Библию, Камень Веры, Четьи-Минеи и Прологи. Так как путешествия с религиозными целями в ту пору в России были весьма распространены, то Аврамов советует подчинить их надзору духовных властей и предлагает сделать, вместо письменных паспортов, медные гридорованные круги, тяжеловесные, с надписью, чтобы не было подделки, и разослать их к епархиальным архиереям для раздачи желающим странствовать и милостынею питаться: и таковых отпускать в божественный путь с радостью, без задержания; а в работы и рукоделия, аще который господин на то не позволит, таковых не отпускать. Кто из них пострижется в монашество, о таковых отнюдь не иметь взыскания, но быть им свободными. «Таковыя истинныя правила хрисианския, с помощию всемогущаго Бога, могут охранять нас убогих от неусыпных коварнаго сатаны тончайших льстивых его подлогов; понеже часто и с праваго пути забегает лестно окаянный, показуя, якобы и на созидание дел благих радеет. И под таким зловымышленным своим воровским вкратчися покрывалом, всё спасительное узаконенное истинное Христово и святыя Его церкви учение опровергаешь и до конца, хитрец, искоренить желает. И не токмо в распутное, но и в самое атеистическое житие ввергнуть радеет, как в начале прельстил и обольстил иностранцев: первое вкоренил в них многое и безместное упование на благодать Божию и, под тем покрывалом, утвердил в них легкое единою верою спасение. По сему же и у нас, по их примеру, под покрывалом правосудия, ввел хитрец законопреступную присягу и по оной всевает ложь и неправду, и житие тщеславное и распутное, и всякое непостоянство; под указом о беглых, выкрал льстец ближайшее и наилучшее человеку монашеское спасение, и спасающую милостыню и всесвятое странноприимство, и многая уже ввел льстец своя лжеучения. Усилился же окаянный льстец за самовластную настоящую нашу слабость и небрежение. Первое, под покрывалом правосудия, ввел хитрец законопреступную присягу и по оной вкоренил ложь и неправду и всякое непостоянство. Под попечительною ревностию о целости государственнаго состояния, выкрал, проклятый вор, сущее покаяние, еже есть второе крещение. Под сысканием раскольщиков и самую страшную обругал святую Евхаристию и научил на серебре продавать Духа Святаго. Под наилучшим полицейским распорядком научил Христа ругать и обижать в образе нищих, и богоугодное раздежепное христианское погасил странноприимство. Под многим и безместным упованием на благодать Божию ввел хитрец блуд и прелюбодейство, пьянство и опровержение святаго поста и монашескаго душеспасительнаго жития; и под таким тончайшим злоумышленным покры-валом, свободно уже вводит во всем неправое, тщеславное, слабое, распутное, сластолюбное и славолюбное, языческих обычаев погибельное житие, которое и между иностранцами исперва, под таковым же многаго и безместнаго упования на благодать Божию покрывалом, ввел окаянный хитрец свободно. Посмотрим на настоящее их житие и узнаем и разсудим: не от лукаваго ли его совета сия дела их и прилично ли христианам попускать явно, чрез печатныя атеистическия книжицы, низводить в небытие Творца своего и Бога, и облыгать вся Его божественная творения, дела и содействия, в уничтожение и в попрание всего священнаго писания, и прочия беззаконныя печатать и разорвать богопротивный книжичищи, яко же из гюйгенсовой и фонтенелевой печатных книжичищ⁵⁶⁶ сатанинское коварство явно есть видимо, в них же о сотворении мира так напечатано: мирозрение или мнение о небесно-земных глобусах и украшении их, – которых множественное число быти описует, называя странными древних языческих лживых богов именами; землю же с Коперником около солнца обращающуюся и звезды многия толикими же солнцы быти; и особыя многия луны, во многих глобусах, быти утверждаюсь, и на оных небесных светилах, и во всех множественных описанных от них глобусах, таковым же землям,якоже и наша, быти научаюсь, и обитателей на всех тех землях, яко же и на нашей земле, быти утверждаюсь, и поля, и луга, и пажити, и леса, и горы, и пропасти, и моря, и прочия воды, и звери, и птицы, и гады, и всякое земледелие, и рукоделие, и музыки, и детородные уды, и рождение и все прочее, яже на нашей земле, тамо быть доводясь. И между тем всем о натуре воспоминаюсь, якобы натура всякое благодеяние и дарование жителям и всей дает твари: и тако вкратчися хитрят везде прославить и утвердить натуру, еже есть жизнь самобытную». – Это сочинение Аврамова для нас важно и потому, что сообщает все те биографические подробности об Аврамове, которые мы привели выше. – Рассказавши о всех прежних проектах своих и страданиях за них, Аврамов говорит, что «аще Господь мой благоволит возложить на мя такия же страдания, готов есмь до последняго моего конечнаго часа с Его Божиею всемогущею помощю потому ж с радостию и радостотворным горящим моим сердцем труд и страдание радостно понести». Для подтверждения своих наставлений, Аврамов рассказывает, какие он имел видения. «Вем такого человека прежде двадесяти семи лет: егда напечатались вышереченныя богопротивныя атеистическия книги, тогда аз пришел в великий страх пред Богом и печаль, и внезапу стал быть во изступлении, и увидел над собою разводящееся небо, и извнутрь онаго якобы огненное на главу мою посыпалось углие, а потом и явно внутрь сердца моего вселися тогда дух, и с той минуты наружно всем стало явно, что лице и все тело мое так стало румяно и красно, и начал огнем дышать и пыхать, и восхищен, якобы на небо, и увидел небесныя силы. После того разслабли во мне все кости и все члены и все тело так стало слабо, что я лежал два месяца неподвижен». Но конец концов всех наставлений – восстановление патриаршества.

Аврамов подал свою челобитную 21 ноября 1749 г. Случилось, что около этого же времени подал Государыне «Противные доклады» Петр Калачов, отставной капитан азовского пехотного полка, бывший в правление Анны Леопольдовны в ссылке за приверженность к Елисавете и в 1743 г. возвращенный из Камчатки. Мы не знаем, какие он подавал доклады, но Тайная канцелярия нашла в них сходство с челобитною Аврамова, в которой также оказались некоторые пункты, укоризненные для царского величества. Пункты эти сдедующие: «за исправление божественных повелений Аврамов предлагает запретить вход церковный: от тогож запрещения не исключен и сам той, иже диадиму на себе носить. Клятву вещающим – не ступати на праги церковные, и самому тому, иже диадиму на себе носит. Православным царям и священникам исполняти божественныя предания, а не иснолняющим казни бывают. Книга Кормчая в настоящее сие лютое волнение потребна на гонящих церковь. Как только Велиий Государь подписал духовный Регламент, тогда же, во время святыя литургии, перемену в здравии своем имел». – Калачов уже содержался в Тайной канцелярии. Туда же взяли и Аврамова и спрашивали в застенке с пристратием: не имел ли он в сочинении той своей книги какого злаго намерения, и не было-ль у него с кем какого согласия и противного рассуждения, и по написании не показывал ли он ту книгу кому другому? Аврамов отвечал, что писал свою книгу с сущей простоты своей, желая ея императорскому величеству спасения, а злого умысла никакого не имел и ныне не имеет; сочинял и переписывал книгу сам и совету и рассуждения об ней ни с кем не имел; говорил только на исповеди отцу духовному, что намерен ту книгу подать её императорскому величеству. Священник отвечал: если это не противно церкви святой, то Бог тебе в помощь, подавай. В Тайную канцелярию взяли священника церкви Гребневской Богородицы в Москве – Степана Ананьина. Священник показал, что Аврамов точно его сын духовный, но ни о каком сочинении своем ему не объявлял. Вследствии этих показаний Тайная канцелярия положила мнением, что «хотя Аврамов за сочинение противных книг, которыми утруждал ея императорское величество, и подлежит жестокому наказанию, но как он те противныя книги сочинял с сущей простоты своей и находится в престарелых летах, то учинить его от наказания свободна; а дабы от него впредь таких противных сочинений происходить не могло, послать его в пристойный монастырь, где велеть содержать его под крепким присмотром до кончины живота его никуда неисходна, а ежели он пожелает принять монашеский чин – и в том ему позволить». Но, может быть, вследствие болезни Аврамова, это определение не было исполнено. Аврамов содержался в Тайной канцелярии, в так называемом безвестном отделении. Наконец, в 1752 г. 24 августа караульный солдат этого отделения, Кошелев, донес Тайной канцелярии, что находящийся в ведомстве его арестант Михаил Аврамов сего числа волею Божиею умре. Тайная канцелярия приказала похоронить его, по священному чиноположению, в Колтовской, у Преображенской церкви.

Дело несчастных саровцев и берлюковцев кончилось также уж по смерти Феофана, в том направлении, какое дал ему Феофан. Они признаны государственными преступниками и осуждены с строгостью, отличавшею те ужасные времена.

Раньше других кончилось дело побочных лиц. Мы упоминали выше об иеросхимонахе Димитрии, которого Щелягины видали с Родышевским, и об иеромонахе Клеопе, который, по поручению Родышевского, переписывал тетради о монашестве для Щелягина. 30 апреля 1734 года, Тайная кайцелярия предписала московской конторе: собрать сведения об иеромонахе Дмитрии – откуда он сослан был в Симонов монастырь и за какую вину и в котором году, и в бытность в том монастыре с кем и какое обхождение имел, и почему освобожден и куда отпущен? A иеромонаха Клеопу взять в контору Тайной канцелярии, и при взятьи обыскать у него писем и книг, и что по обыску явится, разобрать и рассмотреть, и расспросить с немалым подтверждением: по какому случаю и давно-ль он свел знакомство с Родышевским, и много-ль копий снял с сочиненных им статей о монашестве, и кому раздал и для чего, и по оным копиям что приказывали чинить? По розыскам оказалось, что иеромонах Димитрий ушел в путивльскую молчанскую Софрониевскую пустынь, где и скончался.⁵⁶⁷ Но досталось бедному строителю, который принял его в свою пустынь. В 1731 г. Тайная канцелярия положила отослать его в Синод, с следующим решением: «Софрониевой пустыни строителя Сергия – за то, что он беглаго иеросхимонаха Димитрия принял к себе в Софрониеву пустынь, и когда Димитрий из той пустыни бежал и сделав себе в лесах келью, жил, то не только не объявил, но еще дал письмо, будто они с монахом Онуфрием отпущены им из Софрониевой пустыни, – лиша монашескаго сана, бить плетьми нещадно и сослать в дальний монастырь, в котором содержать его неисходно в братстве, и впредь не токмо в настоятели, но и до иеромонашества не допускать. Онуфрия Пряжникова сыскали в Чернигове. По розыску оказалось, что он выпросился у отца на ярмарку в Кролевец, взял 500 р. денег, да с ними и бежал в Софрониеву пустынь, где на другой же день и постригся, опасаясь, чтобы отец не помешал: а охоту к пострижеиш возимел от Четьих-Миней.

Клеопы в Симонове не оказалось: он был определен строителем в приписную к Симонову монастырю Великовражскую пустынь, нижегородской губернии. По взятии в контору Тайной канцелярии, Клеопа показал, что он сын смоленского мещанина, по мирскому имени Кондратий Дмитриев, что он хотел учиться в школах и для того пришел в Москву, но встретившись с игуменом бежецкой Добрынской пустыни, иеромонахом Рувимом, уехал с ним в пустынь и постригся в монашество; из пустыни перешел в Симонов монастырь, познакомился тугь с Родышевским и переписывал ему спроста разные тетради. Так как других подозрений за ним не открылось, то в 1735 г. 26 августа состоялся об нем приговор: «за вину его, о которой явно по делу, учинить ему наказанье, бить плетьми нещадно и послать в пристойный монастырь, по разсмотрению Синода». Синодальная канцелярия послала его в севский Спасский монастырь, запретив ему (иеромонашеское действовать, людей и трапезы благословлять».⁵⁶⁸

В 1738 году, декабря 13-го, но доношению Тайной канцелярии, состоялся высочайший указ, решивший участь саровцев и берлюковцев: расстригу Якова Самгина, вместо смертной казни, бить кнутом и, с вырезанием ноздрей, сослать в Камчатку, в работу вечно; расстригу Ивана Кучина бить кнутом и сослать на сибирские казенные железные заводы в работу вечно; расстригу Степана Викторова отослать в Военную коллегию, для написания в писари; расстригу Зварыкина, вместо смертной казни, сверх бывших ему розысков, бить кнутом нещадно и, с вырезанием у него ноздрей, сослать в охотский острог в работу вечно; иеромонаха Ефрема, за важные его вины, по лишении иеромонашества, бить кнутом нещадно и сослать в Оренбурга в шахты вечно; иеродиакону Боголепу, за вины-ж его, лиша монашеского чина, вместо кнута, учинить нещадное наказание плетьми и отослать в Военную коллегию, для написания в солдаты. По расстрижении, приказано им называться мирскими именами: Ефрему – Евдокимом Коротким, Боголепу – Борисом Степановым. – Никодиму и Пахомию, за то, что слыша они от бывшего строителя той пустыни иеромонаха Иосии, ныне расстриги Якова Самгина, важные и непристойный рассуждения, и ведая Никодим об одном, а Пахомий о трех неотправленных Самгиным молебнах, на него не доносили и о том молчали, закрывая его, Самгина, к тому же и в прочих винах и подозрениях они явились, о чем явно по делу, – учинить жестокое наказание, вместо кнута бить плетьми нещадно, и послать к неисходному жительству в дальше монастыри, в которые св. Синод заблагорассудит. А что они в монахи постриглись без указу своевольно, и за оное чему имеют быть они достойны, оставить на рассуждеше Синода. По рассмотрению Синода, Никодим отправлен к новгородскому, а Пахомий к вологодскому архиереям, для определения в дальние монастыри их епархий.⁵⁶⁹ – Саровский первоначальник, иеросхимонах Иоанн, четыре года содержался в крепости, получая кормовых по 2 к. на день. Последняя выдача ему была 16 дек. 1737 г. После этого имени его не упоминается, на ряду с прочими, в расходной книге денежной казны: стало быть, он скончался между 16 декабря 1737 года и 1 января 1738 года; но, судя по ходу дела, скончался не насильственною смертью. По показанию самого Иоанна, в год смерти, ему было 67 лет.⁵⁷⁰ Где он погребен, из дел Тайной канцелярии не видно.

Невинность Макарова в деле саровцев и берлюковцев доказана была его собственными показаниями, всем ходом дела и показаниями берлюковцев с очных ставок и пыток. «Самгин в распросе до третьяго розыска утверждался: Алексию-де Макарову и жене его Прасковье о показанных от него, Самгина, и ни о каких важных делах он, Самгин, не сказывал, и ни о чем о том с ними, також и они с ним, Самгиным, не разсуждали, и согласия ни в каких важных делах не имели и ни каких важных дел от них, Макарова и жены его, он не слыхал». Но Тайная канцелярия все еще подозревала что-то и продолжала держать Макарова и семью его под домашним арестом.

В 1737 году января 11-го, он подал Государыне прошение об окончании его процесса. «Содержимся мы, бедные, с женою и с детьми, за крепким арестом, тому уже третий год, и не только к нам кого, но и нас до церкви Божией не допускают, а пожитки мои, и жены, и детей, и племянников моих, оставшихся в сиротстве после брата моего, все запечатаны и письма забраны; от чего, чрез продолжительное время, запечатанное платье и другия тленныя вещи в нижней палате от сырости гниют; деревнишки наши посторонние не только нападками своими разоряют, но, видя нас в такой бедности, отнимают напрасно. Всемилостивейшая Государыня Императрица, умилосердися над нами бедными, горьких слез и печалей наполненными! Повели, всемилостивейшая Государыня, для приходящих преславных торжественных дней рождения и тезоименитства вашего императорскаго величества и для своего императорскаго величества многолетняго здравия и благополучнаго на всероссийском престоле пребывания, по делу моему милостивое решение учинить. Вашего императорскаго пресветлаго величества всеподданнейший и всенижайший раб, Алексей Макаров, с женою и с бедными детьми. 11-го января 1737 года».

Чрез полгода после этого прошения (11 сентября) Остерман, без сомнения по приказанию Государыни, велел объявить «письма Макарова» Ушакову. Ушаков велел положить их в удобное место: на этот раз тем и ограничилось движение дела. Еще через полгода (31 января 1738 г.) Остерман приказал секретарю Тайной канцелярии Хрущову, с кабинетным секретарем Пуговичниковым, разобрать и рассмотреть «письма Макарова» и, если явится в них каковая важность, или какие покажутся им сомнительны, ге, отобрав и описав поименно, доложить ему немедленно. В письмах не оказалось никакой важности, а дело опять затянулось. Наконеп, уже по окончании дела о саровцах и берлюковцах, подан был в Кабинет желанный экстракт о Макарове (27-го сентября 1740 года). Какое было окончание дела, не знаем. Судя по последующей переписке, знаем однакож, что Макаров был освобожден и в томже 1740 году скончался.

В 1741 году сын Макарова, поручик Петр Макаров, с согласия мачехи своей, вдовы Прасковьи Юрьевой, просил возвратить ему из Тайной канцелярии взятые у отца его письма, записи, векселя и крепости. Тайная канцелярия возвратила все, исключая сомнительных, которые положила хранить при деле. Чтож это были за сомнительныя письма? История Петра Великого, письма Императрицы Анны к жене Макарова из Митавы и несколько писем графа Матвеева и жены его об увеличении содержания графини Матвеевой при курляндском дворе.

Манифесты правительницы и Императрицы Елисаветы Петровны возвратили из ссылки и заточения и саровских и берлюковских страдальцев.

В 1741 г., декабря 15, Кабинет уведомил Тайную канцелярию, что её императорское величество всемилостивейше соизволила указать чернца, который был попом в Москве у Воскресения в Барашах, именем Петр, а в чернецах названного Пахомием, из ссылки, куда он послан, свободить и вину его простить. По синодальным делам оказалось, что он сослан был, в 1738 г., в Кирилов Новоозерский монастырь вологодской епархии, и что, вследствие общих указов 1740 г., уже возвращен был ему иеромонашеский чин. По уважению того, что Государыня принимала в нем участие, Синод поручил местному епископу спросить его, не пожелает ли он перейти из Кирилова монастыря в другой, по своему выбору? Эта новая милость не застала его в живых: он скончался за три дня до получения синодского указа (17-го января 1742 года).

В 1742 г., 13 мая, по ордеру генерал-фельдмаршала графа Ласси, велено было: писаря кронштадтской гарнизонной канцелярии, Степана Викторова, который был монахом берлюковского монастыря и за некоторое погрешение, в 1734 году, написан в военную службу в писари, вследствие высочайшего указа 15 декабря 1741 года, из военной службы выключить, и для возвращения ему прежнего монашеского чина отослать в Синод при доношении. Куда он был после того определен Cинодом, не известно.

В 1743 г. января 27, саровский строитель Дорофей с казначеем Филаретом, подали в Синод на высочайшее имя прошение о бывших саровцах – иеромонахе Ефреме, иеродиаконе Феофилакте, монахе Аароне, да о переселившихся из той пустыни в берлюковский монастырь иеромонахах – Иосии и Иакове и иеродиаконе Боголепе, взятых по некоторому делу в Тайную канцелярию в 1734 году: «дабы повелено было высочайшим в. в. указом, возвратить их по прежнему в нашу пустынь, и из них иеромонаха Иосию (Самгииа) определить, вашего и. в. указом, на мое строительское место, во оной пустыне строителем, того ради, что я нижайший, за старосию своею и дряхлостию, в строительстве более быть не могу; а он, иеромонах Иосия, в том строительстве быть достоин и той нашей пустыни общежительный устав в настоящем сохранении ненарушимо содержать может, ибо он пострижен в той нашей пустыни и жительство имел долговременное в добродетельном житии и безпорочно». Синод потребовал сведений из Тайной канцелярии. Тайная канцелярия отвечала, что Самгин, Кучин и Короткий значатся в вечных ссылках – Самгин в Камчатке, Короткий – в Оренбурге, Кучин – на сибирских казенных железных заводах; бывший иеродиакон Боголеп, а по расстрижении Борис Степанов, – в кронштадском гарнизонном полку в солдатах, и в прошлом 1739 году в январе месяце (как он подданным доношением 1741 года апреля 29 объявил) вступил в брачное сочетание. Бывшие, Саровской же пустыни иеросхимонах Иван и иеродиакон Феофилакт, будучи в Тайной канцелярии под караулом, померли. Тем дело и кончилось. Синод, по причинам, которые сейчас же и объяснятся, не вошел в дальнейшее об них ходатайство.

Прошло еще два года. Дело и затихло было, но не ожиданно поднялось снова. Мы встречаем наших старых знакомых в московской синодальной конторе, там же, где встретили их в первый раз одиннадцать лет назад.

В 1745 году 7 февраля, московская синодальная контора донесла св. Синоду, что в ней явились, с данными из сибирской губернской канцелярии паспортами, бывшие в берлюковской пустыни строитель иеромонах Иосия, да иеромонах Иаков, ныне же расстриги Яков Самгин, да Иван Кучин, и просят возвратить им иеромонашеские чины и определить в монастырь в братство; ибо-де, в прошлом 1744 году, доносителю на них монаху Георгию Зварыкину, монашество возвращено и определен он в Саровскую пустынь. – Контора, не имея сведений – в каких винах они явились и подлинно ль Зварыкину возвращено монашество, – потребовала из Саровской пустыни известия: подлинноль и по какому указу, возвращено Зварыкипу монашество; а из Синода просила разрешешя, как поступить с сибиряками-саровцами. Чтобы они «не шатались праздно», в ожидании этой резолюции контора отослала их пока в донской монастырь.

Какие сны снились этим несчастным? Вот доплыли они, после бурь и крушений, до берега; вот виднеется и родной дом – честная их обитель, где проведено столько лет, – с которою связано столько воспоминаний. С сердечным замиранием они хотят ухватиться за берег. Но какая-то невидимая рука отталкивает их. Невыразимое отчаяние охватывает сердце. Еще одно последнее усилие... Нет и нет.

Синод, выслушав донесение московской конторы, потребовал известия из Тайной канцелярии: вину Самгина, Зварыкина и Кучина, за которые они были истязуемы и сосланы в ссылки, не касаются ль к важнейшим первому и второму пунктам, и следует ли отпустить им эти вины на основании общей амнистии – высочайших всемилостивейших указов?

Председателем Синода был в ту пору крутицкий архиепископ Платон, – сам бывший в Сибири и в Камчатке, – тот самый, которого, под именем Павла Малиновского, мы видели в нашей истории наряду с Самгиным и Зварыкиным. Стало быть, запрос этот не был проволочкой. Синод уже вспоминал об этих несчастных по смерти императрицы Анны; да видно еще свежи были предания её царствования.

Не умирающий генерал, в то время уже граф, Ушаков отвечал, что «они, вместо смертной казни, отправлены на работы вечно – и о свободе их из ссылок в Тайной канцелярии не токмо указу, но и известия не имеется; а потому, взяв их, Самгина и Кучина, из донскаго монастыря, а Зварыкина из Саровской пустыни, в контору Тайной канцелярии, по сношению с московской синодальной конторой, снять с Зварыкина монашество, ежели оно подлинно ему возвращено, и отправить из той конторы всех троих, на ямских подводах, немедленно в Сибирь, по прежнему, а именно: Самгииа – в Камчатку, Зварыкина – в охотский острог, Кучина – на сибирские казенные заводы, в работу – вечно: и ту всю отправку учинить на коште сибирскаго губернатора, потому что вины этих растриг, за которыя они наказаны и в ссылки посланы, состоят по важным двум пунктам, и свободе за те свои важные вины они не подлежат; а потому сибирскому губернатору, не имея из Таиной канцелярии точнаго указа об их свободе и освобождать их собою не надлежало; за что подлежал оный губернатор штрафу, но вместо того учинить на его счет означенную обратную их в Сибирь отправку. 22 марта 1745 года».

Синод сделал исполнительное распоряжение, чтоб расстриг Самгина и Кучина отдать в контору Тайной канцелярии немедленно; с Зварыкина снять наперед монашеский чин и без всякого удержания отдать туда же. У саровского настоятеля потребовали ответа: по какому указу возвращено Зварыкину монашество? Строитель отвечал, что Зварыкину, в 1744 г., возвращено монашество по указу московской дикастерии. Дикастерия, – сколько уж вынесла она из-за этих саровцев и берлюковцев во время первого следствия – дикастерия отвечала, что она дозволила Зварыкину жить в Саровской пустыни по-прежнему и возвратила ему монашество, уверясь его паспортом, в котором, за подписью сибирского губернатора Сухарева сказано, что Зварыкин из ссылки освобожден и отправлен в Москву, по силе высочайшего указа 1741 года 15 декабря, и велено ему явиться в духовной дикастерии. Судя по этому паспорту чаятельно было, что об увольнении его из ссылки тобольская губернская канцелярия имела особливый указ, по которому и возвратила ему свободу и, дав пасторт, мимо всех мест, велела явиться в духовной дикастерии. Духовная ж дикастерия поступила потом с ним так, как со всеми возвращаемыми из ссылок, возвратила ему прежнее место и прежнее звание; но на всякш случай, дикастерия просила у св. Синода милостивого прощения (28 мая 1745 года).

Во время этой передряги, этих страхов и пересылок, один несчастный – Зварыкин – 10 марта скончался. Что сталось с прочими, не знаем.⁵⁷¹ В 1747 году Саровская пустынь возобновила свои напоминания об освобождении бывшего иеромонаха Ефрема Короткого и возвращении в Саровскую пустынь по-прежнему. Московская синодальная контора отнеслась в Тайную канцелярию с вопросом: вины Ефрема, за которые он расстрижен и истязан и в ссылку послан, к отпущению ему и свободе его из оной ссылки по содержанию высочайших указов, следовательны ль? Тайная канцелярия ничего не отвечала на этот указ; только чрез восемь лет (6 апреля 1755 г.), не известно по какому поводу, дала знать св. Синоду, что 7 мая 1752 г. последовало разрешение освободить Короткого из ссылки, и что 1 сентября он прибыл из Оренбурга в С.-Петербург и явился в Тайную канцелярию. Здесь, кроме паспорта, он предъявил аттестат, выданный ему из оренбургской крепости, за руками штаб и обер-офицеров, в котором написано, что предявитель, во всю бытность свою в оренбургской крепости, исполнял должность дьячка и пономаря, и по должности своей вел себя благочинно и добропорядочно, ко всему по надлежности прилагал тщательное старание и ни в каких подозрениях и в других неблагочиниях не бывали. Синод поручил рязанскому епископу Димитрию возвратить ему монашеский чини и потом, 2 мая 1755 года, отправили к суздальскому епископу, для определения в Саровскую пустынь по-прежнему.⁵⁷² Брат1я выбрали его своими строителем.