Египет и Палестина: очерки и картинки

В 1891 году вышла первая cepия моих очерков Юга под названием – «По Черному морю», в следующем 1892 году – вторая серия – «Босфор и Константинополь». Настоящее издание хотя и имеет самостоятельный характер, но по общему плану работы является как бы продолжением этих книг, касаясь уже более отдаленных стран, с которыми связан наш Юг торговлею и мореходством. Египет представляет не малый интерес для нас, во-первых, как рынок для сбыта многих наших произведений, и затем просто как страна, дающая картинами своей природы и быта чрезвычайно богатый материал наблюдательности путешественника. Конечно, еще болee интересна для нас Палестина с её святынями, которым посвящены некоторые из предлагаемых очерков.

Я не имею в виду дать читателю всестороннюю картину Египта и Палестины со всеми историческими подробностями. Моя цель иная. Следя за успехами русского имени и русской торговли в этих отдаленных странах, я имею в виду главным образом современное положение их со всеми «злобами дня» в области промышленности, торговли, мореходства.

Египет и Сирийские порты – крайние пункты на Средиземном море, с которыми Россия связана весьма частыми линиями срочных морских сообщений; это, так сказать, пределы нынешнего нашего торгового могущества в обширном районе Средиземного моря. Таким образом, все три книжки, вместе взятые, дополняя одна другую, дают последовательно очерки всех тех областей, тех портов, которые служат теперь поприщем широко развитой уже деятельности нашего торгового флота.

Очерки эти появлялись в печати в 1892 году в виде путевых писем и корреспонденций. Для настоящего издания некоторые из них переработаны и пополнены сведениями, которые могут оказаться полезными нашим туристам и путешественникам.

Свежее раннее утро; занимается заря... Навстречу первым лучам восхода раздается пение пробудившихся петухов и мычание коров, ожидающих услышать призывный звук пастушьего рожка. Пахнет душистым сеном. Вот вслед за пением петухов закудахтали пробудившиеся куры... Вы думаете, читатель, я описываю деревню? – О, нет, я далеко от нашей деревни, я в море, почти в 200 милях от Одессы. Еще вчера скрылась она на горизонте; давно прошли мы пустынный Феодонис с его одиноким маяком и теперь перед нами открытое море, неоглядные дали, облачное небо и больше ничего. Петухи, куры и коровы едут на нашем пароходе в Константинополь, частью в Грецю и Испанию. Из трюма парохода несется теплый запах хлева – иллюзия полная, положительно представляешь себя в деревне. Волы и коровы жадно чавкают сено. Увы, им не суждено уже очутиться на пастбе среди поля, напоенного влагой утренней росы: по прибытии на место этот живой товар поступит на скотобойни.

В трюме парохода около двухсот голов скота (в прежние годы возили по 500 голов каждый рейс). Куриный город, выросший на палубе, гораздо многочисленнее: взгляните на эти массы клеток, стоящих одна над другой целыми стенами. Тут около двенадцати тысяч пернатых персон, крайне недовольных своим путешествием и, видимо, с нетерпением ожидающих берега. Их безпрестанное раздражительное кудахтанье из конца в конец оглашает беззвучный, не проснувшийся еще пароход.

Путешествие хорошо летом в теплую погоду, но оно имеет свою прелесть и ранней весной, в марте или в начале апреля. Весенние красоты моря немного суровы, но за то картины беспрестанно меняются, и вы можете любоваться морем во всех его видах. Блестящее утро сменяется на время пасмурным днем, но за то вдвойне приятнее неожиданно увидать под вечер яркие золотые лучи заката. В приятном обществе, а особенно когда есть русские пассажиры, вы избегнете на пароходе всякой тоски.

Русские мореходы, достаточно изведавшие на своем веку и тоски, и бурь морских и душевных, по свойственным нам терпению и мужеству успели проложить по чужеземным водам торговый путь в далекий Египет, с которым завязались у нас довольно оживленные сношения. Путь от Одессы до Константинополя – лишь небольшое звено в этом громадном пути в Александрию, составляющем до 1,300 морских миль.

По морю плавно катится тяжелая зыбь. Кое–где поднимаются беляки пены. Пароход слегка покачивает, слышен мерный плеск прибивающих волн, вздохи машины, сильная работа винта – и красивое судно шаг за шагом несется в пространство. Этот концерт звуков действует очень успокоительно и даже усыпляет... Но, чу!.. всплески волн сделались слышнее, пароход, кажется, остановился.

Выхожу на палубу и вижу странную картину: к нам приближается лодка с четырьмя гребцами, а не подалеку раскачивается на волнах двухмачтовое парусное судно.

Что случилось?

Греки, оказывается, заблудились в море и, крича из лодки, поочередно спрашивают, где находится их судно и далеко – ли еще до Константинополя. Бедные пловцы!.. Им, конечно, все сообщают и лодка, подбрасываемая волнами, плывет к оставленному судну, а пароход твердым шагом идет дальше, рассчитывая к ночи открыть огни маяков и селений Босфора.

Ночь, по обыкновению, проводим в стоянке в Каваках, а на утро двигаемся дальше.

Вот он старый знакомый – Босфор!.. Замечательно меняется панорама Босфора. Очаровательный летом, он холоден, суров и безжизнен раннею весной, хотя, конечно, все–таки, красив. Свежее мартовское утро разбросало по всем ложбинам белые клубы густого тумана, одело пасмурной сеткой горные рощи и придало всей картине колорит жесткости, нелюдимости.

Великолепные предместья, виллы европейских послов еще необитаемы. Запустение всюду, кроме турецких деревушек, оживающих и весной и летом с первыми лучами солнца.

А вот и другой старый знакомый – громадный и живописный Константинополь!..

Пароход бросает якорь и начинается обычная суета, сопровождаемая криками обступивших судно каикчи, зазываниями проводников и коммисионеров. С грохотом вертится паровая лебедка, начинающая выгрузку привезенного живого товара. Поднимаемые на воздух, при помощи набрюшников, волы и быки боязливо озираются, и по слову «майна!» их опускают на стоящий внизу дощаник. Выгрузка идет довольно быстро; наполненный скотом дощаник скоро отплывает, заменяясь новым. В каждом из них помещается по десяти четвероногих, поставленных в ряд таким образом, что голова одного приходится к хвосту другого. Работа не малая; предстоит выгрузить сотню голов.

Русский скот (бессарабский, херсонский, подольский, крымский) – серьезная статья сбыта не только в Турцию, но и в Грецию. Крупный и тучный, он успешно конкурирует с малорослым анатолийским скотом.

Среди шума, гама и общей сутолоки незаметно пролетают первые минуты остановки, затем все постепенно затихает и только когда сошел с парохода последний пассажир и выгружен последний бык, настает полная тишина...

***

С Константинополем в свое время я познакомил читателя¹. Здесь коснусь лишь немногих, не затронутых прежде, особенностей турецкой столицы.

Как это ни странно, но для русского путешественника Константинополь совершенно чуждый и чужой город. Мы близкие соседи с Турцией, у нас есть с ней торговые сношения, но в турецкой столице все-таки нет русских. Всюду за границей вы можете встретить соотечественника, в Константинополе никого, за исключением разве летних вояжеров – таких же кратковременных гостей там, как и вы сами. О русских учреждениях я не говорю: русское посольство, русское консульство и «Русское общество пароходства и торговли» – учреждения, в среде которых, конечно, есть русские, но за то ими все и ограничивается. Русская колония в Константинополе крайне незначительна, хотя, как мы увидим ниже, именно здесь многое так устроено, чтобы жизнь русского человека была обставлена известными серьезными удобствами.

Русские путешественники знают это по себе. Большинство их, а особенно те из них, которые отправляются затем в Иерусалим, знакомы, конечно, с Пантелеймоновским и другими подворьями. Эти подворья с русскими монахами составляют большое благо; под их кровлей русский паломник забывает, что он в иноверной Турции. В Константинополе существуют три русских подворья, расположенные в Галате в близком соседстве одно от другого: кроме Пантелеймоновского, есть Андреевское и Ильинское. Пантелеймоновское главное между ними. Лет двадцать тому назад оно помещалось в наемном доме, но затем прибрело обширный собственный дом, этажей в пять. Комнаты для приезжих богомольцев, келии монахов и разные хозяйственные помещешя наполняют нижние этажи, а в самом верху, на площадке, открывающей виды на всю Галату, находится небольшая домовая церковь во имя Св. Пантелеймона. Незатейливо убранство этой церкви, небогата её обстановка, но, что-то есть особенное, близкое русскому сердцу в этом храме, когда вы слышите здесь молитвенный шопот доброго десятка русских паломников. Кругом на улицах неуклюжие минареты мечетей, шум и гам грязного турецкого вертепа, здесь же – маленький мирный уголок Poccии. Когда нынешний настоятель подворья принял его в свое ведение, вся братия состояла едва ли не из трех только человек; теперь в подворье до 30 монахов. Комнаты для богомольцев – опрятны, приличны; нет излишних затей, но есть все необходимое и любо войти в такую светлую, уютную комнатку.

Гостеприимные пантелеймоновские монахи пользуются выдающимся положением и на Афоне, где монастырь их весьма богатый и многолюдный (до 1,000 человек братии).

Близ русских подворий расположено в Галате много греческих, имеющих в глазах наших богомольцев, конечно, весьма второстепенное значение.

Очень недавно, стараниями нашего посла в Константинополе, А.И. Нелидова, основано новое русское учреждение, имеющее довольно серьезное значение. Я говорю об открытой в 1892 году русской школе, предназначенной, кроме русских, для славянской и греческой молодежи. Надо заметить, что в Константинополе масса школ разных наций: французская школа (иезуитская), существующая уже полвека, старая же немецкая школа, школы: английская и американская. Все нации, представители которых есть в Константинополе, имеют возможность воспитывать свою молодежь в известном духе. У нас тоже есть свои цели и задачи и России, имеющей серьезные интересы на том берегу, не приходится отставать от других, как бы ни была малочисленна Константинопольская русская колония. Новая школа имеет будущность...

Нельзя пройти молчанием еще одно полезное учреждение – русскую больницу в Константинополе. Основанная бывшим нашим послом в Турции, графом Н. П. Игнатьевым в 1875 году, эта больница ежегодно доставляет приют и помощь русским подданным: матросам с русских судов, паломникам, а также грекам, армянам и проч. За время существования больницы, в ней лечились до пяти тысяч человек, не считая приходящих. Больница находится в Панкальди, отдаленной части города.

Таковы русские учреждения. Теперь несколько слов о турецких достопримечательностях.

Неподалеку от Афонских подворий находится Галатская башня, заслуживающая серьезного внимания путешественников. Это совершеннейшая руина, которую, несмотря на её вопиющую ветхость, турки превратили в пожарную каланчу; башня замечательна тем, что с неё открываются великолепные виды на Константинополь и Босфор. Не легко дается полюбоваться этими видами: поднятие на верх – сущее наказание: лестница, проложенная в темной дыре, неимоверно узка, местами искривилась и обвалилась... Но подняться все – таки необходимо!

Вид с башни действительно превосходный. Перед вами Босфор как на ладони, за ним высится Скутари, большие пароходы, стоящие на рейде, кажутся с этой высоты какими-то мухами. Справа Золотой Рог, мечети Ахмета и Солимана и вся громада зданий Стамбула, слева щеголеватая, аристократическая Пэра. Все это с птичьего полета куда привлекательнее, чем вблизи, даже грязная Галата кажется в розовом свете. Но главное воздух! Этот прозрачный морской воздух, голубое небо вместе с массою зелени составляют лучшее украшение картины. Подобные же виды, только в меньших размерах, открываются с некоторых пунктов Пэры, например, из кипарисового сада Таксим. Оттуда можно любоваться Босфором и дворцами султана, но вид с башни куда величественнее.

Последнее мое пребывание в Константинополе совпало с магометанским постом Рамазаном и с мусульманской пасхой Курбан-Байрам. Раньше я не видал Константинополя в это время. Рамазан проходит здесь довольно шумно. Как только приближается вечер, так с треском взлетают в воздух ракеты, раздаются по временам выстрелы, а с наступлением темноты можно любоваться эффектным зрелищем иллюминации мечетей. Рамазан, продолжающийся целый месяц, приучает правоверных к великому терпению: до заката солнца, о котором возвещают пушечные выстрелы, ничего есть не полагается и даже нельзя выпить глотка воды. Лишь с наступлением темноты проголодавшиеся турки начинают наполнять себя во все тяжкие. Мусульманский пост не распространяет однако своей власти на другие стороны жизни; правоверные от зари до зари с обычным рвением занимаются вымогательствами и так же, как всегда, неистовствуют в добывании «бакшишей». Береговые власти, вроде таможенной стражи, вечно в стачке с константинопольскими проводниками и не считают грехом залезать в чужой карман даже в том случае, когда путешественнику, казалось бы, совсем нет надобности имет дело с таможней.

Курбан-Байрам, – мусульманская пасха – тянется целых четыре дня. Пять раз в сутки муэззины с высоких минаретов призывают правоверных к омовению и молитве. Это сопровождается 101 пушечным выстрелом. Турецкие суда расцвечиваются флагами. Турки колют баранов и даже сам султан участвует в особомъ торжестве жертвоприношения.

Все эти церемонии доставляют, однако, путешественнику ужасно много безпокойства: вся окрестность наполняется оглушительными раскатами выстрелов. Ни сна и покоя – даже ночью. Вечером по берегу протягиваются эффектные линии огней – и лишь красота картины вознаграждает за все тревоги.

Как только пароход вступает в пределы Мраморного моря, так тотчас справа, на европейском берегу, обрисовываются здания и мечети большого константинопольского предместья Сан-Стефано, памятного по подписанному здесь после войны 1877–78 гг. договору с Турцией. Впереди в голубой дали показываются силуеты Принцевых островов. С 1892 г., по повелению Государя Императора, приступлено близ Сан-Стефано к сооружению памятника павшим в русскотурецкую войну русским воинам – с целью соединить под ним в одной братской могиле разсеянныя по разным местам останки воинов. Памятник, поставленный на купленном нашим правительством участке, находится близ моря в местности Галатария (6 верст от Сан-Стефано).

За Сан-Стефано тянется гористый европейский берег, а горы азиатской стороны отходят вдаль и местами почти невидимы. Идеально-спокойное, нежно-бирюзовое Мраморное море встретило нас самым радушным образом: пароход почти неслышно скользит по его мягкой глади и маленькая зыбь, которую разводил встречный ветерок, была ему нипочем.

Мраморное море – один из деятельнейших уголков в судоходном отношении. Оно вечно оживлено движением: то и дело попадаются на встречу парусные суда, английские, турецкие или греческие пароходы, поддерживающее сообщение между Константинополем, Смирной, Пиреем, Салониками, Дарданеллами, Галиполи и разными дальними портами. Кроме пароходов общества Шаркет, безпрестанно снующих из Константинополя к Принцевым островам и обратно, турки содержат здесь большое срочное пароходство, совершающее рейсы в Анатолийские порты. «Срочное» оно, впрочем, больше по названию, ибо ни время отхода из порта, ни время прихода у них в точности не соблюдаются. Приняв пассажиров, турки везут их Бог весть куда, и никаких протестов не слушают.

Мраморное море – в этом его главная прелесть – не скрывает от глаз путешественника своих живописных берегов и островов и не дарит вас однообразием морской пустыни. Только – что потонули вдали одни силуэты гор, как показываются другие; притом видно много селений. В 60 милях от Босфора поднимается из воды чрезвычайно живописный, в своей дикости, скалистый Мраморный остров, известный своими каменоломнями; далее панорама Галиполи с его мечетями, маяком и обывательскими домами, столь грязными и невзрачными, что просто противно смотреть на них.

Выйдя из Константинополя в пять часов дня, пароход к шести часам утра в Дарданеллах. Здесь сурово смотрят на вас каменные и земляные укрепления с рядами пушек.

Дарданеллы состоят собственно из двух поселков, расположенных на противоположных сторонах пролива: Кум-Калэ (европейский поселок) и Чанак-Калэ (азиатский). Последний замечателен, между прочим, фабрикацией изделий из красной глины: тарелок, кружек, графинов, чернильниц и проч. Попадаются предметы чрезвычайно причудливого вида, эмалированные и иногда украшенные позолотой. Чанак-Калэ давно славится подобными изделияма и специальность эта, как широко развитая, кормит массу турок.

Дарданельский пролив не уступает Босфору; он даже превосходит его своей грандиозностью. Это какая-то широчайшая река, обставленная горами в несколько ярусов, оживленная большими поселками и укреплениями. Босфор – маленькая изящная игрушка в сравнении с Дарданеллами, щеголяющими ширью и далью, снежными полями и грудами облаков на дальних высотах и общим суровым великолепием дикой нетронутой природы.

За Дарданеллами путешественнику предлагается углубиться в исторические воспоминания и, любуясь берегом древней Трои, переноситься к тем временам, когда вероломная супруга Менелая, Парис и быстроногий Ахилл не были еще опереточными героями и пользовались заступничеством самих олимпийских богов. Вот выглянул из-за гор и Олимп, местопребывание этих богов, с его величественными снежными вершинами, белеющими на очень далеком расстоянии.

Голубой простор моря, мягкие очертания безчисленных гор и островов (Тенедос, Митилена, Кроличьи острова и проч.) тонут в прозрачном воздухе и, непрерывно любуясь этими панорамами, вы не замечаете, как летит время. А уже вечер... Пароход на траверзе Андросского маяка, откуда считается всего 65 миль до Пирея. Это прекрасный маяк на острове Андрос, дающий свет на тридцать миль. С каждым оборотом винта пароход все больше углубляется в воды Греции. Чаще попадаются на встречу другие пароходы, на горизонте видны силуэты парусных судов... Все означает близость большого порта...

Гавань Пирея кругом обставлена, точно стеной, высокими горами, так что неопытный глаз и на близком расстоянии не угадает, что вот-вот сейчас откроет пароходу свои объятия знаменитый греческий порт. Было пасмурное свежее утро, когда мы прибыли сюда. Пирей ничем не поражает: внешность его – внешность обыкновенного приморского города. В гавани – масса судов и неизбежный лес мачт и пароходных труб. Бухту окаймляет облицованная гранитом низкая набережная. Вот направо каменная церковь св. Николая, второразрядная гостиница – «Grand Hotel de Russie», невзрачные лавки и базары, мимо которых бегают миниатюрные вагоны конно-железной дороги. Дальше на берегу выделяется только красивое здание мэрии.

За 1 франк лодочник доставляет вас на берег, откуда небольшой конец до вокзала Афинской железной дороги. Между Пиреем и Афинами – почти непрерывное движение поездов, отходящих, начиная с шести часов утра, каждые полчаса. Маленький поезд мчит вас на всех парах и не пройдет и 20-ти минут, как вы очутитесь в греческой столице. Эта поездка все равно, что поездка петербуржца в Павловск; дорога в роде нашей Царскосельской, только она несравненно больше работает. Вагоны неудобные, тесные, с боковыми выходами, и очень неважно обставленные. За 10 верст пути платится 1 франк (в первом классе).

По дороге – небольшой тоннель и всего одна станция – Фалер. Это дачная резиденция афинских обывателей. Резиденция, впрочем, незавидная. Открытое степное место со скудной зеленью. Невольно вспоминаешь о наших северных дачах с их сосновыми рощами и лесами. Никаким кактусам и алоэ не сравниться с этой лесной благодатью.

Но что удивительно хорошо – это вид на Акрополь, который тотчас мелькнет в окнах вагона, как только поезд подходит к Афинам.

Конечно, на вокзале уже ждут вас проводники и комиссионеры местных отелей. Лучшие, но за то и невозможно дорогие отели в Афинах – «Grand Hotel» и «Grand Hotel de la Bretagne».

Нынешние Афины – очень уютный и благовидный город. Здесь нет слишком больших зданий, пяти и шести этажных домов с лабиринтами внутренних флигелей. Большею частью дома в два, три и редко четыре этажа, дома чистенькие, нарядные, красивой архитектуры; прекрасный кафедральный собор; кое-где на улицах рассажены деревья. Я столько насмотрелся грязных турецких городов, не исключая и Константинополя, что светлая, подкупающая внешность Афин произвела на меня чрезвычайно приятное, освежающее впечатление.

На площади Конституции, к которой прилегают лучшие гостинницы, кофейни и рестораны – Королевский дворец, трех – этажное здание, окруженное прекрасным парком с темною зеленью кипарисов. Дворцу уже более полувека (построен в тридцатых годах); стиль его несколько суровый казенный, лишенный подкупающих глаз украшений.

Небольшой город (120 тыс. жителей), не далеко ушедший от нашей Одессы, Афины отличаются чрезвычайно развитой уличной жизнью, но здесь нет той нескладной, шумной и грязной толпы, как в Константинополе и в других больших центрах соседнего Востока; все благовиднее, приличнее и жизнь имеет настоящий европейский склад. Вдоль широких тротуаров – опрятные кофейни, презентабельные магазины, к услугам обывателей городская железная дорога, конки, дилижансы; только нагруженные бочками и всякой кладью ослы немного напоминают Константинополь.

***

Я с моим спутником, одним московским коммерсантом, очутился в прекурьезном положении. К нам пристроился гид такого маленькаго роста и такой необыкновенной толщины, что он живо напоминал собою арбуз. Живой, разговорчивый, горячо размахивающий руками, он со смешною для его фигуры суетливостью перебегал, переваливаясь, с места на место и, точно паук, легко и цепко вскарабкивался на козлы экипажа. Во время проезда по афинским улицам мы сделались предметом общего внимания: на нашего гида пальцем показывали, но он, нисколько не смущаясь этим, размахивал руками и с увлечением толковал нам об Афинах.

Афины чрезвычайно волнуют любознательность путешественника. Вспоминаются яркие страницы истории Греции, времена Офмистокла и Перикла... Думается: что-то осталось теперь от всех красот древнего мира?

Выехав на окраину города, экипаж остановился в поле в виду развалин. Это были развалины колоссального в древности храма Юпитера Олимпийского, составлявшего гордость Греции. Воздвигнутый Пизистратом в 571–527 г. г. до Р. Хр., храм лишь в незначительной своей части сохранился до нашего времени. Из украшавших его когда-то 118 колонн (после Пизистрата храм был достроен во II-м веке по Р. Хр. римским императором Адрианом) едва осталось полтора десятка, кое-где заметны выветривающиеся надписи. Разбросанные на земле громадные глыбы мрамора дополняют картину скудных следов былого величия.

С площади храма Юпитера Олимпийского явственно видны Акрополь, чрезвычайно живописная Montagne de la Cabette с церковью св. Георгия, высокая гора Эматос, красивое здание музея статуй, а внизу, в ложбине за площадью, в чаще кипарисов, английское кладбище.

Мы спешили к Акрополю как к главной цели наших разъездов. Вот крутая гора, у подножья которой красуется устланная мрамором площадь. Это театр Бахуса, где в V веке до Р. X. справлялись блестящие праздники в честь веселого бога. Раскинутые по склону горы места для зрителей, стулья преторов, статуя Бахуса – все замечательно уцелело. Десятки мраморных сидений сейчас готовы к услугам публики.

Экипаж с трудом поднимается на громадную гору, служащую подножием греческого кремля. Крутизна необыкновенная и хотя дорога, избегая отвесных подъемов, вьется змеей, но лошадям все-таки приходится плохо. С нависшего над дорогой обрыва глядит множество пещер. Достигнув большой высоты (1,500 фут. над уровнем моря), останавливаемся.

На вершине горы, бывшей центром древней столицы, – целый город развалин.

В средней части холма высится мраморная колоннада – Пропилеи, построенная архитектором Мнезиклом в 374 году до Р. Хр.; подле нее группируются развалины: с одной стороны, храма Победы и храма Минервы, с другой – храма Кариатид. В храме Минервы все колонны целы (их 45) и довольно отчетливы еще стенные изображения. Верхи здания обросли травой. Правее храма Победы поднимаются над обрывом стены древнего Амфитеатра, некогда вмещавшего в себе 6 тыс. зрителей. Точно римский Колизей, полуразрушенный и убогий, он очень уныло смотрит своими пустыми оконными отверстиями. На Акропольских высотах когда-то стоял маяк в виде громадной статуи Афины – воительницы, освещавшей путь мореплавателям; он был далеко виден в море.

С холма Акрополя чудесные виды: греческая столица вся у ваших ног; вот крыши и здания города, дворец и королевский парк. Оттуда несутся слабые отголоски городского шума. Кругом тонут в облаках обступающие город дальние горы. С юга – Пирейская гавань, Саламин и голубое море. Все видно с этой страшной высоты! Воздух чудный, напоенный ароматом весенней зелени, всюду масса дико растущих кактусов, иногда в рост человека. На горе полная тишина и безлюдье. Здесь только витают тени героев древности, да изредка покажутся одинокие фигурки путешественников.

Построенный пелазгами как укрепление от врагов и сделавшийся затем хранилищем афинской святыни, Акрополь при Перикле наполнился драгоценными памятниками греческого искусства; великолепные произведения зодчества и ваяния соперничали тут друг с другом. Время берет свое и, конечно, многие памятники давно пришли в разрушение. Обломки древностей хранятся теперь в особом музее около храма Минервы, устроенном со специальною целью сосредоточить в нем все найденное на высотах Акрополя. Археологические изыскания начались здесь с 1834 года и продолжались более полувека, но в правильном систематическом виде они шли всего пять лет, с 1885 по 1890 г. В общем итог раскопки дали музею большой запас древностей.

В музее вы видите скульптурные произведения, каменные вещи, орнаменты и проч. Юпитер, Геркулес и особенно женские фигуры представлены здесь в безчисленных изображениях. Конечно, сплошь и рядом фигуры безносые, безрукие и даже безголовые, но и в этом убожестве они представляют высокий интерес для знатока-археолога. Каждый, впрочем, осматривающий афинские развалины делается на время археологом – так заманчива эта седая многовековая старина, являющаяся притом пред вами в такой чарующей обстановке.

Мы с моим спутником не знали усталости, карабкаясь по ступеням из храма в храм, из колоннады в колоннаду... Был пасмурный весений день, небо хмурилось, по временам спускался дождь, но нам трудно было оторваться от величественной картины красот древнего мира.

По всей горе Акрополя разбросано не мало ядер, а на храме Минервы видны следы бомбардировки. Все это отголоски событий семнадцатого века, когда тянулась долгая война Турции с Австрией. В 1687 году венецианцы – союзники Австрии – окружили Акрополь; бомба из венецианской пушки попала в Парфенон, в котором хранилось турецкое оружие и запасы пороха; произошел страшный взрыв. К этому времени относится повреждение многих памятников афинской древности.

Насупротив Акропольского холма, с южной стороны поднимается другой холм – Мусейон с вершиной, украшенной монументом Филоппапо. Там погребен потомок Антиоха Филоппапо, бывшего во времена Веспасиана королем в Сирии. По свидетельству Павзания, этот афинский гражданин был внуком сирийского короля.

Не все достопримечательности на высотах Акрополя; некоторые неподалеку внизу. Интересна высеченная в скале тюрьма Сократа с железными решетками. Храм Тезея напоминает древнего строителя Кимона, соорудившего этот памятник Тезею и Геркулесу из пентеликского мрамора (465 год до Р. Хр.). По дороге из Акрополя в город пригорок Демосфена, с которого он произносил свои речи. Тут же, на отдельном холмике – красивое новейшее здание афинской обсерватории.

Афинские древности привлекают к себе внимание всего образованного мира и, естественно, греческая столица постоянно наводняется массою путешественников, целые дни проводящих в местных археологических музеях. Акропольский музей – музей второстепенный, главные внизу в городе.

Национальный музей помещается в прекрасном здание, заключая в своих залах безчисленные коллекции фигур, золотых украшений, древних монет и проч. в соседстве с ним музей скульптурных произведений, составляющий насиженное место приезжих художников и ваятелей. Национальный музей сосредоточил у себя археологические находки из самых различных областей Греции и островов Архипелага; во второй четверти нынешнего столетия эти находки были перенесены в Афины и лишь в ближайшее к нам время, всего четыре – пять лет назад нашли себе место в этом молодом музее. Здание музея совсем новое, оно окончено постройкой лишь въ 1889 г.; устройством его и размещением в нем древностей руководил афинскй археолог М. Cavvadias, которому Афины обязаны, кроме того, и некоторыми раскопками. Нечего уже говорить, что при осмотре афинских музеев часто вспоминаешь знаменитого Микенскаго крота и исследователя Трои – покойного Г. Шлимана, раскрывшего не для одной Греции потаенные уголки древнего мира.

В греческой столице французский язык в ходу, но надо слышать, как безпощадно коверкают его здесь все те лица, с которыми путешественнику приходится соприкасаться: гарсоны в ресторанах, комиссионеры, проводники.

В Египте, положим, коверканье еще хуже, но это, конечно, плохое утешение. Иногда десять раз заставишь повторить одну и ту же фразу, чтобы можно было разобрать что-нибудь. Выговор ужасный, ударения неправильные и нужно много терпения, чтобы поддержать, не говорю уже, сколько-нибудь отвлеченный, но часто и самый простой разговор!.. Это обстоятельство, впрочем, еще не главное. Самое трудное, что испытывает путешественник – это невозможность разобраться в греческих деньгах, которыми снабжают вас при всех рассчетах. Эти деньги – настоящая китайская грамота, и пока путем постоянной практики вы не ознакомитесь с загадочными монетами – до тех пор должны на слово верить проводнику, что сдача верна. Французские наполеоны при поездках и осмотрах быстро размениваются на греческое серебро, не дающее непривычному глазу ясного ответа на вопросы обсчитали ли вас или же сдали сдачу правильно.

По известной поговорке, «чужая сторона деньгу любит», – жизнь путешественнику каждый день обходится столько, сколько туземцу хватит на неделю. Если пребывание в Афинах и обходится в общем дешевле, чем в Константинополе или в Каире, то все-таки оно очень недешево. Помню, очень скромненький и скудный завтрак в хорошем ресторане мне и моему спутнику обошелся, для первого дебюта, в 11 франков и всего страннее, что бутылка местного вина стоила 3 фр. Еслиб древние винопийцы и поклонники Вакха платили такие цены, они, вероятно, скоро бы сделались проповедниками воздержания.

Что касается обычных расходов на разъезды, осмотр древностей и музеев, то, после Константинопольских бакшишей, они не испугают путешественника. Пять-шесть часов в день, посвященные ознакомлению с городом, обойдутся около 20 франков, считая тут входную плату в музеи, каталоги, сторожей, экипаж, проводника (10 фр.) и проч.

В качестве отпускного порта Пирей не имеет для нас сколько-нибудь серьезного значения; он не доставляет выгод русским пароходам: грузов здесь мало и все дело ограничивается пассажирами.

Пирей – город не совсем чуждый нам по некоторым воспоминаниям. В войнах с турками 1825–1829 г.г. (за независимость Греции) России принадлежала видная роль. На новом кладбище в Пирее в братской могиле покоятся останки русских моряков, собранные в старых уничтоженных могилах. Здесь воздвигнут теперь памятник «Русским морякам от земляков», сооружением которого мы обязаны греческой королеве Ольге Константиновне.

Когда пароход уходил из Пирея, увозя нас в далекую Александрию, мы не без сожаления прощались с улыбающейся издали панорамой Греции. При выходе из гавани глянули на нас стены укреплений, ядра, пушки, военные корабли и скоро все сменилось знакомой картиной морского простора и созерцанием множества гор на горизонте. Темнозеленые ближние высоты чередовались с дальними горами, окутанными голубым сумраком.

Мы шли еще в Архипелаге и постепенно готовились к выходу в бесконечное, безбрежное и беспокойное Средиземное море. Пока еще тянулись острова, но еще несколько часов – и за параллелью острова Крита признак земли будет несбыточной мечтой. Древние греки, при счастливых условиях, в три дня плавания достигали берегов Египта; теперь хороший пароход проходит это расстояние всего в 48 часов.

Средиземное море после Черного и особенно после Мраморного производит несколько суровое впечатление. Темно-синее, с очень крупною зыбью, оно мрачнее и величественнее их. Простор подавляющей. Прозрачный воздух необыкновенно приближает предметы и иногда без бинокля вы ясно различаете парусные суда на линии, где море сливается с небом; можно даже сосчитать их мачты.

На этот раз море встретило нас далеко неприветливо. Задул Зюд-Вест, к вечеру усилившийся.

Я проснулся ночью от сильной качки и как ни вертелся с боку на бок, но заснуть уже не мог: постель слишком ходила вверх и вниз, чтобы можно было думать о сне. В борт парохода с каким-то звериным воем плескались тяжелые волны, а под кормой грохотал и вспенивал воду пароходный винт. Одеваюсь и выхожу на верхнюю палубу. Сначала ничего не разглядеть: темно кругом, серо, угрюмо. Ветер завывает на верхушках мачт – это какая-то бесконечная тоскливая песня, в такт которой вторят все снасти. Глаз привыкает к темноте – и скоро начинаешь видеть все вплоть до горизонта; но немного утешительного в этой картине: кругом на десятки, сотни миль одно только море и ни кусочка берега. Последний бугорок суши – остров Скарпенто еще вчера остался позади, а за ним, вплоть до берегов Африки, ничего уже нет на протяжении целых 300 миль. И какое неугомонное это Средиземное море: взгляните на громадные волны, которые подкатывает оно к пароходу – это целые холмы или бугры, увенчанные беляками сердитой пены, тотчас же разбивающейся в массу брызг, как только коснется она крыла парохода. Впереди чернеет высокая труба, огромные мачты доходят чуть не до облаков; по размаху их то вправо, то влево вы можете судить, как значительна качка. Свежий ветер гонит к нам темные тучи, из которых вылетает повременам вихрь дождя. Вот он налетел, разсыпался по палубе – и вновь прекратился до новой тучи. Хороший дождь унял бы эту зыбь, унял бы эту несносную погоду, но целая ночь проходит и все нет настоящего дождя. Та же зыбь с белыми гривами, то же пасмурное небо, та же качка, при которой каждый стул, каждый графин ходуном ходит и все это дребезжит на разные голоса, на разные тоны. Хорошо еще, что над массою звуков господствует этот успокоительный, тяжелый грохот сильного винта, показывавший, что, несмотря на все каверзы моря, наш добрый пароход идет вперед, делая свои 10 миль в час. Скверно бывает тогда только, если измученный тяжелой борьбой с непогодой капитан парохода спускается в трюм к механику и сердито заявляет ему:

– Мы ничего не гребем!

А тот отвечает:

– Мы идем полным ходом.

Но этого не было. Сильный, прекрасный пароход («Царь», «Р.О.») отчетливо выбивал свои узлы, и безконечные 300 миль, после двух ночей, оказались пройденными, открыв нетерпеливым взорам путешественников низменное побережье Африки и Александрийский маяк.

Вход на александрийский рейд очень неудобен: тут масса подводных камней, для обхода которых требуется большое лоцманское искусство. Александрия имеет своих лоцманов – пилотов, которые в парусных лодках постоянно выезжают на встречу к нашим и иностранным пароходам.

Вот справа на желтой полосе низменного берега показывается масса мельниц, слева поднимается над водой длинный мол. За молом тоже торчат из воды бакены, предостерегающие от подводных камней. Говорят, здешние камни можно бы уничтожить, но стратегические соображения заставляют покровительствовать им, как тайному средству против непрятных и нежелательных гостей. Медленно подвигаясь в пределах гавани, пароход подходит к гранитной набережной, где за линией амбаров и магазинов проходит полотно железной дороги, сильно работающей по доставке в порт хлопка.

Громадная александрийская гавань, наполненная судами всех стран, имеет весьма оживленный вид. Красивые пассажирские пароходы, неуклюжие, полинявшие от морских невзгод грузовые шхуны, парусныя суда, – все перемешано в одной пестрой картине. Прибывающий пароход встрчает толпа смуглолицых комиссионеров в белых одеждах, с вышитыми на груди названиями александрийских отелей и смуглолицых же проводников, в числе которых есть понимающее по-русски и хотя плохо, но все-таки владеющие русской речью. Французский язык тоже не в законе. Вся эта толпа осаждает путешественников, наперерывно предлагая местные гостинницы и разъезды по городу.

Как теперь помню, я прибыл в Александрию в Вербную субботу. Со мной ехали несколько русских паломников, отправлявшихся затем в Иерусалим, и один московский священник, также имевший целью путешествие в Святую землю. В этот день в церквах нашей далекой родины совершается торжественная служба с вербами в руках. Мы вспомнили об этом вечером и, с разрешения капитана, на пароходе была отслужена всенощная, собравшая весь наш тесный и маленький кружок русских пассажиров. Конечно, в Африке верб не достать и их заменили в наших руках пальмовые ветви.

Было совсем темно, когда я вышел на палубу. Кругом была чуждая, незнакомая обстановка... С берега доносились свистки и оклики египетской таможенной стражи, к пароходу плавно прибивала ленивая зыбь. Ночь была чудная, с ясным кругом луны на темносинем бархатном небе, с весело мигающими звездами. Отражения береговых огней и огней на мачтах судов красиво переливались в воде, от близости которой чувствовалась в воздухе раздражающая свежесть. Ночная тишина отчетливо передавала последние отзвуки затихающей работы. Где-то вдалеке громыхала еще паровая лебедка, с берега доносился лай собак, изредка песня, и арабский говор. Мелодичный бой часов возвещал о приближении полночи.

Иногда приходится слышать, что Россия не имеет серьезных интересов в Египте. Вряд ли с этим согласится каждый, кто знаком с нашими операциями по заграничной торговле и южному экспорту. Египет – далеко не безразличный для нас рынок по сбыту нашего зерна, муки, скота и других продуктов. Стоит только вспомнить, что Одесса отправляет в Александрию свыше 350 тысячь пудов в год пшеницы, столько же муки, на 150 тысячь рублей скота, более 6 мил. град. спирта, на 80 тысячь рублей овец и на 500 тысячь рублей лесу, а Батум – до 6 мил. пудов керосина. Египет, притом, рынок насиженный. Хотя он и не имеет недостатка в своем хлебе, но так как местная мука приобретает хороший вкус и питательность лишь в смеси с русской,-то этим надежно поддерживается наш вывоз. Галицийский лес, проходящий транзитом через Одессу и доставляемый в Александрию на русских пароходах, также играет солидную роль в обиходе Египта. Египет интересен нам и в качестве поставщика доброкачественного сырья для наших хлопчатобумажных фабрик. Как ни привилось у нас потребление русско-азиатского хлопка, вытесняющего хлопок иностранный, но египетский продукт, как наиболее совершенный и в некоторых отношениях незаменимый, представляет до сих пор большое подспорье для нашей привислянской и московской мануфактуры. Вообще, наша южная торговля извлекает не малые выгоды из сношешй с Египтом, – сношений приобревших значительную прочность за время существования правильных срочных рейсов из Одессы в Александрию. Одесса и Александрия находятся в тесном торговом общении, особенно зимою, так как зима составляет «грузовой сезон» в противоположность летнему – пассажирскому. Наша промышленность пользовалась бы еще больше завоеванным в Египте положением, будь мы отзывчивее к отысканию новых отраслей экспорта. Не без основания говорят, например, что в Египте мог бы найти себе благодарную почву вывоз бакалейных товаров.

Русский флаг сделался слишком популярным в далеких водах северной Африки, чтобы можно было сомневаться в полезности дальнейшего расширения морских сношений с Египтом. «Русское Общество Пароходства и Торговли» идет верным путем, расширяя средства сообщения с Египтом и обновляя судовой состав александрийской линии новыми пароходами большой силы и громадной грузоподъемности. Вслед за приобретением образцового парохода «Царица», оно в 1892 году поставило на эту линию другой первоклассный пароход «Чихачев». Это гигант в 370 фут длины и 45 ширины, на котором применены все новейшие усовершенствования морской техники, не говоря уже о всевозможных затеях по части пассажирского комфорта. Выстроенный в Англии, на заводе Денни и К⁰, он обошелся Обществу более 800 тысячь рублей без пошлины. Цифра громадная, если принять во внимание, что пароход среднего типа стоит около 150 – 200 тысячь рублей.

Как бы невыгодно ни складывались для нас политические условия в Египте, но солидность нашего торгового положения в этой симпатизирующей нам стране не подлежат сомнению. Происки англичан, так неожиданно водворивших свои войска в Египте одиннадцать лет тому назад, в период общей нерешительности, не находят себе сочувствия ни в каких туземных слоях. Даже сама природа против англичан: английской оккупационной армии, имеющейся в Египте в количестве около 5 тысяч человек, приходится совсем плохо. Не вынося местного климата, сыны туманнаго Альбиона жестоко страдают, смертность громадная. При таких условиях политика англичан, конечно, не может иметь сторонников себе в английских казармах; не может служить приманкою и то усиленное содержание британским воинам, тяжесть которого выносит на своих плечах египетский бюджет. Многое говорит не в пользу британского господства в Египте и как бы ни старались англичане разыгрывать приятную для их самолюбия роль полновластных хозяев в этой стране, но есть могущественные условия, с которыми не совладать даже британской настойчивости.

Волею судеб, Египет, все-таки, остается вассалом Турции, не выпускающей его из-под своей опеки и утверждающей его правителей. Как ни усердствовали англичане в последние годы, однако, торжество Фирмана, благополучно состоявшееся весною 1892 года, при вступлении на престол юного хедива Аббаса-паши, довольно ясно показало, что англичанам приходится считаться с чем-то более сильным и важным, чем их эгоистические претензии. Ни приуроченная к случаю внушительная пальба с собранных в александрийской гавани английских и итальянских броненосцев, ни разные демонстрации не помогли особенно выставиться британскому могуществу в ущерб прежнему порядку вещей. Противная сторона не дремала и, конечно, никаким переменам не суждено было осуществиться.

Египет – этот солиднейший на Средиземном море морской и торговый центр, стоящий в соседстве с путями мировой торговли (Суэцкий канал), – служит средоточием слишком многочисленных и разнообразных интересов для того, чтобы он мог подпасть под одно исключительное влияние. Будь, его покровительница, Турция, в десять раз слабее и индиферентнее, Египту все-таки едва ли дадут сделаться объектом одного влияния в ущерб серьезным интересам других могущественных наций.

Мимо громадных складов хлопка и лесопилен, по грязным и невзрачным улицам приходится пробираться из порта в город. Но прежде чем вы покинете порт, предстоит миновать еще таможенную заставу. Зная по опыту, что вся процедура таможенного досмотра на Востоке в сущности сводится к получению с путешественников бакшиша, я уже приготовил было необходимую дань, но каково же было мое изумление, когда оказалось, что египетские власти вовсе не заражены стяжательностью турецких чиновников. Без всяких придирок любезный молодой чиновник быстро осмотрел мой чемодан и дал разрешение на пропуск. Из этого, впрочем, было бы преждевременно заключить, что «бакшиш» вообще не играет роли в Египте. Таможня – редкое исключение и только. Не занимаясь вымогательствами и не практикуя напрасных придирок, она зорко следит лишь за настоящей контрабандой. Особенно преследуется ввоз опиума, которого здесь боятся хуже черта. У таможни, однако, постоянно вертится кучка каких-то ротозеев, которые, не справляясь с желанием путешествевников, сами садятся на козлы экипажа и едут с вами до гостиницы. Вот эти-то подозрительные субъекты и есть настоящие вымогатели. Проводив вас в гостинницу, они пренахально требуют хороший бакшиш. К моему чемодану прицепился такой же субъект, которого я еле-еле выгнал из гостинницы, но он все-таки раз десять приходил после того справляться не понадобятся ли мне его услуги.

В Александрии несколько гостинниц, одна другой неудобнее; лучшею считается «Grand Hotel Abbat», но и в этой лучшей вместо приличных комнат путешественникам отводят за дорогую цену какие-то карцеры и клетушки. С роскошными отелями Каира не может быть никакого сравнения.

После невзрачного вида торговых кварталов Александрии, совсем не ожидаешь встретить такое благоустройство, такие шикарные здания, роскошные магазины, какими щеголяет центр города. На главной площади, украшенной памятником знаменитому поборнику независимости Египта Магомету-Али, среди веселой зелени скверов, – высится великолепная биржа и вереница высоких домов изящной европейской архитектуры. Тут элегантные рестораны и brasseries. Вы вскоре, впрочем, убеждаетесь, что в Египте всегда так бок о бок с возмутительной грязью и зловонием – европейское изящество и запах тонких английских духов. Улица, обставленная с обеих сторон целой выставкой мануфактурных товаров, готового платья, белья, ковров, предметов роскоши, пестро разложенных за зеркальными стеклами магазинов, ежеминутно оглашается хлопаньем бичей по лошадям в английской упряжи, стуком экипажей и звуками кондукторских рожков. Полное оживление. Невольно представляешь себя не в Африке, а на одной из шумных улиц Лондона, веселой Вены, или Парижа.

В Александрии много европейцев (около 10 тыс.) и, зайдя в большой магазин или в приличную brasserie, вы сплошь и рядом встречаете там приветливые лица французов. Французы успели внести в местную жизнь много хороших начал, которые можно противопоставить туземной арабской лени, разгильдяйству, неряшеству и нравственной нечистоплотности. Араб как-то привык смотреть на пришлого гостяе-вропейца лишь с точки зрения наживы, вымогательств, обмана. В дебрях внутренней Африки арабы-проводники нередко в самый критический момент бросают на произвол судьбы европейские экспедиции. Здесь же, в городах Египта, они стараются всячески обойти путешественника и поживиться от него.

Александрия – средоточие фабричной обработки и торговли египетским хлопком. Еще в 1824 году отсюда вывозилось около 145 тысяч кип хлопка. Здесь более 300 хлопкоочистительных заводов, в числе которых есть предприятия, хорошо знакомые русскому торговому миру. Известный московский деятель Л. Кноп, снабжающий заграничным хлопком чуть не всю Poccию, лет двадцать тому назад прочно основался в Египте. Кроме него, десять-пятнадцать других фирм завели сношения с Россией. Идеально-чистый, египетский хлопок всегда великолепно спрессован. Взгляните на ряды тюков, которыми завалены склады и набережная порта: любой тюк, небольшой на вид, имеет 16–18 пудов весу и, закованный в 10–11 железных обручей, представляет непроницаемую плотную массу. Благодаря тщательности прессовки, наши морские пароходы могут брать сотни тюков, не слишком обременяя себя объемом этого удобного груза.

Благодаря сношениям с европейскими портами и обширной торговле, Александрия приблизилась к типу космополитического города. Она, впрочем, никогда и не была городом арабским, – даже в первые годы её существования преобладали в ней не арабы, а греки, водворенные на берегах Африки Александром Великим. Теперь тут настоящая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний. Разнообразие в костюмах удивительное. На ряду с фесками и характерной фустанеллой (короткая юбка, носимая босоногими простолюдинами), белой или синей, вы видите изящные европейские костюмы. В физиономиях то же разнообразие. Есть арабы черные как негры, у других только легкий загар на лице или почти полная белизна. Пестрота разноязычного населения чрезвычайно бросается в глаза. На улицах Александрии вы слышите иногда русскую речь. В числе других, болтают по-русски евреи и еврейки, переселившиеся сюда из Одессы.

Что хорошо в Александрии – это воздух, насыщенный влагою моря и нежащий грудь своей мягкой прохладой. Впоследствии убеждаешься, что Александрия представляет резкий контраст с знойным, пропитанным пылью Каиром. Много говорят об Александрии, как о климатолечебной станции для чахоточных. Но как ни превозносят ее в этом отношении, однако, приходится сознаться, что человечество очень плохо пользуется местной благодатью. Хороших пансионов для чахоточных и слабогрудых туземная предприимчивость еще не выдумала, жизнь же в обыкновенных отелях и неудобна и дорога. В этоме отношении Александрии далеко даже до нашего Крыма, который хотя и по дорогой таксе, но дает все – таки известные удобства людям, нуждающимся в воздухолечении. Разумеется, ради спасения здоровья и жизни можно со всем мириться. Люди, располагающие средствами, могут сносно устроиться здесь.

Основанная Александром Великим и сделавшаяся затем при Птоломеях настоящим центром всемирной образованности, Александрия сохранила до настоящего времени лишь немногие из памятников того золотого для неё века. Над её гаванью господствовал тогда знаменитый Фаросский маяк, в ней процветала богатейшая библиотека с 700 тысячами греческих рукописей. Увы! теперь больше воспоминаний, чем памятников, хотя, впрочем, и оставшееся заслуживает полнейшего внимания. Местность древнего города находится в стороне от нынешней Александрии. Здесь голо и пустынно. Главная достопримечательность – Помпеева колонна. Перед вами холм, на вершине которого высокая гранитная колонна на широком гранитном же основании. У подножия колонны имеется засыпанная пещера, из которой, по рассказам арабов, в прежнее время существовал подземный ход в Каир. С пригорка открывается красивый вид на соседние деревни, на прекрасные рощи финиковых пальм, на синеющее вдали Мареотийское озеро. Около колонны, под горой, довольно большое и богатое арабское кладбище, которое всегда привлекает внимание европейцев оригинальным видом своих памятников. Каждая могила богатого араба увенчана большой гробницей (турба), с двумя возвышениями; на гробницах пальмовые ветви. Кладбище представляет, как бы подобие громадной квартиры с целым рядом отдельных комнат; недостает только потолка или крыши, вместо которых видно нежно-голубое небо. Комнаты – склепы живописно обвивает виноград, цепляясь своими ветвями за протянутыя нити и перекладины и образуя внутри стены живой зелени.

Тут же, по соседству, кладбище арабов-простолюдинов, не имеющее уже ни склепов ни виноградной листвы. Пригорки и камни, камни и пригорки и больше ничего. Только ясное голубое небо благословенного юга одинаково смотрит и в отверстия затейливых склепов и на эти неприхотливые памятники, разбросанные среди пыльной степи. Уехав из Пирея в непогоду, встретив в море облачность, свежий ветер и шторм, я впервые увидал в Александрии такое идеально-чистое, нежное и спокойное небо.

Окрестности Александрии вообще прекрасны, особенно загородная местность около канала Махмудиэ, соединяющего гавань с Нилом. По набережной канала дворцы, дворцовые конюшни, красивые дома с плоскими крышами, далее ряд кафе. Длинной полосой тянутся сады, из-за заборов которых смотрят стройные финиковые пальмы, кипарисы и какая-то пугамиля, напоминающая нашу сирень. Тут все чудеса тропической флоры. Яркая веселая зелень красиво выделяется на голубом фоне неба. На другой стороне канала – арабские деревушки с землянками под сенью тех же финиковых пальм. Картины все характерные, в тропическом вкусе. На встречу попадаются женщины с кувшинами на голове, живо напоминаются библейские гравюры, всадники на ослах, группы буйволов, спокойно шагающих с гордо поднятой головой и, наконец, для разнообразия, парные экипажи в английской упряжи. Все ходят здесь даже в марте в белых одеждах, эфектно выделяющих смуглые лица. Арабки-магометанки надевают еще себе на нос какие-то медные украшения.

Среди богатейших садов, громадных и тенистых, по набережной Махмудие расположены дачи местной аристократии. Летом в Каире невыносимая жара, все бегут оттуда. Уже с апреля Александрия оживает, а в конце мая сезон здесь в полном разгаре. По каналу придпринимаются поездки в верхний Египет, для чего существуют очень оригинальные суда, по устройству своему напоминающие речной пароход, но двигаемые гребцами. На этих судах имеются каюты, кухня и всякие удобства за исключением только паровых двигателей.

В числе садов на Махмудие замечательны прекрасный сад придворного ведомства и сад местного креза г. Антониади. Первый изобилует твердыми и крепкими, как сталь бамбуковыми деревьями, бананами, жасминами, кипарисами, вытянувшимися в длинные аллеи. Когда я вошел в сад, то первое, что поразило меня, это громкий, нескладный концерт сотен гнусавых голосов. Звуки, похожие на карканье ворон, стоном стояли в воздухе, производя оглушающее впечатление. Оказалось, что это был концерт лягушек, обладающих в Египте слишком громкими голосами. Подойдя к бассейну с водяными растениями, я увидал действительно безчисленное множество серых и зеленых тварей, образовавших целые горы по бортам бассейна. Вблизи концерт был совсем невыносимый.

Сад Антониади более всего интересен тем что, несмотря на свои очень большие размеры, он представляет изящную, выхоленную до последней степени игрушку богатого человека. В нем есть, например, особый подземный грот с обширным бассейном и островками; в жаркую летнюю погоду здесь катаются на лодках, спасаясь от дневного зноя. В тени тропической зелени, среди прихотливо убранных цветников, высятся статуи Венер, Нептунов, Геркулесов, над ними широко распростерли свои гигантские листья редкостные пальмы и папоротники. Мандариновые деревца, апельсины, абрикосы, виноград, все имеется в изобилии. Г. Антониади, у которого теперь заискивают англичане, награждая его почетными титулами, очень симпатизирует русским и достаточно послать свою визитную карточку, чтобы получилось любезное разрешение на осмотр его сада, двенадцать лет уже составляющего крупную достопримечательность Александрии.

По дебаркадеру железной дороги бегали взад и вперед смуглые арабы в длинных рубашках, с босыми ногами, продавая газеты и спички. Пассажиров с каждой минутой прибывало все больше; повсюду виднелись физиономии англичан. В грязных вагонах было душно и публика поспешила открыть окна. Вот, часовая стрелка показала 9 час. утра и поезд «Express» двинулся. От Александрии до Каира около 150 верст; дорога идет мимо обрывов, поросших местами целыми рощами, даже целыми лесами грандиозных кактусов, пробегает несколько мостов, проложенных через рукава и протоки Нила. Видны стройные и красавые финиковые пальмы, под сенью их дачи, загородные дворцы, огороды или же бедные арабские деревни, состоящие из землянок с плоскими крышами. Любая арабская деревня имеет такой печальный вид, что самая захудалая русская деревушка с её избами покажется царским чертогом. Тут, в Египте, непокрытая голь и беднота так и просится наружу; грязь, болезни – вечные спутники простолюдинаа-араба. Печальное впечатление еще более усиливается тем, что по дороге – бесконечная вереница кладбищ с арабскими памятниками характерных форм. Положительно не столько видишь селений и деревень, сколько этих кладбищ, вытянувшихся бесконечной полосой. Тут настоящее царство мертвых. Дикие обрывы и кладбища, по мере приближения к Каиру, уступают место зеленым полям, мысленно переносящим вас к золотым нивам далекой России. Там, в этой далекой России, только легче дышется, чем здесь, в пыльном чаду, там и краски мягче, нежнее... По окраинам арабских полей, среди облаков пыли, гордо шагают верблюды, попадаются толстые всадники, трусящие на тощих, чахлых и маленьких ослах, группы босоногих пешеходов, черных, как уголь, и совсем голых мальчишек, или женщин, завешенных белыми покрывалами... Вот она, Африка!..

Приближались скверные минуты: задул Сирокко, приобретавший порядочную силу. Вся африканская степь всколыхнулась: облака пыли выросли в целые горы и неслись на наш поезд, обдавая его целым градом песка. Окна, разумеется, поспешно были затворены, но, увы, это не помогло. Пробираясь сквозь невидимыя щели, пыль забивалась в одежду, в каждую складку платья, в карманы, в рот, в нос, в уши. Многие нещадно зачихали и, когда приблизили к лицу платки, то, увы, убедились, что и они успели сделаться грязными тряпками. Я сидел около окна, и мне было особенно беспокойно: пыль, попадая в оконную раму, расползалась по кожаной обивке дивана и залезала даже в белье. Отправился искать места поудобнее и вошел в какое-то купе, где, сверх всякого ожидания, оказались совершенно чистые диваны, крытые светло-серым сукном. Я уселся, но каково же было мое удивление, когда диваны на моих глазах стали еще серее; оказалось, что на них было на палец пыли. Отступление было слишком поздно, и пришлось покориться обстоятельствам. Две француженки, сидевшие в соседнем купе, принялись чиститься: они выехали из Александрии в черных туалетах, теперь на пол – дороге оказались в серых... В целом миpe нет такой пыли!

От Александрии до Каира три-четыре станции: Даманхур, Тантах, Бенха... Около некоторых из них хлопковые фабрики (очистка и прессовка хлопка) и громадные склады тюков хлопка, приготовленного к отправке. Вот и Каир!.. Поезд медленно подходит к станции, кишащей народом. В ожидании пассажиров выстроились в ряд швейцары и комиссионеры местных отелей, но, увы, вместо пассажиров, показались из вагонов какие-то серые чучела, откашливающиеся, чихающие, суетливо отряхивающие одежду. Груда чемоданов приняла тот же серый цвет. Собственный опыт убеждает, что в Египте применим один только костюм – тот, в котором щеголяют арабы; длинную рубаху араба ветер запылит, но он же и отряхнет ее от песка. Кроме этой рубахи, на арабе – excusez du'peu – нет ровно ничего.

В мрачном и огромном зале каирского «Ню-Отеля», где мне пришлось остановиться, царила сначала невероятная скука. Путешественники уселись завтракать; свезенные сюда изо всех концов света, чуждые друг другу по языку, все хлопали глазами и безмолвствовали. Иные в десятый раз перечитывали меню или уныло смотрели в тарелку. Многим, может быть, пришло в голову: «Какая, однако, поганая вещь очутиться в таком разношерстном обществе, без знакомых и без соотечественников»... Мои спутники как на грех остановились в другой гостиннице, и я потерял их из виду. Блюда точно нарочно подавались с большой медлительностью, после четвертьчасового антракта, притом особенные: или какие-то крошечные птицы, состоящие из одних носов, или слоеные пирожки с чем-то таким незаметным и сомнительным внутри, что путешественник был больше сыт недоумением. Наконец, появились бананы и кофе, и завтрак, состоявший из десяти блюд, одно удивительнее другого, – был окончен. Египет, желавший щегольнуть утонченностью и изысканностью стола, пересолил и в желудках представителей нескольких наций оставил совсем уж непозволительную пустоту. Среди обедавших тщетно я искал французского лица, французской речи; увидеть русских – было бы счастьем, почти невероятным, но, увы, все были больше или англичане, или итальянцы, занятые своими интригами в Египте и ни о чем не могущие говорить, кроме как о политике. Особенно жалка в этом случае роль итальянцев, устраивающих на море униженно-искательные манифестациии английским Держимордам, а на суше лебезящих перед каждой парой рыжих бак. Гробовое молчание было маленькой пыткой для обедавших дам: в путешествии все ищут приятного общества, развлечений, новых знакомств, а тут неугодно ли созерцать пустой круг тарелки или сонную равнодушную рожу интригана – политика, не страдающего пороком многоглаголания.

Судьба, однако, над нами смилостивилась. Только что общество путешественников оставило стол и вышло «кейфовать» на открытую, выходящую на улицу террасу отеля, как подоспело зрелище в чисто африканском вкусе. К ступеням отеля приблизился молодой, полуголый арабченок с большим мешком в руках. Вот, он вынул из мешка какую-то живую зеленую ленту, которая, быстро извиваясь, стала скользить по тротуару и повременам подниматься на ступени террасы. Это была небольшая змея. Арабченок быстро хватал ее за хвост, когда она слишком приближалась к ногам зрителей. Ловкий и расторопный укротитель вторично полез в мешок, откуда выпрыгнула змея побольше; в третий раз он извлек совсем уж большую змею, которая, свиваясь в кольца, в один-два взмаха поднималась на ступени. Толстая шея её раздувалась, высунутый язык совершал ряд колебаний. Bсе три змеи барахтались на каменных плитах, цепляясь друг за друга, а арабченок ловил то ту, то другую, чтобы они не ушли совсем. «Апофеозом» представления явилась громадная брюхатая ящерица; она как ни бегала, но, в конце концов, все-таки, подобно змеям, оказывалась в руках своего повелителя. Вдоволь повозившись с животными, арабченок переловил их, скрутил змей и, положив все в мешок, стал обходить зрителей, прося положить в протянутую руку приличный случаю бакшиш. И, ведь, не один только этот арабченок, добывает себе средства и пропитание подобным образом; в Египте, в этой стране европейского комфорта и неслыханной в мире ужасной арабской нищеты, десятки и сотни смуглолицых кормятся такими же доходами, такими же случайными, в удобную минуту сорванными «бакшишами». В этом я впоследствии слишком ясно убедился. Арабский мальчишка семи-восьми лет – и тот уже постиг секрет случайных заработков. Вы идете, например, по улице в Kаире, а перед вами бежит крохотный мальчуган, выделывающий какие-то отчаянные жесты руками, ударяющий себя в грудь и кувыркающийся как акробат. Это он дает «представление» и сейчас попросит бакшиш, так как получение последнего именно этим путем он обратил в свою профессию. Нищета открытая, живущая на улице и улицею же кормящаяся, падкая до всяких ухищрений и фокусов, вот нищета Египта, которая развратила и старого и малого. Здесь все продажно, разврат поистине африканскй; в Александрии открыто, на улицах и на площадях, выкрикивают циничные предложения даже четырнадцатилетние девочки. «Дюа франка» или «меза франка» – вот их возгласы. – Чтобы получить «дюа франка», местная нравственность ни перед чем не остановится.

Удивительных вещей насмотришься в этом Египте!.. Все до крайности своеобразно и так противоречит картинам Севера. Повсюду черные физиономии, безчисленные ослы и верблюды, обезьяны с проводниками. Над воротами иных домов чучела болыших крокодилов. На каждом шагу уличная жизнь Каира преподносит какие-нибудь курьезы. Взгляните, например, вот какой-то мусульманин переезжает на новую квартиру; в ветхой арбе он везет весь свой живой багаж: трех жен, закутанных в черные костюмы и покрывала. Он нищь и убог, но у него три жены... Они ежатся и дрожат на тряской повозке. Вот, приткнувшись под забором, уличная ворожея предсказывает судьбу нескольким туземцам. Подальше – портной кроит и шьет на тротуаре зеленые брюки. Поодаль от него стоит в черном балахоне молодой араб, который, завидя прохожего, моментально высовывает из рукава крошечную младенческую руку и у людей, пораженных его уродством, просит подаяния. Десяти шагов нельзя сделать без того, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь картину, характеризующую местные нравы.

В экипаже, с проводником на козлах, я направляюсь в мечеть султана Гассана, составляющую одну из главнейших достопримечательностей Каира. Эта мечеть – здание головокружительной высоты, местами лишенное крыши, благодаря чему из его угрюмых старых стен, точно из колодца, виднеется нежно-голубой небесный купол. Давно оставленная, заброшенная, Гассанская мечеть является неподражаемо-живописной руиной. Поднявшись по кривым, полуобвалившимся ступеням лестницы, надо исполнить ту же формальность, что и в константинопольских мечетях – напялить себе на ноги неуклюжие туфли и крепко привязать их к ступне, чтобы своими следами не осквернить мусульманскую святыню.

В мечети несколько отдельных помещений: вот фонтан в виде беседки, для омовения правоверных перед молитвой, далее – молитвенный зал с возвышенным местом для муллы, за ним, в особом помещении, гробница султана Гассана. Всюду – свесившиеся с потолка люстры, древняя утварь, мрамор, бронзовые изображения, мозаичные полы... Пять веков смотрят на вас с высоты этих грандиозных стен, и былое величие служит ярким контрастом нынешнему запустению...

Гробница султана Гассана, обнесенная высокой оградой, является местом поклонения мусульман, собирающихся сюда по пятницам. В этой же мечети совершилось грозное событие: пал Мамелюк, зверски убитый Магометом – Али. Рядом с фонтаном Гассана высится фонтан имени Мамелюка.

Поставьте на пятиэтажный дом – другой дом трехэтажный – и вы будете иметь точное понятие о величине Гассановой мечети. Каирская цитадель с ее мечетями, которые мы осматривали потом, – не производит особенного впечатления после посещения этой сказочной громады. Цитадель, основанная в 790 году, представляет, как бы особый городок с казармами для войск и укреплениями. Bсе здания расположены на горе, господствующей над городом; с этой горы – гласят предания – некогда совершил свой мудреный скачок последний из Мамелюков, спасаясь от разъяренного Магомета-Али.

Со стен цитадели открываются прекрасные виды на столицу Египта, на ее окрестности и на отдаленные пирамиды... Это волшебная панорама. С высоты птичьего полета вы видите кровли города, минареты, узкие каналы египетских улиц, сверкающий на солнце Нил и степные дали на горизонте. Вот вдали выстроились в ряд пирамиды: Дамур, Саккара, Абуссир, Гизе, Кеднек, Мессаринос, Хефрен, Хеопса... Вся картина залита знойным, ослепительным светом... Но как ни хорошо это зрелище, как ни поражает оно яркостью африканских красок, а взоры путника невольно обращаются на север: словно с высоты африканского холма хочется увидать далекую Poссию... Но, увы, даже Александрии не видно...

В стенах каирской цитадели, обставленных грозными пушками, находится пышная мечеть Магомета-Али с его гробницей. По обеим сторонам мечети стройные, высокие минареты. Внутренность здания немного напоминает константинопольскую Ая-Софию. Вдоль стен идет колоннада; в промежутках между колоннами свешиваются с потолка массивные люстры. Цветные окна, масса мягких ковров довершают картину. В этой мечети часто бывает парадное служение, на котором присутствуют хедив и все министры. За хороший «бакшиш» меня пропустили внутрь как раз в то время, когда мечеть была прибрана и совсем приготовлена для прибытия вечером хедива и высокопоставленных лиц.

– Теперь на прогулку? спросил меня проводник, когда осмотр достопримечательностей в цитадели был окончен. Я согласился и экипаж стал спускаться с горы, мимо длинной линии высоких укреплений. Нас сопровождали любопытные взгляды чернооких мусульманок, Бог весть зачем разгуливавших около пушек.

Прелюбопытной оказалась новая прогулка! В окрестностях Каира есть свой Пуант, свой «Малый Фонтан», куда по вечерам, когда потянет прохладой, летят шикарные экипажи, грациозные ландо, одиночки и кавалькады всадников и амазонок. Это чудесная аллея близ дворца Гезирэ, обставленная высокими старыми деревьями, образовавшими в высоте, над вашей головой, густую непроницаемую сетку из зеленых ветвей. Аллея совсем феерическая; как-то трудно верится, что это та самая Африка, где часто вы задыхаетесь от пыли и приходите в ужас от грязи и зловония.

Каир не беден достопримечательностями всякого рода; кроме цитадели и Гассанской мечети, выдаются: Калаунская мечеть, красующийся на главной площади памятник Ибрагиму – паше, арабские базары, музей, дворец и сад Гезирэ и... уж конечно, пирамиды и могилы калифов.

Может быть, пожелаете осмотреть египетский гарем?

С этими словами обратился ко мне Махмуд-Залем, проводник и переводчик, и так как я выразил согласие, то мы, не теряя времени, отправились в путь.

Проехав мимо дворца египетского хедива, мимо грандиозного и неуклюжего зданния английских казарм, находящихся наискось дворца, мы очутились на мосту, ведущем через Нил. С высоты моста я впервые увидал вблизи историческую реку, увидал и... разочаровался. Вот он Нил – мутный, с зеленоватой водой, заключенный вдобавок в некрасивых низменных берегах. Не только Днепр и Волга, но и наша северная Нева куда величественнеe его. Мост, обставленный чрезвычайно высокими перилами, привел нас на хорошенький островок, где под сенью пышно разросшихся финиковых пальм и кедров ютились кафе – рестораны и лавчонки с продажей прохладительных напитков. Отсюда шла прелестная аллея тропических акаций, ветви которых сплелись, образовав вверху зеленый навес. До дворца Гезирэ, составлявшего цель нашей поездки, было рукой подать...

Дворец Гезирэ – двухэтажное здание, но настолько оно раздвинулось вширь, что, кажется, и конца ему нет. На первом плане – оффициальный дворец, далее в саду – дворец – гарем, построенный около тридцати лет тому назад с рассчетом вместить в его стенах до 300 женщин. Как и подобает гарему, он защищен от праздных взоров высокою стеною. «Бакшиш» сделал свое дело, и стена перед нами расступилась. За ней оказался небольшой сад с мягкожурчащими фонтанами, идиллическими ручейками и рядом мраморных бассейнов. В этом саду проводят длинные часы скучного досуга триста затворниц, развлекаемых евнухами. Вот первая комната – салон гарема, вот другой салон, а за ним тянется в помещениях двух этажей безконечная вереница небольших кабинетов, обставленных почти исключительно мягкими тахтами, оттоманками и креслами особенной формы, видимо, нарочно предназначенными для интимных бесед.

Положительно нельзя сказать, чтобы в гареме была особенная, сказочная роскошь. В оффициальном дворце (о нем ниже) она имеется, но в гареме многое слишком ординарно. В обивке мебели преобладают неважные материи желтого цвета, кое – где свешиваются с потолка массивные бронзовые люстры, грязные, потускневшие от времени. Что всего более бросается в глаза – это обилие умывален и прочих уединенных комнат. Все дороги ведут в Рим... здесь все двери ведут... в умывальни. Население целого города могло бы поместиться в одних только умывальнях гарема – так их много, и так они обширны. Вот туалетная, спальня и очень неважная баня, где кроме мягкой тахты и ванны ничего нет.

Ревность, подогреваемая южным небом, положила на египетские гаремы свой особенный типический отпечаток. Думаешь: каким же нужно быть Отелло, чтобы ревновать сразу триста жен. И ничего, здесь, видимо, преисправно ревнуют... Вот окно, выходящее в сад взгляните – все видно, что делается внизу; вы с успехом можете досматривать за каждой из затворниц, выпущенных на прогулку, ничто не ускользнет от взора и всякая «вольность» будет замечена и предупреждена.

Посмотрите потом в те же окна из сада – и вы уже не увидите ничего, не узнаете, есть ли наблюдающий глаз ревнивца или нет его. По всему гарему – такие окна, приноровленные к удобствам надзора и шпионства. Вот спальня паши: умудритесь войти в нее – ни за что не войдете. Тут потайная дверь с секретным замком, не дающим возможности заглянуть и разгадать: здесь ли повелитель, или же отсутствует? Комнаты жен иногда удивительной треугольной формы; кое-где изредка мелькнет хорошая живопись на потолках, позолота, мрамор, а там опять тянутся до бесконечности однообразные оттоманки, диваны и трехместные кресла.

Мы ходили из зала в зал, из кабинета в кабинет – и, увы, нигде не заметили ни одной смуглянки под покрывалом, не услышали ни одной пары шлепающих туфель...

– Мы осматриваем, конечно, необитаемый гарем? спрашиваю сторожа.

– О, да, он необитаем, иначе доступ в него был бы невозможен, отвечал араб.

Гарем Гезирэ необитаем уже лет десять, но он имеет такой вид жилого дома, точно из него каких-нибудь часа 2 назад наскоро повыбрались жильцы, не успев даже захватить с собой всех кроватей и снять со стен многочиеленные вешалки.

Мы видели кровать, с балдахином, которая так и стоит с наложенными на нее досками.

У европейцев составилось слишком преувеличенное представление о роскоши гаремов Востока. Никакой особенной обстановки в гаремах в сущности нет и даже – что греха таить – в самых привиллегированных гаремах могут быть жирные клопы. Гарем – самая прозаическая вещь, которой только изысканная фантазия европейцев придает привлекательные черты. Интриги, бабьи ссоры, прожорливые клопы и непроходимая, чудовищная, незнакомая европейцам, тоска от безделья – вот что такое гарем и гаремная жизнь.

Дворец Гезирэ, состоя как бы из нескольких отдельных палаццо, представляет в других своих частях более разнообразия и художественности... Вот, например, специальный дворец для больших придворных обедов; какая красота архитектуры, какой солидный, изящный вид! Перед вами длинная колоннада, поддерживающая массивное здание в мавританском стиле. Общее впечатление прекрасное. Главный оффициальный дворец если и не представляет, чего-нибудь особенного в своей внешности, за то он великолепен внутри. Час другой пробегут незаметно, пока вы успеете подробно осмотреть его.

Тут, в особенности в верхнем этаже, куда ведет широкая мраморная лестница, есть зеркала стоимостью в 10 тыс., бронза удивительной работы, мозаичные столы, чуть не целые глыбы малахита. Бальный зал с хорами для оркестра, хрустальными люстрами в состоянии вместить тысячи приглашенных. Блеск и комфорт в каждой мелочи, а этих мелочей в шестидесяти комнатах дворца не мало. Измаил-паша, выстроивший дворец, видимо, не жалел средств на создание для себя и вокруг себя всего необыкновенного. Теперь Египет, издерживающий слишком большие деньги на содержание английских войск и на расшаркивание перед британскими Держимордами, стал экономнее. Дворец Гезирэ опустел. Когда мы обходили его, то в залах царил полумрак, холодок, уныние. Звучно отдавались в пустых хоромах голоса и шаги. Сквозь наглухо запертые ставни выглядывали лишь узкие полоски дневного света. Не доставало разве только привидений, заменить которых, видимо, взялись английские путешественники. Идешь спокойно по залу, как вдруг выглянет из-за угла какая-нибудь пара рыжих бак на тощем лице, на длинном, вытянутом до потолка туловище. За одним привидением следуют другие в виде каких-нибудь селедкообразных мисс.

Из одной комнаты дворца вырывалась яркая полоса дневного света. Мы вошли туда: перед нами был балкон, повисший над водою. Тут тихо катил свои зеленые воды все тот же ленивый, задумчивый Нил. Наступившие жары не успели еще осушить его, и он довольно высоко держал свой водный уровен. На противоположном берегу виднелись невзрачные обывательские постройки, кое-где стройные финиковые пальмы. Шум большого города долетал до нас неясным гулом.

Измаил-паша окружил свой дворец пышным садом с разными затеями, теперь заброшенными. В его зверинец, расположенный в крайней аллее, свозились звери со всего света; в птичнике группировались наиболее ценные и редкие породы пернатых. Африка – по этой части сильна, выбор богатейший и немудрено, что зверинец представлял собою нечто из ряда выходящее. Прибавьте к этому громадные темные пещеры, гроты с разными потайными ходами, закоулками и с царящей в них вечной прохладой и пруды, населенные тысячами золотых рыбок, – и вы будете иметь понятие, что такое сад и дворец Гезирэ в Египте.

– Экипаж готов, прикажете ехать? спросил меня проводник, когда мы вышли из зверинца.

Мы поехали, но сначала должны были одарить «бакшишем» целый сонм выстроившихся в ряд дворцовых сторожей.

Вечерело... Душный день сменялся черною душною ночью. Северянину приходится плохо: в воздухе ни струйки прохлады, облако пыли повисло над Каиром. Шум улицы постепенно затихал, реже слышался стук экипажей и удары бичей; только откуда-то с окраин города несся лай собак. Изредка достигали слуха звуки отдаленного оркестра. Они свидетельствовали о том, что еще не весь Каир погрузился в объятия Морфея, что не спят еще веселые уголки города – кафе – шантаны, музыкально-вокальные brasseries и разные таверны. Не познакомиться с жизнью этого веселящегося Египта – значит, много потерять... Эти «веселые уголки» живут каждый на свой манер, имеют громадный круг завсегдатаев, и картина ночной жизни Каира не лишена интереса.

Вот, на одной из бойких, людных улиц вы слышите нескладную, но чрезвычайно громкую, арабскую музыку, шум и стук пляски, говор толпы. Это арабский кафе. Все столики снаружи, вдоль тротуара, и внутри помещения, перед сценой, заняты местной публикой среднего и низшего круга. Посетители пьют пиво, лимонад, ведут деловые беседы или играют в кости и вместе с тем любуются оригинальным зрелищем арабской пляски. Лица смуглые, на головах фески. На сцене подвизается черноокая девица, исполняющая истинно-африканский «танец живота». Это даже не танец, а какое-то безсмысленное дрыганье под оглушительный аккомпанемент барабана и бубен. Корпусом своим танцовщица вертит с большим искусством и срывает апплодисменты. Музыканты – женщины в покрывалах на лице и мужчины не разделяют восторгов толпы и, глядя с полным равнодушием на плясунью, курят папиросы одну за другой; бросая на сцену пепел и окурки, они повременам что-то лениво подпевают. Разбитная и бойкая хозяйка таверны поочередно обходит посетителей, опуская в поместительную сумку серебряные монеты всех стран и наций. Душно здесь, накурено, грязно – и разборчивый европеец в такой таверне долго не усидит, но араб тут как рыба в воде. Этот шум нескладной музыки чувственный колорит пляски ему нравятся, и на огонек арабского кафе то и дело слетаются новые и новые посетители.

Европеец по части кафешантанного веселья устроился в Каире с большим комфортом. «Кафе Амбарра» – это настоящий чертог, блестящий, нарядный, с роскошной обстановкой. «Египетский кафе» (Grand Café Egyptienne), рассчитанный также на европейскую публику, в том же роде. Здесь уже не нескладный шум толпы, а сдержанный говор, приличие, даже некоторая натянутость... Необходимо заметить, что кафе-шантаны в Египте не служат только сборищем холостой безприютной публики, но они посещаются также семействами обывателей, не исключая даже подростков – детей. В «Египетском кафе» вы видите дам и барышень, чинно сидящих за столиками в то время, как их папаши и братья сражаются на бильярде, играют в шашки или в трик-трак. В глубине зала устроена эстрада, на которую выходят уже не смуглые египтянки-танцовщицы, а белокурые и бледнолицые немочки, составившие недурной дамский оркестр. Зал оглушается певучими страусовскими вальсами и нежными романсами разных немецких маэстро. Скромненькие и миловидные музыкантши в антрактах обходят публику, собирая на ноты; более резвые из них подсаживаются к посетителям для мимолетной беседы.

Каир – едва ли не первый в мире город по количеству безприютных людей. Эта бездомная голытьба по ночам спит прямо на улицах, на тротуарах и даже на мостовой. Вот, например, прекрасный благоустроенный сад среди города, – взгляните на фундамент решетки – он весь усеян телами спящих полуобнаженных арабов. Голое тело прикасается прямо к жесткому камню, но ночлежнику не чувствительны неудобства его постели. Могучий железный сон сковал его до утра, раскрытый рот тщетно ловит прохладу. Боже, как невыносимы иногда эти египетские ночи! Духота ужасная. В домах куда хуже, чем на улице. В отворенные двери и окна десятками налетают москиты, укусы которых причиняют страшный зуд. Все постели в Каире и в Александрии защищены от этих непрошенных гостей навесами из густой кисеи, но на утро вы все-таки просыпаетесь с неприятным ощущением укусов. Кисея увеличивает духоту, и северянину приходится искать спасения на балконе; любуясь с высоты галереи видом спящего Каира, сам незаметно засыпаешь в качалке и уже сквозь сон слышишь затихающие отголоски улицы.

Есть часть населения в Каире, которая бодрствует и ночью. Погонщики ослов то и дело проносятся мимо, мелкие комиссионеры из арабов пристают на улицах к пешеходам, предлагая им или «юн-фам» или ночную прогулку за город верхом. И то и другое часто имеет тайную цель: обобрать чужестранца и благополучно удрать до рассвета. Прогулками на ослах уже потому соблазняться не следует, что вам предлагаются ослы, вконец измученные ездой. Осел обезсилел, разбит на все четыре ноги и ежеминутно падает. Какое же тут удовольствие!.. Я, впрочем, не раз встречал в Египте путешественников, слишком падких до всего туземного, до всякой новинки. Такой путешественник с довольным видом садится на осла, трусит на нем мелкой рысцой, падает и встает, пока не расшибется. Поездка жалкая и смешная, в особенности, когда за трусящим и падающим всадником бежит сзади сам погонщик – араб, который ударами ладони или хлыста подбадривает осла, а иногда, заодно и всадника. Выйдите на улицу в Каире; сколько таких всадников на ослах, подгоняемых нашими арабами!

Путешествие в Египет – это, бесспорно, одно из интереснейших путешествий, какие только можно себе представить. Ничего не придумаешь своеобразнее этого мира, эффектнее этой обстановки, с какими вы сталкиваетесь на берегах далекой Африки. Говорю с точки зрения северянина, на которого картины Египта, тропическая природа, склад местной жизни производят особенно сильное впечатление. Материалу для наблюдений масса, была бы только охота. Путешественники со всего мира стекаются сюда, особенно ранней весной и поздней осенью, когда жары не особенно сильны. Осмотры Александрии и Каира, прогулки по их окрестностям и, главное, поездки к пирамидам так наполняют правильно распределенное время, что дни за днями бегут незаметно. Поездки из Каира к пирамидам, которые удобнее всего предпринимать большим обществом (в путешествии легко завязываются знакомства), занимают немного времени. Выехав в степь рано утром, вы после полудня возвращаетесь обратно в город, успев достаточно налюбоваться чудесами древнего мира. Более любознательные путешественники, особенно немцы, пробуют даже карабкаться на пирамиды, что, впрочем, не совсем удобно, особенно под палящими лучами африканского солнца. Пирамиды производят грандиозное впечатление, хотя они и порядком пострадали от времени. Верхние заострения поддаются разрушению, основания суживаются и высота пирамид хотя не на много, но уменьшается. Хеопсова пирамида понизилась, говорят, на 50 футов. Это немного, конечно, если вспомнить, что пирамиды строились в начале третьего тысячелетия до Р. Хр. Такой подавляющий срок времени что угодно сотрет в порошок, как он сделал это с телами и саркофагами египетских фараонов, заботившихся о своем нетленном упокоении в пирамидах самого необъятного размера.

Ранней весной (март) всякие экскурсии по Египту необыкновенно приятны и удобны. Часто путешественники отправляются по железной дороге из Каира в Измаилию, чтобы взглянуть на мировое чудо – Суэцкий канал. Выезжая из Каира с поездом «Express» около 8 час утра, вы минуете всего одну станцию (Цагациг) – и в 12 ¹/₂ час. в Измаилии. Это маленький городок с единственным отелем «Виктория». По Суэцкому каналу, среди плавно двигающихся океанских судов, бегают миниатюрные пароходики (местное пассажирское движение), на которых можно добраться до Порт-Саида, типичного приморского города (с бесподобным маяком), весь склад жизни которого приноровился исключительно к торговле и мореходству. Отсюда уже широкий путь во все стороны. Пароходы «Русского Общества Пароходства и Торговли» периодически посещают Порт – Саид на пути из Александрии в Яффу, Бейрут и обратно (круговая Александрийская линия), а пароходы Добровольного Флота – на пути с дальнего Востока и на дальний Восток. Целый ряд линий дальнего плавания, ряд маршрутов срочных пароходств всех наций имеют общую точку пересечения у этого космополитического Порт – Саида, в узкой полосе вод Суэцкаго канала, подаренной миру знаменитым французом. Фердинанд Лессепс, столь жестоко развенчанный в период Панамского краха и скандального процесса в Париже, остается в летописях мира все тем же светлым гением, облагодетельствовавшим Европу своим грандиозным сооружением. И Христофору Колумбу, с которым сравнивали Лессепса на церемонии открытия канала, пришлось после дней триумфа испить горькую чашу неблагодарности...

Но возвратимся к Каиру. Как бы не были любопытны окрестные поездки, но, конечно, большая часть наблюдений заезжего гостя естественно приходится на долю Каира. Это город с тяжелыми условиями для жизни, но город многолюдный, с пестрым населением, в составе которого солидная цифра принадлежит европейцам. На 500 тысяч душ туземцев приходится до 30 тысяч англичан. Европейские порядки хотя и не восторжествовали еще над арабской патриархальностью, но некоторые стороны местной жизни переносят вас в западную Европу, особенно в Англию. Это бросается в глаза приезжему человеку: английский язык в ходу во всех отелях, все печатные объявления и рекламы непременно написаны по-английски и не всегда по-французски. В шикарном каирском «New Hotel», где я жил, основательно привились английские порядки насчет стола и только две французские фразы приглашали чужеземцев пунктуально являться в назначенные часы к завтраку и обеду – в 12¹/₂ час. дня и в 7¹/₂ час. вечера – под страхом оставления неисправных голодными. Этот отель – один из любимых англичанами. Он щеголяет своей обстановкой, но, увы, не удобствами. Выходящая на главную улицу громадная терраса, шикарная гостиная около главного входа, лестницы, убранные мягкими коврами, постели самой невероятной ширины – все это хорошо, но крошечные комнаты, имеющие иногда вместо окон три двери с трех сторон и скудные мебелью – едва ли кому понравятся. Что пользы в том, что вы помещены в бомбоньерке, сверху до низу убранной портьерами, зеркалами и коврами, когда в этой бомбоньерке нельзя повернуться и в душные египетские ночи совсем нечем дышать.

Сколько бы ни прихорашивался Каир, как бы ни подражал он Лондону или Парижу, но в значительной своей части он остается, все-таки, гнездом грязи. Арабские кварталы города невозможны. Помню, я и двое моих спутников из России, вскоре отыскавшихся, – отправились осматривать коптскую церковь, для чего должны были пройти мимо арабского базара по нескольким кривым переулкам. И что же? Мы оказались с головы до ног обсыпанными крупными насекомыми. Это было настоящее бедствие, отравившее нам последние дни пребывания в Каире. С утра до ночи мы чистились и мылись и лишь на третий или четвертый день, словно после мучительной пытки, пришли в себя. Вот она объевропеившаяся Африка! А эти зловонные потоки по улицам, эти гниющие лужи, трупы палых собак, разлагающихся на солнце и поедаемых мухами. Нет! что бы ни говорили о нашей русской беспечности и неопрятности, а смело можно утверждать, что самое заброшенное и забытое Богом захолустье в России куда чище и опрятнее, чем вкусившая цивилизации столица Египта. Как не быть чуме и холере там, где каждая узкая непроезжая улица обращается её обитателями в одну сплошную помойную яму, где ни один туземец отродясь не слышал о том, что такое санитарные требования! Англичане, занимаясь в стране поборами и вымогательствами, не считают нужным просвещать туземцев на этот счет.

Коптская церковь, грандиозная, хранящая в своих стенах много старины и гробницы трех подвижников хританства в Египте, – и та страшно запущена.

Я застал еще в Каире «сезон», хотя местное общество уже начало понемногу разъезжаться и театры были закрыты. Лишенный вечерних удовольствий, Каир засыпал рано и рано пробуждался. За утренним чаем (кстати сказать, в Каире пьют не чай, к какому мы привыкли в России, а какое-то противное месиво с очень подозрительными яйцами в смятку; от чая приходится совсем отказаться и предпочесть кофе) я составлял маршруты поездок, а в 10 часов показывалась в дверях тучная фигура проводника. Мы отправлялись в путь и выстрел пушки в полдень заставал уже нас где-нибудь далеко от гостинницы. Проводникам и здесь принято платить по 10 франков за день и по 5 за полдня, экипаж (парное ландо) обходится в 2–3 франка в час, общий же расход за 5–6 часов осмотров и разъездов составит 25–30 франков (считая тут и неизбежные «бакшиши»).

Без проводников обходиться трудно, в чем пришлось собственным опытом убедиться мне и моим спутникам. После сказанной большой неприятности при посещении коптской церкви, в тот же день, мы поехали осматривать руины старого города и так как последний расположен не совсем близко от нового Каира, то мы поспели туда к ночи, наступающей на экваторе чрезвычайно быстро, почти без сумерек. Возница, ни слова не говорящий и не нонимающий ни на каком другом языке, кроме своего арабского, завез нас в глушь и, завезя, стал разговаривать с несколькими подозрительными незнакомцами. Судя по их жестам, речь шла о нас и это сборище ничего хорошего не предвещало. Мы стали требовать, чтобы араб вез нас обратно в город, но он вдруг скрылся. Мы были далеко от города, без проводника, и, главное, были беспомощны, так как, говоря только на европейских языках, не знали самого нужного в эту минуту – арабского...

Хорошо, что приключение окончилось благополучно. С нами были большие суммы денег и не было никакого оружия. Чего хотела от нас толпа оборванцев – мы не могли понять.

К Египту вполне применимо то, что я говорил о Греции: ужасно трудно здесь менять деньги и еще труднее делать покупки. Вы не в Париже, где все вам понятно и знакомо. Египетские деньги – китайская грамота. Помню, раз надавали мне в одной лавке каких-то удивительных монет и после, при случае, предобродушно заявили, чти эти монеты ровно ничего не стоят. Самое лучшее предоставлять расплачиваться проводнику и потом разом платить ему по счету французским золотом. Я твердо уверен, что переплата в этом случае получится меньшая. В Каире, как на грех, магазины чрезвычайно заманчивы; тут большой гостинный двор в нарядных магазинах на главной улице целая выставка роскошных произведений Востока, ковров и изделий французской мануфактуры. В нижнем Египте английских товаров мало и французам принадлежит бесспорное первенство на здешнем мануфактурном рынке.

В Каире только в стенах отеля и понимают французский язык, на улице и в магазинах вы беспомощны; я должен был выучить несколько фраз по-арабски. Как ни коверкаешь арабские слова, но замечаешь, что все понимают. Несколько арабских словечек мне очень пригодились и по приезде в Александрию. Я говорил арабу – извозчику: «Догру ал меркин москов» – и он вез меня к русскому пароходу, «ялла» – означало трогай, поезжай, «вахет франк» – один франк и т. п...

Наступил день отплытия... Я очутился на египетском пароходе, совершающем рейсы по Средиземному морю. На пароход прибыли также четверо русских паломников, направлявшихся в далекий Иерусалим. Все остальное общество состояло из аигличан и американцев. Пароход, наполненный пассажирами до того, что нигде не имелось свободной койки, плавно раскачивался на тихих, зеркальных водах Александрийского рейда. Тут же, невдалеке, гремели выстрелы с англйских и итальянских броненосцев, собравшихся в гавани по случаю Фирмана. Под грохот этих выстрелов наше неуклюжее судно, с невероятно высокими бортами, снялось с якоря и, тяжело пыхтя, вышло в открытое море. Впереди был необъятный синий простор водной пустыни, сзади белели здания Александрии, а справа тянулась узенькая полоска низкого африканского берега.

За утренним табль-д’отом царила, по обыкновению, невероятная скука. Однообразно звучала шипящая английская речь в то время, как пароход с монотонным стуком винта раскачивался то вправо, то влево. Кают-компания имела ужасно мрачный вид: длинный и узкий зал, прилегающий к пассажирским помещениям, скудно освещался лишь стеклянными отверстиями в потолке. Многолюдное общество пассажиров еле уместилось за столом. Все ехали в Палестину. Было воскресенье – и англичане, верные своим обрядам, уселись в круг на палубе для совершения богослужения. Над морским простором раздалось молитвенное пение. В уголке на палубе третьего класса мои русские спутники собрались для православной обедни, которую служил ехавший с нами московский священник. Один из наших паломников, ярославскй торговец, вызвался быть псаломщиком. Мы стали в круг, затеплили свечи... В то время в нашей дорогой Poccии, в наших семьях, готовились к Светлому празднику... Как далеко мы были от всего, что дорого нам!.. Кругом, за бортами, глухо плескалась крупная зыбь южного моря.

Вечером в общем зале и в тесных, неудобных каютах египетского суденышка зажглись тусклые, коптящие лампы. Горизонт потемнел, море утратило свой бирюзовый колорит. Ветерок стал стихать, зыбь поулеглась и скоро над мачтами парохода зажглись мириады звезд тропического неба. Мы могли любоваться чудной ночью – тихой, задумчивой...

Издали провожал нас яркий свет электрического маяка в Порт-Саиде. Выплывший круг луны мягко серебрил длинную полосу воды, изборожденную винтом парохода. Темных фигур, блуждавших по палубе, становилось все меньше и меньше. Я собирался последовать примеру других и идти спать, но ко мне подошел один из паломников и рассказал о приключившемся с ними неприятном происшествии.

– Мы соблюдаем пост и почти ничего не едим, – говорил он, – но к вечеру очень проголодались и захотели спросить себе чего-нибудь постного на ужин. Идем к капитану – он разрешил нам (надо заметить, что паломники ехали в третьем классе, взяв билеты без продовольствия). Обратились тогда к буфетчику, тот обещал прислать кое – что из остатков. Ждем – и чтож бы вы думали? – Кушанье подают нам в трюм, где возят скот, и ставят прямо на пол. Пол нечистый; мы просим дать стол. Буфетчик говорит: нельзя – идите просить капитана. Пошли и получили отказ, а вернувшись, услышали от того же буфетчика какую-то дерзость: «жрите, мол, так, а то ничего не получите». Кушанье от нас забрали, и мы так и остались голодными. Скажите, можно ли так относиться к людям?..

Действительно, на арабских пароходах с русскими паломниками не церемонятся. Грубое обращение – вещь самая возможная. Вот почему наши богомольцы должны твердо помнить, что они могут совершать путешествия только на русских пароходах, где их всегда поймут и не обидят. На арабском пароходе даже пассажирам первого класса приходится плохо. Помню, только что успел я улечься на покой, как мне сделал визит жирный клоп величиной с добрую пуговицу; пришлось начать очищение подушек от клопов. Грязь, беспорядок – вечные спутники арабского жилища и арабского судна. Пароходная прислуга спит по ночам на тех же скамейках и диванах кают-компании, которыми днем пользуются пассажиры; сон такой крепкий, что в случае надобности никого не добудишься, хоть умри. Дежурных оффициантов не полагается. Порядки совсем в африканском вкусе; остается удивляться, как это западноевропейская публика мирится с подобными прелестями... И мы еще позволяем себе жаловаться на наши pyccкие пароходы, где, по большей части, все служащие с первого до последнего человека истинные труженники, а не трутни, неохотно отбывающие повинность. В то же время на наших, русских, пароходах пассажирский тариф умереннее, чем на иностранных. На египетском пароходе за проезд из Александрии до Яффы вы платите 3 ½ наполеона. При курсе наполеон – 8 рублей, это составляет 28 рублей. За эти деньги вы не имеете никаких удобств... На русском пароходе тот же путь в первом классе (с продовольствием) стоит 17 руб. Не говорю уже о льготном проезде для богомольцев, которые за каких-нибудь 24 р. имеют возможность совершить на русском пароходе весь громадный переезд из Одессы или Севастополя в Яффу и за те же деньги вернуться в Poccию. Нет, не все заграничное лучше русского! Это начали понимать и иностранцы, перенолняющие теперь pyccкие пароходы...

Вместо обещанных 9-ти часов утра, арабскй пароход «открыл» яффский берег еле-еле после полудня. С большою радостью, после скучного и томительного ожидания, pyccкиe паломники увидали впереди на горизонте желтую полосу земли и высящиеся над ней, словно в тумане, высокие горы Ливана. Пароходное население оживилось, нетерпение росло с каждой минутой и масса пассажиров хлынула на носовую площадку, чтобы яснее рассмотреть придвигавшийся все ближе и ближе горный пейзаж желанной Яффы. Не думайте, однако, чтобы пейзаж этот ласкал глаз нежностью красок; напротив, картина была слишком суровая. На диких пустынных скалах, лишенных всякого признака растительности, неуклюже ютились однообразные, скученные каменные домики с плоскими крышами. Все это царство голого камня нещадно заливал яркий, ослепительный блеск полуденного солнца. Море слегка волновалось и волны его, перемахивая через груду скал, подернутых зеленой тиной, с силой ударяли о берег. Целая стена отхлынувших назад брызг высоким фонтаном поднималась после каждаго удара. В Яффе – ни природного, ни искусственного порта, просто открытое море. Немудрено, что здесь постоянно разбиваются суда. Я видел печальные остатки старого «Чихачева», этой жертвы турецкой портовой безпечности. Несколько южнее города, неподалеку от берега, поднималась из воды труба пострадавшего парохода, а хороший глаз мог различить и другие его части.

С шумом, потрясая весь пароход, спустился якорь. Арабское судно, перед тем долго маневрировавшее для выбора себе удобного места для стоянки, повернулось носом к берегу и застыло в этой позе. В это время устремились к нему десяток-другой лодок, с которыми море играло безцеремонно, поднимая их на гребни волн, качая и бросая из стороны в сторону. Вот двинулась от берега и пара парусных шхун, приближавшихся к пароходу для принятия груза. Время шло незаметно; приблизительно через полчаса после остановки, арабские лодка причалили к пароходу и по спущенному трапу стали взбираться к нам на палубу перевозчики. Они стремительно карабкались по лестнице, толкали друг друга, давили, цепляясь босыми ногами за что ни попало... Когда эта сумасшедшая, буйная толпа полунагих каикчи с криками ворвалась на пароход, то принялась здесь хозяйничать без стеснения. Стремясь заработать побольше, каждый перевозчик хватал первый попавшийся чемодан, спорил и чуть ли не дрался с соперником из-за лишнего пассажира. В одну минуту чемоданы и сундуки были расхватаны, некоторых пассажиров толпа гребцов насильно на руках втаскивала в свои лодки. Что это было за столпотворение – рассказать невозможно. Вот нагрузили одну лодку (вернее: перегрузили) и она, тяжело покачиваясь, поплыла к берегу. На смену ей появилась другая, которую та же буйная толпа быстро наполнила людьми и чемоданами. Дам схватывали с еще большей бесцеремонностью чем мужчин; не успеет она опомниться, как поднятая на воздух и переданная с рук на руки, очутится в лодке. Да неужели же, думалось мне, нельзя уничтожить подобное безобразие? Измятый, пришибленный пассажир попадает на одну лодку, а вещи его могут уплыть на другой. В кутерьме ничего не разберешь...

Но это, впрочем, еще не главное. В Яффе благодаря жадности и беспорядочности арабов, часто бывают несчастные случаи, влекущие гибель людей. Не далее, как зимой 1892 года, при переправе на берег, утонуло 26 человек. Давно пора оградить русских паломников и путешественников от разбойнических поборов и вымогательств со стороны арабов-перевозчиков.

Арабскую жадность я испытал на ceбе. Сначала, во время сумасшедшего хватания публики, я отстранил всякие покушения как на свою персону, так и на свой чемодан! Спешить некуда, дай, думаю, обожду. Перехватали всех пассажиров, в том числе и моих русских спутников, и тогда я спокойно yселся в лодку и поехал... Со мной был только один пассажир, да и тот оказался потом подставным. Мы отдалились от парохода, выехали на средину рейда, и лодка собиралась уже перемахнуть на высокой волне через гряду камней, как перевозчик неожиданно обратился ко мне по-арабски с требованием уплаты.

– Вот, подъедешь к берегу – там и уплачу, сказал я.

– Платите здесь... сейчас... приставал дерзкий араб, протягивая руку за деньгами.

– Платите... платите, говорил мне по-французски подставной пассажир. Видите, вот и я плачу... И он вынул из кошелька меджидие.

В ту минуту я не знал еще, что пассажир был не настоящий, а потому достал портмоне для уплаты.

Даю лодочнику два франка. – «Еще... еще», кричит он, размахивая руками. «Дайте еще», прибавляет пассажир: «сегодня свежая погода, волнение; в такие дни лодочники берут дороже».

Даю еще два франка – опять мало. Снова грубое требование и энергические жесты.

Я заупрямился – в лодке поднялся шум, крики, все приставали ко мне, требуя еще денег. Между тем ни около нас, ни кругом на рейде – не было никого, и настаиванье на прибавке могло обратиться в прямое самоуправство.

Я бросил еще три франка, закрыл кошелек и указал на берег. Нахалы пробовали было спросить 10 франков (4 руб.), но лодка, счастливо переброшенная набежавшей волной через камни, была уже недалеко от турецкой таможни.

Первым моим шагом в Яффе было посещение русского консульства. Местному вице-консулу, В.Н. Тимофееву, всегда принимающему самое теплое участие в своих соотечественниках, я рассказал, между прочим, случай в лодке. Оказалось, что я сильно переплатил, ибо такса за перевоз всего 1 франк. Буяны были наказаны, а переплата, истребованная обратно с них полицией, была выдана, по моей просьбе, служителю, производившему дознание.

Арабские безобразия в Яффе неисчислимы; эти разбойники иногда буквально грабят русских паломников и остаются безнаказанными за свои проделки, так как простому люду не приходит в голову просить защиты русского консульства. На берегу я узнал, что и с моими спутниками, оторванными от меня буйной арабской толпой, также случилось маленькое происшествие, но они поплатились гораздо меньше; их было в лодке человек 6, а я был совершенно один.

Масса народа толпилась на яффской набережной... Говор и крики сотен голосов сливались с плеском морского прибоя в один нескладный шум. Непривлекательна Яффа издали; еще непривлекательнее она вблизи. Постройки, нагроможденные друг на друга, имеют подле себя грязные улицы, зловонные дворы, где держится вечная, никогда не просыхающая слякоть. Верблюды, ослы и противные рожи арабов, живущих случайными заработками и срыванием «бакшишей», вонь, теснота, невероятная жара и пыль – вот Яффа, как она есть... Это какой-то допотопный город, запущенный, отсталый. Он имеет, впрочем, свои достопримечательности; выдается древний греческий монастырь Св. Георгия с весьма благолепною церковью, недавно подновленною. Есть здесь домик Св. Симона кожевника, в котором, по преданию, останавливался св. апостол Петр. Этот домик, ветхий и крошечный, находится недалеко от монастыря; тут же колодец св. Симона, даюший чистую прекрасную воду².

Очень оригинальны яффские мостовые с камнями, возвышающимися один над другим на пол-аршина, еще оригинальнее базары, где продавец прохладительных вод мешает в стакане грязным пальцем. Тут же на столах продают провизию и овощи, а под столами гниют мутные лужи. Вот он Восток во всей его нетронутой патриархальности.

Был шестой час вечера, когда мне и моим спутникам сообщили, что экипаж нанят, и мы можем ехать в Иерусалим. Целый день продолжались сборы в дорогу – и, вот, наконец, мы, усталые и обессиленные, очутились в колымаге необыкновенно странного вида. Это была повозка на очень высоких колесах, с крытым верхом и с двумя поперечными скамейками, сидя, на которых – ни опереться спиной, ни облокотиться не на что; во время тряски по сугробам приходится балансировать, чтобы не упасть. В этой повозке нам вчетвером предстояло провести всю ночь без сна, так как от Яффы до Иерусалима 70 верст, и раньше рассвета нечего было и думать приехать. Неуклюжый экипаж был запряжен четверкою лошадей, которым смены не полагается, а полагаются лишь роздыхи в час, в полчаса на промежуточных станциях. Теперь из Яффы в Иерусалим прошла уже железная дорога, но весною 1892 года, к которому относится моя поездка, дорога еще строилась и далеко не была готова.

Забрав свои чемоданы и рассевшись возможно удобнее, мы двинулись в путь сначала мимо невзрачных, грязных мазанок Яффы, затем по уединенной дороге среди безграничного раздолья палестинских полей. Окраины Яффы изобилуют фруктовыми садами, рощицами из апельсинных и лимонных деревьев, а на дальнейшем пространстве, по обеим сторонам дороги, встают перед вами, точно привидения, колоссальные кактусы самых причудливых и странных форм. В надвигающейся темноте они кажутся то вооруженными всадниками с протянутыми вперед копьями, то стаями сказочных птиц. Таких кактусов, как в Палестине, я не встречал даже в Египте, изобилующем всякими чудищами флоры... Здесь, в Палестине, впрочем, все свое, особенное, начиная с климата, отличающегося резкими крайностями в температуре дня и ночи.

В Яффе была смертельная жара, но по мере того, как мы отдалялись от нея, с каждой минутой становилось прохладнее и прохладнее. Воздух был чудный, благоухающей; слышался аромат свежей зелени, южной весны. Однако, ночь предвиделась совсем холодная. Приходилось кутаться в пальто и пледы, но и это не помогало... Все мы дремали, но никто не спал. Иногда нас обгоняли другие экипажи, нанятые одновременно с нами в Яффе русскими паломниками, а также англичанами, в неимоверном количестве наезжающими в Святую Землю и, кажется, с одинаковым бездушием осматривающими и христианские святыни, и египетские пирамиды.

Благодаря стараниям русского правительства, его воздействию на сонную и беспечную Турцию, дорога от Яффы до Иерусалима в настоящее время довольно безопасна. О прежних грабежах и разбоях теперь и помину нет. Конечно, могут быть случайности, но и то редко. Систематическим грабежам навсегда положен конец. По всей дороге расставлены турецкие пикеты, сторожевые будки в виде башенок выглядывают с попутных холмов и бугорков. Для пущей безопасности осторожные путешественники берут с собой карманные револьверы. «Я взял револьвер», сообщил ехавший с нами немец – пастор. «Где же он?» спросили мы. «А он там, в чемодане, среди белья». «Хорошо уложен, никто не украдет», заметили мы, «а в случае опасности стоит только указать грабителю на ваш чемодан: смотри, мол, там револьвер» ... Наш спутник добродушно рассмеялся, и скоро все мы, одолеваемые дремотой, забыли об опасностях и о револьвере... Все мы грезили Палестиной, где после странствований по арабскому царству мечтали найти маленькую Россию...

Монотонно стучали колеса о камни турецкого шоссе, лошади бежали рысью, позвякивая бубенцами – казалось, едешь по горам и долам нашей деревенской глуши. Спустилась ночь – суровая, черная... Луны не было, и только яркие огнистые точки палестинских звезд приветливо мигали в густой синеве неба. Навстречу нашей колымаге выступали из темноты дороги силуэты громадных верблюдов с идущими около них арабами-погонщиками. Гигантские кактусы, караваны верблюдов, долетающее отрывки арабской речи и, наконец, эта черная ночь – все сливалось в одну фантастическую картину... Вдобавок, на козлах нашего экипажа, уселось какое-то неописуемое чудище: в виду холодной ночи зябкий араб так укутался с головой в теплые рваные тряпки, что походил на какую-то старуху, ведьму, бабу-ягу...

С великим нетерпением мы ждали, когда блеснет впереди огонек первой станции. Там можно обогреться, перекусить что-нибудь и, главное, расправить ноги и руки – ведь мы окаменели, застыли в одних и тех же позах.

Долгие 15 верст окончились, и вскоре, действительно, обрисовались впереди две желтые огневые точки. Это был поселок Рамлэ. «Ялла! Ялла!!» понукали мы свою бабу-ягу, она, видимо, и сама желала поскорее прибыть на отдых. Через десять минут колымага подкатила к небольшому городку, мигавшему вблизи уже не двумя, а добрым десятком желтых огней.

Рамлэ – арабский поселок, но здесь есть несколько европейцев, между прочим, два немецких семейства. Всех жителей – три тысячи душ; из них две тысячи арабов-мусульман и тысяча христиан.

Звездная, чудная ночь, звуки органа, доносившиеся из открытых окон одного дома, чувство какого-то мира и покоя все это охватило нас сразу в Рамлэ. Да и не нас одних: всем приехавшим хорошо было здесь – в идиллическом уголке, на пороге Святой Земли. Путешественники разместились по обывательским домикам, лошади отдыхали, звучно жевали сено, фыркали и встряхивались... Араб, успев наскоро перекусить, сел на крылечко и уж затянул свою меланхолическую песню...

Мы вошли в чистенькие комнаты г. Рейнгардта, немца, содержащего в Рамлэ гостиниицу. Быстро появились на столе кое-какие постные блюда: capдины, местная рыба, местное вино и чай. Взяли с нас, положим, дорого, но хорошо уже то, что подали все доброкачественное, чего невозможно было добиться на дальнейшем пути, на других станциях... Хорошо и то, что здесь всю ночь дежурят, ожидая путешественников. Мы приехали часов в 10 вечера – и ни в чем не получили отказа.

Не вся дорога так же хороша и спокойна, как путь от Яффы до Рамлэ. Чем дальше в лес, тем больше дров, – тем больше крутых спусков и высоких подъемов, на которые с великим трудом вскарабкалось ровное и гладкое Иepyсалимское шоссе. За Рамлэ путешественника ожидают три горы, три гигантских, уходящих в облака холма, с винтообразно-проложенною полосою дороги. Соскучившийся путешественник спрашивает иногда у араба: «Скоро ли приедем?» Араб хладнокровно отвечает: «Скоро, только две горы остались». Едут полчаса, час, два часа, а дороге; все конца нет. Между тем араб сказал правду – осталось только две горы, но горы огромные и много времени еще пройдет, пока лошади одолеют безконечные спуски и подъемы. Тащишься то вверх, то вниз, а в сущности все сидишь на одном месте. И что это за горы!.. Ни деревца, ни рощицы, одни голые глыбы камней, безпорядочно нагроможденные друг на друга. Как экипаж взобрался на высоту каменного утеса, так глаз видит на десятки верст кругом серые скалистае громады, тянущиеся вплоть до Иерусалима.

Мне и моим спутникам было, однако, не до рассматривания пейзажей: темнота ночи все скрыла, да и усталость брала свое; даже возница наш повременам клевал носом. Мы и не подозревали, что иногда дорога висела над пропастями, иногда, после долгого подъема, мы находились выше облаков.

Экипаж остановился у второй станции, вид и обстановка которой напоминали кавказские духаны. Хозяин, не то турок, не то араб, предложил нам кофе и вина. Кофе был еще сносный, но вино оказалось преотвратительным. В ожидании, пока отдохнут лошади, стали беседовать с хозяином на языке, представлявшем пеструю смесь слов русских, арабских, турецких и французских. Из соседней комнаты доносился молодецкий храп здоровых грудей, где-то невдалеке трещал и дымил костер, а около входа в духан слышались знаковые звуки тягучей и монотонной арабской песни...

Было два часа ночи...

Миновав каменистые горы, с их безчисленными обрывами и пропастями, в тихую звездную ночь мы въехали в Иерусалим. Был четвертый час, но признаков близкого рассвета еще не замечалось. Город спал. Его белые каменные домики, длинные заборы и сады кутались в темноте, и лишь в немногих местах на белых стенах зданий лежали световые пятна – отблески ярких палестинских звезд. Неуклюжий экипаж с шумом подкатил к крыльцу русского подворья.

Русские постройки занимают в Иерусалиме большое пространство и в состоянии дать приют 1 – 1¹/₂ тысячам богомольцев. Они расположены за городом на возвышенном месте. Неподалеку от подворья, где помещаются более состоятельные паломники, занимающие отдельные номера, находятся два обширных каменных корпуса, предназначенные для простолюдинов – один для 500 человек мужчин, другой для стольких же женщин. Конечно, при большом стечении народа нельзя ограничиваться указанной цифрой и в корпусах помещается гораздо большее количество богомольцев. Неудобств они не испытывают, так как комнаты очень просторны, корридоры широкие, всюду много света и воздуха. Богомолец-простолюдин платит за помещение в общих палатах по 3 к. в день, т. е. всего 90 к. в месяц (первая неделя бесплатно), имея в своем распоряжении общую кухню, где человек десять одновременно могут приготавливать себе пищу. Главный наплыв богомольцев в Иерусалим бывает в два периода: одни прибывают осенью, с октября, и остаются здесь до Крещения, другие наезжают с масленицы, проводят в Святой Земле весь пост, встречают Пасху и затем уже отправляются на родину. Эта вторая группа богомольцев особенно многочисленна; бывает так, что в паломнических корпусах наполнены не только все комнаты, но масса народа располагается со своими узлами и мешками прямо вдоль стен корридоров.

Я и мои русские спутники довольно удобно устроились в комнатах Палестинского подворья; немец-пастор покинул нас и направился дальше, в одну из гостинниц города.

После утомительной дороги, холода и бессонницы невыразимо приятно было очутиться в гостеприимных стенах русского дома и впервые услышать правильную русскую речь. В корридорах и комнатах было немного свежо. Быстро затопили печь. Отдыхая и обогреваясь, мы чувствовали себя хорошо и спокойно – точно вернулись домой.

Крепкий, хороший сон обещал вознаградить нас за долигие часы немного тяжелой дороги.

На другой день по приезде в Иерусалим, мне и моим спутникам предстояло присутствовать при величайшей церемонии Священного огня, на которую ежегодно стекаются толпы богомольцев со всего христианского мира; Иерусалим, в виду близости празднества, чрезвычайно оживился; улицы наполнились иноземным людом, было шумно, пестро. Около храма Гроба Господня сновала огромная толпа народа, пришедшего из окрестных областей.

Нынешний Иерусалим представляет много любопытных особенностей. Прежде всего, это большой город с населением более 100 тысяч душ. Путешественнику бросается в глаза смесь патриархальной старины с разными новшествами, заимствованными от европейской жизни. Старый город огибает кругом ветхая высокая стена с полуобвалившейся линией зубцов, поросшая во многих местах густою травой, кустарником и мелкими деревьями. Сколько веков оставили свои следы на этих стенах, обратившихся теперь в живописную руину, достойную внимания самого взыскательного художника! Около стены – многочисленные рынки и базары того же типа, каких вы вдоволь насмотрелись в Турции, Тут все как-то свалено в одну кучу: мясо, зелень, фрукты, обувь, ковры, лубочные картинки и т. д. Продавцы больше живут под открытым небом, чем в крошечных помещениях своих жалких и убогих лавчонок. Отсутствие чистоты и порядка, теснота, давка... Но каковы контрасты: тут же, неподалеку от невзрачных базаров, высится новейшей постройки местный пассаж и ряд магазинов, претендующих на европейский комфорт; вот щеголеватый на вид «New Hotel», далее европейская фотография... Повсюду слышен тонкий звон колокольчиков, зазывающих публику в маленькие магазины и буфеты с продажей прохладительных напитков.

Обратите внимание на Иерусалимскую толпу, густыми потоками наводняющую эти улицы, гогочущую, кричащую... Боже мой, какая это пестрая смесь одежд и лиц! Вот черные арабы, иногда почти нагие, в фесках на голове, вот группы евреев самого неиспорченного типа с бесконечно-длинными пейсами, огромными носами и в длинных лапсердаках. Кое-где в закоулках улиц евреи образовали импровизированную биржу и горячо, со страстностью в лице, толкуют о денежных делах. Среди торговцев немало немцев. Греки, красивые гречанки, одинокие фигуры русских людей дополняют картину. На поворотах узких улиц, в переулках, спускающихся под гору ступенями, то и дело встречаешь представителей столь многочисленного здесь греческого духовенства. Дружелюбно беседуя со мной, многие из них, как прекрасные знатоки Иерусалима, руководили моими прогулками по городу. Не совсем удобны только эти прогулки: благодаря отчаянной мостовой, пешеход утомляется вдвое; неприятно действуют и такие резкие перемены: только что шел по улице под ужасным солнцепеком, среди накалившихся от зноя стен, как вдруг вступаешь в такой предательски-прохладный и сырой переулок, что нужно моментально обвязать горло платком, чтобы не простудиться. Всюду попадаются навстречу верблюды, маленькие ослы с громадными и тучными всадниками и масса грязных полунагих ребятишек, выпрашивающих и здесь, как в Египте, «бакшиш».

С радостью встречаешься в Иерусалиме с русскими людьми, гостящими там или же поселившимися навсегда. Любопытно, что и тех и других оказывается не совсем мало. Помню, возвращаюсь с прогулки; по городу в русское подворье, как меня окликает какая-то женщина, простенько одетая, с платком на голове. Подхожу...

– Вы из России? говорит она, приятно изумленная.

– Да, отвечаю, из Петербурга...

– А я уж думала, не из наших ли краев... Я – Самарской губернии. Пришли мы сюда вчетвером на богомолье... Постом еще было... Отговели, приобщились – думаем уж вернуться домой, как получили письмо: не приезжайте, мол, дома – неурожай, кормиться нечем... Вот мы и остались, второй год уж идет. Если нынче урожай – так вернемся...

– Как же вы живете здесь?..

– Живем по малости... Я, слава Богу, устроилась: прачкой состою, на католический монастырь здесь работаю... Другие тоже ничего, перебиваются...

И много таких русских людей в Иерусалиме. Пришли навремя, а остались надолго... Иных привели в Иерусалим – бедность и невзгоды, других – влечение к подвижничеству, третьих – жестокие испытания в жизни, потеря близких и дорогих людей, без которых свет постыл... Побывав в Иерусалиме, узнаешь подчас всю необъятную глубину человеческих страданий, те печали миpa, которым нет меры, нет имени...

В числе других русских людей, я встретил одну вдову – старушку, живущую в Иерусалиме уже лет десять. Она принадлежала к лучшему кругу петербургского общества. Имя ее мужа известно, как имя боевого генерала.

– Тринадцать лет уже, как умер мой муж, говорила мне старушка. После его смерти я впервые приехала в Иерусалим, оплакала свою потерю и вернулась домой... Но я не могла остаться в Петербурге – прожила с трудом год – другой и приехала в Иерусалим уже навсегда.

– У вас есть в Петербурге знакомые, родные?..

– Нет, родные все умерли, знакомые давно успели забыть меня... Одна осталась, совсем одна. Слава Богу, в мои годы не страшно такое одиночество...

Возвращаясь домой, застаю своих спутников за разговором о предстоящих экскурсиях по Палестине... Иордан, Мертвое море, Елеонская гора, Вифлеем – все оказывается предусмотренном в наскоро составленном маршруте. Приглашен проводник – рослый и красивый старик-черногорец Марко, не раз уже объезжавший Палестину с русскими путешественниками.

В приготовлениях к поездкам застает нас тихая свежая ночь, смотрящая в открытое окно комнаты мириадами звезд... Вдали светятся огоньки города и оттуда доносятся последние отголоски затихающей суеты.

Под высокими сводами громадного иерусалимского храма Гроба Господня собрались тысячи народа. Греки и арабы-христиане, пришедшие из разных мест Сирии, армяне и горсточки русских людей – все эти богомольцы густыми толпами наводнили храм, способный вместить в своих древних стенах до 12 тысяч человек. Теснота была невероятная, что называется, яблоку негде было упасть. С консульских мест и с хоров виднелось бесконечное колыхающееся море человеческих голов, в которое, словно реки, текли новые толпы людей, прокладывавших себе путь усиленной работой локтями... Иные из богомольцев забираются в храм еще накануне праздника Священного огня, располагаясь на ночлег с тюфяками и матрацами. Таковь обычай!.. Добиться какого-нибудь местечка в самый день праздника почти немыслимо. В числе нескольких других русских паломников, я поместился в храме на консульском месте, устроенном, как и другие подобные места, таким образом, что оно стоит высоко над толпой. Как самого консула, так и всех нас, сопровождавших его сюда, с трудом поднимали на руках: лестницы нет, чтобы ей не воспользовались посторонние и не произвели беспорядка. Нам все было видно, что делается в храме: мы ясно различали группы армян, греков, русских и фигуры всюду снующих турецких солдат. Я с нетерпением ждал начала духовной церемонии, но прошло больше часа, пока она началась...

Сверх всякого ожидания, в храме не было даже в малой степени той молитвенной тишины, того благоговения, к которым мы так привыкли в наших русских церквах, в особенности в дни великого поста и страстной недели. Напротив, в воздухе стоял сильный гул от множества голосов; из этого гула выделялись порою отдельные громкие возгласы. Признаюсь, это грустно поразило меня: неужели же греки, забравшие такую силу в Иерусалиме и оттесняющие все и всех от Святой Земли, не считают нужным соблюдать хоть какую-нибудь церковную дисциплину и поддерживать порядок?..Все дальнейшее, виденное мною в этом главном палестинском храме, было еще более необыкновенно и наводило на массу других вопросов...

Толпы армян стояли налево от часовни Гроба Господня, толпы арабов – направо. Поминутно выделялись группы арабов, которые, стремясь занять место ближе к часовне, расталкивали всех впереди стоящих. Те не уступали и вот пошли в ход кулаки, приправленные шумными восилицаниями. За одних арабов вступились другие – крики усилились, и в храме завязалось целое побоище. Зрелище было странное, неприятное... Подоспела кучка турецких солдат (для прекращения беспорядков в иерусалимском храме постоянно находится турецкая стража), которые, усиленно работая прикладами ружей, с трудом уняли расходившихся буянов. Один-два человека оказались сильно избитыми. Только что кончилось это происшествие, как началось новое: какой-то человек взобрался на плечи другому, перешагнул затем на плечо третьему и уже ухватился за волосы четвертого, впереди стоявшего, чтобы таким образом продолжать свое шествие по головам толпы и очутиться ближе к часовне... но не тут-то было: поднялись громкие протесты, шум, гам, свалка, в которой приняло участие, по меньшей мере, десятка два кулаков. Толпа расступилась, давя друг друга, крича и негодуя... Безобразие приняло бы еще большие размеры, если бы не та же кучка солдат и не тяжелые приклады... И представьте себе, десяти минут не проходило без шума и подобных стычек. Своды храма то и дело оглашались неистовыми криками... Был еще случай, но уже в новом роде...

Кучка слишком бесцеремонных людей, в числе которых были и женщины, заняла возвышенное место (балкон греческого консула). На пространстве, где с трудом может поместиться семь – восемь человек, набилось душ двадцать. Разумеется, они нещадно давили друг друга, сидели один у другого на коленах, а кому приходилось совсем плохо, тот, вися на воздухе (с одной стороны перил нет), с силой хватался за впереди стоящих, чтобы не упасть. В храме было душно, а в этом уголке духота была смертельная. И вот церковь огласилась визгом и всхлипываниями: одной придавлевной женщине сделалось дурно. Как быть?.. Вынести ее невозможно, ибо через густую толпу народа не протискаться: скорее будешь задавлен, чем доберешься до церковного порога; никакой помощи подать нельзя... Женщина кричала – кричала до тех пор, пока не подошел со своими кавасами греческий консул... Но, увы, оказалось, что и ему, бедному, негде поместиться. Не смотря на крикливые протесты, кавасы принялись стаскивать с балкона лишний народ. Одних стащили, другие ни за что не идут. С великим трудом отвоевали консулу крошечное местечко...

Тысячная толпа нетерпеливо ждала появления духовенства, и когда прекратились все бесчинства и дикие крики, то своды храма огласились стройным хлопаньем в такт ладошами и восклицаниями. Это толпа арабов-христиан, по обычаю, призывала с неба священный огонь, чтобы зажечь им приготовленные свечи. Подхватили остальные и через минуту храм наполнился такими оглушительными возгласами, таким сильным хлопаньем в ладоши, что нельзя было расслышать двух слов, которые скажет вам рядом стоящий человек. Порою буря, казалось, стихала, хлопанье становилось реже, крики раздельнее, отрывистее, но еще минута – и неописуемый гул вновь проносился из конца в конец, усугубляясь еще криками и хлопаньем людей, стоящих у входа в храм и на улице. А там была особая толпа в несколько тысяч душ... Казалось, все мы, присутствующее, будем окончательно оглушены.

Удивило меня, что в толпе, столь сильно отдающейся религиозному экстазу, был не один десяток людей, стоявших в храме с шапками на голове. Как сейчас вижу, целый ряд соломенных шляп. Неужели и это в порядке вещей?.. спросил я потом у одного местного жителя. «К сожалению, да, отвечал он, и часто, кажется, сами греки входят в храм в шляпах»...

Вот в толпе сильное движение. Появилось несколько монахов, пытающихся водворить порядок. Это идет духовная процессия с патриархом несутся хоругви. В предшествии хоругвей процессия три раза обходит кругом часовни Гроба Господня, и затем патриарх входит внутрь часовни.

Когда патриарх передает священный огонь народу и быстро зажигаются одна за другой свечи на иконостасе, затем пачки свечей во всем храме – минута по истине торжественная, но, Боже мой, что делается в это время! Спеша скорее затеплить свечи, народ изо всех сил протискивается к часовне, люди давят друг друга, к сожалению, иногда калечат один другого и нечаянно зажигают платье... Картина необычайная: в несколько секунд целое море красных пылающих огней и дымящихся языков наводняет огромный храм. Шум страшный... Толпы людей внизу, люди на высоте стен, в углублениях церковных ниш, тысячи огней, перебегающих снизу вверх, общее мерцание пламени, разом озаряющего целый угол храма, дотоле темный, невидимый и, наконец, удушливый дым, поднимающийся густыми клубами – все это вместе складывается в зрелище, не имеющее себе подобного. Оно отчасти напоминает картину грандиозного пожара. В то же время сверху, из глубины главного купола смотрит белый дневной свет, падающий вниз широкою полосою на головы толпы. На несколько секунд этот свет затемняется кудреватым дымом, чтобы затем снова выглянуть во всей силе южного дня. При помощи маленького покрова, наполненного внутри ватою, свечи тушатся, в храме становится все меньше и меньше огненных языков, и он постепенно погружается в прежнюю полутемноту...

Только в четвертом часу дня торжество окончилось, и я со своими спутниками стал с трудом протискиваться сквозь толпы народа.

Как легко и прохладно нам показалось на улице! А ведь был знойный день...

После церемонии Священного огня богомольцы, запасшись зажженными свечами в фонариках, отправляются домой в соседние области; в крытом фургоне огонь везется в Вифлеем, чтобы затеплить там лампады. В Иepyсалиме остается, однако, еще много богомольцев. На площади перед храмом толпа, в храме тоже; он никогда не бывает пуст: с утра до ночи много народу, выжидающего очереди поклониться Гробу Господню. Иногда ожидать приходится очень долго, ибо в небольшой часовне (Кувуклия), где находится Гробница Спасителя, с трудом помещаются шесть семь человек. Проходят через низкие двери, у которых стоит монах, наблюдающий за порядком. Гробница накрыта мраморною доскою, над которой помещена большая икона Спасителя.

Иерусалимский храм, при своей грандиозности, производит немного суровое впечатлние. Внутри его свежо, сыро и местами темно. Солнце почти не заглядывает сюда; входя с площади, освещенной яркими солнечными лучами, некоторое время решительно ничего не видишь, пока глаз не привыкнет к темноте.

Храм св. Гроба, построенный над Голгофой и другими священными местами, имеет множество подразделений; под одной крышей тут десятки болыших и малых церквей, не считая еще многочисленных келий греческих монахов, составляющих Святогробское братство.

При входе в храм, первая святыня – камень миропомазания, подальше храм Воскресения, где стоит так называемый «пуп земли» – маленький столбик. Кругом много престолов, напоминающих разные моменты земной жизни Спасителя. За алтарем Воскресенского храма – приделы: Лонгина воина, венчание Спасителя терновым венцом, разделения риз и темница Господа; ниже – приделы св. Елены и обретения Животворящего Креста. Около храма св. Гроба находится армянская церковь с древними иконами и с частицей камня с горы Синая.

На обязанности Святогробского братства лежит попечение о храме и Гробе Господнем и члены братства, естественно, являются полноправными хозяевами Иерусалимской святыни. Конечно, каждая христианская нация стремится иметь здесь свой престол, свою особую церковь. Вот почему в храме необыкновенная пестрота в распределении престолов: тут армянский престол, там коптское³ или латинское место и т. д. Весь храм так размежован, что, обходя его, положительно сбиваешься в точном определении разных владений. Некоторые церкви находятся в подземелье, куда приходится спускаться по широким и ужасно крутым лестницам с покривившимися ступенями.

В храме соблюдается особая очередь в службах. Греки служат свою обедню раньше других. Окончилась греческая обедня – идут службы армян-католиков и арабов-христиан; у католиков служба обставлена необыкновенно величественно и происходит при гулких звуках мощного громадного органа, сопровождающих общее пение тысяч голосов. Русское духовенство, по разрешении иерусалимского патриарха, может служить свою обедню одновременно с греческой. Мы, впрочем, имеем уже в Палестине свои прекрасные церкви.

В торжественные дни, особенно в праздник Священного огня, проникнуть в храм трудно. Мой спутник, московский купец, добыл себе место в храме, лишь заплатив 1 р. 40 к. какому-то юркому человечку. «Я чуть не сгорел», разсказывал он после церемонии. Действительно, при той давке и многолюдстве, какое бывает в храме в праздник Священного огня, несчастные случаи нередки; мне говорили, что каждый год бывают раненые и обожженные, которые поступают на излечение в больницы. Всего этого можно бы избегнуть, будь в храме болыший порядок.

Греки на первом плане в Иерусалиме и не мудрено, что почти исключительно в их руках сосредоточена торговля иконами, крестиками, ленточками и проч. Эта торговля приняла здесь громадные размеры: образовались целые базары и рынки для продажи богомольцам религиозных предметов. Вы идете по улице и видите по обеим сторонам вереницы лавок, завалевных раскрашенными картинками из священной истории, четками, молитвенниками, образками, – все это пестро размещено в витринах. Ни один богомолец не пройдет равнодушно мимо такой лавки, а между тем все в ней довольно дорого; притом не всегда приходится расплачиваться русскими деньгами, что составляет большое неудобство. Есть еще и другая особенность: все крестики и иконы отличаются такой грубой, топорной работой, что не могут идти в какое-нибудь сравнение с вещами, продаваемыми в лавочках наших больших монастырей: Киево-Печерской или Троице-Сергиевской лавры. Каждый крестик, купленный у нас, если и не отличается иногда особенным изяществом, то, во всяком случае, не представляет ничего явно уродливого. В Иерусалиме же и за большие деньги можно приобрести плохую вещь. Выбирать не из чего: вещь, за которую торговец просит с вас три-пять рублей – и та представляет образец безобразнейшей работы. Особенно выдаются крестики с донельзя грубыми изображениями. Это замечательно, что во всей Палестине вы редко достанете изящный священный предмет.      

Среди торговцев много лиц, свободно объясняющихся по-русски. Выговор прекраснейшей и русский паломник принял бы их за земляков, если бы не характерные горбатые носы, обличающие греческое происхождение, и не густой загар лица, мыслимый только на дальнем Юге. Торговцы привыкли и приноровились к русскому люду, оставляющему в их лавочках, в общей сложности, большие капиталы. Не даром же среди Иерусалимских торговцев есть настоящие богачи, которые только в силу стародавней привычки к делу проводят время в невзрачной обстановке тесных и неудобных лавченок.

***

Праздники св. Пасхи проходят в Иерусалиме чрезвычайно торжественно. Некоторые богомольцы встречают Пасху в храме Гроба Господня, другие собираются к заутрене в нашу русскую церковь, находящуюся^–подле подворья Палестинского общества. Здесь нет такой тесноты, не так душно. Просторная и благолепная Троицкая церковь служит одним из лучших образцов русских построек в Иерусалиме. Счастливо расположенная, как, впрочем, и все русские здания, на высоком холме, она, своими стройными очертаниями, отовсюду видна и занимает выгодное господствующее положение. Служба продолжается до четвертого часа утра. В пасхальную ночь в Иерусалиме, конечно, никто не спит. Как только окончилась заутреня, так тотчас толпы богомольцев направляются в столовые подворья к приготовленным столам с пасхами, куличами, яйцами. Столовые имеют праздничный вид. Богомольцев обходит представитель Палестинского общества Н.Г. Михайлов благодаря заботливости которого русский паломник в стенах подворья чувствует себя как дома.

Пасхальная ночь в Иерусалиме остается на долго памятной: с первых проблесков рассвета, когда в синеве неба еще не совсем погасли звезды, начинает разноситься в воздухе «Христос Воскресе», облетая из конца в конец все пространство русских построек. Пение как бы встречает восход солнца и полный рассвет блестящего южного утра, настающего здесь необыкновенно скоро. Засыпая после заутрени и разговенья, я, сквозь первое облачко сна, слышал все те же отдаленные голоса, постепенно затихающие.

Из Иерусалима идет в Вифлеем прекрасное шоссе, по которому мягко и почти бесшумно катится экипаж, легко взбираясь на пологие подъемы. Путь не длинный – всего семь-восемь верст; выехав в третьем часу дня, в семь часов вечера вы уже можете быть обратно⁴. Кругом – волнообразная местность и ряд урочищ, связанных с воспоминаниями о библейских событиях и с массой местных преданий. Замечательная вещь, что Палестина изобилует преданиями и разсказами о событиях, которых нет в Евангелии; некоторые из них дополняют евангельские события новыми подробностями...

Вот, несколько в стороне от дороги село Скудельничье и гора Злого Совещания, приводящая на память Иуду и «тридцать сребренников», дом Тайной Вечери; а далее за монастырями, католическим, вновь строящимся, и Катамонским (гора Катамон) – греческая обитель св. Ильи, окруженное преданиями Гороховое Поле и примечательная для евреев могила Рахили. Наконец, колодец Давида – и вы въезжаете в Вифлеем, хранящий ценные библейские воспоминания.

Нынешний Вифлеем – это мертвый город или город мертвых – как хотите, так и называйте: будет одинаково верно. Представьте себе ряд узких, кривых переулков, изборожденных ямами и рытвинами; по обе стороны – белые домики без окон, с плоскими кровлями и длинные каменные заборы. Все покрыто вековой пылью, обросло травой, кругом – ни души, ни единого признака жизни. Тишина, словно в могиле. Над безлюдным городом, с высоты безоблачного неба, изо всех сил палит знойное солнце, от которого негде укрыться, ибо кругом ни деревца, ни кустика. Прошло полчаса, час, пока ходили мы по городу – и ни души не встретили. Камень, пыль, жгучее солнце – вот что неизменно было перед нами. Один раз показалась из-за угла какая-то убогая собака, и та, чтобы не нарушать общего впечатления, тотчас же скрылась в первой попавшейся яме.

Однако, бок о бок с этим безлюдьем бьется пульс жизни. Вскоре мы вошли в богатый и многолюдный католический монастырь св. Екатерины. В большом, просторном монастырском храме шла служба. Присутствовало множество молящихся. Следует отдать справедливость здешним католикам: во время службы у них большой порядок, образцовая тишина, отсутствие давки и толкотни. Превосходный орган разливался под высокими сводами храма плавными, тягучими звуками, стройными раскатами гремело пение сотен голосов... Все погружены были в молитвенное настроение. Сквозь высокие окна играли последние алые лучи заходящего солнца.

Монастырь св. Екатерины составляет особую пристройку к главному вифлеемскому храму, где сосредоточены местные святыни: место рождества Спасителя – Вертеп (каменная пещера), ясли, молочная пещера Богородицы и проч.

Вифлеемские пещеры напоманают пещеры наших лавр: Троице-Сергиевской и Киево-Печерской. Они расположены, однако, не особенно глубоко. Выйдя из католического храма, мы зажгли свечи и стали спускаться вниз. Через две – три минуты очутились в совершенной темноте. Проводник наш шел впереди, указывая святыни: пещеры св. Иосифа, младенцев, избиенных Иродом, св. Иеронима и свв. Павлы и Евстохии. Из пещер мы вышли в греческий храм Рождества Христова, а затем вновь очутились в безлюдных улицах мертвого города и принуждены были на этот раз испытать все неудобства такого безлюдья.

Мои спутники захотели пить, а воды достать было негде. Направились к одному дому, где, по сведениям проводника, должна быть гостинница. Подходим – и двери, и окна заперты, изнутри ни звука не слышно. Начали стучаться – никто не только не отворил, но даже не окликнул нас. Что делать? – Пошли уже к экипажам, но тут нас выручили из беды два любезных грека. Они повели нас в свою лавку и, дав по стакану воды, предложили нам рассмотреть выставленные на продажу коллекции предметов: не купим ли мы чего? Тут были крестики и масса каменных изделий со священными изображениями. Практичные греки сбыли-таки нам кое-что.

Из Иерусалима предпринимаются разлачные поездки по окрестностям, иногда дальние, не смотря на то, что не все дороги безопасны. Конечно, лучший способ поездки – это поездка не в экипаже, а верхом, вдвоем с проводником. Стоит одеться по-восточному в какое-нибудь подобие чалмы, охваченной кругом белой вуалью, для защиты от солнца, выбрать доброго коня, прихватить на всяий случай револьвер – и дело готово. Поезжайте хоть через всю Палестину – на Иордан (40 верст), в Назарет (100 верст) – куда угодно. Но сохрани Бог рассчитывать в таких больших поездках на передвижение в экипажах или на ослах; экипаж тысячу раз сломится на иных дорогах, а ослы уж, наверно, вас изувечат. Словно чувствуя на себе новичка-путешественника, эти хитрые животные нарочно, т. е., притворно падают на передние ноги и сбрасывают всадника через голову на дорогу. Сколько раз мне приходилось видеть в Палестине подобные приключения!.. Однажды чуть не поплатились и мои спутники.

Мы поехали на Елеонскую гору. Она недалеко от Русского подворья и хорошо видна оттуда, но благодаря крутым спускам и подъемам дорога туда очень трудна. Я предложил идти пешком, но мои спутники уселись на ослов, которые с первых же шагов стали покушаться на целость их персон, ибо очень подозрительно прихрамывали. Наконец, один осел, спускаясь под гору, упал и не пожелал подняться. Мы разбранили проводника, заплатили за «удовольствие» и отправили ослов обратно.

Прогулка пешком была куда более приятна.

С возвышенностей Иерусалима мы спустились в широкую Иосафатову долину, по которой протекал некогда Кедронский поток, теперь совершенно высохший. Тут при дороге находится каменный памятник Авессалома. Среди ям, обрывов, пещер⁵ попадается много остатков старых еврейских кладбищ и развалин древних жилищ. Мы миновали место побиения камнями св. Стефана и скоро приблизились к греческому храму, заключающему гробницу пресв. Богородицы. Храм этот устроен в глубоком подземелье, куда ведет широкая каменная лестница. Дневной свет сюда не проникает и здесь была бы совершенная темнота, если бы не множество лампад и свечей перед иконами.

У подножия Елеонской горы находится прекрасная русская церковь св. Марии Магдалины. Эта церковь недавно выстроена (освящена в 1890 г.) на средства, оставленные покойной Государыней Mapиeй Александровной. Небольшая, но красивая и благолепная церковь находится в том месте, где начинается крутой и трудный подъем на Елеонскую гору. Рядом с церковью высокая колокольня и маленький домик для причта. С террасы этого домика открывается красивый вид на Иерусалим и его окрестности. Вот он весь перед вами – священный город, с окружающей его древней стеной, над которою высятся громадные куполы Омаровой мечети (Святая Святых, бывший храм Соломонов) и храма Гроба Господня. Дальше, за вереницами плоских кровлей, на отдаленном пригорке развевается русский флаг и видны башня русского подворья, колокольня и церковные главы Троицкого храма. Глаз охватывает громадное пространство. Печально только, что нигде не видать тут ни цветущих полей, ни хорошего леса. Все камни, камни и камни. Зеленеющие кое-где кучки маслин не выкупают сурового однообразия картины.

На вершину Елеонской горы ведет узкая каменистая дорожка, по которой приходится вскарабкиваться местами чуть не ползком. Камни скользят под вашими ногами и достаточно малейшей оплошности, чтобы полететь вниз.

На вершине горы – Гефсиманский сад, состоящий в настоящее время всего из десяти старых масличных дерев. Кругом несколько памятников, в виде часовен, поставленных в воспоминание последних моментов земной жизни Спасителя.

Неподалеку отсюда – место Вознесения Господня, где построена турецкая мечеть, – и русская Вознесенская церковь с очень высокой, отдельно стоящей колокольней. На Елеоне, кроме того, находится латинский монастырь⁶. С горы открывается чудесный вид на окрестности: внизу зеленые равнины, холмы, а там подальше заключенная среди гор синяя безжизненная гладь Мертвого моря. И что это за особенное море: ни селений по берегам, ни белого паруса на всем его водном пространстве!.. Смотря на Палестину с высоты птичьего полета, невольно думаешь: какая бедная страна с грудами камней на месте хлебородных нив, с голыми скалами над мертвыми водами!

Близ Вознесенской церкви находится вновь выстроенное здание часовеньки, хранящей некоторые остатки старины; в ней замечательный мозаичный пол с изображениями птиц и оленей. Эти образцы древнего искусства найдены при раскопках.

На вершине Елеона, благодаря скудной растительности и отсутствию всякой тени, к полудню становилось невыносимо жарко, в то же время внизу, в долинах, был холодок.

День ото дня все больше проникаешься чувством мира и покоя, которое охватывает вас в Палестине после шумной и многолюдной столицы Египта. Праздничные торжества прошли, масса народа, недавно еще наполнявшего Иерусалим, вернулась домой. На улицах, где несколько дней назад двигались многолюдные процессии греческого духовенства, оглашавшие город церковным пением, стало тихо и безлюдно; копошится только маленький торговый мирок. Жизнь Иерусалима вошла в обычную будничную колею. Но и в этой будничной обстановке священный город имеет много привлекательного. В больших европейских городах, в суете многолюдных центров, путешественник нередко чувствует себя одиноким: ему чужда повседневная толчея чужой жизни, чужих интересов. Совсем не то в Иерусалиме. Здесь образуется весной настоящая русская колония. Кружок русских путешественников и паломников дружно держится вместе и представляет одно нераздельное целое среди всей пестрой массы иноверного населения. Сообща предпринимаются поездки, а сходясь затем в стенах подворья, все обмениваются своими впечатлениями. Правильно распределенный день быстро проходит, а с новой зарей рождаются новые мысли и планы.

Русские постройки в Иерусалиме – симпатичнейшее учреждение, которое становится истинно дорогим каждому русскому, имевшему случай воспользоваться его гостеприимным кровом. В известные периоды года, при наплыве богомольцев, постройки обращаются в самостоятельный городок, в уголок России в Святой Земле. Порядки этого городка, весь строй повседневной жизни как нельзя более поддерживают общение между путешественниками. В часы утреннего чая, завтрака и ужина, приезжие сходятся за табль д’отом в удобной и уютной столовой подворья и, размещаясь за столом, всегда видят в своей среде уполномоченного Палестинского общества Н.Г. Михайлова, – знатока Святой Земли и Иерусалима, всегда готового придти на помощь интересующимся своим советом и указанием и разсеять всякие недоумения новичка-путешественника. А сколько таких недоумений родится у каждого на первых порах ознакомления с Палестиной, к сожалению, так еще мало знакомой нам, русским. Интеллигентные люди, столь предприимчивые у нас по части поездок в разные захолустья Германии и Швейцарии, сплошь и рядом имеют самое смутное понятие о Палестине. В числе паломников, ежегодно сотнями проезжающих через Одессу в Иерусалим и на Афон, представители интеллигентного общества составляют самый ничтожный процент. А на что, казалось бы, лучше совершать эти поездки в настоящее время, когда, не говоря уже о стоимости проезда, доведенной до минимума, народились на русских пароходах удобства, способные ответить запросам и требованиям самого взыскательного путешественника.

Русское дело в Палестине год от года крепнет и развивается. Мы идем хотя и медленно, но твердым шагом и та популярность, которую теперь завоевало себе русское имя, является уже хорошей наградой за понесенные труды. Каждый араб, каждый турок привык с уважением смотреть на «московов», которым выпала задача быть передовыми деятелями в Палестине. «Москов архимандрит» любому туземцу известен своею бодрою, неутомимою работою на пользу русского дела. К услугам русского народа в Палестине теперь имеется уже немало подворий и храмов, в которые наш паломник свободно входит как в свою приходскую церковь, не считаясь с чужеземными обычаями и порядками.

Каждому, собирающемуся путешествовать по Востоку, нельзя не посоветовать распорядиться поездкой так, чтобы посетить Египет ранее Палестины. Резий переход от Египта к мирной Палестине дает очень эффектные контрасты. Англичане и американцы, эти опытнейшее путешественники, наиболее искусно организующее свои поездки – всегда распоряжаются именно таким образом. При нынешних средствах сообщения, Каир и Иepyсалим – близкие соседи. Маленький переезд морем (1 ¹/₂ суток) – ничто; утомительному сухопутью от Яффы до Иерусалима тоже пришел конец: весь 80-ти верстный путь маленький поезд пробегает в три-четыре часа. Кто бы сказал во времена Авр. Норова, путешествовавшего полвека назад еще под парусами, что весь путь из России в Иерусалим сократится до недели, а в три недели можно будет успеть и вернуться домой. Путешественники, особенно дорожащие временем, могут пользоваться, кроме обычных круговых рейсов, прямыми Александрийскими рейсами русских пароходов (Александрия – Смирна – Константинополь – Одесса или Александрия – Пирей – Константинополь – Одесса), сокращающими дорогу из Александрии в Одессу до семи дней. Некоторые путешественники, бывшие в Палестине одновременно со мною, так и делали. Направившись из Яффы в Александрию, они затем на прямом пароходе шли круто на север к русским пределам...

Пароходы Русского Общества Пароходства и Торговли (Круговая Александрийская линия) отходят из Яффы на север в две недели раз. Накануне отплытия каждого парохода в Иерусалиме бывает большая суматоха: русские богомольцы, а также и иностранные туристы торопливо разбирают все имеющиеся к услугам путешественников экипажи. Конечно, теперь это дело прошлое, но в период моей поездки приходилось очень серьезно думать о том, чтобы заблаговременно нанять какую-нибудь колымагу и не остаться совсем без экипажа. Не обошлось без препятствий: нам заявили, что все экипажи разобраны и вряд ли мы что достанем. Как тут быть? Призываем нашего чичероне, черногорца Марко, и поручаем ему непременно достать экипаж хотя бы и за дорогую цену. После долгих хлопот, экипаж находится за 55 франков, т. е. за 22 рубля на наши деньги. Не дешево, но что же делать!

В четыре часа ночи разбудил меня стук в дверь. Оказывается, пора ехать. За окном уже позвякивали бубенцы лошадей, слышался разговор арабов-ямщиков. Вышел на крыльцо: была еще совершенная ночь, в воздухе чувствовалась раздражающая свежесть ранней весны.

У арабов есть привычка всегда спрашивать за езду деньги вперед; подобное требование было предъявлено и к нам, но мы весьма находчиво распорядились, сдав деньги в контору подворья для вручения вознице, когда он вернется, доставив нас в Яффу. Это лучший способ расплаты, так как в противном случае вы в руках ямщика, который может и не доставить вас во – время к отходящему пароходу.

Напутствуемые добрыми пожеланиями, при громком звуке бубенцев, мы двинулись в путь. Мы не были одиноки: за нашим экипажем тащилась еще целая вереница повозок с путешественниками и чемоданами.

Миновав окраины города, выехали в поле; тут потянулись знакомые картины: справа от дороги спускался вертикальный обрыв и там внизу чернела пропасть. Кругом, до самого горизонта, высились разных форм горы, порою громадные, уходящие в небо. Быстро наступил рассвет... Утро было пасмурное, серое. Внизу, в долинах, лежал густой туман, а над нашими головами неслись темные свинцовые облака, похожие на клубы дыма. Вся картина, угрюмая и печальная, напоминала ненастную северную осень. Экипаж часа два поднимался в гору и когда мы достигли вершины ее, то, оглядевшись, увидели, что находимся на страшной высоте. Некоторые попутные холмы, казавшиеся перед тем довольно высокими, теперь лежали у наших ног. Было очень холодно, через дорогу неслись облака, обдавало сыростью и мелким дождем. А впереди предстояло еще много таких же подъемов!..

В шесть часов утра, перед тем как спуститься под гору, мы в последний раз взглянули на Иерусалим и мысленно простились с ним. Каким маленьким показался он издали, среди этих громадных утесов, среди безконечных ярусов голых скал и камней, безпорядочно нагроможденных друг на друга!

На этом ужасном пространстве, отделяющем Иерусалим от Яффы, среди тысяч препятствий, в виде каменных гряд и пропастей, предприимчивые люди проложили железную дорогу. Для постройки и эксплуатации дороги составилась французская компания (Société du chemin de fer Ottoman de Jaffa à Jerusalem et prolongement), которая к осени 1892 года успела выстроить весь узкоколейный путь на протяжении 80 верст от Яффы до Иерусалима. При мне была готова только половина пути, ближайшая к Яффе: на новых с иголочки рельсах, тянувшихся параллельно шоссе, видны были вагонетки. На дальнейших 30–40 верстах к Иерусалиму, работы встречали большие технические трудности, много препятствий требовалось обходить; этим и объясняется, почему железная дорога вышла длиннее прежнего шоссе. Узкоколейная, с мианиатюрным подвижным составом, Иepycaлимская дорога выглядит совсем игрушечной. Но сколько невероятного труда, сколько денег и сколько динамита потребовала эта игрушечная дорога, прежде чем, прошел по ней первый пассажирский поезд. Это радостное событие совершилось 15-го сентября 1892 года.

На первый взгляд новое железнодорожное предприятие представляется затеей мало полезной: в самом деле, каких особенных выгод можно ожидать от открытия этой дороги, если Палестина не в состоянии обезпечить ее грузами? Операции Яффы, по отпуску товаров, совсем ничтожны. Кроме фруктов, да еще, пожалуй, местного вина, вывозить из Палестины решительно нечего. В лучшем случае двинется хлеб из Заиорданья. Что касается перевозки богомольцев, то и в этом отношении не открывается утешительной перспективы. Многие богомольцы вряд ли будут пользоваться дорогой, предпочтут, пожалуй, по-старому, идти в святой град пешком, так как такое странствование составляет в их глазах некоторый религиозный подвиг. Кому же, спрашивается, нужна новая дорога? На этот вопрос многие не умели мне ответить, но оказывается, что французская компания в своих начинаниях не ограничится одной палестинской линией: она задумала другие, более важные и способные придать всему предприятию жизненность и значение. Конечная цель компании – связать железным путем внутреннюю Сирию с ее главными центрами (Дамаск) с Порт-Саидом и Суэцким каналом. Сооружение порта в Яффе также входит в планы компании. Порт здесь крайне необходим: теперешняя стоянка пароходов на открытом и весьма опасном рейде представляет верх всякого неблагоустройства.

***

Около Яффы существует несколько немецких и еврейских колоний. Как возникновение этих колоний, так и некоторые стороны их быта не лишены интереса.

Немецких селений в Палестине немного, евреи-колонисты более многочисленны. Альфонс Ротшильд приобревший здесь значительные участки земли и взявший на себя дело заселения их еврями-колонистами, поставил себе те же задачи в Палестине как и барон Мориц Гирш, переселяющий евреев в далекую Аргентину.

Еврейская эмиграция в Палестину – дело сравнительно новое, начавшееся в серьезных размерах всего лет десять назад. Колонисты водворившись на Ротшильдовской земле, получили необходимый хозяйственный инвентарь с обязательством делать периодические взносы и тем погашать затраты своего филантропа на землю и субсидии эмигрантам.

В таких приблизительно условиях выросли все колонии. Их насчитывают около Яффы и Кайфы – до десяти с населением до 5 тыс. душ.

В 14 верстах от Яффы, по дороге в Иepycaлим, находится довольно большая еврейская колония Рошон-Л’цион. Другие колонии: Пейсах-Тикве, Ваад-Эль-Ханин, Зихрон-Яков, Микве-Израиль (ближайшая к Яффе) и проч.

За невозможностью успешно заняться земледелием, ротшильдовские колонисты особенно поналегли на садоводство; виноградарство и виноделие приняли солидные размеры в колонистских хозяйствах и стали единственным серьезным источником заработков. Пробуют развить шелководство. Много вина ежегодно идет из колоний в богатые погреба Ротшильда. Склонность евреев к торговле и комиссионерству, разумеется, не может найти себе благодарной почвы в своеобразных условиях их палестинской жизни и им приходится предать забвению все виды городских заработков.

После нескольких дней, отличавшихся тихой погодой и спокойным состоянием моря, обстоятельства переменились: ветер засвежел, развел зыбь и ряды волн, один за другим, стали ударять в низменный Яффский берег. Находясь утром в помещении Яффского агентства Русского Общества Пароходства и Торговли, я мог видеть из окон целые фонтаны, повсюду выбрасываемые морем на набережную... Вдалеке, на рейде, стояли большие пароходы, мерно раскачиваемые волнами. В числе их был русский пароход, на который мне и моим спутникам предстояло перебраться после полудня.

Грязненькая Яффа купалась в облаках пыли. На набережной было обычное оживление. Арабы-перевозчики хватали прохожих за фалды, предлагая доставить на любой пароход, носильщики вырывали из рук чемоданы, чтобы заполучить «бакшиш». Какой-то меняла, расставивший среди улицы свой ларь с иностранными монетами и русскими рублями, предлагал свои услуги по облегчению карманов путешественников и если находил охотника, то брал немилосердный процент за промен. Всюду было движение, давка, а в турецкой таможне творилось нечто совсем уж невозможное: человек сидел на человеке. С трудом мы протискались к берегу, где затем должны были пересесть в лодку...

В длинной и большой лодке нас, пассажиров, было трое; на веслах сидело четверо арабов. Слегка покачиваясь, мы отделились от пристани, и по мере того как расстояние между берегом и лодкой становилось значительнее, взмахи волн непропорционально быстро увеличивались. В лодке, наконец, сидеть было невозможно: она становилась почти вертикально, грозя перевернуться. Мы цеплялись за борта, за скамьи, волны подхватывали лодку, плескали через борт и наша утлая посудина буквально ныряла. Шум пенящегося моря и скрип весел заглушали наши взаимныя жалобы на неудобства переправы. С большим трудом лодченка достигла парохода.

Как приятно было после арабского царства очутиться на русском пароходе, в обществе русских моряков! На пароходе было, однако, тоже неспокойно; чуть забудешься, встанешь – тотчас с ног валит, и невольно садишься к кому-нибудь на колени.

Пароход зашипел, откашлянулся и дал третий свисток; подняли якорь и панорама Яффы скоро стала удаляться от нас. Укачиваемые крупною зыбью, мы плыли на север к Кайфе, Акке, Саиду и Бейруту, до которого считается 135 миль. Невдалеке от парохода однообразно тянулась длинная полоса безлесных песчаных бугров. Было уже темно, когда над буграми замигал огонек Кармельского маяка.

Берега Сирии и Палестины – одни из самых неудобных для мореходства. Не говоря уже об отсутствии тут хороших портов, одни подводные скалы чего стоят! Камни, вечно оглашаемые плеском разбивающихся волн, группируются около Бейрута почти в таком же количестве, как и близ Яффы. Отрадно, что в Бейруте принялись уже за устройство столь необходимого здесь порта. Он строится французской компанией. Работа кипит; буксирный пароход то и дело тащит баржи, обильно нагруженные камнями, для образования фундамента будущего мола. Сильно накрененная баржа быстро высыпает камень, чтобы идти за новым грузом.

Бейрут – это всесветный поставщик фруктов, преимущественно апельсинов и лимонов. Масса их идет к нам во внутреннюю Pocсию через Одессу. Город опоясан широкой лентой фруктовых садов. Отправка фруктов – дело сложное, требующее особенного искусства. Один немного испорченный экземпляр может сгубить целый ящик. Недаром же бейрутцы няньчатся с фруктами точно с малыми детьми, тщательно обертывая каждый апельсин в непроницаемую бумагу и составляя целые ящики и горы таких свертков.

Судьба, не наградившая Яффу приличной важностью, излишек благовидности дала Бейруту, который развился в большой город европейского типа. Сады придают ему особенную прелесть. Расположенный на холме, среди стоящих кругом Ливанских гор, Бейрут подкупает своей миловидностью. Служа исходной точкой большой караванной дороги в знаменитый Дамаск (дамасская сталь, оружие, ковры) и во внутрении провинции, этот город – порт имеет все данные преуспевать еще более.

Бейрут пароходы посещают на другой же день по выходе из Яффы. Наутро пароход в Бейруте, а к вечеру уже по соседству – в Триполи.

Для нашего парохода, однако, день этот выпал совсем незадачливый, и мы готовились сильно запоздать прибытием в Триполи. Буря напомнила о себе.

Был сильный противный ветер, который неистово гнал нас назад в то время, как мы торопились сделать последние 40–45 миль и вкусить спокойный сон на близком уже триполийском рейде. И чем больше разгоралось желание укрыться в гавани, тем свирепее завывал этот несносный норд-вест. Днем он трепал края тента, по обычаю навешенного над палубой, а к вечеру начал рвать весь тент, свистеть и завывать. Завывание – признак скверный, быть большой непогоде. Тент убрали, но как ни работала машина, а все казалось, что пароход стоит на одном месте. Справа, в синих сумерках, виднелись как будто все одни и те же темные громады гор с вершинами, окутанными дымом облаков. Мрачное суровое величие их усугублялось видом снеговых пространств на вершинах, которые местами отчетливо белели, не смотря на царившую пасмурность...

Пассажиры по большей части укрылись в каютах, воюя с морской болезнью. И чай, и обед подавали при помощи «скрипок», хорошо знакомых всем плававшим в шторм⁷. На палубе было пустынно. Лишь несколько хороших глаз привычных людей высматривали во взволнованном хаосе моря огоньки Триполи. «Еще десять миль», уверял кто-то. А пароход в это время то скользил по наклонной плоскости, то взбирался в гору. Ветер трепал на нас платье и пытался сорвать шапки. «Ну, и погода!» – слышалось со всех сторон.

Была уже ночь, когда под неистовый рев ветра мы обогнули черневшие невдалеке скалы и по утихавшим скачкам парохода могли судить, что входим на триполийский рейд. Скоро обозначился впереди добрый десяток желтых береговых огоньков. С каждой минутой работа винта замедлялась и скоро все сознали, что спокойный сон – не за горами. Как приятно такое сознание!

Мы не были одиноки: по соседству обозначались треугольником огни какого-то большого иностранного парохода. Триполи, кстати сказать, посещается и французскими, и английскими, и арабскими пароходами. «Русское Общество Пароходства и Торговли» соединило его с Одессой и Константинополем, а французская компания «Messageries Maritimes» включила Триполи в линию Марсель – Александрия, связав его и с промежуточными портами: Александреттой, Ладакие, Ларнакой (на острове Кипре) и пр.

Триполи – место ссылки уголовных и политических преступников Турции. Город располжен на обширном полуострове у подножия снеговых гор. Тут в сущности два города: Триполи приморский и Триполи Сирийский, находящйся в 2 ¹/₂ верстах от первого. И тот и другой – типичные уголки Востока с грязными базарами и узкими переулками. Оба города соединены конно-железной дорогой, которая проходит мимо безчисленных фруктовых садов, составляющих главную прелесть Триполи. Отсюда, как и из Бейрута, расходятся по всему миpy апельсины и лимоны. В вагонах здешней конки вы нередко встретите женщин, которые смело карабкаются по отвесным ступеням даже на верхнюю площадку. В Триполи сирийском красуется на холме старый замок величественного вида. Это и есть тюрьма, где содержатся сотни преступников. Замок мрачный, угрюмый, сложенный из крупных камней; под сводами его даже в жаркие дни чувствуется резкая прохлада. Очень живописен холмистый уголок около замка. Зеленый холм с одной стороны круто спускается к небольшой речке и когда по узким горным тропинкам вы сходите вниз, то до вашего слуха долетает шум воды. Кругом масса растительности; с площадки, закрытой от солнца старыми деревьями, открывается вид на водопад «Араб-Нагер»; направо видна вся долина реки, обставленная зелеными холмами. Маленькая арабская Шагара очень красива; хотя высота падения и невелика, но ширина реки значительная. Падающий поток приобретает весной, при многоводии, бурный и стремительный вид. В хороший солнечный день не налюбуешься водопадом.

В Триполи около 25 тыс. душ населения, в числе которого много греков. Здесь четыре церкви: две греческие, католическая и маронитская – обширная и благолепная, представляющая почти точную копию католического костела. В сирийском Триполи имеются свои дервиши, состязания которых происходят на особом ипподроме около водопада, отчего и самый водопад называют иногда «Дервишери». К услугам европейцев в приморском Триполи имеется гостинница «Grand Hotel d’Europe ».

На триполийском рейде большое движение: весельные и парусные лодки то и дело снуют от берега к пароходам и обратно. Доставляются главным образом ящики с фруктами. Масса народа кормится здесь заработками от рейдовых перевозок.

Перевозчик не без труда доставил меня на пароход. Ветром и зыбью относило лодку в сторону и только поставив парус и в то же время работая веслами, гребцы кое-как достигли спущенного нам трапа.

День был пасмурный, с поминутно набегавшими тучками. Наш пароход стоял на рейде и готовился скоро выйти в Средиземное море.

Триполйский рейд довольно спокойный. Зыбь, столь чувствительная для лодки, не оказывала большого действия на пароход. Длинная гряда отделяющихся от Сирийского берега скал образует тут недурной природный порт, куда достигает лишь слабое отражение морского волнения. Ветер тянул с северо-запада, пароход, стоя на якоре, оборотился кормой к берегу и очень медленно, плавно раскачивался. Невдалеке также плавно раскачивался другой пароход больших размеров под английским флагом. Там громыхала лебедка, перегружавшая с баржи ящики с фруктами. Кроме двух пароходов, других не было и рейд имел пустынный вид. Лишь вдали, у самого берега, группировалась масса каиков, т. е. турецких лодок.

Время тянулось скучно и однообразно. Был пятый час. Пароход должен бы уже сняться и уйти, если бы не задержка за грузами. Последние не были еще доставлены и мы, в буквальном смысле, сидели у моря и ждали погоды. Подобные ожидания всегда нагоняют порядочную тоску.

Пассажиры, большей частью англичане, расхаживали по палубе словно сонные мухи. Несколько человек русских, в том числе и я, уселись в кучку и болтали с офицерами парохода. Путешествие необыкновенно сближает людей, а морское – в особенности. Во взаимных отношениях устанавливается близость и простота точно между старыми знакомыми.

– Ну, дождались! восклицает судовой доктор... – Смотрите, к нам идет баржа.

Bсе обернулись по направлению к берегу... Там действительно показалось двигавшееся суденышко, которое везло к пароходу ящики с трипольскими фруктами.

Прошло с полчаса – и закипела работа. С визгом и грохотом поднималась и опускалась цепь паровой лебедки. Ящики с фруктами, взлетая на воздух, быстро неслись затем в трюм, где стояли приемщики клади.

– Вира! – кричат на барже – и четыре-пять ящиков благополучно взлетели вверх и закачались.

– Майна! – слышится голос из глубины трюка и цепь с ящиками ползет вниз.

Раздался свисток – сначала хриплый, неверного тона, но тотчас же оправившийся в ясный и гулкий. У каждого парохода не только своя физиономия, но и свой голос; моряки говорят, что даже своя душа.

Пароход несколько раз глухо вздрагивает: это подняли якорь, и с носовой части донесся стук и звяканье накатываемой на барабан якорной цепи. Из трубы вырвалось облачко черного дыма, за кормой забурлила вода – и все тотчас почувствовали, что пароход двинулся. Конец долгой стоянке!..

В первом классе идет своя жизнь... За накрытым столом сидит все разнокалиберное общество пассажиров. Больше молчат, ибо один другого не понимает. Тут англичане, итальянцы, греки – публика все разноязычная. Только капитан парохода, пожилой и совершенно седой человек, с очень живыми серыми глазами, несколько оживляет общество, заговаривая то с тем, то с другим из пассажиров на ломаном английском языке.

– Вы давно уже плаваете? – спрашивает капитана старичок с наружностью и видом министра.

– Шестнадцать лет, говорит капитан.

– О, как много... Мне шестнадцать дней показались за шестнадцать лет, продолжает министр.

– Что же так?

– Очень склонен к укачиванию. Меня укачивает даже на железной дороге.

– О, в таком случае очень понятно ваше нетерпение...

Снеговые горы, окружающие Триполи, постепенно скрывались вдали; пароход обогнул гряду скал и с выходом в море стал покачиваться все больше и больше. Тут только мы ощутили, что за пределами гавани было совсем не спокойно. Свежий ветер давал себя знать. Кругом вздувалась синяя зыбь, на гребнях волн играла белая пена. С каждой минутой наступала темнота; внизу в каютах и в общей зале зажглись огни.

– Посмотрите, обращается ко мне пароходный, механик, полюбуйтесь, какие отважные пловцы!..

Я взглянул: действительно было чему подивиться. Мы поровнялись с крохотной лодчонкой, которая бежала под парусом и совсем зарывалась в волнах. В ней сидели два человека. Такой лодчонке, казалось, в пору плавать в каком-нибудь пруде, а никак не в море.

– Храбрецы, говорит механик, – только это храбрость ни к чему не ведущая. Ведь нельзя же в спичечной коробке переплывать океан... Здесь, впрочем, народ такой отчаянный...

Лодку совсем захлестывало водой. Думалось: вот – вот она сейчас совсем скроется. Но нет, глубоко нырнув, она затем снова поднималась на гребень волны.

Совсем стемнело. Стали звонить к вечернему чаю, но вышли немногие: дамы отсутствовали, так как их успело укачать. Мужчины еще бодрились, но по большей части были молчаливы и сосредоточенны: никто не мог поручиться, что не последует примеру дам. Вот качнуло очень сильно и два человека, зажав рот платками, поспешили в каюты. Разговор не клеился, каждый заботился только о том, чтобы не слететь на пол, и держался за скамью или за край стола. Всем было не по себе.

Ужасно неприятна такая погода в море! Океан с его громадными волнами плавнее и равномернее качает пароход, а тут скачки и толчки, при которых на ногах нельзя держаться. Неистово трещат каютные переборки, раскачиваются лампы, все дребезжит, а ударяющие волны лижут заплаканные стекла иллюминаторов и с шумом переливаются вдоль наружных стен. Сквозь общий грохот доносятся изо всех концов неприятные звуки морской болезни.

Как задремлешь – налетит такой шквал, что кажется вот – вот сейчас весь пароход перевернется. Хлопнула дверь капитанской каюты и послышался скрип шагов. Очевидно, капитан вышел на вахтенную площадку для наблюдения.

Бросаю постель и тоже выхожу на палубу.

Здесь стало совершенно темно, ни зги не видать, но повременам вспыхивала отдаленная молния, ярко освещавшая край горизонта и выделявшая на минуту черные контуры пароходной трубы, дыма и мачт. Блеснет – и опять темнота. Море перебрасывало через борта массу холодных брызг. С правого борта сильно прибивало высокие волны, дул сильный, свежий ветер.

В темноте выделялось несколько огнистых точек: пробивался свет из кают, из кухни, из трюма, где стояли фонарики и лампады со священным огнем, который богомольцы везли из Иepycaлима на родину.

Корма так высоко взлетает на воздух и затем так стремительно падает вниз, что дух захватывает. Рев моря оглушительный; точно какие-то морские черти решились захлестать волнами целый мир. На палубе ветер глухо гудит и, гуляя по реям, завывает на верхах мачт тонким, жалобным, сердце надрывающим воем. Во всем концерте этого грозного шторма эта песнь – самая ужасная.

Невдалеке от меня смутно показалась чья-то белая фигура. Всматриваюсь: на палубу вышел повар. Он смотрит на разъяренное море, потом на пасмурное небо и набожно крестится.

Богомольцы повременам тоже выходят из трюма, чтобы посмотреть на мир Божий.

Облачность и накрапывающий повременам мелкий дождик застилают все какою-то мокрою пеленою. Воображение рисует в этой мгле силуэты берегов; вглядываешься пристально и никаких ни берегов, ни судов не видно: кругом на сотни миль одно разъяренное море.

Думаешь: когда же конец этой тревожной ночи?

А конец не за горами... К утру шторм унялся.

В море всегда так... Чудные картины бирюзового морского простора, при солнечном блеске, заставят моментально забыть самый жестокий шторм.

Снявшись из Триполи, пароход шел все время на северо-запад, чтобы, обогнув Андреевский мыс (на острове Кипр), взять курс на запад к мысу Анамур и Адалийскому заливу. Вот тут-то и застала нас жестокая непогода с воем ветра и сильным волнением. Я ожидал увидеть на Андреевском мысе огонь маяка, но, к сожалению, напрасно: просвещенные мореплаватели, владеющие Кипром, оказывается, не завели еще здесь маяка. Это тем более странно, что Андреевсий мыс находится в таком углу Средиземного моря, на пересечении путей, что маяк тут является насущною необходимостью. Вообще от самой Яффы маяков немного: Кармель, Кайфа, Акка, Саид, Бейрут, мыс Провансаль – вот и все. Архипелаг куда лучше освещен маяками, чем этот темный угол Средиземного моря. Из Триполи в Смирну пароход идет без остановок трое суток. Путь огромный. От Провансаля и острова Попадопуло по Анатолийскому берегу тянутся снежные горы, у подножья которых расположен ряд поселков, оканчивающихся крепостью Анамур. За мысом Анамур судьба над нами смилостивилась. Помню, выдалась чудная теплая ночь, когда мы шли от Анамура к Келедонии, пересекая длинный Адалийский залив (120 миль). Симпатичнейшее явление в море – мертвая зыбь. Тишина, на волнах нет этих поднимающихся беляков, но какая-то невидимая сила так мягко, плавно и приятно раскачивает пароход, весело и быстро несущийся по голубой пустыне моря, освещенной ласковым светом полной луны. Мы шли с порядочною мертвою зыбью и мерно перелетали с волны на волну. Это большое наслаждение, когда выдается подобный рейс.

С вечера до шести часов утра берегов не было видно.

Утром показались изобилующие снегом, даже на небольших высотах, суровые и безлесные Ликийские горы. За мысом Ипсили и Родоса, островом Кастеляриза, приближаемся к Архипелагу. К вечеру пароход на траверзе острова. Тут линия гор, сначала крутых и высоких, но затем постепенно понижающихся; показалась Родосская крепость с маяком и гаванью, над которой некогда стоял знаменитый Колосс Родосский – статуя Аполлона, имевшая до 70 футов высоту и считавшаяся одним из чудес древнего мира. Отличный Родосский маяк дает перемежающийся огонь, видимый за двадцать миль. До глубокой ночи провожал нас его отчетливый свет.

С каждым шагом путь в Архипелаге становится все интереснее. Вот остров Кос – родина Гиппократа, отца медицины. За Косом пароход идет точно в реке; с обеих сторон берега. Это острова Самос – родина Пифагора – и Фурни. Самос имеет вид исполинской горы, обставленной кругом небольшими холмами. Всюду тут дикие зеленые пространства (западная сторона острова не заселена). Так же безжизненны и высоты Фурни. Вот Хиос, а насупротив его знаменитая Чесма, где в 1770 г., в период войны с Турцией, Спиридов и Грейг под начальством графа Орлова истребили турецкий флот.

Воспоминания на каждом шагу. Хиос, пострадавший десять лет назад от жестокого землетрясения (погибло 5 тысяч человек) сохранил редкую достопримечательность – остатки генуэзской крепости. Долго тянутся очертания Xиoca и на фоне их обрисовывается гористый островок Спальматори с сильным маяком на вершине. На восток oт Xиoca и Спальматори – мыс Кара-Бурну, за которым широкой полосой разлился Смирнский залив с поселками и полями по берегам, с рядом укреплений и громадными соляными промыслами, снабжающими солью всю Турцию.

Смирна – почти такой же громадный центр мировой торговли на азиатском берегу, как Константинополь на европейском. Она отпускает многочисленные произведения Анатолии, в том числе дубильные вещества (дубление кож) и массу изюму.

По мере того, как пароход входит в Смирнскую бухту, все яснее вырисовывается вдали панорама громадного города, который обступили высокие горы. Мы пришли сюда поздно вечером, увидав безчисленные нити береговых огней как внизу у воды, так и на высотах. Вся эта иллюминация отражалась в зеркальных водах рейда, а с берега из кофеен долетали до нас звуки веселой музыки.

В Смирнской гавани постоянное скопление судов всех национальностей, всех флагов. Большие французские, руссские, английские и австрийские пароходы перемешиваются с турецкими и греческими судами. По набережной безчисленная вереница кафе – ресторанов, трактирчиков, brasseries, в числе которых есть чистые, комфортабельно обставленные. Тут громадное движение пешеходов, экипажей и вагонов конки Société des Quais. Далее, ведут во внутрь города узкие переулки, иногда грязные. За ними, впрочем, есть хорошие улицы с великолепными магазинами. Одна беда – улицы страшно узки, с крошечными неудобными тротуарами, так что даже элегантные дамы ходят прямо по мостовой. Главная улица, Французская или Европейская, напоминает вам элегантную константинопольскую Пэру. Смирна вообще представляет счастливое исключение среди городов Востока. Это город, которого в очень заметной степени коснулись европейские порядки и европейский строй жизни.

В Смирне более 300 тысяч жителей, очень многочисленно греческое население, не мало французов. Греки имеют здесь прекрасную церковь во имя св. Фотинии. Просторная, с очень дорогим изящной работы иконостасом, с рядами спускающихся с потолка люстр, с высокой и стройной колокольней, эта церковь составляет главную святыню города. Неподалеку от церкви находится вновь открытый небольшой музей древностей, где собраны фигуры, орнаменты, сосуды и масса мелких вещей, особенно древних монет, найденных в окрестностях города, преимущественно в Эфесе, знаменитом своею стариною и давшем богатую добычу европейским археологам. При мне был готов только один, наполненный статуями, зал музея, другой еще устраивался. Часть древностей, большие плиты и камни помещались во дворе при церкви св. Фотинии.

Очень интересен громадный смирнский базар, представляющий некоторое подобие константинопольского Чирчи-Базара; но этот базар наряднее и благовиднее последнего. Безконечные корридоры, частью крытые, частью открытые, представляют необыкновенно пеструю картину всевозможных товаров. Хотя и грязно тут, но нет той сдавленности и тесноты как в узких коридорах Чирчи – Базара. Мимо лавок и магазинов иногда шагает гуськом целый караван гордо поднявших головы верблюдов, привязанных один к другому длинною веревкой. Здесь мне приходилось видеть особенно крупную породу верблюдов: громадные и лохматые, они мало походили на верблюдов Палестины.

Обширная торговля Смирны (здесь, между прочим, множество книжных магазинов с греческими книгами) находится в значительной части в руках европейцев. Русские деньги здесь в ходу более, чем где либо, а в некоторых магазинах даже говорят по-русски, хотя, впрочем, здешний русский язык иногда совсем ужасен. Меня снабдили, между прочим, этикетом одной большой фирмы, на котором я прочитал: «Я. Палудьаы и сыны, гуртовой торг вином, императорские королевские придворные подрядники. Пресбург в Венгрии». Такова русская грамота в Смирне!

Из Смирны предпринимаются интересные поездки по окрестностям. В 1¹/₂ часах пути по железной дороге находится знаменитый Эфес, дающий богатый материал любознательности археологов. Это тот самый Эфес, где некогда красовался знаменитый храм Дианы Эфесской, сожженный Геростратом в ночь, когда родился Александр Македонский, и считавшийся в числе чудес древнего мира по возобновлении его греками. Эфес и его развалины – одна из блестящих страниц древней Греции. В экипажах совершаются поездки на соседнюю гору, круто поднимающуюся над городом; там старинное, некогда грозное, укрепление, теперь представляющее живописную руину. На смену древней цитадели явились укрепления на новом месте – при входе в Смирнскую гавань.

Смирну захватывают многочисленные линии морских сообщений, соединяющих порты Франции и Австрии с Грецией и Константинополем с одной стороны и с Египтом и Сирией с другой. Кроме пароходств, содержащих срочные пассажирские сообщения, Смирнская гавань посещается массою грузовых судов.

Я с одним из моих спутников задумал совершить хорошую прогулку по Архипелагу. Среди пароходов, грузившихся у Смирнской набережной, выделялся красивый большой пароход под английским флагом «Marathon». Его-то и выбрали мы для своей поездки. Пароход этот пассажиров не принимал, но после продолжительных объяснений мы, как древние греки, одержали победу при Марафоне: нас согласились допустить сначала в качестве палубных пассажиров; после новых объяснений, предоставили в наше распоряжение просторную каюту и капитан любезно пригласил нас к столу. По всему было видно, что пассажиры на этом пароходе величайшая редкость. Капитан, его помощники и механик, угрюмые и нелюдимые, немного отвыкли от береговых гостей. За долгие рейсы из Анатолии в Лондон и из Лондона в Смирну или Константинополь, эта крошечная семья морских тружеников давно уже сжилась между собою. Все они были типичные представители британских моряков. На нас, однако, они не смотрели волком, напротив, нашему присутствию как будто были рады, как маленькому новому явлению в однообразной морской жизни. В море, впрочем, всегда так: одни и те же лица сотоварищей так примелькаются, что бываешь несказанно рад увидать новое лицо, услышать чужой голос. Это в особенности знакомо служащим на грузовых судах; моряки, плавающие на пассажирских пароходах, баловни судьбы, вокруг которых всегда большое и разнообразное общество. При такой обстановке жизни, при постоянной смене лиц и впечатлений и работа идет веселее. А труженик грузового судна ничего не видит кроме пустынного морского простора и с понятным нетерпением всегда ждет берега и большого порта.

«Марафон» имел исполинские размеры. Стоявшиe около него греческие пароходы, поддерживающие сообщение между Смирной, Самосом и Родосом, казались положительно какими-то мухами перед слоном. Расхаживая по палубе, напоминавшей по чистоте и простору паркетный салон, мы с высоты своего величия осматривали всю громадную гавань Смирны, не видя кругом ни одного парохода, равного по величине нашему «Марафону». Это был настоящий океанский гигант!

На нижней палубе шла грузка. Смотря вниз с капитанского мостика, мы видели глубокие трюмы. Казалось, что с горы смотришь в колодезь. Веселый, бравый вид нашего парохода представлял вдобавок полнейший контраст со стоявшим рядом каким-то допотопным чудовищем под турецким флагом. Турки вообще не могут похвастать своими судами и обладание таким ключом к мировой торговле и мореходству как Босфор и такою гаванью как Золотой Рог не пошло им в прок. Военные суда их имеют вид каких-то облезлых и неуклюжих одров, а пассажирские пароходы и того хуже. Это жалкие черепахи самого невозможного вида и самого неудобного устройства. Наш «Марафон» мог смотреть на соседа – турка с полным презрением!

Настал момент отплытия. Из трубы выглянуло облачко черного дыма, за кормой забурлила вода...

Смирнский порт ужасно тесен для такой массы посещающих его судов и большому пароходу в узком пространстве за молами приходится сниматься с большими предосторожностями. Суда так тесно подчалены вдоль набережной, что оказываются в положении сельдей в боченке. Не повернуться без того, чтобы не стукнуться в соседний пароход. «Марафон» сделал очень осторожный поворот при помощи закрепленного на берегу каната и, пройдя несколько шагов в гавани еле слышным тихим ходом, тотчас за оконечностью мола ускорил ход.

По обеим сторонам тянулись зеленые холмистые берега длинной Смирнской бухты.

Тут только мы увидали, что за силач был наш «Марафон»! Сохраняя полное спокойствие, ни разу не вздрогнув, он скользил по воде и безшумно несся вперед с какою-то сумасшедшею стремительностью. На палубе не было слышно ни звука машины, ни шума воды – и мы видели только, как зеленые берега быстро-быстро уплывали назад. Это был настоящий скороход, для которого не существует расстояний.

За полчаса раньше нас из Смирны вышел греческий пароход, который мы видели из гавани уже далеко-далеко в бухте. Мы его быстро обогнали, и скоро он стал скрываться вдали с противоположной стороны – позади нас. С идущего «Марафона» казалось, что этот пароход как будто совсем не двигается.

Давно спущен кормовой флаг, давно остались позади высоты города, Смирнские укрепления, плавучие маяки⁸ и низкое побережье соляных промыслов: мы вышли в Архипелаг. Погода была чудная, и поездка обещала истинное наслаждение.

Маленькая семья моряков собралась уже в кают-компании и нас пригласили обедать. На воздухе мы успели проголодаться, и сытный ангалийский обед подоспел как раз кстати.

За столом сидело уже четверо моряков. Председательское место занимал капитан парохода – рыжий англичанин с весьма простым лицом, по которому трудно было бы угадать его положение и профессию. По внешности это был ремесленник, машинист, но никто бы не сказал, что это капитан океанского парохода. Наружность бывает обманчива!.. По бокам от него сидели помощники, механик и были приготовлены еще два прибора, предназначенные для нас.

Первое, что нас удивило при входе в кают-компанию – это прекрасная обстановка, совсем парадное убранство помещения.

От входа во всю длину комнаты стояли широкие столы, накрытые синим сукном, только один конец был занят обедающими. Большие окна, мраморные с позолотою стены, бархатные скамейки – все отдавало комфортом, совсем не гармонировавшим с представлением о грузовом пароходе.

– Однако, и обстановка же у вас! заметил мой спутник капитану по-английски.

– Да, отвечал тот, все это следы былого величия. «Марафон», видите ли, был пассажирским, только недавно обращен в грузовой.

Эта перемена имела и свои отрицательные стороны. Пассажирские помещения, в трюме парохода, – как оказалось потом – были запущены и изуродованы, круглые иллюминаторы грубо забиты досками. Оставлены в неприкосновенности только салон, да верхние каюты, одну из которых отвели нам.

Давно известно, что англичане много едят, а английские моряки в особенности. У наших хозяев стол оказался действительно обильный, сытный – так сказать, капитальный. Француз-гастроном нашел бы такой стол тяжелым... Моряки этого не находят.

Наступила ночь. Мы с моим спутником вышли на палубу любоваться звездным небом и нежными красотами тихого зеркального Архипелага. Воздух был неподвижен, ни малейшего ветерка, только от быстрого движения парохода веяло в лицо приятной свежестью моря. Голубые дали казались такими ясными, отчетливыми. Вот так погода! думалось мне, не избалованному таким благаполучием за время долгих поездок по Средиземному морю. На таком пароходе можно бы не отказаться от доброго шторма, а тут плывешь как по озеру!..

Сытный стол, свежий воздух навеяли на меня такой сон, что я поспешил спуститься в каюту, где и заснул, предоставив моему спутнику одному распивать вечерний чай в обществе англичан.

А пароход шел ceбе гигантскими шагами, делая без труда по 15 миль в час. Сквозь сон я слышал эту отдаленную, мерную и спокойную работу машины.

Так совершилась наша прогулка по Архипелагу на милейшем «Марафоне».

На пароходах, содержащих круговую Александрийскую линию, русских путешественников, кроме богомольцев, бывает не особенно много. Мы, петербуржцы, москвичи и одесситы, больше любим сидеть дома, чем пускаться в такие странствования. Но зато англичане и американцы наполняют русские пароходы в неимоверном количестве. Куда ни взглянешь – везде американец или американка в дорожных туалетах, с биноклями в руках. Весною путешествия англичан достигают наибольшего развития; они ездят в это время целыми обществами, просто целыми стадами, имея при себе какого-нибудь проводника. Незнание никаких языков, кроме английского, – неизменная характерная черта путешественников этой категории. Немудрено, что русскому или французу становится иногда очень скучно в их обществе. Это большие эгоисты и неучи, сколько бы ни оправдывали их. Общество таких вояжеров заключает не только мужчин и дам, но и барышень и даже детей, с которыми берутся в путь гувернеры или гувернантки. Смешно смотреть иногда, как преклонные, седые старухи – англичанки, прибыв в какое-нибудь попутное захолустье, сломя голову скачут на ослах, карабкаются на горы, сопровождая все это выражениями безпредельного восхищения и восторга. Старички резвятся, словно молодые телята.

У нас в таком возрасте люди больше лежат на печи. Я встречал семьи англичан, которые по три месяца изнывали от пыли, духоты и грязи в Египте, попав туда в неудобное время, и которые ни за что не хотели выбраться оттуда раньше, как через новые три месяца. Подобная бездомная жизнь не в нашей натуре, и русскому человеку такие безконечные и безалаберные скитанья вряд ли по душе. Мы, впрочем, впадаем в другую крайность и совсем не двигаемся с места. Это, пожалуй, еще хуже. Предпринятая в хорошее время и правильно рассчитанная поездка всегда имеет свою прелесть.

Я разговорился по этому поводу с одним американцем.

– Нe удивляйтесь, заметил он: мы в путешecтвии в своей тарелке. У нас болшие дела делают некоторые фирмы, споциально занимающинся развозом путешественников по всем странам света.

Моего собеседника и человек двадцать его спутников, как оказывается, отправила в поездку по белу свету фирма Кука в Лондоне. Эта фирма ежегодно принимает заявления путешественников и сортирует последних по маршрутами. Получаются разные группы: одних надо везти в Америку, других в Константинополь, Смирну, Афины, третьих в Александрию, в Каир и т. д. Целые месяцы путешественники пребывают в дороге, пока маршрут не будет исчерпан. Перспектива долгой дороги не пугает их: они мужественны, мужественны хотя бы потому, что вернуться нельзя, деньги уплочены вперед с таким рассчетом, что, примерно, через три месяца, два дня, пять часов и 30 минут турист может очутиться дома, но ни минутой раньше. Кук, лондонский меняла, собирает с путешественников xopoший оброк и, пользуясь уступкой со стороны пароходств, содержателей гостинниц, экипажей и т. д., зарабатывает и на этих статьях солидный процент. Он имеет агентов чуть не по всему свету. Разумеется, такая профессия не могла не вызвать к жизни подражателей и конкуррентов. В том же Лондоне; появилась новая фирма некоего Геза, тоже широко промышляющая путешественниками.

Англичане давно облюбовали наши пароходы и даже если из известного порта одновременно отходят пароход русский и английскй, то не всегда можно с уверенностью сказать, что они поедут под британским флагом. Конечно, это очень лестно для нас и говорит в пользу удобств, какими обставлены путешественники на русском судне, но под впечатлением египетской политики я готов был отказаться от многих удобств, лишь бы не видеть рыжих физиномий этих политиканов и не слышать столь надоевшего за всю дорогу английского языка.

Пароходы круговой Александрийской линии на пути из Константинополя и обратно посещают два важных порта юго-восточной Турции: Салоники и Афон. В торговом отношении важен собственно первый из них, большой город со 150 тыс. жителей. Уединенный Афон не принимает, конечно, никакого участия в грузовом движении и пароходы доставляют туда только паломников. Афон издавна занимает высокое положение в религиозных стремлениях православного люда и в известные периоды на Святую Гору стекается масса поклонников из России.

Выросший под покровительством византийских императоров, Афон с X века – когда существовала на нем старейшая из греческих обителей – успел превратиться в могущественный оазис христианства среди обширных магометанских областей Турции. В настоящее время это многолюднейший центр подвижничества. Афонская гора, высоко и круто поднимающаяся над морем, вся застроена скитами и келиями. Здесь обширный и богатый pyccкий монастырь – Пантелеймоновский, с подворьем которого в Константинополе мы уже знакомы. Это, вместе с тем, и древнейший из русских монастырей св. Горы. В обители – до 1,000 чел. братии. Другие монастыри, посещаемые нашими богомольцами – Андреевский и Ильинский; они не так велики и многолюдны. О греческих монастырях, которых здесь много, я уже не говорю. На Афоне – полная отчужденность от мира, суровые образцы подвижнической жизни и продолжительные церковные службы, совершаемые при величественной обстановке и превосходном пении.

Пароход останавливается очень близко от Афонской горы и небольшой переезд на берег совершается в лодках. Природа угрюмая, растительности мало, но в хорошие весенние дни и эта скалистая гора, оглашаемая пением соловьев, чрезвычайно привлекательна.

Проезд на Афон для русских богомольцев сделался теперь очень доступен. За переезд морем от Одессы или Севастополя платится в оба конца всего 16 руб., от Таганрога – 23 р., а от Новороссийска – 21 руб.

Расстояние из Константинополя до Афона пароход проходит в сутки с небольшим.

«В день Введения во храм Пресвятыя Богородицы, быв у обедни и отслушав молебен, я перебрался на корабль; но капитан, не ожидая скорого попутного ветра, предложил мне остаться на берегу. Настал вечер, и по принятому обыкновению проводить вечера в опере, я был завлечен туда; но в самое то время, как меня убаюкивали звуки Беллини, меня вызвали; – это был нежданный призыв капитана.»

Так описывал свой отъезд из Европы Авраам Норов, путешествовавший в 1834–1835 гг. Теперь путешествие никого уже не застанет врасплох, попутного ветра выжидать не надо... Большие пароходы, при условиях даже не вполне благоприятных, приходят в порт почти час в час согласно с росписанием. Встречный ветер и шторм не особенно страшны стальному гиганту, делающему по 10–15 миль в час. Страшен туман, но и на него в последнее время как-то перестают обращать внимание. Гамбургские и бременские пароходы, совершающие рейсы в Америку, мчатся полным ходом и в жестокий туман. Конечно, при сильном тумане такая игра очень рискованна и грозит столкновением со встречными судами; является тревога за безопасность тысячей жизней, доверившихся пароходу. Недаром же командиры океанских пароходов страдают нервными расстройствами, делающими физически невозможной продолжительную службу на таких бешено мчащихся судах. Если в океане подобные гонки опасны, то в замкнутом море, где на сравнительно ограниченном пространстве сосредоточены сотни и тысячи судов, – подобное бравирование опасностями окончательно уже немыслимо. Тише едешь, дальше будешь – вот поговорка, особенно применимая к каждому судну, застигнутому туманом. Только при этом условии мыслимо благополучие и, только будучи верным ему, избежишь столкновения даже в пунктах наиболее оживленного судового движения.

Туман – очень грустная случайность, но и при тумане, впрочем, осторожное судно делает всеже 5–6 миль в час. Путешественник, во времена Норова носившийся по морю без срока, теперь свободно распределяет свое время.

Пароход «Царица» (Русск. Общ.), на котором я возвращался из Константинополя в Россию, – после великолепного солнечного дня, тоже не избежал тумана. Это было совсем сюрпризом.

За табль д’отом один из пассажиров парохода, разсказывая о своих морских поездках, сказал между прочим:

– Я бывал в море в разное время, видел полнейший штиль, плавал в шторм... Одного не видал: тумана.

Я поспешил сказать ему, что туман – пренеприятнейшая вещь и не желал бы, чтобы ему пришлось испытать подобное удовольствие.

– Нет, все – таки любопытно, говорил пассажир.

– Плохой же вы моряк, замечали ему, ведь туман – самое страшное зло на море. Лучше какой угодно шторм, чем туман.

Обед кончился, и общество пассажиров высыпало на палубу. Каково же было наше удивление, когда слова пассажира оказались пророческими. Только что «Царица» прошла Босфор и успела сделать каких-нибудь пять-шесть миль в море, как пароход оказался в густом тумане. Точно стена стояла перед глазами. Солнце зашло и, по мере наступления сумерек, беловато-серая стена делалась все непроницаемее. В двух шагах ничего не было видно.

– Вот вам и туман!.. Любуйтесь и наслаждайтесь, заметил я пассажиру.

Но он и сам не рад был такому скорому исполнению своих желаний. Картина была печальная, положение парохода тяжелое, беспомощное...

Мы шли тихим ходом; винт еле работал, пароход плавно покачивался. Через каждые две-три минуты раздавались тягучие свистки в предупреждение встречным судам. Очень не весело в море при таких условиях!

Настала ночь. На палубе было свежо и очень сыро. Около парохода глухо плескалась и журчала сонная вода. Окружавшие нас облака испарений потемнели и так густо легли перед глазами, что с середины парохода нельзя было разглядеть ни носовой части, ни высоких мачт, ни кормы. Это было нечто ужасное!.. Воображение рисует звезды на небе, огни встречного парохода, но все один обман зрения. Кругом на десятки миль ничего нет, кроме непроницаемого мрака, сырости и холода... И так до рассвета!..

Вы засыпаете под негодующие, хриплые звуки свистков и, просыпаясь на утро, слышите те же свистки, ту же тихую работу машины на малом ходе и однообразное передвижение цепей штурвала.

Настал полный рассвет, но мало радостного подарил он: была та же картина нависшего кругом серого густого тумана.

Только в девятом часу солнечные лучи с трудом разогнали туман. Это была и трогательная и торжественная минута, когда около парохода обозначилась блестящая синева воды, а затем постепенно выплыл кругом и весь синий простор моря, вплоть до горизонта. Все на пароходе повеселели, точно прозрели после тягостной слепоты.

Тягучие свистки прекратились, винт стал грести полным ходом и стройное, красивое судно быстро понеслось на север, с каждым часом наверстывая потерянное время.

Впрочем, и в тумане мы не бездействовали: с вечера, когда начался туман, до 8 ч. утра пароход сделал 144 мили.

Туманы на Черном море бывают иногда чрезвычайно упорны и повторяются через короткие промежутки времени. Так вышло и в этот раз. День был чудесный, хотя несколько свежее, к вечеру опять стало похоже на туман. Всем пассажирам сделалось ужасно досадно: до Одессы оставалось каких-нибудь 80 миль, можно было рассчитывать ночью придти туда, а тут, как нарочито, стала обозначаться на горизонте предательская белая полоска, обещавшая скоро вырости в туманную мглу. Солнце заходило, пароход был на траверзе острова Фидониси.

Но, слава Богу, на этот раз все обошлось гораздо благополучнее, чем можно было ожидать. В то время как справа от парохода, уходя в даль, действительно выросла знакомая серая стена, слева и впереди все было чисто; на потемневшем небе ясно виднелись звезды и показался золотой серп луны. Туман прошел полосой.

Около полуночи заблестел вдали электрический маяк Большого Фонтана. Еще 8 миль пути – и мы увидели в прозрачном воздухе тихой голубой ночи вереницы электрических огней Одесского порта. Море глядело зеркалом. Переночевав на рейде, за молом, пароход с рассветом вошел в порт...

Мы русские ужасно скромны, и в этой скромности ударились в такую крайность, что потеряли всякую объективность в оценке собственных успехов и завоеваний, достигнутых, например, на поприще торговли и мореходства. Много толкуют у нас о преуспеяниях в торговом мореходстве французов и немцев, не говоря уже об англичанах, – и в то же время мы как-будто не замечаем, в какую громадную величину успел вырости наш собственный коммерческий флот. Поистине смешна эта болезнь вечного нытья, вечное незнание собственных сил. Ведь если хорошенько вглядеться в истинное положение дел, то России с ее коммерческим флотом принадлежит очень видное и почетное место среди других держав, после Англии, поставленной относительно морского дела в исключительные условия. Стоит посмотреть на карты мировой торговли, чтобы видеть, какою обширною сетью и на каких больших расстояниях легли торговые пути, проторенные нашею предприимчивостью в морском деле. Прорезывая воды Черного моря, Мраморного и Архипелага, эти пути упираются, с одной стороны, в берега Африки, с другой – в берега Анатолии и Сирии. Не ограничиваясь пределами Средиземного моря, они выходят в океан, направляясь к берегам Китая, Японии и Сибири. Петербург и Одесса завели морские сношения через Гибралтар. Ведь все это срочные рейсы, представляющие, так сказать, вполне налаженное и окрепшее дело. Но прибавьте к этому еще громадную сеть наших не срочных рейсов, доходящую ныне до берегов Америки. Уж будто бы, после всего этого, мы так слабы, так беспмощны в деле торгового мореплавания, как кричат о том береговые люди. Заметьте еще, что все сказанные результаты достигнуты нами при существовании многих неблагоприятных условий для русского торгового флота. – Если устранить эти условия, несомненно, дело пойдет еще лучше. Без особых искусственных мер наш торговый флот может свободно развиваться, – снимите только с него эти мертвящие дело тяготы, в роде непомерных консульских сборов и высокой пошлины на ввозимые в Poccию суда.

В то время, как береговые люди толкуют об успехах в морском деле французов и немцев, каждый из путешественников, плававших на русских судах и бывавших в портах Средиземного моря, не без приятного чувства замечал, каким уважением пользуется наш флаг в далеких иностранных водах. Много нужно было труда, искусства и такта, чтобы так поставить дело. И в торговых сношениях, и в пассажирском деле наше мореходство блестяще несет свою службу. Это не выдумка, а факт, что англичанин сплошь и рядом предпочтет русский пароход – французскому, турок – турецкому, араб – египетскому. «Меркин москов» даже в далеком Египте получил широкую популярность и имя русского пароходства заключает в себе понятие о солидности дела, порядка, благоустройства.

Греция и Турция, поставленные самой природой в условия куда более благоприятствующие развитию морского дела, чем Россия, стоят теперь в торговом мореходстве далеко позади нас. Между флотом «Русского Общества» с его прекрасными судами и жалкими суденышками Греции не может быть никакого сравнения. Это нищенский флот. У турок положение дела еще хуже. У них существует всего одно предприятие по дальнему плаванию – пароходное общество «Максусе», пребывающее в отчаянном положении. Несколько грязных и неудобных пароходов без грузов и без пассажиров ходят из Константинополя в Смирну, посещая два-три промежуточных порта. Едва ли не единственную работу доставляют им какие-то злополучные гаремы, перевозимые на палубе, да отряды турецких солдат. Арабы, имеющие к своим услугам прекрасные порты, завели лишь шесть пароходов, совершающих рейсы из Александрии в Сирию и Анатолию. Эти пароходы – по большей части бракованные английские суда с весьма сомнительными морскими качествами.

Греция, Турция и Египет, конечно, плохие конкуренты нам на Средиземном море. Но на ряду с этими ничтожными конкурентами нам приходится считаться с очень сильным соперничеством крупных пароходств других наций: Франции, Австрии, Германии и Италии. В этих странах нет тех тормозов для морского дела, какие существуют у нас.

Нам необходимо прежде всего отделаться от этих тормозов и стеснений. Устранив их, правительство, в своей постоянной заботливости о нуждах коммерческого флота, найдет благодарную почву для всех дальнейших мероприятий в этой области.