Глава вторая. Христианство и империя во времена Антонинов

С первого взгляда кажется, что во втором веке должно было установиться соглашение между христианством и империей. Две предыдущие династии римских императоров, отжившие уже, сменились в это время правителями более высокими по уму и по нравственным качествам. В период Антонинов императорское правление достигает наивысшей и самой блестящей поры. Четыре правителя выдающегося ума и одинаковых государственных способностей сменяют друг друга не по требованию случайного закона престолонаследия, но вследствие зрело обдуманного усыновления, и управляют с беспримерною до тех пор в цивилизованном мире умеренностью. Так, Траян возобновляет древние римские традиции серьёзностью своей политики и последовательностью своих начинаний. Непостоянство и скептицизм Адриана не имеют влияния на его политическую деятельность и не препятствуют ему выполнять свои обязанности высшего правителя. Антонин прост, трудолюбив и добр. С Марком Аврелием вступают на престол добродетели философа. И христианская религия, к которой принадлежат теперь представители всех общественных положений, выставляет своих защитников перед правителями, которые достойны были понимать ее. С этой поры она выступает из скрывавшего ее мрака и чувствует себя довольно сильной, так что прямо обращается к мнению честных людей: дело христианской религии защищают обратившиеся ученые или философы. Они не столько стараются рассеять предубеждения черни, сколько стремятся просветить относительно ее умы императоров: эти последние, прочитав их писания, должны убедиться в невинности и политической верности христиан. В то же самое время в пользу христиан возвышаются другие голоса, более скромные и более робкие. Не вступаясь за них прямо, высшие сановники снисходили до того, что выслушивали суждения о том, что существует, быть может, некоторая крайность и несправедливость в деле обращения с христианами. Казалось, что сближение было подготовлено со всех сторон; однако оно не произошло на самом деле ни в одну эпоху второго века: ни Траян, ни Адриан, ни Антонин, ни Марк Аврелий не делают этому почина. Изо всех усилий и обстоятельств, настолько по-видимому благоприятных, получается один только результат (который обусловливается скорее политическим смыслом государей, нежели этими усилиями, или благоприятно сложившимися обстоятельствами): большая ясность, более точные формы уголовного судопроизводства в применении к подданным империи, обвиненным в христианстве.

Есть известие, что в самом конце своего царствования Домициан повелел прекратить гонение, направленное против Церкви⁶⁴. Но это не значит, что он отменил то законоположение, составленное при Нероне, по которому верующий мог быть «наказан как христианин»⁶⁵, потому что исповедовать христианскую веру было само по себе преступным делом, хотя бы оно и не сопровождалось никаким преступлением. Домициан положил конец гонению в том смысле, что он, вероятно, перестал требовать, чтобы христиан разыскивали, или подвергали испытанию (вроде насильственного участия в культе Рима и Августа) тех лиц, которые были заподозрены в принадлежности к новой вере. Но общее положение закона, изданное против почитателей Христа, осталось в силе, как непреложное начало в законе: высшим правителям было дозволено, смотря по обстоятельствам, осудить христианина за его религию, или оставить верующих в покое.

Одно событие, современное Траяну, может дать понятие об этом положении христиан по отношению к закону. Известно, что Траян не издал никакого эдикта против христиан: на это ясно указывает письмо Плиния, писанное около 112-го года, где о них идет речь. И однако, один случай мученичества записан во время этого царствования⁶⁶. Это – осуждение антиохийского епископа, св. Игнатия, которого послали из этого города в Рим, чтобы он пострадал в амфитеатре и, «измолотый зубами львов, сделался бы хлебом Божиим» – по его прекрасному выражению⁶⁷. История его путешествия, как она представлена в его переписке, изображает нам положение христиан. В асийские города, через которые проходили осужденный и его конвой, являются епископы, пресвитеры и верные, как из тех самых мест, так и посланные от церквей, и оказывают ему почтение⁶⁸. Эти действия не могли оставаться тайной, потому что Игнатия сопровождал отряд в 10 человек воинов, которые вели его на цепи⁶⁹; однако ни один из многочисленных посетителей не был наказан, и только два христианина, Зосима и Руф, схваченные, вероятно, в Антиохии, в то же время как и Игнатий, имеют разделить его участь. Ничто не выясняет лучше положения учеников Евангелия по отношению к закону: меч висит над всеми, а опускается только на некоторых, представленных на грозный суд по особым обстоятельствам, как, например, вследствие волнения толпы, или по их личной важности.

Другое событие, которое доставило Траяну случай лично заняться христианами, освещает окончательно современное ему положение христиан.

Около 111-го года Плинию Младшему было поручено управление Вифиниею, которая сделалась императорскою провинцией. Дело шло о восстановлении порядка в обширной стране, которая до тех пор слабо управлялась проконсулами, от имени сената. Самое качество этого поручения, а, быть может – не менее того, и личный характер Плиния, заставляли вновь назначенного правителя часто относиться к императору и просить его советов во всех сколько-нибудь важных делах. В числе таких дел представился и вопрос о христианстве, но не тотчас, а во второй год его управления, и вызвал с его стороны длинное донесение, на которое Траян дал краткий ответ⁷⁰.

Во время путешествия, которое предпринял Плиний около этого времени в восточной части своей провинции, он был осаждаем жалобами по поводу христиан. Ему выяснили, что христианство пустило уже в Вифинии глубокие и многочисленные корни. Евангельская проповедь имела такой успех в этой стране, что быстро изменила общественную жизнь и даже затронула в некоторых отношениях материальные интересы. Христианство не только утвердилось в городах (которые обычно были главным местом действия проповеди), но распространилось отсюда в селения и даже в отдельные поместья, и во всех этих местах приобрело себе многочисленных последователей. Численное отношение приверженцев обеих религий изменилось уже настолько заметно, что языческие храмы начинали пустеть, общественное богослужение в них казалось прекратившимся, и люди, которые жили продажею жертвенных животных, жалуются на то, что у них теперь мало покупателей. К Плинию были представлены, вероятно, самые влиятельные и видные христиане, как виновники этого зла. Плинию, в течение его адвокатской и служебной деятельности, не приходилось до сих пор никогда присутствовать на процессах по делу христианской религии, так как они, вероятно, не попадали к обыкновенным судьям, а разрешались императором или его непосредственными представителями. Ему не было известно, обнаруживали ли направленные против христиан дела – в Рим, или в других местах – какие-либо наказуемые действия. Он знает только вообще, что христианство было запрещено, и что, следовательно, его приверженцев надо было наказывать. Этого было достаточно, чтобы указать ему, чего держаться в этом деле. Он спрашивал по три раза каждого из обвиняемых, христиане ли они, и тех, кто отвечал утвердительно, признавал виновными. Не расследуя, совершили ли они, или нет, какое-нибудь постороннее преступление при отправлении своего культа, он решил, что, так как один факт принадлежности к христианству считается незаконным, то продолжать оставаться христианином есть уже преступное упорство. Поэтому он приказывал отвести на казнь: всех тех, кто исповедал христианство, исключая тех, которые объявили себя римскими гражданами, почему и должны были быть судимы в Риме, самим императором.

Если бы вопрос ставился всегда таким образом, то Плиний, быть может, никогда и не подумал бы спрашивать указания у императора. По своей обязанности он, как судья, казалось, все исследовал, хотя бы, как человек, и рыдал он, посылая на смерть людей, виновных только в каком-то теоретическом преступлении, между тем как против них не было открыто никакого факта непристойности, безнравственности или жестокости. Или же, пиша к императору по поводу христиан, он, быть может, удовольствовался, бы тем, что спросил бы Траяна, нельзя ли принимать во внимание возраст, пол, телесную и душевную слабость, и считать это, смотря по обстоятельствам, смягчающими причинами.

Но дело скоро разрослось и приняло в короткое время большие размеры. Первый акт строгости, как это бывает обыкновенно, когда поражается общественное мнение, пробудил внимание или страсти народа и породил новые доносы. Плиний был испуган громадным количеством лиц, которые или уже были обвинены, или ожидали только своей очереди: оказалось, что есть христиане всех возрастов, полов и даже всех состояний. Не все обвинения были сделаны гласно: Плиний получил анонимную записку, содержавшую много имен действительных или предполагаемых христиан; он не мог послать всех этих людей на казнь без расследования. Надо было сначала удостовериться в справедливости обвинения; для этого он подверг обвиненных тщательному допросу, и начал с вопроса, христиане ли они. Для тех, которые сознавались в этом прямо, исход процесса стоял вне всякого сомнения, и сам Плиний установил порядок всего судопроизводства. Но относительно тех, которые отрицали (свою принадлежность к христианской общине), положение осложнялось.

На вопрос: «Христиане ли вы?» многие на самом деле отвечали отрицательно: одни говорили, что никогда и не были ими, другие сказывали, что перестали быть христианами уже несколько лет, а иные – что они не христиане уже двадцать пять лет. Искренность этих ответов подвергали испытанию, обязывая этих людей поклоняться статуям богов, портрету императора, и проклинать Христа, что они и делали без затруднения. Но здесь являлся новый вопрос относительно тех, которые объявляли, что они были христианами, но отказались от этой религии более или менее значительное время тому назад. Самое имя «христианин» заключало ли в себе какую-либо вину против общего права, или какое-нибудь безнравственное действие, присущее практике этой религии? В последнем случае самое отпадение не должно было обезоруживать правосудия, и те, кто отступал от христианства, оставались все-таки ответственными перед законом за те преступные действия, которые они совершали в то время, когда исповедовали эту веру. Плиний усердно занялся открытием того, были ли совершаемы подобные проступки. Все отступники, когда их спрашивали об этом, отвечали, что их заблуждение состояло только в том, что они собирались в назначенный день, до восхода солнца, с тем чтобы петь хвалы Христу, давать, с клятвою, обещание воздерживаться от всякого преступления, воровства, разбоя, прелюбодеяния, злоупотребления доверием; потом собирались во второй раз и разделяли все вместе невинную трапезу, – что, впрочем, было оставлено после издания правителем приказа, запрещающего собрания. Две женщины-рабыни, которые занимали у христиан звание диаконисс, были подвергнуты пыткам и подтвердили своим свидетельством показания отступников.

Из этих согласных ответов выходило только одно: те, которые были когда-то христианами, принимали участие в «крайнем и вредном суеверии», выражаясь; словами Плиния, при чем против них нельзя было направить никакого иного более тяжелого упрека. Это соображение, в соединении с большим числом осужденных, как настоящих, так и будущих, побудило Плиния остановить процесс и обратиться за советом к императору. Плиний представил ему на разрешение такой вопрос: «Само ли по себе имя христианин наказуемо, или те преступления, которые совершены носящими это имя?» Плиний уже сам по себе предрешил ответ, осудивши на казнь тех людей, которые продолжали называть себя христианами, хотя против них и не существовало никакого побочного обвинения. Но совсем иное было положение отпавших, против которых не было найдено никакого обвинения в преступлениях по общим законам. Должно ли их наказывать потому, что они когда-то носили имя христианами, не позволяя им пользоваться теперешним их отпадением? Или следует, наоборот, оказать милость в виду их раскаяния и освобождать тех, которые, быв когда-то христианами, перестали, или перестанут быть ими? Плиний не скрывает от императора, что он сам склоняется к этому последнему решению и в нем видит средство к умиротворению, с религиозной стороны, его провинции – посредством возвращения многих бывших христиан в язычество.

Ответ Траяна содержит безусловное одобрение поведения Плиния. Император говорит, что ко всем случаям не может быть прилагаемо одно и то же правило, и прибавляет, что христиан не следует разыскивать, но если на кого-либо будет донесено перед судьей, и они будут уличены, то такие должны быть наказываемы. Исключение сделано для тех, которые объявят, что они не христиане, и докажут это поклонением богам; те же, которые были в прошлом христианами, должны получить прощение в виду их раскаяния. Но император настаивает на одном обстоятельстве, которое только слегка было затронуто Плинием: не следует придавать никакого значения анонимным обвинениям. «Это дурной пример, и совсем не годится в наше время».

Такого рескрипта и надо было ожидать от Траяна, добросовестного охранителя римского законодательства, но притом – разумного политика. Он поддерживает основное осуждение христианства, установленное в 64-м году актом Нерона; но он не считает христиан настолько опасными, чтобы официально преследовать их, как это делается по отношению к революционерам или разбойникам, или допускать анонимные доносы на них, вопреки обычным законам и ко вреду общественному порядку. На самом деле, христианство – это отвлеченное преступление: оно обнаруживается только в невинных деяниях, как это доказало и расследование, предпринятое Плинием; самое имя преступно, но под этим именем не скрывается никаких преступлений. По этой причине, кто отказывается от него, должен быть оправдан, и, с уничтожением имени, не остается после него никакого преступного прошлого, о котором правосудие могло бы требовать отчета.

Здесь содержится непрямое свидетельство касательно невинности христианских нравов, на которые в то время так много клеветали. Быть может, Плиний и защищал христианство умеренным тоном своего письма, в котором проглядывает некоторое сожаление, и где он сам оказывается более или менее сознательным апологетом. Но цель рескрипта – не защищать верующих против несправедливых нападок, или смягчать их положение относительно закона. Редактор рескрипта, император, ставит себе задачей только следующие три предмета: сделать положение христиан вполне ясным, рассеявши сомнения, которые оставались в умах некоторых правителей, желавших знать, заключает ли в себе одно имя, то есть само по себе исповедание христианства, достаточно характерное преступление; обеспечить общественное спокойствие уничтожением силы анонимных обвинений; в особенности же – облегчить возвращение христиан к культу богов, обеспечивши безнаказанность для отпавших от новой веры. Эти начала и будут господствовать, в течение всего второго века, в религиозной политике императоров, которые будут иметь случай много раз возвращаться к этим положениям.

Обстоятельства, при которых Адриан издал свой рескрипт, довольно исключительны. Не смотря на свидетельство Плиния и согласное с ним мнение Траяна, нравы христиан продолжали подвергаться клеветам: народ, в особенности на Востоке, воображал, что собрания почитателей Христовых были преступными оргиями, где к убийству примешивался разврат. Отсюда происходили, со стороны легковерной толпы, настоящие припадки бешенства, крики, угрожающие просьбы, умоляющие, даже требующие осуждения христиан. Многие правители легко уступали таким давлениям; но некоторые, более добросовестные, возмущались и становились на сторону несправедливо преследуемых невинных. Адриан получал по этому поводу письма и донесения от «многих» правителей⁷¹. В числе прочих один проконсул Азии, Лициний Граниан, писал, кажется, с особенною настойчивостью. Его письмо (насколько можно судить; о нем по краткому содержанию его, которое оставил Евсевий) не только содержало жалобу на бешенство народа и на то, что для укрощения его слишком легко проливается кровь: оно заходило так далеко, что порицало, между строк, те начала, которым следовали в процессах против христиан, выражая сомнение – «справедливо ли осуждать людей за их имя и секту, помимо какой-либо другой вины»⁷². Это было почти равносильно требованию пересмотра Траянова рескрипта. Можно думать, что Адриан испытал некоторое колебание, так как он не тотчас ответил, и ответ его был отправлен не Граниану, а его преемнику, Минуцию Фундану⁷³.

Новый рескрипт не имеет той императорской краткости – imperatoria brevitas, какой отличается рескрипт Траяна: менее ясная мысль одного из самых подвижных и неустойчивых императоров придает его слогу некоторую нерешительность. Сущность Адрианова приказа можно свести к двум основным положениям. Подобно своему предшественнику, он запрещает обвинения, которые не будут иметь правильной формы, в свою очередь имея в виду не столько анонимные доносы (употребление которых, вероятно, прекратилось), сколько бесчинные «просьбы и крики», которыми враждебная христианам толпа осаждала правителей. Императора беспокоит опасение, чтобы «клеветники не пользовались случаем производить свой разбой». Здесь Адриан, по-видимому, старается не о том, чтобы оказать покровительство христианам: он боится, как бы скрытая ненависть не прорывалась и, при посредстве возмущений, не приводила бы к осуждению «невинных», то есть именно людей, напрасно обвиняемых в христианстве. Забота об охранении общественного порядка, которая внушила Траяну его рескрипт, присуща и Адрианову рескрипту. Изложив эти предварительные соображения, император указывает правителю, в чем заключается его обязанность. Если явится какой-нибудь обвинитель, то правитель должен рассмотреть обвинение. В том случае, когда обвинитель докажет, что люди, на которых он донес, как на христиан, «поступали в чем-либо противно законам», – правитель должен наказать их сообразно с тяжестью их преступления и даже может произнести им смертный приговор. Здесь является некоторая неопределенность как в мыслях, так и в выражении. Отвечает ли Адриан на вопрос Граниана, и хочет ли он сказать, что должно присоединяться какое-либо предусмотренное законами преступление к религии христианина, чтобы последний мог подвергнуться наказанию? Или одной религии достаточно для состава преступления, как этого хочет Траян? – Адриан не говорит этого ясно, как бы желая предоставить правителям простор, смотря по обстоятельствам – или следовать узкому толкованию первого рескрипта, или принять более широкое понимание, к которому, казалось, склоняются многие, по примеру Граниана. Во всяком случае, уступка была почти что кажущаяся, так как, без сомнения, достаточно было для обвинителя сослаться на отказ христианина поклониться богам, или оказать божеское почтение портрету императора, и это могло быть тотчас доказано, а вместе с тем возникало против оговоренного обвинения в безбожии, пожалуй даже – в оскорблении величества. Но преобладающей мыслью императора является необходимость «правильного обвинения»: он указывает на это снова в конце своего письма и угрожает клеветникам, то есть тем, кто стал бы обвинять бездоказательно, строгими наказаниями, предусмотренными на этот случай в законе.

Несколько неопределенный характер рескрипта, в связи с природной терпимостью императора-скептика (по крайней мере до тех пор, пока, в последние годы царствования, болезнь и несчастия не омрачили его бесстрастной души), позволяли христианам истолковывать решение Адриана в самом благоприятном смысле. Это сделает, несколько лет спустя, апологет Мелитон. Но в таком толковании следует видеть скорее искусную тактику, возникшую под пером защитников, отыскивавших для дела Церкви благоприятных предшествующих обстоятельств, нежели точное изложение фактов. Совершенно напротив: писания самих апологетов, подлинные повествования о мучениках, начиная с царствования Адриана и до Марка Аврелия, указывают на то, что христиан чаще всего осуждают без расследования, а по одному только обнаружению их имени; и, с другой стороны, в тех же памятниках говорится о том, что были оправдываемы те христиане, которые имели слабость отказаться от своей веры или на суд, до произнесения приговора, или даже после осуждения, при виде меча или льва. Автор прекрасного письма к Диогнету, которое относится ко времени Адриана или Антонина, говорит о верующих: «Их бросают диким зверям, чтобы заставить их отказаться от своего Учителя»; это ясно указывает на то, что отдача на съедение зверям не была предписана в качестве наказания за иное преступление, помимо христианства, хотя бы и было доказано другое какое-либо преступление (помимо христианства): так точно, как во время Плиния одно только религиозное «упорство» было наказываемо мучениями. «Нас обезглавливают, распинают на кресте, отдают зверям, сжигают, заковывают в цепи, нас подвергают всем мучениям за то, что мы не хотим оставить нашей веры», пишет св. Иустин⁷⁴. Этот обратившийся философ жалуется в своей апологии, писанной Антонину Пию, на судопроизводство, установленное Траяном: он возмущается тем, что в христианах наказывают одно имя, и что, в одно и то же время, без расследования осуждают верных и без расследования оправдывают отступников; он требует, чтобы этот исключительный закон был наконец заменен общим законом⁷⁵. Из этого видно, что, если случайно Адриан и имел некоторое желание сделать так, то его намерения, намеченные в неопределенных выражениях, не были исполнены, и что даже при преемнике Адриана применяется одно только Траяново судопроизводство.

Кроме того, этот порядок судопроизводства не всегда соблюдается в том направлении, в каком он, относительно говоря, благоприятствует христианам. Письмо Смирнской церкви о мученичестве св. Поликарпа⁷⁶, случившемся в 155-м году⁷⁷, дает понять гораздо лучше, нежели все рассуждения, положение верующих в правление Антонина Пия. Двенадцать христиан были осуждены на съедение зверями; один из осужденных, ослабевший при виде свирепых животных, согласился поклясться гением императора и принести жертву: его освободили.

Остальные одиннадцать мужественно пошли на мучения, в том числе и один совсем молодой человек, которого проконсул напрасно увещевал не упорствовать, говоря: «Пожалей свой возраст!» До сих пор все идет правильно и сообразно с рескриптом Траяна: милость отступнику, и смерть упорным христианам. Но скоро народные страсти (о сдерживании которых старался Траян, а после него Адриан) вырвались наружу, и на сцену является буйная толпа. «Долой безбожников!» начали кричать со всех скамеек зрители: «пусть разыщут Поликарпа!» Это была первая неправильность. Проконсул, допустивши ее, сделал другое отступление, позволив или приказав разыскать Поликарпа. Полицейские воины задержали старого смирнского епископа в одном доме, где он укрывался, не смотря на Траяново «conquirendi, non sunt» (т.е. христиане не должны быть разыскиваемы). В сопровождении полицейского начальника, умолявшего его во время пути – спасти себя, отказавшись от христианства, Поликарп явился перед проконсулом Квадратом» Этот последний допросил епископа, хотя ничто, в дошедшем до нас рассказе, не указывает на то, что обвинение было правильно. Он пытался, в свою очередь, склонить мученика на отступление от веры: «Поклянись гением цезаря, принеси покаяние... Поклянись, и я отпущу тебя на свободу, – похули Христа». Известен ответ Поликарпа, отказавшегося хулить Бога, «Который в течение восьмидесяти четырех лет творил ему только одно добро». Проконсул настаивал, угрожая мученику огнем и дикими зверями; а потом, на настойчивый отказ Поликарпа, приказал герольду провозгласить: «Поликарп признал себя христианином». Это значило – предрешать приговор; но толпа не дала проконсулу и времени произнести его. Вопреки всяким законам, она предупредила решение и сама казнила епископа. Народ, подстрекаемый Евреями, распространился по ристалищу, устроил костер и возвел на него Поликарпа. Так окончился этот процесс, в котором, кажется, все было незаконно: мятежное требование толпы, розыск христианина, отсутствие правильного обвинения и, наконец, приговор и казнь, исполненные народом. Это показывает, насколько преграды, воздвигнутые самыми могущественными императорами, – если не для защиты христиан, то, по крайней мере, для того, чтобы воспрепятствовать нарушению из-за них общественного спокойствия, – легко разрушались под давлением мятежа.

Случаи, подобные смирнскому, по всей вероятности происходили и в других местах. Так, Антонин был вынужден повторить предписания своих предшественников. Он писал в этом смысле жителям Лариссы в Фессалии, фессалоникийцам в Македонии, афинянам и «всем Грекам», т.е., вероятно, обществу в провинции Ахаии. Мелитон, который ссылается на эти рескрипты, характеризует их одним словом: запрещение производить волнения по поводу христиан⁷⁸. Это – как бы воспроизведение, для Греции, предупреждений, сделанных Адрианом для Азии.

Политика Антонина в отношении к христианству представляется, таким образом, продолжением политики двух его предшественников. Так, в то же самое время, как мы видим, что он подавляет, в пределах своей власти, мятежные взрывы ненависти, которыми преследуют христиан, – в то же время он предоставляет полную свободу правильно составленным против них обвинениям. Вероятно, подобного рода обвинение повело за собою, в первый год его правления, «славное мученичество» папы Телесфора⁷⁹. Одно событие конца того же царствования, рассказанное во второй апологии св.Иустина, дает представление о том, как производились правильные следствия и разбирательства процессов о христианах. Один из них, Птолемей, обвиненный одним язычником, жену которого он обратил в христианство, был приведен на суд префекта города Рима, К. Лоллия Урбика. Этот последний не производит никакого следствия, и допрос состоит из этих двух слов: «Ты христианин?» – Да, я христианин. – Вслед за этим произносится смертный приговор. Против такого скорого судопроизводства, которое осуждало за одно только имя, согласно рескрипту Траяна, и протестуют беспрерывно апологеты. На этот раз протест был выражен, перед самим судом префекта, невольным криком одного смелого зрителя: «Как», вскричал он, «можешь ли ты осуждать человека, который не обвиняется ни в прелюбодействе, ни в обольщении, ни в убийстве, ни в воровстве, ни в грабеже, – человека, который не уличен ни в каком преступлении и не сделал ничего другого, кроме того, что признал себя христианином? Твое решение, о, Урбик, недостойно ни нашего благочестивого императора, ни философа – сына цезаря, ни священного сената». Вместо всякого ответа, Урбик спросил вмешавшегося: «Ты тоже кажешься мне христианином». – Да, я христианин. – «Ну, так пусть ведут его на казнь». Другой христианин, возмущенный этим, в свою очередь возвысил голос, и также был осужден. В этих двух последних случаях не было правильного обвинения, а происходило оно только, так сказать, «на месте преступления», что, вероятно, и заменило собой обвинение⁸⁰.

Другие факты, передаваемые, к сожалению – без подробностей, св. Иустином, показывают, впрочем, что иногда в процессах не придерживались подобного сокращенного судопроизводства. «Посредством пыток», говорит он, «вынуждали у рабов, у детей и слабых женщин – признания относительно несуществующих преступлений»⁸¹. Это имело место, когда обвинитель, придавая веру ложным слухам, распространяемым на счет верующих, формально обвинял кого-нибудь из них не только в том, что последний исповедует недозволенную религию, но что, кроме того, он запятнан какими-либо преступлениями, которые приписывались христианам народной молвой. Тогда выходили из пределов исключительного судопроизводства (применявшегося к христианам) и возвращались, по-видимому, к общим законам; но так как исключительное судопроизводство все-таки оставалось в силе, то положение обвиняемого христианина не становилось лучше: если наличность предусмотренных преступлений не бывала доказана, то он все-таки мог быть осужден за чисто отвлеченное преступление – принятие новой веры. Впрочем, процессы, подробности которых дошли до нас, почти никогда не имеют в виду ничего, кроме этого последнего обвинения. Случаи, на которые намекает св. Иустин в вышеприведенной фразе, продолжают быть редкими. Без сомнения, злая клевета распространялась в разговорах, памфлетах и речах чаще, нежели была выражаема с точностью в обвинениях, произносимых на суде.

Но теперь было уже не то время, когда христиане, не возвышая голоса, смотрели на то, как их обвиняли и клеветали на них, как это было в первом веке. Во втором веке христианство говорит уже не только своим первобытным языком, понятным только для посвященных: теперь к его услугам имеются многочисленные писатели, с греческим или латинским образованием, способные изложить христианское учение в форме, доступной для всякого понимания, умеющие отвечать на возражения и опровергать нападки. Второй век был, по преимуществу, веком апологетов. Защитительные сочинения увеличиваются в числе, начиная от Адриана и до Марка Аврелия; эти сочинения направляются то к императорам, сенату и правителям, то ко всему обществу. Чаще всего авторы их стремятся дать понятие о новой религии, полагая, что истина есть самая лучшая защита. Поэтому они кратко и в общих чертах излагают основные истины христианства, и потом описывают нравы его последователей. Таков план апологии⁸², представленной одним уверовавшим афинским философом, Аристидом, императору Адриану⁸³. Письмо, написанное, вероятно, около того же времени безымянным автором одному лицу, называемому Диогнетом (который, быть может, принадлежал к императорскому двору), содержит в особенности изображение христиан и протест против того дурного обращения с ними, которым их угнетают с целью принудить их оставить свои верования. Подобно своему предшественнику и образцу, Аристиду, уверовавший философ Иустин обращается к Антонину с апологетическим сочинением, первая часть которого есть изложение христианского учения, представленного как примирение и завершение всех предшествовавших философских систем и как божественный плод, привитый человеческому разуму посредством веры; вторая часть представляет картину простого богослужения и чистых нравов христиан, а третья – заключает разбор того сокращенного судопроизводства, которое так несправедливо применяется к ним, карая их за одно их имя, без расследования, – при чем никакие преступные действия не могут быть обнаружены для их обвинения. К этому последнему пункту возвращается с большой настойчивостью и с указанием на недавние примеры вторая апология, составленная Иустином в последние годы царствования Антонина Пия.

Во время правления Марка Аврелия доводы апологетов в защиту христианства еще более расширяются. Для защитников Церкви представляется уже недостаточным только показывать, что христианство – великая и разумная религия, что на христиан клевещут недостойным образом, и что если несправедливо ставить их вне закона вообще, то равно неправильно и лишать их защиты обычного права: они идут дальше, и затрагивают самое чувствительное место спора, а именно – самое опасное и самое упорное предубеждение. Оригинальность этого второго, так сказать, поколения апологетов: философа Афинагора, епископов Феофила, Мелитона и Аполлинария, состоит в том, что они смело переносят свои оборонительные действия на политическую почву. Они утверждают, что те, кого с самого начала приговаривали к смертной казни, и те, на которых продолжают доносить и жаловаться, как на «врагов человеческого рода», то есть на противников римской цивилизации, установленного порядка и империи, – сутъ, напротив того, самые мирные подданные и самые верные слуги государства. Они не боготворят императора, но они почитают его, повинуются ему, любят его и за него молятся⁸⁴. Они желают прочного утверждения и продления династии, с благодарностью наслаждаются миром в империи, радуются процветанию городов и мудрости законов⁸⁵. Они находят удовольствие в том обстоятельстве, что христианство возникло в то же самое время, как и империя, и что судьбы того и другой связаны Провидением⁸⁶. Они любят останавливаться на той противоположности, какую представляют жестокости, предметом которых были христиане при злых императорах, как Нерон и Домициан, и та сравнительная благосклонность, какую приобрели они от добрых, каковы Адриан и Антонин⁸⁷. Эти выражения верности встречаются не исключительно только в писаниях апологетов⁸⁸; кажется, что эти чувства вполне искренно разделялись тогда большинством христиан, и число тех, которые проклинают еще Рим – по примеру составителей подложных сивилльских оракулов (иудейско-христианское сочинение этого времени), очень невелико. Идеал большинства был совершенно иной. Так, современник Марка Аврелия, фригийский епископ Аверкий, называющий в своей эпитафии (сочиненной им для своей гробницы) Рим – «царским городом», дающий своей родине, Иерополю, имя «прекрасного», и самому себе –звание «гражданина», – присуждает осквернителей своего места погребения к уплате штрафа: тысячи золотых монет – в римское казначейство, и двух тысяч – в городскую кассу⁸⁹. Эти выражения и патриотические завещания представляют поразительные иллюстрации к писаниям Афинагора, Феофила, Аполлинария и Мелитона.

Не смотря на превосходные доказательства, усилия апологетов не имели успеха. Против них было то, что во все времена делает таким трудным успех движения религиозной защиты: невнимание, равнодушие, господство принятых привычек и готовых, давно сложившихся, суждений. Кроме того, это движение встречало еще препятствия, которые зависели от настроения современников и от особенностей характера эпохи.

Без сомнения, эта защита добилась от императоров известных результатов для христиан: императорские рескрипты и самая практика судов показывают, что главы государства, а с ними и более просвещенные правители, не верили в существование тех преступлений, в которых народное воображение обвиняло христиан. Но Адриану – его легкомыслие, Антонину – известная умственная беспечность, а Марку Аврелию – глубокое и горькое презрение – не позволяли дать искренней и разумной преданности христиан к императорскому правительству той цены, какой она заслуживала. Императоры или не верили в эту искренность, или не обращали на нее внимания: во всяком случае они смотрят на преданность христиан, как на вещь, на которую не стоит обращать внимания, и, будучи лично свободными от предубеждений относительно христиан, тем не менее допускают то, что христиане подвергаются по временам действию законов, которые поражают их, как врагов общества, каждый раз, когда против них возвышается голос обвинителя. Что же касается догматической части апологий, представляемых в пользу верующих, то Адриан, без сомнения, был слишком скептик, Антонин – слишком предан национальной религии, а Марк Аврелий – был слишком занят собственным разумом, так что ни один из них не удостаивал своим вниманием нового вероучения.

Если доказательства, приводимые в пользу христиан, оставляли так мало следа в душе государей, которые стояли и по уму и по нравственным качествам выше массы современников, то не следует удивляться тому, что большая часть народа, и даже просвещенные люди, оставались нечувствительными к таким доводам. Второй век, в одно и то же время, есть эпоха философии и суеверия. Из ревности ли, или вследствие профессиональной гордости, риторы и философы (которые были тогда в большой моде) являются открытыми врагами новой религии, которая оспаривает у них господство над умами: начиная с Крискента, личного противника св. Иустина, и, оканчивая Цельсом, опасным полемическим писателем (при чем в середине между ними находится сатирик Лукиан) – все говорят, пишут и произносят речи против христианства. Площадные шарлатаны, в роде Александра Абонотикского, являются в этом отношении их сотрудниками. Послушный всем этим наущениям, простой народ, естественно, оказывается всегда готовым считать почитателей Христа ответственными за все бедствия, которые в это время начинают опустошать империю в тысяч различных видов: вторжений, возмущений, моровой язвы, голода и проч. В то же время народ продолжает верить гнусным слухам (которые часто оказываются потом ложными в его собственных глазах, но которые постоянно вновь возникают), которые со времени Нерона не перестают преследовать христиан. Надо удивляться при виде просвещенных людей, занимавших официальные посты и разделявших в этом отношении предубеждения черни: Цельс обладал слишком проницательным умом, так что не верил подобным обвинениям и, кажется, не упоминал о них в своей книге; но Фронтон, друг Антонина и наставник Марка Аврелия, не боится нисколько говорить в публичной речи, где вопрос касается христиан, о кровосмешениях, совершаемых втихомолку вслед за их религиозными празднествами⁹⁰. Что могли сделать опровержения какого-нибудь Афинагора или Иустина против такого сильного течения, которое увеличивалось такими неожиданными притоками?

После вековых усилий апологетов, христиане не достигли, однако смягчения своего положения перед законом; и хотя Церковь не переставала расти как по числу, так и по общественному положению обращенных, но общественное мнение, взятое в массе, отказывалось восстановить уважение и симпатии народа к христианам. Во время царствования Марка Аврелия еще более, нежели в эпоху его предшественников, они страдали от жестокости закона и народной несправедливости. Многие правители в провинциях издавали относительно христиан полицейские распоряжения, содержание которых нам неизвестно, но которые, конечно, делали положение их еще тягостнее⁹¹. Писания того времени, как языческие, так и христианские, говорят о том, что толпа ненавидела христиан, а правители поступали с ними бесчеловечно. Можно думать даже, что в некоторых местах доходило до того, что, вследствие злобы, прямо не исполняли рескрипта Траяна, который запрещал разыскивать верующих, и Цельс говорит о скитающихся христианах, которых преследуют для того, чтобы представить в суды и там приговорить к смертной казни⁹². Но в общем, религиозные процессы, рассказы о которых дошли до нас, показывают, что Траяново и Адрианово судопроизводства были всегда в силе. Марк Аврелий не изменил его ни к худу, ни к добру, никакими новыми распоряжениями⁹³: мы видим, что вышеупомянутое судопроизводство применяется в Риме в процессе св. Иустина и его товарищей; а также знаем, что, по поводу дела о христианах в Лионе, император-философ напоминает об этом порядке по Траянову и Адрианову рескриптам и обращает на него внимание правителя, который отступал от этого судопроизводства.

Дело св. Иустина относится к 163-му году, второму году царствования Марка Аврелия. Христианский ученый был обвинен по форме своим врагом, философом Крискентом⁹⁴. Первое слово префекта Юния Рустика при его допросе направлено не к тому, чтобы уличить его в каком-либо преступлении против общих законов, и не имеет даже целью обвинить его в недозволенных собраниях, хотя он и собирал в своем доме учеников, и многие из них подверглись преследованию в одно время с ним. «Поклонись богам и окажи повиновение императорам», говорит ему просто судья: это – для того, чтобы напомнить ему, что, по закону, отступление ведет за собой оправдание. Допрос продолжается: Рустик ставит различные вопросы, из которых ни один не имеет отношения к какому-либо частному обвинению, а Иустин отвечает исповеданием и защитою своей веры. Допрос оканчивается решающим вопросом: «Так ты христианин?» – Да, я христианин. – Префект последовательно обращается к каждому из остальных обвиняемых, спрашивая о том же и получая тот же ответ. Еще один раз он пытается поколебать решимость Иустина, потом его товарищей; и только тогда, когда все отвечали в один голос: «Делай скорее, что ты хочешь; мы христиане и не приносим жертвы идолам», тогда только он решается произнести приговор. Приговор выражен так: «Пусть те, которые не хотели принести жертвы богам и оказать повиновение повелению императора, – пусть они будут побиты плетьми и отведены на смертную казнь, сообразно с законами»⁹⁵.

В конце царствования Марка Аврелия, мученический процесс в Лионе представляет пример того же самого судопроизводства, которое применяется не только в силу предшествовавших рескриптов, но которое, сверх того, подтверждено и новым актом императорской власти.

В 177-м году, при наступлении годового праздника, который, 1-го августа, соединял вокруг жертвенника Рима и Августа депутатов трех Галлий, лионское население начало преследовать и обижать христиан. Многие из них были схвачены солдатами, допрошены городскими начальниками и представлены на суд правителя. Большая часть мужественно исповедала здесь свою веру, а некоторые и отпали. Это, вероятно, был первый религиозный процесс в этой стране, и правитель обнаружил такую же неопытность, как недавно Плиний в Вифинии. Он учредил или разрешил розыск других христиан, что было противно рескрипту Траяна. Потом он допустил отступление в следствии по делу, и вместо того, чтобы ограничиться выяснением и доказательством религиозного упорства обвиняемых, он попытался изобличить их в общих преступлениях. Подвергнутые пыткам, рабы взвели на своих господ, под диктовку воинов и палачей, самые ужасные преступления: «пиры Фиеста, кровосмешения Эдипа⁹⁶ и другие ужасы, о которых нам нельзя ни говорить, ни думать, и о которых мы и не предполагали, чтобы они могли когда-либо быть совершаемы людьми»⁹⁷. Это показание, которое было настоятельно отвергаемо христианами, особенно осложняло дело. Если бы процесс касался только религиозного преступления, то судопроизводство было бы очень просто: отступники были бы отпущены свободными, а исповедники были бы отведены на казнь. Но показание, вырванное у рабов, навлекало на тех и других обвинение в преступлениях, отличных от христианства. Могут ли отступники все-таки считаться невинными, и должны ли они быть отпущены, как оправданные? Таков был вопрос, поставленный правителем, в недоумении, самому себе, и поданный им на разрешение императору.

Марк Аврелий без замедления поставил своего представителя на правильный путь. Он ответил рескриптом, вполне похожим на Траянов: «Пусть те, кто признает себя христианами», предписывает он, «будут осуждены на смерть, а те, которые от сего откажутся, должны быть освобождены». Этот рескрипт отвергал одним словом показания выставленных свидетелей, отменял все прежнее судопроизводство и повелевал начать снова весь процесс. Правитель думал, что новый процесс будет чисто формальный: по его мысли, оставалось только еще один раз удостоверить упорство одних и слабость других. К его величайшему удивлению, он увидел, что почти все (прежние) отступники признали себя христианами: пример и увещания исповедников обратили их снова, во время нахождения всех их в темнице. Осужденных, таким образом, оказалось больше, нежели он думал: одни, римские граждане, погибли от меча; другие, отданные зверям, послужили в амфитеатре для увеселения народу. Благодаря очень живому со- общению, посланному Лионской и Вьеннской церквами церквам Азии и Фригии, известны величественные и трогательные события из истории этих мучений. Но, как мы видим, все осужденные, в силу рескрипта Марка Аврелия (который подтверждает рескрипты его предшественников), таким образом искупили свое единственное «преступление религии» и умерли только потому, что отвергли милость, предоставленную императором для отступников.

Если мученичество св. Цецилии современно, как я думаю, Марку Аврелию, то в ее допросе не только припоминается, но и приводится рескрипт 177-го года. «Разве ты не знаешь», говорит римский префект знатной подсудимой, «что наши непобедимые государи повелели, чтобы те, которые не откажутся от того, что они христиане, – были наказываемы, а те, кто отступит, были бы освобождаемы»?⁹⁸ – «Непобедимые государи» – это Аврелий и сын его Коммод, получивший имя цезаря со 166-го года и облеченный властью трибуна в 177-м году: так как префект упоминает об этих двух императорах, то ясно, что он говорит здесь не о Траяновом рескрипте, а о недавнем и вполне современном распоряжении.

Смерть Марка Аврелия и вступление на престол его недостойного преемника не изменили ничего в положении христиан. Судопроизводство, которое наблюдалось по отношению к ним, осталось то же самое. Оно встречается в полной силе в одном из самых драгоценных памятников, дошедших до нас от христианской древности, а именно в актах мучеников в Сциллиуме, в Африке⁹⁹. Проконсул начинает допрос следующими словами: «Вы можете получить милость от императора, если возвратитесь к благоразумию и принесете жертву всемогущим богам». Обращаясь вслед за этим к каждому из обвиняемых, он старается убедить их оставить свою веру. Одна подробность, которая не встречалась нам до сих пор, показывает ясно желание судьи привести их к раскаянию: «Быть может», говорит он, «вы имеете нужду в отсрочке, для того, чтобы подумать?» Не смотря на отказ того из обвиняемых, который, кажется, чаще всего говорит от лица других, проконсул настаивает: «Возьмите отсрочку в тридцать дней для размышления». И только после того, как все, не принявшие предложения, повторили в один голос: «Я христианин, и буду всегда поклоняться Господу моему Богу, Который сотворил небо и землю, море и все, что в них», – он решается произнести приговор. Приговор осуждает в них (как это сделал и Плиний) «упорство», которое и составляет, на самом деле, сущность этого преступления. Это самое слово повторено и в решении, где сказано: «По причине того, что Сперат, Нарталл, Циттин, Доната, Вестия, Секунда объявили, что они живут по обычаю христиан, и на предложение, которое было им сделано, чтобы они возвратились к жизни по нравам Римлян, – твердо стояли в своем упорстве: мы присуждаем их к тому, чтобы они погибли от меча».

Эти факты относятся к первому году царствования Коммода. В следующие за тем годы имели место многочисленные осуждения христиан: в Азии – во время правления жестокого проконсула Аррия Антонина¹⁰⁰, и в самом Риме. В особенности знаменит процесс Аполлония¹⁰¹. Открытие его подлинных актов¹⁰² дает возможность в настоящее время дополнить рассказы, какие находятся об этом процессе у Евсевия и блаж. Иеронима. Обвиненный доносом в христианстве, Аполлоний был представлен префектом претории Переннисом на суде сената. В блестящей речи Аполлоний изложил защиту своей религии, объяснил причины своего отказа принести жертву богам и поклясться счастьем императора, и высказал чувства гражданской верности, которой были одушевлены христиане. Через три дня он был допрошен одним префектом и остался тверд в своем отказе отпасть от веры. Тогда Переннис, ссылаясь на мнение сената, объявленное в первом заседании, приговорил его к отсечению головы. Если Аполлоний сам был сенатор, как утверждает блаж. Иероним, и как это можно думать по тем громадным успехам, какие сделало в это время христианство в среде римской аристократии¹⁰³, то это последнее судопроизводство объясняется очень легко. Положим, акты не дают ему этого титула; но их первая часть далеко не полна. Во всяком случае можно думать, что Аполлоний был значительным лицом, потому что Переннис, не смотря на то всемогущество, которым облек его слабохарактерный Коммод, счел себя обязанным принять во внимание мнение высокой коллегии (сената). В течение всего допроса, он обращается с подсудимым с большой учтивостью, и включительно до самого произнесения приговора оказывает Аполлонию уважение. Подробности этого процесса¹⁰⁴ (хорошо известные в настоящее время) указывают на то, что обвинение касалось одной только религии, без примеси какого-либо побочного факта, и что Аполлоний должен был защищаться по делу об одной религии, и что не существовало другого повода или причины для его осуждения¹⁰⁵.

Отсюда видно, что юридическое положение христиан и в конце второго века таково же, каким его определил Траян, который сам только привел в порядок положение вещей, восходящее к Нерону. Однако в последние годы царствования Коммода это положение смягчилось. В первый раз неумолимая строгость римского правосудия ослабела под новым веянием. Рим не оказал чести доводам апологетов (и не обратил на них внимания), и чувство справедливости и человеколюбия не пробудилось у владык мира: одно только влияние, которое оказали на Коммода его христианские слуги, в особенности же одна любимая женщина¹⁰⁶, – только это влияние повернуло течение вещей ко благу верных. Коммод относился слишком равнодушно к политике и не оказывал сопротивления: он помиловал множество христиан так же легко, как раньше казнил других. Так были возвращены исповедники, которые работали в рудниках Сардинии, и список которых был истребован любимицею Марциею у папы Виктора¹⁰⁷. В этом действии нужно видеть не начало лучшей политики, а счастливый каприз неограниченной власти. Однако оно предвещает новую эпоху, показывая, что враждебные христианству законы перестают быть непреложными, и что императорская власть, перед которой так» часто ходатайствовали о смягчении участи верующих, не может навсегда оставаться неумолимой.