Седьмая глава. Переходная пора. – Валентиниан, Валент, Грациан

В иные времена жизни народов история представляет замечательное зрелище. Она или воспроизводит, – то в ослабленном, то в преувеличенном виде, – черты прежних событий, или исчезнувших личностей; или представляет как бы неопределенные очертания новых обстоятельств и будущих героев. Кажется, что так именно было в те царствования, которые следовали за Юлиановым. Валентиниан имеет некоторое подобие Константина; Валент повторяет, в преувеличенном виде, промахи или даже преступления Констанция; Грациан предвещает Феодосия и подготовляет ту перемену, какая произойдет при этом последнем государе в отношениях государства к двум соперничавшим религиям.

Валентиниан исповедовал христианскую веру при Юлиане⁵²⁷: можно было бы подумать, что по крайней мере на Западе (западную часть империи он оставил за собою при разделении государства со своим братом Валентом) начнется христианская реакция. Но ничего подобного не случилось. Валентиниан ограничился тем, что утвердил несколькими частными мерами свободу религий, наскоро восстановленную его предшественником. Он просто поставил христиан в то законное положение, в каком были они до Юлиана.

Один ответ, данный Валентинианом в самом начале его царствования православному епископу Гераклеи, который просил у него разрешения пользоваться своею властью на пользу истинной веры, заранее намечает его религиозную политику. «Я человек светский», говорит он; «я не могу тщательно рассматривать истин веры. Это дело духовных властей»⁵²⁸. Он остается представителем светской власти даже и тогда, когда издает законы в пользу христиан. Ни один государь не был так мало «епископом внешних». Первою его заботою было отменить закон Юлиана, запрещавший почитателям Христа преподавание древней литературы. Но вместо того, чтобы пустым ругательствам Юлиана, направленным против христианских учителей, противопоставить такие же разглагольствия противоположного характера и пространно опровергать многоречивое распоряжение покровителя язычества, – он высказывает все в двух строках, давая понять, что его желание – быть справедливым, и умалчивая о своих личных предпочтениях. «Всякий, кто по своим склонностям и способностям достоин быть преподавателем для юношества, – будет иметь право или открыть школу, или собрать опять своих рассеянных слушателей»⁵²⁹. Это – повелительная краткость древнего законодателя: сам Константин не говорил таким слогом, когда дело шло о религиозном интересе.

Второй акт был внушен Валентиниану, в начале его царствования, еще менее чувствами его, как христианского государя, нежели заботою об общественном спокойствии. Ночные жертвоприношения (запрещенные в несколько приемов Константином и Констанцием) были везде возобновлены при Юлиане. Занятие магией так же благоприятствовал пример этого последнего государя и его самых ближайших советников. В 364-м и 365-м годах были изданы два закона против магических заклинаний и ночных жертвоприношений⁵³⁰. Как ни необходимы они были, однако эти законы, кажется, применялись с осторожностью. Один из представителей языческой партии в Риме, Претекстат, бывший в то время проконсулом Ахаии, добился того, что элевзинские таинства (которыя совершались ночью) были исключены из этого запрещения⁵³¹. Историки видели в согласии на это слабость со стороны Валентиниана; между тем, здесь нужно признать скорее умеренное выражение мысли императора. Видно он вознамерился прекратить злоупотребления, не нанося в то же время вреда отправлению языческого богослужения, одною из важных частей коего были древние и знаменитые элевзинские таинства. Несколько лет спустя, Валентиниану представился случай яснее показать свое свободное направление в деле религии. Как и Константин, но с большею ясностью в выражениях, он объявил в 371-м году, что правильные гаруспиции не входят в число запрещенных деяний. «Я не нахожу преступными», говорит он, «ни это искусство, ни другие какие-либо религиозные обряды, установленные нашими предками. Доказательством тому служат законы, изданные мною в начале моего царствования: они предоставляют каждому свободу следовать той вере, какой кто хочет. И я не осуждаю гаруспиций; я только запрещаю примешивать к ним преступные деяния»⁵³². Достаточно прочесть Аммиана Марцеллина, чтобы убедиться в том, что во время Валентиниана храмы были открыты, и оракулы были свободно вопрошаемы. Язычество было свободнее, нежели при Констанции, и, естественно, христианская религия приобрела вновь ту свободу, какую отнял у нее по частям Юлиан, делая вид, что он поддерживает ее в целом: таким образом было установлено равновесие между обеими религиями, как при Константине. Но, отличаясь в этом отношении от Константина, Валентиниан воздерживался высказывать, в своих речах и законах, свои личные верования и склонности, или отвращение в деле религии.

В числе мер, принятых Юлианом из ненависти к христианству, была одна, которая в особенности возбуждала жалобы. В царствование Константина, а в особенности при Констанции, имущество многих храмов было взято в казну и отдано или церквам, или даже частным лицам. При этом, и не раз, происходили злоупотребления силою, что, конечно, трудно оправдать с точки зрения справедливости; чаще же, без сомнения, императору приходилось только давать лучшее назначение тому месту, на котором стоял храм уже покинутый, где больше не совершалось языческое богослужение, – и тем недвижимым имениям, которые представляли отныне никому не принадлежащее достояние. Восстановляя везде язычество даже против желания населения, открывая все запертые храмы, учреждая вновь жертвоприношения не только там, где они прекратились из-за страха, но и там, где они совсем вышли из употребления, – Юлиан поставил себе первою заботой отменить все эти дарственные передачи своих предшественников и возвратить языческим святилищам то имущество, которое было у них отнято. Когда с его смертью прекратилось искусственное возрождение язычества, то оказалось бесцельным поддерживать эту последнюю Юлианову меру. Во многих случаях храмы, которым было возвращено таким образом (ранее отобранное) имущество, – были такие, в коих языческий культ, пришедший в упадок еще до Юлиана, прекратился сам собою после того, как покровительство императора перестало давать ему искусственную жизненность. Таким образом, императору было необходимо принять меры отчуждения собственности – обратного характера, если бы даже христиане и не потребовали отмены Юлиановых распоряжений. Было ясно, что, если даже некоторые случаи передачи имущества (языческих храмов – христианам) Констанцием и имели характер злоупотребления, то Юлиановы восстановления владений в большей части случаев не имели уже смысла. Но ожидавшийся закон Валентиниана связан был с возбуждением затруднительных вопросов. Следовало ли поддерживать еще посещаемые храмы во владении тем имуществом, какое они приобрели в предшествовавшее царствование, и отнять это имущество у тех только храмов, которые стали ненужными вследствие равнодушия населения (к язычеству)? Должно ли было возвратить имущества храмов безразлично во владение всех тех, кому Констанций их отдал или продал, или, оставляя в стороне любимцев, которые владели этим имуществом только вследствие благосклонности Констанция, возвращать только те имущества, которые входили временно в состав владений церквей? – Валентиниан не дал себе труда назначить следствие, которое, по крайней мере – в этом отношении, не было бы затруднительно. Вследствие довольно странного юридического предположения, он счел за имущества без владельца – все те недвижимости, которые, будучи предметом щедрости в противоположных направлениях со стороны Констанция и Юлиана, то отнимались у храмов, то вновь им возвращались. «Все места», говорит он, «все земли, которые в данную минуту причисляются к храмам, но которые перед этим были проданы или подарены разными государями, возвратятся в нашу частную собственность: такова наша воля»⁵³³. Можно спросить, какая была побудительная причина подобнаго закона, Историки представляют Валентиниана и жадным, и в то же время сильно заботящимся об облегчении народа, угнетаемого налогами⁵³⁴. Эти оба чувства, которые не противоречат одно другому, могут достаточно объяснить его поступок. Но не будет, пожалуй, ошибкою предположить у него и иную мысль. Если бы он возвратил церквам отданные им раньше богатства храмов (отнятые у церквей после этого Юлианом), он оказался бы покровительствующим одной религии на счет другой. Боязнь выйти из того положения беспристрастия, которое он поставил для себя безусловным правилом, и была, вероятно, главною причиною его распоряжения.

В распределении милостей между христианами и язычниками Валентиниан, кажется, соблюдал такое же равенство, и если склонялся более на какую-либо сторону, то скорее – на сторону последних. Без сомнения, каждый раз, когда интересы его власти или другой религии не будут по его мнению подвергаться опасности, – Валентиниан видимо будет стараться оказывать благодеяния своим единоверцам. Так он запрещает какое бы то ни было судебное производство по воскресным дням⁵³⁵, дает преступникам прощение по случаю праздника Пасхи⁵³⁶, освобождает солдат-христиан от стояния на часах у ворот языческих храмов⁵³⁷, запрещает присуждать христиан к гладиаторскому званию⁵³⁸, освобождает от театрального звания тех комедиантов или комедианток, которые получат крещение в тяжкой болезни, и их дочерей, если они ведут честную жизнь⁵³⁹. Но в то же самое время (как это и делалось уже Константином) Валентиниан утверждает или усиливает преимущества провинциальных жрецов языческой религии⁵⁴⁰. Во втором году своего царствования он возобновил, строгим законом, запрещение куриалам вступать в духовное сословие, удерживая при себе свои наследственные имения⁵⁴¹, и отменил исключения, разрешенные Констанцием в пользу церковнослужителей, которые занимались торговлею⁵⁴². Вскоре после этого, поддавшись подозрениям, каким бывают подвержены во все времена носители гражданской власти, он ограничил право убежища для церквей⁵⁴³. Боязнь, чтобы духовенство не производило захватов имущества, увлекала его в распоряжения оскорбительные: одним указом, данным папе Дамасу, Валентиниан запрещает церковнослужителям принимать дары или отказы от христианских женщин, если они не состоят их законными наследниками⁵⁴⁴. «Итак», восклицает св. Амвросий, «если христианка завещает свое имущество жрецам какого-нибудь храма, то ее завещание имеет силу; если же она оставит свое богатство служителям своей религии, то такое завещание недействительно!»⁵⁴⁵

Итак, если Валентиниан напоминает Константина, то он как бы боится слишком походить на него. Являясь в своем поведении христианином, не смотря на чрезмерную строгость⁵⁴⁶, он боится обнаруживать свои христианские чувства и старается прежде всего казаться беспристрастным. Часто случается, что Валентиниан, для избежания всякого подозрения в том, что он благоприятствует своим, не ровно разделяет свои милости, и раздает более щедрые – естественным противникам своих истинных чувств. Однако нельзя сказать, чтобы его царствование было неблагоприятно для Церкви. Константин больше ей вредил, нежели приносил пользы, занимаясь ею слишком много: Валентиниан, оставаясь верным тем началам, какие объявил с первых дней своего царствования, воздерживался, насколько возможно, от вмешательства в ее дела. «Это не мое дело – быть судьей между епископами», говорил он⁵⁴⁷. Будучи последовательным в своих мыслях, он избегал выказывать себя даже противником еретиков. Кроме одного закона против манихеев, которые были недавно сосланы даже властью языческих императоров, и другого закона – против повторения крещения донатистами⁵⁴⁸, мы не видим, чтобы он обращал внимание на еретиков. Будучи последователем Никейского исповедания веры, он не беспокоил ариан. В деле Авксентия, в Милане, он принял даже сторону одного епископа, который пристал к этой секте⁵⁴⁹. Но в этом случае он уступил чрезмерному желанию восстановить кажущийся мир, а не стремлению входить в разбор догматов веры. Это была его единственная ошибка в таком роде. Вообще же, в своих отношениях к христианам иных мнений, так же как и к язычникам, он остается верным своему решению быть беспристрастным. Осторожный Тиллемон спрашивает, следует ли хвалить его за это, и склоняется к утвердительному ответу⁵⁵⁰. Более смелые, два церковные историка пятого века, Сократ и Созомен, одобряют Валентиниана без ограничения⁵⁵¹. Аммиан Марцеллин, с своей стороны, в замечательных чертах передает суждение о нем язычников: «Славу его царствования составляет то, что он держался в середине всех религиозных различий, не беспокоя никого, не обязывая никого следовать той или иной религии. Он не склонял угрожающими законами подданных своих к тому, что сам почитал. Но он оставил все партии в том самом положении, в каком их нашел»⁵⁵²). Это – не вполне точно, так как Валентиниан точно установил равновесие между религиозными партиями, нарушенное Юлианом: истина заключается в том, что он возвратил дело приблизительно к тому положению, какое оставил после себя Константин.

Один только раз, кажется, Валентиниан открыто принял одну сторону в догматическом вопросе. Это было тогда, когда он принял на себя передачу восточным церквам решений одного иллирийского собора, который не за долго перед тем с большою силою высказался за Никейское исповедание. Сообщая преследуемым православным жителям Востока исповедание веры иллирийских епископов, он присоединяет к нему увещание, чтобы они не воздавали кесарю того, что есть Божие, т. е. чтобы они оставались твердыми поборниками православного учения против посягательств арианства, поддерживаемого гражданскою властью⁵⁵³. Но смерть его, которая последовала вскоре за сим, не дала возможности видеть, как далеко зашел бы Валентиниан по этому пути, и оставила на Востоке еще на несколько лет свободное поприще совершенно противоположной политике его брата Валента.

Валент напоминает Констанция, но только с одной стороны. Констанций объявил себя врагом язычников и православных: в его царствование законы, запрещавшие идолопоклонство, чередовались с актами преследований, направленными против последователей Никейского исповедания. Валент не нападал на язычество. Если язычники страдали при нем на Востоке, то это было следствием его политических подозрений, возбужденных против всех тех, о ком он предполагал, что они спрашивают посредством магии об имени его преемника; а так как магические науки признавались язычниками, то против них в особенности и высказывалась по этому случаю его жестокость, и многие из прежних друзей Юлиана сделались ее жертвами⁵⁵⁴. Но нигде не приводится ни одного закона Валента, направленного против идолослужения. Далекий от того, чтобы запрещать язычество, он предоставил ему полную свободу⁵⁵⁵ и даже опирался на приверженцев древних богов в своей борьбе против православных христиан.

Крещеный одним арианским епископом, не в конце жизни, как это было с Констанцием, но в самом начале своего царствования, Валент, говорят, дал клятву обратить в арианство всех своих христианских подданных. Первым его делом было – изгнать с кафедр всех епископов, сосланных когда-то при Констанции и возвращенных Юлианом. Это значило – прямо показать намерение начать· дело с того, на чем оно было оставлено Констанцием. Но Валент, возвысившийся до трона случайно, имел общего с Констанцием – только одни дурные стремления. Он не был ни сыном великого человека, ни неоспоримым наследником власти. Отсюда – некоторая боязнь, которая примешивалась к его дерзости. Когда он видит перед собою сильную волю, или громкую известность, он вдруг останавливается в исполнении своих замыслов. В Египте только после смерти Афанасия он начинает преследование православных⁵⁵⁶. В Каппадокии присутствие и речь Василия, человека, который превосходил всех окружающих и был неустрашимым епископом, талантливым общественным деятелем, несравненным администратором, который умел заставить свой народ высоко почитать себя, и в то же время сопротивлялся правителям и знал, как говорить с государями, – так поразили Валента, что он почувствовал к нему удивление и испытывал страх перед ним, что и сохранило почти совершенно область Василия Великого⁵⁵⁷. Но там, где не воздвигалось перед ним никакого препятствия подобного рода, – в тех местах не могли остановить его сектантской ярости ни добродетель, ни почтение к священным местам, ни интересы христианского просвещения. Мы видим, что, вследствие его приказов или по распоряжениям его министров, начинаются вновь действия и явления самых ужасных древних гонений: нападения на церкви и захват их, изгнание и ссылка в рудники епископов, священников и диаконов; некоторых священнослужителей отдают диким зверям, обезглавливают и сожигают, девиц оскорбляют и убивают, верующих предают смерти, и при этом не щадят даже детей⁵⁵⁸. Было бы и плачевно и однообразно рассказывать о тех проявлениях зверства, которые привели в ужас или обагрили кровью поочередно Египет, Сирию, Осроенскую область и все вообще провинции империи Востока. Самые вероисповедные разности и оттенки в конце концов исчезают в слепом усилии сломить совесть всех перед волею мучителя. «Почему вы не присоединяетесь к исповеданию веры императора?» спрашивают у едесского духовенства. – «А разве он и епископ в то же время, и император?» отвечает один из священников⁵⁵⁹. Дело идет уже не о том, чтобы убедить или уговорить, но о том, чтобы подломить все души под один уровень. Достаточно было одного внешнего повиновения, без внутренней связи. Ересь готовилась стать тем, чем было когда-то язычество, – религиею государства.

В некоторых местах невежественная и грубая масса языческого населения, кажется, содействовала этим намерениям. Когда шло дело о том, чтобы изгнать из Александрии законного преемника Афанасия и заменить его еретиком, – христианская кровь льется ручьями, и льется от рук язычников. Епископов и священников ссылают в один город Финикии, населенный исключительно язычниками, и здесь предпочтительно водворяют их на жительство. Правитель, которому поручается преследовать православных александрийцев, – язычник. Начальник, который предводительствовал воинами, вводившими в должность епископа-самозванца, – тот самый, который сжег при Юлиане одну христианскую церковь. «Ты любезен Серапису, привет тебе!» кричат идолослужители во время шествия арианского епископа⁵⁶⁰. Однако языческое мнение, кажется, не всегда единодушно помогало Валенту. Отделившись от жестокой и изуверской толпы идолослужителей, некоторые избранные лица из язычников осуждали жестокости, совершенные против православных. Сами скептики в философии, держась язычества только по преданиям предков, как религии образованного общества, склонные верить, что все религии содержат в себе доброе и имеют в виду одно и то же Божество, эти люди сами нуждались в свободе совести, почему охотно желали ее и своим противникам. Будучи по большей части людьми светского общества и привыкнув жить в ладу с христианами, они, быть может, искренно страдали, когда видели, что христиан преследуют. Так объясняется то заступничество, на которое, говорят, решился философ Фемистий, чтобы добиться от Валента прекращения гонений на православных. Оставаясь горячим приверженцем язычества, защитником которого он был десять лет тому назад перед Иовианом, он поддерживал с важными церковными особами самые дружественные сношения. Констанций осыпал его в свое время почестями и дал ему видное место в константинопольском сенате. Григорий Назианзен находился с ним в дружеской переписке⁵⁶¹. Фемистий счел себя в праве возвысить свой голос в пользу православных, если таковы действитѳльно смысл и цель его двенадцатой речи⁵⁶². Он дает понять императору, что нужно без удивления смотреть на разность в учении между христианами, потому что у последователей эллинизма различие мнений доходит до бесконечности. Богу угодно, прибавляет он, чтобы существовало такое разнообразие человеческих мыслей. Он любит видеть, как Его творения ведут борьбу о том, кто из них лучше чтит Его величие, любит, что люди своими усилиями показывают, насколько трудно познать Его⁵⁶³. Утверждают, что эти слабые рассуждения произвели на Валента впечатление и заставили его произносить менее жестокие решения против православных⁵⁶⁴.

В то время, как на Востоке один язычник приобретал себе славу, вступаясь за христиан, – на Западе императорская власть в первый раз порвала свои официальные связи с язычеством.

Τό, чего не решился сделать всемогущий Константин, на что не подумал попытаться благоразумный Валентиниан, – то предпринял сын его Грациан со смелостью, свойственною молодости, но вместе с тем с сознательною последовательностью, которая показывает зрело-обдуманное решение. Когда, на другой день после вступления его на престол, в самом конце 375-го года, община понтифексов поднесла ему знаки верховнаго понтификата, он отказался принять их. «Подобная одежда», сказал он, «неприлична для христианина»⁵⁶⁵ Но это не значило посягать ни на свободу, ни даже на права и преимущества языческой веры. Жестокости, которые были совершены в следующем году в одном святилище Митры римским префектом Гракхом, – дело неумеренной ревности новообращенного и вовсе не стоят в связи с политикою Грациана⁵⁶⁶. Она выражается в объявлении предстоящего отделения язычества от государства.

В 382-м году⁵⁶⁷ Грациан сделал новый шаг в этом направлении. Он приказал убрать из залы сената статую Победы, перед которою, при входе в курию, сенаторы-язычники имели обычай курить фимиам и совершать возлияние⁵⁶⁸. Со времени обращения Константина статуя эта приобрела в общественном мнении необыкновенно важное значение. Статуя Победы украшала и другие памятники, и это никого не оскорбляло. Еще в 367-м году, при Валентиниане, одно официальное лицо ставит статую Победы Августа на одном из мостов Рима⁵⁶⁹. Изображения Победы помещаются на монетах императоров. Но статуя в сенате была в глазах как язычников, так и христиан, совсем иною вещью, нежели неопределенное и безобидное иносказание. Обе стороны признавали в ней образ самого язычества, коего официальное первенство и преимущество освящалось этим изображением. Поэтому мы видим, что около нее уже с давних пор завязывается своеобразная борьба. Во время своего путешествия в Рим, в 357-м году, Констанций приказывает убрать ее. После его отъезда языческая партия сената, более сильная если не численностью, то по крайней мере влиянием и богатством, восстановляет ее на прежнем месте. Неудивительно, что Юлиан и даже Валентиниан оставляют ее там. Но Грациан не мог этого допустить, если хотел быть последовательным. Пока статуя Победы находилась на председательском месте при совещаниях, сенат оставался бы, даже вопреки истинному положению вещей, официально языческим собранием. Удаление этой статуи прекращало всякое сомнение. Это действие не столь сильно оскорбляло совесть сенаторов-язычников, как присутствие Победы в течение многих лет оскверняло религиозное сознание сенаторов-христиан. Делая такое распоряжение, Грациан во второй раз порывал связь, которая соединяла язычество с государством.

Третья мера, обнародованная также в 382-м г.⁵⁷⁰, произвела окончательный разрыв. До Грациана даже те государи, которые издавали законы против язычества, продолжали поддерживать его. Констанций не только выполнял обязанности верховного жреца, назначая жрецов, но, кроме того, он открыл общественную казну на пользу храмов и священных обрядов. Грациан был более логичен: его религиозная политика выводится со строгою правильностью теоремы. Так как отныне император отказывался быть главою языческой религии, и так как символ ее (статуя Победы) исчез из сената, оставалось только признать эту религию частным вероисповеданием, которое имело право существовать, но не могло уже больше почерпать силу для своей жизни из официальных пособий. Это было делом одного или многих распоряжений, текст которых потерян, но статьи коих приводятся в писаниях Симмаха, св. Амвросия и в одном позднейшем законе, включенном в кодекс Феодосия. Эти распоряжения отменяют привилегии языческих жрецов и исключения, какие делались раньше в их пользу, распределяют между общественною казною и кассою префекта претории те ежегодные суммы, которые до сих пор посвящались на издержки по жертвоприношениям, назначают на содержание императорских почт жалованье, получаемое весталками и разными служителями жертвенников, передают в казну земли, принадлежащие храмам и жреческим общинам, объявляют недействительными дарственные или завещания на недвижимые имущества, сделанныя в пользу храмов или их служителей, признавая только одни движимые пожертвования⁵⁷¹.

Когда Грациан отказался от одежд верховного жреца⁵⁷², – он находился в Трире, руководствуясь, вероятно, собственным своим побуждением. Но акты, которые в конце его царствования дополнили это первое его действие, писаны в Милане, где они жили в то время, находясь в самых близких сношениях со св. Амвросием. Амвросий, – человек священного сана и в то же время государственный человек, – по-видимому, был вдохновителем этих мероприятий. Это первый из епископов, призванный к участию в советах государя. Константин последовательно оказывал свое доверие Осии Кордубскому, потом Евсевию Никомидийскому; Констанций имел в своей свите многих придворных епископов; но эти императоры спрашивали у них совета только по религиозным делам. В правление Грациана и его преемников Амвросий будет занимать совсем иное положение. Мы видим, что он, без официального звания, является то советником при издании законов, то посредником между одною партиею сената и императорскою консисторией, то избирают его послом в крайних случаях; он оказывается попеременно: мудрым советником, искусным посредником, повелителем толпы народной, или покровителем и защитником государей. Опытность старого правителя, ум точный и последовательный, неспособный к сделкам, знание римской аристократии, к которой он сам принадлежал по своему рождению и связям, все эти качества давали Амвросию возможность видеть ясно те слабые места языческой партии, на которые по современным обстоятельствам следовало направлять самые чувствительные удары. Древняя религия существовала только благодаря поддержке государства; она жила только предоставленными ей правами и преимуществами. В ней не оставалось достаточно веры, чтобы существовать, применяясь к общему закону. Некоторые из приверженцев древней религии, более искренние, или более упорные, пытаются обойтись без официальных милостей и подачек: таков, например, был тот патриций, о котором гласит одна надпись, что он «построил пещеру Митр без помощи римского казначейства», и который хвалится тем, что «он вместе с благочестивыми душами предпочитает несчастие благосостоянию»⁵⁷³. Но «человек, способный разделить свое наследие с обитателями неба» – по прекрасному выражению того же язычника, был редким явлением в среде его единоверцев. Языческая оппозиция начинает распадаться с той поры, как члены римской аристократии (которые составляли самое крепкое ядро этой оппозиции) не привлекаются уже больше недвижимыми имениями и доходами к занятию высших жреческих должностей, которые были до тех пор почти наследственным достоянием патрицианских семейств. Ряды языческого клира редеют мало-помалу с той минуты, как он перестает быть одним из крупных земельных собственников империи. Этот клир не может решиться жить так, как жили тогда христианские священники, не получая содержания от государства.

Сила Церкви заключалась в том, что она имела нужду в одной только свободе для своего существования; слабость язычества состояла в том, что оно почувствовало себя смертельно раненым с той поры, как стало подрываться его положение, как религии, пользующейся правами

и преимуществами. На самом деле Грациан отнял у него только это положение. Он не старался вознаградить вполне христианство осуществлением – после разрыва связи между древнею религиею и государством – того тесного союза Церкви с государством, к которому будут стремиться последующие века. Во время его царствования не только не видно никакого расхода на содержание христианского духовенства и церквей, но не отменены даже еще ограничительные законы. Во многих отношениях священники Христовы находятся в менее благоприятном положении, нежели жрецы богов: куриал не может поступить в духовное звание, не отказавшись предварительно от своего имущества; в некоторых случаях члены клира не могут получать даже движимых имуществ по завещанию. Грациан не позаботился устранить такое неравенство; отделение религий от государства – таково, покамест, единственное следствие его религиозной политики. Но если он не улучшил материального положения Церкви (чего и не требовало от него никогда бескорыстие Амвросия), зато он доставил ей лучшее удовлетворение изданием многих законов, свидетельствующих о его православных мнениях и чувствах: то он уничтожает в восточных областях все следы Валентова гонения⁵⁷⁴; то он заставляет донатистов возвратить православным все церкви, которыми они (донатисты) было завладели⁵⁷⁵; подавляет во всех местах империи пропаганду ересей⁵⁷⁶; освобождает духовенство разных степеней⁵⁷⁷ от личных налогов, или уменьшает взыскание пошлин с церковнослужителей, занимающихся торговлею⁵⁷⁸; то он, наконец, освобождает христианок – дочерей комедиантов – от наследственных стеснений, какие связаны с их ремеслом⁵⁷⁹. Любопытен один закон 383-го года: он наказывает христиан, виновных в отступничестве⁵⁸⁰. Этот закон, по-видимому, находится в противоречии с высказанным Грацианом в других местах принципом свободы вероисповеданий, но он в то же время указывает на то, какую прелесть имели еще в глазах слабых людей древнии религии. Таким образом закон этот дает нам возможность понять смысл мер, принятых в предыдущем году с тем, чтобы отнять у языческого жречества те выгоды и преимущества доходов и почестей, которые пленяли честолюбивых и жадных и поддерживали в своекорыстной оппозиции значительную часть римской аристократии.