Глава XII. Григорий Назианзин

Грациан и Феодосий. – Возвращение изгнанных епископов. – Кончина Василия. – Восточные принимают римские условия – Поведение Феодосия. – Положение в Константинополе. – Григорий Назианзин и его церковь Анастасии. – Столкновение с арианами. – Александрийская оппозиция: Максим-Киник. – Григорий в св. Софии. – Второй вселенский собор 381 г. – Упорство македониан. – Поставление Григория. – Кончина Мелетия; затруднения по замещению его кафедры. – Отставка Григория. – Нектарии. – Каноны. – Враждебные действия против Александрии. – Флавиан избран в Антиохии. – Протест св. Амвросия. – Римский собор 382 г. – Послание Восточных.

Получив уведомление об опасности, Грациан, задержанный в Галлии аламанским вторжением, – тем самым, которое было приостановлено Кольмарской битвой, – прибыл, однако, несмотря на все, вовремя на Нижний Дунай. Если бы Валент дождался его, то готы, захваченные между двумя армиями, легко могли бы быть усмирены. После случившегося поражения юный император западной империи (ему еще не было двадцати лет) принял некоторые меры, чтобы улучшить государственное положение, но затем, чувствуя, что не в состоянии один управлять обеими частями империи, сдал Восток одному из своих военачальников, Феодосию, который был провозглашен августом в Сирии 16 января 379 года. Еще раньше Грациан поспешил подтвердить и дать более широкое применение тем мерам, какие предпринял уже Валент для возвращения сосланных епископов. Мелетий появился в Антиохии, Евсевий – в Самосатах; все исповедники вернулись к управлению своими церквами.

Одним из первых поспешивших возвратиться был Петр александрийский. Прежде чем отпустить его из Рима, Дамас заставил его принять участие на соборе, где решились, наконец, осудить Аполлинария и одного из главных его приспешников, Тимофея, которого он только что сделал епископом веритским. После этого Петр уехал. Едва успел он высадиться в Александрии, как вспыхнул мятеж, и Лукий был изгнан. Последний искал пристанища в Константинополе, где, за отсутствием Валента, нашел себе приют у епископа Демофила, который все еще держался на своем месте и твердо решился покинуть свой пост лишь в последней крайности.

В это самое время, 1 января 379 г., скончался Василий. Ему еще не было пятидесяти лет; его общественная деятельность могла бы еще долго продолжаться; после переполненной скорбями жизни можно было думать, что теперь его ожидают почести. Но здоровье его, всегда слабое, не окрепло от подвигов чрезмерного аскетизма и тягостей епископского служения. Из всех своих немощей он особенно жаловался на болезнь печени. Помимо его собственного свидетельства об этой болезни, о ней можно было бы догадываться по нервному и желчному тону его переписки. Подвергаясь часто грубому недоброжелательству со стороны правительства, перенося по большей части нелепую, но разнородную оппозицию духовенства (почему и трудно было с ней сладить), лишенный серьезных помощников (ибо несмотря на дружбу и таланты своего брата Григория Нисского и своего друга Григория Назианзина, Василий находил в этих лицах скорее помеху, чем помощь), сам он вносил крайне чувствительный и воинственный темперамент в свою миролюбивую программу. Отсюда постоянные неудачи. В деле Евстафия мы видим, как в угоду рьяным единосущникам он с ножом к горлу приступает к старому другу, почтенному епископу, и в результате, несмотря на такую жертву, непримиримый неокесарийский Атарвий не может больше выносить его присутствия, бежит при его приближении, терроризирует своих пасомых угрожающими сновидениями и терроризирует до того, что они восстают против кесарийского епископа, своего соотечественника и славы своей страны. Василий желал, чтобы Мелетий был признан антиохийским епископом, и для этого вел упорную борьбу, не отдавая себе отчета в том положении, в какое это предприятие ставило римскую и александрийскую церкви. Ему оказывали сопротивление; он раздражался и делал несдержанные выступления. Даже в его стране, среди его духовенства влияние его весьма спорно. В нем хотели видеть основателя в известном смысле патриархата, границы которого соответствовали понтийекому диэцезу. Но совершенно ясно, что он не имел никакого авторитета в западных провинциях; висинской, галатийской и пафлагонской. Епископы понтийского прибрежья⁶³⁷ совсем игнорировали его⁶³⁸. Внутри страны, когда кафедры не были замещены арианами, как в Амасии и Армянском Тетраполе, занимавшие их епископы находились во взаимной вражде: одни допускали монахов, другие их не желали; одни находили, что в вопросе о Троице Василий слишком уклоняется вправо, другие жаловались, что он делает уступки влево. При хорошем здоровье великая душа кесарийского епископа преодолела бы, может быть, все эти неприятности, но организм не выдержал. Изможденный лоцман скончался в тот момент, когда буря стала стихать.

Какой горький был день для епископов официального арианства, когда им стало известно, что сосланные соперники их вызваны из изгнания! И это была только предварительная мера. Чувства молодого императора были известны, и можно было догадаться о том, что последует дальше. В Антиохии Мелетий, поставленный лицом к лицу с особыми трудностями, быстро освоился с весьма упростившимся теперь положением. Во времена Валента прийти к соглашению с Римом было весьма желательно; в царствование Грациана и Феодосия в этом соглашении заключался единственный исход. Василия, который, может быть, проявил бы некоторую разборчивость, не было уже в живых, чтобы подсказывать условия. Осенью 379 года⁶³⁹ в сирийской митрополии собрался собор из 153 епископов, и они без обиняков подали голоса за принятие римских определений⁶⁴⁰.

Этот акт предвосхитил последовавшие затем постановления Феодосия. Новый император водворился в Фессалонике. В течение зимы он заболел и принял крещение от епископа Ахолия, строгого никейца. В эдикте от 27 февраля 380 года⁶⁴¹, новый император возвещал своим подданным, что все они должны исповедовать религию, «которую апостол Петр некогда преподал римлянам и которой в настоящее время держатся папа Дамас и Петр, епископ александрийский, муж апостольской святости». Только при этом условии давалось право именоваться кафоликами; все же прочие объявлялись еретиками; их собрания не считались церковными, и им грозили наказаниями.

В Антиохии православных было много, как в великой церкви (Мелетия), так и в малой (Павлина). Они спокойно могли ожидать осуществления этих мероприятий, в силу которых церковные здания, находившиеся в руках уже не Евзоия, недавно умершего, а его преемника, Дорофея, должны были перейти в их руки. Не столь ясно было положение дел в Константинополе. Там арианская партия была в силе. Глава её, Демофил, восседал в св. Софии; клир под его ведением занимал все церкви. Составлявшие оппозицию этой партии, македониане или никейцы были при помощи суровых мер устранены, подобно тому, как мелетиане и павлиниане в Антиохии. При вступлении в должность Демофила, никейцы попытались избрать себе своего епископа, в лице некоего Евагрия, но он тотчас же был схвачен полицией и водворен в Верии, где, по-видимому, и умер, ибо о нем больше не было слышно. С наступлением более благоприятных времен, никейцы почувствовали потребность объединиться и сорганизоваться. Новоникейцы Востока поспешили прийти к ним на помощь, желая, чтобы место Демофила было передано кому-нибудь из числа их друзей, и особенно желая помешать аполлинарианам, которые уже засуетились, чтобы захватить это место для самих себя. Завязались переговоры, вследствие которых Григорий, сын престарелого епископа назианзского, был избран, чтобы отправиться в Константинополь и взять на себя руководство этой небольшой паствой.

По смерти своих родителей (в 375 г.) Григорий, получив, наконец, свободу следовать своему аскетическому влечению, бежал из Назианза. Оставив Василия выпутываться из одолевавших его со всех сторон затруднений, он нашел себе приют в монастыре св. Феклы, в Селевкии Исаврийской. Там он узнал о поражении Валента и о смерти Василия. После долгих просьб он в конце концов, уступив увещаниям, отправился в Константинополь, где открыл небольшую церковь в доме одного своего родственника. Православные сгруппировались около него. Его необычайные добродетели и в особенности блестящее красноречие скоро привлекли к нему серьезную аудиторию. Константинопольская церковь, сорок лет угнетаемая интригами и насилием, воскресала в этом скромном здании, и Григорий усвоил своей часовне наименование Воскресения (Анастасия). Здесь, среди многих других проповедей, он произнес пять своих знаменитых слов о Троице, являющихся классическими образцами греческого богословия. Часовня диссидентов, благодаря золотому красноречию этого первого Златоуста, больше и лучше посещалась, чем официальные базилики. Ариане взволновались. В ночь на пасху (379 г.) разъяренная толпа бросилась из св. Софии в церковь Анастасии, где Григорий крестил своих новообращенных. Эта толпа состояла из девственниц и монахов арианской церкви, которые увлекли за собой бедняков, находившихся у них на пропитании: последние были послушными клиентами господствующего клира. Григорию показалось, что он видит шествие корибантов с фавнами и менадами. Камни полетели в кафоликов; несколько камней попало в епископа; один из его приближенных был избит и оставлен на месте замертво⁶⁴². Это не помешало Григория же сделать ответственным за беспорядок и привлечь к суду.

Он мог не обращать внимания на такие выходки со стороны людей, от которых можно было их ожидать. Более чувствительными для него были внутренние раздоры в его небольшой общине. Отголоски антиохийского раскола давали себя здесь знать. Весьма твердый в учении о трех ипостасях, Григорий слышал себе упреки в том, что он служит трем богам. От него требовали заявления, за кого он стоит: за Павла или Аполлоса, т. е. за Мелетия или за Павлина. Он хотел бы стоять только за Христа, – но это было трудно.

Патриарх Петр из своей далекой Александрии зорко следил за тем, что происходило в Константинополе, и, все еще движимый старым недоброжелательством к Восточным, которые некогда были гонителями его брата Афанасия, с тревогой видел, что каппадокийский оратор, друг Василия и Мелетия, готовится захватить в Константинополе наследие ариан. Сначала он писал Григорию в самом дружелюбном тоне. Григорий в свою очередь произнес панегирик Афанасию. В Анастасии были вполне уверены в сочувствии Александрии и поэтому с большим почетом приняли довольно странную личность, прибывшую из тех краев. То был некто Максим, философ-киник, находивший возможным совмещать правила своей секты с исповеданием христианской веры. Афанасий был когда-то с ним в переписке⁶⁴³. Во многих местах у него были столкновения с полицией, но так как он утверждал, что принимал гонения за веру, то эти злоключения вменялись ему легковерными людьми в вящшую заслугу. К числу последних, должно признаться, принадлежал и тот знаменитый человек, которого обстоятельства поставили во главе константинопольских кафоликов. Несмотря на свои посох, философскую мантию и длинные волосы, Максим принят был им как исповедник веры, как близкий друг; он приютил его в своем доме, допускал к своему столу и оказывал полное доверие. К довершению всех этих изъявлений дружбы он почтил его прекрасным панегириком, произнесенным в церкви в присутствии самого героя⁶⁴⁴. Со своей стороны Максим усердно посещал проповеди Григория, аплодировал ему в церкви и оказывал ему поддержку той популярностью, какой пользовался сам в известных внецерковных кругах.

Но этот самый Максим был кандидатом епископа Петра для замещения константинопольской кафедры и если находился при Григории, то только за тем, чтобы овладеть его епископской кафедрой. В одну прекрасную ночь, благодаря содействию одного пресвитера, церковь Анастасии была отперта, чтобы дать в ней место странному сборищу. Прибывшие с хлебом из Александрии моряки сопровождали группу приехавших из их страны епископов, которые сочли своим долгом приступить к избранию и посвящению Максима в константинопольского епископа. Неподалеку оттуда Григорий почивал тревожным сном, ибо был болен; преданные ему клирики в свою очередь предавались отдыху. Началась церемония посвящения. По обычаю того времени, клирики не могли носить длинных волос, и пришлось, по словам Григория, который впоследствии в сатирическом духе описал эти свои приключения, «стричь шерсть с собаки на епископской кафедре». Во время этой операции обнаружилось, что в этой знаменитой шевелюре имелись и фальшивые волосы. Дело не было еще доведено до конца, когда, с рассветом, народ стал стекаться в церковь. Тут началось великое смятение. Приведенные в замешательство египтяне отступили и могли найти себе приют только у какого-то музыканта, жившего по соседству. В этом убогом помещении они и довели до конца свою церемонию посвящения.

Можно себе представить положение Григория. Он сокрушался, винил себя в наивности и хотел уехать. Но паства его следила за ним. В одной из речей Григория ей послышался намек на его намерение бежать. Она поспешно обступила его, всячески упрашивая его остаться. Так как он, казалось, стоял на своем, верующие заявили ему: «Если ты нас покинешь, то и Троица покинет нас». Григорий внял этому убеждению и остался.

В это самое время новый епископ в сопровождении посвятивших его епископов отправился в Фессалонику, чтобы добиться там признания у Феодосия. Но их постигла неудача: император был предупрежден и резко отстранил их.

Максим отплыл тогда в Александрию, где обратился за поддержкой к епископу Петру. Последний очутился в весьма затруднительном положении. Дело в Константинополе приняло плохой оборот, император был недоволен, и к довершению всего папа Дамас, уведомленный Ахолием и его македонскими сослуживцами, энергично протестовал против такого покушения⁶⁴⁵. Петр понес наказание от того самого лица, из-за которого впал в грех. Его константинопольский епископ поднял в Александрии мятеж против него, чтобы привлечь народ на свою сторону. Дело дошло до вмешательства префекта, который водворил епископа-киника в такое место, где он не мог уже нарушать уличного спокойствия.

Из этих событий явствует, что Григорий, не взирая на свою неоспоримую святость и красноречие, несколько страдал отсутствием практического смысла. Он, несомненно, не нравился Петру александрийскому, достоинства которого столь громко были признаны императорским рескриптом от 27 февраля. Был ли он в самом деле таким лицом, какое требовалось в этот момент, чтобы стать во главе константинопольской церкви? Человек весьма положительный, Феодосий должен был задавать себе этот вопрос. Он пока воздерживался от разрешения его, но он не мог продлить до бесконечности ту неопределенность, в какой находились религиозные дела в столице. Феодосий был до сих пор задержан в Фессалонике военными действиями против готов. Как скоро у него были развязаны с этой стороны руки, он направился в Константинополь, куда и вступил 24 ноября 380 года.

Спустя два дня после этого вступления церкви были отняты у ариан и переданы кафоликам. Демофил и в последнюю минуту, как раньше, не выказал ни малейшего желания принять никейский символ. Он удалился. 26 ноября император ввел Григория в св. Софию. Громадные толпы народа теснились по пути следования; не все были благожелательно настроены, но благодаря широко развернутой военной силе порядок был обеспечен. Позади мощного и величественного императора шествовал златоустый каппадокиец во главе этого триумфа православия. Погода была пасмурная; осенние тучи заволакивали утреннее небо. Разразится ли дождь над Никейским собором? Ариане и кафолики смотрели вверх, одержимые противоречивыми желаниями. Григорий вступил в потемневшую базилику, и в то время, как императорская свита занимала места на трибунах, он сел в абсиде, рядом с епископским местом. Как раз в этот момент солнце, выглянув из-за туч, ярко заиграло во всех окнах: оно приветствовало победу. Раздались клики: «Григорий епископ!» Но Григорий, растерянный и без голоса, был не на высоте торжества. Вместо него другой епископ сделал призыв собранию сосредоточиться для совершения св. богослужения. С этого дня церковь Анастасии была покинута, а св. София огласилась православным красноречием. Под кровлей, укрывавшей раньше Евдоксия, назианский святой проводил свою строгую подвижническую жизнь. Не без труда приложил он руку к реорганизации своей великой церкви. Много интересов оказались задетыми; было сделано покушение на жизнь Григория. Однако местная оппозиция мало-помалу была обезоружена; доблестный епископ видел приближение минуты, когда его положение, наконец, должно было быть оформлено и упрочено. Феодосий решил созвать большой собор из епископов восточной части империи. Этому собранию была предоставлена власть окончательно озаботиться управлением константинопольской церкви.

Были разосланы приглашения. Кажется, что сначала не пригласили ни египетских епископов, ни епископов восточного Иллирика, из коих наиболее видным был епископ фессалоникский. Во всяком случае они прибыли гораздо позднее других. Павлин, как и немногие епископы, состоявшие в общении с ним, каковы, напр., Диодор тирский и Епифаний саламинский, не явились вовсе. Мелотий прибыл заблаговременно, в сопровождении 70 епископов восточного «диэцеза». Прибыл также новый епископ Кесарии Каппадокийской Элладий с двумя братьями Василия: Григорием и Петром; затем друзья Василия: Амфилохий иконийский и Оптим из Антиохии Писидийской; наконец, человек пятьдесят епископов из южной части Малой Азии, Ликии, Памфилии, Писидии, Ликаонии. Вообще этот епископский собор довольно хорошо представлял сферу влияния Василия. Его самого недоставало на этом торжестве, но его дух парил над собором. Из Галатии и Пафлагонии, где епископские кафедры были заняты еще арианами, никто не приехал на собор. Между подписавшими соборные акты не встречается также ни одного епископа из западной части Малой Азии. В этих странах преобладало полуарианское или македонианское исповедание, вновь провозглашенное на недавно состоявшихся соборах в Кизике и в Антиохии Карийской⁶⁴⁶. Однако Феодосий счел себя обязанным созвать епископов и этого направления. Они явились в числе тридцати шести человек во главе со своим престарелым вождем Елевсием кизикским, знаменитым поборником термина подобосущный, и его товарищем Маркианом лампсакским. Евстафия севастийского уже не было в живых, чтобы присоединиться к ним. Он скончался несколько ранее или позднее своего прежнего друга Василия; младший брат Василия, Петр, был его преемником на севастийской кафедре.

Тщетны были продолжительные и дружественные споры с ними и тщетно Григорий в день пятидесятницы (16 мая) произнес в св. Софии проповедь⁶⁴⁷, в которой самым осторожным образом коснулся вопроса о Святом Духе; Елевсий и его сторонники непреклонно стояли на своем. Пришлось покориться необходимости разрыва с ними, что было на деле тем более прискорбно, что «македониане», как в Константинополе, так и в других местах, насчитывали в своих рядах много почтенных личностей.

Вопрос о замещении константинопольской кафедры был улажен без затруднений среди друзей. Это был лишь вопрос формы, ибо Григорий совершенно очевидно и с давних пор был кандидатом Мелетия; поддержка со стороны всех Восточных была ему обеспечена. Можно себе представить, с какой радостью братья и друзья Василия подали за него голос. При этом не обнаружилось ни малейшей оппозиции. Никто не мог серьезно отнестись к правам Максима-киника, всеми отверженного не только на Востоке, но и в Египте. Что же касается насильственного посвящения Григория Василием, то всем было известно, что это посвящение не было связано для Григория с обладанием какой-либо кафедрой, что, именуясь сасимским епископом, он беспрестанно протестовал против совершенного над ним насилия и никогда не исполнял епископских обязанностей в Сасиме, что если он и исполнял их в Назианзе, то только в качестве помощника своего отца, а никак не в качестве епископа назианского. Таким образом, никак нельзя было сказать, что он переходил с одной кафедры на другую. Он явился в Константинополь из пустыни, а не с другой кафедры.

Все это было ясно как день. Григорий был окончательно утвержден собором и его главой, Мелетием. Двадцать лет прошло с тех пор, как Мелетий сам был призван на антиохийскую кафедру вожаками тогдашней арианской партии, друзьями Евзоия и Акакия, Дорофея и Демофила. Если Григорий не подписался под риминийской формулой, то его отец, епископ назианский, сделал это. Если собор не представлял собой собрания покаявшихся, то многие из его членов имели гнетущие воспоминания. В общем то были дела давно минувших дней. Но при Валенте эти члены собора достаточно натерпелись притеснений, чтобы иметь право во времена Феодосия не смущаться уже столь далеким прошлым. Что бы ни пришлось когда-то пройти молчанием или подписать, истинная вера была сохранена, и ее сумели соблюсти ценой очень тяжких жертв, а теперь, в более мирные времена, ее приветствовали от чистого сердца. Все, что было сделано, было достигнуто собственными силами Восточных, ибо западные братья и египтяне сторонились от них и имели их в подозрении. На памяти было, что против их недоверия пришлось отстаивать самую формулу о трех ипостасях. Василий торжествовал по всей линии. Когда его друг Мелетий, которого он защищал с таким постоянством, взял Григория за руку, чтобы возвести его на престол св. Софии, тогда многим должен был вспомниться образ великого кесарийского епископа. Антиохийская церковь выплачивала свой долг Василию, когда так торжественно восполняла тот ущерб, какой она некогда нанесла ему в лице его брата по духу. Лучшей услуги не могло быть оказано его прославленной памяти.

В эти прекрасные дни Мелетий скончался. Возведение на кафедру константинопольского епископа было последней церемонией, совершившейся при его руководящем участии. Погребение совершили с великим торжеством; Григорий нисский произнес надгробное слово.

Эта смерть выдвигала на очередь один из наиболее важных вопросов. Вернувшись в Антиохию к концу 378 года, Мелетий искал сближения с Павлином. О сделанных им шагах или условиях, предложенных по этому поводу, мы имеем сведения лишь по легендам⁶⁴⁸. Правда ли, что Мелетий предложил Павлину восседать вместе на одной кафедре, положив между собой евангелие? Или, по крайней мере, состоялось ли между ними соглашение в том, что первый, кто из них умрет, не будет иметь преемника? Об этом ничего не известно. Относительно последнего пункта не могли расходиться благочестивые желания разумных людей всех лагерей; известно, что внушения в этом смысле были сделаны с Запада, и именно из среды, окружавшей св. Амвросия⁶⁴⁹. Но на Западе обращали внимание лишь на формальное право, а что касается подробностей данного вопроса, – держались александрийской оценки. На месте было очевидно, что община Павлина была незначительна, что Мелетий был истинным епископом и что соперничавшая церковь существовала только по милости Александрии и Запада.

То обстоятельство, что вопрос о преемнике Мелетию открылся в Константинополе и среди большого собора, состоявшего почти исключительно из его приверженцев, не мог благоприятствовать тому решению, которого вместе с западной церковью желали все благоразумные люди Востока. Выразителем их желаний явился новый константинопольский епископ Григорий, который очень настаивал, чтобы сошлись на Павлине, но его не послушали. Сплоченность мелетиан, новый фавор, в котором они обретались, достигнутый ими успех, – все это вскружило им голову. Как во времена Евсевия никомидийского и Сардикского собора, они стали проникаться сознанием своих преимуществ по сравнению с Западом. «Не на востоке ли, – говорили они, – родился Христос?» – «Да, – возражал Григорий, – но на востоке также Его убили». Но как он ни старался, епископы решили, что Павлин не будет признан, и что Мелетию будет назначен преемник.

Григорий был крайне опечален этим решением. Собор, на котором он председательствовал со времени смерти Мелетия, становился ему в тягость. «Наиболее молодые, – говорит он⁶⁵⁰, – трещали как стая соек и ожесточались как рой ос; что же касается старцев, они нисколько не заботились умерить других».

В этой неприятной среде ему предносилась близкая его сердцу пустыня с воспоминаниями об её тишине и религиозных созерцаниях. Он начал с заявления, что раз его не слушают, то ему лучше всего удалиться. Но епископы не желали этого; они очень настаивали, чтобы он оставался на той кафедре, на какой они поставили его. Во время этой размолвки прибыли епископ фессалоникский Ахолий и новый александрийский папа Тимофей, который уже несколько месяцев наследовал своему брату Петру. «От них веяло резким западным ветром», – говорит Григорий⁶⁵¹; это значило, что они были расположены в пользу Павлина. В этом отношении константинопольскому епископу являлась поддержка. К сожалению, он сам был им не совсем по сердцу, или, вернее, они не мирились с мыслью, что константинопольская кафедра замещена преемниками Евсевия никомидийского и Леонтия антиохийского. Они заняли позицию защитников канонических правил, стали придираться к Сасиму и Назианзу, протестовать против перехода с одной кафедры на другую.

Эти нелепости привели Григория в раздражение. Довольно глупостей, довольно лицемерных столкновений! В последней своей речи он отдал отчет в своей духовной жизни и самым трогательным образом распрощался со своей паствой, городом Константина, церковью Анастасии, св. Софией, св. Апостолами, с собором, с Востоком и Западом, – с Западом, ради которого и от которого он терпел гонение. Затем он уехал в Назианз. Ахолий и Тимофей потрудились здесь не напрасно.

На освободившееся место избрали светского человека, Нектария, родом сицилийца, занимавшего в Константинополе чиновническую должность. В прошлом его не было ничего подвижнического, но борода его побелела, и теперь он отличался приветливостью и важностью. Епископ тарсский Диодор, известный аскет, нашел, что у него святительский вид; он присоединил его имя к списку кандидатов, представленных императору. Феодосий указал на него⁶⁵². Тогда спохватились, что он еще не крещен. Такой пример был уже со св. Амвросием, хотя у Нектария не было высокой добродетели и способностей миланского епископа. Император, быть может, думал, что Нектарий будет вторым Амвросием, но ошибался; впрочем, в тот момент, когда после стольких раздоров константинопольская церковь так нуждалась в успокоении, Нектарий, склонный не слишком смущаться оттенками в богословских направлениях, вопреки и благодаря этим своим недостаткам, быть может, был самым подходящим человеком.

Под его председательством, – очевидно, лишь почетным, – собор завершил свои труды. Быть может, он закончил их и до этого. Четыре канона, формулировкой которых завершились они, совсем не отзываются александрийским влиянием. С трудом верится, чтобы Тимофей содействовал этому⁶⁵³.

Первый канон вновь провозглашает Никейскую веру и произносит анафему против всех ересей, а именно: евномиан или аномеев, ариан или евдоксиан, полуариан или пневматомахов, савеллиан, маркеллиан, фотиниан, аполлинариан. Второй канон запрещает епископам вмешиваться в дела, которые относятся не к их, а к другому гражданскому «диэцезу». Александрийский епископ должен был заботиться лишь об Египте; церковная администрация Востока должна касаться только восточных епископов, которые обязаны считаться с тем правилом, которое было установлено в Никее относительно прерогатив антиохийской церкви; тот же порядок должен соблюдаться относительно диэцезов Асии, Понта и Фракии. Что же касается христианских общин, находившихся за пределами империи, то они должны управляться согласно с установившимися обычаями. Третьим каноном епископу константинопольскому отводилось преимущество чести (τὰ πρεσβεῖα τῆς τιμῆς) после римского епископа, «ибо Константинополь – новый Рим». Наконец, последний канон постановлял решение по делу Максима-киника: он не признавался епископом, и все совершенные им религиозные акты, особенно посвящения, объявлялись недействительными⁶⁵⁴.

Для всякого умеющего читать ясно, что эти соборные постановления заключают в себе ряд неприязненных выпадов против александрийской церкви и её притязаний на главенство. Уверенные в своем православии, члены собора осудили все современные проявления еретической мысли, причем в число их постарались включить и маркеллиан, старинных клиентов Александрии, которых она еще недавно защищала своим покровительством. Высказывая непременное требование, чтобы каждый епископ занимался своим делом и оставался в пределах своего «диэцеза», отцы собора имели в виду устранить вмешательство египетского папы в дела Константинополя, Антиохии и других местностей. Если собор возвысил преимущество Константинополя, не оспаривая преимуществ Рима, то только для того, чтобы освободиться от преимуществ Александрии. Быть может, совершенно излишне было упоминать о дерзком предприятии Максима, но так как воспоминание о нем было неприятно александрийцам, то его не преминули оживить.

В общем слишком помнили о старых раздорах. Григорий был совершенно прав, удалившись с собора: час миротворцев еще не приспел. При более благоразумном отношении можно было бы задаться вопросом: с чьей стороны, – с александрийской или восточной, – вмешательства в чужие дела были чаще и вреднее? Разве египетским делом была смута Ария? Кто ее обострил? Евсевий никомидийский и его вифинские и сирийские приспешники. Египетские ли епископы руководили болтовней Тирского собора? Откуда соперники Афанасия, Григорий и Георгий? Посягал ли Афанасий на чужую область, чтобы дать повод к такому ожесточению против себя? Опасались чрезмерной власти Александрии, но не пользовались ли и не злоупотребляли ли значением Антиохии?

Все это было забыто под влиянием нынешней вражды. Пожертвовали даже древним престижем Антиохии. Традиционная столица Востока, вторая колыбель христианства, ослабленная в настоящее время расколом, казалось, не представляла собой достаточного оплота против александрийской опасности. Как объединяющему центру, было отдано предпочтение городу Константина, новому Риму. Констанций, Юлиан, Валент чаще всего имели резиденцию в Антиохии: военные нужды держали их вблизи персидской границы. А теперь на Дунае было тревожнее, чем на Евфрате; можно было предвидеть, что Антиохия будет оставлена для Константинополя. Епископ этого большого города был призван воспользоваться для своего влияния преимуществами, какие давала ему близость ко двору и верховной администрации. В этом отношении он наследовал положение антиохийского епископа и никогда не забывал этого своего происхождения. Церковная история Востока в течение долгого времени будет полна отголосками его соперничества с александрийским соепископом.

Кроме отмеченных определений практического характера епископы составили догматическое изложение, которое не дошло до нас. Оно было составлено, вероятно, в форме послания, обращенного или ко всему епископату, или к некоторым церквам⁶⁵⁵.

В то время как епископы разъезжались к своим епархиям, Феодосий обнародовал, 30 июля 381 года, закон, предписывавший повсеместное возвращение церквей православным, и, чтобы не было сомнений, указывал в каждом гражданском диэцезе на епископов, общение с которыми служило бы для должностных лиц гарантией православия тех или других общин. Для Фракии вместе с Нектарием константинопольским таковыми являлись епископы скифийский и маркианопольский; для Египта – Тимофей, для Понта – Элладий кесарийский, Отрий мелитинский и Григорий нисский; для Азии – Амфилохий иконийский и Оптим из Антиохии Писидийской; для Востока – Пелагий Лаодикийский и Диодор тарсский. Главные города Азии и Востока – Ефес и Антиохия – не имели епископов, или вернее в Ефесе был епископ, но македонианин, а в Антиохии ожидали, чтобы Мелетию был назначен преемник. Последний был вскоре избран: то был флавиан, старый соратник Диодора, сделавшегося епископом тарсским. Флавиан имел все права и всевозможные достоинства. К сожалению, его избрание состоялось при таких условиях, что ни в Риме, ни в Александрии его невозможно было признать.

Между тем вновь подул западный ветер, резкость которого была столь неприятна Восточным: император Феодосий получил письма⁶⁵⁶ от собора, происходившего в Аквилее почти одновременно с Константинопольским собором. На этом соборе участвовало известное число епископов северной Италии, между прочим, Валериан аквилейский и Амвросий миланский, с делегатами от галльского и африканского епископатов. В письме Западные благодарили императора за возвращение церквей в руки кафоликов, но выражали прискорбие, что между последними не царит согласие. Тимофей александрийский и Павлин антиохийский, с которыми Западные всегда находились в общении, имели основание жаловаться на тех, «вера коих, в прошлом, была шаткой»⁶⁵⁷. Высказывалось пожелание, чтобы это дело было рассмотрено на большом соборе: он мог бы быть созван в Александрии.

Вскоре затем в Аквилею, где собор еще заседал⁶⁵⁸, прибыл злополучный Максим. Ему удалось втереться в расположение Амвросия и предъявить ему письма от Петра александрийского, изложив при этом по-своему историю своего посвящения. Епископ миланский, не теряя времени для справок в Риме, поверил тому, что ему рассказывали, и новые письма италийских епископов⁶⁵⁹ были отправлены в Константинополь с протестом в пользу этого странного клиента, права которого в глазах Амвросия имели преимущество над правами Григория Назианзина. По его мнению, собор, заседавший в восточной столице, должен был по крайней мере отсрочить свое решение до великого собора, о котором ходатайствовали в предыдущем письме. Но ему не вняли; быть может, его протест запоздал. Он узнал вскоре, что Максим был отстранен, а возведен на кафедру Григорий и что даже и ему назначен уже преемник в лице Нектария. В третий раз Амвросий обратился к Феодосию от своего имени и от имени епископов италийского диэцеза⁶⁶⁰ и, по его словам, с согласия императора Грациана, заявляя, что подобные дела не следовало решать помимо западного епископата, который в праве знать, с кем он должен находиться в общении.

Эти протесты, вероятно, поддержанные папой Дамасом и императором Грацианом, побудили Феодосия⁶⁶¹ остановиться на мысли о созыве общего собора, где соединились бы оба епископата, как восточный, так и западный. Он предложил восточному епископату прислать по этому поводу делегатов в Константинополь; на совещании с этими делегатами пришли к соглашению, чтобы собор был созван в Риме.

Мы имеем мало сведений относительно этого собора. Павлин антиохийский присутствовал на нем в сопровождении Епифания, митрополита острова Кипра. Прибыл на него и Ахолий фессалоникский. Можно думать, что там участвовал и александрийский епископ или по крайней мере имел представителя. Что же касается собственно «Восточных», заседавших в прошедшем году на Константинопольском соборе, то они уклонились, подобно своим предкам по духу, поступившим так сорок лет тому назад в Сардике. Впрочем, должно сознаться, что они поступали с большим соблюдением формальностей. Трое из них были отправлены в Рим с посланием, написанным в кисло-сладком тоне, текст которого дошел до нас⁶⁶². Оно начинается с описания печального положения, в каком оказалась восточная церковь вследствие религиозной политики Валента; осторожно напоминалось, что Западные нисколько тогда не потрудились в пользу своих злополучных собратий; затем высказывалась благодарность им за интерес, какой они стали проявлять к Восточным в более светлую пору. Последние с радостью поспешили бы на Римский собор, но они прибыли в Константинополь, не предполагая, что вопрос идет о столь длинном путешествии, для которого они не заручились инструкциями от своих соепископов, теперь же совещаться с ними поздно. «Эти причины, как и многие другие, препятствуют нам прибыть к вам в большем числе. Однако, чтобы улучшить положение и заявить вам нашу любовь, мы просили наших братьев по епископскому званию – Кириака, Евсевия и Прискиана – согласиться предпринять такое путешествие. Через них мы изъявляем вам наши миролюбивые и жаждущие единения⁶⁶³ чувства, равно как и нашу ревность об истинной вере». Здесь следовало изложение веры восточной церкви, соответствующее никейскому символу, об единосущной Троице в трех ипостасях, о воплощении совершенного Слова в совершенной человеческой природе. Относительно подробностей Западные отсылались к антиохийскому исповеданию (τόμος)⁶⁶⁴ и к исповеданию «вселенского» собора, состоявшегося в прошедшем году в Константинополе. Что же касается вопросов об известных личностях, то они были решены соответственно традиционным правилам и никейскому постановлению, которое возлагает заботу об этом на епископов различных провинций. Таким образом, Нектарий был возведен на кафедру в Константинополе, Флавиан – в Антиохии, а Кирилл был признан в Иерусалиме. Все это было совершено каноническим порядком, и Западные могут только этому радоваться.

В общем Восточные, устанавливая тот факт, что никакие догматические разногласия не разделяют их больше от Западных, отказывали последним в праве вмешиваться в их внутренние дела. По правде сказать, обстоятельства складывались так, что могли оправдать в их глазах такую точку зрения. Нельзя было до бесконечности рисковать спокойствием Востока из-за интересов Павлина и его малой церкви. Может быть, Восточные сделали ошибку, не примирившись с этим старым упрямцем и не передав ему по преемству кафедру Мелетия; но можно ли было забыть, что если он оказался таким несговорчивым, то по вине Западных, которые его посвятили и оказывали ему поддержку? Поэтому им следовало с ним развязаться и освободить от него других. Было бы к тому же весьма опасно явиться с обвинениями против Павлина перед теми, которые защищали его, с предвзятым намерением не изменить своего суждения о нем. Что касается константинопольских дел, то следовало ли подвергать их суду Амвросия, который в прошедшем году дал себя обойти этому проходимцу Максиму и не думал еще от него отступаться? Нет и нет. Люди, способные поддерживать Павлина против Мелетия, Максима-киника против Григория Назианзина, люди, которые имели своими клиентами Евстафия, Аполлинария⁶⁶⁵, Виталия, действительно не были в курсе дел и лиц на Востоке. Лучше всего было Восточным сговориться между собой и предоставить времени, этому мудрому врачу, зарубцевать раны, которые кое-где еще сочились.

Так думали Восточные, и потому Римский собор, состоявшийся без их участия, не мог иметь никакого значения. Впрочем, не видно, чтобы этот собор поддерживал требования Амвросия в пользу Максима-киника. Надо думать, что, осведомившись лучше, миланский епископ сам от них отказался а, Феодосий, думается нам, настоял в это же время, чтобы Нектарий был признан в Риме. Сановники его двора, поддержанные делегатами восточного епископата, сделали все нужное перед папой и добились того, что он послал в Константинополь грамоты общения⁶⁶⁶. Антиохийские же дела остались в прежнем положении.