Глава I. Облик духовного сословия

Православное духовенство составляло незначительный процент населения Российской империи. Динамика роста сословия едва заметна: в I860 г. священников было 37,8 тыс. чел.⁶, в 90-е гт. XIX в. – 38 тыс.⁷, к началу XX в. – 44 тыс.⁸. По подсчетам Б.Н. Миронова в 1904 г. священников было 47,7 тыс. чел., в 1913 г. – 50,4 тыс.⁹. А между тем, по переписи 1897 г. православных в империи насчитывалось 87,3 млн чел., что составляло 69,5% ее населения. Получается, что один священник приходился приблизительно па 2000 верующих (в Тверской – на 1 624 чел.), причем, численность лиц духовного сословия росла медленнее, чем население в целом. Нечто подобное наблюдалось во всех европейских странах¹⁰. Разница, однако, в том, что на Западе это было связано с секуляризацией общественного сознания, тогда как в России данная тенденция отражала общее падение веса «служилых» сословий в составе населения.

«Наполняемость» контингента священнослужителей регулировалась светской и церковной властью. Предреформенный и пореформенный период были временем основательных «чисток» сословия: в 30-е гг. XIX в. «лишних людей» перевели в другие сословия или вывели за штат; в 1871 г. из числа лиц духовного звания были исключены певчие, сторожа, звонари, служащие духовных учебных заведений и духовно-присутственных мест. Вместе с тем, поскольку в результате миссионерской деятельности сфера влияния православной церкви расширилась, на Дальнем Востоке, Поволжье, Сибири должность приходского священника дозволялось занимать лицам без полного семинарского образования. Церковным законодательством вообще не возбранялось пополнение духовного сословия лицами из «других состояний»¹¹.

Основная масса служащего духовенства была рассредоточена по сельской местности. В городе на священника приходилось куда меньшее число прихожан, нежели в деревне. Так, в Тверской губернии в начале XX в. священник обслуживал примерно одну тысячу горожан, в сельской местности – едва ли не вдвое больше (1:1820)¹². Получалось, что пастырями менее всего обеспечена та социальная среда, которая более всего в них нуждалась.

Официально задачей священника считалось «прославление Триединого Бога и ревностное назидание гласом Церкви всех православных христиан в истине веры и чистоте жизни»¹³. В соответствии с этим его профессиональные обязанности подразделялись на богослужебные (храмовая деятельность), проповедническо-миссионерские (внехрамовая деятельность и внутренняя миссия), миссионерские (внешняя миссия).

В церковном богослужении, включавшем в себя канонически закрепленные действия, различались три круга: суточный, недельный и годовой. В суточный входили вечерня, повечерие, полунощница, утреня и литургия. Недельные службы посвящались «поминаниям»: так в воскресенье вспоминали Воскресение Господне; в понедельник служили небесным силам (ангелам); во вторник – Иоанну Крестителю и т.д.¹⁴. Годовой круг состоял из богослужений на каждый день года, включая праздники – церковные общие, церковные местные, а также торжественные прочтения всех манифестов и указов¹⁵. Праздничными богослужениями отмечались также следующие даты:

– царские (дни восшествия на престол, коронации, тезоименитства и рождения членов царской семьи и прочих особ царствующего дома);

– кавалерские дни (в честь тех святых, имя которых носил тот или иной кавалерский орден);

– викториальные дни (в память победы русского оружия); «особые» дни (19 февраля 1861 г., 17 октября 1905 г. и т.п.)¹⁶.

Праздничные службы требовали особого напряжения – в храме собирались почти все прихожане и священнику предписывалось произносить поучения и проводить с ними внебогослужебные беседы, дабы отвлечь от «беспутной жизни и ...бесчинств», обычно творимых в праздничные дни¹⁷. Согласно воспоминаниям протоиерея А.Попова процедура была такова: после утрени священник выходил в трапезную, садился за скамью в южной стороне церкви. Рассаживались и прихожане. Беседы – то по хозяйственным, то по религиозным вопросам – проходили не всегда спокойно. Когда прения становились нелицеприятными, священник мог объявить прихожанам: «Вы меня расстроили, возмутили, оскорбили, служить не могу, обедни не будет» ¹⁸.

Периодически приходилось служить по требам – соответственно нуждам и потребностям паствы. Некоторые обычные требы совпадали с исполнением таинств в храме, например, крещение, причащение, венчание, панихида, молебны (благодарственные, просительные) и т.п. С этого священник имел некоторый доход.

Хлопотной была и канцелярская работа – в каждом приходе для учета текущих дел велось 19 книг и журналов – входящей и исходящей информации, прихода и расхода, метрические и брачные гроссбухи, исповедальные ведомости.

Указом от 12 октября 1866 г. священникам предписывалось также вести церковные летописи – историко-статистическое описание церкви и прихода, при этом особое внимание уделять «брачным обыскам» и «замечательным местным событиям, которые могли бы стать материалом для историка»¹⁹. Словом, священнику волей-неволей приходилось заниматься краеведением. Приходилось также постоянно отвечать на запросы различных ведомств и учреждений. Всевозможные светские инстанции – ученые, учебные, воинские, земские, санитарные, статистические и т.д., разумеется, хотели, чтобы работа исполнялась «беспрекословно, безвозмездно и безотлагательно»²⁰. В начале XX в. один из рядовых настоятелей составил хронометраж своего рабочего времени: в среднем 5,5 часа в день уходило на службы и исполнение треб, просветительская деятельность занимала около 164 часов в год, а чиновничья и внехрамовая деятельность вообще трудно поддавалась учету²¹. В целом многочисленные заботы священника образовывали нескончаемую и весьма утомительную круговерть.

Вне храма приходилось проводить освящение домов, пастбищ, водоемов, совершать молебны при начале и окончании полевых работ, нарекать младенцев, причащать больных. Даже сватовство (сговор, благословение) не обходилось без священника. Добираться до мест исполнения треб часто приходилось пешком по разбитым дорогам. К умирающим для отходной молитвы вызывали и в ночное время.

В 1869 г. у священника появляется еще одна обязанность – контроль над изготовлением просфор – хлеба, употребляемого при евхаристии. Раньше при каждой церкви существовала должность просфорни, на которую назначали женщин из вдов или сирот духовного звания, которые включались в состав причта, и, соответственно, имели свою долю от доходов храма. В ходе начавшегося с 1862 г. изыскания «средств для улучшения быта духовенства» должность просвирни была упразднена. А между тем, требования по изготовлению и хранению просфоры, символизировавшей тело Христово, были очень строгими: использовалась только пшеничная мука, которая замешивалась на чистой воде, тесто непременно должно было быть пресным²². Священник раньше поручал все это либо вдове своего предшественника, либо пожилым женщинам из собственной семьи. Теперь приходилось самому заботиться о том, чтобы просфоры, упаси Бог, не зачерствели и не зацвели от плесени.

Внехрамовая работа включала в себя регулярные беседы с прихожанами, контроль за их поведением. Со временем к ним добавилась обязанность преподавания Закона Божьего в светских учебных заведениях. Существовала еще одна «неформальная» обязанность. У верующих, особенно сельских, церковь Божия так или иначе ассоциировалась с храмом – это и святилище, и источник красоты. Настоятелям храмов приходилось думать о поддержании их «благолепного» вида. Помимо этого необходимо было обеспечить сохранность имущества и утвари, работу церковного хора, содержание в должном виде сельского кладбища и т.п.

Поскольку средств на все это постоянно не хватало, священникам приходилось обращаться к сельским богатеям, склонять к пожертвованиям прихожан, хлопотать перед консисторскими чиновниками. Становилось все сложнее ограждать храмы от «нехристей»: воровство и «святотатственные» действия учащались и к началу XX в. при церквах ввели обязательную должность сторожа.

«Церковная эстетика» предполагала и достойные проводы прихожан в мир иной. С этим также было связано немало забот. Священнику полагалось провожать усопшего до могилы «не стесняясь расстоянием и другими обстоятельствами». То, что именно погребальное таинство особенно удобно для поддержания «молитвенного настроения много погрешившей паствы», было хорошо известно. Соответственно, священнику следовало учитывать особенности проводов покойника на Пасху и в обычные дни, уметь правильно организовать погребальный перезвон, а также, в соответствии с традицией, не допускать ношения венков или звучания музыки па пути следования похоронной процессии и т.д.²³. Эта процедура ни в коем случае не должна была принимать «характер светской демонстрации» – примечательно, что на протяжении второй половины XIX в. этому вопросу не раз посвящались особые определения Св. Синода²⁴.

Настоятелю сельского прихода приходилось курировать и дела кладбищенские. Сакральное пространство православного захоронения считалось также частью «хозяйственной» деятельности прихода – не случайно со временем священнику стал помогать церковный староста. Настоятель обязан был наблюдать за порядком захоронения (глубина и расстояние между погребениями), состоянием могил и надгробных строении, осуществлять уход за местами захоронений священнослужителей²⁵. Согласно традиции места на кладбище могли быть как бесплатными, так и приобретенными для отдельной семьи – цены устанавливались светскими властями²⁶. Все произрастающее на кладбище считалось собственностью церкви, но использовать на хозяйственные нужды разрешалось лишь скошенные травы и срубленные деревья²⁷.

Любое сакральное пространство выступает одновременно социально дисциплинирующей величиной. Для России, в «медвежьих углах» которой, всего несколько веков назад покойников попросту скидывали в овраги, «культура смерти» приобретала особое значение. А между тем в ведении сельского священника могло оказаться несколько кладбищ, что усложняло контроль за их состоянием. Результаты оказывались плачевными. «Не может быть более грустного вида, как вид наших сельских кладбищ... (выделено автором. – Т.Л.) На кладбищах пасется скот и роются свиньи, а что самое ужасное, иногда даже подле могил истлевает летом падаль, так что невыносимо пройти туда. О кладбищах прихожане не заботятся, и всякие увещевания помочь делу остаются без последствий потому, что крестьяне дорожат тем куском земли для выгона скота и свиней...»²⁸. к началу XX в. пришлось столкнуться и с другими крайностями – установление портретов на надгробные памятники, сооружение роскошных монументов²⁹.

Трудно переоценить степень воздействия на прихожан гармонии церковных хоров – оно было несравнимо со священными текстами, заунывно звучащими в «исполнении» псаломщика³⁰. Но и здесь священникам приходилось порой прилагать немалые усилия, чтобы не допустить срыва, особенно в праздничные дни. С. Булгаков оставил впечатляющую зарисовку возможных коллизий: «...Краса нашего хора бас «Степаныч», пьяница, неизвестно как существовавший, ...артист в душе, голос имел прекрасный, благородный. ...Как мы трепетали, придет или не придет от своего запоя Степаныч петь в Вел[икий] четверток... А другая краса нашего храма, другой столп нашей эстетики, был дьякон: прекрасный тенор, бархатный, музыкальный, задушевный. Тоже пил и тоже мы трепетали, будет ли в голосе п будет ли петь в Страстную пятницу и пасхальную заутреню»³¹. Церковное законодательство не регламентировало организационную деятельность настоятеля, не предусматривало возможность штрафных санкций с его стороны. Тем не менее, в отчетах всех уровней (епархиальных, синодальных) содержались особые разделы «о состоянии храма», «о церковном имуществе», «о церковном хоре». Получалось, что культура ритуала целиком зависела от пастырского рвения священника, силы которого были далеко не безграничны.

Проповедническо-миссионерская деятельность духовенства определялась установлениями XVIII в., выдержанными в по-своему примечательной тональности: «Духовного чина люди обязаны при своих церквах проповедовать народу слово Божие, как предиками (поучениями), так особливо Катехизисом не леностно. [...]» О степени усердия, в частности о количестве проповедей, надлежало ежегодно доводить до сведения епархиальных своих архиереев»³². Проповеди подразделялись на богослужебные (храмовые) и внебогослужебные (внехрамовые).

Существовала особая дисциплина – гомилетика, призванная изучать объект и содержание проповеди. Тем не менее, в среде богословов время от времени возникали дискуссии: что важнее – форма или содержание проповеди, должна она пробуждать мысль или только апеллировать к чувству. По сложившимся канонам первостепенного внимания проповедника заслуживали те положения Священного писания, где говорилось о покаянии, праведности, почитании властей (особенно высшей царской), искоренении суеверий, о страхе Божием³³. Строго говоря, приходилось заботиться об элементарной «евангелизации» населения. Английский журналист С. Грэхем, путешествовавший по России в 1911 – 1916 гг., отмечал курьезность религиозных представлений крестьян. Так, в Костромской губернии женщины искренне верили, что местная легенда о «цветущем цветке» (празднование Ивана Купалы), зафиксирована в Евангелии³⁴. Налицо характернейший пример синкретизма народного мировоззрения – языческого в своей основе³⁵. В пореформенный период непременной обязанностью сельского священника не случайно стала работа на ниве народного просвещения³⁶. Увы, получалось, что он механически обрастал разнородными обязанностями.

Этика проповедничества по-своему примечательна. В проповеди нельзя было обличать – это провоцировало гордыню, а то и раскол. Молодому проповеднику возбранялось произносить фразы типа: «друг друга обижаете», следовало говорить «друг друга обижаем», «не милосердны мы» и т. п. При этом священнику не подобало жестикулировать, производить иные телодвижения, смеяться и плакать³⁷. Профессия священнослужителя требовала индивидуального пафоса. На деле в проповедях обычно повторялись расхожие истины, сформулированные чиновниками из синодальной канцелярии и растиражированные типографским способом. Иные священники вообще не затрудняли себя интеллектуальным трудом или не имели к нему способностей. Другие боялись «сказать лишнего». Религиозная проповедь по определению не должна касаться светской власти. Один тверской священник в период народного смятения 1905 – 1907 гг. как-то обронил фразу о несостоятельности казны – крестьяне нескольких уездов бросились забирать свои сбережения³⁸. Во избежание подобного Св. Синод навязывал пастырям (особенно из сельской местности) нечто далекое от жизни. Анализ текстов Иоанна Восторгова, чьи «Слова» и «Поучения» печатали все официальные издания («Церковные Ведомости», «Миссионерское обозрение», «Московские ведомости» и т.п.) показывает, что они скорее способны были возбуждать чувства служащего духовенства, чем простого народа³⁹.

Опыт миссионерства – деятельности, направленной на распространение православного вероучения, также не впечатляет продуманностью. Термин «миссия» имел различные значения: служение в заграничных приходах, христианизация язычников и распространение православия в среде «иноверцев» (неправославных )⁴⁰. Задачи внешней миссии требовали всесторонней подготовки именно проповедника. На основе знаний и опыта, полученных в семинариях, можно было добиться разве что обратного эффекта. Осознав это, синодальные чиновники стали всерьез помышлять о том, чтобы перенять опыт у католиков⁴¹.

Когда сакральное вытесняется официальным, народная вера трансформируется в так называемое обрядоверие. Некоторые исследователи полагают, что уже к концу XVIII в. отдельные официальные обязанности духовенства, в частности, богослужения по «табельным дням», оказались десакрализованы до такой степени, что их исполнение позволяет говорить лишь о степени дисциплинированности сословия⁴². Разумеется, власти сознавали опасность обрядоверческой ритуализации православия. Тем не менее, священникам навязывались все новые и новые служебные функции.

Предписывалось не только доводить до сведения паствы все правительственные распоряжения, но и помогать властям во всем – будь то перепись населения пли оспопрививание, сохранение культурных ценностей или борьба с социализмом. Понятно, что «многогранность» деятельности священника при известных условиях обеспечивала тотальность веры во власть. Но для этого нужна была соответствующая подготовка, а равно и сбалансированность профессиональных обязанностей пастыря. Вряд ли оправдано было поручать ему надзирать за инакомыслием, пользуясь таинством исповеди регистрировать акты гражданского состояния и т.п.⁴³. А между тем, приходским священникам вменялось не просто вразумлять прихожан, но и сообщать о «достижениях» епархиальному архиерею. И это при том, что в конце года приходилось составлять обо всех сторонах своей деятельности подробнейшие отчеты⁴⁴.

Многочисленные обязанности делали священника знаковым символом власти в глазах прихожан. Но в условиях «двойного» законодательства – церковного и светского – усиливалась зависимость духовного сословия, что снижало его статус. К началу Великих реформ в среде приходского духовенства начинается брожение, связанное с представлениями, что церковь все более теряет каноническое право самоуправления, законодательства и суда. Действительно, на протяжении первого столетия своего существования обер-прокуратура выполняла лишь функции надзора и контроля по аналогии с другими коллегиями петровской администрации – носителем реальной власти она стала в XIX в.⁴⁵. Для имперских верхов священник был просто «служилым», для церковных иерархов – безропотным, в угоду Господу, служкой. По словам Ю.Ф. Самарина, «духовное сословие имело назначение трудиться для государства и более никакого»⁴⁶. Но нельзя забывать, что в идеократической государственности церковь могла обрести возможности особого рода.

В соответствии с законодательством верховная гражданская власть обязана была заботиться об охранении веры, установлений и обрядов православной церкви. Местная (в лице губернаторов) администрация, со своей стороны, должна была через городскую и уездную полицию следить «за благочинием и тишиной» во время церковных служб, крестных ходов, надзирать за точным исполнением так называемых церковных дней, препятствуя назначению по воскресеньям публичных работ и даже не допускать «совращения из православия»⁴⁷.

При внешней видимости «разделения властей» отношения между светской и церковной структурами носили не договорный (как утверждалось), а типично потестарный характер. В связи с этим даже при устойчивости патриархальных миропредставлений паствы рядовому батюшке выполнять свои обязанности становилось все сложнее. Его миссия духовного наставника, призванного руководствоваться заповедями Божьими, жестко и бесцеремонно оговаривалась сводом служебных инструкций, название которого – Духовный регламент – говорит само за себя. На местах служения священники вроде бы выступали в роли «божественной подпорки» самодержавной власти, на деле их служение официальной церкви исключало всякую личную инициативу и творческий порыв.

Попытки духовенства изменить положение вызывали немедленную реакцию светских чиновников⁴⁸. Священникам давали понять: только у алтаря он оказывается рядом с Господом, а за пределами церкви он – социально ничтожная величина. Открыто заявить об ущербности синодального строя, о том, что идея его организации была навязана Петру I «бродячими иностранцами» и потому чужда русским церковным порядкам, мало кто отваживался.

Ситуация начинает меняться в XIX в. Одним из первых приходских священников в России, осудившим синодальный строй, стал о. Иоанн (Белюстин). Этот невольный оппозиционер начал свое служение в приходе села Васисино Калязинского уезда Тверской губернии (1839–1843 гг.). «Я люблю свое отечество по чувству долга» – записывал он в своем дневнике. И, тем не менее, отмечал он, правительство «всегда смотрит на сословие мое взором неприязни и тайной вражды; оно отняло у меня единственное утешение – иметь главным начальником лицо принадлежащее сословию моему»⁴⁹. Подобные ощущения усиливали отчуждение духовного сословия от механизма самодержавного управления.

Фактором, «компенсирующим» унизительность административного диктата должно было стать официальное поощрение заслуг духовенства перед властью и уравнивание его со светской бюрократией при получении наград. В конце XVIII в. для приходского духовенства учреждаются награды скуфьями, камилавками, наперстными крестами и митрами, начинается раздача светских орденов⁵⁰. Но на фоне длинного перечня штрафных санкций и наказаний все это в глазах духовенства выглядело более чем двусмысленно. К тому же, представители светской общественности считали, что награды развращают и низовое духовенство, и епископат. Чтобы «облагородить» процедуру, с награжденных стали брать отчисления на социальные нужды. Так, за орден Андрея Первозванного надо было выплатить в казну 500 руб., Александра Невского – 400 руб., Св. Владимира I степени – 450 руб. и т.д.⁵¹.

Со временем государство признало за духовенством особые социальные права – к началу Великих реформ оно занимает место между привилегированными и бесправными сословиями⁵². В конце XVIII – начале XIX в. священнослужители и их жены наконец-то были освобождены от телесных наказаний (детей, впрочем, продолжали пороть до 1839 г., семьи остальных членов причта избавились от подобных экзекуций в пореформенный период). С 1804 г. дома представителей белого духовенства освобождают от поземельного сбора, в 1821 г. – от постойной обязанности и большинства городских повинностей⁵³. Законы внедрялись в жизнь медленно, священники привыкали к «свободам» также не скоро – на протяжении всего пореформенного периода Св. Синоду приходилось «напоминать» о них в специальных «Циркулярах» и «Сборниках действующих постановлений...».

Государство определяло и конкретизировало статусные характеристики духовенства, но это еще не гарантировало их закрепления в сознании и поведении священников. В любом случае священник был перегружен обязанностями, опутан мирскими заботами и взаимозависимостями. Но это являлось лишь частью трудностей его суетного существования. Сложности отхода сословия от вековых зависимостей прослеживаются также в экономической и правовой сферах.

К середине XIX в. материальное обеспечение православного духовенства осуществлялось архаичнейшим образом. До отмены крепостного права доходы сельского причта зависели от помещика, выплачивающего церкви денежную и хлебную ругу. Для центральных губерний она была более или менее устойчивой – 200 – 300 рублей в год на 3-составный причт. Но подрывал поповский достаток неуклонный рост цен на хлеб⁵⁴. Уже тогда восполнять потребности приходилось за счет приходских поступлений и домашнего хозяйства. Приходы официально делились на «безокладные» и с окладом, на доходные и не очень. Считалось, что в «безокладном» приходе прокормить духовенство может земля.

К концу XIX в. русская православная церковь владела 1 872 000 десятинами земли. Но в личном пользовании у священников находилось всего 337 206 десятин (для сравнения – у дворян было 53 169 008 десятин)⁵⁵. При этом земельными собственниками могли быть лишь служители культа, связанные происхождением с дворянским сословием.

Вопрос о владельческих правах духовенства так и остался юридически до конца не проясненным. Указ от 12 декабря 1801 г. «О предоставлении купечеству, мещанству и казенным поселянам права приобретать покупкою земли»⁵⁶, открывал для священников возможность превращения в земельных собственников. Вскоре общий принцип был конкретизирован: в 1804 г. было разрешено покупать незаселенные земли; в 1819 г. – заселенные, при условии, что священник дворянского происхождения⁵⁷. Со своей стороны, часть земли выделяла крестьянская община. В центральной России причт получал от нее 33 десятины.

Церковные земли делились на усадебные (места под церковными или собственными домами, садами, огородами, гумнами) и полевые (пашни, сенокосы, выпасы). Эти земли по закону 1876 г. являлись «неприкосновенной церковной собственностью» и ограждалась от всяких посторонних притязаний⁵⁸. Но земля находилась лишь в распоряжении причтов, индивидуализация владения исключалась. Пользователь надела не мог его продавать, оставлять в наследство, отдавать в заклад.

С причтовых земель священники получали третью часть прибыли⁵⁹. Однако каковы были хозяйственные возможности среднего «поповского» хозяйства? Рассмотрим вопрос на примере Тверской епархии. По масштабам церковного землевладения она занимала б место в Российской империи. Церкви владели 56 888 десятинами земли, монастыри – 29 382 десятинами⁶⁰. В среднем священник имел 9–11 десятин земли⁶¹. Такой надел превышал размеры крестьянского, но благополучия не гарантировал. О безнадежности хозяйственных хлопот сельских настоятелей весьма красноречиво рассказывали их современники⁶². Увы, обходиться таким наделом можно было только являясь членом общины. Не случайно, еще Павел I хотел вообще освободить духовенство от занятий, «не подобающих сапу»⁶³. Увы, подобные замыслы так и не получили развития – возможно это главный просчет власти в области церковной, да и всей внутренней политики.

С появлением кредитных учреждений в 70-е гг. XIX в. землю с общего согласия причта и церковного старосты в принципе можно было сдавать в аренду⁶⁴. Однако арендаторы предпочитали заполучить землю для коммерческого использования, а по церковному законодательству священник не мог стать пайщиком соответствующих предприятий. Со временем открылись возможности, связанные со сдачей в аренду прочей причтовой недвижимости: отхожих пустошей и угодий, водоемов, полевой земли, мельниц, домов⁶⁵. Аренда разрешалась теперь сроком до 12 лет. Но этот способ смягчения нужды оказался востребован в незначительном объеме. Так, в 1890 г. в пользовании 799 сельских причтов Тверской губернии находилось 52 294 десятины земли (включая угодья), а в аренду сдавалось лишь около 11 тыс. десятин; в Ярославской – из 738 сельских причтов, обрабатывающих 39 052 десятин, никто землю не сдавал⁶⁶. С чем это было связано?

Проще всего объяснить это «синдромом нестяжательства» и этикой мирского опрощения – отсюда любовь к «худым ризам», жажда социального уничижения. Бедность как бы предполагала добродетель, священнику собственным примером следовало вдохновлять паству⁶⁷. Однако насколько функционально все это смотрелось в условиях пореформенного времени, когда народная мудрость цинично подсказывала «деньга попа купит и Бога обманет»? Действительно, пожил бы священник в достатке, да слишком много препятствий возникало на пути к этому. Прежде всего, трудно было сдать в аренду землю, разделенную между членами причта на равные полосы «лучшей, средней и худшей» земли, в условиях низкой рыночной активности крестьян, больше озабоченных проблемой элементарного хозяйственного выживания. Аренда оказалась, к тому же, сопряжена с особого рода риском: крестьяне постоянно «забывали» платить, видимо полагая, что священнику «долг спишется», как некогда «прощались» недоимки барину.

Итак, в силу разных причин священник был обречен «крутиться» на причитающемся ему пятачке земли, расширение его за счет покупок пли дарений исключалось. В связи с этим в «безокладных» приходах все более важным источником дохода становились вознаграждения за исполнение треб. Размеры последних всецело зависели от уровня жизни прихожан (в центре России они в массе своей оставались малоплатежеспособными), а также их благосклонности к настоятелю. Такая форма экономической «опеки» прихода над священнослужителями признавалась и законной, и нравственной – в святоотеческой литературе отмечалось, что и апостолы, и сам Спаситель жили добровольными подношениями. Но насколько это соответствовало духу временн? «Священник отслужит молебен, и – тянет руку за подаянием; проводит на вечный покой умершего – тоже; нужно венчать свадьбу – даже торгуется; ходит в праздник по приходу с единственной целью – собирать деньга; словом, что ни делает, одна цель у него – деньга. ..»⁶⁸, – такие признания самого попа относящиеся к середине XIX в., лишний раз доказывают, что в своем развитом виде треба – не что иное, как разновидность феодального корма, точнее – жалкая и унизительная пародия на него. Платили, как известно, не только православному батюшке, но и ксендзу, и пресвитеру. Однако, последние не состояли на казенной службе. Получалось, что «православная» государственность ставила вопросы веры в зависимость от достатка и доброй воли самих прихожан. Но все ли она сделала сама для роста благосостояния, нравственного совершенствования и законопослушия паствы? Если этого не ощущалось, то постепенно, через созерцание ничтожества пастыря уходили в прошлое и уважение к властям, и трепет перед начальством. Более того, накапливалось отвращение к освящению именем Бога безнадежности мира сего.

В российской практике взимание треб со временем трансформировалось в весьма деликатную процедуру. Требы исполнялись в храме, официально они считались как бы бесплатными, но на деле имели свою четкую шкалу платежей. Особенности действия механизма определения «мзды за таинство» с соответствующей индексацией уловить довольно сложно. В дореформенный период за крещение младенца полагалось 6 коп.; за молитву родильнице – 4 коп.; за венчание брали по 20 копеек; за погребение младенца – 6 коп.; за отпевание взрослого – 20 коп.⁶⁹. С начала XX в. венчальная треба оценивалась в среднем в 5 руб., крещение в 50 коп., панихида в 3 руб.⁷⁰. При желании можно было заплатить и побольше. За исповедь и причастие брать что-либо категорически запрещалось, но прихожане по наивности полагали, что за деньги и молитва истовее, священник же из нужды соглашался потакать и не таким представлениям.

Существование требы в качестве источника дохода священника, конечно, вело к профанации таинства. Не случайно, призывы настоятелей чаще обращать свои взоры к Богу, даже в храме вызывали реплики: «Молитесь чаще, нам прибыли больше»⁷¹. Как бы то ни было, в безокладном приходе рассчитывать на безбедное существование не приходилось.

Пополнялся скудный бюджет и за счет кружечных, тарелочных и кошельковых сборов, во время богослужения. Во время общецерковных и храмовых (в честь местночтимых святых) «великих праздников» практиковалось «хождение по приходу» с крестом и святой водою – за это также полагалось вознаграждение. Полученные «медные деньги» распределялись между членами причта, причем священникам обычно полагалась большая часть. И, тем не менее, многие настоятели старались под любым предлогом отстранить дьякона или псаломщика от столь доходных мероприятий. Синоду постоянно приходилось разрешать споры и давать соответствующие указания⁷².

Принято считать, что острота материальных проблем духовенства в значительной степени снималась за счет добровольных пожертвований прихожан. Однако «боголюбивые» жертвователи большую часть вклада, помещаемого в государственный банк «на вечные времена», обычно завещали на «помин души» – членам причта предназначались лишь проценты⁷³.

Государство откровенно «экономило» на вере. В дни крупных торжеств представители власти с пафосом возносили хвалу «легионам тружеников», несущим слово Господа «посреди пустынь, лесов и болот необъятной России, в великой нужде, в холоде, в голоде, в нищете и нередко обиде»⁷⁴, а в будни о них словно забывали. Церковное реформаторство не случайно порой приобретало откровенно крохоборческую направленность: отдавать преимущество при поступлении в должность бездетным, назначать попами мирян-простолюдинов⁷⁵. Возможные последствия слома привычного строя церковной жизни не смущали. Доходило до откровенного цинизма: иные чиновники предлагали священникам умерить потребности.

На протяжении XIX в. правительство вроде бы пыталось перевести духовенство на казенное жалованье, плата за требы при этом переходила бы в церковную казну. В итоге государственное жалованье получили лишь немногие. В 1862 г. заплатили лишь 17 715 причтам (из 37 000) всего 3 727 987 руб., что в среднем составило 219 руб. на причт – эта ничтожная сумма скорее могла быть названа единовременным пособием⁷⁶.

При введении нового штатного расписания в 1871 г. предусматривались повышение окладов, причем безземельные городские священники получали повышенное жалованье. Так, протоиерею в кафедральном соборе полагалось от 400 до 700 руб. серебром в год, священникам и протодьяконам – от 250 до 450 руб., дьяконам – от 180 до 350, псаломщикам – от 140 до 200 руб. Между тем, в сельском приходе священник мог рассчитывать лишь на 144 – 240 руб., дьякон – на 96–160 руб., псаломщик – на 48 – 80 руб. в год⁷⁷. Заметим, что писец в синодальной канцелярии получал 300 руб., провинциальный чиновник духовной консистории – 500 руб. в год⁷⁸.

Перевод на жалованье осуществлялся крайне медленно и к началу 90-х гг. XIX в. лишь 18 тыс. причтов состояли на государственном обеспечении⁷⁹. В 1893 г. появилось высочайшее повеление о скорейшем переводе всех священников и служащих на казенное обеспечение. И вновь всех удовлетворить не удалось. По смете 1916 г. на содержание 31 000 причтов было отпущено 18 788 559 руб., т. е. в среднем по 600 руб. на причт; между тем расчеты Особого совещания при Синоде предусматривали на 1910 г. оклад священнику в 1200 руб., дьякону – 800 руб. и псаломщику 400 руб. в год. Для этого требовалось ежегодно 75 000 000 руб., т.е. сумма вчетверо большая. На деле из казны выделили лишь 450 000 руб.⁸⁰. Перевод священников на твердое жалованье так и не был завершен. Так, в Тверской епархии в начале XX в. на государственном обеспечении находились 735 причтов из 1061⁸¹. Обычно священники получали 80–100 руб. в год, тогда как рабочий вагоностроительного завода в Твери – 344 руб.⁸². Увы, случалось и похуже. А всего по данным Св. Синода к 1892 г. в России (без епархий Грузинского экзархата) было 4 000 наибеднейших приходов⁸³ и это при том, что священники вынуждены были завышать свои доходы перед выходом за штат, дабы привлечь соискателей места⁸⁴. Разумеется, неспособность государства содержать собственных «идеологов» оправдывалась ссылками на «греховность» материального благополучия и намеками на зловредность поклонения Мамоне. Большей нелепости в эпоху модернизации трудно было представить.

«Затраты на веру» росли и по другим статьям: на содержание православных монастырей в конце XIX – начале XX в. было выделено 4 млн руб.⁸⁵, значительные средства, уходили на миссионерскую деятельность⁸⁶. Кстати, приходское духовенство постоянно выплачивало на те и другие нужды часть церковных доходов. Фонды на выдачу единовременных пособий и на «усиление средств» городского и сельского духовенства также формировались путем обирания церковных причтов, не пользующихся казенным жалованьем – на сей счет имелось Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета от 5 сентября 1866 г.⁸⁷, которое никто не думал оспаривать.

В общем, считалось, что «народная церковь» не должна обременять государство. Отсюда стремление переложить попечительство о беднейшей части служителей культа на плечи «состоятельного» духовенства. В 1857 г. был принят Устав Общества призрения бедных духовного звания, в соответствии с которым при каждой епархиальной кафедре открывались попечительства для поддержки белого духовенства⁸⁸, а в 1864 г. было утверждено «Положение о церковно-приходских попечительствах»⁸⁹. С помощью этих структур осуществлялся сбор и распределение средств среди сирот и увечных из духовного звания, заштатных священников и т.п. Попечительства старались также помочь сельским батюшкам закрепить за собой казенное жилище с усадьбой при выходе за штат. Примечательно, что правом на вспомоществование не обладали лица дворянского происхождения⁹⁰. Не исключено, что это еще более отвращало представителей обедневшего дворянства от избрания духовной стези.

Трудоспособные вдовы и взрослые дети священников, включая девиц, могли рассчитывать лишь на единовременное пособие. При этом дочерям обычно выдавали деньги на приданое, остальным детям – на организацию своего «дела»⁹¹. Последнее на фоне ограничений коммерческих действий священников смотрелось несколько странно.

Попечительства существовали как за счет постоянных (особый кружечный сбор, доходы от свечного производства, остатки средств кладбищенских церквей, штрафы) и случайных (добровольные пожертвования) финансовых источников. Гарантий стабильных поступлений ни тот, ни другой не давал, соответственно, обеспечить всех нуждающихся не представлялось возможным. Проблема «решалась» путем раздачи полезных советов. В 1876 г. высшее церковное начальство рекомендовало попечительским советам поддерживать сирот, обучающихся в духовных школах, и хотя бы частично оплачивать усилия вдов и дочерей священников, занятых в церковном хозяйстве. Последние наряду с заштатными священниками могли рассчитывать на часть земли при разделе ее между членами причта⁹².

Примечательно, что общественно полезная самодеятельность изначально оказывалась забюрократизированной. Еще в 1862 г. было создано Особое присутствие по изысканию способов улучшения быта духовенства «без отягощения казны и общества», возглавляемое петербургским митрополитом. Под его началом должны были соединить свои усилия Синод, представители ряда светских министерств и учреждений (внутренних дел и государственных имуществ, глава III отделения и даже статс-секретарь Государственного Совета). На местах появились губернские присутствия «об улучшении быта православного духовенства» под председательством епархиальных архиереев⁹³. Но итоги работы разочаровывали.

Кое-что, разумеется, сделать удалось. С 1866 г. в церковном ведомстве вводится пенсионное обеспечение – на 90 руб. в год могли претендовать священники, прослужившие 35 лет⁹⁴. Однако в большинстве епархий, в том числе и в Тверской, в силу «невозможности соблюсти равномерность» пенсии выплачивали по разрядам: по высшему – 162 руб., по низшему – 3 руб. 12 коп. в год⁹⁵.

Для нижегородского духовенства размер пенсии определялся количеством взносов в епархиальную кассу, причем он пересматривался через каждое пятилетие⁹⁶. Кое-где нужда толкала на нововведения. С середины XIX в. в Тверской губернии на некоторое время внедрился необычный способ помощи заштатному (преимущественно сельскому) духовенству – появилась должность викарного священника, который либо становился помощником настоятеля в крупных приходах, либо замещал больных. Приглашенному на эту должность причиталось от 250 до 350 руб. ассигнациями, казенное жилье и дрова⁹⁷.

С 60-х гг. XIX в., когда появляются эмеритальные кассы и общества взаимного вспомоществования, вопросы жизнеобеспечения священников постепенно перемещаются на местный уровень. Так, в Тверской епархии необходимость координации усилий в деле поддержки необеспеченных клириков осознали к концу 1870-х гт. В 1878 г. на епархиальном съезде было принято решение об открытии эмеритальной кассы. Этот почин низового духовенства был поддержан архиереем и утвержден духовной консисторией, особая комиссия помогла скорейшему открытию кассы⁹⁸. Первые подобные кассы оказывали помощь лишь наиболее нуждающимся проповедникам «официального православия». Позднее их организаторы сочли своим христианским долгом обратить внимание и на бедствующую часть единоверческого духовенства⁹⁹.

Бедность порождала финансовую изощренность. В 1882 г. был открыт специальный кредит государственного казначейства на пенсии священнослужителям и их семействам. Он составлялся из епархиальных средств, полученных в виде процентов на переведенный в казну пенсионный капитал и двухпроцентного вычета из содержания причтов кафедральных соборов и некоторых других церквей. Из свободной части этого кредита Св. Синод мог по своему усмотрению выдавать единовременные пособия¹⁰⁰.

В пореформенный период священникам не возбранялось иметь дополнительный заработок. Самым распространенным приработком было законоучительство (введенное еще в 1811 г. всеобщее обучение Закону Божьему) и учительство в школе¹⁰¹.

Насколько существенными оказывались дополнительные доходы? Законоучительство оплачивалось лишь в светских школах – 24 – 30 коп. за час. Для большинства священников преподавание Закона Божия превращалось в новую повинность. Так, в Тверской губернии в начале XX в. из 20 сельских законоучителей Тверского уезда 18 не получали жалованья; в церковных школах Зубцовского уезда все 25 священников трудились бесплатно; в школах Весьегонского уезда их жалованье составляло 27 руб. 50 коп. в год¹⁰².

Существенную роль в поддержке семей священников играло право пользования лесными угодьями. По письменному распоряжению благочинного разрешалась вырубка строевого леса для ремонта и постройки домов. Дровяной лес (для отопления) заготавливали без особого разрешения. Лес для погорельцев отпускался бесплатно¹⁰³.

С 1808 г. православная церковь получает исключительное право оптовой и розничной продажи ритуальных свечей, средства от которой шли на церковные нужды и дотации причтам¹⁰⁴. В дореформенный период закупки производились на фабриках, ярмарках или в специальных лавках. Дело было хлопотным. Высочайшим Указом от 21 декабря 1870 г. повелевалось открыть свечные заводы в каждой епархии¹⁰⁵ – считалось, что это поможет материально поддержать духовенство. В 1879 г. владельцев заводов освободили от торговых пошлин¹⁰⁶. В Тверской епархии свечной завод появился в 80-е гг. XIX в. К 1894 г. его капитал составлял 216 869 руб. 47 коп.¹⁰⁷. Вряд ли с этого могли заметно обогатиться более чем тысяча причтов.

Хотя занятия промыслами и торговлей служителям культа запрещались (считалось, что при этом священник эксплуатирует время, которое создал Бог), торговля ритуальными предметами не возбранялась. Здесь церковь становится монополистом: венчики для усопших, листки с разрешительной молитвой, крестики можно было приобрести только в храме. Но обогатиться на этом также не удавалось: в 70-е гт. XIX в. тысяча простых венчиков стоила 2 руб., за ту же продукцию высшего качества получали 15 руб., тысяча разрешительных листков на простой бумаге давала доход в 6 руб., на голландской – 25 руб.¹⁰⁸.

Итак, бедным или богатым был приходской священник? Если судить по официальным данным, то его материальное положение неуклонно улучшалось благодаря светской власти, заботам епархиального начальства и прихожан. Свидетельства самих священников дают иную картину: «Трудно представить себе что-нибудь менее обеспеченное, более подверженное всем возможным случайностям в средствах к жизни, чем сельское духовенство¹⁰⁹. Правда, в работах некоторых церковных диссидентов подобные высказывания преподносятся как «скулеж по поводу мелких доходов сельских батюшек»¹¹⁰. Вряд ли это справедливо. Государство, которое не могло обеспечить своим «главным идеологам» достойную жизнь, пресекая при этом их хозяйственную инициативу, вольно или невольно превращало их в пассивный элемент общества.

В новых условиях священнику следовало бы демонстрировать известную, этически востребованную, оборотистость, возможность преуспевания на индивидуально-хозяйственной основе – традиционное общество обновляется в силу понятного примера. Конечно, новые хозяйственные модели по-своему предлагали и купец, и «прогрессивный» помещик. Но их «бизнес» не воспринимался как «богоугодный». А если так, то нравственные и рациональные императивы хозяйствования вступали в противоречие друг с другом в глазах всего народа.

Русская православная церковь призвана была обосновать высшую – божественную по сути и призванию – миссию Российской империи. Однако характер и стиль церковного служения определялся целым набором куда более прозаических факторов, связанных, в том числе, с правовым положением и статусом священника. Формально требовалось «прославление Триединого Бога и ревностное назидание гласом Церкви всех православных христиан в истине веры и чистоте жизни»¹¹¹, фактически же духовенство оставалось «служилым» в самом что ни на есть мелочном смысле этого слова. Более того, обязанности священнослужителей расширялись и усложнялись на типично чиновничий манер. Параллельно шла неуклонная бюрократизация внутрицерковной жизни. К середине XIX в. были фактически узаконены антиканонические явления: покончено с выборностью клира и епископата, автономностью прихода. Ликвидировались также элементы самоуправления, сузились полномочия церковного суда. Вместе с тем, начиная с периода «торжества православия» во времена Николая I духовенство неизменно оставалось поразительно бесправным. В сравнении с ним даже крестьянство существенно возвысило свой правовой статус после 1861 г.

Но нужны ли были формальные правовые гарантии сословию, чей общественный статус ограждался и поддерживался верой и властью? Оказывается, что в новых условиях бесправие духовенства порождало не только беззаконие, но и безверие.

В ходе Великих реформ на плечи духовенства так или иначе легла задача «адаптации» народа к новым социоэкономическим реалиям. Из простого исполнителя треб и проповедника кротости священник должен был превратиться в деятельного, но бескорыстного просветителя, способного развить «умственные и духовные способности прихожан». Попечительско-контролирующие функции государства и помещиков переместились в церковное ведомство. Однако эволюция социоправового положения самого духовенства происходила при этом крайне медленно. Сами священники недоумевали по этому поводу. «И странно, непонятно странно, от чего это происходит, что, когда все у нас, так или иначе, идет вперед, одно духовенство стоит неподвижно, точно Китайская монархия; во второй половине XIX века в нем те же уставы, тот же порядок, то же управление, что были в XVII, XVI и далее веках?» – вопрошали отдельные из них¹¹².

В дореволюционной и современной историографии утвердилась, однако, точка зрения, согласно которой после 1861 г. статус православного духовенства изменился, и престиж его в обществе возрос¹¹³. Действительно, законодательная база ведомства православного исповедания постоянно корректировалась. Постановления, инструкции, правила и распоряжения Св. Синода в пореформенный период множились, включая и те, что призваны были обеспечить правовую поддержку духовенству. Часть из них входила в Свод действующих законов Российской империи, другие сохраняли ведомственное значение.

Но в самом основании церковного законодательства лежали нормы, зафиксированные в таких древних актах, как «Книга правил святых Апостолов, святых соборов вселенских и поместных святых отец», Кормчая книга, дважды переизданная (в 1839 и 1843 гг.) и Духовный регламент, переизданный в 1883 г.¹¹⁴. Несмотря на известную коррекцию многие из них по-прежнему выглядели архаично. В среде духовенства все чаще заговаривали о их несоответствии потребностям современной жизни, о том, что им ни в коем случае нельзя следовать буквально¹¹⁵. Наиболее отчетливо это несоответствие сказывалось в судебной сфере.

Осуществить «стыковку» божественного и мирского закона всегда непросто. Церковный суд по должностным преступлениям по традиции осуществлялся в епархии (в духовной консистории), лишь тяжкие прегрешения перед Богом и людьми подлежали разбирательству в светском суде. Церковные суды издавна воспринимались в контексте расправы над неугодными. Утверждали даже, что «самый закон, на основании которого должен производиться суд, не православен»¹¹⁶. Архиереи, которым принадлежало право «вязать и судить» и чиновники, выносившие приговоры, смотрелись нелицеприятно и в глазах светских лиц: «Епархиальные архиереи – эгоисты, деспоты; члены консисторий – люди бесхарактерные, безгласные, подавленные безграничной властью архиерейскою; секретари – взяточники, люди бесчестные и продажные»¹¹⁷.

Существовала группа факторов, способствовавших деградации церковного судопроизводства. Русская православная церковь до середины XIX в. руководствовалась законами греко-римских императоров. Духовный суд назывался в них episcopalis audientia; episcopale judicium – суд епископов. Правда, точно так же было и в католической, и в армяно-григорианской, и англиканской церквах¹¹⁸, исключение из правила составляла только Сербская церковь, где духовная консистория обходилась без участия епископа¹¹⁹. Но в условиях России главенство епископата оборачивалось тем, что духовно-судебная власть сливалась с административной, а закон уступал место произволу.

При сохранении сложившейся потестарно-авторитарной системы участие духовенства в следствии не давало должного эффекта – священник по-прежнему оказывался бесправен. «Всем сословиям дано право свободного выбора, – писал священник И. Белюстин, – лишь православное духовенство лишено этого права»¹²⁰!

Особенно вопиющим бесправие духовенства предстало после реформы 1864 г., то есть после появления бессословного суда присяжных. Теперь неподсудным в церковном ведомстве осталось только епархиальное начальство: рядовые служащие, напротив, стали наказываться несравненно чаще. Наиболее распространенной пенитенциарной акцией, впрочем, оставалось заключение в монастырь. Эта лишь на первый взгляд мягкая мера наказания на деле символизировала беззащитность духовенства. Монастырское заключение фактически означало, что семье священника придется едва ли не хуже его самого. Ну а в глазах общественности заключение в монастырь приравнивалось к заточению в острог. При отсутствии церковной адвокатуры и распространении ложного доносительства в обители легко могли оказаться и незаслуженно репрессированные священники.

Сохранение такого положения грозило полной деградацией правосознания всего сословия. Нельзя сказать, чтобы опасность не почувствовали. В 1870 г. был создан Особый комитет для проведения судебной реформы в соответствии с готовящейся реформой суда в гражданском, военном и морском ведомстве, который возглавил архиепископ Литовский и Виленский Макарий. Среди 16 его членов были известные светские чиновники, авторитетные богословы, представители церковной и светской профессуры. Согласно выработанному ими проекту в «сословном» церковном суде следствие становилось независимым от административной власти, устанавливались выборность судей, гласность судопроизводства, вводились адвокатура и прокуратура и, что немаловажно, как и в светском праве, предполагалась четкая пенитенциарная иерархия наказаний¹²¹.

Большинство священников на местах одобрительно восприняло все это, хотя не исключено, что и сей раз сработала привычка безоговорочной поддержки любого начинания «сверху». Вместе с тем жестко прозвучал голос оппонентов. Аргументация не была оригинальной: аппеляция к старине (так было с первохристианских времен), ссылки на незрелость общественного сознания. Звучал оправданный скептицизм – где взять следователей и судей, независимых от начальства. В итоге в полном объеме реформа так и не была реализована – бурные обсуждения ее не случайно развернулись вновь в ходе Предсоборного Присутствия 1917 г.¹²².

Не лучше обстояло дело и с гражданскими правами духовенства. Если светские чиновники, наказанные за мелкие административные проступки, могли восстановиться на прежнем месте службы через 2 года¹²³, то «права» священников остались вообще на доправовом уровне – даже оправданные по суду навсегда лишались перспективы повышения в чине.

Граждански эмансипированная личность немыслима без права самостоятельного выбора профессии, места жительства, заключения и расторжения брака. Только представители духовенства остались лишенными всего этого: священник не обладал правом выхода из сословия. Свободно расстрига мог перейти лишь в разряд свободных землепашцев, поступать на гражданскую службу ему дозволялось только через 10 лет. Лишенным сана по церковному суду предстояло ждать начала светской карьеры еще дольше – 20 лет¹²⁴. К тому же «лишенцы» теряли все льготы и привилегии сословия.

Даже в личной жизни священник оказывался дискриминирован, хотя брачное право в России вроде бы было «бессословным». Поскольку основанием брака считалось «божественное установление», поводом к его расторжению могла стать лишь развратная жизнь одного из супругов, склонность к пьянству и порокам. Но священникам в любом случае запрещалось второбрачие. Многодетные священники-вдовцы сталкивались с невероятными житейскими трудностями. «Трудно быть отцом, матерью, нянькой и служить»; «монахом жить не могу, чувствую великое насилие над природой», – писал один вдовый священник. От горя многие запивали, обнаруживали склонность к суициду, порой лишались рассудка – известен случай, когда одного несчастного батюшку застали раскапывающим могилу жены¹²⁵.

Можно ли в этой связи утверждать, что в пореформенной России восторжествовал закон и установилось гражданское общество?¹²⁶ Б.Н. Миронов полагает, что статус духовенства стал соответствовать понятию «юридическое лицо»¹²⁷. Обоснованно ли это мнение? Проследим это на примере такого фактора как домовладение.

Приобрести дом рядовому священнику в собственность всегда было сложно, сельскому батюшке и вовсе не под силу. В 1829 г. правительственный указ многозначительно предписывал в помещичьих приходах по мере возможностей (курсив мой – Т.Л.) заводить дома для священнослужителей, обеспечивать их отопление за счет церковной кошельковой суммы. Должно быть к лучшему положение не изменилось – указ многозначительно был подтвержден Определением Св. Синода от 10 августа 1866 г.¹²⁸. Однако в любом случае постройки, где проживал священник, считались церковной собственностью, возможность их индивидуализации была затруднена. Ситуацию осложняло существование своего рода полуформального института «коллективной собственности» членов причта – жилище нередко предоставлялась сразу всем нуждающимся из их числа. Так, И. Белюстин в бытность сельским священником в начале 40-х гг. XIX в. проживал совместно в одном доме не только с семьей тестя, но и церковного сторожа¹²⁹. В известном смысле ситуация напоминала общинную круговую поруку. Однако в данном случае антииндивидуалистическая сдержка применялась по отношению к служилому, а не податному сословию.

Впрочем, приобрести дом даже в церковную собственность было непросто. Поскольку для его постройки использовались причтовые средства, требовалось согласие «церковного завхоза» – старосты. А у облеченных властью прихожан находилось немало причин для антагонизмов с причтом.

С 1863 г. жилищный вопрос начал увязываться с проблемой открытия новых приходов – последнее дозволялось лишь при гарантии прихожан полного содержания ими домов членов причта¹³⁰. Но это еще сильнее привязывало священников к общине – он становился не просто зависим от нее, но лишался возможности приобрести дом в частную собственность. Тем самым еще более укреплялся архаичный обычай брачных договоров между «невестой с местом» и «женихом с умом».

Конечно, со временем отголоски подобного «обязательного права» слабели. Но у пользователей церковной собственностью подспудно нарастал соблазн «захватного» права – особенно при выходе за штат (т.е. при утрате места по возрасту). Со своей стороны община мстительно «выживала» неугодных священников. В любом случае ситуация могла эволюционировать в сторону противоположную правовому урегулированию вопроса.

Еще один фактор ограничивал имущественные права духовенства. Субъектами сделок могли быть лишь настоятели приходов; дьяконы и псаломщики, составляющие причт, оставались за их пределами. Со временем это обернулось внутрипричтовой «классовой» враждой.

Священник ощущал свою социальную неполноценность и в связи с тем, что в пореформенный период ему по-прежнему воспрещалась коммерческая деятельность. Пахать землю, подобно крестьянину, священник мог, а участвовать в банковских операциях – нет. Конечно, в традиционном сознании понятия «вера» и «барыш» не очень-то сочетались. Однако ни одно сословие не могло быть свободно в условиях особых ограничений в финансовой сфере. Между тем, даже провозгласив причт (а не священника), юридическим лицом, епископат и государство и тут выдвинули ряд ограничений: свободные церковные средства помещать в банк позволялось лишь при согласии всех членов причта и, что особенно существенно, церковного старосты; размещать церковные средства разрешалось лишь в государственных банках, которые завещанные суммы (составлявшие основу церковных капиталов) не возвращали, а лишь выплачивали с них проценты¹³¹. Разумеется, иной поп-ловкач мог «завести дело» через подставное лицо. Но можно представить, какой урон церкви и вере был бы нанесен его разоблачением.

Конечно, некоторые подвижки в отношении собственности коснулись и церкви. Если, согласно Закону о Состояниях (с последующими дополнениями), причтовые земли и другие угодья являлись церковной собственностью, что исключало их продажу, наследование, заклад¹³², то в новых условиях причтам предоставлялось право обращения земель «в оброчные статьи», а с появлением кредитных учреждений – сдачи земли в аренду¹³³.

В любом случае юридические права причта оставались коллективными. Индивидуализация прав священника шла медленно, во всяком случае, темп ее были таков, что на общем фоне она выглядела запоздавшей и даже ретроградной. Остается только недоумевать, до какой степени «Великие реформы» оказались непродуманными в части расширения прав духовенства. Империя пыталась стать динамичной, исповедуя духовную идеологию застоя. Несомненно, что тогдашние либералы-реформаторы смотрели на духовенство как на заведомо потерянное для российского прогресса сословие. Нет нужды отмечать, что движение вперед гигантской традиционалистской массы населения без профессионалов, обеспечивающих одновременно духовную прочность и динамизм ее сознания, было чревато провалом.

Известная библейская истина о равенстве людей перед Богом применительно к взаимоотношениям внутри духовного сословия выглядела насмешкой. Конечно, любой мирской порядок предполагает известную степень неравенства. Но в данном случае должна была действовать иерархия особого рода. А между тем вся служащая братия в России подразделялась на «верхи» и «низы», между которыми существовали невидимые и трудно преодолимые демаркационные линии. Служебная лестница белого духовенства состояла из следующих ступеней: псаломщик – дьякон – священник – протоиерей – архиерей. Особое положение занимал благочинный – выборный глава церковно-административного округа, объединяющего несколько приходов. В некотором смысле неофициальная церковная «табель о рангах» была жестче гражданской, ибо несла в себе феодально-местнические черты.

Насколько проницаемыми были эти внутрицерковные перегородки и как подобная стратификация влияла на характер взаимоотношений в среде служащего духовенства?

Заметим сразу, что рядовой священник находился в сложной зависимости не просто от церковного начальства, но и от формальных и неформальных связей внутри него. 39-е Апостольское правило гласило, что все содеянное им по долгу службы и в соответствии со званием a priori благословлено архиереем, и потому он обязан отчитываться за все свои действия. Самым грозным для священника был ближний руководитель – благочинный – своего рода «духовный фискал», который при существующей системе выборов фактически оказывался административно назначенным лицом. По определению на эту должность могли претендовать настоятели приходов, известные благопристойным образом жизни, беспристрастием и расторопностью – только таким пастырям дозволялось «главнейший надзор» над младшими клириками¹³⁴. Но в реальной жизни соискателю места благочинного надо было «зарекомендовать» себя в консистории. Считалось, что благочинными становятся самые льстивые и изворотливые из священников. С другой стороны, очевидно, что характер функций (по сути своей полицейских) благочинного, близость к епархиальному начальству и светской администрации предполагали отчуждение от приходского духовенства.

Имея под своим началом от 10 до 30 храмов, благочинные обязаны были вникать во все сферы жизнедеятельности причтов. Требовалось не только следить за благоустройством церквей, правильным ведением церковного хозяйства, состоянием документации в приходе, но и выведывать не были ли священник с дьяконом излишне «корыстолюбивы и нахальны», не домогались ли чрезмерной платы за требы. В соглядатайстве за священниками и их семьями благочинные, разумеется, опирались и на светскую власть. Им приходилось собирать деньги с церквей, выступать арбитрами в спорах, разбирая внутрипричтовые ссоры из-за доходов¹³⁵. С дозволением священникам некоторых видов коммерческой деятельности приходилось контролировать приходно-расходные статьи, к примеру, сверять количество проданных венчиков и листков с разрешательными молитвами с числом усопших¹³⁶ В общем, это была система тотального контроля над жизнедеятельностью лиц духовного звания.

Несмотря на ограниченный диапазон карательных мер – внушение и выговор, благочинный по существу был полновластным хозяином во вверенном ему округе. По его доносу епархиальному архиерею настоятели могли лишиться должности, а псаломщики и вовсе отправиться на воинскую службу¹³⁷.

Но и благочинные были по-своему бесправны – они контролировались епархиальными владыками, как правило, отличавшимися не столько святостью, как суровостью. С их подачи и могло найти применение «правило», согласно которому «малоспособные благочинные должны быть удалены от должности»¹³⁸. Ясно, что и здесь таились возможности произвола и злоупотреблений.

Формально деятельность благочинного ограничивалась благочинническим советом, но поскольку пределы его полномочий не были четко очерчены, очень многое зависело от его личного «рвения». Особенно заметно это было в сельской приходской жизни.

По замыслу система базировалась на «достойных» людях. На деле неформальные критерии вызывали к жизни архаичные эмоции и ритуалы. Так, духовный регламент, а затем последующие указы обязывали благочинных регулярно объезжать приходы. Это превращалось в принципиально важную (весьма узнаваемую и поныне) процедуру. Ожидание «старшего со свитой» сопровождалось «томлением, как перед карой небесной» в душах священников. Известно, что каждый «пастырь пастырей» служебное рвение и благочиние толковал на свой манер. Получалось, что низовое начальство одинаково не жаловало и тех, кто манкировал служебными обязанностями, и тех, кто рьяно стремился соответствовать «чину и званию». В последних благочинные тут же распознавали потенциальных конкурентов.

От придирчивого проверяющего обычно не сложно было откупиться: «доверенное лицо» благочинного сразу же давало понять, во сколько оценивается его «милость». Зачастую принципиальные, с безукоризненной репутацией настоятели вынуждены были буквально охранять церковные кассы от посягательств бесцеремонных гостей. Напротив, у благочинных с известной склонностью не было проблем с настоятелями-пьяницами – последние всегда готовы были откупиться от проверяющего, а затем до бесконечности выпрашивать деньги у сельских богатеев. О. Иоанн (Белюстин) называл подобных благочинных «наглыми обирателями». Ему были доподлинно известны их деяния в Тверской и Ярославской губерниях, хотя он не без оснований полагал, что подобное происходило и в других местностях¹³⁹. Тверской священник В.Ф. Владиславлев описал характерный случай: соборный ключарь из губернского центра Кузьма Чередеев, сопровождавший архиепископа Гавриила, потребовал от священника села Иваниха выдать ему из церковной кассы 3 целковых. В ответ хитроумный священник стал «наивно» уточнять, на что пойдут пожертвованные деньги, чем привлек внимание архиерея. Трудно сказать, кто был реальным вымогателем, но только ловкий ключарь легко оправдался, а строптивый священник, напротив, был вызван в духовную консисторию и получил там выговор за небрежение настоятельскими обязанностями¹⁴⁰. Трудно сказать, насколько изощренной была система внутрицерковных злоупотреблений. Тот же Кузьма Чередеев, к примеру, оценивая качество проповедей, составленных священниками, ухитрился поставить дело так, что за положительный отзыв приходилось платить самим сочинителям. Слово Божие имело свою земную цену, и проставляли ее сами служители Господа.

Начальственному мздоимству противостоять было сложно. «Недогадливых» и не желающих опускать последние гроши в бездонный архиерейский карман священников легко было проучить. Случаи «нерадения к службе» нетрудно было сыскать – у строптивого пастыря в приходе всегда обитал «благочестивый» соглядатай. Впрочем, православные «преступление и наказание» имели свои особенности: возникавшие противоречия обычно разрешались келейно, «кроткими речами и благоуветливыми глаголами». Конечно, факты давления благочинных на настоятелей или церковных следователей становились известны всей церковной общине, но в целом система «ханжеской репрессивности» становилась все более изощренной.

О. Иоанн (Белюстин) не раз возвращался в своих записках к теме «произвола, уничтожающего достоинство» в церковной среде. Он, между прочим, воспроизвел ход тяжбы, возникшей между благочинным и священником в одном из подмосковных приходов. Благочинный – «из грабнтелей-грабитель» донес митрополиту Филарету (Московскому – Т.Л.), что этот поп «пьяница беспросветный». Священника разжаловали в пономари. Крестьяне, жалея своего многодетного батюшку, просили за него у самого Филарета. Тот вызвал к себе священника. В течение трех недель последний являлся в приемную, но так не был принят. В итоге «поп получил удар и умер от чахотки»¹⁴¹. Безусловно, эта история обросла преувеличениями. Но став местной легендой, она утверждала: безнаказанно оскорбить священника может любой вышестоящий начальник. И не важно, что случай произошел в 40-е гт. XIX в. – произошедшее постоянно получало все новые и новые подтверждения: описания сходных конфликтов вновь появляются в мемуарах, причем их финал всегда не в пользу священника. В свое время в церковной среде была высказана мысль, что распространение на нее Табели о рангах может исправить положение и поднять статус духовенства¹⁴². Но эта идея так и не была проведена в жизнь. Не были разрешены и полномасштабные выборы благочинных¹⁴³. В результате архаичные взаимоотношения в церковной среде оказались законсервированы.

Отдельные архиереи признавали, что сами они к рядовым служителям обычно относились свысока, скептически реагировали на их бытовые трудности, но зато грубо порицали за служебные промахи и бескультурье. Особенно доставалось отнюдь не безгрешным, но наиболее беззащитным, сельским батюшкам. Современники справедливо иронизировали: грехов у них, что заплат на рясе. Но беда в том, что сельский священник, в отличие от городского, был бесправен, словно ссыльный каторжанин – отсюда и пренебрежительное отношение к нему. На должности в городские приходы случайные люди, как правило, не попадали. Соответственно, третируя даже рядового городского настоятеля, можно было ненароком задеть его покровителя. Состоятельные городские прихожане, к тому же, стремились заручиться благосклонностью священника: ни помолвка (сговор), ни свадьба, ни именины не обходились без домашнего молитвословия. Благочестивые городские служители даже сетовали: поневоле приходится считаться со светскими условностями, а между тем наблюдать утонченную роскошь столь же трудно, как и ужасающую нищету.¹⁴⁴ Разумеется, и в городских приходах вспыхивали склоки, но они куда реже концентрировались вокруг личности священника, а все чаще растворялись и теряли свою остроту в перипетиях многосложного урбанистического бытия.

Иное дело с сельским священником. «Конфликтное» поле в деревне было таким, что он оказывался открыт для нападок со всех сторон. В крестьянской среде, где многие не знали, «где правая, а где левая рука, сколько им лет», к священнику относились по принципу «что ни поп, то батька». Более всего крестьян раздражала необходимость платить за требы – тяжбы из-за крестьянских пятаков – основная причина стычек в приходе. А с начала XX в. крестьяне все чаще стали зариться на поповскую землю. Следствием внутриприходских ссор становились жалобы (по существу – доносы) крестьян в церковные инстанции. Священник мог по навету угодить под суд. Хуже того, еще до вынесения приговора (если дело доходило до церковного суда) благочинный мог своею властью наказать его за «мздоимные злоупотребления» публичным внушением, а за нерадение к службе – записью в клировые ведомости. Чаще практиковался более «современный» вид наказаний – штрафы, ибо по отзывам самих благочинных старая система взысканий «не соответствовала духу времени и настрою священников, готовых на дерзости»¹⁴⁵. Действительно, «наказание рублем» становилось более болезненным, причем не только в материальном, но и в общественно-статусном смысле.

Любопытно, что и сами благочинные время от временн оказывались в сходном положении. Так пли иначе целый ряд причин способствовал росту психологического дискомфорта в церковной среде. Все чаще роптали священники, иные пытались «раскрепощаться». Разумеется, смягчались и нравы. По свидетельству современника, «прежде (в дореформенный период – Т.Л.) причт должен был с непокрытой головой встречать благочинного у церкви, теперь он приезжает к священнику как в гости». По его мнению, это ослабляло авторитет церковной власти в глазах народа¹⁴⁶. Но существовал и иной аспект проблемы. Дело в том, что некоторое изменение системы церковного управления (уезд перестал быть особой его единицей)¹⁴⁷, привело к тому, что благочинный стал фактически подменять собой целое уездное духовное правление, осуществлявшее ранее надзор за сельским духовенством. Апелляционная инстанция, тем самым, переместилась в губернский город и для многих стала недосягаемой.

В церковной среде начали сознавать, что духовной жизнью нельзя управлять подобным образом. «Не губернии, а уезды составляют естественные административные единицы: народонаселение тянет всеми своими отношениями к уездному городу, а не к губернскому, который громаднейшему большинству известен только по слуху»¹⁴⁸, справедливо отмечали они. Но, как всегда, даже временная ошибка в системе управления в России влекла за собой необратимые социокультурные последствия. Расширение подконтрольной территории заставляло благочинных шире использовать административно-карательный метод управления. А это усиливало взаимоотчуждение приходского духовенства и глав церковных администраций.

На упорядочение власти благочинных рассчитывали в связи с реформой духовных учебных заведений 1867 г. – границы училищных и благочиннических округов теперь не совпадали. К тому же проводились училищные окружные съезды, где присутствовали выборные от 10 причтов. В каждой епархии вопросы образования обсуждались на съездах духовенства – благочинный мог участвовать в их работе только в качестве представителя сословия священников¹⁴⁹. И, тем не менее, священники освобождались от давления со стороны благочинного крайне медленно.

Со временем появилась возможность критики благочинного на епархиальных съездах. Но этим правом решался воспользоваться далеко не всякий настоятель. Инерция прежних стереотипов поведения повлекла за собой бездействие и такого вновь учрежденного органа как совет благочинных – священники игнорировали его как особо строгую инстанцию, предпочитая апеллировать к епархиальной власти. Приходилось издавать постановления, запрещающие разбор жалоб, поданных «через голову»¹⁵⁰.

Получается, что положение благочинных усложнялось. Епархиальные верхи все чаще отмечали их неисполнительность, формализм или безразличие к наставническим обязанностям. В любом случае благочинный страдал от того же самого «дефицита человечности», который был свойственен его собственному подходу к подчиненным. Так утверждался общий стиль функционирования системы: перед лицом своего начальства всякий вынужден был впадать в нерассуждающее подобострастие. Периодически из среды духовенства доносились настоящие вопли отчаяния по поводу собственного бесправия. Говорили о том, что даже через 15 лет после освобождения крестьян положение священников все еще сравнимо с рабским, что консисторские чиновники и благочинные относятся к ним не лучше, чем помещики к крепостным¹⁵¹. Но дух унизительной зависимости – а вовсе не смирения – по-прежнему пронизывал церковные структуры.

Обращает на себя внимание стилистика адресованных высокому начальству посланий. Большинство благочинных Тверской епархии свои отчеты о положении дел в подведомственных округах, причем даже в 1905 г., именовали подобострастно: «почтительнейший рапорт», «покорнейший рапорт», а подписывали – самоуничижительно: «нижайший послушник», «покорнейший послушник», «милостивейшего отца архипастыря покорнейший и нижайший послушник», «припадая к стопам Вашего преосвященства» и т.п.¹⁵². Содержание документов напоминает сводку капитан-исправника о настроениях на подконтрольной территории: обязательно сообщалось о «строе мыслей» духовенства и прихожан, «аттестовывались» их взаимоотношения, назывались причины и виновники «нестроений». При этом благочинные демонстрировали завидную гибкость, придавая серьезным проблемам оттенок недоразумений, вероятно, подчеркивая тем самым свой решающий вклад в поддержание порядка. К примеру, в 1905 г. сообщалось: «Прихожане всех приходов к Церкви Божией усердны, к духовенству почтительны и к Власти предержащей староотечески преданы... Забастовок, стихийных возмущений не было и нет»¹⁵³. Случаи краж денег из церкви, шантажа верующих и т.п. благочинные списывали на «растленную городом молодежь» или пришлых агитаторов.

В принципе перед лицом епархиального архиерея и священник и благочинный были равны в своем ничтожестве. Власть епископа довлела над всеми епархиальными учреждениями. Право назначения и надзора, утверждения решений епархиальных органов, в том числе и съездов, решающая роль в судопроизводстве делали его власть если не абсолютной, то бесконтрольной¹⁵⁴ Согласно действующим положениям Духовного регламента, архиерею ежегодно надлежало объезжать епархию, «настоятельно и с пастырской ревностью побуждать и подведомых ему священно-церковно-служителей, чтобы они всегда уклонялись от гнусных пороков: пьянства, буйства, дерзости, ссор и драк и не только с прихожанами, но и между собой, и не делали упущения в священнослужении, в проповедовании слова Божия и в исправлении христианских треб». Перечень звучит впечатляюще и многозначительно. Требовалось также проследить, чтобы священники «жили трезво, смиренно, кротко, благодетельно, благочестиво так, чтобы и сами они лично, и самые поступки их служили не в соблазн миру, не на падение и расстройство людям к святой церкви принадлежащим, не в оскорбление начальству и не во вред самим себе, но в добрый пример всем состояниям российского царства...»¹⁵⁵. С конца XVIII в. епархиальные преосвященные имели право распоряжаться судьбой священнослужителей, изобличенных в «частых поступках нетрезвости». Диапазон мер воздействия был достаточно широк – от увещеваний до лишения сана¹⁵⁶. Епископу вместе с тем рекомендовалось «не превозноситься». Признавалось желательным, чтобы подчиненные «под руку его не водили и в землю ему подручная братия не кланялась»¹⁵⁷. Для сохранения пастырского беспристрастия ему запрещалось принимать подарки, возводить родственников на должностные места и т.п. Понятно, что наставления были навеяны жизненными реалиями.

Уже в 60-е гг. XIX в. либеральные церковные деятели говорили не только о необходимости выборов благочинных, но и о возведении в епископское достоинство представителей белого духовенства¹⁵⁸. Считалось, что это поможет демократизации церковной жизни в целом, избавит от мертвящего наследия прошлого. Но существенных сдвигов не происходило.

Сельские служители панически боялись епархиального начальства и старались избегать контактов с ним. Лишь немногим доводилось встречаться с владыкой в неслужебной обстановке – на заседаниях губернских архивных комиссий, благотворительных организаций, в учебных комитетах. Впрочем, встреча в высоком собрании могла обернуться для священника скрытой неприязнью: не любили архиереи тех, кто «высовывался» (этот термин и в прошлом обозначал «излишнюю» активность). А между тем, лишь немногие архиереи отличались ученостью и «обилием мысли». Остальные, как отмечал один проницательный синодальный чиновник, «учились кое-как, после Академии решительно ничего не читали, и когда сделались архиереями, то к науке и вообще книгам стали уже относиться враждебно»¹⁵⁹. Увы, такое явление было распространенным.

Более приятной могла оказаться встреча с владыкой, выступающим в качестве судьи провинившегося попа. Священники, как отмечалось, легко могли стать жертвой доноса – излюбленного на Руси способа сведения счетов. Архиереи, на имя которых, как правило, и направлялись кляузы, зачастую не утруждали ни себя, ни консисторских чиновников разбирательствами. А потому попа – как виновного, так и оклеветанного – можно было «под настроение» и простить, и наказать, благо в любой, даже внешне благополучной губернии недостатков и проступков всегда было в избытке. Вот и получалось, что священник мог быть не только нежданно наказан, но и «чудесно» спасен. Возможно, вельможному самодурству косвенно потакали сами клирики, передавая из уст в уста рассказы об архиерейских «чудачествах». К примеру, служивший в 1831 – 1848 гг. в Тверской архиепископ Григорий (Постников) всячески поощрял жалобщиков. Порой даже архимандриты часами выстаивали в его приемной, тогда как с «нужными» людьми он оставался предупредителен: «вел в гостиную, сажал в кресло или на диван, беседовал по часу, слушал всякий вздор, принимал доносы на духовенство». За спиной архипастыря поговаривали, что по месту прежнего служения в Рязанской епархии он за малейшую провинность отдавал «духовных» в солдаты. В Твери Григорий ограничился «чистками» семинарии: рекрутов из числа ее воспитанников, по мнению современников, хватило бы на целую роту¹⁶⁰.

Можно сказать, что церковное начальство и копировало, и подтверждало своим поведением обычный язык русской власти – особенно с учетом того, что всякие попытки противостоять архиерейскому произволу жестко подавлялись епархиальными властями¹⁶¹. Гражданского достоинства в России не признавали. Любопытно, что и власть, и ее радикальные оппоненты привыкли расценивать любые попытки обратить внимание на царящую несправедливость одинаково – как «дряблое хныканье по поводу подавления своей личности»¹⁶². Слабых не любили.

В начале XX в. сопротивляемость произволу даже со стороны безропотных прежде сельских батюшек возросла. И тут открылось многое. Так, жалоба из Омской епархии в Синод свидетельствует, что «неумоляемый» владыка Андроник лишал некоторых священников прав служения, низводил их в причетники, запрещал носить рясу. Более того, он в полном смысле слова терроризировал духовную консисторию, постоянно давил на епархиальный суд. Посланий аналогичного содержания в архивах сохранилось немало¹⁶³. Среди священников не случайно распространяется суицид, учащаются «естественные» летальные исходы ссор с на-чальством¹⁶⁴. Конечно, поведение зарвавшихся владык вызывало осуждение. В протесты 1905–1907 гг. вплетались и такие ноты: «Епископ путем эволюции превратился из старейшины в начальника, диктатора». «Неужели епископство лишает людей способности, разума, усердия?» – задавались и такими вопросами¹⁶⁵.

Однако, обвиняя епископов в черствости и бездушии, нельзя забывать о том, что в реальной жизни между ними и рядовыми священниками стояли лица особого склада – келейники. О них А.Н. Львов писал: «Переезжая постоянно из епархии в епархию, они (епископы – Т.Л.) возят с собою и этих паразитов, изучивших все [...] их наклонности и привычки». Вошедшие в абсолютное доверие своих патронов келейники передавали им «всякие сплетни» и в конце концов начинали вить из них самих веревки, чего архиереи, разумеется, не замечали¹⁶⁶.

Систему внутрицерковной «обратной связи» разрушали и иные лица «при должности». Приходские священники, пытавшиеся воспользоваться правом апелляции к высшему начальству, обычно сталкивались с чиновниками консисторий. Первой инстанцией для правдоискателя, как положено, становилась консистория, затем дело передавалось к епархиальному архиерею, и лишь затем неудовлетворенный жалобщик мог обратиться в Канцелярию Св. Синода. Если разобиженный священник игнорировал местное начальство или использовал «укорительные и неприличные» выражения, то чиновник мог сделать так, чтобы прошение его вообще не рассматривались. Хуже того, проситель рисковал подвергнуться взысканию за нарушение этикета – соответствующие указы, изданные в 1856 и 1873 гг., вошли в «Сборник действующих и руководственных церковных и церковно-гражданских постановлений...» от 1885 г.¹⁶⁷. Внутрицерковный авторитаризм, закрепленный бюрократией, и позже подавлял любое проявление гражданственности.

Митрополит Киевский Платон в конце 80 – начале 90-х гт. XIX в. разработал было проект нового консисторского устава, но он так и не был рассмотрен. По ироничному замечанию синодального чиновника, все дело было в том, что действующий устав давно стал «прекрасной ширмой для произвола властей»¹⁶⁸.

Существовала и еще одна – более прозаическая – причина нелюбви к нововведениям. В.Г. Белинский в 1847 г. в «Письме к Гоголю» утверждал: «Религиозность не привилась даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностью ничего не доказывают. Большинство же... всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом, да диким невежеством»¹⁶⁹. Увы, в чем-то он был прав. В массе своей «духовное учительство» дореформенной России было необразованным – священники пушкинской поры иной раз не могли написать свое имя и фамилию. Благочинные, со своей стороны, знали, что сельские священники не только отличались служебной небрежностью, халатностью и склонностью к очковтирательству (укрывали, к примеру, факты неявки прихожан на исповедь), но и допускали неканоническое поведение¹⁷⁰.

Со временем положение менялось. Уровень образованности российских клириков к концу XIX в. существенно вырос. Однако жалобы на них не прекращались. «Духовенство не знает устава богослужения, требника и типикона, смотрит на все легко, как на обрядовую сторону», – констатировал в отчете архиепископ Тверской Серафим (Чичагов) уже в 1916 г.¹⁷¹. Аналогичных свидетельств более чем достаточно. Так, может быть, суровость и равнодушие епископов по отношению к подчиненным происходили от горестного сознания невозможности что-либо изменить в церковной жизни?

Со времени Великих реформ неоднократно высказывались предложения по обновлению хотя бы внешней стороны взаимоотношений в церковной среде. Несомненно, следовало отучить рядовых батюшек падать в ноги архиереям, не подобало томить сельских священников у «парадных подъездов». Высшим церковным чинам, безусловно, не стоило царственно подавать руку для подобострастного целования. Однако давняя привычка одних трепетать перед начальством, а других «наслаждаться угодничеством подчиненных искоренялась с трудом. Некоторые считали, что подобные пороки связаны с формированием и утверждением во власти новой генерации «ученого монашества». В дореформенный период, эта прослойка черного духовенства была «выдрессирована надлежащим образом»: им приходилось служить 10–15 лет учителями или инспекторами, демонстрируя при этом «образец кротости и смирения, покорности и послушания». Затем следовало их ректорство в духовных семинариях. Только про тех, кто успешно прошел все это, причем в отдаленных епархиях, могли сказать: «Этот уже созрел для архиерейства». Затем ситуация изменилась. Архиереями становились «мальчишки-монахи», едва закончившие академический курс. Столкновение с ними провинциальных иереев-практиков неизменно порождало «ненависть к белому духовенству, которое старались гнести и гнести до последней степени»¹⁷².

Знали об этом издавна и в верхах, и в обществе¹⁷³, но характер отношений внутри духовенства не менялся. «Белое духовенство управляется монахами, – писал по этому поводу о. И. Белюстин. – Архиерей, почти с детства вскормленный казенной картошкой, ...может ли он понять, что терпит священник, поставленный в зависимость от всех – не огражденный никакой защитой, не находящий ни в ком себе покрова и поддержки»¹⁷⁴.

Заметим, что владыка, со своей стороны, вынужден был согласовывать свои действия с синодальными чиновниками. Как и низовые клирики он был лишен свободы передвижения – без разрешения Синода ему дозволялось отлучаться лишь на неделю¹⁷⁵. Место служения епископов также определялось Синодом, причем считалось, что «засиживаться» в одной епархии не следует. Процедура перемещений вызывала насмешки современников: только в 1892 г. было тридцать переводов епископов с одной кафедры на другую – некоторые «служили» на новом месте не более двух недель¹⁷⁶. При переездах архиереи получали немалые «прогонные» из казны. И тем не менее светские власти, стремясь не допустить закрепления клановости в церковной среде, упорно «гоняли» владык из Могилева в Астрахань, из Иркутска – в Архангельск.

Понятно, что подобная «мобильность» архиереев не способствовала стабильности внутрицерковных отношений. С другой стороны, не где-нибудь, а в самом Синоде епископату прививалось недовольство белым духовенством. «Втемяшилось им в голову, что русское духовенство скверно, не способно ни к какой другой деятельности»¹⁷⁷, – писали современники.

Впрочем, и сами священники, став жертвой протестарных отношений, в свою очередь «отыгрывались» на дьяконах и псаломщиках. Поскольку на благочиннических собраниях голоса последних котировались особо, то дьяконов в шутку именовали «полу-человеки», псаломщиков – «четверть-человеки»¹⁷⁸. Тверской губернатор князь С.Д. Урусов вспоминал, как ему пришлось улаживать конфликт между причтом и прихожанами из-за присвоения последними сена, принадлежавшего псаломщику. Оказалось, что крестьяне действовали вовсе «не из корысти, а в виде отеческого внушения или легкого дисциплинарного взыскания», а спровоцировал их священник¹⁷⁹.

К началу XX в. противоречия между епископатом и клиром обострились до такой степени, что рядовых служителей стали подозревать в участии в «пресвитерианском движении» и «восстании против епископов»¹⁸⁰. Разумеется, столь дерзких планов забитые попы не вынашивали, но крайняя форма взаимного недоверия была налицо. Но в 1905–1907 гг. епископат стали награждать эпитетами типа «черная рать», «креатуры самодержавия», за ним отказывались признавать способность взять на себя «тяжелый труд возрождения национальной веры»¹⁸¹.

Неудивительно, что в 1917 г. разразился открытый конфликт. В большинстве епархий в той или иной форме возникали «бунты» рядовых священников против архиереев¹⁸², общими усилиями духовенства и мирян смещали неугодных архиереев. Первыми лишались кафедр явные сторонники опрокинутого режима; всего в течение года было уволено 20 архиереев¹⁸³. Примечательно, что иной раз священники переадресовывали владыкам крестьянские претензии: жизнь не по средствам, гордыня, поддержка «плохой» власти. Важно было во что бы то ни стало избавиться от неугодного.

Разумеется, дело было не только в «реакционности» архиереев. Забегая вперед, отметим, что духовенство Тверской губернии на протяжении 1917 г. упорно настаивало на отставке архиепископа Серафима (Чичагова), известного своей начальственной строгостью. Этот архиерей неукоснительно и педантично следовал букве церковных законов. Он резко критиковал и сельских священников, и благочинных, но при этом сочинил специальное руководство по упорядочению их взаимоотношений¹⁸⁴. Владыка, не в пример другим, обладал чувством собственного достоинства – всеподданейшие отчеты в Синод уверенно писал от первого лица, постоянно обозначал свое особое мнение по тем или иным вопросам. Его каноническое поведение становилось неуместным как для ханжеской, так и «прогрессивной» среды. И вот теперь появилась возможность сведения давних счетов с привередливым архипастырем: примечательно, что духовенство в связи с этим в полном смысле раскололось на два враждебных лагеря¹⁸⁵. Таков был закономерный итог давних внутрицерковных настроений.

Скандалы и конфликты, ведущие свое начало из далекого прошлого, стали выгодны революционной богоборческой власти. Ничто не дискредитировало церковь и веру столь основательно, как внутрицерковная ложь.

Итак, якобы каноническое единомыслие придавало церковной власти ханжеские и ригидные свойства одновременно. Причина этого в том, что государство взялось реформировать церковь в видах собственных «застойных» удобств, а никак не с учетом общей модернизационной перспективы. Поэтому на фоне обновляющегося общества сложившиеся внутрицерковные отношения смотрелись как ненавистный пережиток крепостничества. Из этого вырастала мысль об обреченности православной веры.