Глава III. Каков поп, таков приход ?

Проблема «эффективного» прихода была (и остается) центральной для православной церкви в России. В связи с замыслами и реализацией Великих реформ она приобрела не менее существенное значение и для высшей светской власти. Общая логика процесса преобразований состояла в том, что в соответствии с потребностями бюрократически понимаемой модернизации и в силу своеобразия восприятия обществом предлагаемых преобразований, государство по мере наличных возможностей и появляющихся опасений корректировало законодательство, а далее через те или иные ведомства стремилось провести задуманное в жизнь. При этом «главному реформатору» – монарху – объективно требовались те «трансляторы», которые могли наиболее естественно преодолевать разнонаправленное сопротивление различных слоев общества. На начальном этапе реформ, прежде чем сконцентрировать и направить в нужное русло общественную энергию, особенно важно было научиться контролировать ее разнородные «потоки». В этом незаменимым партнером государства могла стать церковь и ее служители. Увы, развитие событий шло в том направлении, что у власти не осталось ни священника, ни прихода.

Как отмечалось, священник получал не самую лучшую профессиональную подготовку. Но важнее было найти «интимный» контакт с паствой. Российская социокультурная среда незримо корректирует любые начинания власти и даже формальный закон – традиционалистская масса стремится к поддержанию стабильности и привычного для нее оптимума. Объективно, для государства теперь было желательно другое. Как же повели себя в такой ситуации сельские священники, оказавшиеся между инновационным натиском власти и недоверием людской массы?

В дореформенный период по существу функции священника ограничивались выполнением обрядов: «крестить, венчать, отпевать». При случае надлежало доносить власти о «неправильном» направлении мыслей прихожан. Теперь этого было недостаточно.

Как известно, «эмансипированный крестьянин» менее всего соответствовал тем требованиям к производителю, которые предъявляла рыночная модернизация: неграмотный, бедный, социально пассивный и, наконец, в очень значительной своей части склонный к пороку. Следовало разрушить устоявшиеся социально-психологические стереотипы и «открыть» крестьянству новые ценности, дать ответы на вопросы «секулярной антропологии» (J. Oswlat)³³⁰. Словом, от священника требовалась активизация в области просветительства – прежде всего через организацию школьного дела.

Но существовала и другая сторона проблемы: под влиянием урбанизации деформировалась патриархальная семья, размывались традиционные ценности, уходил в прошлое прежний тип верующего. Отсюда вытекала «сдерживающая» задача духовенства – способствовать укреплению народной религиозности (или, как минимум, избавления ее от груза языческих предрассудков) и семейных устоев. Объективно православная вера должна была стать более рационалистической и индивидуалистичной, оставаясь при этом патриархальной. Строго говоря, власть вольно или невольно ориентировала духовенство на решение взаимоисключающих задач: образование способствовало формированию рационалистически мыслящей личности, а сохранение «народной веры и нравственности» поддерживало синкретичный тип ментальности. Не это ли противоречие заключало в себе главную причину неудач как приходской деятельности священников, так и церковного реформаторства в целом?

В принципе, священник мог стать идеальным проводником новых идей уже потому, что именно ему, в отличие от чиновника, «барина» или интеллигента, привыкли внимать без внутреннего сопротивления. Мало того, церковь имела устойчивый канал контактов с народом – приход. Именно здесь на основании священных канонов, церковных законов и по благословению епархиального архиерея священник обретал весьма широкие полномочия и возможности для воздействия на людские умы.

Имелась еще одна особенность положения священника, как транслятора определенного комплекса идей: в идеале он должен был «сродниться» со своей паствой. При удачном стечении обстоятельств, зависящих по преимуществу от взаимоотношений с отнюдь не всегда безропотными прихожанами, среднему священнику полагалось всю свою жизнь прослужить в одном приходе. Во имя исполнения высшего долга жестко определялось его земное место: отлучаться без разрешения епархиального начальства строго настрого воспрещалось.

Случайно или нет, но в пореформенное время российская государственность, всегда особо озабоченная задачей превращения российских пространств в «пространство власти», прочнее всего привязывала к месту службы ту часть своих подданных, которые призваны были внушать незыблемость ее сакрального начала. Понятно, что в этом таился социокультурный парадокс. Получалось, что динамику развития России должен был обеспечить наименее мобильный во всех отношениях социальный слой – это изначально ставило под сомнение результативность деятельности приходских настоятелей. Но что же представлял собой православный приход к середине XIX в.?

В содержание понятия «приход» всегда вкладывали и вкладывают отнюдь неравноценное содержание. В «Положении о приходе», утвержденном Св. Синодом в 1905 г. «православным приходом именуется союз православных христиан, объединенных в общину при своем храме и находящихся под пастырским руководством одного или нескольких священников»³³¹. Таким образом, власть, а вслед за ней и большинство священнослужителей, рассматривали приход только как объединение для отправления религиозных потребностей. Подобную точку зрения разделяют и некоторые современные исследователи, делающие упор на конфессионально-правовую сторону проблемы: «приход – территориальный моноконфессиональный союз, основой которого является литургическое единение в общем храме под духовным водительством пастыря, правильно рукоположенного и состоящего в юрисдикции епископа* (выделено мною – Т.Л.)³³². Факторами, структурирующими сообщество верующих, признаются храм, церковная служба и проповедничество³³³. Немецкие историки указывают на административный аспект³³⁴. Между тем, это не просто особый религиозный мир, объединяющий православных верующих на сакрально-нравственной основе, формирующий христианское религиозное мировоззрение, этику и эстетику благочестия, что вроде бы делает его управляемым и со стороны светской власти. Приход – это своеобразная общественная организация, где, так или иначе, находят свое выражение и социальные потребности верующих. Приход был изначально «обмирщен», хотели этого духовные и светские власти или нет. Соответственно, он способен выступать и каналом «обратной связи».

Являясь структурной частью епархии, приход объединял в своих пределах от 70 до 700 дворов (наиболее распространенным был приход в 300 – 400 дворов). Центром приходской жизни был храм – место молитвенно-литургического общения. Сельский приход, территориально совпадавший с границами крестьянской общины, по существу являлся моносословной единицей (состоял преимущественно из крестьян (помещики и представители сельской интеллигенции все больше его игнорировали) и открывал уникальный способ контакта двух сословий: многомиллионного российского крестьянства и духовенства (священников около 370 тыс.³³⁵ к середине XIX в.). Получалось, что на одного православного пастыря в среднем приходилось более 1 тыс. прихожан – это примерно в 1,5 раза больше чем у католиков, но несколько ниже нагрузки протестантского пастора³³⁶. Положение менялось не в лучшую сторону: «пастырское стадо» росло быстрее, чем духовное сословие – в 1860 г. на одного священника приходилось уже почти 1,4 тыс. прихожан – вдвое больше, чем у католиков и примерно столько же, что у протестантов. В период с 1875 до 1880 г. общее количество священников в империи уменьшилось на 1,1% – при этом прирост в 0,7% по Тверской губернии смотрится труднообъяснимым исключением. Положение с дьяконами было сложнее³³⁷.

Приход функционировал как самостоятельная структура, обладающая элементами самоуправления. Де-юре во главе его стоял причт, руководимый священником, де-факто существенную роль здесь играли выборный церковный староста и прихожане, входящие в приходской совет. За спиной старосты, в свою очередь, стояло «общественное мнение», которое в приходе формировали «крестьянские патриархи» или сельский сход. Права и обязанности причта и паствы регламентировались специальными постановлениями Синода. Как бы то ни было, приход не мог оставаться чисто религиозным объединением – в этом случае рост числа прихожан повлек бы за собой отчуждение между ними и священником. Развитие земства, особенно либерально-политизированного, усилило бы действие этой тенденции. Власть, тем не менее, настаивала на ограничении приходской жизни ритуальными функциями, возможно опасаясь, что в противном случае приходы станут еще одним центром оппозиции. Церковные иерархи также возражали против нововведений, усматривая в них влияние протестантства³³⁸.

На протяжении XIX в. церковное законодательство пусть неспешно, но эволюционировало. Соответственно, расширялись хозяйственные возможности прихода и сфера внехрамовой деятельности священников, включая контрольно-наблюдательные функции. С другой стороны, постоянно увеличивалась «сфера услуг», предоставляемых прихожанам, многообразилось участие последних в приходской жизни. Вопреки бюрократизации и централизации церковного управления в целом³³⁹, в приходе медленно (порой принудительно) развивались самоуправленческие начала.

Священнику во всем этом отводилась весьма заметная, причем специфичная роль. Его функции (кроме профессиональных) включали в себя контроль за прихожанами. Попросту говоря, священник собирал своеобразные досье, отмечая не только каждую исповедь и причастие, но и сроки отъезда и возвращения крестьян, их приходские обязанности, настроения и т.п. В случае переселения в другой приход (общину) священник выдавал переходное свидетельство с указанием накопившихся сведений. Его контролирующие функции не могли оспариваться прихожанами. Кроме того, священник возглавлял приходское собрание и его выборный орган – приходской совет.

Но был ли пастырь полновластным «хозяином» в приходе? Обладал ли он институционно-юридическими возможностями для того, чтобы контролировать его жизнь? Дело в том, что сельский мир через общее приходское собрание мог отстаивать свои собственные интересы, которые с большой натяжкой можно назвать чисто конфессиональными. Правда, «общим» собрание было лишь по названию – существовал целый ряд ограничений для участия в нем. Согласно «Положению о приходе» некоторые прихожане оставались неправоспособными. В их число входили не только несовершеннолетние, но и лица, не исполняющие свой христианский долг (исповедь и причастие) в течение 3-х лет, а также осужденные или находящиеся под следствием. Но примечательно и другое: большинством голосов можно было не допустить односельчан к участию в собрании, установить персональные запреты на участие в выборах и т.п. Причины дискриминации определялись расплывчато: не только неуплата приходских взносов, но и нарушение сельского «благочиния»³⁴⁰. Ограничения до определенной степени дисциплинировали крестьян – оказаться за пределами религиозного сообщества было столь же рискованно, как стать изгоем поземельной общины. Очевидно, что такое мощное вторжение традиций общинного самоуправления в приходскую (конфессиональную по определению) жизнь можно было уравновесить только одним – повышением авторитета священника. А для этого было мало того, что он председательствовал от имени Всевышнего.

Регулярность проведения и повестка дня собраний определялась приходским советом, в состав которого входили настоятель храма и представители сельской общественности (от 6 до 12 человек), избранные на 3 года. Основные функции совета – контроль над имуществом церкви, подготовка собраний и исполнение их решений. На обсуждение обычно выносились финансовые вопросы: ремонт и содержание храмов, приобретение новой церковной утвари и богослужебных книг, страхование зданий, содержания причта. В компетенцию совета входило также обеспечение деятельности попечительских обществ и приходских школ, учреждение стипендий для учащихся духовной школы, охрана приходского храма. Здесь же определялись размеры сборов, принимались пожертвования, распределялись пособия от казны и т.п. Решения собраний протоколировались, копни доставлялись благочинному.

И здесь уместно небольшое отступление. Если судить по документации, поступавшей к благочинному, приходская жизнь основательно менялась. Увы, это никак не относилось к ситуации в «медвежьих углах», где царила атмосфера застоя. К тому же и информация о жизнедеятельности более развитых приходов обычно подавалась в несколько приукрашенном виде.

Внедрение приходских советов встретило немалые .трудности – крестьяне не особенно жаждали участия в богоугодном, но хозяйственно малополезном, на их взгляд, деле. К 1870 г. из общего количества православных храмов империи (свыше 38 тыс.) только 21,9% имели при себе приходские советы. Сельские, разумеется, составляли незначительную их часть. Наличные статистические данные дают основание предположить, что интенсивность образования советов, помимо административного давления, зависела от наличия в епархии денежных средств – похоже здесь не обходилось без пожертвований богатых горожан на строительство или ремонт церквей³⁴¹.

Как бы то ни было, изменения в сельском быту сказались и на деятельности пока немногих приходских собраний – устройство школ и больниц, библиотек и хлебных магазинов требовало согласованных решений. Обычно два-три прихода с разрешения епархиального начальства не только содержали культурно-просветительские учреждения, но и брались за строительство новых храмов. И здесь надо отметить важную деталь: в Тверской губернии с ее многочисленными храмами (1 126) и малочисленными средствами весьма заметную статью расходов составили траты на благотворительность и школь³⁴². Скорее всего, это объясняется тем, что деятельность приходских советов, так или иначе, пересекалась с земской активностью.

Характеризуя возможности приходских советов в пореформенное время, следует иметь в виду, что вся сельская жизнь находилась в состоянии брожения. Система межсословных взаимосвязей не устоялась, взаимные отношения социумов определялись скорее обычаем, нежели законами.

Юридически в организации управления приходскими советами вся полнота полномочий принадлежала общему собранию (съезду). Однако, учитывая особенности сознания и политической культуры крестьян, можно усомниться в том, что они ощущали себя полноценным субъектом внутриприходских отношений. Некоторые исследователи даже отрицают наличие «самостоятельной приходской жизни»³⁴³. Скорее всего, основным выразителем приходских мнений становился выборный церковный староста. Он избирался из числа мирян сроком на 3 года. Утверждение его в должности было ступенчатым – вплоть до епархиального архиерея. Должность церковного старосты была неоплачиваемой, но по понятиям сельского мира статусно высокой³⁴⁴. Формально сельский церковный староста обладал теми же правами, что и городской. При вступлении в должность старостам торжественно вручалась инструкция, где была зафиксирована его главная обязанность: выступать гарантом сохранности церковного имущества (без права самостоятельного распоряжения), вести финансовую документацию. На попечении старост в сельских (особенно безокладных приходах) находился весь причт – строительство жилья для его членов, их материальная поддержка и даже благорасположенность к ним сельского общества зависели от него³⁴⁵. Но старосты обыкновенно заботились в первую очередь о благолепии храмов и церковной утвари – это соответствовало особенностям народной религиозности. Соответственно отношения старост с настоятелями обычно пребывали в состоянии ненадежного равновесия – всякий понимал служение Господу на свой лад.

Староста, как полномочный представитель религиозного сообщества, обладал рядом привилегий: освобождался от всех дополнительных работ и повинностей, а с 1868 г. и от телесных наказаний³⁴⁶. Если приходилось судиться – и здесь была небольшая, но выгода – как и другие выборные он мог обращаться в Уголовную Палату. За усердную службу предусматривались награды – похвальные листы, медали. Амбициозность старост и их авторитет в сельском мире значительно возрос после выхода в свет распоряжения Св. Синода о форменной одежде. Сельским старостам полагался кафтан, по образу и подобию мундира хоругвеносцев Московских соборов и фуражка. Облачаться полагалось во время престольных праздников, крестных ходов, приезда епархиального начальства. Особо отличившиеся сохраняли право носить форменную одежду и после «отставки»³⁴⁷.

Вместе с тем, оказываясь в сфере ведения церковного начальства, старосты расставались с некоторыми сословно-гражданскими правами. Так, ограничивалась их мобильность. Как и священники, они не могли далеко и надолго отлучаться без разрешения благочинного или духовной консистории. Некоторые старосты отличались особым усердием – в принципе наличие таких людей открывало канал мощного воздействия на крестьянский мир.

Нельзя не учитывать, что крестьяне доверяли власть над собой (помимо официального начальства или барина) только состоятельным выходцам из своей среды. Их «набожность» корректировалась местными нуждами: одни делали крупные взносы на сооружение новых церквей, другие предполагали завести больницу или богадельню. И реже всего старосты раскошеливались на просветительские нужды. Редкий причт, особенно сельский, не конфликтовал с церковным старостой из-за денег: выпросить некую сумму на выписку газет или приобретение книг для приходской библиотеки было, как правило, непросто³⁴⁸.

Исход споров, в целом, определялся одним: приход поддерживал «своего» старосту. Вот описание типичного конфликта: в фонде канцелярии тверского губернатора хранится несколько жалоб священника сел Городня и Кузьминское (Тверской уезд) на прихожан, отказавшихся от сборов в пользу духовного образования. Инициатором бойкота якобы был церковный староста, по наущению которого миряне из соседних волостей отказались сделать очередные взносы. Настоятелю не удалось сломить их сопротивление, потребовалось вмешательство епархиального начальства³⁴⁹.

Вряд ли подобное поведение мотивировалось злокозненностью зазнавшегося старосты или его культурной неразвитостью. Староста, скорее всего, находился под влиянием прижимистых односельчан. С другой стороны, он, как и настоятель, был под наблюдением епархиального начальства, благорасположенностью которого, конечно, дорожил. При этом важна была скрупулезность в использовании церковных средств. Старательный «церковный завхоз» закупал свечи только в епархиальных лавках, а не на стороне, следил за приобретением качественных материалов во время ремонта храмов, умел выгодно договориться о ремонтных работах или нанять сторожа, вовремя выплачивал взносы в епархиальную кассу. Внутреннее благолепие храма, наличие богослужебных книг и утвари, мира и святых даров – забота не только настоятеля, но и старосты. В его компетенции был и мелкий ремонт церкви – без его поддержки настоятель не смел обращаться с соответствующей просьбой к благочинному³⁵⁰. Таких рачительных хозяев нередко отмечали наградами и от имени епархиального, и синодального начальства. Небрежность старосты также нельзя было не заметить – в наказание его незамедлительно смещали с должности³⁵¹. Понятно, что по разумению старосты важнее было сохранить достойную репутацию у высокого начальства, чем у священника.

Но круг обязанностей церковного старосты, как, впрочем, и настоятеля, не ограничивался предписаниями духовных властей и епархиального начальства. По поручению губернского начальства старосты совместно со священниками осуществляли также надзор за лесами: спасая их от незаконной вырубки и потравы скотом, самовольной «палы» (выжигания) и расчистки для увеличения посевных или покосных площадей. Впрочем, в этом были заинтересованы и крестьяне: именно община нанимала сторожей из числа благонадежных крестьян и отставных солдат³⁵². Состояние лесных массивов, помимо этого, контролировалось епархиальной властью: благочинным полагалось регулярно объезжать подконтрольную ему – отнюдь не сакральную – территорию. В присутствии причта, церковного старосты и 2 понятых из крестьян периодически составлялся обстоятельный протокол о состоянии «дач» – общинного леса.

Совершенно очевидно, что сама жизнь раздвигала границы компетенции и сферу деятельности и священника, и церковного старосты, и прихода в целом. Но этому, со своей стороны, начинала периодически противиться власть, опасавшаяся, что миряне подчинят священника своей воле³⁵³. Опасения были резонными, особенно в сельской местности – но только в связи с тем, что власть не находила средств для материального подкрепления независимости и авторитета священника в глазах крестьян. Моральный вес у своих односельчан куда более уверенно набирал церковный староста.

В конце 1870-х гг. старостам было поручено следить за организацией свечного производства – ритуал гораздо естественнее перевоплощается в мирские деяния нежели слово господне. Хотя в сельской местности свечной заводик был редкостью, однако «кормчествовать имуществом из алчного корыстолюбия» возможности находились. Вот и приходилось следить, чтобы свечки приобретались только в специализированных лавках, а цена при перепродаже не увеличивалась. За хранением денег от продажи свеч, кружечных и кошельковых сборов, добровольных пожертвований также с 1861 г. надзирал церковный староста³⁵⁴.

И здесь следует выделить одну характерную деталь. Дело в том, что собранные крестьянские пятаки лишь частично шли на нужды прихожан, львиная доля их изымалась государством – главным образом на организацию внешней миссии церкви. В 1860-е гг., к примеру, производились сборы «па распространение православия между язычниками империи», «в пользу Сербских церквей, потерпевших разорение от венгров», «на учреждение духовных учебных заведений в Черногории», «на восстановление православия на Кавказе», «в пользу Гроба Господня» и т.д. В 1870-е гт. добавляются новые расходные статьи: для «Общества попечения о больных и раненых воинах», на епархиальные духовные учебные заведения, в пользу бедных духовного звания. В следующем десятилетии пришлось жертвовать на Попечительства о слепых, на столичные благотворительные общества и т.п.³⁵⁵. Обилие сборов порой вызывало внутренний ропот, что тут же сказывалось на количестве собранных денег. Так или иначе, воспитание чувства православной гражданственности грозило обернуться дополнительными поборами, а этого крестьяне не любили.

Возможно, неспешная «притирка» настоятеля и прихожан принесла бы свои положительные плоды. Но в жизнь духовной общины вмешивались факторы непредсказуемого порядка.

Аграрный кризис 1880–1890-х гг. болезненно сказался на судьбах крестьянства – последовал отток деревенского населения в города. Но более 80% мигрантов из деревни не нашли постоянной работы в городе, около 11% из них скатились «на дно»³⁵⁶. Основная масса «ходоков за городским счастьем» возвращалась в деревню. В результате в сельской местности остро встал вопрос о борьбе с бродяжничеством, нищенством и иными привнесенными из города пороками. Для оказания поддержки обездоленным требовались средства. Приходскому руководству пришлось вырабатывать особый порядок сбора подаяний: сначала на нужды собственного храма, затем – в епархиальную казну и, наконец, на остальные виды вспомоществования.

Несмотря на то, что формально приход оставался общностью духовной, отношения мирян со священником многообразились. Порой все подавлялось общинным интересом. На сей счет есть один показательный пример. Строительные работы на причтовых землях (чаще всего это был ремонт дорог и мостов) являлись обязанностью прихожан. В одном из приходов Тверской губернии крестьяне постановили проводить такие работы непременно при участии членов причта – им попросту хотелось, чтобы священнослужители почувствовали себя в шкуре общинников. Сей выдающийся акт «уравнительно-демократического» законотворчества пришлось аннулировать самому губернатору. Прецедент оказался столь впечатляющим, что впредь такие инициативы были пресечены специальным постановлением Синода³⁵⁷.

В глазах вчерашних крепостных священник не мог оставаться просто служителем Господа. Ему следовало быть немножко «барином» – в противном случае он рисковал превратиться в заурядного «попа». Для выхода из положения требовалась мощная материальная поддержка священника, да и причта в целом со стороны государства или земств. Средств ни у той, ни у другой стороны по разным причинам не находилось.

Вообще, прихожане располагали разнообразными, вполне легальными средствами «манипуляции» священником. В первую очередь это было связано с проблемой домовладения, всегда острой на Руси. Пытаясь юридически разрешить вопрос (подробнее об этом будет сказано ниже), Св. Синод Определением от 10 августа 1866 г. дозволил использование части кошельковых сборов, свечных доходов и добровольных пожертвований для постройки жилья для членов причта. Указом 11 февраля 1870 г. ведомство Государственных Имуществ обязывалось выделять для этого «безденежный лес». Но решающей инстанцией, как ни парадоксально, оказался приходской попечительский совет. Именно он решал: поддержать своего батюшку или нет? Только заручившись поддержкой прихода, как правило, намеренно тугодумствующего, священник мог обратиться с ходатайством к епархиальному начальству. Правда, это правило распространялось лишь на приходы, открытые до 1863 г. Позднее появление новых объединений верующих стало разрешаться только при том условии, что прихожане гарантируют содержание храма и причта. Интересно, что все же делалось характерное исключение: на «территории раскола» и священники, и прихожане могли рассчитывать на государственную дотацию³⁵⁸. Подтверждалась печальная истина: власти нужна была церковь для укрепления собственного влияния. Архаично выстроенная государственность забывала, что ее стабильность зависит от внутренней сбалансированности элементарных социальных единиц, структуру власти-подчинения которых она воспроизводит. Идеально поддерживать этот баланс мог именно сельский священник. Но для этого было мало, чтобы он выступал перед ними от имени Бога, власти или того и другого взятого вместе – требовались весомые доказательства материальной независимости его от паствы.

А между тем в пореформенный период жизнь ставила новые задачи, существенно усложнявшие деятельность прихода. Это требовало создания структур, взаимосвязано несущих на себе культурно-просветительскую, социально-каритативную и миссионерскую нагрузку.

Освобождение крестьян, совпавшее с началом стремительного роста народонаселения, усилением миграционных процессов, развитием фабричного производства, потребовало от основной массы населения совершенно иного типа верноподданичества и социального активизма. Стало очевидным, что невежество основного производителя – крестьянина – становится угрожающим для системы и только распространение духовно-откорректированных знаний в народной среде может привести к хозяйственным успехам, развитию общественной нравственности и укреплению правопорядка. В стране с многомиллионным населением (61 175 923 чел. на 1863 г.), которому предстояло «цивилизовать» гигантские пространства начальным обучением было охвачено всего 1 024 308 человек³⁵⁹. Не удивительно, что в этих условиях широкое распространение получают просветительские идеи, вдохновляемые по преимуществу соображениями защиты интересов крестьян. При этом каждое из направлений общественной мысли, пыталось навязать власти собственные взгляды на пути и перспективы развития народного образования.

Либеральный настрой реформаторов 60-х гг. XIX в. отразился на содержании одного из первых нормативных документов в сфере образования – Положении о начальных народных училищах 1864 г. Оставляя за собой контролирующие функции, власть призывала общество к сотрудничеству в финансировании этого мероприятия – иной формы самодеятельности, как всегда, боялись. В результате появились школы различного типа и принадлежности: земские, министерские, ведомственные (железнодорожные, казачьи и т.п.). Срок их существования оказался недолог. Населению оказалось не под силу их содержание – тем более, что люди еще не увязывали благополучие с уровнем образованности. Совершенно естественно, что духовенству было предписано создать совершенный образец учебного заведения для народа.

Выше отмечалось, что семинаристу трудно было решить кому и как служить: Богу, власти, людям – соблазн позитивистского знания, пронизывающий всю пореформенную эпоху, коснулся и их. Теперь людям, целостность мировоззрения которых была сомнительна, предстояло пробить брешь в примитивно-синкретических воззрениях крестьян на «большой» мир.

В 1860-е гт. открылось 9 тыс. школ, обучавших 159 тыс. крестьянских детей «элементарным знаниям»³⁶⁰. Но высшая бюрократия с ее безрелигиозной светскостью не доверяла «попам», министры не желали сотрудничать с епископатом, тем более, что средств на это не выделялось³⁶¹. С другой стороны, раздавались жалобы священников на крестьян, сопротивляющихся приходскому обучению, – те опасались, что из их отпрысков сделают церковных служек, а не помощников в хозяйстве. Естественно, что общественность попыталась сказать свое слово: если на Западе рассуждали о том, стоит ли духовенству доверить ведущую роль в образовательном процессе, то в России сомневались, сможет ли оно, переобремененное литургическими обязанностями и не обладающее педагогическими навыками, выдержать эту нагрузку. Решающую роль сыграли либеральные умонастроения. Попытка власти склонить земства к финансированию приходских школ в 1860-е г. провалилась³⁶². К 1870-м гг. численность церковных школ была сокращена вдвое (4 521), и они по существу вырождались в учебные заведения, готовящие церковнослужителей – причетников, псаломщиков³⁶³. Но в 1879 г. министры вдруг единодушно заявили, что интересы морального развития народа требуют доминирования духовенства в народном образовании³⁶⁴. Результат оказался парадоксальным: в 1880-е гг. церковная школа становится частью светской общеобразовательной системы.

Согласно § 1 «Правил о церковно-приходских школах», утвержденных 13 июня 1884 г., приходская школа – это «начальные училища, открываемые православным духовенством, имеющие целью утверждение в народе православного учения, веры и нравственности христианской и способной сообщать полезные знания»³⁶⁵. Поскольку распространение церковных школ ограничивалось сельской местностью, то и содержать их следовало прихожанам-общинникам. Синод, Министерство народного просвещения, местные органы власти лишь обязывались оказывать «полное содействие» к открытию и содержанию школ³⁶⁶. Такой подход по существу избавлял всех, кроме исполнителей, от ответственности, но зато навязывал сельскому миру еще одну «добровольную повинность». Открыть школу стало очень просто: следовало лишь поставить в известность благочинного и епархиального архиерея, после чего все хлопоты ложились на плечи организатора-священника и прихожан. Власть фактически самоустранилась от просвещения народа. Это дало основание П.Н. Милюкову заявить позднее, что русскую начальную школу создало не правительство, а общественность³⁶⁷. Лидер либералов несколько лукавил: без презираемого либералами «попа» общественность не смогла бы сдвинуть дело с мертвой точки.

В сельской местности процент грамотных к середине XIX в. был ничтожно мал. Даже по итогам Первой всероссийской переписи населения в 1897 г. по всей России было 21% грамотного населения; применительно к русской деревне в 1880-е гт. этот показатель был еще ниже³⁶⁸. Представители других вероисповеданий опережали православных: у католиков было 32%; у иудеев – 38%; у лютеран – 70% грамотных³⁶⁹. В церковной среде идея ликвидации неграмотности всегда находила поддержку. «Реформы застали нашего крестьянина совершенно неподготовленным... Чтобы правильно воспользоваться свободою необходима более или менее высокая степень умственно-нравственного развития», – такие высказывания иереев отражали настроения всего духовенства³⁷⁰.

В принципе все православные священники имели педагогический опыт. Практически во всех 11жольно-преподавательских коллективах низшего звена лица духовного звания или соответствующего образования составляли более половины их состава. Священники были знакомы и с организацией народных училищ. Однако приходская школа мыслилась ее светским создателям не- сколько иначе – в виде своеобразного барьера против «гангрены атеизма», которой, якобы, были поражены земские школы. Одновременно решались другие задачи: контроль над стихией «самодеятельного образования» в деревне, ускорение русификации национальных окраин. Предполагалось сделать упор на школы особого типа на основе так называемой теории церковности, связанной с именем Сергея Александровича Рачинского. Именно этот европейски образованный профессор естествознания, заведующий кафедрой ботаники Московского университета стал проповедником церковного образования.

Как утверждают биографы, помог случаи. В последнем семестре 1867 – 1868 учебного года несколько профессоров Московского университета, в том числе и Рачинский, вынуждены были подать прошение об отставке. Через некоторое время, утомленный столичной жизнью профессор удалился в свое родовое имение Татево Вельского уезда Смоленской (ныне Тверской) губернии. Однажды Сергей Александрович зашел в местную школу и поразился: насколько занудливо-скучным и бесцветным был урок математики. Это впечатление определило его судьбу. В 1875 г. преимущественно на собственные средства Рачинский построил новое школьное здание. Приступив к созданию новой образовательной теории, он трудился над ней до последних дней жизни³⁷¹. Его поступок по-своему символичен. Известный интеллектуал, племянник поэта Баратынского словно почувствовал, насколько опасным становился разрыв между «высокой» культурой российской элиты и крестьянским традиционализмом. Не менее многозначительно и то, что Рачинский постарался заручиться поддержкой «всемогущего» К.П. Победоносцева, убеждая его в том, что будущее всей системы образования в России зависит от распространения правильно поставленных приходских школ³⁷².

Формулируя основания церковной педагогики, Рачинский исходил из того, что рационалистическая задача школы 1860-х гг. – «сделать из ребенка человека» – непонятна его родителям, а потому заведомо обречена на провал. «Родители полагают, – утверждал он,– что «сделаться человеком» можно и без азбуки, стремление же сделать из детей добрых христиан, напротив, всякому хорошо понятно»³⁷³. Рачинский стремился создать не столько училище арифметики и грамматики, сколько школу христианского учения и добрых нравов. Возглавить ее должен был священник.

Крестьянские дети должны были при этом естественно приобщиться ко всем ценностям мировой культуры. Рачинский стремился к тому, чтобы они не только писали без ошибок, но и научились восхищаться и «Одиссеей» Жуковского, и музыкой Моцарта³⁷⁴. Не отрицая важности знания, он настаивал на приоритете чувства, пробуждении внутренней потребности детей к постижению мира. По мнению Рачинского, религия предлагала гармоничный образ бытия, а потому развитие духовности должно было способствовать восприятию окружающего мира через сумму нравственных законов. Аскетизм, согласно Рачинскому, призван был служить развитию волевых качеств. Учитывая укорененность основ православной веры в народе, он полагал, что для приведения в гармоничное соответствие чувств и знаний, потребуется один-два года.

Рачинский, несомненно, был прав в том, что, не завладев эмоциональной сферой учащихся, пробудить и них любовь к знанию было невозможно: даже высшие церковные чины в России признавали, что крестьянская вера идет от сердца, а не от ума³⁷⁵. Но возникал вопрос: способен ли священник – своего рода духовная жертва семинарской зубрежки – столь тонко подойти к учащемуся?

Идеи Рачинского нашли развитие в педагогической теории небезызвестного И. Кронштадского. Труды пылкого протоиерея были направлены на воспитание личности законоучителя. Формально не выходя за рамки методики преподавания Закона Божия, он по существу разработал целостную систему воспитания. По мере развития ребенка, считал о. Иоанн, следует воздействовать на его ум, волю и сердце. Развивая их, необходимо использовать высшие (религиозные) силы духа, не забывая и страх Божий³⁷⁶. Приобщение детей к молитве, к «деятельному добру», воспитанию в них воли и духовной бодрости – такова задача церковной педагогики³⁷⁷. По мысли И. Кронштадского учительство в принципе можно доверить только священнику, единственно способному оказывать «благотворное религиозно-нравственное влияние на народ».

Несомненно, во взглядах Рачинского и о. Иоанна было немало здравого. Но проводить подобные идеи следовало до освобождения крестьян, ибо теперь они раздражали либералов, вдохновляли консерваторов и вольно или невольно идеализировали общинный традиционализм. Между тем, былой синкретизм крестьянского мировосприятия подвергался необратимой эрозии. Это, в свою очередь, вело к накоплению в традиционалистской среде неотреагированной агрессивности, в результате чего понятие «страх Божий» стало противоестественным образом перекликаться с практикой общинного самосуда³⁷⁸ Из других новейших исследований видно, что крестьяне предпочитали «свою» церковь и «свои» часовни, а не навязанных священников и «официальные» храмы³⁷⁹. В таких условиях оставалось надеяться на подвижничество сельского священника, всецело поддержанного властью.

Утопия Рачинского нашла горячую поддержку обер-прокурора К.П. Победоносцева, связывавшего с церковной школой надежду на преодоление таких «разрушительных» последствий просвещения, как индивидуализм. В отечественной историографии деятельность этих людей изображалась как поход мракобесов против светской школы. На деле налицо скорее феномен «запоздалого реформаторства», который закономерно приобрел имидж «консервативно-клерикальной» акции.

Итак, предполагалось, что каждый священник должен открыть школу. Но где взять средства? В литературе порой упоминается, что на содержание церковных школ шли довольно крупные суммы из государственного казначейства, Министерства народного просвещения, епархиальных средств. Б.Г. Литвак указывает, что в 1896 г. на устройство церковных школ получено 3,3 млн руб., подчеркивая, что через год последовала прибавка в 1,5 млн руб.; по подсчетам А.Ю. Полунова в 1895 г. на церковные школы было выделено 1,2 млн руб.; американский исследователь Бен Эклоф называет сумму в 875 500 руб³⁸⁰. Однако, если соотнести размер ассигнований с численностью приходов, учесть возможный объем «осадка» при прохождении денег через бюрократические структуры, то обнаруживается, что субсидии были весьма незначительными. К примеру, в 1885 г. на устройство школ Тверской епархии было выделено ...1 тыс. руб³⁸¹. Поэтому приходилось прибегать к неординарным решениям: в приходах учреждать должность дьякона, который, получал треть причтовых доходов и должен был заниматься обучением детей. Так мыслилось создание многочисленного (по числу церковных приходов) профессионального слоя «бесплатных» учителей.

Первоначально учительские обязанности, разумеется, легли на плечи настоятелей. Дьяконов либо не хватало (священники, не желая делиться доходами, сопротивлялись их назначению), либо они уклонялись от преподавательских обязанностей. К тому же, после появления в 1884 г. нового Устава семинарий, в них стали открываться особые педагогические классы. Чтобы «привязать» выпускников последних к сельской школе, применяли специальную пеню (причем немалого размера) для уклоняющихся от «отработок»³⁸². Но даже это не решило проблему кадрового дефицита. И тогда последовала совсем уже неожиданная новация: в церковной школе появился светский учитель, не имеющий права преподавания Закона Божьего³⁸³. Чаще всего в роли таковых оказывались выходцы из гимназий или учительских семинарий с безупречной репутацией. Правда, в церковно-приходских школах они подолгу не задерживались. Мелочная опека и тотальный контроль за их поведением побуждали к протесту. Некоторые заключения епархиальных проверяющих вызывали насмешку: «По поводу моего урока о солнце меня обвинили в том, что я сделаю детей солнцепоклонниками; по поводу урока о Северном крае, где речь шла, между прочим, о ките, меня обвинили в том, что мои сведения противоречат библейскому сказанию об Ионе», – вспоминал бывший учитель церковно-приходской школы из интеллигентов³⁸⁴.

Не привлекало учителя в церковную школу и жалованье – 120 руб. в год. Эта сумма даже в сельской местности обрекала на полунищенское существование. «Вечно нуждающийся, вечно голодный – он быстро сгорает», – так характеризовали жизнь учителей³⁸⁵. Дело доходило до того, что в иных приходах сердобольные родители попеременно приглашали их к себе на ужин³⁸⁶. Но в целом приходская община склонна была переадресовывать вопрос об учительском довольствии церковному начальству. Последнее, в свою очередь, взывало к чувству долга священника. Да и сам император в мае 1884 г. не преминул выразить надежду на то, что приходское духовенство окажется на высоте своего призвания в столь важном деле³⁸⁷.

Обеспечить приходы школьными зданиями также собирались за счет местных (общинных) средств. А пока для этой цели использовались церковные сооружения (в том числе и собственно причтовые), включая и здание храма. У Синода оставалась одна забота – обеспечить школы учебными пособиями.

По мере развития церковно-приходского образования расширялся круг изучаемых предметов: чтение, письмо, счет, Закон Божий дополнялись математическими, гуманитарными и естествоведческими дисциплинами. По Положению школы от 25 мая 1874 г. становятся многоразрядными – одноклассные, двухклассные (два года обучения), второклассные (четырехгодичная подготовка)³⁸⁸.

Церковные школы прививали также некоторые не лишние для деревни навыки: девочек обучали рукоделию, мальчиков – сапожному, переплетному, иконописному ремеслу. Ко всему давались начальные знания по сельскому хозяйству и медицине³⁸⁹. Прихожане фактически сами определяли продолжительность учебного процесса в зависимости от сроков уборочных работ и посевной. По мере надобности позволялось вводить дополнительные классы и новые предметы, создавать воскресные школы для взрослых, открывать библиотеки³⁹⁰. Для поддержания стабильности учебного процесса при школах устраивались спальни-интернаты. В конце 1890-х гг. они действовали в 4 уездах Тверской губернии (Бежецком, Кашинском, Зубцовском и Вышневолоцком), в начале XX в. «дома-ночлежки» открылись во всех уездах. Во многих приходах проводились сборы пожертвований (чаще одеждой и продуктами) на нужды таких приютов³⁹¹.

Мнение сельского мира о школе определялось не только авторитетом священника-учителя, но и отношением к ней богатых односельчан. Факты поддержки последними церковных школ приобретали общественно-значимый характер. Так, крестьянин, он же попечитель Боголюбской (Кашинский уезд Тверской губернии) школы Иван Федорович Попков в 1895 г. приобрел для нее 4 стопы бумаги, 2 коробки перьев, 3 дюжины ручек, а на следующий год – две географические карты Европейской России и полушарий и большой шкаф для библиотеки. Он же в один из зимних сезонов пожертвовал 2 саней дров, а в 1900–1901 г. школа полностью отапливалась за его счет³⁹². Конечно, данный случай больше напоминает меценатство, нежели свидетельствует о желании крестьян отдать за обучение своих детей последнюю копейку. Но и такие акты поощрения образования не оставались незамеченными. Поддержка школ крестьянами способствовала утверждению их в качестве необходимого звена обновляющейся структуры приходской общины, консолидировала ее внутренние связи. Власти не случайно рассчитывали, что церковные школы помогут оживить всю приходскую жизнь. Правда, в Синоде понимали, что для этого нужны определенные материальные гарантии и стимуляторы³⁹³. Каждая школьная ступень открывала перед крестьянскими детьми новые возможности. Одноклассные и двухклассные давали юношам призывного возраста право на получение льготы по воинской повинности, выпускники второклассных могли стать учителями в школах грамоты³⁹⁴, продолжить обучение в церковно-учительской школе, светской учительской семинарии, на бухгалтерских курсах. Можно было устроиться на службу псаломщиком и даже конторщиком при железнодорожном ведомстве. В принципе церковно-приходская школа позволяла, естественно, без излишне острых социокультурных коллизий раздвинуть границы сельского мира.

Конечно, церковно-приходская образовательная система сложилась не сразу. В 1883 г. школы существовали при 13% приходов, в 1893 г. – при 67%³⁹⁵. В Тверской губернии они появились в конце 1860-х годов в Кашинском, Корчевском и Тверском уездах, в 1880-е гг. открывались повсеместно, а в середине 1890-х годов в 849 церковных школах обучалось 15 100 учеников³⁹⁶. Вряд ли этого было достаточно на 1,8 млн населения с высоким уровнем рождаемости. Но даже эти слабые успехи чередовались со сбоями: в начале учебного 1900–1901 гг. открылись лишь 739 школ³⁹⁷. В годы Первой мировой войны количество школ по понятным причинам сокращается³⁹⁸. Но чем объяснить столь резкий заметный спад в развитии церковного школьного дела в предвоенный период? АЛО. Полунов, полагая, что приходская школа «не достигла своей цели», связывает это с отношением верховной и местной власти³⁹⁹. Но стоило бы взглянуть на проблему глазами тех, для кого, собственно, и создавалась школа.

В крестьянском мире социальная значимость обучения оценивалась своеобразно. Поначалу крестьян умилял вид своих чад, поющих в церковном хоре или читающих во время воскресной службы Евангелие, со временем стала привлекать льгота по воинской повинности, получаемая после дополнительных испытаний. Возможно, кое-кого впечатляло отсутствие в приходских школах телесных и прочих унижающих ребенка наказаний. Похоже, что дети, действительно, чувствовали себя в приходской школе комфортно: здесь к началу XX в. не зафиксировано случаев самоубийств, тогда как в светских школах их число неуклонно росло⁴⁰⁰.

Однако обнаружились и иные плоды церковно-приходского просвещения. С.А. Рачинский, в течение 20 лет возглавлявший школу в Смоленской губернии, подметил, что крестьянского парня, прошедшего курс обучения, скоро нельзя было узнать. Он менялся даже внешне, в сельском сообществе его переводили в разряд «господ» (в крестьянском понимании этого слова). В результате он духовно отпадал от крестьянской массы, даже если формально не порывал с ней⁴⁰¹. Получение даже поверхностного образования до известной степени защищало человека от произвола властей, но оно же влекло за собой отчуждение его от крестьянского мира.

Ставшие «чужими», крестьянские дети начинали пренебрежительно относиться к сельскому труду и во что бы то ни стало стремились изменить свое социальное положение. Не удивительно, что в школе видели орудие разрушения традиционной крестьянской культуры.

Данные наблюдения не противоречат мнению о том, что в период с 1864 по 1890 г. крестьяне сами выступали за распространение грамотности, платили за содержание школ⁴⁰². Но постепенно школа грамоты становилась несостоятельной, как тип учебного заведения, о чем не раз говорили современники⁴⁰³. Сами крестьяне были недовольны ею. Их к тому же раздражало, что церковные школы резко «вздорожали» и стали обходиться не дешевле, а то и дороже земских.

В любом случае крестьяне предпочитали образование, которое могло бы пригодиться в их хозяйственной деятельности. Отношение к школе зависело от изменения практического интереса крестьянина. Поэтому крестьянская инициатива в открытии школ со временем приобретает совершенно иное качество: в 1911 г. прихожане Квашенского общества Калязинского уезда (Тверская губерния) ходатайствовали об открытии у них школы «повышенного типа» с преподаванием немецкого языка. Сей инновационный порыв объяснялся тем, что эти крестьяне занимались скорняжным промыслом, закупки сырья делали за границей и, соответственно, решили, что дешевле и надежнее выучить своих ребят, чем пользоваться услугами переводчика⁴⁰⁴.

Дискуссии о церковно-приходской школе разгорелись едва ли не с момента их появления. Поводом становились сообщения о том, что священники «вместо учения, иногда заставляли детей колоть дрова, возить воду и корм скотине, вообще прислуживать по дому; учение шло вяло, за детьми присмотра не было никакого»⁴⁰⁵. Думается, что подобные мнения были связаны с опасениями либералов перехода всего начального образования под эгиду церкви.

«Нива просвещения» стала тем пространством, где пересеклись интересы церкви и земства. В конце 1880-х гг. земские либералы, отмечая возрастающую роль церковно-приходских школ, видели в этом угрозу секуляризации народного сознания. В январе 1894 г. на заседании Св. Синода действительно рассматривался вопрос о сосредоточении всего школьного образования в руках духовенства, – при этом прозвучали резкие выпады против земских школ. Специальная комиссия под руководством председателя Учебного совета при Синоде, настоятеля Донского монастыря Германа (Осецкого), куда входили чиновники министерства народного просвещения и представители духовного ведомства, единодушно высказалась за передачу дела народного образования церкви. Некоторые сомнения возникли лишь у Антония (Вадковского): предполагалось принять под крыло церковного ведомства 25 – 30 тыс. новых школ и естественно возникал вопрос – где взять учителей. К тому времени не только среди светской общественности, но и синодального начальства сложилось убеждение, что учителя наличных церковно-приходских школ «никуда не годятся». Где же найти новых? Опыт использования дьяконов принес отрицательный результат. Вопрос мог быть разрешен только в финансовой плоскости: не случайно всезнающий товарищ обер-прокурора В.К. Саблер поспешил снять его с обсуждения. По саркастическому замечанию наблюдавшего за происходящим А.Н. Львова, высшее церковное руководство, стремилось «вырвать школы, [...] вырвать деньги в свое распоряжение..., а там хоть трава не расти»⁴⁰⁶. До тех пор, пока правительство не находило средств на народное образование (а так могло продолжаться до бесконечности), священники и либералы могли самозабвенно сражаться друг с другом за право определять будущее России, по-своему воспитывая новое поколение.

«Народ рвется к знаниям», – не без оснований заявляли земцы, но помочь ему своими силами не могли. В Пензенской губернии, несмотря на старания общественности, к началу XX в. 85% населения оставалось безграмотным⁴⁰⁷. В Тверской губернии, где интенсивно развивалась и земская образовательная система, одна школа приходилась на 10 селений; 37 учащимся противостояло 1000 безграмотных обоего пола. По расчетам тверских статистиков нормальным являлось двухверстное расстояние от дома до школы: в действительности для большинства детей этот путь удлинялся до 6–12 верст. Даже в экономически развитых уездах (Бежецком, Ржевском) одна школа приходилась на 5 тыс. детей школьного возраста⁴⁰⁸. Тверскому земству для удовлетворения потребности в школах требовалось единовременно свыше 2 млн руб., а затем ежегодно более 1 млн руб.⁴⁰⁹. Интересно, что на почве нехватки средств выросло противоестественное, казалось бы, сотрудничество: земства передавали свои школы в церковное ведомство, иной раз школы открывались ими совместно с епархиальными училищными советами.

Не преувеличивая значения церковно-приходских школ, следует отметить, что они сыграли весьма существенную роль в распространении грамотности. В 1884 г. во всей империи было 5 517 школ, где обучалось 137 313 учеников, к 1894 г. в 29 746 школах обучалось уже 917 442 детей, а в 1901 г. школ насчитывалось 43 602, учащихся – 1 764 912 чел.⁴¹⁰. Церковные школы в значительной степени компенсировали недостаток светских школ в Пермской, Владимирской, Нижегородской, Тверской, Смоленской, Полоцкой губерниях – хотя и здесь обучалось лишь 80% детей школьного возраста⁴¹¹. Гражданские и церковные власти верили в высокую миссию таких школ, полагая, что помимо грамотности они укрепляют веру в Бога и способствуют воспитанию патриотизма. Подтверждением стала серия награждений священников-учителей «за оказанные важные услуги народному образованию в духе православной церкви»⁴¹².

Споры о преимуществах и недостатках церковной и светской школы в контексте особенностей исторического развития России лишены смысла: начинать нужно было (много раньше) с приходских школ, а затем трансформировать их в светские. Вынужденно параллельное их существование имело своим побочным результатом дискредитацию фигуры священника, вольно или невольно отдавшего немало сил делу народного образования.

Одним из последствий буржуазного развития России стала пауперизация масс, порождавшая босячество, пьянство, преступность. Обнищание коснулось и деревни. Государство и в этом случае пробовало использовать для смягчения ситуации православный приход. Филантропические функции духовенство выполняло исстари и кроме солидного опыта располагало доверием мирян. Однако, если ранее помощь обездоленным исходила по преимуществу от монашествующих, то со второй половины XIX в. забота о бедных, больных и престарелых прихожанах была возложена на приходских священников. Поскольку народные низы после 1861 г. чувствовали себя обобранными государством и помещиками, они принимали подобную заботу как должное.

Соответствующий закон о новых обязанностях настоятелей был опубликован в 1884 г. Он провозглашал право (позднее обязанность) учреждать «Попечительства о благоустройстве и благосостоянии приходских церквей и причта»⁴¹³. Указ фактически означал, что гарантом благотворительного вспомоществования станет теперь не государство, а приход. Содержание и ремонт церквей, поддержка бедствующего духовенства, устройство школ и больниц, богаделен и приютов, помощь бедным, погребение умерших – все это находилось теперь в его ведении. Формально закон расширял поле деятельности прихода в направлении его «демократизации», фактически увеличивал бремя его забот.

Предусматривался следующий механизм реализации закона: общее собрание прихожан избирало попечительский совет, в который, как правило, попадали местный священник, церковный староста, волостной старшина, депутаты от прихожан. Совет получал право финансово-распорядительной деятельности – собирать пожертвования, устанавливать специальные сборы, ходатайствовать перед казной о выделении средств. Председательствовал главный пайщик – попечитель прихода, обычно им становился священник.

По замыслу попечительство должно было появиться в каждом православном приходе. Средства поступали путем различных сборов, вплоть до штрафов с причтов за нарушения коммерческой деятельности⁴¹⁴. Гласность была непременным условием деятельности: отчеты о богоугодных делах и использовании средств регулярно появлялись на страницах епархиальной прессы.

Приходские попечительства имели ряд преимуществ перед аналогичными светскими структурами, что признавали далее земские деятели⁴¹⁵, которым приходилось для тех же целей набирать специальный штат сотрудников. В приходе, особенно сельском, священник-организатор, хорошо зная нужды прихожан, мог справедливо и быстро распорядиться имеющимися средствами. Надежный контроль над ним поддерживался «общественным мнением» – приходская община, церковные старосты неустанно наблюдали за движением денежных сумм. Пособия в приходских попечительствах выдавались ежемесячно.

Деятельность православных филантропов началась па оптимистичной ноте: некоторые поспешили заявить, что искоренили в своих приходах нищенство⁴¹⁶. Но «удачливое» попечительство было скорее исключением, чем правилом. Не обладая статусом юридического лица, приходские попечительства не могли свободно распоряжаться средствами. Им то и дело приходилось переводить деньги прихожан на епархиальные нужды – устройство епархиальных школ, содержание беднейших причтов, строительство новых храмов⁴¹⁷. Так, в 1895 г. из приходских попечительских касс в епархиальное управление переместилось 25 511 руб. 94 коп.⁴¹⁸ – сумма для крестьян немалая. Недовольство подобной утечкой отрицательно сказывалось на новых поступлениях. Епархиальное начальство, тем не менее, время от времени заставляло священников проводить особые кружечные сборы. Некоторые из них санкционировались Св. Синодом: с 1881 г. было предписано собирать пожертвования в пользу слепых в течение «недели о Слепом» (пятая неделя Пасхи).

Сравнительную результативность каритативной деятельности приходов в целом по России оценить сложно. Отметим, что в Тверской епархии к 1895 г. действовало 165 приютов, тогда как тверские земцы могли содержать только 7. Существовало также б больниц и 12 богаделен, но долю участия в их содержании сельских причтов установить невозможно⁴¹⁹. Как бы то ни было, в начале XX в. количество наличных домов призрения официально признавалось недостаточным, а фактором, сдерживающим их рост в сельской местности, как всегда, считался недостаток средств. Заметим, что в Пермской и Екатеринбургской епархиях произошло увеличение числа приходских попечительств: сказывался приток денег от горнозаводских производств. Всего по России (без Грузинского экзархата) к 1905 г. действовало 19 436 попечительств, к 1907 г. – 20 045; больниц при церквах в эти же годы соответственно 62 и 64; богаделен – 879 и 853⁴²⁰. При церковных учреждениях Ярославской губернии действовали также странноприимные дома, нередко выполнявшие функции богаделен. Существовали также приюты, школы, функционировало «Общество для содействия народному образованию и распространению полезных знаний», работали комитеты общественной помощи голодающим⁴²¹. Потрясения начала века несколько «подморозили» развитие приходской благотворительности – к 1912 г. число попечительств возросло незначительно, достигнув 19 750⁴²².

Важной частью приходской деятельности стала организация обществ трезвости. Их массовое появление в России относится к 90-м гт. XIX в. – тогда их можно было встретить даже в глухих селах. Это не удивительно. В Тверской губернии к середине 1890-х гт. числилось 105 трактирных заведений, 15 пивных лавок, 4 винных склада и 18 погребов. Им противостояло 17 обществ трезвости, объединявших более б тыс. человек⁴²³. Учитывая европейский опыт, гражданские власти началу стремились привлечь к устройству обществ представителей всех сословий и званий. Однако их деятельность оставалась несогласованной. Решено было использовать церковь в качестве готовой структуры антиалкогольной пропаганды. Главным условием вступления в общество был отказ от употребления спиртных напитков, особенно в праздники и дни, связанные с выполнением церковных обрядов, а также избавление от дурных привычек и пороков, считавшихся сопутствующими пьянству – сквернословия, курения и картежной игры. Нарушители обетов немедленно исключались. Придерживаться этих требований было довольно сложно: количество кабаков намного превышало число культурно-просветительских заведении. К тому же многим священникам, особенно сельским, определенно не под силу было руководство союзом трезвенников: они сами нуждались в исправлении, а то и лечении.

Стоит отметить, что антиалкогольное начинание власти поначалу вызвало шквал насмешек даже в «просвещенном обществе»: отучить русского мужика пить горькую казалось делом невозможным. Тем не менее, нашлось немало энтузиастов. В октябре 1890 г. священник села Ильинское Пошехонского уезда Ярославской губернии объединил обетом воздержания от спиртного 20 прихожан⁴²⁴. Но рост обществ трезвости в этой губернии начался позднее: в 1900 г. в селе Никольское Ростовского уезда объединилось сразу 165 трезвенников (включая весь причт); в 1901 г. они появляются в Угличском и Борисоглебском уезде⁴²⁵.

В Тверской губернии первое общество открылось в 1891 г. в Зубцовском уезде. Преодолевая скептицизм и насмешки прихожан, священнику Нилу Лебедеву с помощью проповедей и частных бесед удалось склонить к вступлению в него 47 человек. Очевидно, ему было непросто: в селе на 35 дворов приходилось 2 питейных заведения⁴²⁶. Одно за другим союзы трезвенников появлялись в приходах Бежецкого, Корчевского, Старицкого, Новоторжского уездов. К 1900 г. в губернии было зарегистрировано 17 обществ, охватывающих более б 000 человек⁴²⁷. Общества обычно не ограничивались борьбой с социальными аномалиями. Они становились микроцентрами духовной жизни прихода – там проходили беседы на религиозно-нравственные темы, читались лекции по земледелию, истории, географии, звучали произведения русских классиков, устраивались выступления самодеятельных хоровых коллективов, ставились любительские спектакли, проводились народные гуляния.

Отдельные общества преуспевали. Общероссийскую известность приобрело тверское Казанское общество трезвости, открытое в приходе села Власьево Тверского уезда, которое, согласно Уставу, объединило «лиц обоего пола православного исповедания»⁴²⁸. Его организатору священнику Николаю Лебедеву удалось убедить в преимуществах трезвой жизни не только своих прихожан, но и рабочих из предместья Твери. Первоначальный капитал общества составили средства самого организатора, затем стали поступать членские взносы. Через два года общество имело три чайных, дешевую столовую, бесплатный ночлежный приют для приезжающих из города на воскресные беседы. Деятельность общества привлекала мирян: в 1899 г. оно объединяло 2 200 человек, в 1900 – уже 3 700. Доверие к священнику было столь велико, что прихожане не стали возражать против строительства в селе библиотеки и приобретения более 600 книг: все это было недешево для крестьян. Последующие деяния общества изумляли даже горожан: в рамках прихода открывается ремесленно-земледельческая колония, касса взаимопомощи и приют-колония для беспризорных детей⁴²⁹.

Нетрудно вообразить, как изменилась бы Россия, окажись все сельские батюшки столь же деятельными. Но данный случай скорее исключение. Уникальность его даже не в экстраординарной активности священника – налицо естественное воплощение качеств, свойственных пастырю по определению. Поразительнее другое – единодушие приходской общины, не заподозрившей настоятеля в лютеранстве или хуже того – в изощренном стяжательстве. Так было далеко не везде.

Показательно развитие конфликта, который приобрел широкий общественный резонанс. Священник Лебедев отказался предоставить Тверскому отделению Союза Русского народа помещение чайной общества для проведения собраний. Мало того, он обосновал свой отказ тем, что «те цели, которые преследует Союз преступны, что «русские люди» желают их достигать путем насилия, что он как служитель Божий не может одобрить их». «Патриотическая» газета «Тверское Поволжье» в связи с этим объявила священника «либо душевно больным, либо сочувствующим левым партиям»⁴³⁰. Но и это не помешало деятельности Казанского общества.

Успехи сельских обществ России – во многом благодаря публикациям журнала «Вестник трезвости» – привлекли внимание светских властей. На основании решения Государственного Совета от 10 июня 1900 г. в ряде губерний (в том числе и Тверской) были изданы обязательные постановления «о воспрещении публичного распития крепких напитков на открытых местах»⁴³¹. Впрочем, эффект от административно-запретительных мер оказался невелик.

Российская власть, озабоченная проблемами собственного укрепления, не замечала также детского алкоголизма и проституции, грубого обращения с детьми в семьях, сиротства и безотцовщины. По мере роста отходничества Тверская губерния выходила здесь на лидирующие позиции. Одним из первых в России заговорил на эту деликатную тему тверской священник, настоятель прихода и «главный трезвенник» села Погорелое Городище Зубцовского уезда Дмитрий Казанский. Объектом его патронажа стали дети не только церковно-приходской, но и земской школ. Простейшее социологическое обследование, проведенное им, показало, что из 45 учащихся приходской школы 35 мальчиков и б девочек «имеют представление» о спиртных напитках различной крепости, б подростков напивались допьяна. Из 60 учеников земской школы не знали алкогольного опьянения лишь 3 мальчика и б девочек, остальные испробовали водку «в разной мере», 11 школьников единожды напивались «по-взрослому», 9 – основательно приобщились к пороку⁴³². Священник откровенно обвинил сельское общество в потакании обычаю расплаты за работу водкой. Дело в том, что крестьянские дети, помогавшие родителям, получали ту же «награду», а затем потешали всех своими пьяными выходками. Доводы Казанского не сразу встретили поддержку. В 1910 г. другой тверской священник Н. Поклонский вновь поднял этот вопрос, но уже более требовательно, предложив систему организованной борьбой с детским алкоголизмом⁴³³. К сожалению, выявить результаты деятельности этих подвижников невозможно. В начале XX в. общества трезвости действовали повсеместно – в Нижегородской епархии их было 506, Пермской – 612, Пензенской – 313 и т.п. В Московской, Вологодской, Костромской епархиях удалось создать «епархиальные комитеты трезвости» и «пастырские союзы борьбы с пьянством»⁴³⁴. Однако энтузиазма отдельных лиц было недостаточно для искоренения явления в целом. К тому же приходские общества трезвости не могли обеспечить лечение алкоголизма.

В начале XX в. православному приходу приходилось заниматься благотворительностью все больше и больше. Власть в России постоянно взывала к милосердию граждан: войны, голод, неурожаи сопровождались дополнительными поборами. Отношение крестьян к войне было устойчиво отрицательным. Но сельские жители всегда отзывались на предложения власти оказать помощь раненым, беженцам, семьям погибших. Во второй половине XIX в. стало обычаем во время храмовых богослужений проносить тарелки или устанавливать кружки. С начала XX в. возникает новый тип благотворительных организаций – комитеты по сбору пожертвований.

Первые комитеты образовались в ходе русско-японской войны; в сельской местности они, как правило, возглавлялись священниками. Собранные в храмах пожертвования отсылались в губернский центр. Тверской губернский комитет уже в первые месяцы войны выслал в столицу 1 815 руб. Примечательно, что земская общественность подхватила это начинание позднее – только в августе 1905 г. в ответ на особое распоряжение губернатора⁴³⁵.

Прихожане открывали также лазареты для раненых, эвакуированных с Дальнего Востока. В Тверской губернии в 1904 г. было 9 подобных заведений. Одно из них в селе Кошелево Тверского уезда могло принять всего двоих: выздоравливающие содержались здесь па личные средства священника и прихожан. В селах Кимры и Троицкое (Тверская губерния) учредителем стационаров для низших чинов стали общества трезвости⁴³⁶.

В скудеющей деревне рассчитывать на финансово осязаемую щедрость жертвователей не приходилось. Организованные Красным Крестом воинские благотворительные общества, лазареты, приюты для сирот содержались обычно на приходские деньги и личные средства священников. Назидательное значение подобных акций было ощутимо, поскольку они восславлялись и с церковных амвонов, и со страниц прессы. Старания тверского пастырства удостоились благодарности Св. Синода⁴³⁷.

Относительно степени адаптации крестьян к общегражданскому правопорядку в пореформенный период у исследователей нет единства мнений. Одни считают, что правовая обособленность крестьян преодолевается, сельские жители начинают по-новому относиться к «писанному закону». Пользуясь официальной статистикой, легко предположить, что решающую роль в трансформации крестьянского сознания сыграли священники: по уровню криминогенности общинники находились на предпоследнем месте, уступая лишь своим пастырям⁴³⁸.

Согласно противоположной, аргументированной не только статистически, точке зрения происходило нечто иное: крестьяне приспосабливали «официальный» суд к собственным представлениям о справедливости. Если известно, что генезис права в России связан с религиозным табуированием повседневности, то придется признать, что успехи православной церкви в деревне оказались невелики: «семейное право» по-прежнему почиталось выше гражданского, индивидуальное преступлением считалось скорее бедой или грехом, а противоправное действие во имя общины – гражданской доблестью⁴³⁹.

Скорее всего, истина состояла в том, что поведение крестьянина выстраивалось ситуационно как по традиционной, так и «официальной» модели. В последнем случае преобладала внешняя подражательность, что на начальном этапе модернизации также небесполезно. И здесь роль сельских священников была особенно велика – именно они, используя чувство сострадания, смягчали шокирующее воздействие «дисциплинирующего насилия», исходящего от формального права.

Сельское духовенство, вместе с тем, активизировало профилактику преступности, расставляя соответствующие акценты в обязательных проповедях. Для улучшения состояния тюрем также проводились особые кружечные сборы. Обычными стали пусть незначительные, но регулярные частные пожертвования на эти цели⁴⁴⁰.

Озабоченная ростом детской преступности и содержанием детей в заключении совместно со взрослыми (только в Тверской губернии в начале 90-х гг. XIX в. в губернских тюрьмах содержалось около 200 детей и подростков), церковная общественность поддержала идею тверских земцев об изоляции детей-правонарушителей в специальной колонии-приюте. Членами губернского Общества земледельческих колоний стали преимущественно городские священники, но первая такая колония открылась в сельском приходе – селе Бавыкине Тверского уезда. Финансировали этот проект совместно епархиальное духовенство, земство, посильное участие приняла приходская община. Открытие колонии состоялось 20 октября 1896 г., и скоро контингент ее сидельцев пополнился беспризорными детьми и малолетними нищими. В связи с этим священникам пришлось выявлять всех несовершеннолетних бездомных и сообщать об этом в колонию⁴⁴¹ – власти, как всегда, ухитрялись бюрократически поддержать любое общественное начинание.

Заслуживает внимания сотрудничество земских организаций и приходского духовенства в устройстве яслей-приютов для крестьянских детей на период весенне-летних полевых работ. Преследуя две цели – снижение уровня детской смертности от обычных для этого времени года желудочно-кишечных эпидемий и предотвращение пожаров из-за детских шалостей, Тверское губернское земство выделило в 1899 г. на устройство яслей 1 200 руб. – по 100 руб. на уезд. Сумма, конечно, была, скорее, символической. Не случайно в следующем году на XIV съезде земских врачей вновь отмечалось, что «самым главным санитарным неблагополучием населения Тверской губернии... следует признать смертность детей» от 1 года до 5 лет, основной причиной которой признавались «эпидемические болезни... корь, скарлатина, оспа, коклюш, по преимуществу же летний детский понос» (выделено в тексте документа – Т.Л.)⁴⁴². Ограниченность средств для организации яслей подтолкнула земцев к контактам с приходским духовенством. В крупные сельские приходы были направлены письма с предложениями о финансировании этого начинания. В том же году открывается 11 яслей в 8 уездах, из них 4 в селах Городня и Бели-Архиерейские, в деревнях Заборовье и Измайлово Тверского уезда⁴⁴³. В 1900 г. к этому делу подключилось Общество борьбы с заразными болезнями по Тверской губернии, в 1902 г. появляются ясли-приюты в Весьегонском уезде. Примечательно, что сама идея «барской» заботы об их детях для крестьян, живущих по принципу «Бог дал, Бог взял», была настолько непонятна, что пришлось прибегнуть к помощи священников. В селе Сушигорицы (Весьегонский уезд) подготовительная работа началась задолго до открытия: врач в женских палатах местной амбулатории зачитывал книжку Шингарева «О летних приютах-яслях для детей в рабочую пору»; заведующая яслями обходила крестьянские избы, уговаривая родителей отдать детей в приют на бесплатное содержание на два страдных месяца – июль и август. Все это крестьянам по-прежнему казалось подозрительным. Тогда местный священник во время молебствий принялся разъяснять пользу яслей и призывать материально поддержать их учредителей. Желая показать пример, он обещал ежедневно безвозмездно поставлять в ясли 2 штофа молока⁴⁴⁴. Культурная отчужденность традиционных сельских сообществ была столь велика, что преодолеть ее без помощи духовенства было попросту невозможно.

Понятно, что при этом громадное значение приобрела сила личного примера. На деньги священника Травина были открыты ясли в приходе села Устье Калязинского уезда: ежедневно более 30 детей в возрасте от года до 11 лет находились под присмотром школьного учителя, который вызвался помогать священнику. Там, где позволяли средства, приходская благотворительность поднималась на качественно новый уровень: в селе Каменка (Тверская губерния) на деньги местного священника, волостного старшины и писаря был построен народный дом с чайной, читальней и залом для спевок хора, концертов и народных чтений; устроены попечительство, ссудно-сберегательное товарищество, вольное пожарное общество, склад семян и земледельческих орудий, потребительское общество⁴⁴⁵.

Приходская социально-каритативная деятельность развивалась с переменным успехом. Как правило, нововведения прививались там, где крестьяне уже узнали кое-что о преимуществах «городской"- жизни. В «медвежьих углах» положение было сложнее. На развитие ситуации повлияло и то, что в 1860-е гг. некоторые либералы, мечтавшие о превращении церковно-приходских попечительств в мелкую земскую единицу, поддержали благотворительные инициативы священников⁴⁴⁶. Оставим за рамками этой главы неудачные начинания. Достаточно отметить, что даже не привившиеся приходские попечительства, недолговечные общества трезвости отражали наличие определенной тенденции: сельские священники куда раньше государства взяли на себя труд по преодолению культурной отчужденности деревни. Приходские общины, в сущности работали, на государство: помогали адаптации бывших заключенных, пристраивали беженцев, опекали сирот, открывали богадельни, похоронные кассы. Постепенно происходило своеобразное разделение на «внутреннюю» (по отношению к лицам духовного сословия) благотворительность и «внешнюю», направленную на прихожан иной сословной принадлежности.

Нельзя не сказать о том, что среди самого духовенства, не говоря уже о светской общественности, сложилось скептическое отношение к внутрицерковным каритативным начинаниям. Мнение священников-практиков было единодушным: роль прихода в религиозной жизни снижается, не все миряне христиански активны. Требовались кардинальные меры для оживления приходской деятельности.

Урбанизация и иные демографические подвижки ослабляли связи между церковью и обществом. Разрушалась привычная приходская спайка: падала роль священника как наставника во всех делах; отходничество вымывало ряды прихожан. От идеи церковно-общественного единства, передаваемая выражением «церковь в середине села», осталась лишь языковая идиома. Разумеется, нечто подобное происходило и в других конфессиях. К середине XIX в. появление так называемых свободных церквей и развитие конфессионального плюрализма – явление типичное не только для крупных европейских стран, но и, к примеру, Швеции, где процессы религиозной эмансипации практически завершились⁴⁴⁷. Но нельзя забывать, что там утверждалось гражданское общество, а в России ситуация была иной. Поэтому государственная власть и церковная общественность стремились сохранить центры православной консолидации: с размыванием крестьянской поземельной общины приход мог остаться единственной структурой, объединяющей сельских мирян.

Попытки реформирования прихода предпринимались неоднократно. Еще в конце 1860-х годов часть духовенства и мирян высказывались за выборность членов причта, рассчитывая, что это поможет им получить доступ к управлению делами церкви. Но тогда их предложения не прошли, хотя и было дозволено применять этот принцип по усмотрению архиереев в отдельных епархиях. По Положению от 16 апреля 1869 г. была сокращена численность приходов и введены новые штатные расписания причтов. Предполагалось, что эти меры позволят качественно укрепить причты за счет людей с семинарским образованием, а также увеличить доходы за счет возрастания численности прихожан. На деле этот закон, проводимый в жизнь с многочисленными оговорками, нанес серьезный урон церкви и вере, особенно в сельской местности: расстояние между церквами и населенными пунктами увеличивалось настолько, что часть мирян либо пассивно отпадала от русской православной церкви, либо уходила в раскол; нагрузки на священников основательно возросли; доходы причтов практически не увеличились – народ был раздражен новшествами⁴⁴⁸.

Неудачная попытка реформ, грозивших части священников остаться за штатом, усилила склоки и интриги в среде духовенства⁴⁴⁹ Между пастырями и паствой появились дополнительные барьеры.

Сменивший в 1880 г. Д.А. Толстого на посту обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцев был открытым противником преобразований своего предшественника. Через 3 года он полностью ликвидировал их последствия. В результате снизившаяся в предшествующее десятилетие численность священников вновь стала расти: за период с 1880 по 1890 г. с 39,2 тыс. до 45 тыс.⁴⁵⁰. Правда, это происходило преимущественно за счет городского духовенства, однако положение сельских приходов также улучшилось.

К началу XX в. современники говорили о кризисе внутрицерковной жизни. Внешне все по-прежнему выглядело благополучно, епархиальные архиереи писали оптимистичные отчеты обер-прокурору. Но недовольство происходящим нарастало, причем, даже со стороны религиозно индифферентной интеллигенции. И церковная, и светская общественность требовали реформ.

Обычно особое внимание исследователи уделяют вопросу о несостоятельности или низкой результативности реформ. Большинство из них соглашается относительно неготовности общества к реформам, не соответствии последних мирским ожиданиям. В случае с духовным сословием все было наоборот. Широкие слои приходского духовенства ожидали радикальных изменений, с которыми связывали возрождение православия и народной нравственности, преодоление атеизма и сектантства.

Вместе с тем, часть священников осталась недовольна нововведениями, поскольку они влекли за собой уравнение доходов старших и начинающих служителей культа. Св. Синод вынужден был специально обсуждать вопросы о расходовании земельных наделов и распределением средств во вновь открытых приходах, ограничивать карьерный рост лиц, не закончивших семинарию, должностью дьякона. Контрреформа К.П. Победоносцева, хотя и проводимая осторожно, все же внесла некоторую сумятицу в церковную жизнь⁴⁵¹.

Новая волна церковного реформаторства последовала в 1905 г. Исследователи выделяют три ее этапа. Для первого, называемого иерархическим, характерны попытки укрепить престиж церкви перед лицом светской власти весной 1905 г. Второй этап (с лета по октябрь 1905 г.) называют обновленческим или пресвитерианским в силу особой активизации белого духовенства, приблизившегося к грани реформаторства по западному образцу. Третий этап связан с появлением нового обер-прокурора Синода А.Д. Оболенского⁴⁵². Необычайная активность низового духовенства летом 1905 г. не случайна: в ожидании созыва Поместного Собора в епархиях развернулось массовое обсуждение наиболее острых вопросов. Получив возможность высказаться, рядовые клирики говорили о церковных нестроениях резко и откровенно⁴⁵³. Даже выверенные всесильными владыками записки с мест (некоторые из них отличались блестящим слогом) обнаружили остроту проблем церковной жизни. В 1906 г. сведенные воедино послания были опубликованы в виде «Отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе» и предложены на рассмотрение власти.

В данном случае обратим внимание лишь на один вопрос, нашедший отражение в «Отзывах», – о православном приходе, который признавался важнейшим. «Приходская жизнь пришла в упадок», – констатировали настоятели приходов. Перечень названных ими причин такого положения звучал как вызов. Если ранее представители епископата, светской интеллигенции говорили в основном о деградации духовенства, особенно сельского⁴⁵⁴, то теперь акценты сместились.

Признавая факт несоответствия части пастырей своему высокому назначению, на первый план архиереи выдвинули причины экономического характера. Далее выстраивалась логическая цепочка взаимозависимостей: архаичные способы обеспечения духовенства провоцируют враждебность к ним со стороны приходской общины, это в свою очередь ведет к ослаблению служебного рвения, что негативно сказывается на конфессиональной активности мирян. Отмечалась и непомерная загруженность духовенства канцелярской работой⁴⁵⁵.

Указывая на причины нестроении, священники обнаруживали относительное единодушие, но пути их преодоления представлялись ими по-разному. Для одних выход виделся в полноправном сотрудничестве духовенства и мирян, другие ратовали за выборность духовенства (смоленское священство). Были и яростные противники выборности, вроде, епископа Холмского Евлогия, епископа Волынского Антония⁴⁵⁶. Прозвучало предложение увязать перестройку прихода с реформой духовных учебных заведений, обязав всех выпускников к служению мирянам⁴⁵⁷. Практически все (за исключением архиепископа Херсонского Димитрия) выступили за предоставление приходу прав юридического лица, что означало преодоление диктата церковных властей⁴⁵⁸. Предполагалось, что вслед за обретением материальной независимости удастся добиться автономии прихода и на основе самоуправления этой низовой ячейки восстановить соборность церкви. Кстати, задолго до начала обсуждения этого вопроса известный церковный историк Е.Е. Голубинский высказался так: «Священство не есть барщина, так чтобы можно было сколько угодно налагать обязанностей, не заботясь о соразмерности вознаграждения. [...] Совершенно необходимо, чтобы они (священники – Т.Л.) перестали быть земледельцами. [...] Физический труд разучает человека не только мыслить, но и писать, так что рука, переходящая к перу от косы и топора, косули и сохи, скачет по бумаге: какая уж тут проповедь». «Раскрепощенному» священнику, полагал он, напротив, не составит труда обучить народ вере⁴⁵⁹. В свою очередь известный богослов В.З. Завитневич настаивал на развитии частной инициативы, способной оживить общественную самодеятельность – залог возрождения соборного начала. При этом он полагал, что приход выступает «первичной клеточкой» церковного организма, а потому его реанимацию надо начать именно с него. Завитневич предлагал перемещение епархий на уездный уровень для приближения их к пастве и даже выборность епископов, архиепископов и патриархата. Более того, речь шла о регулярном созыве соборов уездного, губернского и поместного уровней⁴⁶⁰.

Но и эти предложения казались умеренными на фоне проектов обновленцев. Они по сути дела предлагали церковную революцию, способную стать преградой на пути революции социальной. Церковь должна избавиться от засилья епископов; в работе церковного собора должны принять участие представители белого духовенства и мирян. Но эти предложения вызвали такую реакцию церковных иерархов, что обновленцы смутились. Подлинная реформация православной церкви в России могла начаться с решительного разрыва ее с самодержавием⁴⁶¹. А духовенство пока не мыслило себя в условиях, когда внешняя ограда церкви исчезала.

И тем не менее иерархи отмечали, что среди молодых священников немало симпатизирующих кадетам, а приходское духовенство, если не в открытую, то тайно симпатизирует революции⁴⁶² Разумеется, звучали и голоса предостережения. Так, известный историк церкви А.П. Доброклонский одобрительно относился к идее выборности духовенства, но настаивал на контроле над этим сверху. В сочетании с отменой наследственности мест и возрастанием образованности священников административное вмешательство в дела причтов сопровождалось бы, доказывал он, «улучшением умственного и нравственного положения приходского духовенства, ...возвышением его общественного и правового положения» ⁴⁶³ в сказанном был резон.

Но преобладали другие мнения. Обнаружилось, что в некоторых приходах, даже сельских, крестьяне негативно воспринимают монархические проповеди и все активнее заговаривают о конфискации помещичьих и церковных земель. Доходило до призывов «церковную власть взять в руки народа»⁴⁶⁴ В таких условиях масса рядовых священников стремительно левела, в значительной степени это были полуосознанные попытки «спасти» приход.

Светская власть, однако, не внимала ни голосу мирян, ни предостережениям церкви. Между тем, 18 ноября 1905 г. Св. Синод издал Определение по вопросу об устроении церковноприходской жизни и пастырских собраний. Оно было воспринято многими епархиальными архиереями как первый шаг к возрождению приходов, и потому нашло поддержку с их стороны. Объективно Определение носило умеренный характер. Для высшей церковной власти важно было сохранить каноничность форм приходской жизни, а потому предлагаемые ею меры исключали радикальную ломку системы взаимоотношений пастырей и прихожан. Причинами неэффективности низовой церковной единицы в Определении назывались примитивное понимание прихожанами функций пастырей и инертность самого духовенства. Для ее активизации предлагалось стимулирование деятельности приходских советов, сближение вероучителей с паствой.

Попутно планировалось разрешение еще одного принципиально важного (особенно для сельского прихода) вопроса о взаимоотношениях настоятелей с церковными старостами. Последние – выборные из крестьян – являлись, как отмечалось выше, держателями церковных касс, и в редком приходе в связи с этим не разгорались конфликты. В обновленном приходе старосты оказывались под контролем церковно-приходских советов. Такие советы призваны были оживить духовную жизнь, реализуя на микросоциальном уровне стародавнюю идею соборности.

В сельской местности духовенство активно включилось в разработку этой идеи, будучи поддержано рядом епархиальных епископов. В общем деятельность в этом направлении считалась противовесом и реформам государственного строя, и аграрным беспорядкам. Отдельные авторы доказывали, что в результате ее на «аграрной почве» разовьются «дух братолюбия» и «христианская общительность», а государство обретет в лице обновленного прихода «наилучше дисциплинированную в нравственном отношении единицу», на которую сможет опереться⁴⁶⁵. Тем временем часть священников все основательнее втягивалась в обновленческое движение. Наблюдатели не без удивления обнаруживали, что, если ранее обновленцы концентрировались в столицах, а затем проявили себя в Тверской и Екатеринославской епархиях, то теперь их влияние стало ощущаться по всей провинции⁴⁶⁶.

Вопрос о воссоздании прихода неизбежно актуализировался в связи со столыпинской аграрной реформой. Многие церковные публицисты опасались, что произойдет раскол некогда единого сельского мира. «Когда под влиянием разложения общины, – писал В.А. Тернавцев, – деревенские элементы пойдут друг на друга с топорами и вилами, – какая сила тогда способна будет внести мир в деревню?» Такой силой, по его мнению, мог стать возрожденный приход⁴⁶⁷. Приход действительно мог сыграть стабилизирующую роль. Но священники опасались приходских советов, не без оснований полагая, что те станут покушаться на церковные средства. И все же, опыт работы отдельных приходских советов доказывал, что они могут удержать крестьян от социальных выступлений. Правда, такие советы нередко приобретали черносотенную окраску⁴⁶⁸. В любом случае число их было незначительным.

Существует точка зрения, что реформа прихода была заблокирована консервативной частью приходского духовенства и поддержавшим его обер-прокурором, выступавшим «против всех форм самоуправления»⁴⁶⁹. Но другие исследователи отмечают, что в 1905 г. 78-летний Победоносцев был уже человеком «не от мира сего», вызывавшим все большее недовольство светских властей. Его отношение к реформе прихода менялось⁴⁷⁰. В связи с этим уместно было бы пристальнее вглядеться в причины роста антиреформаторских настроений Победоносцева. Переписка главы Св. Синода с известным государствоведом Б. Чичериным обнаруживает тонкое ощущение тем и другим российских реалий. Еще в начале 1880-х гг. Чичерин, рассуждая об улучшении хозяйственного быта крестьян, пророчествовал: «Разложение общины неизбежно; она не устоит против свободы»⁴⁷¹. Нет сомнений, это осознавал и Победоносцев. Распад общины в условиях приходского самоуправления означал, что крестьяне неизбежно выйдут из-под контроля официального конфессионального ведомства, чтобы создать «свою» церковь.

Для Победоносцева демократия в России представлялась абсурдом. Демократы, получив власть, «превращаются в тех же бюрократов, ...становятся властными распорядителями народной жизни», – утверждал он⁴⁷². Отсюда убеждение, что реформы должны исходить «сверху» и лишь усовершенствовать старые формы церковной жизни, исключив инициативу «снизу». Реформу прихода имело смысл осуществлять до революции. В 1905 г. активное ее проведение в жизнь могло еще более дестабилизировать ситуацию. По-своему Победоносцев был прав, «притормозив» реформу. Впрочем, к тому же, действительно, склонялась значительная часть приходского духовенства. Строго говоря, приветствовать реорганизацию прихода в тогдашних условиях могли лишь «красные попы». Так или иначе, но реформа была приостановлена, и 36 тыс. приходов русской православной церкви вновь остались наедине со своими трудностями.