Александр Мазырин, иерей. Русская православная церковь при богоборческой власти в довоенные годы

В отношении Русской Православной Церкви советская власть с первых же своих дней развернула жестокое и неприкрытое гонение, причины которого крылись в самой сущности воинствующе богоборческого большевизма. Патологической ненавистью к религии наполнены слова В. И. Ленина из письма М. Горькому, написанного еще в 1913 г.: «Всякий боженька есть труположство [...]. Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, [...] это – самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза""¹.

Придя к власти, Ленин и его команда сразу же повели борьбу с тем, что вызывало у них такую звериную ярость. Сама по себе религия, с точки зрения большевиков, была явлением контрреволюционным, сколь бы ни были лояльны советской власти ее носители. «Новый мир», который собирались построить большевики, никакой иной веры, кроме как в коммунизм, не предполагал. Отсюда вытекала неизбежность гонения с их стороны на религию вообще и на Русскую Православную Церковь в особенности.

Наступление на Церковь началось сразу и осуществлялось в различных формах. Прежде всего это проявилось в законодательной сфере. В принятом 26 октября (по старому стилю) 1917 г. Съездом советов «Декрете о земле» говорилось: «[...] все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания»². То есть все церковные земли со всем, что на них находилось, уже на второй день советской власти были из распоряжения Церкви изъяты (Учредительное собрание, которое, по букве декрета, должно было окончательно решить судьбу церковного имущества, как известно, было в январе 1918 г. большевиками разогнано). Далее последовала целая серия декретов, так или иначе направленных против Церкви. Кульминацией революционного антицерковного законодательства стал декрет Совнаркома «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» от 23 января 1918 г. Этим декретом у Церкви не только отнималось право владеть собственностью, но и вообще она лишалась прав юридического лица³, то есть de jure ее, как организации, с точки зрения большевиков, больше не было.

Проходивший в то время в Москве Поместный Собор Русской Церкви быстро и резко отозвался на этот ленинский акт, заявив, что «декрет об отделении Церкви от государства представляет собою под видом закона о свободе совести злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и акт открытого против нее гонения». «Всякое участие как в издании сего враждебного Церкви узаконения, так и в попытках провести его в жизнь несовместимо с принадлежностью к Православной Церкви и навлекает на виновных лиц православного исповедания тягчайшие церковные кары вплоть до отлучения от Церкви», – постановил Собор 25 января 1918 г.⁴

В том, что большевики стремились разрушить, как было сказано в соборном постановлении, «весь строй жизни Православной Церкви», сомнений быть не могло. VIII отдел Наркомата юстиции, который должен был проводить в жизнь декрет об отделении, имел говорящее за себя название – «Ликвидационный». В программе РКП(б), принятой на съезде в марте 1919 г., прямо было сказано, что «по отношению к религии РКП не удовлетворяется декретированным уже отделением церкви от государства и школы от церкви». Свою цель РКП(б), согласно этой программе, видела в «полном отмирании религиозных предрассудков»⁵. Начальник VIII отдела НКЮ П. А. Красиков откровенно пояснял: «Мы, коммунисты, своей программой и всей своей политикой, выражающейся в советском законодательстве, намечаем единственный, в конечном счете, путь как религии, так и всем ее агентам: это путь в архив истории»⁶.

При этом, вопреки очевидности, официально советская власть религию не преследовала. Декретом об отделении Церкви от государства запрещались «какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести»⁷. Также и в принятой летом 1918 г. Конституции РСФСР было сказано, что «свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами»⁸. Позднее, правда, формулировки были несколько скорректированы и о свободе религиозной пропаганды уже не говорилось, но декларирование свободы совести сохранялось в советских конституциях всегда.

В то же время конституциями 1918 и 1924 гг. закреплялось лишение избирательных прав целого ряда групп советских граждан, в том числе монахов и духовных служителей церквей. На практике «лишенцы» ограничивались не только в избирательных правах, но и во многом другом: не получали пенсий, пособий, продуктовых карточек. Напротив, налоги и прочие платежи для «лишенцев» были существенно выше, чем для остальных граждан. Детям «лишенцев» было крайне затруднительно получить образование выше начального. Только конституцией 1936 г. все советские граждане были формально уравнены в правах, но фактического прекращения преследования служителей Церкви это не означало.

Принятие антицерковного законодательства сопровождалось развертыванием атеистической пропаганды, причем в самых оскорбительных для верующих формах. Так, с конца 1918 г. началась шумная кампания по вскрытию святых мощей. За два года было осуществлено 66 вскрытий ⁹. Согласно циркуляру НКВД после вскрытия мощи надлежало выставлять в разоблаченном виде либо на прежнем месте, либо доставлять «в музей или другие общественные здания для публичного постоянного осмотра»¹⁰. В июле 1920 г. Совнаркомом было принято постановление о «ликвидации мощей во всероссийском масштабе»¹¹, святые мощи уже не просто вскрывались, а конфисковывались у Церкви. В такой ситуации Патриарх Тихон вынужден был апеллировать к декрету об отделении Церкви от государства. В августе 1920 г. он писал председателю ВЦИК М. И. Калинину: «Мощи, канонизация, восковые свечи – все это предметы культа [... ] гонения на мощи являются актом, явно незаконным с точки зрения советского законодательства». Резолюция на письме Патриарха была краткой: «Оставить без последствий»¹². Большевики явно не считали, что их собственное законодательство может их самих в борьбе с Церковью как-то ограничивать.

Огромными тиражами издавалась атеистическая печатная продукция: книги, брошюры, журналы, газеты, плакаты. Устраивались глумливые театрализованные представления, «комсомольские пасхи» и «комсомольские рождества». Создавались соответствующие организации. В 1922 г. стала выходить газета «Безбожник», затем еще одноименный журнал, журнал «Безбожник у станка» и многие другие (даже, например, «Безбожный крокодил»). В 1925 г. «Общество друзей газеты «Безбожник"» было преобразовано в «Союз безбожников». В 1929 г. эта организация была переименована в «Союз воинствующих безбожников», что говорило само за себя.

Конечно, борьба с Церковью подразумевала и ускоренную ликвидацию церковных учреждений на местах. Уже в первые годы советской власти были закрыты духовные школы (академии, семинарии, училища). С 1918 г. начинается закрытие монастырей. В декабре 1920 г. П. А. Красиков, выступая на очередном Всероссийском съезде советов, заявил: «VIII отдел поставил перед собой задачу полного уничтожения монастырей как рассадников паразитизма... К настоящему времени ликвидировано 673 монастыря»¹³. (На 1914 г. Русская Церковь имела 953 монастыря ¹⁴.) К концу 1920-х гг. монастырей в России практически уже не осталось. Что касается приходских храмов, то первое десятилетие правления большевиков их количество существенно не менялось, но с конца 1920-х гг. стало сокращаться стремительно.

Помимо антицерковного законодательства и пропаганды, в своей борьбе с Церковью большевики не менее активно использовали массовый террор. 25 октября 1917 г. они захватили власть в Петрограде, а уже 31 октября в Царском Селе красногвардейцами был расстрелян протоиерей Иоанн Кочуров – первый по времени новомученик Русской Церкви. 25 января 1918 г., в день взятия большевиками Киева, возле Киево-Печерской лавры был убит старейший иерарх Русской Православной Церкви, почетный председатель Поместного Собора, митрополит Киевский и Галицкий Владимир (Богоявленский). Большевики официально открестились от этого убийства, но очевидно, что если оно и не было совершено непосредственно ими, то стало результатом поощряемого новой властью революционного насилия.

Патриарх Тихон отозвался на развертывание насилия настолько жестко, насколько позволяло его положение. 19 января 1918 г. он издал послание, в котором провозглашал: «Остановитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. [...] Властию, данною нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас». Прямо большевики в патриаршем послании названы не были, но в нем среди прочих злодеяний были упомянуты расстрел соборов московского Кремля, захват «безбожными властелинами тьмы века сего» чтимых верующим народом обителей, таких, как Александро-Невская лавра, и объявление их «каким-то якобы народным достоянием»¹⁵. Иными словами, перечислялись мероприятия советской власти (попытка захвата лавры в Петрограде имела место 13 января и закончилась человеческими жертвами). Соответственно, есть все основания считать эту власть анафематствованной. Собравшийся 20 января Собор первым делом заслушал послание Патриарха и выразил с ним полное согласие. 22 января было принято постановление: «Священный Собор Православной Российской Церкви с любовью приветствует послание Святейшего Патриарха Тихона, карающее злых лиходеев и обличающее врагов Церкви Христовой»¹⁶.

«Злых лиходеев», однако, соборное проклятие не остановило. С осени 1918 г. большевистская власть уже открыто перешла к политике «красного террора». В издававшемся тогда « Еженедельнике ЧК» регулярно публиковались длинные списки расстрелянных заложников, среди которых видное место занимали представители Церкви. Так, например, в октябре 1918 г. буднично сообщалось о расстреле Нижегородской ГубЧК 41 человека «из вражеского лагеря». Список начинался так: «1. Августин, архимандрит; 2. Орловский, Николай Васильевич, протоиерей»¹⁷.

Общее число жертв среди духовенства, монашествующих и активных мирян быстро пошло сначала на десятки, затем на сотни, а к концу гражданской войны – уже на тысячи. Одних только православных архиереев за 1918–1922 гг. было казнено более двадцати – примерно каждый седьмой¹⁸. Даже когда основные бои гражданской войны закончились, В. И. Ленин, уже совсем больной, никак не мог обуздать свою патологическую кровожадность в отношении Церкви. В марте 1922 г. он писал в секретном письме членам Политбюро по поводу развернутой тогда кампании изъятия церковных ценностей (якобы для спасения голодающих): «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»¹⁹.

Венцом кампании изъятия церковных ценностей должен был стать показательный судебный процесс над Патриархом Тихоном и последующий расстрел Предстоятеля Русской Церкви, однако этого не произошло. Борьба за международное признание и начатая новая экономическая политика (НЭП), предусматривавшая определенную внутреннюю либерализацию, побудили большевистское руководство, в котором все более значимой становилась роль Сталина, отложить проведение в жизнь ленинских антицерковных установок на потом. Из этого, конечно, не следует, что И. В. Сталин был настроен по отношению к Церкви более мягко. В сентябре 1927 г. в опубликованной в советских газетах «Беседе с первой американской рабочей делегацией» он весьма откровенно заявил: «Партия не может быть нейтральной в отношении носителей религиозных предрассудков, в отношении реакционного духовенства, отравляющего сознание трудящихся масс. Подавили ли мы реакционное духовенство? Да, подавили. Беда только в том, что оно еще не вполне ликвидировано»²⁰.

Действительно, вопреки установкам Ленина и пожеланиям Сталина, после расстрела в августе 1922 г. группы петроградских церковных деятелей во главе со священномучеником митрополитом Вениамином казни духовенства (во всяком случае, епископов) на несколько лет приостановились. Но это не означало прекращения антицерковных репрессий как таковых. Активнее стала практиковаться высылка духовенства, в том числе без всякого суда и следствия, в административном порядке. С 1923 г. началась эпоха Соловецкого лагеря особого назначения, среди заключенных которого «церковники» занимали заметное место. С конца же 1920-х гг. чаемая Сталиным ликвидация «реакционного духовенства» стала вновь набирать обороты, расстрелы служителей Церкви возобновились. Развернутое в то время наступление на крестьянство (коллективизация) подразумевало и резкое усиление антицерковного террора. Общее число арестованных за веру в период коллективизации существенно превзошло число репрессированных в годы гражданской войны (по оценке профессора H. Е. Емельянова – троекратно²¹).

В период же относительного ослабления террора в 1920-е гг. в число важнейших направлений борьбы с Церковью вошла секретная деятельность органов ГПУ–ОГПУ, направленная на ее дискредитацию и разложение изнутри. План по осуществлению в Православной Церкви масштабного раскола возник весной 1922 г. в связи с кампанией изъятия церковных ценностей. Л. Д. Троцкий предложил Политбюро «повалить контрреволюционную часть церковников, в руках коих фактическое управление церковью» с помощью соглашательского «сменовеховского» духовенства, которое, в свою очередь, надлежало рассматривать как «опаснейшего врага завтрашнего дня»²². Политбюро план уничтожения Церкви в два захода, предложенный Троцким, поддержало, результатом чего стало возникновение обновленческого раскола в Русской Церкви в мае 1922 г.

В задачу обновленцев входило выявление «церковных контрреволюционеров» и их последующее осуждение от имени Церкви. Так, в июле 1922 г., сразу же после объявления Ревтрибуналом смертного приговора группе петроградских священнослужителей и мирян, обновленческое «Высшее Церковное Управление» (ВЦУ) постановило: «Бывшего петроградского митрополита Вениамина (Казанского), изобличенного в измене своему архипастырскому долгу, [...] лишить священного сана и монашества». «Лишались сана» также и другие осужденные на смерть священнослужители, а миряне «отлучались от Церкви»²³. В мае 1923 г., в преддверии ожидавшегося процесса над Патриархом Тихоном, обновленцами на проведенном ими лжесоборе было вынесено аналогичное постановление и в отношении Предстоятеля Русской Церкви.

Что за люди были обновленцы, можно проиллюстрировать докладной запиской члена обновленческого ВЦУ «протоиерея» Бориса Дикарева начальнику 6-го («церковного») отделения Секретного отдела ГПУ Е. А. Тучкову. «Карьеризм, интриги, грызня, шкурничество и зависть к успехам другого, более талантливого, – вот и все», – характеризовал Дикарев своих коллег-обновленцев, будучи сам отнюдь не меньшим карьеристом и интриганом. «Во всем обновленческом движении, – писал он Тучкову в феврале 1923 г., – меня теперь интересует лишь одна его сторона – общественно-политическая борьба. Мягкость моего характера я теперь изжил и линию на сокрушение всей церковной черной сотни веду беспощадную. Хоть этим возмещу то, что вместо положительной активной деятельности в Сов[етских] рядах – ушел в церковное стоячее болото²⁴».

Нетрудно понять, каким было отношение к таким «красным попам» в православном народе. Даже у самих сотрудников ГПУ они вызывали чувство брезгливости. «Истинные ревнители православия к ним не идут, – говорилось об обновленцах в обзоре ГПУ, подготовленном для высшего партийно-советского руководства в августе 1922 г., – среди них последний сброд, не имеющий авторитета среди верующей массы»²⁵. Патриарх Тихон и оставшиеся ему верными архиереи и священники («тихоновцы») воспринимались верующими совсем по- другому. Обновленческие храмы приходили в запустение, «тихоновские» были переполнены.

Не решившись в 1923 г. казнить Патриарха, власть попыталась дискредитировать его в глазах верующих через навязывание ему просоветской политики. Позицию Патриарха Тихона нельзя было назвать бескомпромиссной, но от готовности служить большевистской власти, как это делали обновленцы, он был далек. «Я написал [...], что я отныне – не враг Советской власти, но я не писал, что я друг Советской власти», – говорил он в своем кругу.²⁶ «Российская Православная Церковь, –писал святитель Тихон в июле 1923 г., – аполитична и не желает отныне быть ни «белой», ни «красной» Церковью. Она должна быть и будет Единою, Соборною, Апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены»²⁷. Такая позиция Патриарха Тихона, вполне разделяемая большинством православных епископов, категорически не устраивала ОГПУ. Власти нужна была именно «красная» Церковь. Давление на Патриарха усиливалось, и только смерть весной 1925 г. избавила его от нового ареста²⁸.

Политика ОГПУ в середине 1920-х гг. хорошо характеризуется запиской начальника Секретного отдела Т. Д. Дерибаса Тучкову по поводу успехов их украинских коллег в борьбе с самосвятской группировкой Василия Липковского: «Оказывается, напрасно мы волновались по поводу результатов погрома Липковщины: они оказались блестящими. И репрессалии были пустяковые, и шуму было очень мало, а между тем они поставили на оба колена автокефалистов. Сделали то, что мы хотим сделать с тихоновцами, но никак не можем сделать».²⁹ Задача, таким образом, была с минимальными «шумом» и «репрессалиями» поставить «тихоновцев» «на оба колена», как это было сделано с украинскими ав- токефалистами. Справиться с этой задачей власть не смогла, без ужесточения террора дело не обошлось.

Преемник Патриарха Тихона Патриарший Местоблюститель митрополит Петр (Полянский) твердо стоял на позиции, смысл которой заключался в том, что контрреволюция – это не грех и не дело Церкви с ней бороться. Власть требовала от него церковного осуждения русского зарубежного епископата за антисоветскую деятельность, но Местоблюститель не пошел даже на формальное увольнение его главы – митрополита Антония (Храповицкого) с Киевской кафедры, которую тот номинально занимал (хотя уже давно в Киеве не был). Такая непреклонная линия поведения митрополита Петра привела к тому, что он лишь восемь месяцев из своего местоблюстительства провел на свободе и уже в декабре 1925 г. был арестован, оставаясь, тем не менее, каноническим главой Русской Православной Церкви. Местоблюстителю предлагали свободу в обмен на секретное сотрудничество с госбезопасностью. На это он ответил председателю ОГПУ, что подобного рода занятия несовместимы с его званием и несходны его натуре³⁰. Патриаршего Местоблюстителя содержали в подвальных одиночных камерах, так что он годами не видел солнца, но даже это не могло его сломить. В октябре 1937 г. священномученик Петр был расстрелян.

Не все архиереи тогда мыслили так же, как митрополит Петр. Его заместитель, митрополит Сергий (Страгородский), после года следования аполитичной линии Патриарха Тихона и митрополита Петра, пробыв четыре месяца в заключении, принял условия ОГПУ и стал проводить от лица Московской Патриархии вполне просоветскую политику, символическим выражением чего стала его печально известная июльская декларация 1927 г. «Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное Варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас», – заявлялось в декларации митрополита Сергия.³¹ («Варшавское убийство» – убийство русским монархистом Борисом Ковердой полпреда СССР в Польше Петра Войкова – одного из организаторов расстрела Царской семьи в 1918 г. в Екатеринбурге.) От прежней церковной аполитичности, как видно, не оставалось и следа.

При этом одними декларациями дело не ограничивалось. Бывший управляющий делами сергиевского Синода, архиепископ Питирим (Крылов) на допросе в 1937 г. показал, что «митрополит Сергий Страгородский сам давал установки архиереям не только не отказываться от секретного сотрудничества с НКВД, но даже искать этого сотрудничества». Цель такого сотрудничества мыслилась благой: «Это делалось в интересах церкви, т.к. митрополит Страгородский понимал, что архиереи, заручившимся доверием местного органа НКВД, будет поставлен в более благоприятные условия по управлению подведомственной ему епархией, у него не будет особых неприятностей с регистрацией и вообще создастся какая-то гарантия от возможности ареста. [...] Само собой разумеется, что архиереи понимали установки Страгородского как маневр, направленный к сохранению церкви в тяжелых для нее условиях»³².

Как видно, мотивы сотрудничества с органами госбезопасности у митрополита Сергия и принимавших его установки были совсем иными, чем, например, у обновленца Дикарева. Но последствия для Церкви все равно оказывались весьма тяжелыми. Если в 1926 г. Дерибас сетовал Тучкову, что им никак не удается поставить «тихоновцев» на «оба колена», то в 1929 г. ситуация была уже кардинально иной, и Тучков похвалялся: «Митрополит Сергий по-прежнему всецело находится под нашим влиянием и выполняет все наши указания. [...] Сергиевским синодом выпущен циркуляр епархиальным архиереям с возложением на них ответственности за политическую благонадежность служителей культа и с предписанием репрессирования по церковной линии за а[нти]с[оветскую] деятельность. Сам Сергий также приступил к этому репрессированию, увольняя виновных попов»³³.

Оценивая положение митрополита Сергия, братья-архиепископы Пахомий и Аверкий (Кедровы) писали в 1929 г.: «Несомненно [...] митрополит Сергий не ставил себе злостных целей в отношении Св. Церкви. Конечно, он надеялся достигнуть мира церковной жизни, освобождения заключенных церковных деятелей и спокойного существования не заключенных. Словом, доверчивый человек уповал устроить (когда он выполнит предъявленные ему требования и будут исполнены данные ему обещания) внешнее благополучие Церкви, ожидая от того и внутреннего благоустроения религиозной жизни. [...] Но слабовольный, хотя и не злонамеренный наш Предстоятель, подвергаясь настойчивому внешнему воздействию, не удержался в церковных границах [...], переоценив значение для религиозной жизни внешних условий, и средством для своей правильной цели избрал не исповедание церковной истины, а личную хитрость, неискренность, политиканство. Поднявши такое неподходящее в церковной деятельности оружие, митрополит Сергий сам от него пострадал, ибо сыны века сего всегда бывают искуснее сынов света в пользовании этим оружием».³⁴

Как видно, архиепископы Пахомий и Аверкий сочувствовали лично митрополиту Сергию, но не его политике. От Заместителя они не отделялись. Так поступало и большинство других архиереев и священников в России. Другие же ревнители Православной Церкви были настроены более решительно и шли на канонический разрыв с ним (но не с Патриаршим Местоблюстителем, что важно). Одних только православных епископов в России от митрополита Сергия отделилось более сорока (не считая зарубежных). Первоиерарх Русской Церкви митрополит Петр из далекой ссылки обращался к митрополиту Сергию в декабре 1929 г. «с убедительнейшей просьбой исправить допущенную ошибку, поставившую Ц[ерко]вь в унизительное положение, вызвавшую в ней раздоры и разделения и омрачившую репутацию ее предстоятелей».³⁵ Заместитель, однако, не отказался от своей политики.

Трагичным для митрополита Сергия было то, что его угодливость власти, столь сильно уронившая авторитет Московской Патриархии, нисколько не уберегла Церковь от новых репрессий. Напротив, гонения на Церковь с 1927 г. усилились многократно, что хорошо видно из собранной в ПСТГУ статистики. Если принять число арестов в 1926 г. за единицу, то в 1927 г. этот показатель равен 1,8, в 1928-м – 2,6, в 1929-м – 9, в 1930-м – 21,7, то есть в каждый следующий год он удваивался или даже утраивался.³⁶

Своего пика гонения на Церковь достигли в конце 1930-х гг. в ходе масштабной кампании репрессий – «большого террора». 30 июля 1937 г. наркомом внутренних дел Н. И. Ежовым был подписан оперативный приказ «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». В число репрессируемых в нем были включены и «церковники». Все «наиболее враждебные» подлежали немедленному аресту и последующему расстрелу. «Менее враждебные» приговаривались к 8–10 годам лагерей. За 1937 г., по данным НКВД, было арестовано 33 382 «служителя религиозного культа», вместе с «сектантами» эта цифра возрастала до 37331. В 1938 г. за «церковно-сектантскую контрреволюцию» было арестовано 13 438 человек³⁷. При этом если в 1937 г. от общего числа приговоров 44% составляли приговоры к высшей мере наказания, то в 1938 г. количество приговоров к расстрелу возросло до 59% ³⁸.

В итоге «большого террора» Православная Церковь и другие религиозные организации в СССР были практически полностью разгромлены. К началу Второй мировой войны на всей территории СССР на кафедрах осталось всего четыре православных архиерея (из более чем двухсот пятидесяти). Из примерно 50 000 храмов, бывших у Русской Православной Церкви до революции, к концу 1930-х незакрытыми оставалось несколько сот (официально – несколько тысяч, но в большинстве из них служб не было, поскольку из-за террора некому было служить). «В результате наших оперативных мероприятий, – отчитывался Ежов перед Сталиным в конце 1937 г., – почти полностью ликвидирован епископат православной церкви, что в значительной степени ослабило и дезорганизовало церковь».³⁹

Сталин и Ежов не понимали, что, уничтожая епископат, священство, монашество и вообще «церковников», они все равно не смогут искоренить Церковь как богочеловеческий организм. Физическое уничтожение земной составляющей Церкви приумножало, как никогда, Церковь Небесную. Не сломленные духовно новомученики и исповедники Российские во главе со святыми Патриархом Тихоном и митрополитом Петром вдохновляли на стояние в истине и тысячи других подвижников. А имея перед глазами такой сонм святых, и миллионы простых верующих в России хранили верность Православию. Несмотря на все усилия богоборцев, России, как показала Всесоюзная перепись населения, проведенная в январе 1937 г., было далеко до того, чтобы стать атеистической страной. По инициативе Сталина в вопросы переписи был внесен вопрос об отношении к религии. Несмотря на слухи о том, что «всех, кто записался верующим, должны забрать», неверующими себя поименовали лишь 42% от общего числа опрошенных. Примерно столько же назвали себя православными. Остальные 16% пришлись на другие конфессии и сумевших уклониться от ответа⁴⁰.

Таким образом, большинство населения открыто засвидетельствовало неприятие богоборческой идеологии большевиков. Надо полагать, это стало одной из причин того, что начавшийся через несколько месяцев «большой террор» с особой жестокостью был обрушен на Церковь. Однако, как писал в 1930 г. митрополит Иосиф (Петровых), «смерть мучеников за Церковь есть победа над насилием, а не поражение»⁴¹. В конечном итоге, богоборческий советский режим пал, а Церковь в России не просто выстояла, но и украсилась таким сонмом святых, какого не имеет ни одна другая Поместная Церковь.