Мама

Моя милая мамочка, как же я перед тобой виновата... Я хотела бы начать эти воспоминания какими-нибудь другими словами, но у меня ничего не получается. И звучит только это: родная моя, как я перед тобой виновата! Хотя все, знавшие нас, не подумали бы меня обвинить. Радость моя, я знаю, что ты полностью прощаешь свою никчемную дочь, как сиюминутно прощала каждый день при жизни. Милостью Божией, ты с детства научила меня просить прощения. И я делала это без затруднений. Хотя ты и прощала меня, но, не дай Бог, – мне забыть все те «мелкие грехи», которые предстали передо мной так ярко и отчетливо, отозвались столь глубокой болью – после твоей смерти. Любимая моя, Богом данная душа, Христос поручил тебе воспитать меня, отвечать за меня... Как я недостойна, Господи, дарованной Тобой матери.

Моя мама была самым скромным человеком, какого можно себе представить. Она говорила: «Я всю жизнь была бездарная, училась с тройками. Слава Богу, что ты не похожа на меня». Мне безмерно жаль, что я не похожа на тебя – в главном смысле этого слова: по сей день не имею ни одной из твоих добродетелей, которые были для тебя столь естественны, что ни ты, ни окружающие – их совсем не замечали. Всех людей мама видела значительно лучшими себя. Помню, как она постоянно молчаливо любовалась внутренней красотой душ человеческих. Из-за того, что она искренно любила людей, всем было рядом с ней легко и хорошо. Когда к нам приходили мои подруги, на всем свете оставались – только их проблемы, скорби и радости. Сколько я помню, мама никогда никому не рассказывала о себе: ни о болезнях, ни о каких-либо случаях из жизни, столь незначительной она видела сама себя.

Она была инженером-строителем по образованию, и мне казались приземленными ее работа и интересы. Только став верующей, я оценила, как маму уважали рабочие строек, которые были под ее руководством. Если она приходила на строительный участок – сквернословие становилось невозможным. Эти простые люди ценили то, что мама никогда не снимала людей с работы, чтобы использовать их для личных ремонтов или построек, у мамы не было ни дачи, ни дома. И квартира, которую она должна была получить по очереди, досталась другому начальнику. Возмущенные несправедливостью люди говорили ей: «Да вам, Галина Петровна, бесплатная дача полагается. Мы вам через забор – гору стройматериалов накидаем». Мама с улыбкой увещевала их: «Что вы говорите, это же воровство!» Если ей нужны были какие-то доски для мелкого ремонта, типа починки обветшавших ступенек крыльца, она выписывала их и оплачивала по накладной. Мама заботилась о семейном благополучии своих рабочих: хлопотала о пособиях, улучшении жилищных условий, путевках в санатории со скидкой. Сама не отдыхала ни в каких домах отдыха и год за годом продолжала снимать комнату у чужих людей, получая самую низкую зарплату из всех возможных при ее должности.

С десяти лет я утопала в чтении бесчисленных томов всемирной литературы, особенно ценила книги из серии ЖЗЛ. Обыденная жизнь нашего маленького города казалась мне мелкой и серой. Я мечтала об общении с яркими, талантливыми людьми, о столичном ВУЗе, увлекалась литературой, живописью, выписывала из Ленинграда пластинки с классической музыкой, писала стихи... Жажда «духовной жизни» – без веры во Христа – привела меня к занятиям йогой, восточной философией и, наконец, экстрасенсорикой. Знакомые уверили меня, что я смогу этим «безвредным» видом лечения снимать боли у тяжко страждущего рядом со мной человека. Таким образом, не желая и не подозревая худа, я увязла в смрадном болоте демонической духовности. Господь устроил мою жизнь так, что за считанные годы семейной жизни (другие приобретают эти познания десятилетиями), я узнала о существовании ада и его непосредственной к нам – близости. Вдоволь нахлебавшись горя, похоронив мужа, чудом Божией Милости, я стала верующим человеком. Встретила на своем жизненном пути, за чьи-то небесные молитвы, – замечательных православных людей: своего первого старца – протоиерея Николая С., мать Веру (в схиме Илиодору), протоиерея Александра Ш., матушку Надежду, иеромонаха Владимира Ш. – удивительного Дивеевского пастыря. Из страшных оккультных заблуждений меня извлекли книги теперь уже местно-чтимого в Америке Преподобного Серафима Платинского (Роуза). Прости и прости меня, Господи, так как не без моих усилий мама разделяла многие мои заблуждения. Но когда я пришла к вере, она вошла в Церковь столь естественно, как будто из нее не выходила. Врожденный дух маминой кротости, которого до сих пор в помине не имею, глубоко роднил ее с истинным христианством.

Мама рассказывала мне, как в раннем детстве ее дедушка, отец Филипп, священник села Бесплемяновское Урюпинского уезда, на Волге, ставил ее с братом на колени – перед святым углом, где всегда горела лампадка, и малые дети, старательно крестясь, повторяли вслед за дедушкой: «Отче наш, Иже еси на Небесех, Да святится Имя Твое...» и «Богородице Дево радуйся...» Матушка отца Филиппа в сорок лет, в ожидании пятого ребенка, однажды правила лошадьми; они были чем-то напуганы и внезапно перешли в галоп. Перед глубоким оврагом, куда неслись обезумевшие животные, она выпрыгнула из телеги и упала животом на камень. Ребенок родился мертвым, вслед за ним ушла из жизни – матушка. Так отец Филипп в сорок пять лет остался вдовцом. Он написал в Царицыно (будущий Волгоград) подробное письмо своей сестре. И тетя Дарья заменила детям мать. Всю нелегкую сельскую работу батюшка исполнял сам. Однажды он косил траву для коровы и нечаянно ранил косой куропатку. «Никогда не забуду, – вспоминала мама, – как этот высокий, сильный человек стал на колени, взял окровавленную птичку в руки и – заплакал. Столько лет прошло, но это горе, его внутренняя боль, – остались у меня в душе». Поминаю слова матушки Надежды: «Прежнее время очень сильно отличалось от нынешнего. Иные мысли и чувства были у людей». Детство, проведенное в дедушкином селе среди родной природы, постоянные церковные службы, молитвенный настрой дома, где дети присутствовали при всех утренних и вечерних правилах, – стали светлым основанием маминой жизни. На праздники приезжали от разных концов четверо взрослых детей батюшки и вставали на клирос. У всех были разные голоса – получался квартет, и в храме говорили: «Ну, Яровые – запели». Как, получив православное воспитание, можно было многие годы жить при советском режиме, – без покаяния и Церкви, – является для меня величайшей загадкой. Слава Богу, мама крестила меня в младенчестве. Став верующей, я, прости Боже, осуждала своих родных за то, что выросла, не зная Бога. Осмысленно и серьезно пришла в Церковь на четвертом курсе института. Сдав госэкзамены, наложила на себя строгий недельный добровольный пост и поехала в Лавру Преподобного Сергия, чтобы исповедать весь свой «атеизм»: ответы по предметам марксистско-ленинской философии и т.п. В Лавре я услышала от худенького седого монаха: «Осуждаешь родителей за то, что не воспитали тебя в вере?! Да ты сама – во всем виновата. Если бы у тебя было чистое сердце, – то Бог нашел бы возможность привести тебя к Себе! Вот великомученица Варвара, имея сердечную чистоту, – была наставлена – Самим Богом». И он рассказал известное житие, осветив его с новой для меня стороны.

Несмотря на то что мои близкие жили вне Церкви, среди семейных воспоминаний, как реликвия, хранились эпизоды времен войны. Всю жизнь мама с бабушкой с ярким переживанием вспоминали, как уходили из горящего Сталинграда, бросив все вещи (мама особенно жалела свое пианино с канделябрами и профилем Шопена). Бомбили мост, страшные взрывы сотрясали землю и воздух, люди разбегались, не помня себя от ужаса. «Мы с мамочкой, – вспоминала мама, – бежали, прижав к груди икону Владимирской Божией Матери, губы шептали неизвестную молитву... Слева и справа падали убитые. Один Бог знает, как мы уцелели...» Потом многие недели они шли пешком, возвращаясь в город, где когда-то жила бабушка. Здесь она закончила педучилище, и ее муж стал его директором, продолжая преподавать историю и литературу. Родных в Каменске не осталось. Беженцы сняли комнату у одинокой вдовы. Однажды утром они встали после ночной бомбежки, а второй половины дома, где жила хозяйка, – нет. Вместо нее – глубокая воронка, будто ножом отрезано по стену, за которой были мама и бабушка. Когда окрестности заняли немцы, мои родные, работая в детском доме, были эвакуированы из города и жили в лесу. С раннего утра мама шла собирать грибы, ягоды, травы и коренья. И готовила скудную еду, спасая от голодной смерти детей. Милостью Божией, – пережили и это. Вернувшись в Церковь, мама переосмыслила все эти события и глубоко благодарила Бога. Сколько настоящих чудес в жизни каждого православного, которые мы все – недостаточно оценили – недостаточно поблагодарили за них Творца.

Мама всегда замечала тех, кому трудно, и спешила подставить свое плечо. Часто она подходила в метро или на улице к старушкам, несущим тяжести, и брала чужую ношу на себя, сама будучи пожилым человеком, который не отличался здоровьем. Скольким людям она незаметно для окружающих и совершенно безвозмездно помогала: то поштукатурит чужой фундамент, то починит утюг, то поможет посадить огород... И все так тихо, молчаливо, будто это было ее личной обязанностью, будто она делала это – для себя. Не имея мужских рук в семье, мама выучилась все делать сама. Когда к части дома (который мы получили в наследство от умершего дедушки) нужно было пристроить коридор на высоком фундаменте, были наняты рабочие. Но на второй день они, отмечая какую-то дату, уже не пришли, не появились на второй и третий день. Мама вздохнула, и вдвоем с приехавшим в отпуск братом они сложили фундамент, возвели под крышу кирпичные стены. Не дождавшись очередных специалистов, мама самостоятельно выстроила высокую прочную лестницу. С усердием бралась она за любую работу, все спорилось в ее руках. И, казалось, что это естественно, никто этого не замечал, не хвалил. Много лет спустя мне рассказали об одном монастыре, где люди десятилетия несут одно послушание: например, тридцать лет послушница моет кастрюли. И никто никого не хвалит. Услышав эти слова, я вспомнила свою маму. Она никогда не желала и не ждала никакого одобрения, искренно считая себя недостойной. При этом мама умела глубоко чтить других людей. Тонко ценила чужие способности и таланты. Вернувшись в Церковь, она многие годы была на послушании в доме священника. И его матушка говорила мне: «Видела я в жизни – одного смиренного человека – это ваша мама». В ее обязанности входила вся домашняя работа и уход за маленьким сыном батюшки. За что бы она ни бралась, все делала с кротостью и любовью.

Светлана, ближайший друг нашего дома, необыкновенно любила мою маму. И постоянно делала мне замечания: «Ты очень мало уделяешь мамочке времени, ты мало о ней заботишься и совсем ее не утешаешь». Однажды, будучи у нас в гостях, Света, желая сделать приятное маме, спела нам старинный монастырский кант. Помню ее улыбку, когда она поклонилась матушке и маме и сказала: «Это песнопение посвящается всем дорогим мамам!». «И твоей чудесной маме, обязательно», – добавила я.

Мы считали себя счастливейшими на свете, будучи полностью единомысленны со своими родными. Света запела своим глубоким голосом. Мы втроем: матушка, мама и я – подтягивали припев после каждого четверостишия. Эти безыскусственные слова способны касаться незримых струн души, потому что их сила не в литературном достоинстве, а в сердечном благодарном чувстве.

Слово «мама» дорогое,

Мамой нужно дорожить,

С ее лаской и заботой

Легче нам на свете жить.

Припев:

Если мать еще – живая,

Счастлив ты, что на земле

Есть кому, переживая,

Помолиться о тебе.

Когда был еще младенцем,

И она в тиши ночной,

Словно Ангел у постели,

Охраняла мой покой.

В раннем детстве беззаботном

Я не знал, как трудно жить.

Мать трудилась, чтобы было,

Чем кормить и чем поить.

Помню тихие беседы:

Говорила ты о том,

Чтобы умным быть и добрым,

Жизнь свою связать с Христом.

Помню радостные встречи,

Как с дороги приезжал,

Матери родные плечи,

Как ребенок, обнимал.

И оставшись одинокой,

Сердца ревностью горя,

Ко Христу душой глубокой

Ты молилась за меня.

Господи, прости меня! Не устанет напоминать мне о моей вине сердце. Как я недостойна данной Тобой – матери.

Перед тем, как лечь в больницу, смертельно больная мама в последний раз пришла навестить дорогой для нее дом. Выпила с матушкой чашку чая и в опустевшей кухне, преодолевая слабость, перемыла посуду, добела отчистила газовую плиту. Я заглянула в ванну, где под мамиными руками начинала сиять мутная раковина, и у меня сжалось сердце. Впервые я почувствовала, что она уже не может делать то, что сейчас делает. Мама тихо вздохнула с тайным облегчением. Чувство новой – неземной благодарности вдруг осветило ее лицо. «Слава, Тебе, Боже!» – едва слышно проговорила она, и я поняла, что она молится изо всех сил, чтобы просто устоять на ногах. И безмерно благодарит Бога, давшего ей силы еще раз послужить почитаемым ею людям. И только тут, с щемящей жалостью, я заметила, что она непривычно бледна и печать изнеможения лежит на ее осунувшемся лице. Знаю, что у Небесного Ангела не забыта эта раковина – потому что Бог помнит каждую «лепту вдовицы», в каком бы столетии она ни была подана. Мама делала эту несложную для здорового человека работу – сверх всяких сил. Она отдавала последнее из того, что имела. Большего сделать для Господа и любимых ею людей она уже не могла.

Смею сказать, что мама принесла глубокое покаяние перед Богом за всю жизнь, потому что я помогала ей писать многие исповеди. Воцерковление ее было настоящим. В ее христианстве не было ничего поверхностного, псевдоблагочестивого. Вера переменила ее жизнь органично: слова и мысли никогда не расходились с делом. В воскресенье и во все праздники мы ездили на раннюю литургию в храм «Всех скорбящих Радости» на Большой Ордынке. На одной электричке – целый час. (Однажды пожаловалась батюшке: «На дорогу в Москву трачу два с половиной часа...» Он ответил: «Целое молитвенное правило!») После ранней маме нужно было возвращаться к матушке, а мне торопиться на работу или на церковное послушание. Прости, Господи, постоянно не могла заставить себя встать до последней возможной минуты и на электричку всегда бежала – стремглав. Мама, чтобы прочесть утренние молитвы, поднималась в половине пятого утра и уходила на полчаса раньше меня. Как больно теперь вспоминать все это. Ради саможаления, чтобы поспать лишние минуты, – я оставляла маму идти одну ранним утром по нашей едва освещенной улице – в мороз, гололедицу и пургу. Вместо того, чтобы проснуться пораньше и под руку вести мамочку по ледяной дороге. Сколько бы теперь я отдала за то, чтобы пройти рядом с ней – одну минуту. Она практически не занималась своим здоровьем, всю себя отдавала мне и матушке. Все неудобства, недостаточную благодарность дочери, беспрерывные труды, плохое здоровье – сносила безропотно, теперь я понимаю: с Ангельским терпением. А ведь ей было почти семьдесят лет. Я приходила домой с работы нередко усталая и раздраженная и могла быть недовольна ерундой: каким-нибудь слегка пересоленным супом. Никогда мама не ответила раздражением – на мою грубость. За ее добрым молчанием стояло безусловное понимание, жаление, полное детское незлобие – такой глубины и силы, что в следующую минуту я чувствовала себя последней дрянью и всем сердцем просила у нее прощения. Но когда мамочки не стало, я ощутила, и по сей день это остро чувствую, – мою непомерную вину перед ней. Вину эгоистичной, расхлябанной белоручки – перед неустанной труженицей, которая являла всеми своими делами, скупыми словами, постоянным сердечным вниманием и служением – поток непрерывной Любви. Она спокойно делала всю самую тяжелую и черную работу и никогда не попросила меня ей помочь. Сколь редко я сама предлагала свою помощь. Когда у нас жила матушка, я спала в одной комнате с ней, а мама в семиметровой келье, где ютилась на старом диване, не имея возможности вытянуть ноги. И никогда никакого ропота. Однажды, вернувшись с работы, я вошла к матушке. Мама прилегла на мою кровать (через два с половиной года она на ней – умирала). Я сказала: «Мамочка, вставай, будем читать акафист». И вдруг впервые услышала, как матушка повысила голос и строго произнесла: «Тебе акафист полагается – стоя, мне – сидя, а ей – лежа!» Так матушка пыталась достучаться до моей совести, чтобы я наконец заметила, как переутомляется в заботах о нас мама. Боже, прости меня, грешную.

Великой Милостью Божией восприняли мы появление матушки Надежды в нашем доме. Мама благоговела перед ней. Только когда мама ушла из жизни, я оценила ее труды: хождение с двумя большими ведрами за водой к далекой колонке, все эти готовки, уборки... Сколько раз надо было сходить за водой, в любую погоду, под дождь и ветер, снег и метель, – для этих постоянных стирок и уборок?! А я так редко бегала за водой, хотя тогда еще Бог давал силы. Пока была жива мама, наш убогий дом блистал чистотой: свежевымытые полы, отглаженные белоснежные гардины, отчищенные добела кастрюли... Всего этого я почти не замечала. Мамочка, родная, прости меня! Знаю, что ты простила меня – полностью. Для тебя не было ничего более легкого, чем прощать. Но моя-то совесть не должна была успокаиваться при виде благородства близкой души. Помню матушкины слова: «Как это у нас легко получается: оттарабанили список грехов на исповеди и пошли, как ни в чем не бывало. А ведь мы огорчили Самого Любящего, Самого Святого, Того, Кто осыпает нас – от рождения до гроба – бесчисленными благодеяниями: кормит, поит, одевает, проявляет к нашей душе беспримерный такт и заботу, а мы выпалили грехи и чувствуем, что мы – в порядке. Нет у нас ни стыда, ни совести, – вот что надо сказать! Мы должны (если уж не умеем остановиться вовремя – не совершить неверного шага) – скорбеть, страдать, чувствовать глубину своей вины перед бесконечно Любящим нас Господом. И если мы не способны увидеть своих грехов – перед самыми родными, значит, мы – и начала не положили покаянию – перед Богом. Если мы не замечаем своей вины перед близким, которого видим, как мы можем любить Бога, Которого не видим? Покаяние рождается – от Любви».

Мама имела дар искренней детской веры, простой сердечной молитвы. Она особенно чтила Николая Угодника и обращалась к нему за помощью постоянно. Когда мы начали жить в доме, в который вскоре пришла матушка, у нас не было холодильника. Летом это стало особенно ощутимо, но денег на столь дорогую покупку не было. И она начала молиться Николаю Чудотворцу. На третий день я сказала: «Дорогая моя, тебе не стыдно тревожить святителя Николая по таким пустякам?» Но на следующий день к нам зашла соседка: «Мы с сыном решили купить новый холодильник и думаю: надо старый предложить вам...» И за тридцать рублей был приобретен холодильник, который продолжает служить по сей день.

Когда мы ремонтировали нашу хибарку, маме пришлось много штукатурить. У нее кончился алебастр, в специальных магазинах его почему-то не было. И мама начала молиться святителю Николаю. «Можно ли постоянно надоедать святым – по мелочам?» – укоряла я ее. В ответном молчании звучало: «Мы ведь с тобой во всем, и в малом и великом, – зависим от Бога». Но тогда я еще не умела слышать слов, стоящих за молчанием. Прошло два дня, вернувшись с работы, слышу радостный рассказ: «К соседям привезли машину торфа. Вышла на улицу, а водитель мне: «Мамаша, можно водички...» Вынесла ему ковшик и решилась спросить: «Вы не на стройке работаете?» – «На стройке». – «А нельзя ли вас попросить привезти мне два килограмма алебастра?» – «Будет сделано», – ответил он и уехал. Но мало ли в подобных ситуациях бывает обещаний. На следующий день слышу, грохочет КамАЗ по нашей улице. Выбегаю. В пустом кузове огромной машины стоит одно-одинешенько – ведро алебастра... И не взял с меня ни копейки». И мама с умилением и слезами на глазах начала благодарить Бога и Николая Чудотворца, поминая раз за разом имя благодетеля. Дай мне, Боже, святыми молитвами моей матери приобрести хотя бы каплю ее святой простоты и веры, ее детской преданности Богу. На подобные искренние молитвы всегда следует с Неба немедленный ответ: ...истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Лк.18:17).

Подснежник

Потоки солнца лужи золотили,

И лес, и поле утопали в свете,

По снегу талому с ручьями в лес спешили

За радостью отпущенные дети.

Голубизной наполненный цветок

К ладони льнул, по пояс в снег зарытый.

Как расцветал? сугробы превозмог?

Бог ведает – тебе ли, друг, открыто?

Мой светяной, ты навсегда со мной,

Бутон из снега – мне весну навеет,

Так в тесноте и скудости любой

Из детства каждого лампада голубеет.

Так сердце кроткое и в ведро и в беду

Живит и радует тебя тем тихим Светом,

Молитву безыскусную творит,

Когда снега нас обнимают летом.

После ухода из этой жизни матушки Надежды Марфо-Мариинская Обитель не оставила нас с мамой своим попечением. Не прошло и недели, как у нас поселилась моя больная подруга с новорожденным ребенком, которой пришлось уйти от мужа, страдающего тяжелым психическим заболеванием. Мама нянчила чужое дитя и ухаживала за гостьей, как будто это были наши родственники. Как только два года спустя мать с ребенком устроилась на работу с правом получения жилплощади, ее место заняла Пелагея. Похоронив мужа, раба Божия осталась в полном одиночестве в доме, где протекала крыша, и нужно было топить печь. Желая отметить годовщину смерти мужа, она приехала в наш поселок в надежде разыскать читающих Псалтирь по усопшим. Не имея точного адреса, долго и безуспешно ходила по улицам. Женщине стало плохо с сердцем, и она постучалась в нашу дверь, хотя дом был на трех хозяев. Мама напоила ее валокордином и уложила на диван. На следующий день Пелагея переселилась к нам: приближалась зима, и она уже не в силах была топить печь. Обе ее неверующие дочери давно не навещали мать. По Милости Божией, живя у нас, она сумела наконец написать подробную исповедь за всю жизнь. Как известно, благодаря искреннему покаянию нередко примиряются находящиеся даже в долгой ссоре. Великое дело перестать обвинять своих близких и разглядеть собственную вину перед обижающими нас.

Молитва о примирении враждующих

Владыко Человеколюбче, Царю веков и Подателю благих, разрушивший вражды средостения и мир подавший роду человеческому, даруй и ныне мир рабом Твоим, вкорени в них страх Твой и друг к другу любовь утверди: угаси всяку распрю, отыми вся разногласия и соблазны. Яко Ты еси мир наш и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Мы начали общаться с детьми Пелагеи. И в конце концов ее старшая дочь столь серьезно пришла к вере, что стала активной участницей восстановления храма в родном поселке. Пелагея жила у нас до последней возможности. Мы увозили измученную маму в больницу, а она все еще не могла представить, что должна расстаться с нами. Через несколько дней Пелагею забрала в двухкомнатную квартиру со всеми удобствами ее старшая дочь.

Когда мамочка заболела, мы сначала ничего не поняли, решили, что у нее тяжелый грипп, так как температура внезапно поднялась выше тридцати восьми. У Пелагеи была легкая простуда. Мне пришлось отсутствовать дома два дня: суточное дежурство, потом церковное послушание. Дома мне открыла дверь мама, на которой не было лица. «Мама, какая у тебя температура?!» – «Тридцать девять и три...» – негромко ответила она. Никогда я не видела ее в таком плохом состоянии. У Пелагеи, которая была гораздо моложе мамы, температура не превышала тридцати семи и двух десятых, и она считала, что должна иметь постельный режим. Мама, не имея возможности прилечь, готовила, подавала ей еду на табуретке, застеленной белой салфеткой, прямо к кровати, прибирала и мыла за ней посуду... «Мама, – что ты делаешь?!» – с болью сказала я. «Когда упаду – тогда перестану», – кротко ответила мама. Мы не подозревали, что уже давно, не она – за всеми нами! а я – должна неотступно, отложив все дела, ухаживать за ней. День за днем, обследуя маму в больнице, мне ничего не говорили о диагнозе. Я по-прежнему не понимала, как все серьезно, а маме оставалось жить – два месяца. Однажды прихожу в больницу, мамочка со светлым лицом вспоминает, как шла по коридору и, превозмогая боль, машинально держалась за правый бок (у нее был рак печени). «Вдруг меня сестричка останавливает, – с умилением рассказывала она: «Вам – больно? Почему же вы не попросите болеутоляющее?» И дала мне таблетку – анальгина!», – с невыразимой благодарностью мама удивлялась чужой доброте со слезами на глазах. А я по-прежнему не осознавала – главного. Не понимала, что болеутоляющие – нужны уже серьезные и что мама являет мне образ – Ангельской кротости и терпения, которые мне совсем неизвестны. Через месяц, измучив бесплодными обследованиями, ее выписали из больницы как не подлежащую операции – в последней стадии болезни.

Никогда не забуду, как мы со Светой вели едва стоящую на ногах маму – на второй этаж, в квартиру батюшки, где она несколько лет трудилась во Славу Божию. Когда мы посадили больную на диван и отняли от нее руки, она вдруг безвольно, как кукла, упала набок. «Скорее – подушку!» – с болью и тревогой в голосе позвал матушку отец Александр. Так мамочку и соборовали: от полного бессилия – полусидя, полулежа. Она не могла позволить себе лечь полностью – из-за большого почтения к хозяину дома. Когда соборование кончилось, в дверь комнаты заглянул пятилетний сын батюшки, которого мама нянчила с первых дней его жизни. Его лицо было непривычно серьезным. Мамочка вся засветилась навстречу любимой детке.

Он заулыбался ей в ответ и подошел к дивану. Все так же лежа головой на подушке, не имея никаких сил встать, мама протянула Сереже руку. Он протянул ей свою ручку. Так они, держась за руки, смотрели друг на друга: глубоко страдающая душа и светлый маленький мальчик. «Подождите, пожалуйста, – я сейчас, сейчас...» – поспешно сказал ребенок и скрылся в свою комнату. Через минуту он отдал маме незабываемый рисунок: великомученик и Победоносец Георгий, сидя на коне, поражал копьем лютого дракона. Рисунок, казалось, сделанный одной линией, не отрывая фломастера от бумаги, поражал внутренней силой и динамикой. Мы рассматривали его безмолвно, полные благодарного восхищения. «Я сейчас, сейчас...» – и наш мальчик исчез снова. На второй картине было всего лишь две буквы: огромные, яркие: X и В. Через две минуты последовал третий лист. Стоящий к нам спиной Господь Бог Саваоф – творил мир: возжигал светила простертой рукой, которая держала – Крест. Это был один из самых ярких разговоров – без слов – в моей жизни. Взрослые рассматривали четвертую картину – полными слез глазами. Перед нами был огромный, на весь лист, – Крест, на котором умирал – распятый Христос.. До конца моих дней, как святую реликвию, я буду хранить эти свидетельства искренней детской Любви. На девятый день после маминых похорон Сережа открыл мне тайну. «Когда мы с твоей мамой остались одни (ты пошла ловить такси), она мне... сказала... она мне сказала... – он какое-то время не мог выговорить слово, – она мне сказала: вот ты уедешь на дачу, а я – умру...» И я, и эта чудная светлая душа, – исполнились печали, которая невыразима человеческим языком. Я обняла и бережно поцеловала в головку моего маленького крестника. Ему, одному на свете, мама доверила – самое трудно выразимое и сокровенное: слово о смерти. Она ни разу не произнесла его при мне, боясь меня поранить. Как горько осознавать свое страшное бесчувствие: в течение длинных больничных недель я не в силах была понять, что мамочка уходит от меня, что я должна дорожить каждой минутой общения с ней!

Когда мы привезли ее домой, уложили в домашнюю белую постель, в своем белоснежном, как у матушки, платочке, она просветлела лицом и, благодарно взглянув на дорогой портрет Елисаветы Феодоровны в изголовье своей кровати, со вздохом облегчения прошептала: «Слава Тебе, Боже!» Слезы подступили у меня к горлу, и я подумала: «Как же ей было тяжело в больнице, а она ни разу об этом не сказала». Близкие научили меня делать уколы, и я стала колоть маме неизбежные наркотики. Никогда не забуду, как пришла из храма в день рождества Иоанна Предтечи (прости меня, Господи, я еще считала, что могу оставлять ее одну), встала рядом с маминой постелью и начала произносить никому не известную молитву. Слова нового покаяния – за себя, за нее... Меня поразила необыкновенная сила духа, с которой она безмолвно подхватила молитву. Мама только крестилась: она была еще способна совершать крестное знамение, но говорить уже не было сил. Живая Божия душа молилась и каялась – с такой глубиной, что потрясение от этих минут мне не с чем сравнить. Только рядом с умирающей матерью я, недостойнейшая дочь, поняла, что, не осознавая этого и не умея ценить, – я жила рядом с духовным человеком. Что все годы церковной жизни мама безропотно приносила себя в жертву всем, кого ей посылал Бог. Я увидела наконец свое бесконечное ничтожество, полное свое убожество – перед лицом огромного страдания и – высоты духа близкого мне человека. Во все время тягчайшей болезни мама – ни разу не пожаловалась. Если ей становилось хуже, она начинала непроизвольно тихонько стонать... И это – все. Я же всю жизнь была готова искать у нее утешения и жаловалась по всякому пустячному поводу. Подобная болезнь развивается годы. И, значит, мама уже давно была тяжело больна. А я с застарелым детским эгоизмом относилась к ней – по-прежнему как к здоровой. Прости меня, Господи, прости меня! Ты станешь каяться еще серьезнее, – говорит Ангел-Хранитель, – когда сама будешь – умирать. Боже, милостив буди мне грешной!

По благословению отца Александра, к нам ездили помогать ухаживать за мамой его духовные дети. Батюшка пришел соборовать маму в последней раз и застал ее почти недвижимой. И только одно отрадное слово слетело с ее уст, когда она принимала дорогое благословение: «Ба-тюш-ка...» В этом единственном слове, произнесенном почти беззвучно, содержалась вся наивозможная Благодарность и Любовь. Быть может, я больше не удостоюсь присутствовать при подобном соборовании. С большим усилием мама подносила руку ко лбу, так страшно медленно – вела ее вниз, минуту – рука лежала неподвижно. Потом мама доносила ее до правого плеча и тут отдыхала – две, три, потом уже пять и десять минут. По сей день с трепетом все это вспоминаю. Господь благодарно принимает последнее усилие, посвященное Ему. С замиранием сердца я следила за мамой. Но не было ни одного крестного знамения, которое, Милостью Божией, она не завершила бы – полностью. Когда на прощание батюшка с состраданием благословил маму, а потом меня, – я поцеловала одну и затем – другую батюшкины руки. Пережитое чувство не повторилось в моей жизни. Ибо только священнику доверено самое главное на земле служение – служение спасения душ человеческих. Прости мне, Господи, все мои возможные вины перед этим человеком, я навсегда останусь перед ним – в неоплатном долгу. Провожая батюшку, я услышала его глубокие тихие слова: «Душа – подготовленная». Будет ли соответствовать таким словам – моя собственная душа в преддверии моей смерти?!

С каждым днем мама чувствовала себя все хуже. В один из этих последних дней, придя в сознание, она с безграничной Любовью задержала свой взор на портрете Великой Княгини Елисаветы и произнесла с внутренним знанием, намного превышающим открытое нам: «Человек... не от мира... сего», – и снова закрыла глаза. Невыразимо пережитое мной в тот миг. Только вкусивший глубину страдания может постичь высоту подвига жизни Елисаветы Феодоровны. Недаром Фросенька в Раю в нимбе вокруг Ее головы читала лучезарные буквы: «Многострадальная Великая Княгиня Елисавета» – за много лет до Ее мученической кончины. Ничто не приближает нас столь подлинно к Господу, как глубина наших собственных скорбей. Будем же за все благодарить – Бога. Посылая испытания, Он оказывает нам великое доверие, надеясь, что мы понесем их – достойно. Только приобщившись глубинному невымышленному страданию, – мы смеем надеяться, что приобщились Жизни Христа.

Несмотря на тяжелую болезнь мамы и наше горе, мы обе безмолвно ощущали присутствие – великой Небесной помощи в нашем бедном доме. В нем было так отрадно, будто мы пребывали в храме, будто Сама Пресветлая Обитель участвовала во всем том, что здесь происходило, хотя никто из нас не мог быть этого достоин. Милость Божия не покинула нас до конца, ради мамы.

Вспоминая эти последние месяцы, вновь ощущаю благоговение. То смирение, в котором пребывала мама, напоминает мне сегодня слова Московского старца Алексия Мечева. Дай мне Бог получить право повторять их в преддверии собственной смерти: Господи Иисусе Христе, Спаситель мой Милосердный, я иду к Тебе, и вот я весь перед Тобою, каков я есть. Возьми меня. Я ничего, ничего не сделал в жизни своей для Тебя... Я – не готов и никогда не буду готов... Я всю мою жизнь и до последнего дня моего, сколько было сил и выше сил моих, старался делать все по совести... Вот я весь перед Тобой с моими немощами, весь во грехах. И таким я иду к Тебе, надеясь и веруя в Твое неизреченное Милосердие³³.

Перед маминым успением я не спала несколько ночей. Поймала себя на невольном ропоте и саможалении – и тут же содрогнулась от этого бесовского прилога: «Нет, я готова уставать до последнего изнеможения, только бы мама – жила. Пусть тяжелобольная, пусть мне как угодно будет трудно – только бы она – жила!»

Моя родная ушла в день своей любимой «Споручницы грешных». Бесценным был для нее этот храм, первый храм, который принял нас после нашего обращения. Как благоговела она перед чудотворным образом Богоматери. Мама не прикладывалась ни к одной иконе, не сделав земного поклона. И уж тем более перед «Споручницей грешных» кланялась земно по многу раз. Она могла подолгу стоять и безмолвно молиться или каяться перед Ней – до службы или после нее, какими-то своими сердечными словами и слезами. И теперь знаю: что Матерь Божия собирает все наши вздохи и слезы, и неведомые миру тончайшие движения души, обращенные к Ней.

Тропарь Матери Божией «Споручница грешных»

Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает: грешницы в скорбех сердца обретают утешение и Небесною Любовию озаряются светло. Днесь бо Матерь Божия простирает к нам спасающую руку и от Пречистаго образа Своего вещает, глаголя: Аз Споручница грешных к Моему Сыну, Сей дал Мне за них руце слышати Мя выну. Тем же людие, обремененнии грехи многими, припадите к подножию Ея иконы со слезами, вопиюще: Заступнице мира, грешных Споручнице! Умоли Матерними Твоими молитвами Избавителя всех, да Божественным всепрощением покрыет грехи наша и светлыя двери райския отверзет нам, Ты бо еси Предстательство и Спасение рода Христианскаго!

Во все времена Матерь Божия – была, есть и будет спасением всех, прибегающих к Ней за помощью.

Утром последнего маминого дня приехала любимая наша Света, будто что-то почувствовала душой. Ее приезд был для меня огромной поддержкой, так как на наших глазах произошло – страшное: мама потеряла способность глотать. Это была трагедия, так как уколы помогали уже слабо, и мы несколько дней давали маме импортный наркотик, подаренный нам с сердечным участием одним из духовных детей батюшки. Мы разбавляли его крещенской водой в столовой ложке. Что может быть страшнее, чем лютая боль родного человека, которую нечем утолить... От усталости я потеряла счет датам. Не понимала, что вот сейчас начинается всенощная под праздник нашей любимой иконы. Я была захвачена одной мыслью: Что делать? Кому молиться? Не знаю, как у меня вырвалось: «Света, давай прочтем акафист «Споручнице грешных». Читала знакомые строки, запинаясь, перемежая икосы и кондаки какими-то своими полусвязными мольбами. И вдруг став на колени и не понимая о чем прошу, с отчаянием произнесла: «Матерь Божия, возьми мою мамочку – на Свои руки...» Знала бы я, что через пятнадцать минут буду прижимать к лицу – холодеющие руки самого близкого мне на земле человека...

Я знала, что такое смерть, рядом со мной умирали прежде, уходили и потом. Но эти минуты останутся неповторимыми. В последние годы мама перестала стричь белоснежно седые волосы и к своим семидесяти двум годам отрастила толстую девичью косу – до пояса. В эти последние миги, когда душа разлучалась с телом – мы со Светой с замиранием сердца увидели, как просветлел – невещественно просиял весь мамин облик. Будто перед нами была юная непорочная девушка, не старше семнадцати лет. Что-то девственное, непередаваемо прекрасное коснулось наших душ – живое веяние Иного Мира... В нашем присутствии совершалось невидимое, поражающее душу таинство: схождение Неба на Землю. Прикосновение к праху и пеплу, – Жизни Бессмертной. Наверное, в эти миги Ангел Господень – уносил мамину душу. Мы со Светой замерли, столь невыразимо прекрасными были эти длинные мгновения. Незабываемое ощущение неземной чистоты и святыни. Было так светло и тихо, что плакать было невозможно. Я обливалась слезами, когда в этой же комнате – среди собравшихся близких – маму отпевали два священника. Но когда мы хоронили ее, было одно – Нездешнее утешение, Невыразимая радость. Все возвращались с кладбища с просветленными лицами. Сияло, преображая поле и кладбище, ласковое теплое солнце – в подобие тому Свету, который наполнял наши души. Светлана держала меня под руку и взволнованно говорила: «Если бы мне кто-нибудь сказал, что возможно хоронить родную мать и – не плакать, не испытывать страшного горя, я бы назвала его – безумным, я бы не поверила этому человеку – никогда. Поверить не могу, что можно не страдать на похоронах!»

Годы спустя я прочла у Афонского старца Ефрема Катунакского рассказ о смерти его матери: «...(Вижу во сне) как будто вышла из могилы прекраснейшая, 17–18 лет девица, с яркими очами, и, взглянув на меня, улыбнулась. Ее лицо очень сильно сияло, она ничего мне не сказала, но лишь посмотрела и улыбнулась. Взглянул я на нее и сказал про себя: «Ах, мама!..»

Начинаю молиться о ней, и душа моя исполняется радости, забываю всю печаль, какую имею о ней, вижу ее в бесконечном Свете, в радости, веселии. Душа моя трепещет от радости».

Шел двенадцатый мамин день, после литургии и панихиды я сидела подле батюшки на лавочке и с недоумением делилась с ним неизвестными мне чувствами: «Я понимаю, девять дней – душе показывают Царство Небесное. Но на десятый – уже должны начаться мытарства. А мне с каждым днем – все светлее... Свет и Отрада, невозможно все это выразить... Волнуюсь, вдруг я в каком-нибудь духовном заблуждении? Ведь не может быть, чтобы мама, минуя мытарства, была уже – в светлом месте?!» Батюшка едва заметно улыбнулся и негромко произнес: «Конечно, в Светлом месте...»

Никогда не забуду, как мне приснилась моя родная в ее сороковой день. Как сияла моя милая мама. Это был свет – Любви, Ангельской мудрости, всепонимания... После этого сна я знаю, что во всем мире – нет ничего дороже и Прекраснее Божественной души человеческой. И подлинный облик души каждого человека – пресветлый, сияющий. В Ином мире праведники воистину просияют как солнце. Кто из нас праведнее – знает один Бог. Ему важна не какая-нибудь внешняя успешность великих дел, а только искренняя доброта милующего сердца – чистые, не имеющие второго дна помыслы. Наши труды и подвиги дороги Богу, если они приобщают нас к Его Святой Любви – желанию послужить всем людям.

Моя милая мамочка множество раз помогала мне после смерти. Она участвует во всех делах и событиях моей жизни и по сей день. Ее молитвы поддерживают меня и моих друзей постоянно. На сороковой мамин день батюшка сказал: «Матушка Надежда забрала к себе – свою послушницу... Мама молится о нас, и мы будем о ней молиться...» Ведь духовное преуспеяние за гробом продолжается бесконечно, ибо Бесконечно и неизъяснимо Совершенство Бога. Люди, достигшие своего истинного Отечества продолжают духовно развиваться и возрастать. Поэтому нет человека, который не нуждается в молитве. Одна дорогая для меня душа, которая живет очень непросто, увидела во сне мою маму. Человек она мужественный и сдержанный, никогда не проявляет откровенно своих чувств. И вдруг слышу от нее взволнованный рассказ: «Вижу во сне: ваша мама поднимается по лестнице – выше и выше. Остановилась на одной ступеньке – смотрит на меня сверху – и произносит с такой огромной Любовью: «Бедная Танечка...» На глазах моей знакомой при этих словах появились слезы. В Царствии Небесном известно сокровенное всех сердец, все неведомые миру тяготы и скорби, которые претерпевает каждая душа. И когда в день Суда откроются все помышления – многим тайным рабам Божиим будет, по слову Апостола, – похвала от Бога.

Как десятки и сотни тысяч подобных маме скромных тружениц, которые не заметили за собой ни одной добродетели, по искреннему своему смирению – она вошла в Радость Господа Своего. И Небо святых и Ангелов радовалось ей, как радуется – о каждом грешнике – кающемся. После смерти моей мамы – все на свете мамы представляются мне – бесценным сокровищем. Нужно отдать все, чтобы каждая мамочка, детям которой Бог даровал веру, – стала радостью для Ангелов. Как быстро взрослеют дети и стареют матери. Не дай Бог, за суетой этой накаленной жизни не успеть подарить счастье покаяния – своей единственной любимой матери. И если в прошлые века Бог спрашивал с родителей – о детях, то в наше время более серьезно – спросится с детей, потому что больший спрос с тех, кому дано – больше. Поторопимся сделать все возможное для своих и чужих близких, пока еще есть время: пока – они и мы – еще живы! Среди всех разновидностей счастья – я не представляю большего счастья, чем знание – о загробном благополучии своей родной матери. Это утешение – не с чем сравнить. Радость эту посильно вымолить у Бога – каждому из нас. Ибо «нет ничего, чего нельзя было бы вымолить у Бога», – как сказал один священник наших дней.

Перед иконой Успения

Мне вспоминается та первая мольба

перед «Успением» Владычицы Пречистой:

Предтечи храм, робею от благоговенья,

еще не знаю ни одной молитвы...

Упала на колени. Наверное, слова

мне подсказал мой Ангел – на глубину ушла,

смирилась ли душа? Хотя казалась мысль моя невольной:

«Прости и пощади – дай умереть достойно»...

И в храме я теперь всегда к своей

любимой иконе подхожу –

как будто в дверь, которой мечтаю

к маме пройти: «Не отвратись!»

Челом, всей мыслью приникаю:

«Пренепорочная, – не принесла

достойно прожитого дня и даже – часа.

Прости и пощади меня...»

Кончину – непостыдну, мирну,

причастную Святых и Страшных Таин,

(без непосильных мук и боли)

мне, близким моим –

«благополучным» и – заблудшим, некрещеным...

Окинь их Материнским взором,

которых в сердце ношу (ведь кто-то в одиночестве

не может ни слова произнести) –

пощады вместе просим!..

Я понимаю, не имею ни прав,

ни званий – на дерзновенье,

но прошу, и умолять – не перестану,

лишь потому, что Церковь знает

Твою Любовь, что глубже – всех океанов...

и даже справедливости Святой:

Ты можешь все!