От рождения до настоятельства

Отец Клеопа родился 10 апреля н. ст. 1912 года в селении Сулица ¹¹ уезда Ботоша́нь, в семье православных крестьян Александра и Анны Илие ¹² и в Святом Крещении получил имя Константин.

Отец Клеопа рассказывал нам, что в тот день, когда он родился, в доме его родителей работал плотник, крыл дранкой кровлю одной из построек. Услышав, что родился мальчик, он сказал:

– Это дитя станет наследником этого дома.

Более чем через 30 лет пророчество это исполнилось со смертью родителя старца Клеопы, Александра, ибо все братья и сестры старца Клеопы умерли, а мать ушла в монастырь.

«Нас у родителей было десять детей, – вспоминал Батюшка, – и пятеро из нас (четыре брата и сестра) стали монахами. Самый младший наш брат, Миха́й, жил в монастыре Дурэ́у. Сестра моя Екатерина поступила в монастырь, когда ей было всего 11 лет, а я и двое старших братьев, Георгий и Василий, пришли в Сихастрию. К 1935 году почти все мои братья и сестры умерли, будучи еще в молодых летах. Потом умер и папа, Александр. Оставались в живых я, в монастыре Сихастрия, и мама, в родном селе Сулица уезда Ботоша́нь. В 1946 году я привел маму в Сихастрию, постриг ее в монашество и отвел в монастырь Агапия Ветхая, где она прожила до 1968 года и отошла ко Господу в возрасте 92-х лет».

Александр Илие был подобен светильнику, просвещавшему верой свою семью, об этом старец Клеопа не забывал всю жизнь и приходившим к нему приводил своего отца в пример, достойный подражания.

Так, рассказывая нам, он говорил:

«Бог да упокоит родителя моего. Он был мужчина высокий, лысый, с белой бородой, Александром его звали. Он не знал грамоты, но имел страх Божий. Я слышал, как он молился: “Поклоняюсь Отцу и Сыну и Святому Духу”. Чтобы он лег вечером спать, не помолившись? Или сел за стол, не прочитав “Отче наш”? Или не пошел в воскресенье в церковь? Или чтобы кто-нибудь увидел, что он ругается или что-нибудь ворует? Вовек никто такого не видывал, а если отец кого-нибудь заставал за таким делом – Боже упаси!

Он был в доме светочем. Он был нашим властелином.

Мама же, наоборот, была очень добросердечна. Раздавала все что имела. Много раз я слышал, как папа говорит:

– Ах, женщина, все, что я привожу телегами, ты раздаешь в котомках.

Был у нее и дар слез. Она плакала по любому случаю. Видели бы вы, как она плакала по нам, когда мы уходили в монастырь! Пойдет по веранде и как начнет причитать:

– Пташки мои, мамины милые, уйдут в монастырь, и я останусь одна. Пташки мои, мамины милые…

Соседи спрашивали отца:

– Дядя Александр, кто у вас умер? Кого оплакивает тетя Аня?

– Никто не умер, это жена плачет о детях, потому что они уходят в монастырь, – отвечал им папа».

Как и другие братья и сестры, в младенчестве Костэше́л (таким ласковым именем звали его домашние) был болезненным. Ему было всего несколько месяцев, когда он так захворал, что даже перестал брать материнскую грудь. Видя это, родители испугались, что Костэшел умрет, как умерли другие их детишки. Но мама отца Клеопы, возложив упование на Бога, взяла его и пошла в скит Козанча ¹³. Вот что рассказывал нам отец Клеопа об этом случае:

«Когда мама пришла в Козанчу, то встретила одного иеромонаха, которого звали Конон Гаврилеску, и спросила его:

– Что мне делать, отче? Посмотри, дитя мое умирает. Ничего не хочет есть и даже грудь не берет. Посмотри, какой он слабенький!

– Посвяти его Матери Божией, и он не умрет!

– Как же его посвятить?

– Возьми полотенце и свечу и приходи в церковь к иконе Богородицы.

Тогда мама раздобыла полотенце и свечу и вошла со мной в церковь. Отец Конон стоял перед иконой Матери Божией. Он сказал маме:

– Стань на колени и повторяй за мной: “Матерь Божия, я посвящаю Тебе это дитя мое”.

Мама рассказывала мне, что, как только она произнесла эти слова, я сразу стал искать губами ее грудь.

Еще отец Конон, с которым познакомился и я, бывая в Козанче у отца Паисия ¹⁴, сказал тогда такие слова:

– Этот ребенок будет жить очень долго.

И вот теперь я старик, мне уже больше восьмидесяти лет, и никого, никого из моей семьи не осталось в живых. Так угодно было милости Божией, чтобы хорошее ушло, а плохое осталось».

Будучи избран Богом для пользы многих, отец Клеопа уже с малых лет был наделен от Бога даром слова и завидной памятью. Даже теперь, в возрасте 86 лет, эти дары не оставили его, и приходится только изумляться, с какой легкостью он запоминает имена людей, названия местностей и разные сведения, не имеющие прямого отношения к вере.

Окончив начальную школу в родном селе, вдохновляемый примером и брата своего Георгия, пребывавшего в монастыре Сихастрия, и сестры своей Екатерины, Константин вместе с самым старшим братом, Василием, решил уйти в монастырь Сихастрия. Предоставим отцу Клеопе рассказать, как это происходило.

«Брат мой, отец Герасим ¹⁵, писал нам иногда письма и учил нас, как проводить богоугодную жизнь. Среди прочего он говорил нам, что если мы хотим уйти в монастырь, то нужно привыкать еще дома не есть мяса, потому что монаху нельзя есть мясо ни на Пасху, ни на Рождество, никогда; чтобы вставали в полночь и творили молитву два-три часа, как в монастыре. Вначале мы не сказали этого родителям, чтобы они ненароком не запретили нам. Но сказали старшей сестре, которая была замужем и состояла в Войске Божием ¹⁶. Вместе с братом Василием мы вставали ночью и шли в комнату, где у нас была и чудотворная икона, которая заплакала, когда брат Георгий однажды начал было плясать, и там мы молились и читали жития святых.

Но диавол пытался воспрепятствовать мне, ибо сестра моя уговаривала меня не уходить в монастырь, потому что там тяжело, но остаться в миру, поскольку у меня есть дар слова, и вступить в Войско Божие. Потому я больше не хотел вставать ночью и идти на молитву. Но как-то раз ночью случилось следующее.

Мы с Василием спали в одной комнате. Проснувшись, он разбудил меня и пошел в молельную комнату, оставив дверь открытой. В комнате моей горела лампадка, ибо тогда не было электрического света, как сейчас, с выключателями. А мама как раз вышла на улицу, пошла на колодец за водой, и увидев, что дверь наша открыта, вернулась посмотреть почему. Глянув на мою кровать, она увидела огромную чудовищную собаку, всю черную, которая сидела на мне и лизала меня по щеке, чтобы сон мой был слаще. Она перепугалась и закричала так сильно, что я проснулся и увидел хвост чудовища, когда оно уходило через дверь. В этот миг я и решил: все, ухожу в монастырь!

* * *

Мы уходили в монастырь с котомками на спине, в них были жития святых, Псалтирь, Часослов, Священное Писание, часы и две иконы, одна из них – Та Самая Матерь Божия, Которая заплакала. Ничего больше мы не взяли из дому. Папа и мама провожали нас до места, называемого овраг Будэ́й.

Брат мой Василий, еще перед тем как нам выйти из дому, сказал мне:

– Брат, давай не будем говорить им, что уходим в Сихастрию, скажем, что идем в Козанчу, а то иначе они не отпустят нас. И еще скажем, что по субботам мы сможем приходить домой и они смогут нас навещать. А то видишь, расставание у нас получается самое тяжкое. И когда я запою: “Господь просвещение мое и Спаситель мой”, ты больше не оборачивайся назад.

Когда мы вышли в поле, брат Василий начал убеждать родителей, чтобы они отдали нам багаж и возвращались домой, потому что мы знаем дорогу в Козанчу, а они, как родители, всё говорили, что еще немножечко пройдут с нами. Я, как ребенок… а брат Василий был решительный. Дойдя до оврага Будэй, он взял котомки у папы, поцеловал руки родителей и запел: “Господь просвещение мое и Спаситель мой”. Поцеловал и я им руки и пошел за ним.

Когда мы поднялись на холм, я обернулся назад и увидел, что мама сидит на земле и плачет, глядя вслед нам. Тогда я сказал Василию:

– Брат Василий, маме плохо, она упала на землю!

– Ну, брат, я же говорил тебе не оборачиваться назад! Разве ты не знаешь, что стало с женой Лотовой, когда она оглянулась? – решительно ответил мне брат.

Таким было наше расставание с родителями.

В ту ночь мы остановились в Козанче у отца Паисия. Оттуда пешком пошли в Сучаву, поклонились мощам святого Иоанна Нового ¹⁷ и затем также пешком пришли в монастырь Сихастрия».

Настоятель мой по монастырю Слатина, Клеопа, часто рассказывал нам, когда прогуливался с нами в горах, как он был принят в монастырь настоятелем Сихастрии Иоанникием ²⁰.

Совсем юным, едва вошедшим в возраст совершеннолетия ²¹, явился он в Сихастрию, но вместо настоятеля его встретил эконом, суровый монах с густыми рыжими волосами, как у молодого, крепкого льва, который сказал ему только это:

– Ты пришел, чтобы остаться у нас?

– Да, преподобный, – отвечал ему отец Клеопа, тогда еще Константин.

– Хорошо, пойду спрошу настоятеля. Стой тут.

– Скажи преподобному, что у меня тут есть еще два брата, монахи, – сказал ему еще Клеопа.

Спросив, как его зовут, эконом ушел. Вернулся он быстро и с палкой в руках. Возле ворот валялось высохшее бревно, забытое там с давнишних времен. Эконом взял Клеопу за руку, подвел к бревну, вручил ему палку и сказал только:

– Бей это бревно! Бей!

И он начал его бить, держа еще на плече котомку, в которой нес свое имущество: несколько книг и сменное белье. Эконом развернулся к нему спиной и ушел по своим делам.

Мимо него проходили монахи, братия, богомольцы. Никто не замечал его. Отзвонил колокол к обеду, потом к ужину, а о нем не вспомнил никто. Поздно вечером пришел эконом, взял его за руку и отвел в архондарик – домик для гостей, в комнату с топчаном, сколоченным из досок, без матраса, покрытым одним только конопляным ковриком, с краю на нем лежала подушка, набитая соломой. Молча провел его в эту комнату, закрыл за ним дверь и ушел.

Не успел он заснуть, как услышал стук била и вслед за тем звон колокола. Открылась дверь, и эконом с порога подал ему знак следовать за ним. Было 11 часов, и начиналась полунощница с утреней. Эконом привел его в церковь и поставил в углу в притворе, у самых дверей.

Была ночь, церковь по тем временам освещалась лишь несколькими свечами, так что никто не заметил его. В час по полуночи служба закончилась, после чего все монахи покинули церковь, эконом, остававшийся последним, снова подал ему знак следовать за ним и все так же без слов отвел его в комнату в архондарике. Утром, очень рано, когда сквозь мглу, мало-помалу, но бесследно рассеивавшуюся, забрезжил свет нового дня, под пение птиц он снова привел его к воротам, снова вручил ему палку и сказал, как накануне:

– Бей его!

Он бил бревно целый день до самого вечера, не евши, позабытый всеми на свете. Все были заняты своими делами, входили и выходили, спеша по послушаниям. Ночью повторилась та же история. По-прежнему прошел и третий день до захода солнца. Когда погасло дневное светило, закатившись за Подножие Креста – западную гору, поднимавшуюся прямо у ограды монастыря, эконом пришел, все такой же молчаливый, но веселый, что легко можно было понять по его глазам, большим и чистым, как у дикой птицы.

– Пойдем, тебя зовет старец. Оставь палку здесь.

«Старец» – это был настоятель Иоанникий, его называли так еще с тех пор, когда ему исполнилось всего сорок лет. Тогда, вернувшись с Афонской Горы, он нашел монастырь опустошенным после пожара и сам начал восстанавливать в нем монашескую жизнь и постройки. Так он со временем собрал до сотни братий, которые теперь уже были по большей части монахами, все его ученики. Ему было лет шестьдесят.

Старец ждал его в настоятельских покоях – простой комнате, в которой стояла деревянная лавка, застланная ковриком, стол, два стула и аналой, на котором лежали епитрахиль и молитвенник.

– Стань на колени. Ты будешь исповедоваться. Говори мне все, что ты сделал и о чем думаешь. А бревно у ворот что сказало?

– Не сказало ничего, преподобный.

– Таким же будь и ты. Оно не сказало, что у него болит голова? Не сказало, что хочет есть?

– Не сказало ничего, преподобный.

– Хорошо. Таким же будь и ты.

Затем последовала краткая исповедь и чтение разрешительной молитвы.

* * *

Дойдя до этого места, отец Клеопа рассказывал:

«О бревне я не знал заранее, потому что старец не повторял “искусов”, но я давно знал, кто-то говорил мне, что момент после исповеди – ключевой. Если старец попросит у тебя документы, значит, ты прошел испытание, а если нет, на второй день эконом покажет тебе на дорогу, по которой ты пришел.

– Дай мне твои документы, – кротко повелел старец. – Говоришь, Илие твои братья? Нехорошо вам поначалу быть вместе. С завтрашнего утра ты пойдешь к овцам, на овчарню у Подножия Креста, помогать Антонию Ола́ру. Он старший чабан. Слушайся его. В субботу вечером приходи на исповедь. А теперь иди!

На улице ждал эконом.

– Ну что, попросил у тебя документы? (Все знали о документах!)

– Попросил.

– Хорошо, тогда пойдем поедим.

Мы пошли в трапезную, – рассказывал отец Клеопа, – поели вместе, потому что эконом тоже постился, ожидая прояснения вопроса с моим призванием, и, проведя меня в другую келию, рядом с братскими, на прощанье спросил меня:

– А что еще сказал старец?

– Сказал, чтобы я завтра пошел к Подножию Креста, на овчарню.

– Так сказал? – удивился эконом, но потом добавил: – Если он так сказал, так и делай».

И с того вечера, кроме еще одного вечера спустя семь лет, когда он был отправлен на ночную службу и наречен Клеопой, юного Константина-Клеопу не видел никто, кроме тех, кто время от времени проходил мимо овчарни, и случалось, что овцы были тогда не в лесу. В монастыре его не видел никто годы и годы, лет около пятнадцати ²². Он был забыт там, возле овец!

С первых дней братья были подвергнуты искусу игуменом монастыря протосингелом Иоанникием Мороем, и полтора года брат Константин нес послушание по уходу за коровами, а Василий – за овцами. Им назначена была и епитимия – три месяца не общаться друг с другом.

С самого начала брат Константин был очень усерден к монашеским подвигам. В понедельник, среду и пятницу он вкушал пищу однажды в день, клал сотни поклонов, а ночью шел на утреню – зачастую босиком, даже в зимнее время. Подвиг с тех пор стал его всегдашним другом, до самой смерти. Даже когда он уже был Старцем, у него в келии не было ничего, кроме маленького столика, кожуха и рясы.

Вскоре после поступления в монастырь брат Константин очень тяжко заболел и уже думал было, что умрет молодым, как умерли его братья. И вот теперь, уже в возрасте усталости и болезней, он так рассказывал нам об этом:

«Однажды я очень сильно заболел. Ничего не мог делать. Лежал не вставая; у меня был очень сильный жар. Отец настоятель поручил одному брату, Стефану, растирать меня спиртом. А я, ребенок умом, молился тогда в мыслях: “Господи, если бы мне прожить до тридцати лет!” Посмотри, а теперь я уже гнилой старик, развалина, перетянутая проволокой, мне восемьдесят шесть лет, у меня было шесть операций, руки переломаны вот тут и тут и два ребра выбиты, три раза меня арестовывали за проповеди, я скрывался в лесах и чужих домах девять лет и семь месяцев… Ребята, дай вам Боже прожить столько же, сколько прожил я, но только не терпеть таких бед, какие претерпел я».

Когда пришло время исполнить долг перед царем земным, брат Константин постриг волосы, отросшие уже до плеч, и был определен в связной полк в Ботошанах. Когда мы слушали его рассказы о том, как он на азбуке Морзе посылал сообщения в учебном пункте и на маневрах, то забывали обо всех неприятностях.

Много раз старшие по званию убеждали его остаться в армии и не возвращаться в монастырь, но им не удалось отвести его думы от монастырских отцов и братий, от духовника Паисия.

«На маневрах офицеры ставили меня поближе к себе, чтобы я рассказывал им, как живут в монастыре, но они еще и искушали меня некоторыми вопросами:

– Илие, а как монахи обходятся без жен?

А я отвечал им, что жизнь преходяща. Иные говорили:

– Да, вот начнется война, и тогда бес нас поберет…

Помню, когда я был разводным капралом и ночью вел часовых на смену караула, то, дойдя до поста номер 5, останавливался и смотрел на горы. А один солдат, Пантя, спрашивал меня, почему я всегда смотрю туда.

– Я оттуда, – отвечал я.

И думал о том, что сейчас в монастыре идет утреня, час первый.

Обычно ночью я шел за солдатами, и если меня спрашивали, почему я не иду впереди, я отвечал им, что хочу проверить, знают ли они пароль, а на самом деле мне надо было читать молитвы.

Оставалось несколько месяцев до демобилизации, когда мне дали отпуск, и я пошел к отцу Паисию, потому что он строил тогда новое здание с часовней. А когда пришло время возвращаться в полк, он пошел провожать меня через поле и спросил тогда:

– Скажи мне, брат Константин, когда закончишь службу, ты не вернешься ко мне?

– Преподобный отче, я не хочу тебя обманывать. Я привязан душой к монастырю Сихастрия, туда я поступал с самого начала и там умерли мои братья. Здесь, в Козанче, очень близко до моего села, а мне хочется быть подальше, чтобы не знали обо мне односельчане и родня. Поэтому после демобилизации я вернусь в Сихастрию.

Он, услышав это, прослезился и сказал:

– Я надеялся, что у меня будет ученик из вашей семьи, но если ты не собираешься возвращаться сюда после армии, тогда давай дадим обещание друг другу. Но сначала положим по три поклона.

А когда мы положили по три поклона, он сказал:

– Пресвятая Троице, Боже наш, молитвами Пресвятой Богородицы и всех Твоих святых, распорядись, если брат Константин умрет раньше меня, чтобы мне стоять у его изголовья, а если раньше умру я, то чтобы он стоял у моего изголовья!

Затем мы, пролив много слез, распрощались. Это наше расставание происходило летом 1936 года».

Вернувшись из армии, брат Константин получил послушание пасти монастырских овец. Уходя с овцами, он никогда не забывал взять с собой котомку с книгами для чтения. Когда его спрашивали, откуда он столько знает и где всему этому научился, он с удовольствием отвечал:

– Науку я проходил в горах Тэчуны ²³, когда пас овец.

Он рассказывал об этом времени так:

«Самую большую духовную радость я получил в первые десять лет, когда пас монастырских овец. Овчарня, овцы, жизнь в безмолвии и уединении в горах, на лоне природы были для меня высшей школой монашества и богословия на всю мою жизнь. В эти годы я больше всего молился и прочел множество писаний святых отцов, каковы: “Патерик”, “Лествица” святого Иоанна Лествичника, святой Исаак Сирин, святой Ефрем Сирин, “Кладезь” святого Иоанна Златоуста ²⁴, “Шестоднев” святого Василия Великого, жития святых и Священное Писание.

Книги я брал в библиотеках монастырей Нямц и Секу ²⁵ и носил с собой в переметной суме, ходя с овцами по горам. А молитва моя была такая, какую назначил мне мой старец. Когда я заканчивал правило, перекусывал чем-нибудь из сумы, а потом вынимал писания святых отцов и читал, сидя возле овец до вечера. Мне были так дороги слова святых отцов, что они запечатлевались, как на воске, в моей памяти.

Однажды я встретился со святым Иоанном Иаковом ²⁶, который был тогда библиотекарем монастыря Нямц, и он дал мне почитать книгу “Алфавит душевный”.

Затем я встречался с некоторыми пустынниками, подвизавшимися в окрестных лесах, спрашивал у них душеполезных советов и благословения и приносил им чего-нибудь съестного из овчарни.

Были и в монастыре старцы умудренные, опытные, весьма внимавшие себе, совершавшие свои послушания с умной молитвой, у которых я многому учился.

Однажды подозвал меня к себе один старец, Косма Фермуш, он толок в ступе пшеницу для кутьи, и говорит мне:

– Внучек, подойди сюда. Батюшка настоятель велел мне толочь здесь и сказал, чтобы я каждый раз, как нажму на педаль, произносил: “Господи Иисусе”, а я два раза забыл сказать.

Бедный старик, он исповедовался мне!

Тот же старец, когда впервые увидел машину в Сихастрии, это было году в 1932-м, подозвал меня к себе и говорит:

– Внучек, это конец света, конец света!..

Он никогда не видел машины. Если бы он жив был сейчас, то какой “конец света” увидел бы при стольких машинах!

Другим старцем, у которого я многому научился, был мой восприемник от Евангелия Прокл Попа ²⁷.

Отец Вениамин Йорга испытывал великое благоговение к Божией Матери и называл Ее “Цвет незатеняемый”. Вот так у него лились слезы, когда он произносил эти слова…

По воскресеньям старики-отцы звали меня, чтобы я почитал им из аввы Арсения ²⁸. После чего говорили:

– Ах, внучек, вот это были настоящие монахи!

Я очень много пользы получал от смирения старцев».

* * *

Однажды мне рассказал один пастух, который пас овец с Батюшкой в Тэчунах, что как-то ночью у них потух костер, и он от этого проснулся и подумал, что Батюшке теперь не будет видно и он не сможет читать Псалтирь. Но вдруг лицо Батюшки засияло, и он стал читать при этом свете, а сам он [пастух] никому об этом не мог рассказать до сих пор.

Иоанн Александру

Однажды зимой, когда брат Константин был в горах с овцами вместе с одним монахом постарше, которого звали Галактион Или́е, он выметал снег из загона для овец, как вдруг почувствовал во рту что-то тепленькое и солоноватое. Когда сплюнул, оказалась сплошная кровь. Тут он вспомнил, что братья его Герасим и Василий дожили лишь до 26 лет, и понял, что он тоже может умереть.

Отец Галактион, увидев его удрученным, спросил, как рассказывал Батюшка:

«– Брат Кости́ка, что случилось? Почему ты такой грустный? Скажи мне.

– Отче, я умру! Посмотри, у меня изо рта идет одна кровь. Все мои братья умерли молодыми, и я тоже умру!

– Да ну тебя! Перестань, ты не умрешь. Возьми лопату, поди вон к тому грабу, покопай вокруг него и найдешь корни крапивы. Промой их хорошенько и залей кипятком, а затем пей этот чай из корня крапивы, и все у тебя пройдет.

Как только я выпил чаю из корня крапивы, кровь перестала идти. Я все пил этот чай, а весной заварил себе чаю из зеленой крапивы и больше уже не страдал легкими.

В 1962 году, когда я был Бухаресте и мне сделали флюорографию легких, врач спросил меня, что я такое принимал, что правое легкое у меня словно заново выросло. Тогда я и ему рассказал, как я болел и как “госпожа крапива” сделала меня здоровым.

Сейчас в овчарне есть электрический свет, а тогда только и было, что одна лачуга; все это было будто в сказке».

«Через год после моей демобилизации из армии вышел указ о призыве не постриженных в монашество на сборы. Тогда Сихастрия входила в монастырь Нямц ²⁹, и меня хотели постричь в монашество там. Старец мой, Иоанникий, который был духовником Нямецкого настоятеля Мелхиседека Думитри́у, не хотел отпускать меня, а настоятель Мелхиседек не соглашался на мой постриг и не хотел дать мне справку о том, что я монах, чтобы меня не призвали на сборы. Отец Иоанникий Морой, да упокоит Господь его душу, ибо он имел великий страх Божий и великую веру, постриг меня постом Святой Марии.

Я вспоминаю, как это было. Ах! Был тогда один отец, Николай Грэдина́ру, с большой бородой, может, кто из вас застал его? Он сказал тогда, подведя меня к святому алтарю:

– Преподобный отче, дадим ему имя Клеопа, ибо у нас здесь нет ни одного Клеопы!

И старец взял в руки ножницы и нарек меня Клеопой. Так было суждено.

Когда я пошел в монастырь Нямц и сказал настоятелю, что старец постриг меня в монашество и я прошу дать мне справку о том, что я монах, он и слышать не захотел. Даже по имени не хотел назвать меня. Три дня я оставался в монастыре Нямц, ничего не ел и не пил и только все время молился, и как только покажется настоятель, бежал к нему, падал перед ним ниц в земном поклоне и говорил:

– Благословите и простите.

А он даже не глядел в мою сторону. Я решил поститься и молиться до тех пор, покуда хватит сил.

На третий день я настолько ослаб, что едва держался на ногах, и тогда я услышал, как настоятель выходит на крыльцо своих покоев и говорит одному брату:

– Сходи посмотри, где тот монах, и позови его сюда. Он победил меня!

Так я получил удостоверение о том, что я монах, и избежал призыва».

Иногда смирения придерживаются так сильно, что изрядные добродетели смиренного остаются совершенно неизвестными для окружающих. Потому очень трудно понять, встретив кого-нибудь на монастырском дворе, кого ты видишь, обычного монаха или святого человека. В монастыре Сихастрия на одном избрании настоятеля имел место редкий случай, прекрасно иллюстрирующий эти слова о смирении.

Авва Иоанникий из Сихастрии, преклоненный старостью и монастырскими заботами – только что сгорела часть монастырских построек, – собрал свое братство в одно прекрасное летнее утро и сказал восьмидесяти отцам и братиям, их было столько же, сколько ему лет:

– Пришло время освободить мне место для другого, отцы и братия. Благословите и простите меня, грешного, ибо я ухожу на покой. Изберите другого настоятеля. С сегодняшнего дня я перехожу в ряды послушников, чтобы оплакивать свои грехи, которые я накопил за то время, какое определил мне Бог быть вашим наставником. Ибо вы знаете, ваши преподобия, что нелегкое дело – иметь попечение о стольких душах. То грешишь, то гневаешься, как человек, обижаешь братий, огорчаешь Бога. А время ошибок надо искупать временем покаяния, и кто знает, сколько дней человеческой жизни! Ибо завтра может призвать меня Бог и найдет меня неприготовленным.

Сказали отцы:

– Не надо, отче, мы молимся за твое преподобие. Оставайся и дальше. Кто сможет занять твое место? Твоя святость всех нас принял из мира и научил нас пути спасения и сладости богомыслия. Будь милостив к душам нашим до конца.

Среди них было много седовласых старцев, но все чувствовали себя детьми рядом с ним. Они называли его между собой «старец», забыв о своих годах, которых было немногим меньше.

Все усилия отцов убедить его остаться настоятелем были напрасны. Нет и нет! Впрочем, они знали: он хорошо думал, прежде чем сказать, а если уж говорил, то слово его было свято.

– А кого нам избрать, отче? – спрашивал Нафанаил с искренним недоумением.

– Клеопу, – отвечал старец просто, глядя на них с какой-то укоризной.

– Какого Клеопу? – вскочили многие, словно им подложили горячих угольев под ступни.

Удивительное бывает зрелище, когда святые теряют голову! Несколько стариков задрожали мелкой дрожью, а отец Нафанаил начал жевать кончики своих усов, он ловил языком волосок за волоском, завлекал их в рот и сжимал зубы: хруп, хруп. Усы у отца Нафанаила были жесткие, а зубы впереди все целые.

– Клеопу с Подножия Креста, – пояснил старец.

– Этого простеца от овец?

Некоторые изобразили на лице многозначительную улыбку, понимающую и снисходительную.

Сидевший сзади отец Кесарий, жилистый старик с длинной бородой с проседью, перевел свою улыбку в такие тяжкие слова:

– Старец помешался! Годы, что вы хотите! Ему действительно пора на покой в келию!

Клеопу на самом деле называли «простецом от овец». Пришел он в монастырь пятнадцать лет назад, парнишкой после армии, и старец испытывал его как никого другого. «Теперь, брат Константин, ты монастырский брат. С завтрашнего дня ты пойдешь в горы, к Подножию Креста, на монастырскую овчарню и будешь оставаться там, пока я не пошлю тебе весточку, чтобы ты шел сюда, в братство, к монахам».

Прошло с тех пор пятнадцать лет. И вот только теперь послал старец весточку, чтобы он пришел в братство.

Пробовали отцы переубедить старца. Не стали говорить ему, что мысль выбрать Клеопу странна, нашли достаточно разумные аргументы: Клеопа не знает книг; Клеопа не умеет говорить с народом; Клеопа не распутается с ремонтом; у Клеопы нет духовного опыта, потому что он и был-то только на овчарне…

– Мы заслужили такого настоятеля, как Клеопа; пришел конец монастырю!

– Я говорю, чтобы был Клеопа, – настаивал старец на своем решении. – А ваши преподобия можете избрать другого. Я только высказал свое мнение, потому что вы спросили меня. Теперь я более не настоятель, я не приказываю. Знаю, вы думаете об Иоиле, ученике моем, но не будет Иоиль сейчас, Иоиль будет, когда уйдет Клеопа.

Это звучало как пророчество, но никто не понял высоты момента. Дело было предельно ясным. Старец лишился здравого рассудка.

Отец Виссарион, у которого зародилась какая-то мысль, предложил братству удалиться, чтобы обдумать, что дальше делать.

– Отцы, – сказал он, когда они остались одни, – нехорошо огорчать старца. Он был нашим отцом всю жизнь. Дадим ему умереть спокойно. Изберем Клеопу, как хочет он, и будем сами заботиться о монастыре. Ведь у нас есть совет. А Клеопа пусть будет так, формально.

Они вернулись и сказали старцу, что избрали Клеопу. Старец поблагодарил их, улыбаясь хитро и удовлетворенно.

На другой день после Литургии, в праздничных одеяниях, в камилавках и мантиях, опираясь на буковые посохи, они все пошли наверх к Подножию Креста, чтобы привести себе старца. Поднимались в гору молча, переживая произошедшее как великое искушение, через которое предстоит пройти монастырю.

Отец Клеопа первым увидел их.

– Отец Антоний, – крикнул он, – в гору поднимается братство.

– Будут молиться о даровании дождя, – решил Антоний, увидев их, и поспешил в овчарню, чтобы навести порядок.

Братство подошло молча, торжественно, как на похоронах. Они смотрели странно на Клеопу, который стоял перед ними в костюме блудного сына, рваном и грязном.

Отец Виссарион вышел вперед, немного подумал, затем поклонился в пояс до земли, но передумал и распростерся в земном поклоне на зеленой траве перед отцом Клеопой, который в недоумении смотрел на все это.

– Отец Клеопа, – сказал Виссарион поднявшись, – старец отошел от настоятельства, и братство избрало тебя настоятелем. Мы пришли, чтобы забрать тебя в долину.

И тогда все, как по команде, бросились на траву в земном поклоне, как это принято делать перед настоятелем, а Клеопа упал вместе с ними на колени и сказал:

– Не встану с земли, пока вы не измените своего решения. Я недостоин быть настоятелем.

Отец Виссарион снова взял слово и заговорил немного сурово и вроде как правильно:

– Знаем. Мы знаем всё, Клеопа. Но это послушание от старца. Он хочет тебя. Мы решили послушаться, чтобы не огорчать его. Кто знает, сколько ему дней осталось, и грешно огорчать его именно сейчас. Прими, за послушание. О монастыре будем мы заботиться. Оставь это. Доставим радость старцу!

На другой день отец Клеопа послал почтовую открытку отцу Паисию в скит Козанча и попросил его совета, что делать в этом тяжком испытании. А сам постился три дня и втайне молился Богу, да будет Его воля.

Через десять дней он получил от отшельника Паисия почтовую открытку со следующим ответом: «Дорогой сын, от меня, грешного, – будь как не имеющий ничего и не получивший ничего! Не радуйся, когда тебя будут ставить настоятелем, и не огорчайся, когда тебя будут снимать с настоятельства! Оказывай послушание старцу настоятелю и собору отцов и по всем полагайся на волю Божию!»

Поняв, что речь идет о наказе, отец Клеопа встал, выпрямился и сказал со всей серьезностью:

– Если это из послушания старцу, принимаю. Но не оставляйте меня, отцы, без вашей помощи.

Антоний, пораженный произошедшей неожиданностью, сказал слово нелепое, вроде как для себя, но достаточно громко:

– И он даже не диакон!

Привели его в монастырь, отправили помыться, принесли ему белье, подрясник и рясу из рухлядной, дали ботинки, в которых он и ходить не умел по-человечески, и затем повели в храм для совершения чина введения в должность. Таково было правило.

Пришел и старец в храм. Секретарь зачитал без энтузиазма решение об избрании, а старец вручил ему настоятельский жезл без единого слова, ибо он никогда не произносил речей. Затем все зашевелились, собираясь уйти, и тут новоизбранный поднял руку, прося тишины.

– Старец наш умеет говорить! – сказал кто-то смеясь.

Он действительно доказал им, что умеет говорить. Два часа говорил он из святых отцов, рассказал им, как он понимает ведение их по пути спасения, анализировал грехи «большие» и «тонкие» ума и воображения, давал им советы, читал по памяти страницу за страницей, как по книге, из святого Исаака Сирина, из Ефрема Сирина, из Иоанна Дамаскина, из Лествичника, из Максима Исповедника, из Паисиевых ³¹ рукописей, сказал, как думает ремонтировать сгоревшие строения, и что будет впредь сохранять распорядки, установленные старцем, и все поняли, что перед ними стоит настоящий преемник старца.

В конце все выстроились, чтобы поцеловать ему руку, первым подошел старец, а мимо настоятеля все проходили сокрушенно, с уважением и почтительностью.

Разгадка тайны была проста. Один только старец знал, что все эти пятнадцать лет, сколько он был у овец, у отца Клеопы в котомке не переводились книги, которые он тайком получал то в Нямце, то в Секу – соседних монастырях, когда приближался к ним, выходя с отарой из леса, монастырях с богатыми библиотеками, благодаря которым он за пятнадцать лет воспитал в себе настоящую богословскую культуру. Позднее он встал в один ряд с великими богословами и книжниками, которые любили его и слушали…

Старец Иоанникий говорил однажды: «Оказывайте любовь и уважение каждому человеку, потому что никогда не знаете, перед кем вам придется стоять». Но все вспомнили его слова и поверили ему только теперь.

Отец Клеопа возобновил монастырь, основал известные ныне общины и в других местах, а на его место в Сихастрии пришел Иоиль, как предсказал старец, который к тому времени преставился ко Господу.

Отец Клеопа был несколько лет настоятелем монастыря Слатина, затем снова вернулся в монастырь Сихастрия, занял простую келию и в свою очередь стал послушником молодого настоятеля, своего ученика, как некогда и сам он был учеником Иоанникия. Мирские порядки меняются, как времена года, а мудрость молодеет с каждым поколением.

Отец Клеопа заверит вас со всей искренностью, что он обычный монах, что лучше него постится Кирилл, образованнее Петроний, смиреннее Паисий, полезней для общения Каллиопий, нестяжательнее Валериан, больше любит уединение Каллиник.

Шел 1943 год, 1 апреля. Я пришел в скит Сихастрия с мыслью остаться в нем. Сначала я пошел к отцу настоятелю Иоанникию Морою, у которого исповедался и сказал о своем желании.

– Хорошо, – сказал батюшка, – мы примем тебя, но временно, посмотрим, подходишь ли ты для монашества.

И я пошел к отцу Клеопе, чтобы передать ему мои документы, потому что он занимался канцелярией. Отца Клеопу я нашел возле хлева, одетый в рясу, он держал на руках ягненка дымчатого цвета. Тогда я сказал в уме: «Вот добрый пастырь, нашедший потерянную овцу». Я подошел к его святости, поцеловал ему руку и сказал:

– Отче, причтите и меня к словесным овцам вашей святости.

Батюшка выпустил ягненка, посмотрел на меня и сказал:

– А у тебя есть какой-нибудь документ, брат? А то мы в состоянии войны, и так положено.

Я подал ему документы, говоря, что отец настоятель послал меня к его святости. Тогда он распорядился, чтобы я жил в одной комнате с племянником его святости.

Отец Клеопа покорил меня с первой встречи: своей благостностью, своим смирением, своей речью. Каждый вечер мы, все братия, собирались в келию его святости и там жадно слушали его слова из святых отцов, истории из монастырской жизни или задавали ему всякие вопросы, на которые он отвечал нам аргументами из Священного Писания или святых отцов. Когда мы его спрашивали, где он научился всему этому, он отвечал:

– В университетах Редкие Соты, Большая Вязанка, или в Тэчунах, вместе с овцами.

Когда я пришел в монастырь, он почти весь был разрушен пожаром 1941 года. Только дом настоятеля и хлев не были тронуты огнем. Отцы вместе с отцом Клеопой очень много трудились, чтобы восстановить скит. Все лето и всю осень 1943 года мы таскали материалы: еловые бревна из лесу для балок, песок и щебень из Озаны, доски и цемент из монастыря Нямц. Руководство Нямецкого монастыря отдало нам все бесплатно, включая четыре повозки, запряженные быками, а иногда давало нам и грузовик, на котором мы возили доски до Секу, где складывали их, потому что невозможно было на грузовике подъехать к Сихастрии. Летом 1943 года много работали, так что к концу осени северный корпус был выстроен и покрыт дранкой.

Вспоминаю, что в сентябре того года отец Клеопа беседовал с Крайским, начальником станции Вынэторь, о ходе восточной войны. Начальник станции говорил:

– Батюшка, мы близки к победе, – а отец Клеопа ему отвечал:

– Я читал в книгах, особенно у Агафангела ³³, и узнал, что русские разобьют немцев.

– Это невозможно, Батюшка, – отвечал ему начальник станции, – фронт у излучины Дона. Кто еще сомневается в победе?

Но кто верил, что менее чем через шесть месяцев русские будут у границ Румынии?

Весной 1944 года, в марте, поступило распоряжение верховной власти, чтобы все население фортификационной линии: монастырь Нямц – Вынэторь – Тыргу Нямц – Грашь – Блебя оставило свои дома и искало себе приют кто где сможет. Тогда многие семьи пришли в Сихастрию, со всем, что они могли в спешке погрузить на телеги, и даже из Рэдэшен пришли семьи две.

Тогда отец Клеопа принял всех со всей любовью. Одни заняли все северное здание, каким оно тогда было, без дверей и окон, а летом каждый оштукатурил комнату, в которой остановился. С внешней стороны ограды, справа, стояла постройка, сооруженная на скорую руку, – и ее заняли беженцы. Те, кто не поместился в скиту, сделали себе шалаши на Черешневой поляне.

Еду варили в больших котлах, на улице, а столовая была в хлеву, в помещении, где раньше стояли телеги, бочки и другие вещи.

Русские постоянно наступали; в апреле они были в Оглйнзь, а наши заняли фортификационную линию, о которой было упомянуто выше, – здесь русские были задержаны до августа. […]

Летом 1944 года отец Иоанникий слег. Он был так слаб, что не мог без посторонней помощи перевернуться на другой бок. Отец Иоиль неотступно был при нем до той самой минуты, когда старец после долгих и тяжких мучений предал Богу душу.

Погребение отца Иоанникия проходило настолько просто, что я почти не запомнил его. Мы все были ошеломлены происходящими событиями и думали: что же нас ждет впереди?

Придя немного в себя, мы, семеро братий вместе с отцом Клеопой, пошли в Грашь на уборку пшеницы. Она уже была сжата и сложена вокруг лачуги, в которой мы и приютились (дом, стоявший тут прежде, был сожжен солдатами). Весь день слышен был грохот канонады.

Как-то раз в полдень отец Клеопа вручает мне скитские печати и говорит:

– Иди к отцу Иоилю, отдай ему печати и скажи от меня, чтобы он был настоятелем, потому что я ухожу туда, откуда пришел, к овцам ³⁴.

Я поспешил и пришел в Сихастрию засветло. Отец Иоиль как раз выходил от вечерни. Я приложился к его руке – он был единственным священником в Сихастрии в то время, – вручил ему печати и передал слова отца Клеопы.

В скиту началось большое волнение, когда распространилась весть об этом, некоторые даже ушли (отец Каллиник, отец Кассиан Фрунзэ и Антоний Олару). Тем временем пришел отец Клеопа, уже извещенный о ситуации в скиту. Он попробовал успокоить братий и сказал:

– Отцы, я думал уйти к овцам, потому что недостоин настоятельства; если же ваши святости считаете иначе, то да будет воля Божия.

И так единодушно отец Клеопа был избран настоятелем. Зимой того же года он был рукоположен ³⁵ и признан монастырем Нямц и Митрополией.

Тем временем продолжались работы по строительству северного корпуса и снабжению скита продуктами. Но начались и искушения.

* * *

После того как его настоятель отошел в вечность, Клеопа, рукоположенный к тому времени в иеромонаха, становится настоятелем монастыря ³⁶ – послушание, которое, как он сам признается, вовсе не было легким.

«Монастырь после пожара 1941 года, когда его поджег бандит Балта, восстанавливался, – вспоминал старец Клеопа, – у нас не было келий для монахов, а новые братия все время поступали. Было тяжело с продуктами и вещами, как после войны и голода. А братство за несколько лет удвоилось и достигло 80 человек отцов и братий. Сначала не хватало священников, зимняя церковь стояла сгоревшая, и у нас не было средств для ее ремонта. Но Бог помог нам и послал добрых верующих из Рэдэше́нь, и дело пошло. Помогли нам и монастыри Секу и Нямц деньгами, продуктами и еще помогли построить теплую церковь. Затем мы произвели братий в монахов, рукоположили новых священников и утвердили распорядок богослужений в церкви. Что мы добавили к распорядку – это всенощные бдения под двунадесятые праздники, бдение Покрову Божией Матери каждый вторник вечером, и неусыпаемое чтение Псалтири в церкви всем братством, начиная с настоятеля монастыря, – традиция, которая соблюдается и сегодня».

Хотя годы, проведенные отцом Клеопой в качестве настоятеля монастыря Сихастрии, были недолги, но искушения, через которые он прошел, оказались бесчисленными. Однако каждый раз он чувствовал помощь Божией Матери, Которая помогала ему выйти из них или подать нужный совет монастырским братиям.

Много раз, даже в таких ситуациях, которые казались безвыходными, отец Клеопа ощущал заступничество и помощь Богородицы, его Покровительницы с самого детства.

«После того как сгорел монастырь, – вспоминал старец Клеопа, – стал близиться престольный праздник ³⁷, и я был сильно озабочен, потому что у меня не было никакой возможности организовать праздник. Я посоветовался с отцом Иоилем, что делать, и потом отправился в монастырь Нямц занять денег, чтобы купить вилок, ложек, пищи и всего, что могло понадобиться. Когда я пришел в Нямц, мне сказали, что помогут мне, но прежде нужно созвать совет, чтобы он дал на то согласие. Заседание было назначено на следующую неделю, а престольный праздник наш был уже дня через два-три. Я был сильно расстроен и не знал, что делать, куда пойти просить денег взаймы. Может, пойти к кому-нибудь в Ты́ргу Нямц?

Когда я, растерянный, думал уже, что мы не сможем устроить престольный праздник в честь Матери Божией, меня увидел один батюшка и говорит мне:

– Что ты делаешь здесь, отец Клеопа?

– Я пришел по некоторым делам, – отвечаю я ему.

– Ко мне пришел один важный директор из Бухареста, он сейчас у меня, и говорит мне: “Хочу познакомиться с Клеопой, потому что я слышал о нем”. Пойдем посмотришь на него, потому что я не знаю, чего он хочет, но он верующий человек, его зовут Вылса́н.

Когда я пришел к господину Вылсану, он сказал мне, что он директор телевещания, слышал о Сихастрии и хотел познакомиться со мной. Он спросил меня, как это я пришел сюда именно теперь, и когда я рассказал ему о причине, он сказал мне:

– Не скорби, вот, я даю тебе сто тысяч лей ³⁸ на ваш престольный праздник.

Я не знал, как и благодарить его за помощь, а он говорит мне:

– Держи еще сто тысяч!

Что тут сказать! Я уж и не знал, как благодарить Матерь Божию и господина Вылсана! Он даже и шофера позвал, чтобы тот довез меня на машине до Секу, потому что от Секу до Сихастрии не было автомобильной дороги. Но чудо Божией Матери было велико, ибо на прощанье он дал мне еще сто тысяч лей.

И тут я стал думать, как же мне добраться от Секу до Сихастрии, куда спрятать деньги и что будет, если я встречусь с Балтой ³⁹ и он отберет у меня все деньги?

Когда я вышел в Секу – другое чудо! Шофер дал мне от себя шестьдесят тысяч лей. Всего триста шестьдесят тысяч лей! Такого я не ожидал вовсе!

Я попрятал деньги в носки и всюду, где только мог, но оставил немного и в кармане… для Балты, на случай, если встречусь с ним. Но Матерь Божия помогла мне, и никто не встретился мне на пути.

На другой день я поехал на повозке в Тыргу Нямц и закупил все для престольного праздника Матери Божией, да еще и деньги остались, и на них я построил корпус келий для монахов, который стоит и сегодня.

Господин Вылсан позднее поступил в монастырь, и я дал ему келию из тех, что построил на его деньги тогда, когда мы с ним познакомились».

Много раз отцу Клеопе предлагали принять священный сан, но он не принимал его до тех пор, пока не убедился, что на то есть воля Божия.

«Читая в книгах и слыша, – вспоминал он впоследствии, – что святой Григорий Богослов и святой Иоанн Златоуст долгое время избегали рукоположения во священника, я боялся подниматься на столь высокую ступень, через что многие недостойные подпали осуждению. Поэтому я не хотел принимать рукоположения. Но осенью 1944 года, когда я на повозке, запряженной волами, ехал на виноградные поля монастыря в Ра́кова-Буху́шь, мне навстречу вышла из одного села плачущая старушка. В руках она держала Служебник, епитрахиль, напрестольный крест и священнический жезл. Она протянула мне их со словами:

– Отче, эти вещи остались у меня от одного старого священника, который умер. Я отдаю их вашему преподобию, может, они вам пригодятся!

Я принес их в монастырь. Это событие так сильно тронуло меня, что я понял его как знамение от Бога на принятие Таинства Священства и настоятельского послушания».

В 1944 же году, на святого Димитрия, приехали на телегах несколько семей из Рэдэшень и привезли продуктов для монастыря. Это было вечером с 26-го на 27 октября. Часов в 9 мы все – монахи, братия и богомольцы – были в церкви, на литии. Вдруг слышим какой-то шум, и затем дверь вылетает из петель. И мы видим, в церковь входит офицер в фуражке с пистолетом в руках. Он подал нам знак соблюдать тишину и стал говорить. Это был Милица Балта, известный бандит. Его преследовали жандармы, и потому он пришел заказать богослужение для избавления его от смерти. Он подошел к иконе Матери Божией, опустился на одно колено, швырнул пистолет на пол, приложился к иконе, затем вынул несколько монет из кармана и бросил их в ящик для пожертвований, говоря, что заплатил, чтобы услышать что-нибудь красивое. После этого он ушел в настоятельские покои с отцами Клеопой и Иоилем, для его чествования.

Когда они ушли, мы продолжили бдение, но если кто-нибудь пытался выйти, то не мог, потому что двум бандитам, пришедшим с Балтой, было дано поручение следить, чтобы никто не выходил из церкви. После окончания богослужения мы хотели разойтись по келиям, но не тут-то было. Балта пришел, снова поклонился перед иконой таким же образом, на одно колено, оставил деньги и сказал, чтобы мы молились за него. Затем бандиты обшарили все келии, а в комнате, где остановились миряне, нашли плетеную бутыль со сливовкой и выпили ее. Опьянев, их главарь захотел всех нас расстрелять, но некоторые из шайки воспротивились, и таким образом мы остались в живых. К утру они ушли в направлении к Сихле ⁴⁰, ругаясь друг с другом.

«Однажды пришел ко мне келарь монастыря, – вспоминал старец Клеопа. – Я называл его Тэнасе, поскольку он поступил в монастырь молодым и такова была его фамилия. Вижу, он очень взволнован, и спрашиваю его:

– Что такое, Тэнасе? Что случилось?

Он бросает ключи на стол и говорит мне:

– Вот ключи! Я больше не буду келарем. Брат X. (он назвал его по имени) пришел ко мне, отпихнул меня, забрал ключи и взял что хотел из кладовой. Я больше не буду келарем!

А на столе моем была разложена газета вместо скатерти. И я вижу на ней фотографию комика Константина Тэнасе и заголовок крупными буквами: “Терпение, Тэнасе!” Тогда я говорю моему Тэнасе:

– Ну хорошо, Тэнасе, но только подойти сюда и прочти, что тут написано. Видишь? Ну-ка прочти вслух, чтобы и я услышал.

Когда он прочел: “Терпение, Тэнасе!”, то рассмеялся и забрал ключи обратно».

Зимой 1944–1945 года загорелась церковь. Она вспыхнула изнутри, загорелось окно, ближнее к печи, где проходил дымоход (так строили в прежние времена: когда стены подводили до уровня окон, клали дубовые балки, скрепляли их гвоздями, затем стены возводили до уровня стрехи и снова клали ряд балок).

Мы выставили горящую раму, потушили пламя, заделали оконный проем и замазали его раствором.

Через пару дней видим – снова идет дым, на этот раз через щелочку в стене, что возле самого иконостаса. Мы раздолбили в этом месте стену, и оказалось, что балка, проходившая там, вся обуглилась. Мы быстро заделали эту дыру и с волнением стали ждать, где же в следующий раз вспыхнет огонь.

В то время отец Клеопа служил сорок дней подряд, как новорукоположенный священник. Он не прервал служения, и в ту зиму больше не загоралась печь. Мы, братия, по очереди дежурили на чердаке с ведрами воды, чтобы в случае, если огонь загорится на кровле, быстро потушить его. Но этого не пришлось делать, огонь потух сам по себе.

Не успело миновать одно несчастье, как другое уже поджидало нас. Когда румынские войска отступали, они побросали почти все оружие в горах, по которым шли, так что почти у всего населения оказались в руках винтовки или автоматические пистолеты. Тогда образовалось много банд воров, и первой была банда Балты, она промышляла и раньше, а теперь была вооружена до зубов и нападала днем и ночью. Были и другие банды, сколоченные цыганами и разорившимися людьми, все они задавали нам много проблем.

В марте того же года какие-то шесть вооруженных человек напали на зимнюю овчарню, связали пастухов и увели до ста пятидесяти овец. Мы долго искали их в лесах, но не нашли воров до сегодняшнего дня. Отец Клеопа говорил;

– Бог дал, Бог взял, буди имя Его благословенно!

В мае месяце начались аресты ⁴¹. Первым был взят отец Иларион Анто́хи, который за недели две до этого, будучи в Тыргу Нямц, влез на телегу и начал говорить народу (день был базарный) о коммунистах и большевиках, расплодившихся, как грибы после дождя. Отец Иларион убежал в лес и спрятался в землянке, думая спастись, но там его нашли и арестовали. Вторым был арестован отец Досифей Мора́риу, под тем предлогом, что он распространял среди народа книги религиозного содержания, в которых, однако, были фразы, порочащие коммунистов из СССР и Румынии.

Отец Клеопа после этих двух арестов подумал, что он станет третьим, так что однажды ночью он исчез в лесу, спрятавшись там в одной землянке, сколоченной загодя, где он и оставался все лето. В конце августа он появился, придя к колокольне вместе с отцом Иоилем. Под мышкой он держал кипу газет. Когда отцы спросили его, где он был, он отвечал, что был в Бухаресте.

Это было первое отшельничество отца Клеопы.

Зимой 1945–1946 года разбойники много раз совершали налеты на нас и отбирали все, что получше. В начале Великого поста 1946 года отец Клеопа собрал нас всех в церкви и сказал:

– Отцы и братия, до сих пор мы хорошо потрудились в материальном, но вы видите, что оно не достается нам. Потому я говорю: хватит! Отныне будем собираться в церкви, серьезно займемся монашеским деланием и будем уповать на попечение Матери Божией о нас. Отныне и впредь никто да не пропускает утреню. Кто не придет на утреню, не будет вкушать ничего в тот день. Будем поститься в среду и пятницу до захода солнца, без елея, и все братство будет читать в храме Псалтирь.

Все сказанное отцом Клеопой стало правилом в Сихастрии.

В том году на наш престольный праздник, Рождество Богородицы, у нас был Преосвященный епископ Валерий Моглан, викарий Ясский. Он совершил богослужение, а на другой день беседовал с отцом Клеопой на веранде. Отец Клеопа говорил ему:

– Преосвященнейший Владыко, мы не знаем, что делать: пожар нас пожигает, разбойники грабят и нищета разоряет.

Преосвященный ответил ему:

– Послушай, пустынник, что тебе скажет старик: установите бдение Покрову Матери Божией раз в неделю, в какой день вам больше подходит, и увидите, что все у вас образуется!

Преосвященный Валерий Моглан был человек дюжий, бороду носил белую до самого пояса, и народ его очень любил. Мы его называли «патриарх Авраам». Раньше он был миссионером в Америке, а теперь – викарием в Яссах. Митрополитом тогда был Ириней Михалчесу.

Бдение Покрову с тех пор стали служить с вечера вторника на среду, а в среду утром читался акафист Покрову, как это и доныне соблюдается. И стало так, как сказал Преосвященный: пожар больше не жег нас и разбойники больше не появлялись.

В монастырь Сихастрия пришел уже в старости, чтобы стать монахом, один банковский служащий из Бухареста. Он наречен был Серапионом и оказался очень ревностным. Вот ему уже перевалило за 90 лет, и жил он чинно и скромно. Принес он с собой сундучок с личными вещами, изящными, дорогими, – рубашками, бельем, свитерами. Когда поступал в монастырь, он преподнес их настоятелю Клеопе. Тот отказался:

– Мне нечего делать с ними, и братиям тоже я не стал бы их давать. Это барские вещи, к которым они не привыкли. И, по слову Патерика, они слишком тонки. Храни их!

Спустя примерно год отец Серапион вошел во время богослужения в церковь очень взволнованный и побежал прямо в алтарь к отцу Клеопе:

– Опустошили мой сундучок!

– Кто?

– Наверно, цыгане. Их много во дворе.

– Не обвиняй их, отче, если не знаешь точно. Успокойся. Останься на службе, а потом посмотрим. Мы разоблачим вора.

Для отца Серапиона это было равноценно пророчеству. Он успокоился, а после службы пошел с отцом Клеопой и парой монахов, настаивая, чтобы ему разрешили провести расследование. Отец Клеопа спокойно заметил ему:

– Не приходил ли твое преподобие год тому назад, чтобы отдать их мне?

– Приходил. Но теперь я не отдавал их. У меня их украли.

– Это одно и то же. Если бы я взял их, разве они не были бы моими?

– Были бы.

– И я мог бы делать с ними, что захочу?

– Могли бы.

– А тогда что ты волнуешься? Ты потерял то, чего у тебя не было. То есть ничего. Ты так же богат и так же беден, как и прежде, как ты этого хотел и как положено монаху. Да и рубашечки те и кальсончики были слишком короткие, как в городе, и слишком тонкие, будто из шелка. Они не были очень уж монашеские.

– Не были. Но я хотел их отдать.

– А тогда что ты теперь волнуешься? Иди в келию. Сундучок тебе оставили. Сложи в него какие-нибудь книги или дрова на зиму.

И отец Серапион ушел, получив хороший урок о бедности и обетах. После его ухода отец Клеопа сказал братиям:

– Они были мои. Он держал их в сундуке целый год без пользы. Я отдал их сегодня цыганам, потому что они были раздетые, бедняги. Я сказал им, чтобы они поминали некоего Серапиона, потому что он жертвователь.

Впоследствии об этом узнал и Серапион, и весь монастырь. Не рассердился никто.

После войны, в 1946–1947 годах, в Молдове была страшная засуха. Зимой больше не шел снег, было тепло, как в октябре, а летом совсем не было дождя. Голод нещадно мучил людей, особенно бедных. Тогда проявились доброта и вера отца Клеопы. Люди приходили просить, особенно цыгане из Пипирига. Я был келарем. Батюшка давал каждому по талону, на котором было написано: 1 кг кукурузной муки, 1 кг фасоли, 3 кг картофеля, – и посылал их ко мне, а я выполнял все в точности так, как было написано на талоне.

Иногда заканчивалась кукурузная мука, и я шел к отцу Клеопе и говорил ему, что больше нет кукурузной муки, а он упрекал меня:

– Ну, неверующий, вот что я тебе скажу: знай, что Матерь Божия не оставит нас.

Так оно и было, потому что всегда приходили люди и приносили мешок-другой муки.

За всю мою жизнь я больше не встречал человека, столь отрешенного от всего земного, как отец Клеопа. Он отдавал все, не жалел ничего, и неважно, насколько добротна или красива была вещь. Но если кому-нибудь случалось нарушить в чем-нибудь духовные распорядки, то приходилось бежать прочь с глаз его, потому что он ругал так, что слышно было в горах Тэчуны.

Так прошли эти два года засухи, и ни разу нам не пришлось лечь спать голодными.

В те два года засухи люди шли крестными ходами с иконами, служили всенощные бдения в монастырях. И в Сихастрии тоже.

Однажды в 1947 году вошли к отцу Клеопе четыре человека в национальных костюмах, они были из Мето́ка Бэла́н, и стали просить его отдать им икону Пресвятой Богородицы, что в нашем храме, чтобы они пошли с ней в свое село, иначе «все мы умрем с голоду». Сначала Батюшка не хотел, но, видя, что они настаивают, отдал им святую икону. И отпустил с ними также двух священников: отца Нафанаила Илиеску и отца Софрония Унгуря́ну из Секу, который жил тогда у нас.

После того как все поклонились иконе, они взяли ее и понесли через поле, выжженное солнцем. Там остановились, священники начали читать молитвы о даровании дождя, а люди пали ниц на землю, обливаясь слезами. Не успели еще окончить молитв, как небо потемнело от туч и со всех сторон загрохотали раскаты грома. Дождь шел до утра.

Слух о том, что икона из Сихастрии даровала дождь, быстро разошелся, пришли люди из Крэкэо́нь, взяли святую икону к себе, и прошел дождь и у них. И так из села в село прошла святая икона до самого Ро́мана.

После этого дождь стал идти везде, так что следующий 1948 год был изобилен всякими плодами.

Я действительно был рад и много пользы получил, когда познакомился с отцом Клеопой однажды лютой зимой, в феврале, и когда он принял меня в Сихастрию, хотя меня преследовали. Я уже был одет в подрясник, я не был новоначальным, я уже провел года два в монастыре. И на одном совещании с несколькими самыми приближенными отцами – с Паисием, Ианнуарием, Кассианом и Макарием, почтенными насельниками монастыря Сихастрия, – отец Клеопа нашел подобающим отправить меня в лес, в пустыню.

Места эти были довольно чужие для меня, располагались в большом отдалении от мира и были мне незнакомы: лес, горы и пропасти. Потом пошел снег и мела метель 13 дней непрерывно, так что замело все тропинки. И меня навестили спустя некоторое время, жив ли я еще, потому что никто не мог представить себе, что я еще жив. Конечно, они нашли меня живым. Я был веселый, живой и получил огромную пользу.

Но когда я уходил, все преподали мне благословение. Я их очень почитал.

Не скажу, что я очень обрадовался, увидев, что отец Клеопа был в одних лаптях. Отец Паисий протянул мне 18 кусочков сахара. И я спросил себя: почему меня отправили в пустыню? Прежде всего потому, что они знали глубокое воздействие и высоту пустыни.

Здесь, в пустыне, нужно уметь беседовать с деревьями. Извлекать пользу из их глубокого молчания и того величавого их колыхания, какое бывает, когда бьют ветры, – чтобы понять, как важна стойкость в деле служения Богу. У них были глубокие корни, и нужно было слышать их величественную речь в их глубоком молчании.

Потом меня забрали из пустыни, и я пришел в монастырь. Я выше всего почитал заботу о спасении, потому что отец Клеопа не ставил вопроса об удобствах, но о жертве, без которой нет спасения. Потому что только жертва и Крест дали Иисусу власть судить после распятия.

Я невыразимо сильно прилепился душой к нему и очень рад, что могу сказать, что меня воспитали такие люди во главе с отцом Клеопой.

В определенный момент, в Великий Четверток, когда я был в монастыре, произошло то, чего я никогда не видел, – омовение ног ученикам. Отец Клеопа, который был настоятелем, поставил и меня в числе тех, кому он должен был омыть ноги. Я получил тогда огромную пользу. Он велел тогда, чтобы меня более не называли братом Ангелом, как меня звали, но чтобы обращались ко мне «отец Ангел», ибо и я учил там людей.

Что действительно обрадовало и принесло мне пользу, так это то, что отец Клеопа улавливал тонкости жизни монаха. Он не пренебрегал этими тонкостями и в индивидуальном порядке поощрял задатки, вложенные в нас Богом.

Великий Клеопа не был лишен особых благодатей. Он и когда проповедовал, и когда молчал, личность его ощущалась в каждом движении в ограде монастыря.

В определенный момент мы с ним оказались в одной ситуации, в лесу. Случилось нам оказаться в совсем молоденькой поросли, и застал нас там нещадный проливной дождь. Нас разделяло расстояние в 30–40 метров, и мы могли видеть друг друга через жиденькие кустарники, и он подал мне знак рукой, приказывая идти к нему, где, он считал, кустарник был погуще, чтобы нам укрыться, потому что не найти было места, где бы на тебя не лило. Мы промокли насквозь.

Я колебался, не хотел идти, потому что тоже нашел место, говорил я ему, но все же пошел, потому что он звал меня с настойчивостью. И вот когда я пошел, метров за 20–30 ударила молния в то место, где только что прятался я. И я сказал себе: «Ты посмотри, что значит послушание». Он был вдохновлен Богом и настойчиво звал меня по той причине, что нашел лучшее место, а на деле благодать Божия действовала так, чтобы в меня не ударила молния. И она ударила в то место, где до этого был я.

Не стану уж говорить вам, что мы оба побежали было к одному необыкновенно большому дубу, с очень широкой кроной, который высился метрах в 20–30 от кустарника, на открытом месте, чтобы спрятаться под ним от дождя. Но не успели мы до него добежать, как молния ударила и в этот дуб.

Тогда мы оба поняли, что Бог уберег нас, и предоставили дождю мочить нас, сколько ему было угодно, только бы нам оставаться в воле Божией. И после этого омовения, ниспосланного свыше и принятого нами со всей любовью, мы обняли друг друга и поняли, что Бог зримо хранит нас и помогает нам, но и без жертвы тоже нельзя.

Когда мы в другой раз были с отцом Клеопой, мы спали – я у корней одной большой ели, а Батюшка у другой такой же большой, метрах в двух-трех друг от друга. И тут змея выползла из того места, где спал я, и направилась к отцу Клеопе. И я ему сказал:

– Батюшка, змея ползет!

Говорит:

– Оставь ее, пусть тоже погреется.

Мы искренне вели себя так. Мы не делали этого демонстративно, такое не пристало нам, мы хотели только одного – подчеркнуть истинный путь спасения, который в действительности находится для каждого из нас не где-нибудь, а только на кресте, понимая, что крест – это самое славное дело на земле, дело, которое дало Спасителю власть судить.

А через короткое время в ель, под которой я спал, ударила молния, так что от нее осталась одна только коряга. Это дало мне пищу для размышлений, но я не хотел вдаваться в подозрения, предрассудки и абстракции. Я смотрел на вещи со всей серьезностью в переживаемый момент, понимая, что когда переживаешь момент, самое главное – сохранять самообладание, чтобы не сойти на опасный путь.

Таким образом, рядом с отцом Клеопой по монастырям, по лесам я невыразимо высоко ценил его совестливость как служителя Божия, и разумеется, его духовное присутствие продолжается.

Он очень склонялся к подвигу. А я – больше к обычному состоянию, к трезвению. По этому вопросу у нас было много споров, и я объяснял ему, почему так будет лучше, приводя в пример его братьев ⁴⁴.

Отец Герасим наш спал в гробу, подстелив овсяной соломы, с крестом, как на кладбище, в головах и возил землю в тачке, говоря, что он томит коня (то есть плоть). То есть был очень ревностен к подвигу.

Брат Василий, поступивший в монастырь одновременно с отцом Клеопой, был самым старшим из братьев. Он нес послушание у овец, поя дойны ⁴⁵. Он называл Матерь Божию «Владычица». Он знал Псалтирь наизусть, но не смотрелся таким подвижником, как отец Герасим. И даже когда ему предложили пойти в лес, в пустыню, он выдал такую фигуру речи:

– Я бы пошел в пустыню, если б вы мне разрешили взять кадушку брынзы с собой.

Итак, явно, что этот человек был трезвенным, и, таким образом, он стал для меня аргументом в защиту моей точки зрения, я ставил его в пример даже его братьям, которые были какие-то святые. Брата Василия забрала Матерь Божия спустя три дня после того, как бесы избили его во дворе монастыря с такими криками, что там собрался весь монастырь.

И я так сказал отцу Клеопе:

– Не был ли брат Василий небеснее, чем подвижник Герасим?

Он сказал мне:

– Да! Так сказал и отец Паисий.

И после этого отец Клеопа стал говорить мне о трезвении, так что я получил большую пользу. Важность трезвения. Да!

У него было одно большое желание, когда мы жили в пустыне. Очень часто он повторял мне свою просьбу, чтобы, если он умрет, я отнес его в Сихастрию. Мне не очень представлялось, что мы умрем, но в любом случае я заверил его, что волоком, кое-как я отнесу его. И теперь, когда Бог судил взять его к Себе, – потому что полагаю, что разверзлась земля, чтобы принять его тело, но разверзлось и небо, чтобы принять его душу, – я говорю себе, я, напряженно переживавший те моменты вместе с ним: «Ей, отец Клеопа, умер ты на своем месте, таком дорогом, которое ты считал настоящим небом на земле».

Сихастрия остается не сравнимой с другими монастырскими обителями нашей страны. На такую великую высоту эту святую обитель не могу сказать, что вознес кто-нибудь иной, кроме отца Клеопы.

У нее было то преимущество, что настоятелем ее был отец Иоанникий Морой, семью которого в Зернештах я знал. Затем, в определенный момент нашей жизни в Сихастрии митрополит Севастиан определил, чтобы 30 монахов из Сихастрии пошли и заселили монастырь Слатина в уезде Ба́я (ныне Сучава), великую ктитори́ю Александра Лэпушняну ⁴⁶, где и сам он погребен. А меня взяли из монастыря Сихастрия в Библейский институт в Бухарест, где я рисовал и занимался скульптурой. Отец Клеопа настаивал, чтобы я тоже пошел в Слатину, но я рассчитывал на Библейский институт. Случилось, однако, что миниатюрные фигурки и рисунки, которые я делал там, ослабили мне зрение, и на обследовании мне запрещено было работать с миниатюрами. Я получил двухмесячный отпуск, пошел в Слатину, и более не вернулся оттуда по благословению Патриарха, и стал жить в монастыре Слатина.

Потом меня назначили духовником семинарии в Нямце, единственной семинарии в стране, и она была монашеской. Затем меня рукоположили во священника, тот же митрополит Севастиан, и я был назначен игуменом монастыря Слатина, то есть заместителем отца Клеопы, который был настоятелем. Не говорю уж о том, что образовалась община из 120 монахов, с монашеским училищем, так что монастырь Слатина при отце Клеопе славился на уровне академии.

Произошло очень много всего. У монастыря были большие возможности, и митрополит, видя тамошнюю нашу жизнь под управлением отца Клеопы, решил отдать семь монастырей под наш контроль. И дали нам все эти монастыри: Сихастрия, Слатина, Ры́шка, Камырза́нь, Рарэ́у и другие со Слатиной в центре, под названием «Община святого Феодора Студита».

Теперь вы представляете себе, что монашество в Молдове приняло необычную форму – один центр над семью монастырями. Разумеется, мы провели преобразования в монастырях, и речь при этом не шла об административных или хозяйственных качествах, которые требуются от руководителя. Не они были ведущим мотивом дел при отце Клеопе, а то, что он был великим духовным человеком и ведущим насельником, каким был отец Клеопа! И естественно, что дела стали продвигаться, остались старые и появились новые ученики.

Потом в определенный момент, когда я был с отцом Клеопой в пустыне и он стал все более обретать известность, на Синоде кем-то был поставлен вопрос, что есть, мол, такие отцы, которые пробуют проводить духовную жизнь, сидя в бурьянах. Патриарх Юстиниан вошел в амбицию, когда увидел, что в этом есть большая доля правды, и послал к нам двух отцов, чтобы они привели нас в Бухарест.

Я был отдельно от отца Клеопы тогда. Мы встречались время от времени в лесу. Ко мне Патриарх послал отца Петрония, который сейчас настоятелем в Продроме ⁴⁷ и который был моим восприемником от Евангелия. К отцу Клеопе он послал отца Даниила (Са́нду Тудо́р), крупного писателя, составившего Акафист неопалимой купине Матери Божией, известного ученого, которого мы поставили руководить скитом Рарэу. И мы пошли в Бухарест.

Патриарх предоставил в наше распоряжение дворец, но предложил нам следующее: послать нас по стране, таким образом, чтобы мы по меньшей мере дважды в год бывали в каждом монастыре. Я преклонил голову и смиренно сказал ему:

– Высокопреосвященный Патриарх (ибо так говорили тогда), я не думаю, что нам нужно идти в монастыри. Монастыри имеют своих духовников, со своими именами, со своим жительством, со своими мотивированными претензиями, и тут приходим мы. Кто мы такие? По какому праву считаем себя лучше их, потому что ведь это будет мотивом, по которому мы пойдем? Предоставьте нам оставаться в своем монастыре (которым была Слатина), мы воспитаем учеников, и к нам могут приходить кто хочет, если они верят, что могут получить пользу.

– У тебя хорошая идея! – ответил он и отпустил нас в монастырь Слатина.

Конечно, здесь, в монастыре Слатина, мы нашли себе работу. Затем не говорю уж, что были большие аресты, такие невиданные, что приехали за нами 89 офицеров, три грузовика и две маленькие машины.

Я был арестован. Когда меня арестовали, отец Клеопа исчез. Спустя годы и годы я был освобожден, и Батюшке сказали там, где он был, в лесах далеко в Буковине, что я освобожден, а он сказал:

– Не поверю, пока не увижу его!

И тогда вместе с двумя отцами, двумя иеромонахами, я пошел к тому месту, где он скрывался в лесу, и мы с трудом добрались туда. Я был очень слаб. Я заболел желудком.

Мы встретились с ним, обнялись от души, так крепко, и выпили по стакану вина. Он говорил, что сделает меня здоровым, повторяя по великим своим познаниям и мудрости слова святого Иоанна Златоуста, его Толкование на Послание святого апостола Павла к Тимофею, ту часть, что касается значения стакана вина.

И так мы вывели его из лесу и пришли в монастырь вместе с ним.

С отцом Клеопой можно было находиться очень долго. У него было желание, которого я не мог принять: исчезнуть в лесах на всю жизнь. Потому что он считал, и было так, что если у пустынника есть духовник, ему не нужно больше ничего. И мы были духовниками друг другу, следовательно, действительно имели то, что нам нужно. Проблема пищи не стояла, потому что она нас не интересовала.

Он остался в своем мире, все более и более известным и все более и более вдохновляемым на дела великой духовной красоты, ибо не было ничего, о чем бы ты спросил его, а он не ответил бы, или чего-нибудь неясного для ума и сердца отца Клеопы.

Говорю вам, что мне была дана великая радость и душевный мир – потому что это очень важно в истории жизни и подвижничестве монаха – радость, что эти отцы воспитали меня. И я скажу, что они – Божии люди, и значит, Бог дает мне как послушание и священство.

Я почитал его всю жизнь как великого посланника Божия на нашу землю Румынскую, в монашестве нашем христианском. Эти случаи сильно подвигли меня к жертвенности, к отваге и героизму, без которых нельзя быть названным героем Христовым.

Мы виделись время от времени, и в последний визит, который я совершил в Сихастрию отсюда, из Текиргёла, в 1996 году, ибо я нахожусь на другом конце страны, отец Клеопа настоятельно попросил меня, чтобы я приехал и когда он умрет, для последнего благословения.

– А если я вас приглашу на свою смерть?

Он не принял этого дела.

Я действительно больше не смог к нему поехать, потому что я один здесь. А теперь, на его смерть, вы представляете, насколько я обязан был не отсутствовать, особенно притом, что были тысячи и тысячи людей.

Я уверен, что если вы не понимаете меня, то отец Клеопа меня поймет, что должен соблюдаться порядок, который действительно, несомненно благословен Богом, – ходить на похороны друг друга, – но если твои дела священнические, духовнические, монастырские пострадают из-за того, что ты пошел исполнить только форму традиции, в то время как в сердце твоем присутствует душа того, кто ушел, то, конечно, нехорошо делать ничего, кроме одного того, что служит истине.

Я поминаю отца Клеопу всю жизнь. Поминаю не потому, что таков обычай или традиция – «великий Клеопа!», – а поминаю как великого служителя Божия, работавшего Ему на протяжении более семидесяти лет, который говорил со всей силой то, что нужно было услышать людям о святом нашем спасении, то есть о вечной жизни, о той радостной встрече возле Благого нашего Бога.

И я не скорбел. Он смотрел на смерть как на необходимость, смотрел на смерть как воин, учащий людей умению умирать. Так, как я сказал одному генералу, который предложил мне остаться в армии, когда я служил, и спросил меня, что бы я сделал с подчиненным мне офицерством, если бы стал генералом и мне поручили командование. Я ответил ему:

– Я научил бы их умению умирать.

Отец Клеопа был герой, он говорил людям так, как будто говорил для себя. Потому что когда говоришь так, то это дело, проверенное твоей собственной совестью, которую он – трудно говорить все о нем… – он имел эту совесть.