Глава 8. Подробности старчествования, или учительства, старца иеромонаха Леонида в рассказах живших при нем учеников его

Выше изложен был общий взгляд на старчествование, или учительство, первого Оптинского старца иеромонаха о. Леонида. Теперь постараемся представить некоторые подробности, частью в письменных рассказах духовных его детей, частбю же в устных рассказах остававшихся в живых старожилов-монахов.

Так как самолюбие и самооправдание суть главные корни всех зол и нестроений в роде человеческом, то против них, главным образом, и направлены были все наставления старца о. Леонида и все его приемы. Предыдущая глава уже показала, как он смирял ближайшего и возлюбленного своего ученика, старца-подвижника и сотрудника иеромонаха Макария. Подобным образом он обращался и с другими Оптинскими старцами, из которых не исключался даже и начальник Скита иеромонах Антоний. Сделать строгий выговор или пристыдить чем-либо кого-нибудь из старших монахов и вообще, кто попадется под случай – было обычным делом старца-наставника. – Так пришел к нему однажды вышеупомянутый прежде иеромонах, а затем настоятель Валаамского монастыря, доживавший при старце Леониде век свой в Оптинском скиту, игумен Варлаам. Заметить должно, что человек сей был строгий подвижник, молитвенник и полный нестяжатель, ничего в своей келлии не имевший и потому никогда ее не запиравший. На этот раз захотелось ему лимона, которого, конечно, у него не было. Старец о. Леонид по обычаю в келлии своей окружен был посетителями. Вошедший к нему о. игумен, по немощи человеческой, постеснялся просить у него лимон при людях, а потому и сказал потихоньку: «Мне нужно сказать тебе несколько слов». – У Старца в келлии стояла небольшая ширмочка, за которую он и брал некоторых для секретных разговоров. Немедленно о. Леонид встал, взял за руку о. Варлаама, ведет его за ширмочку, а сам, слегка подталкивая сзади ногой, приговаривает: «Ну, иди, иди! Ты-таки игумен, а я что?..» Заведши за ширмочку, Старец спросил: «Ну, что скажешь?» Отец игумен потихоньку: «Нет ли у тебя лимончика?» Старец во всеуслышание: «Ишь секрет какой! Нет ли лимончика?» Шумит келейнику: «Яша, дай ему лимон».

О новоначальных послушниках, по преимуществу склонных к тщеславию, Старец имел обыкновение говорить так: «У кого голосок да волосок, у того лишний бесок» (бес тщеславия). И еще: «Новоначальный и в самых обыкновенных случаях все тщеславится». – Некоторые из послушников, желая уклониться от трудов послушания, в оправдание себе говорили Старцу, что во время дела их борют помыслы тщеславия. Таковым Старец отвечал: «Ну что ж? Хоть тщеславьтесь, да работайте».

Заметим здесь, что упомянутые выше неожиданности в обращении о. Леонида со старыми монахами, иногда же и выговоры, и укоризны, всегда принимались ими благодушно, а, может быть, даже и с радостью, и благодарением; ибо искусившиеся в жизни духовной старички понимали благую цель Старцевых выговоров и укоризн, – дабы утверждать и усовершать их в терпении и смирении. Другое дело было с новоначальными, еще неопытными в жизни духовной. Эти последние и высказаться-то с пользой душевной не умели и подпадали или сильному смущению и недоумению, или равнодушничали, укоряя других и во всем себя только оправдывая. Всех их старец о. Леонид наставлял и вразумлял, как выше было замечено, с долготерпением и отеческой снисходительностью. – Прочитаем самые рассказы.

«В наше сожительство с батюшкой (о. Леонидом) не виделось такого случая, чтобы он выказал кому-либо уступчивость, если замечал в пришедшем к нему наклонность к гордости, тщеславию или еще к какому-либо пороку, прикрываемому личиной добродетели. Он бывал в это время непреклонен и неумолим. Но зато, когда достигнет своей цели, т. е. увидит наклонность к сознанию своей виновности и смирению, тогда превращается в самую нежную чадолюбивую мать. А это наиболее испытывали опрометчивые натуры. Например, покостричишься с кем-нибудь и уверишься, что я с своей стороны невиновен. Но совесть все-таки побуждает объясниться пред Батюшкой. Идешь и объясняешься. Батюшка выслушивает, иногда и поддакивает. Тогда уже без стеснения свободнее себя оправдываешь. – „Ну, хорошо, – скажет наконец Старец, – значит, ты прав, а тот виноват; значит, мы с тобой квиты, ты теперь праведный, и тебе теперь до меня нет никакого дела; иди-ка с Богом, ты теперь спасен. А меня оставь, ибо мое дело употреблять труд и время для грешников. Иди-ка, иди с своею праведностью, а нам грешным не мешай“. Чтобы поправить дело и возвратить к себе благоволение Старца, начнешь еще говорить что-либо к своему оправданию: „Да нет, Батюшка, ведь это дело-то вот так и так было“. – „Значит, ты еще правее, – заметит Старец, – иди-ка, иди, – ведь за дверями грешники ждут, а ты им мешаешь“. Выходишь от Старца как бы связанный по рукам и ногам. Идешь в келлию, чтобы успокоить себя. Но нет, – в келлии проведенный один час кажется за год. Идешь опять к Старцу объяснить и это, по видимому, невинное страдание, и этим еще более себя спутаешь. – И Старец с своей стороны подтверждает эту невинность, которая ведет по той же дороге – из келлии вон. Так повторяется до тех пор, пока водворится в душе искреннее сознание своей виновности. Придешь к Старцу и не смеешь повернуться. Тогда и Батюшка из непреклонного судии превращается в нежную мать. – Таковые выдержки случались несколько раз со мной грешным. Но это дело неважное, ибо моя неотесанная натура требовала сего. Подобные же операции приходилось выдерживать и батюшке о. Макарию, и о. Иоанну (иеросхимонаху) нередко. Видел я, как о. Антоний, будучи начальником Скита, подчинялся старцу о. Леониду наравне с другими. Но после сих случаев между Старцем и его учениками и взаимно между последними не только не было раздора, а, напротив, более возрастало единение духа.

Был еще со мной такой случай. Стоял один брат на вечернем правиле, которое, как упомянуто выше, отправлялось всегда в келлии Старца. Мне пришлось неумышленно стать впереди этого брата. Он дернул меня за балахон и с негодованием сказал: „Куда ты лезешь, новоначальный, мимо старшей братии? Мужик такой!“ Я хоть и кивнул ему головой с произнесением: „Прости Бога ради“, а самого забрало до лихорадки. – После правила по обычаю я остался объяснить Старцу свою неумышленную дерзость, которой мог оскорбить брата, и его укоризной сам оскорбиться до бешенства. А как я был человек должностной, повар, то Батюшка позволял иногда таковым объясняться прежде старших. Так было теперь и со мной. После моего объяснения Батюшка, возвысив голос, позвал того брата по фамилии. – „Благословите?“ – откликнулся брать. – Батюшка: „Вот что хочу я тебе сказать: этот голубчик. – указывая на меня, – похож на мокрую ворону, да вот оскорбил он тебя на правиле?“ – „Да, Батюшка, он как нарочно все лезет вперед“. – Старец обращается ко мне: „Слышишь, лупоглазый?“ – И строго повелевает: „Проси у него прощения, кланяйся ему в ноги“. – Кланяюсь. А Старец велит в это время повторять за ним слова: „Прости меня, будущий годов через десять Отец, меня новоначального, после тебя через несколько месяцев поступившего в Скит“. – Тот брат понял, что Старец этим оправдывал меня, пал пред ним на колени и стал защищать свою якобы правоту. – „Что ж? – сказал Старец, – ведь брат, как виновный, просил у тебя прощения, а ты и так остаешься как невинная душа“. – „Да он, Батюшка, – продолжал брат, – не так вам объяснил“. – Между тем я уже отправился в поварню. – „Поди, позови его сюда, – сказал Старец, – и сам приходи, – вот увидишь, как я с ним разделаюсь“. Пришел и зовет: „Брат Александр! Батюшка зовет тебя“. Идем, а он дорогой говорит мне: „Как тебе не грех? Наябедничал ты Батюшке на меня. За это Батюшка рассердился, – вот теперь и мучься“. Пришли, и Батюшка приказывает мне повторить объяснение. Я повторил. – „Ну что? – обращается к брату Старец, – так было дело?“ – „Да, так“, – отвечает брат. – „Ну, иди же, – продолжает Старец, – да спроси у своей совести, – кто из вас прав и кто виноват. Да ты это должен знать, признавший себя старожилом. А он – новоначальный, – с него теперь взятки гладки“».

Сокращая рассказ сей, прибавим только, что разлад этих двух братьев несколько затянулся. И Старец не спешил насильно примирять их, так как знал, что только чрез искреннее сознание своей виновности и самоукорение человек может приобрести прочный мир душевный, как говорит преп. авва Дорофей⁷⁶. И действительно, проведши несколько времени в сильном смущении и душевно вдоволь настрадавшись, оба они, по молитвам Старца, смирились, примирились и навсегда остались искренними друзьями.

Монах С., бывший ученик старца о. Леонида, рассказывал о себе следующее: «Когда жил я дома, многие из нашего села приходили в Оптину Пустынь и, сподобившись слышать от батюшки о. Леонида мудрые христианские наставления, славили его в разговорах друг с другом. Захотелось и мне видеть Батюшку, а ежели примут в обитель, то и остаться при нем. Нашел я себе товарища нашей же деревни, человека, который знал немного грамоту, но много о себе думал. Идучи с ним дорогой, я часто ему напоминал об о. Леониде, говоря: ,Что-то посоветует ли нам Старец: идти в монастырь, или нет?“ На что мой товарищ отвечал гордо: „Что его совет? Я сам умею „вграмоти“. – Наконец, приходим мы к о. Леониду, который шуточно и ласково нас приветствовал. Проживши несколько дней, мы стали просить у Батюшки благословения, чтобы нам остаться в монастыре. Но Старец мне благословил остаться, а моему товарищу велел сказать, чтобы он шел в деревню. „Я ему не советую, – сказал он, – идти в монастырь“. Оскорбленный сим, мой спутник начал роптать на Старца, говоря: „Какой это старец! Я и тебе не советую, брат, слушать его“. – Но я, несмотря на его горделивые советы, по батюшкину благословению, остался в монастыре, а мой товарищ отправился в деревню и, не послушав совета Старца, пошел все-таки в монастырь. Пожил в одной обители немного, увидел свою немощь, как страсти воюют и нападают на одинокого борца, не имеющего помощи от духовных советов опытного старца; перешел в другой монастырь, – надеялся там найти себе лучшее. Но наши страсти везде с нами. Наконец вышел он из монастыря, потерявши усердие к иноческой жизни. После я слышал, что он женился. Вот до чего довела его глупая гордость: „Что старец? Я и сам „вграмоти“ знаю“».

«Теперь буду говорить о себе. – Я каждый день ходил к Старцу, говорил о своих худых помыслах и о страстях; но вскоре эту бдительность о своей душе потерял. Сперва начал утаивать от Старца самые маловажные, по моему мнению, помыслы, потом потерял веру к Старцу и усердие жить в святой обители, начал думать о сельской жизни и о женитьбе.

Наконец прихожу к Старцу с лицемерной преданностью и прошусь на малое время побывать домой. Но не укрылось мое лицемерие от прозорливого Старца. Он с осклабленным лицом и грозя пальцем, говорит: „Смотри, брат, ты не обманываешь ли меня?“ – Я стал себя оправдывать: „Нет, Батюшка, я только повидаюсь с братом и немедленнно возвращусь“. – Наконец, Старец сказал: „Ступай, брат, с Богом; прибежишь сюда бегом, когда не хочешь теперь оставаться“. – С радостью ушел я из Оптиной Пустыни с таким намерением, что уже никогда не возвращусь. Так мне наскучило первоначальное нудничество о спасении своей души. Но случилось противное моей мысли, по предсказанию Старца. Прихожу я домой в свое село, начал заниматься обыкновенными сельскими работами. В это время в нашем селе у одного крестьянина пропала лошадь. Он начал подозревать мужичка, замеченного уже прежде в конокрадстве, и не ошибался в своей догадке, но явных улик не было, – лошадь была перепродана из рук в руки. Так с виноватым он и не мог ничего сделать. – Однажды крестьянин этот ехал из другого села с праздника, порядочно подвыпивши; встретил нечаянно похитителя своей лошади на перелеске и в порыве гнева бросился на него, начал бить жестоко и убил несчастного. В эту ночь случилось мне караулить лошадей на поле. На другой день поселяне известили станового пристава, что нашего села крестьянин лежит на дороге, убитый неизвестно кем. Становой приехал. Начались допросы: кто где в это время был.

На меня и показала одна женщина, что я в это время ночью пас лошадей в поле. Меня начали допрашивать. Я одни слова говорил, что знать не знаю. Но крестьяне наши просили станового запереть меня и морить голодом. Заперли меня в чулане и не давали ни пить ни есть ничего трое суток. Как я в эти трое суток раскаивался, что не послушал доброго совета прозорливого Старца, и от всего сердца молил Господа, чтобы за молитвы Старца, мною обманутого, избавил меня от беды! Наконец утомленного голодом, меня вывели на новые допросы. Мужики наши предлагали становому еще жесточайшую первой пытку – раскалить сковороду и поставить меня на нее, и уверяли станового: „Повинится-де, ежели вы так сделаете“. Я не надеялся этой жестокости вытерпеть и решился было на себя клеветать ложно. Но за молитвы Старца избавил меня Господь. Письмоводитель говорит приставу: „Вы за это будете отвечать, если так поступите, – это совсем против государственных законов». – Меня оставили. Начали допрашивать других. Дошли до виноватого, который перепутался в словах и в скором времени признался в своем преступлении. Я, обрадовавшись своему избавлению, немедленно поспешил отправиться в Оптину Пустынь. Как скоро увидал меня батюшка о. Леонид, то с любовной улыбкой благословил и сказал: „А, арясина⁷⁷, пришел! Каково гостил? Сказывай нам“. – Я все рассказал Батюшке: и прежния умышления не жить в монастыре, и случившуюся дома за преступление напасть. С этих пор боялся я малейшего помысла утаить пред Старцем».

«Когда я пожил несколько в монастыре, стал меня Старец посылать в свое село: „Ступай, – говорит, – сходи домой на короткое время, и опять сюда возвратишься“. Мне идти не хотелось, и я просил Батюшку, чтобы не посылал. Но Батюшка непременно велел идти. Пришел я на свою родину, нашел брата своего помешавшимся в рассудке от излишнего употребления вина. А крестьяне нашего села только хотели на другой день моего прихода послать за мной в монастырь, чтобы я пришел и управлял хозяйством вместо брата. Какая скорбь! Не хочется мне оставаться в миру. Не знаю, что делать. Наконец, пришла мне мысль съездить с братом к святителю Митрофану Воронежскому. Мужички наши этому не попрепятствовали. Приехали мы в Воронеж и отпели молебен угоднику Божию. Брату стало полегче. На другой день опять просили отслужить молебен; и после молебна брат совершенно поправился рассудком. Привез я его домой совершенно здоровым. Все удивились этой перемене. Удивился и я тогда прозрению Батюшки, как он вперед провидел и предсказал оба мои похода на родину. После сего оставил я брата жить в миру, а сам поспешил возвратиться к Старцу и уже шел к нему с верой и сыновней преданностью.

Еще замечал над собой, живши в монастыре: иногда нападала на меня тоска, уныние, и жестоко бороли помыслы. Пойдешь, бывало, к Батюшке утешиться в своих скорбях, и при вступлении в его келлию вмиг все исчезнет, и в сердце вдруг почувствуешь тишину и радость. Батюшка спросит: „Зачем пришел?“ – А ты и говорить не знаешь что. Возьмет Батюшка маслом помажет из лампады да благословит; и пойдешь из его келлии с сердечной радостью и душевным миром».

«Потом батюшка о. Леонид велел мне перейти в Тихонову пустынь. Мне не хотелось расстаться с Батюшкой, но не смел его ослушаться. Здесь мне стало жить тяжелее. Трудов много, а утешить некому. Старец приезжал сюда редко. Наконец я решился возвратиться опять в Оптину Пустынь. В это время приехал сюда батюшка о. Леонид. Я ему рассказал свое намерение. Батюшка призвал меня в келлию о. Мелетия. Тут был и о. Алексий⁷⁸. Он велел им положить свои руки на мою голову и сам положил и, прочитав Трисвятое, сказал: „Живи здесь и никуда не ходи отсюда“. С тех пор не стало у меня и мыслей о выходе из сей обители».

«Однажды, – говорил он, – я чувствовал в себе холодность с тонким смущением и рассуждал в себе, что это есть следствие рассеяния и самочиния. Вот уже прошло три дня, как я не был у своего Старца, и не поверял моих дел, и не открывал помыслов. Одна мысль говорила мне, что идти к нему незачем, потому что в течение сего времени тобою против совести ничего не сделано. Другая же, напротив, убеждала меня получить от него хотя благословение, могущее укрепить против козней диавола. А с тем вместе рассуждал в себе, что по благости Своей Господь, может быть, возвестит Старцу о моих скрытых немощах, коих я по дебелости своей не примечаю; и если получу в оных обличение с отеческим наставлением, то может ко мне возвратиться и прежнее душевное спокойствие. Повинуясь сему внушению, понудил я себя идти к моему наставнику. Когда же я вошел к нему в комнату, Старец занят был гостями. Увидев меня вошедшего, спросил: „Что тебе надобно?“ – Я, подошед к нему и став на колени, сказал, что пришел испросить благословения и святых молитв. Благословив меня, он сказал: „Спасибо тебе“. Стал спрашивать, как я провожу время, – занимаюсь ли данным мне от начальника послушанием, – пишу ли в живописной порученные мне иконы? – На сие я отвечал: „За молитвами вашими, Батюшка, занимаюсь“. – Помолчав, Старец сказал: „Хорошо, но я слышал, что ты и портреты пишешь“. Эти слова совершенно меня привели в замешательство, потому что в прошлый вечер намалевал я с одного брата портрет самочинно. Испросить должного прощения, как новоначальный, я не нашелся, а в извинение свое сказал, что я „шалил», думая тем оправдаться. Старец, взглянув на гостей, повторял сие слово несколько раз: „Он шалил!» Взяв меня за голову и обратив к посетителям лицом, сказал: „Вот, господа, этот человек слишком 30-ти лет и уже имеет большую бороду; бывши в мирском звании, управлял тысячами людей ⁷⁹, – сюда же в монастырь пришел „шалить». Ведь будет прок в этом человеке! – и, вздохнув, прибавил: – Ну, брат Алексей, чтобы ты был вперед аккуратнее, положи несколько поклонов». Во время оных приказывал мне говорить за ним слова сии: „Хотя я и гордый человек, а смириться должен. Святой апостол Павел говорит: настой, обличи и проч.»⁸⁰. – Посем с веселым духом и ласковостью благословил меня и сказал: „Ну, мое деточко, теперь будешь мирен; ступай с Богом!""

«Однажды пошел я узнать различие молитв, коих разряды видеть можно в Добротолюбии. Особенно мне хотелось читать главы Каллиста Катафигиота, но сомневался, что Старец дозволит читать мне оные еще в новоначалии бывшему. Посему я начал у него просить книгу при многих посетителях, полагая, что он, быв занят знатными лицами, не войдет со мной в подробный распрос о чтении. Сверх моего ожидания батюшка о. Леонид, оставив разговор с гостями, с особенным участием стал спрашивать, для чего мне понадобилось Добротолюбие, и какия места я желаю читать. Когда же я ему объявил, то он, посмотрев на меня, сказал: „Как ты осмеливаешься за такие высокие предметы браться? Шишка!⁸¹ Тебе не Каллиста Катафигиота читать, а полезнее навоз чистить! Помни Симона волхва, как он, высоко поднявшись, опустился низко; так и ты, буде не смиришься, то погибнешь». В это время я стоял пред ним на коленях, как громом пораженный. Посем Старец сказал мне: „Подай сюда щеки“. И дав мне несколько легких пощечин, сказал: „Ступай с Богом!""

«Случилось мне пригласить к себе одного брата напиться чаю. Ставя посуду на стол, я нечаянно разбил чайную чашку. Пришел к Старцу объясниться и нашел его спящим на кровати. Батюшка от шороха проснулся и, увидев меня, сказал: „Что тебе надо? Денег?» – Я отвечал: „Я разбил чайную чашку». – Он тотчас позвал келейника и сказал ему: „Поздравь Алексея Ивановича, – он взял город». – Я не понял, к чему было такое поздравление. Старец сказал мне: „Скажи, пожалуй, когда ты исправишься? Какого от тебя добра ждать? В миру ты был негодяй и теперь живешь без исправления. Если бы ты имел страх Божий, то ты смирил бы себя, и подобного с тобой не случилось бы. Видно, ты с рассеянием, не помня себя, занимался угощением, и оттого разбил. А хуже того еще, что с гордым духом пришел к Старцу хвастаться: я разбил чашку. Если бы ты был путный человек, то бы пришел со смирением, сказав: Батюшка, простите Бога ради, я нечаянно разбил чашку; как благословите? – А то, как город взял, хвастаешься. Ступай вон!“ – Когда же я приблизился к двери, он, вздохнув, нежным тоном милостиво сказал: „Алексей Иванович! Воротись, надеюсь, что ты положишь начало к исправлению и будешь впредь смиреннее». И приказал келейнику дать мне рубль»⁸².

Этот же брат уверял, что никогда ему не случалось от Старца выходить смущенным, но всегда укрепленным и утешенным. Когда же он являлся удрученным какой-либо скорбью, то о. Леонид, заметя вошедшего, встречал его с неизъяснимой отеческой любовью и, по выслушании дел и помыслов, возлагал на него руки, а иногда, с шуткой взяв за голову, прижимал к себе во время произносимой им молитвы и тем водворял в душу страждущего спокойствие и утешение.

«В первый год моего вступления в монастырь, пришел я однажды со смущенным духом к духовному моему отцу старцу о. Леониду и плача говорил ему, что приезд моей матери и сестры смущает меня. Батюшка же, думая, что я побеждаюсь слабостью любви плотской к родительнице своей и уже жалею о разлуке с ней, пришел от того в такую ревность по Бозе и досаду, что, сильно ударив меня по щеке, сказал: „Любовь ли к матери предпочел любви к Богу? И сим ли платишь Ему за изведение свое из мира, слабодушный?!“ Я хотя и не сознавал в себе пристрастия к родным, однако возрадовался духом, видя из поступка отца моего духовного истинного вождя к Богу, Которого он, видимо, возлюбил паче всего, к Которому, конечно, и меня незаблудно учил шествовать.

Потом, спустя некоторое время, стоял я у Батюшки в передней и долго не мог быть допущен к нему за множеством странников, пришедших из дальних мест, с которыми он и занимался. Не имея же терпения, как новоначальный и неопытный, я стал скучать, а наконец и роптать на Старца своего. Когда же вошел ко мне его келейник, не затворив за собой двери, тогда я с досадой сказал, так что и Старец мог слышать оскорбительнейшие для него слова, а именно: „Батюшка чуждых овец пасет, а свои у него алчут“. От сих слов моих келейный его пришел в гнев и выговаривал мне за дерзость мою и нетерпение. Батюшка же, напротив, кротко и ласково сказал мне: „Ах, Саша, Саша! Ты смутился? Яша, дай ему чаю“. Потом, обратясь ко мне, продолжал: „Ну что, Александр, успокоился ли ты? Ну как же тебе не стыдно беспокоиться о том, что я принимаю и других. Ведь ты хочешь получить от меня душевной пищи, а другие разве того же не желают? Ты всегда при мне, а сии, тебе досадившие, пришли из дальних стран, чтобы видеть меня, открыть мне свои нужды и получить от меня утешение, и их ли не допустить мне к себе? Да и хорошо ли нам любить самих себя только? Напротив, Бог хочет, чтобы мы любили и других и всем, как Он, желали спастися“. – Таковая истина его слов и кротость смягчили мое сердце, и я со слезами просил у него прощения и чувствовал вполне незлобие его как при сем случае, так и во время моего с ним пребывания.

Сравнивая сей поступок его с первым, я еще лучше стал разуметь о моем Старце; ибо он за сделанное ему личное оскорбление не показал и следа неудовольствия ни лицом, ни словом, за предпочтение же мирской любви духовной, или любви к Богу, он пришел в гнев и не мог оставить меня за сие без наказания».

«Бывши еще послушником, – рассказывал иеросхимонах Феодот⁸³, – однажды, стоя с другими на коленях пред старцем о. Леонидом, я увлекся помыслами и стал размышлять, что вот такой-то монах, который хорошо понимал экономическую часть, годился бы в настоятели. Только что я это подумал, как вдруг Старец довольно сильно ударил меня по щеке с словами: „Не в свое дело лезешь! Ты не знаешь, что это за человек». Нужно заметить, что монах, о котором так подумал о. Феодот, впоследствии вышел из Оптиной Пустыни, переменил много монастырей, а в настоятели все-таки не попал».

«Вошел однажды к старцу о. Леониду молодой послушник Иоанн, поклонился ему в ноги и стал пред ним в очень смиренном положении. Старец, посмотрев на него и грозясь пальцем, промолвил: „Ох, Ванюшка, не перед добром ты смиряешься“. Слова эти, заключая в себе предвестие, в то же время могли послужить предостережением для Иоанна, если бы он захотел вразумиться ими. Но как он оставил слова Старца без внимания, то на другой же день и впал в неприличный монашескому званию проступок».

«Новоначальный брат оскорбил старого монаха, и оба пришли жаловаться к о. Леониду. Для всех очевидно было, что новоначальный был кругом виноват. Но не так рассудил Старец. „Не стыдно ли тебе равняться с новоначальным? – строго сказал он старому монаху, – он только что пришел из мира, у него волосы еще не успели отрасти, с него и взыскивать-то строго нельзя, коли он недолжное скажет. А ты сколько лет в монастыре живешь и не научился внимать себе!“ Так они и ушли. Новоначальный торжествовал, считая себя совершенно оправданным. Но вскоре после сего брат этот пришел один к о. Леониду. Старец взял его за руку и сказал: „Что же это ты, брат, делаешь? Только что пришел из мира, волосы у тебя не успели отрасти, а ты уже старых монахов оскорбляешь!“ Неожиданное вразумление сильно подействовало на брата, и он стал просить прощения. – „Бог простит, – сказал Старец, – только смотри, брат, исправляйся, а то плохо дело твое будет“».

«В первое время по вступлении моем в обитель, – рассказывал монах Н., – у меня была чрезмерная ревность к иноческим подвигам. Бывало, после утрени другие идут отдыхать, а я в это время займусь чем-нибудь по своему послушанию и потом уже утомленный прилягу для краткого отдыха, мысленно заботясь о том, как бы мне не проспать, а поспеть к самому началу ранней обедни. Вот кто-то стал будить меня. При первом ударе в колокол кто-то будто творил молитву у моей двери. Встаю, смотрю, – никого нет. На другой день опять. Только что заблаговестили к обедне, чей-то голос как будто читает молитву. Я подумал на нашего монаха о. И. Выхожу, – никого нет. Я все это объяснил старцу о. Леониду. – „Что же ты думаешь, – спросил он меня, – кто это тебя будит?“- „Думаю, Батюшка, – отвечал я, – уже не Ангел ли?» – „С рожками, – возразил Старец, – посмотрим, что дальше будет“. – На следующий день никто не будил меня, и я проспал службу. На другой день и на третий опять проспал. Так и постыдились оба мы, – и неизвестный мой будильщик, и я, доверчивый ревнитель».

«Пришел однажды к о. Леониду приверженный к нему сын его духовный и, просидев в его келлии целый вечер, после спросил Старца: „Вот я видел, как приходили к вам братия, и как вы их принимали. Один брат пришел прежде всех, но всех переждал и подошел к вам последним. Другие, пришедши, немного ждали, потом подходили к вам и объясняли, что им нужно было. Некоторые же нисколько не хотели подождать, а как только приходили, сейчас же лезли вперед, домогаясь, чтобы вы их немедленно приняли. Есть ли в этом какое различие?» – Старец отвечал: „Есть различие, и большое различие. Кто, пришедши ко мне, нисколько не хочет дожидаться и лезет вперед всех, у того не может долго держаться в памяти то, что я ему говорю. В другой раз спрашивает и опять забывает. А кто, пришедши для объяснения своих нужд, с терпением и смирением пережидает других и предпочитает их себе, у того каждое слышанное им слово твердо напечатлеется в сердце, и он целую жизнь будет помнить то, о чем ему однажды было сказано"».

Рассказ скитского рясофорного монаха Петра (Иванова)⁸⁴

«Был во дни старца о. Леонида один брат, который часто изъявлял ему сильное желание мученичества. Старец неоднократно увещевал его, чтобы он оставил этот помысл, что небезопасно вдаваться самопроизвольно в великие искушения. Но когда увидел в брате непреклонность, поступил так: в глухую зимнюю бурную ночь призывает к себе желавшего мученичества брата и посылает его сходить за каким-то делом, кажется, из Скита в монастырь.

Но так как монастырь и Скит расположены среди густого огромного леса, то брат начинает отказываться тем, что страшно идти лесом в такую ужасную непогоду, да еще ночью. – „Несчастный! – проговорил Старец, – ты желал мученичества, и тебе может быть уже готовился от Господа мученический венец, потому что, по воле Божией, в ответ на твое желание, могли волки растерзать твое тело. И верь, что это вменилось бы тебе в мученичество, потому что ты пошел бы в монастырь за святое послушание». Стыдно и горько стало оному брату, который с тех пор уже никогда не осмеливался напоминать Старцу о своем желании мученичества».

Рассказ бывшего оптинского иеромонаха о. Моисея⁸⁵

«Был в Оптиной один брат, который часто докучал старцу о. Леониду, чтобы дозволил ему носить вериги. Старец, который сам с очень многих вериги снимал, долгое время никак не соглашался с желанием брата, всегда объясняя ему, что не в веригах спасение. Наконец, желая проучить брата самым делом, призвал монастырского кузнеца и сказал ему так: „Когда придет к тебе такой-то брат и будет просить тебя сделать ему вериги, дай ему хорошую пощечину“. – Чрез недолгое время, на неотвязчивое прошение брата Старец сказал: „Ну поди, поди к кузнецу, попроси его сделать тебе вериги». Брат с радостью прибегает в кузню, называет кузнеца по имени и говорит: «Батюшка благословил тебе сделать для меня вериги“. – Занятый в это время делом, кузнец, проговорив наскоро, – какие тебе вериги? – как даст ему пощечину. Нестерпевший брат с своей стороны ответил ему также пощечиной, и тотчас оба отправились на суд к Старцу. Кузнецу, конечно, ничего не было. А брату, желавшему носить вериги, была от Старца хорошая нотация, вроде того: „Куда же ты лезешь носить вериги, когда и одной пощечины не мог потерпеть!“»

Три рассказа оптинского старца иеросхимонаха Амвросия и вместе других монахов-старожилов

«Жил в Скиту вышеупомянутый ученик старца о. Леонида схимник о. Диомид. Он был уже в преклонных летах, вел строгую монашескую жизнь и, как передавали старожилы-монахи, имел охоту поучать людей, но не имел опытности духовной и старческого искусства; вследствие чего с его стороны в обращении с посетителями бывали большие промахи. Придет, например, к нему, как к старцу, отягченный грехами посетитель с тем, чтобы открыть ему свою жизнь и получить от него добрый совет к исправлению её. Но о. Диомид, выслушав откровение, с ужасом начнет говорить ему в таком тоне и роде: „О! Да как же ты смел делать то и то? Да тебе и спасенья нет. Ты попадешь в тартарары на вечные мучения, и выпуску тебе оттуда никогда не будет“.

Чрез это посетитель приходил в такое смущение, что впадал в совершенное отчаяние. Но вот кто-либо из монахов направит его к старцу о. Леониду. Узнав, в чем дело, Старец начнет его увещевать, чтобы отнюдь не отчаивался, что Господь сходил на землю не ради праведных, а чтобы призвать грешников к покаянию, что милосердию Его предела нет и проч. Так, бывало, с месяц убеждает и уговаривает Старец впадшего в отчаяние, пока, при помощи Божией, возбудит в нем надежду спасения. Подобные случаи повторялись неоднократно. Надоел Старцу о. Диомид. Надо было его проучить. – Упомянуто было выше, что в Скиту, при старце Леониде, братия самоваров по келлиям не имели и чай пить собирались все к Старцу только по субботам и воскресным дням, и по двунадесятым праздникам. Случилось, в один великий праздник, в зимнее время, и собрались скитяне в келлию Старца для чаепития. Видя, что о. Диомид не пришел, Старец приказал его позвать. Посланный, возвратившись сказал, что о. Диомид отказался прийти по нездоровью. Тогда Старец, зная, что о. Диомид не пришел просто по нежеланию, так как не имел к чаю привычки, и желая понудить его к покорности и послушанию, а кстати и наказать за вышесказанные неразумные действия, возвысил свой голос: „Диомидка!.. Сходите за ним опять и принесите его на руках, если не пойдет. А когда понесете, – прибавил Старец, – бросьте его в сугроб“. Отправились двое и просят от имени Старца: „Пожалуйте, Батюшка, если вы слабы, мы вас на руках снесем“.

Не подозревая опасности, о. Диомид согласился: „Ну, пожалуй, несите“. Взявши старичка на руки, носильщики понесли, но выбравши самый большой сугроб, как бросят его туда. Старичок в снегу-то копых-копых, кое-как выбрался и со всех ног сам прибежал к Старцу с жалобой, что его обидели. Понятно, что из этой жалобы ничего не вышло, а только чаем о. Диомида напоили да в келлию и проводили»⁸⁶.

«Жил в Скиту брат-старичок, который и в обитель пришел в преклонных летах. И как он в миру имел обыкновение во время богослужений ставить к св. иконам свечи, так и в Скиту поступал. Обратился как-то к нему с замечанием скитский же монах N.: „Ну что ты все свечи ставишь? В монастыре монахи не ставят свечей. Сам будь пред Богом свечой“. Смутился старик, подумав: „Целый век я ставил свечи, что считается добрым делом, а тут вдруг не велят ставить свечей“. – Пошел к старцу о. Леониду и поведал ему свое смущение. Зная простоту смутившегося старичка, о. Леонид тотчас и начинает ободрять его: „Ну, слушай ты его! Он тебе наговорит. Станови свечи, как прежде становил !“ – и прибавил к сему: „Старого учить, что мертвого лечить“. – Успокоенный таким ответом, старичок идет к себе в келлию и, встретившись после с о. N., говорит с самодовольствием: „Вот ты говорил мне, – не ставь свечей, а Батюшка велел ставить. Он мне сказал: „Старого учить – что мертвого лечить“».

«Поступил в Скит какой-то господин, кажется, из мелких помещиков или что-то в роде этого с сознанием своего пред другими преимущества. По обычаю стал ходить вместе с прочими скитянами к Старцу на вечернее правило. Известно, что Старец сам чтецов у себя не назначал, а кто из братий желал читать, должен был поднять свою руку, давая тем знать Старцу о своем желании читать. Новому брату хотелось читать, но поднять при всех руку ему казалось очень конфузно. И каждый раз по окончании правила, уходя вместе с братиями от Старца, выражал свое недовольство на заведенный Старцем порядок: „Ну что это такое? Руку поднимать, к чему это? Вовсе это ни с чем не сообразно“. Так кропотался-кропотался, терпел-терпел, наконец вышел из терпения, поднял руку, хотя с самопонуждением и не очень высоко. Увидев это, Старец сказал: „А! И ты захотел читать? Ну, поди-поди, почитай. Послушаем, как ты читаешь“. Вот он и начал читать по-своему, – с чувством и с толком. Окончил. А Старец заметил: „Ну, брат, плохо читаешь, ступай“. – Так Старец при всяком удобном случае имел обыкновение смирять вознесенную гордыню живших при нем братий».

Рассказывал Киево-Печерский иеросхимонах Антоний

«Монах наш (Киево-Печерской Лавры) о. Никодим, бывший оптинский послушник, ученик старца о. Леонида, долгое время проходя в Лавре послушание просфорника, не отставал в этом тяжелом послушании от последнего новоначального брата, и весь этот долголетний свой подвиг приписывал силе молитв своего любимого Старца. Никогда он не мог говорить про него равнодушно. Батюшка всегда его называл по фамилии – Титов. Часто заставлял его говорить под свою диктовку обличительные слова тем, которых находил нужным обличить, и обличаемые после сознавались в своих неисправностях. Чрез это о. Никодим ясно видел и веровал, что старец о. Леонид получил от Господа дар прозорливости. Вот дословный о сем рассказ самого о. Никодима: „Когда я с паспортом отправился из своего г. Белгорода Курской губернии для поступления в Оптину Пустынь, в миру оставался на мою долю дом. Была у меня и сестра-девица, но она вполне обеспечена была к замужеству. Дядя же мой родной, который (вероятно, как опекун) должен был выдать замуж мою сестру, положил в намерении присвоить мой дом, на который у него и покупатели уже имелись в виду. Проживая временно в Оптиной Пустыни, я начал думать, как бы мне взять увольнение от общества. Для расхода на этот предмет у моего дяди было под сохранением моих трудовых денег сто рублей. Вот я пришел однажды к Батюшке и говорю: „Батюшка, благословите мне отправиться за увольнением». – Старец сказал: „Бог благословит идти». – Но, когда я возвратился в свою келлию, мне что-то скучно стало, и у меня отпала охота идти за увольнением, потому я и оставил это дело до будущего времени. На следующий день говорю Батюшке, что я раздумал идти за увольнением, а Старец на это отрывисто сказал: „Ну, как хочешь». – Прошло несколько времени, забота об увольнении у меня удвоилась, – идти да идти. Говорю об этом Батюшке, а он мне возразил: „Отчего же ты тогда не шел?» – Я понял свою ошибку, – так как посамочинничал, – заплакал, поклонился Старцу в ноги, стал пред ним на колени, зарыдал и говорю: „Простите Бога ради, Батюшка, – виноват!» – Старец: „Ну-ну, вставай, да собирайся, тебе теперь лучше будет».

Итак, я прибыл в Белгород и прежде всего зашел повидаться с сестрой. Из разговора с нею я узнал, что дядя при выдаче её замуж не истратил и того обеспечения, которое оставлено было для этой цели. Затем я повидался с дядей и наконец обратился в магистрат за увольнением. Там потребовали от меня денег и сказали, что увольнение можно бы выдать хоть сейчас. Я поспешил к дядюшке за собственными деньгами. Как он закричит на меня: „Какие тебе деньги? Ты еще расплатись со мною. Я твою сестру выдал замуж. Дай-ка мне вексель, а иначе я не выпущу тебя отсюда». – Я сразу потерялся и говорю: „Делай, что хочешь, только не удерживай здесь меня». – „Ну, – говорит, – пойдем к маклеру». – Пришли. Дядя ухитрился так устроить, что написал было вексель в 500 рублей. Оставалось мне только подписать его и в книге расписаться. Но в ту же минуту стали один по одному подходить люди, которых и набралось человек до десятка и которые заняли маклера. Мы ждали-ждали своей очереди и, как увидели, что маклер не скоро будет свободен, то и согласились отложить свое дело до другого времени. Дядя пошел домой, а я к сестре и зятю, и рассказал им, что дядюшка намерен со мною сделать. Тогда всем нам вполне открылась его злоумышленность. Между прочим, дяде в это время нужно было по своим делам отлучиться из города, а меня в тот же день, когда мы с ним ходили к маклеру, отыскивали покупатели на дом. Таким образом, дом вскоре мною был продан за наличные деньги, а дня через два они и купчую получили. С деньгами я поспешил в магистрат и немедленно получил увольнение, но все-таки пошел с дядюшкой проститься. „Куда же ты?“ – спросил дядя. „Да опять в Оптину“, – отвечал я. – „Как в Оптину? А вексель?» – Тут я рассказал ему все, т. е. как я продал дом и получил увольнение. Он начал меня бранить, проклинать и волосы на себе с досады рвать, а я тотчас за дверь. Потом распростился с своею сестрой и зятем, да и обратно в Оптину к моему святому и прозорливому Старцу, который встретил меня такими словами: „Во! Наш Титов уже слетал, да браво отхватал». – С тех пор я не мог иначе смотреть на своего Старца, как на великого угодника Божия».

Рассказывал о себе Калужской Тихоновой пустыни духовник иеросхимонах Ефрем⁸⁷

«Поступил я сначала в молодых летах в число братства Оптиной Пустыни, в Скит, под руководство старца иеромонаха Леонида. Объятый ревностью к иноческим подвигам, я положил себе в мысли ничего не делать без благословения моего Старца, даже (кроме полуденной и вечерней трапезы, когда вместе с пищей предлагается братиям и квас для питья) ничего не пить, а терпеть жажду до тех пор, пока сам прозорливый Старец велит и благословит напиться. Так и шло несколько времени. Но вот настало покосное время, когда все свободные братия монастырские и скитские обязаны были выходить с граблями грести сено. Вышел и я. День был очень жаркий, и я сильно от работы утомился. Жажда мучила меня, но я терпел – ничего не пил. Пришел в Скит к Старцу, сел на лавку и сижу в большом унынии и расслаблении. Старец понял, в чем дело. Отвернувшись на минутку в свою келлию, он выносит кусок соленой селедки, подает мне и говорит: „Ешь“. – Я как заплачу! – „Неразумный! – так начал говорить мне Старец. – Разве можно по своему произволу налагать на себя такой обет, чтобы не пить до тех пор, пока я сам тебе напомню? Можно было бы еще допустить это, если бы мы жили с тобой вдвоем в уединении, да и то по моему совету и благословению. А теперь, видишь, меня окружают сотни людей. Где же мне входить во все такие тонкости всех моих духовных детей? А ты, если захотел напиться, перекрестись с молитвой, да и напейся“. Тут он подал мне квасу, и я с жадностью стал глотать его. Смотря на меня, Старец не преминул заметить: „У! Что ты, что ты так заспешил? Должно пить со страхом Божиим и с благодарением за поданный тебе от Бога дар“».

Последний в этой главе рассказ покажет, какую отеческую попечительность имел старец Леонид о присных своих учениках

«Летом 1833 г. пришел в Оптину двадцатилетний юноша Павел Трунов с меньшим братом своим Симеоном. Родом они были из дворян Курской губ. Щигровского уезда. Получив воспитание в доме своих благочестивых родителей в духе строгого благочестия, они очень стали тяготиться мирской жизнью. Быв определены родителями на службу в Курскую казенную палату, они решились тайно от родителей уйти в монастырь. Не раз посему Павел просил себе отставку, но его от службы не увольняли. Наконец он обратился к Богу с усердной молитвой, чтобы Господь послал ему болезнь. Молитва была услышана. У Павла заболел глаз, и после того его уже не стали удерживать в палате. Таким образом он и получил возможность вместе с своим младшим братом немедленно отправиться к заветной цели. По уходе же их в монастырь родители их сначала погоревали о них, поплакали, даже и сильно поскорбели за их самовольную отлучку, но, узнав, что они поступили в святую обитель на молитвенный подвиг, простили им эту вину. Между тем по прошествии некоторого времени любовь родительская побудила отца их Феодота Саввича написать в Оптину к детям письмо, в котором он убедительно просил, чтобы кто-нибудь из них приехал повидаться с родителями. По благословению Старца, решено было ехать Павлу. Немедленно он и отправился. – Заметим здесь, что Феодот Саввич, как человек благочестивый, любил в часы досуга читать Четьи-Минеи св. Димитрия Ростовского. Как раз перед приездом Павла пришлось ему читать житие св. Николая, Мирликийского Чудотворца, положенное в 6-м числе декабря, где, между прочим, рассказывается, как молодой юноша, сын Африкана, взятый в плен персами и служивший в покоях их князя, по молитвам своих родителей внезапно невидимой силою восхищен был из плена и представлен к родителям в персидской одежде и с чашее в руке, наполненной вином, так, как он прислуживал князю. В глубоком раздумье остановился Феодот Саввич над этим сказанием и начал рассуждать: „Как это трогательно! Если бы со мною подобное случилось, я не перенес бы сего“. – Но вдруг отворяется дверь, и входит Павел в монашеской одежде, которого Феодот Саввич, долго не видевши, не узнал. Помолившись на свв. иконы, незнакомец поклонился Феодоту Саввичу в ноги и сказал: „Здравствуйте, батюшка, – я сын ваш Павел». Феодот Саввич как сидел, так и обомлел, и книга выпала из рук его; едва мог прийти в себя от радости, что видит пред собой сына, с которым, думалось ему, уже и не придется видеться в сей временной жизни. Погостивши несколько времени в доме своих родителей, о. Павел возвратился в Оптину.

Ознакомившись теперь, хотя заочно, с Оптиной Пустынью, родной брат Феодота Саввича Ермил Саввич, сын которого Гермоген прежде своих двоюродных братьев поступил в число братства Оптиной Пустыни, – и сам пожелал посетить эту обитель. А после посещения с каким уважением и благоговением вспоминал он о старце о. Леониде и вообще об Оптиной Пустыни! Нередко говорил со слезами: „Ах, вот Старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным свидетелем всех моих обстоятельств“. – С того времени он сделался особенно благотворителен и нищелюбив, все долги своим должникам простил, перестал употреблять мясную пищу и до самой своей кончины чрез каждые шесть недель приобщался Св. Христовых Таин.

Переведем теперь речь опять на о. Павла. С самого начала поступления в монастырь он всецело предал себя в послушание и руководство старцу о. Леониду, которому и открывал всегда тревожившие его помыслы. По отношению к братиям монастырским он так был кроток и незлобив, что ни один из них никогда не слыхал от него оскорбительного слова, или обидного спора, или ропота на кого-либо и за что-либо. Во все время краткого своего пребывания в обители, несмотря на свою болезненность, неленостно проходил монастырские послушания. Случалось, что некоторые из братий роптали на него и озлобляли его за неуспешность в делах, называя его ленивым, тогда как неуспешность эта происходила от его болезненности и малосилия, а Павел, как Агнец незлобивый, или молчал, или только, бывало, скажет: „Виноват! Прости Бога ради, я немощен“. – Между тем напрасные укоризны болезненно отзывались в его сердце. Часто он со слезами на глазах приходил к своему духовному отцу и наставнику старцу о. Леониду и пред ним изливал скорбь души своей. А тот говорил ему в утешение: „Терпи, Павел! Ибо сказано в Св. Писании: многими скорбьми подобает нам внити во Царствие Божие (Деян. 14, 22). – И время сие таково: обидяй да обидит еще, и скверный да осквернится еще: и праведный правду да творит еще, и святый да святится еще (Откр. 22, 11). Итак, терпением да течем на предлежащий нам подвиг (Евр. 12, 1). И Господь сказал: в терпении вашем стяжите души ваша (Лк. 21, 19)“. И другими словами из Св. Писания Старец умиротворял смущенную душу Павла, доводя его до неизглаголанной радости, давая ему знать, что все делается с ним по воле Господней для испытания его усердия, что все скорбные случаи должно принимать как неизреченные милости Божии, и что самая болезнь дана ему от Бога, да прославит он Имя Его святое. Старец доводил его таким образом до крайнего самоукорения.

Давно чувствуемая Павлом болезненность была преддверием чахотки. Телом он постепенно таял как свеча, а ум его погружен был во всегдашнюю молитву. Замечательно, что он знал наизусть всю Псалтирь. Почти за год до смерти он всегда говорил: „Ах! умру скоро; помолитесь за меня, отцы и братия“. – Наступил И 836-й год. Чахотка у Павла обнаружилась во всей силе. Старец Леонид говорил приближенным братиям: „Павел на святой неделе возьмется от нас“. – Всю зиму Павел едва бродил, а на пятой неделе Великого поста уже не вставал с постели и только молился. Почасту призывал своего отца духовного старца Леонида и тогда только бывал покоен, когда беседовал с ним. – С сего времени он часто исповедывался. В Лазарево воскресенье был облечен о. строителем во святой малый образ монашества и неоднократно сообщался Св. Христовых Таин. 2-го апреля, в четверток Светлой недели, во время утрени был особорован, а после обедни снова был сообщен Св. Христовых Таин. После сего старец о. Леонид сказал ему: „Ну, Павел, ты скоро выздоровеешь“. – „Знаю, Батюшка, – отвечал страдалец, – только не в здешней жизни“. – Приближался вечер Светлого четвертка. Одр умирающего окружили некоторые из его приближенных. В седьмом часу пополудни он закрыл глаза и заговорил про себя что-то непонятное. В это время старец о. Леонид сам прочитал ему отходную, а Павел взглянул на него с удивлением и потом благодарил его за прочтение. Старец спросил: „Желаешь ли, чтобы я еще к тебе пришел?» – Тот ответил: „Я так желаю, чтобы и до самой смерти был при мне!“ – Сказал он это ясно и громко и с этой минуты совершенно изменился. Затем, вставши, сидел до самой блаженной кончины своей и был в полной памяти. Потом попросил находившегося при нем своего двоюродного брата Гермогена положить его на подушку, но едва тот наклонил Павла, он вздохнул и испустил дух. Это было в девять часов вечера. Трикратный удар колокола возвестил монастырской братии о переселении в вечность души Павловой. Братия толпой ринулась к келлии новопреставленного, и старец о. Леонид опять сам совершил над ним „Последование по исходе души от тела». Лицо и все тело покойника побелело и было мягко, как у живого. – На другой день о. строитель Моисей соборно, в присутствии всей братии, отпевал тело вновь усопшего. Тихо текли у некоторых слезы о разлуке с незабвенным братом, но всякий благодарил Бога, что сподобил усопшего такой мирной христианской кончины и внутренне желал, чтобы и ему Господь даровал такую же кончину. После двоюродный брат почившего просил старца о. Леонида поведать ему о добродетелях Павла, но Старец сказал ему только одно: „Велик Павел у Бога, и Господь прославит его“».