Два слова в защиту библейской истории при свете новейших исследований и открытий

Вынужденная отповедь двум критикам

Не судите, да не судимы будете.

Ев. От Мф.7:1

Выступая перед публикой с тем или другим произведением, всякий автор тем самым отдаёт себя на суд общественного мнения, и не в праве претендовать, если не все голоса, выражающее это мнение, отзовутся о произведении именно так, как хотелось бы его автору. Последний, с трудом выносив своё детище, всегда предрасположен ценить его выше, чем оно заслуживает в действительности, и потому ему больно бывает подчас встречать жёсткие и неодобрительные отзывы, которые иногда как обоюдоострое оружие проходят в самое его сердце. Но такова уже неизбежная доля всякого автора. Он должен быть готов ко всему, и в утешение себе может приводить разве тот общеизвестный, исторически засвидетельствованный факт, что даже величайшие писатели никогда не были встречаемы современниками с тем восторгом, с каким к ним относятся позднейшие поколения. Даже такие литературные гении, как Байрон и Пушкин, должны были выдержать ожесточённую бурю критицизма, прежде чем пред их могучим гением смолкла вся мелочность и злоба их ожесточённых критиков. Нечего говорить после этого об обыденных произведениях обыденного пера, которое может выставить за себя лишь то или другое достоинство самого труда, да ценность потраченного на него времени. Не обошлось без неприязненных отзывов и наше произведение. Правда, мы можем с самоудовлетворением сказать, что наша книга в общем принята была с большим сочувствием и доброжелательством как со стороны духовной, так и светской печати, которая приветствовала в ней появление труда, способного в известной степени удовлетворить назревшую потребность общественной мысли. В некоторых случаях сочувственные отзывы заходили даже дальше, чем мы в состоянии принять их или чем заслуживает по своим достоинствам сам труд; но и, не принимая всех этих похвал, рассыпавшихся нам с разных сторон, мы утешаем себя мыслью, что значит наш труд, во всяком случае, не излишен и хотя отчасти удовлетворяет известному запросу общественной мысли. И мы, конечно, не будем останавливаться на рассмотрении этих отзывов, о которых достаточно с признательностью упомянуть как о таких, которые поддерживали в нас бодрость, давшую нам возможность так или иначе закончить этот немалый труд. Нас больше интересуют другого рода отзывы, в которых сказалось иное отношение к нашему труду, именно, отношение отрицательное, и эти отзывы интересуют нас не столько как личные голоса отдельных критиков, а как выражение воззрений известной общественной среды. Таких отзывов мы имеем в сущности два, которые, исходя из двух противоположных лагерей, имели очевидную цель набросить тень сомнения на достоинство нашего труда. На них мы и остановимся, с целью по возможности спокойно выяснить, насколько основательны эти отзывы как в своих частностях, так и в общих выводах. Собственно говоря, мы могли бы спокойно оставить без внимания и эти отзывы; но так как в них вопрос ставится настолько широко, что затрагивается самое существо дела, то оставить их без опровержения значило бы вредить самому делу, которое по самой его новости у нас безусловно нуждается в защите его от нападений недоброжелательной или предубеждённой критики.

Первый из рассматриваемых двух отзывов принадлежит неизвестному критику, укрывшемуся на страницах «Исторического Вестника» под инициалами С. А-в¹. Нас не особенно интересует разгадка, кто это такой, хотя автор, по-видимому, тщательно старался замести следы своей личности, так как на обложке журнала в общем оглавлении выступает уже под инициалами А. С-в, и мы отнюдь не склонны относиться к подобному укрывательству критика с таким беспощадным осуждением, как это делал Шопенгауэр²; но, во всяком случае, было бы лучше иметь дело с открытым противником, смело и с сознанием своего достоинства, выступающим на поле критического состязания, чем с таким, который предпочитает выступать в маске, не дающей возможности различить, кто он такой и заслуживает ли серьёзной борьбы с ним. Впрочем, само перо служит достаточным определением того, к какому разряду принадлежит наш критик. Это очевидно один из представителей той зарождающейся у нас в подражание западу среды, в которой отрицательная библейская критика принимается как нечто такое, что должно быть принимаемо с полною верою в её непогрешимость. Так как наша книга имеет своею ясно и определённо поставленною целью «воспользоваться новейшими исследованиями и открытиями для опровержения крайних выводов отрицательной критики», то эта именно цель прежде всего и не понравилась нашему критику. Он так прямо и начинает свою критическую статью: «На долю г. Лопухина выпало столько похвал за его последний труд, что он, надеемся, не посетует на нас, если мы, не тратя времени и места на дифирамбы, прямо приступим к указаниям на те немаловажные недостатки, которые кидаются в глаза при чтении его книги каждому, занимавшемуся теми же вопросами, как и г. Лопухин. Начнём с того, что автор поставил себе целью доказать, что всё, о чем рассказывается в Библии, есть несомненная истина, и исторические факты, заключающиеся в ней, так же непреложны, как и нравственное её учение. Но с этим никак нельзя согласиться». Ну, конечно, – вот если бы мы поставили своей целью доказать, что исторические факты, о которых рассказывается в Библии, не имеют исторического значения, что всё это есть плод народной фантазии, – что история сотворения человека, грехопадения, потопа, смешения языков – имеет значение лишь настолько, насколько в ней сквозь мистическую мглу можно рассмотреть известные нравственные истины, то наш критик был бы вполне доволен, потому что это как раз соответствует той точке зрения, на которой он стоит, взобравшись на плечи западных учёных отрицательной школы. Ведь эта, выдвигаемая автором, теория, что «боговдохновение священных книг оказывается именно в области морали и веры» – при том толковании, какое придаёт ей критик, есть лишь весьма неискусная покрышка для полного отрицания исторического достоинства Библии, и с нею вполне согласится даже такой библеист, как Ренан и ему подобные. Нам конечно известно, что такой теории держатся и весьма почтенные западные богословы-библеисты и, напр. в области вопросов естественноисторических, даже такой известный исследователь их как Рейш, автор классического в своём роде сочинения «Библия и природа»; но в том-то и дело, что эта теория для своего правильного применения требует весьма тонкого понимания дела, основательного взвешивания фактов, а для этого отнюдь недостаточно двух-трёх оригинальных фраз, хотя бы заимствованных даже у Барония. Фраза нашего критика, что «вряд ли Дух Святой, вдохновляя священных писателей, имел в виду раскрывать научные истины или писать всеобщую историю» – прямо-таки и изобличает всю грубость понимания им выдвигаемой теории. Конечно – «не имел в виду раскрывать научные истины или писать всеобщую историю», но вместе с тем ещё несомненнее то, что и при отсутствии этой цели сообщённые св. писателями в общедоступной, ненаучной форме истины и исторические факты в том и проявляют свою боговдохновенность, что они находятся в полнейшем согласии с наиболее достоверными научными открытиями как в области природы, так и истории. Достаточно указать на то, что все главнейшие факты первобытной Библейской истории, столько раз подвергавшиеся самой ожесточённой критике разных теоретиков, находят себе поразительное подтверждение в новейших исследованиях, и историческая достоверность их выступает тем яснее, чем глубже сама наука проникает в тайны природы и первобытной истории. К выяснению и подтверждению этой истины и направлена вся наша книга.

Критик, впрочем, полагает, что и мы в одном пункте склоняемся к его точке зрения, именно по вопросу о библейской хронологии, заявляя, что «хронология как, не имеющая прямого отношения к основным началам веры и нравственности, есть предмет второстепенный в Библии, точное определение её не входило в задачу бытописателя, а предоставлено усмотрению разума и познаниям науки». Критик торжествует, приведя это место, и удивляется, каким образом мы не провели эту мысль последовательно и в приложении к другим фактам. Но при этом он не досмотрел одного, что библейская хронология вовсе не есть категорически сообщаемый факт, что в своём общем выводе она в действительности есть результат научных исследований, а не дело боговдохновенного хронолога. Нам даны только отдельные числа, которые и принимаются как факты, а самые выводы из них уже дело чисто человеческих вычислений и соображений, и если от сотворения человека до Р. X. считается 5508 лет, то эта цифра отнюдь не библейский факт, а именно результат позднейших вычислений, которые поэтому могут подлежать той или другой проверке. Вот почему западная церковь, держится совершенно иного счисления (4004 г.), которое нисколько не вменяется ей в ересь и отнюдь не стоит в противоречии с Библией, потому именно, что Библия не даёт хронологического определения всей истории. Упрекая нас в непоследовательности, критик здесь именно и проявил всю грубость и непродуманность своего понимания выдвигаемой им с чужих слов теории. Не придавая принятой библейской хронологии безусловно исторического значения, мы однако настаиваем на ней не просто по «упорству», как думает критик, а потому, что при всей своей неопределённости эта хронология всё-таки в общем находится в неизмеримо большем согласии с несомненными данными истории и археологии, чем фантастические вычисления тех учёных, которые путаются в миллионных цифрах при определении исторической давности существования человека на земле. В своей книге мы приводим достаточно данных в доказательство того, как эти миллионы часто рассыпались от неожиданных открытий, изобличавших всю фантастичность подобных вычислений. А между тем критик продолжает: «Ведь это упорство привело г. Лопухина к великому абсурду. Стараясь всеми способами уменьшить древность памятников египетских и вавилонских, он нашёл, что они могут уводить нас не далее, как за 3000 лет до Р. Хр. Дойдя до такого результата г. Лопухин торжествовал – оказалось, что между сотворением мира и появлением древнейших государств прошло 2½ т. лет, было, следовательно, достаточно времени для размножения рода человеческого и развития цивилизации. Но автор немножко не досмотрел: ведь за 3000 лет до Р. Христова произошёл потоп, уничтоживший всех людей, кроме Ноя с семьёй, и все цивилизации, кроме веры в Единого Истинного Бога. Как же сразу после потопа могла появиться цветущая держава Мены и высоко развитая вавилонская культура?! Такое противоречие между фактами и библейской хронологией заставляет совершенно отказаться от неё и вместе с тем показывает, какую цену имеют ухищрения г. Лопухина всеми правдами и неправдами поддержать букву Библии». Трудно бы собрать ещё больше передержек и нелепостей, чем их собрано в этой небольшой тираде нашего критика. Дело в том, что прежде всего он играет цифрами с непозволительною лёгкостью. Даже если мы в точности примем цифры обычной библейской хронологии (хотя для этого, как сказано выше, нет достаточных оснований), то всё-таки дело обстоит иначе, чем излагает критик. Потоп произошел в 2262 г. от сотворения человека, следовательно, за 3246 л. до Р. Хр. Значит, если памятники египетские и вавилонские уводят нас не далее как за 3000 лет до Р. Хр., для развития цивилизации ещё остаётся целых 2½ века. А это вполне достаточно для её развития в виду того, что тут не было надобности вновь создавать её, а нужно было только насадить и распространить готовую культуру, которая в лице Ноя и его сыновей имела опытных носителей, обладавших всеми необходимыми знаниями и средствами (и даже готовыми домашними животными). Отрицать возможность этого, значит отрицать наглядный пример Америки или Австралии, которые из диких стран преобразились в цивилизованные отнюдь не более, как в такой же или даже меньший промежуток времени. А если мы примем во внимание тот факт, что даже и 3000-летнюю древность не все учёные признают за Египтом и Вавилонией, то значит для развития в них цивилизации будет больше, чем достаточно времени. Конечно, иронизируя над нашим положением, критик исходит из того воззрения, что основание державы Мены относится за 5700 л.; но держаться этого воззрения – значит или самому не знать, или нарочито вводить читателей в заблуждение умолчанием того факта, что последняя цифра вовсе не есть историческая аксиома, и касательно времени основания этой державы первоклассные учёные расходятся более чем на целых 3000 лет (как это и указано в нашей книге – I т. стр. 154, 155). Таким образом если кто «не досмотрел немножко», то это именно наш скороспелый на выводы критик, всячески ухищряющийся «правдами и неправдами» поддержать излюбленную им теорию.

Оставаясь верным себе, наш критик затем негодует на нас за то, что мы не признали пресловутой теории деления Пятикнижия на документы «елогиста и еговиста», будто бы разделяемой теперь «всеми серьёзными учёными», в том числе, конечно, и критиком. Правильнее было бы сказать – «всеми учёными, игнорирующими новейшие открытия клинописи», так как эти открытия, представляя совместное существование обоих названных документов в древнейших памятниках, совершенно смешали ряды этих теоретиков, так что неизвестно ещё, когда они выпутаются из этого неожиданного затруднения. Принимать же эту теорию в её теперешнем разбитом виде, когда трудно указать двух учёных, которые бы совершенно сходились между собою в распределении между двумя классами так-называемых документов даже важнейших мест, значило бы, оставляя положительную почву, хвататься за призрак, готовый постоянно исчезнуть совсем. Даже форму «Иегова» мы принимали повсюду вместо рекомендуемой критиком формы Ягвех потому, что последняя доселе составляет весьма проблематический результат сомнительных догадок, а не положительный, окончательно удостоверенный факт.

Мы могли бы привесть и ещё несколько примеров передержек и крайностей в небольшой статье нашего критика (напр., хотя бы его упрёк нам, будто мы «постарались урезать возвышенность религии и морали египетской», между тем как в действительности ей отдана полная дань на страницах нашей книги и приведены даже почти те же самые выдержки из древней религиозной системы египтян, которые приводит и он в «опровержение» нас), но довольно и приведённого для характеристики приёмов нашего критика. Вся его статья есть искусственное сплетение односторонних соображений, имеющих своею целью показать, что вот-де как учит истая наука на западе, и с этой стороны она весьма знаменательна. Найдя себе место в весьма популярном историческом журнале, находящем себе широкое распространение среди нашей интеллигенции, она тем самым служит показателем того, с какою настойчивостью результаты отрицательной библейской критики стремятся проникнуть в эту среду и как необходимо, следовательно, заблаговременное противодействие этой тенденции. Так как наша книга имеет своею целью именно дать противовес этой опасной тенденции, то думаем, появление её было отнюдь не излишним для нашей библейско-исторической литературы, которая доселе, как нам известно, ещё ни разу не пыталась представить апологетический материал этого рода в таком широком объёме, как это сделано в нашей книге. Если критик отрицательного лагеря с раздражённым негодованием старается представить нашу книгу как собрание натяжек и искажений, как труд, «дающий русской публике совершенно превратное понятие об изучении Библии на западе», то это показывает только, что мы попали в самую цель, и тем самым встревожили зарождающийся у нас муравейник отрицательной критики.

Если таким образом анонимный критик отрицательного лагеря остался недоволен нашей книгой, то это вполне естественно, так как иначе и не могло быть. Кое общение свету ко тьме? – Но уже несколько удивительным оказался тот факт, что другой неодобрительный и прямо недоброжелательный отзыв вышел из среды нашей духовной науки – от проф. казанской духовной академии Я. Богородского. Самое положение критика заставляет нас подольше остановиться на разборе его отзыва, тем более, что в нём вопрос сводится на широкую и даже принципиальную почву, и ребром ставится вопрос о самом понятии Библейской истории, которому будто бы не соответствует наша книга, хотя и носящая такое именно название. «Что такое Библейская история»? – задаёт наш критик в своей статье вопрос, и такой вопрос, несмотря на его элементарность, как оказывается, нуждается в некотором разъяснении³.

Несколько странно, конечно, после того, как мы уже десятки лет официально употребляем известное название науки, изучаем её в средних и высших школах, пишем учёные исследования по ней, вдруг задавать себе вопрос: да что же это за наука и как понимать самое её название? Но в действительности это именно так. Факт едва ли утешительный, и он во всяком случае может навести на мысль, что нам, по степени нашего научного развития, рано заниматься самой наукой, а необходимо ещё уяснить себе, что означает название той или другой науки и как определить круг тех предметов, которые входят в неё, одним словом, заняться ещё тем, что можно назвать азбукой научной номенклатуры. Но раз этот факт существует, необходимо считаться с ним. Поставив читателям вопрос: «что такое Библейская история»? проф. Богородский старается дать и ответ на него, и из даваемого им ответа видно, что действительно уяснение этого предмета необходимо если и не для тех, кто пишет «Библейские истории», то по крайней мере для тех, кто читает и критикует их.

Что же такое Библейская история? Посетовав на нас, что мы ни в своём «Руководстве», ни в своей «Библейской истории» не сочли нужным объяснить, что такое та наука, по которой мы пишем, и что мы разумеем под её названием, критик вдаётся в довольно подробный анализ этого названия и находит, что с термином «Библейская история» соединяется далеко не столь определённое понятие, как, напр., какое соединяется с понятием термина «церковная история» или «русская история». После довольно продолжительного (и – прибавим не совсем ясного) рассуждения на эту тему, автор приходит наконец к тому выводу, что Библейская история есть «история по Библии»; но так как при этом неизбежно возникает вопрос: «история – чего же именно», то критик находит себя вынужденным взглянуть на Библию «в самом общем её содержании», и находит, что содержанием её служат памятники, свидетельствующие о Боге и Его отношениях к миру и о человеке в его отношениях к Богу. А так как из этих отношений слагается религия, то и значит, что «Библейская история есть история истинной религии по руководству и духу Библии» (в том периоде, спешит оговориться критик, который обнимается библейскими сказаниями). Так вот значит, как нужно понимать Библейскую историю и как нужно писать её.

В общем мы ничего не имеем против такого взгляда на Библейскую историю, и он нам, напротив, кажется совершенно резонным, имеющим своё известное основание не только в особом воззрении на эту науку, но и так сказать в освещённой временем практике, так как такой именно взгляд был преобладающим в нашей духовной школе и не раз высказывался и повторялся в школьных учебниках и руководствах. Но если наш уважаемый собрат хочет сказать (как он и действительно говорит), что это только и есть истинный и исключительный взгляд на Библейскую историю как науку, то мы сразу же и решительно восстаём против этого. Такой взгляд обнаруживает в нашем критике странную односторонность и узкость, которая отнюдь не оправдывается характером и сущностью науки. Говоря так, наш критик впал в грубое заблуждение, будто бы Библейская история может быть рассматриваема и излагаема только под одним известным углом зрения и только с одной исключительной точки зрения. В действительности Библейская история может быть рассматриваема с весьма различных точек зрения и вследствие этого по необходимости получает различный характер и интерес. В этом отношении она с научной точки зрения находится совершенно в одинаковом положении со всякой другой историей, будь то «русская история» или «церковная история». Напрасно наш критик воображает, что термин «Библейская история» даёт то именно определённое понятие, какое соединяет с ним он; он так же не даёт этого понятия, как не дают в сущности точного и определённого понятия и такие термины, как «русская история» и «церковная история». Всё дело зависит от того, с какой точки зрения и с какою целью приступает автор к её изложению. В параллель аргументации нашего критика, мы можем пояснить эту мысль конкретным примером. По мнению г. Богородского, выражение «русская история» тожественно с выражением «история России»; но в действительности оказывается, что наши знаменитейшие историки не все разделяют его мнение, и если, например, Соловьёв так именно переводит этот термин, то другие, как, например, Карамзин называет свою русскую историю «Историей государства российского», Полевой – «Историей русского народа», и т. д., каждый по-своему. Эта вариация в толковании одного и того же понятия отнюдь не случайная, и она напротив находится в теснейшей связи с той точкой зрения, с которой тот или другой автор смотрел на русскую историю. А эта точка зрения, в свою очередь, кладёт резкий отпечаток на весь исторический труд, и русская история Карамзина, например, имеет совершенно другую физиономию, преследует иные цели и пользуется вследствие этого иным материалом, чем, например, русская история Полевого или ещё более – Костомарова. Каждая из них есть плод известной исторической школы, известного состояния исторической науки и, наконец, известного общего миросозерцания. Если Карамзин в своей русской истории весь свой интерес сосредоточивал на судьбах русского государства, то в этом вполне отразилось господствовавшее в его время историческое воззрение, по которому решающее значение в исторической жизни более придавалось внешней форме, чем внутреннему содержанию», – воззрение, которое с большим развитием народного самосознания должно было уступить место другому, противоположному, что главнейший фактор исторической жизни есть не государство, а сам народ, который из своего внутреннего быта развивает и известные, соответственные его характеру государственные формы. И вот выразителем этого нового исторического миросозерцания и выступил Полевой, придавший вследствие этого своей русской истории название «Истории русского народа". Совершенно по тем же причинам русская история может и ещё видоизменять свой характер, смотря по тому, какие именно интересы по преимуществу будет преследовать её автор, так что со временем, быть может, у нас явится и такой тип русской истории, как «История русской цивилизации» и т. д.

Все эти элементарные вещи мы говорим к тому, чтобы показать нашему критику, что даже с таким по-видимому простым и определённым термином, как «русская история», могут соединяться весьма различные, почти противоположные понятия; тем более нельзя подводить под одну только точку зрения такой широкий термин, как «Библейская история». Проф. Богородский категорически утверждает, что Библейская история есть «история библейской религии», и не может быть иною. Мы со своей стороны говорим, что это лишь один из типов Библейской истории и отнюдь не исключительный. Рядом с «историей библейской религии» полноправно может существовать другой тип Библейской истории, именно, в смысле «истории библейского народа», т.-е. того народа, историческая судьба которого служит предметом библейского повествования и который являлся избранным носителем истинной религии. Отрицать это значило бы то же самое, как если бы Карамзин стал категорически утверждать, что русская история не может быть иною, как только «историей государства российского»... Знаменитый историк, конечно, был слишком образованный и учёный человек, чтобы впадать в подобную узкую односторонность, которую и не замедлило бы изобличить научно-историческое сознание последующего времени; но наш критик до того грешит этою односторонностью, что исключает из области Библейской истории даже нравственность, и по его определению нельзя бы назвать Библейской историей даже такое сочинение, где излагалась бы «история нравственности по руководству и духу Библии»; так как по его буквальными словам, в Библии содержатся памятники, «свидетельствующие о Боге в Его отношении к миру, и о человеке в его отношениях к Богу», и только, и будто бы уже не содержится никаких других памятников, хотя бы таких, которые свидетельствовали бы «об отношении человека к человеку же»! Вот до чего можно договориться при последовательном проведении выдвинутого г. Богородскими понятия о Библейской истории.

Если же мы, таким образом, имели полное основание смотреть на Библейскую историю как на «историю библейского народа», то этим вполне объясняется и весь характер нашей книги. Народ есть не отвлечённый принцип, а живой организм, который живёт в определённых условиях пространства и времени, подвергается различным влияниям – внутренним и внешним, входит в соотношения с другими народами, в известных отношениях сам влияет на них и в других подвергается их влиянию, создаёт своеобразные формы общественной и государственной жизни и вырабатывает свою особую культуру, кладущую неизгладимый отпечаток на все проявления его исторической жизни. И вот изобразить исторические судьбы этого народа – не в одном только религиозном отношении, а во всех отношениях его глубокопоразительной и чудесной исторической жизни и было задачей нашей книги, получившей название «Библейской истории». То, что г. Богородский считает исключительным предметом изложения Библейской истории, именно, религия вошла в нашу книгу как часть, хотя и такая, которая по своей важности составляет одушевляющий принцип всей жизни народа. И если наш критик утверждает, что эта часть исторического содержания библейского повествования может быть названа Библейской историей, то тем с большим правом мы можем утверждать, что так может быть названа и вся совокупность содержания этого повествования, и напротив, если он далее утверждает, что только эта часть и должна называться так, то он утверждает нелепость, будто название, принадлежащее известному предмету, можно и должно придавать только одной его части (хотя бы и главнейшей), а не целому предмету...

Понимая «Библейскую историю» в смысле истории библейского народа, мы затем уже вполне были вправе пользоваться всем относящимся сюда материалом так, как этого требует данное состояние исторической науки и наш личный исторический интерес. Не могли же мы в самом деле, составляя историческую книгу в 1890 году, руководиться при этом теми историческими приёмами и взглядами, которые существовали в науке полстолетия тому назад, и выдвигать те именно стороны в предмете, которые более интересуют г. Богородского, чем нас самих! А в настоящее время, если только это известно нашему критику, историческая наука, благодаря огромной массе интереснейших археологических открытий, проливших свет на многие дотоле тёмные стороны исторического знания, сама получила в значительной степени археологический отпечаток и наибольший интерес свой сосредоточивает именно на тех подробностях культурной жизни, которые и выводятся на свет Божий археологическими исследователями и благодаря которым мы, конечно, и получили впервые возможность проникнуть во внутреннее святилище народов седой старины древнего востока. Вследствие этого «всемирная история» нашего времени носит на себе совершенно иной отпечаток, представляет собою совершенно иной тип, чем какою она была в то время, когда писал свою «всемирную историю» Шлоссер, теперь уже решительно устаревший для нашего времени. «Всемирная история» нашего времени есть уже не история политики, а история по преимуществу внутренней культурной жизни, и передовым выражением этого назревающего типа истории является изданная в Берлине отдельными выпусками «Всемирная история» под редакцией немецкого профессора Онкена, – коллективный труд нескольких немецких историков⁴. Выработанный наукою тип «всемирной истории» есть по необходимости образец и мерило для всякой частной истории, и в том числе Библейской, исключать которую из цикла исторических паук никто не имеет ни малейшего права. И вот если бы наш критик был знаком с современным состоянием исторической науки вообще, с её методами и задачами, то он и нашел бы, что наша книга представляет собою опыт (насколько удавшийся, это – другой вопрос) построить «Библейскую историю» именно по этому новому типу, выработанному общеевропейской наукой. Этим вполне объясняется то, что главнейший интерес в ней сосредоточивается на выяснении подробностей исторической жизни отдельных лиц и целого народа, – подробностей, которые, взятые в отдельности, могут показаться мелочами, но которые в своей совокупности и составляют тот исторический фон, на котором развёртывается всё движение исторической жизни и который придаёт вследствие этого ту или другую степень наглядности, яркости и даже художественной картинности всей истории.

Но это еще не всё, что может служить к оправданию принятого нами для нашей книги заглавия. Наш критик воображает, что история только и может иметь форму строго-систематического, неуклонно-последовательного изложения фактов исторического повествования, и так как в нашей книге нет этой систематической прямолинейности и нить повествования в ней то и дело прерывается уклонениями в излишние для строгой системы подробности и разъяснения, то он полагает, что и в виду этого наша книга не имеет права на название «Библейской истории». Но тут критик опять проявил странное незнакомство с исторической наукой и литературой и как будто совершенно не знает, что кроме последовательно-систематической истории существует и ещё тип истории иного свойства, именно «истории в биографиях и очерках», и этот тип имеет одинаковое право гражданства в науке и в пользу его можно выставить блистательные авторитеты как в гражданской, так и в церковной и библейской истории⁵. Наша книга и принадлежит именно к этому типу, и мы можем только удивляться, как не сообразил этого наш критик, оказавшийся таким образом ярым отрицателем целого класса исторической литературы и противником высоких авторитетов исторической науки.

Наконец и ещё есть оправдание для нашей книги. Всякий исторический труд, помимо его общеисторической задачи, обыкновенно имеет и вправе иметь свою особую, частную задачу, будь то задача критики, назидания или апологетики и так далее, и эта частная задача по необходимости кладёт на исторический труд свой отпечаток, не лишая его в то же время общего характера и типа исторического труда. Такой задачей нашей книги было, как мы прямо говорим в ней, «воспользоваться для защиты библейской истины важнейшими из новейших открытий» в области древне-исторического знания (стр. 50), и в виду такой, столь ясно выраженной задачи мы уже решительно вправе были пользоваться относящимся сюда материалом во всей его полноте, и отнюдь не считаем смертным грехом, если внесли в свою книгу и нечто такое из этого материала, что имеет лишь косвенное отношение к главному предмету. Апологетическая литература этого рода на западе так богата, а у нас так бедна, что в виду громадного значения апологетики этого рода мы, вопреки укору г. Богородского, готовы были бы, если бы только это было возможно, дать русским читателям ещё больше этого глубокоинтересного материала, и уверены, что та признательность, которая уже неоднократно была выражаема нам за эту книгу и в литературе и частным образом, не потерпела бы ущерба от этого и сама книга не перестала бы быть «Библейской историей при свете новейших исследований и открытий»⁶.

Чтобы поддержать своё мнение о нашей книге, г. Богородский в заключение ссылается на авторитет «одного высокопросвещённого и богословски-образованного человека», который, прочитав нашу книгу, воскликнул: «скажите на милость, что же это такое (?) Библейская история?» В противовес этому мы могли бы сослаться на авторитет не одного, а нескольких, вероятно не менее «высокопросвещённых и богословски-образованных лиц», которые высказывали совершенно противоположный взгляд на нашу книгу; но мы оставляем их в стороне, и приведём несколько параллельный отзыв иного свойства. Когда в магазине нашего издателя появился в свет огромный труд известного английского писателя-богослова Фаррара «Жизнь и труды св. апостола Павла», то многие из «невысокопросвещённых» покупателей книг, не видев ранее в нашей богословско-исторической литературе ничего подобного и смотря на этот огромный более чем в тысячу страниц том, в наивном изумлении и недоумении спрашивали издателя: «скажите на милость, да чего это так много можно написать об апостоле Павле?..» Признаёмся, мы не видим никакого различия между этими двумя возгласами, и думаем, что как недоумение казанского «высокопросвещённого человека», так и недоумение петербургских «невегласов» вытекло из одного и того же источника, именно, полного незнакомства с современным состоянием библейско-исторического знания.

Тезис, в защиту которого мы выступаем против нашего достоуважаемого собрата, состоит, таким образом, в том, что Библейская история, как наука, не может быть рассматриваема только под одним каким-либо исключительным углом зрения и что, напротив, в этом отношении она находится в зависимости от общих методов исторической науки и по необходимости должна отображать на себе то или другое её состояние. Отрицать это, по нашему мнению, значит без всякой надобности суживать область библейско-исторического знания и даже лишать себя весьма существенных выгод, какие могут представляться библеисту в смысле пользования в защиту истин религии новейшими результатами научно-исторического знания. Так эта наука стоит в настоящее время в западном христианском мире, и нам, при нашей бедности в этом отношении, при нашей поразительной отсталости, по которой доселе не имеется даже удовлетворительного учебника по Библейской истории, менее всего к лицу отказываться от выработанных там методов и результатов этой науки. Мы нисколько, повторяем, не отрицаем законности выставленного проф. Богородским понятия Библейской истории, готовы даже признать за ним (в богословском интересе) преимущество, но отрицаем выраженную им мысль, будто таковою только и может быть Библейская история.

В сущности этим мы и могли бы ограничиться в своей вынужденной отповеди нашему почтенному критику, так как, надеемся, уже достаточно сказано в оправдание выставленного нами тезиса. К сожалению, в статье нашего достоуважаемого собрата есть и ещё одна сторона, которая при всей нашей неохоте к полемике (бесполезно отрывающей от более положительной работы) заставляет нас ещё продлить несколько эту статью. Это именно тот приём, которым проф. Богородский пользуется для того, чтобы показать, что наша книга и по своему исполнению есть вещь невозможная. Признаемся, нам менее всего хотелось бы вдаваться в эту сторону дела, так как тут приходится лично защищать себя самого, а вести эту защиту гораздо труднее защиты общего принципа уже потому, что такого рода самозащита легче всего способна возбуждать в читателе подозрение в преобладании субъективной окраски на общем фоне аргументации. Но так как наш казанский собрат самим тоном своих замечаний делает нам довольно резкий вызов на это, то мы не считаем себя вправе уклониться от вызова, и насколько возможно кратко и sine ira отметим те пункты, в которых не считаем себя подлежащими столь суровому приговору нашего критика.

Прежде всего – два слова вообще о нашей критике. Этот род литературы у нас вообще в большом ходу, и мы, русские, ярые критики. В положительной области мы работаем мало, и есть отделы научного знания, по которым решительно не имеется ни одного сколько-нибудь сносного учебника, хотя на поприще самой науки трудятся иногда весьма почтенные силы. Но стоит только в этой заброшенной области явиться какому-нибудь сочинению, предназначенному хоть в малейшей степени заполнить вопиющий пробел, как сейчас же выступает масса критиков, которые считают для себя самое появление этой книги как бы личным оскорблением и с непонятным озлоблением начинают терзать её со всех сторон. И при этом всегда употребляются всё одни и те же, весьма однообразные приёмы. Критик (иногда даже не прочитав хорошенько книги) прежде всего заявляет, что содержание книги не соответствует своему заглавию, что автор её не понимает даже азбуки своего предмета, что он зашёл не в свою сферу и произвёл невозможную книгу, и в подтверждение этих положений надёргает из книги отдельных мест, придаст им в своём толковании невозможный смысл, с трогательною тщательностью соберёт все действительные или мнимые противоречия, многозначительно намекнёт на зависимость книги от известных критику сочинений, поставит автору в вину все корректурные ошибки, по пальцам перечислит все его вольные или невольные прегрешения, выставит его сосудом всякой нечистоты и скверны и после всего этого с торжеством заявит, что вот кем и как у нас пишется история. И благо ещё тому автору, про книгу которого суровый критик в конце своей статьи соблаговолит бросить несколько смягчающих замечаний, что дескать «тем не менее он не отрицает и некоторого значения за книгой»; большей же части книг не выпадает на долю и этого счастья, и авторам их остаётся терзаться в своей совести сознанием того тяжкого прегрешения, которое они совершили, издав свои книги в свет, наивно думая помочь ими в духовной немощи своих собратьев. Критика у нас ещё очевидно продолжает носить свой вульгарный тип поносительной литературы, и в этом мы видим один из самых сильных тормозов развития у нас книжного дела. Мы постоянно жалуемся, что публика наша равнодушна к книгам, что она не покупает книг, и вследствие этого наши писатели обречены на жалкую участь – вечно полуголодных работников, безнадёжно тратящих своё здоровье и силы на неблагодарный труд. Но каким же образом может быть это иначе, когда мы сами своей ярой критикой только и стараемся о том, чтобы подорвать в публике всякую веру в достоинство вновь выходящих книг? Этим мы отнюдь не хотим сказать, что вся эта характеристика всецело может быть применима к критике нашего достоуважаемого собрата. Это наш общий, так сказать, национальный порок, и только как такой он, к сожалению, не мог не отразиться отчасти и в статье нашего критика. Но обратимся к частностям критических замечаний профессора Я. Богородского на нашу книгу и, конечно, обратим своё внимание только на главнейшие из них.

Весьма существенным обвинением себя мы признаём в статье нашего критика заявление, что мы не понимаем «духа древней жизни» (стр. 182–3). Конечно, в общем своём виде это такого рода обвинение, которое по самому своему существу не может быть предметом опровержения; но наш критик высказывает это обвинение по частному поводу и этим даёт нам возможность выставить свои противоположные доводы. Непонимание духа древней жизни он видит в том, что мы «с развязностью употребляем современные специальные термины для обозначения предметов древне-египетской жизни: школы египетские называем университетами, преподавателей – профессорами, отделения школ – факультетами, учеников – студентами», что-де всё «режет ухо всякому понимающему дух древней жизни», и так далее. На это прежде всего мы можем сказать, что специальные термины – вещь весьма условная, и употребление их не может быть ограничиваемо строгими пределами времени. Известный термин, хотя и выработавшийся в новейшее время, может быть употребляем и в приложении к древнему времени, если только обозначаемое им понятие находило там некоторое соответствие в действительности. В древнем Египте, несомненно, были высшие школы, в которых получалось высшее по тогдашнему образование, изучались различные специальные науки (астрономия, медицина, юриспруденция и пр.), были почтенные преподаватели из солидных мудрецов или учёных и взрослые ученики, готовившиеся к разным специальностям практической жизни. Таких школ было не много и они служили центрами умственного движения в народе и вообще составляли в умственной жизни древнего Египта такой же важный фактор, как и те высшие школы, которые мы теперь называем университетами. В виду такой близкой аналогии нам отнюдь не кажется большим грехом назвать эти школы термином, с которым мы привыкли соединять определённое понятие и который поэтому способен сразу давать более или менее наглядное представление о характере древне-египетских высших «школ мудрости». Но наш критик резко отрицает всякое сходство между ними и говорит, что «между древне-египетскими школами при храмах и нашими современными университетами сходства не больше (если не меньше), чем между старинными лысковскими (?) хлебными амбарами и новейшими элеваторами американской конструкции. На это вульгарное сравнение мы можем только сказать, что оно обнаруживает в нашем критике странную неосмотрительность. Последовательно проводя эту аргументацию, мы должны будем отрицать для Египта все новейшие научные термины, самые названия наук, как астрономия, медицина, геометрия, юриспруденция, так как несомненно между соответствующими египетскими и новейшими науками различие столь же большое, как и между самыми школами. А между тем этого никому и в голову не приходит. Даже самые дома в Египте имели совершенно иную конструкцию, чем наши новейшие дома, и, однако же, мы не называем египетских домов просто неопределёнными терминами «жилищ» или «обиталищ». Единственным оправданием для мысли нашего критика может служить разве то, что самый термин «университет» – новейшего (да в сущности и не «новейшего», а средневекового!) происхождения, – а самая идея его так же древня, как древне в человечестве стремление к высшему научному образованию. Наконец и самое сравнение египетских высших школ с лысковскими амбарами едва ли выдерживает историческую критику. Это были школы, которые не только служили центрами умственной жизни страны, но и простирали своё влияние далеко за пределы её, стягивали в свои стены даровитую молодёжь со всех концов цивилизованного мира, дали первый научный стимул знаменитым школам Греции и Рима, – школы, которые видели в своих стенах Моисеев, Пифащегоров, Платонов и впоследствии Климентов и Оригенов. Такие школы очевидно были хорошего устройства и содержали в себе такое зерно, которое не всегда оказывается в достаточном количестве и в новейших «элеваторах американской конструкции», и по своему значению вполне соответствовали нашим высшим школам или университетам. В виду этого неудивительно, если к школам египетским, как и вообще к древним школам, новейший термин «университет» прилагается иногда весьма почтенными авторитетами в исторической науке. Что касается вообще древних высших школ, то такой термин постоянно прилагает к ним, например, известный английский писатель-богослов Фаррар, особенно в своём новом сочинении «Жизнь и труды свв. отцов и учителей церкви», а в отношении к египетским высшим школам название «университет» прилагает даже такая общеевропейская знаменитость, как Ролинсон, сочинение которого о «Пяти восточных монархиях», а также и комментарий на Геродота составляют классический труд в исторической науке по древнему востоку. Нам думается, что если бы наш казанский критик был знаком с этим фактом, а также и с тем, что в нашей книге жизнь Моисея (в отделе о котором мы и употребляем спорные термины) по преимуществу изложена именно по новейшей монографии Ролинсона, то он воздержался бы от тех резких суждений, которые с такою щедростью рассыпает на наш счёт, впадая в роль того пресловутого учителя семинарии, который свысока раскритиковал ученическую проповедь, оказавшуюся в действительности одною из лучших проповедей Филарета московского... Если Ролинсон, по мнению нашего достоуважаемого собрата, не понимает духа древней жизни, то, признаемся, мы вполне готовы разделять с ним это непонимание, предпочитая его «пониманию» казанского критика.

Затем профессор Богородский обвиняет нас в допущении в нашу книгу разных произвольных предположений, не имеющих никакого основания в Библии. Этого мы не можем вполне отрицать, насколько не отрицает законности предположительного элемента (по закону вероятия) ни одна наука, и тем менее историческая, принуждённая часто заполнять пробелы летописного повествования вероятными предположениями. Допускаем даже, что по новизне у нас этой области библейско-исторического знания мы в этом отношении погрешили отчасти против той строгости и точности, которые требуются самою серьёзностью и важностью предмета. Но вместе с тем думаем, что примеры, приведённые нашим критиком, крайне неудачны. Так, против нашего заявления, что «Моисей намеревался с самого начала пробиться в Ханаан немедленно по оставлении Египта» и только малодушие народа сделало это невозможным, вследствие чего и пришлось повернуть на юг к Синаю, наш критик говорит, что «ни одна черта Библии не даёт основания предполагать это» (стр. 188). Между тем, для этого предположения есть почти прямое указание, именно в Исх.13:17. Правда, наш критик старается ослабить силу этого свидетельства ссылкой на Исх.3:12, где он видит повеление Бога совершить служение на Синае, которое и должен был исполнить Моисей. Но при этом наш достоуважаемый критик сам допустил непозволительную в экзегетике ошибку, именно смешал два совершенно различные понятия – знамение и повеление. В указываемом им месте мы имеем именно знамение⁷, которое тем и отличается от повеления, что в нём предполагается известный элемент неожиданности, непредвиденности, чудесности (как, например, в известных трёх знамениях Саулу, из которых он должен был убедиться в истинности предсказанного ему высокого предназначения), и таким образом эта непредвиденность поворота к Синаю отнюдь не устраняет возможности преднамерений Моисея вести свой народ в землю обетованную прямым, издавна проторенным трактом. Такое смешение столь различных понятий мы можем объяснить в нашем собрате только тою поспешностью, с которою он писал свою критику и в которой он неоднократно укоряет нас, хотя нам эта поспешность была гораздо простительнее при написании 2,000 страниц, чем ему при написании каких-нибудь двух печатных листов.

Но в статье нашего критика мы встречаем не только признаки поспешности, но и прямо некоторой непозволительной небрежности в аргументации. Относясь вообще с непостижимою для нас нелюбовию к «новейшим исследованиям и открытиям», ко всему собранному в нашей книге внебиблейскому материалу, автор наконец в одном месте прямо выражает сомнение в достоверности сообщаемых нами сведений. Так по поводу сделанного нами заявления, что саранча в Египте, проникая в дома, «съедает всё, что сделано из дерева», наш критик смело говорит (стр. 185): «Признаюсь, не слыхал ничего подобного. Слыхал я, что голодная саранча объедает кору на дереве и даже пытается глодать древесину молодых побегов; но чтобы она съела когда-нибудь самый ствол дерева до самого корня – не слыхивал». Прежде всего мы должны опровергнуть странное предположение нашего критика, будто у египтян в домах росли целые деревья: ничего подобного у них не было и ничего подобного мы не говорим в своей книге. Мы говорим только, что саранча «съедала всё, сделанное из дерева» (мебель, косяки дверей и пр.). Если же наш достоуважаемый собрат не слыхал ничего подобного, то мы можем только удивляться, что он в науке руководится столь ненадёжным и ограниченным источником, как слухи. А между тем, если бы он отнёсся с меньшею небрежностью к этому предмету, то узнал бы, что об этом явлении «слыхали» весьма многие исследователи, и не только слыхали, но и записали его в своих сочинениях. О нём слыхал, например, Гейки и записал о нём в своём известном сочинении по Библейской истории⁸, о нём слыхал опять общеевропейски знаменитый исследователь истории древнего востока Ролинсон и записал в своём комментарии на книгу Исход⁹; о нём же слыхал и записал единственно, по-видимому, известный нашему критику из всей этой литературы Вигуру¹⁰; о нём же записано наконец в недавно вышедшей в свет русской диссертации Савваитского¹¹. Таким образом оказывается, что из всех серьёзных исследователей Библейской истории об этом интересном явлении ничего не слыхал только наш достоуважаемый казанский собрат. В виду этого мы вполне чувствуем себя вправе возвратить нашему критику брошенное им нам жёсткое слово: «очевидно, г. Богородский здесь не в своей сфере» (стр. 181).

Наконец, и этого мало. В критической статье нашего собрата мы заметили ещё одну сторону, пред которой решительно недоумеваем. Несмотря на то, что мы в предисловии к своей книге ясно указали те сочинения, которыми мы пользовались при её составлении, и определили самую степень и характер этого пользования, наш критик не раз многозначительно указывает на факт наших заимствований из иностранных авторов, и сообщает своим читателям, что мы всё заимствовали из известного ему сочинения Вигуру, что он и подтверждает параллельным сопоставлением заголовков соответствующих глав в нашей книге и в книге Вигуру. Одно только ему кажется странным и непонятным, почему мы видоизменили заглавия Вигуру, и он тут видит с нашей стороны «произвол, основанный на каком-то тайном мотиве» (стр. 186), так как вместо принятого у Вигуру заглавия «гора Синай» мы ставим «у горы Синая», вместо «искусство египетское и искусство еврейское» у нас – «израильское искусство во времена Моисея» и т. д. Прочитав это место, мы, по совести говоря, покраснели за нашего достоуважаемого собрата. Что-нибудь одно: или он совсем не читал книги Вигуру, или не читал этого отдела в нашей книге, или же наконец не читал ни той, ни другой книги, ограничившись лишь беглым сравнением их заглавий. Дело в том, что между этими главами Вигуру и соответствующими главами нашей книги нет¹² ничего общего кроме заглавия. У Вигуру глава о горе Синае состоит из 11 страниц (II, 526–538) и вся посвящена решению вопроса, что такое библейская «гора Синай», вследствие чего он естественно так и назвал свою главу. У нас соответствующая глава состоит из 14 больших страниц (I, 631–644) и из них только 1½ страницы посвящены вопросу о том, что такое гора Синай, и затем вся глава посвящена повествованию о том, что происходило «у горы Синая» (о чем у Вигуру нет ни слова), вследствие чего мы так и назвали свою главу – «у горы Синая». То же самое и с главой об искусстве, составленной с иною целью и по другим источникам, чем глава у Вигуру. Пред таким критическим приёмом, повторяем, мы решительно недоумеваем, и нам остаётся лишь, по картинному выражению пророка, «посвистеть и размахнуть руками»...¹³.

Но довольно. Мы не имеем ни времени, ни охоты препираться с нашим казанским критиком. Вся его критическая статья, по нашему мнению, есть странное недоразумение. Так мы думаем не потому, что статья эта жёстко относится к нашей книге (хотя жёсткость эту, по-видимому, сознал, в конце концов, и сам автор, соблаговоливший утешить нас в конце статьи своим замечанием, что он «не отрицает значения нашего сочинения для библиологии вообще, и даже приветствует его, как обширный сборник научного материала, во многих случаях не только полезного, но и драгоценного для библейского историка», стр. 197). Так мы думаем по выдвинутым в ней воззрениям и приёмам, на которых, к сожалению, отчасти отразился общий характер наших литературно-критических нравов. Сами мы не только не считаем своей книги совершенством, а напротив – сознаём её многочисленные недостатки вероятно более, чем даже наш достоуважаемый собрат, и готовы были бы с радостью принять все серьёзные и основательные указания от знающих и авторитетных лиц. К сожалению, таких указаний мы не нашли в статье казанского профессора и остаёмся неудовлетворёнными в этом отношении.

В заключение – ещё одно последнее слово. Составляя свою книгу, мы между прочим имели в виду не узкий круг специальнобогословски образованных лиц, а более обширный круг вообще образованного светского общества, для которого в нашей литературе не существует ровно ничего в этом отношении, вследствие чего библейско-исторические познания в нём не идут далее круга школьных «начатков свящ. истории». Этим отчасти объясняется и то, почему мы отводили в своей книге столь большое место внебиблейским, гражданским данным, полагая, что эти данные могут послужить как бы приманкой для светского образованного общества познакомиться чрез них и с более серьёзным библейско-историческим содержанием. И насколько нам известно (по отдельным случаям), цель эта отчасти достигнута, так как нашу книгу не без охоты или, по крайней мере, не без любопытства читают и светские образованные лица. При теперешнем слабом развитии или, вернее, полном отсутствии библейско-исторического интереса в этом обществе, в его среду не может рассчитывать проникнуть никакая другая система Библейской истории, хотя бы она неизмеримо превосходила нашу книгу своими достоинствами в богословском смысле. Когда же пробудится в нём интерес к высшему библейско-историческому знанию (а он необходимо должен когда-нибудь пробудиться во всяком именующем себя христианским обществе), то явится потребность и в системах высшего порядка, даже того типа, который проф. Богородский считает исключительно истинным. А что касается нас лично, то мы и теперь, вполне сознавая глубокую потребность во всестороннем исследовании и изучении Библейской истории в нашем отечестве, с радостью приветствовали бы труд, в котором наш достоуважаемый собрат осуществил бы практически своё выдвинутое и столь настойчиво проводимое им воззрение на Библейскую историю, хотя и продолжали бы оставаться при своём мнении, что это понятие отнюдь не единственно истинное и что рядом с ним полноправно могут существовать и другие понятия в этом отношении.