Аверкиева эпитафия
Аверкиева эпитафия – под этим названием известен древний документ, имеющий большое значение для определения учения и жизни древней церкви и получивший важный интерес, вследствие сделанного недавно открытия надписи, вполне соответствующей житийной эпитафии св. Аверкия. Надпись эта в переводе с греческого гласит так (курсивом отмечены слова, сохранившиеся в новооткрытых фрагментах):
«Славного города гражданин, я сделал это
при жизни, чтобы в надлежащее время иметь здесь место для тела;
мое имя Аверкий, ученик чистого пастыря,
который пасет стада овец по горам и равнинам
и который имеет великие очи, все видящие.
Он научил меня... верным писаниям,
посылал меня в Рим посмотреть царя
и царицу в золототканном одеянии и обуви.
Видел я там народ (камень), имеющий блистательную печать.
Равнину Сирии видел я также, и все города, и Низибию
за Евфратом. Повсюду я имел собратьев (спутников),
Павла имел я с собою. Вера повсюду вела меня и
доставляла мне в пищу повсюду рыбу из источника,
весьма великую, чистую, которую уловила дева чистая
и навсегда отдала ее вкушать друзьям;
имея вино хорошее, она в смешении и дает его с хлебом.
Все сказанное я, Аверкий, повелел написать здесь, будучи 72 лет.
Читая это, да помолится об Аверкие весь синод.
Над моей гробницей не следует ставить ничьей другой;
иначе должно уплатить 2000 золотых римской казне
и тысячу моему милому отечеству – Иераполю».
Об этой надписи известно было еще из древнего жития св. Аверкия. Но в новейшее время посчастливилось сделать открытия, которые послужили к подтверждению ее подлинности. В 1861 г. известный английский исследователь востока Рамсей, производя научные изыскания в небольшом округе Фригии, в долине Сандукли, нашел там остатки трех древних городов, – из которых второй известен в истории монтанизма, – именно Брус, Отрус и Иераполь; и в небольшой деревне Келевдре, на каменной колонне перед мечетью, он нашел греческую метрическую надпись, которая в переводе гласит: «Гражданин славного города, я при жизни приготовил себе этот памятник, чтобы под ним благородно упокоилось мое тело. Имя мое Александр, сын Антония; я ученик чистого Пастыря. Сверх моей гробницы не следует класть ничьей другой; иначе нужно заплатить 2000 золотых в пользу римской казны, и 1000 золотых в пользу моего благородного отечества, Иераполя. Написано в 300 г., в шестой месяц, при моей жизни. Мир проходящим и помнящим меня». Так как 300 год эры, принятой в Иераполе, соответствует 216 г. христианской эры, то здесь, очевидно, заключается текст, который, через сравнение, давал возможность удостоверить подлинность и установить дату эпитафии Аверкия, потому что эпитафия Александра, сына Антониева, была в своей метрической части грубым плагиатом эпитафии Аверкия. Кроме того, это была, несомненно, эпитафия христианина, потому что восклицание: «Мир проходящим», есть отличительно христианское. За этим первым открытием, в следующем году последовало другое, еще более важное. Возвратившись во Фригию в 1883 г., Рамсей нашел близ Иераполя, в стене одной общественной бани, два эпиграфических фрагмента, которые представляли собою не что иное, как часть эпитафии Аверкия. Один из этих двух фрагментов Рамсей увез в Эбердин. Что касается другого, то по совету де-Росси армяно-униатский патриарх предложил султану Абдул-Гамиду II преподнести его папе Льву ХІІІ по случаю его епископского юбилея, что и было сделано в феврале 1893 г. По совету Дюшеня тоже сделал и Рамсей, и оба фрагмента теперь находятся вместе в Латеранском музее.
Западные ученые, без различия вероисповеданий, с большим интересом приступили к изучению надписи, подлинность которой теперь уже не подлежит сомнению. Не смотря на некоторые разности в истолковании, они единогласно признали эту эпитафию памятником конца II века и первостепенным свидетельством для определения христианской веры, особенно в вопросе касательно крещения, евхаристии и приснодевства. При этом, однако, не было недостатка и в разных парадоксальных предположениях. Берлинская академия наук заслушала 11 января 1894 г. записку Фиккера, молодого профессора Галльского университета, в которой автор старался доказать, что эпитафия Аверкия представляет собою языческую надпись, эпитафию какого-нибудь жреца Цибелы. Дюшень, который уже раньше успел изучить эпитафию Аверкия, однако, немилосердно осмеял эту гипотезу немецкого профессора. «Фиккер, – говорит он, – без сомнения, хотел только посмеяться над берлинской академией». «Как можно серьезно обсуждать, – писал с своей стороны де-Росси, – и считать заслуживающими научного прения подобное сумасбродство?» Вопроса этого не преминул коснуться и Гарнак. В эпитафии Аверкия, по его мнению, несомненно есть черты христианские; но эти черты смешиваются с другими противоположными, отзывающимися язычеством: что такое, в самом деле, «пастырь с большими очами, все видящими? Не есть ли это солнечный миф? Почему он отсылает Аверкия в Рим посмотреть царя и царицу? Почему в этом пастыре не видеть Аттиса-Гелиоса и чистой девы Цибелы?» На основании этих соображений Гарнак нашел возможным заключить, что эпитафия Аверкия представляла собою сочетание христианских тайн с каким-нибудь солнечным культом, – сочетание, не имеющее, однако, нигде дальнейшего подтверждения: Аверкий, поэтому, наверно-де был гностическим язычником. Вскоре, впрочем, недоумения Гарнака были рассеены, и ему доказано было, что отождествление «Пастыря» с Аттисом не имеет для себя никакого основания, – что и сделали особенно Дюшень и Вильперт; но вслед затем явилось и новое соображение. Профессор археологии Марбургского университета Дитерих вообразил, что так как император Елиогабал праздновал в 220 г. брак своего сирийского бога Елиогабала с Астартой Карфагенской, то Аверкий, жрец Аттиса, и был послан в Рим своим богом для того, чтобы принять участие в этой брачной церемонии Солнца и Луны. Он отправился в Рим; там он видел камень (λᾶον) с блистательной печатью, – черный камень емесского бога Елиогабала; он видел бога и богиню, царя и царицу. Что касается его самого, то он принадлежал к общине так называемых «учеников чистого пастыря», Аттиса, каковым был и его современник, Александр, сын Антония; повсюду он был руководим Нестисом, под каковым именем известно было одно сицилийское божество, – божество вод, которое питало Аверкия рыбой на таинственных трапезах культа. Но все эти странные толкования не выдерживают критики и против них достаточно говорят следующие данные: 1) тожество Аверкия этой эпитафии с Абвитрцием Марцелла, антимонтанистского епископа, о котором упоминает Евсевий (Церк. Ист. 5,16, 3), как жившем в этом самом округе Фригии и в то же самое время; 2) большая древность эпитафии Аверкия по сравнению с эпитафией Александра, сына Антониева, так как эта последняя уже несомненно христианская, и относится к 216 году; 3) толкование, даваемое в «Житии Аверкия», относящемся к тому времени, когда язычники и христиане уже явственно отличались между собой; 4) несомненный христианский смысл самых выдающихся черт эпитафии, не смотря на некоторую неопределенность выражений в дополнительных эпитетах, каковой недостаток совершенно понятен в метрическом тексте; 5) вымученные, чрезмерные текстуальные или мифологические несообразности, заключающиеся в новейших толкованиях. Эти два последние соображения легко находят себе оправдание в простом, естественном истолковании эпитафии Аверкия.
Во всей надписи нет ничего такого, что бы оправдывало подобные натянутые толкования, и, напротив, все выдающиеся выражения прямо находят себе соответствие то в выражениях Св. Писания, то в изречениях древнехристианской литературы. Не останавливаясь на подробном истолковании всей надписи, мы отметим только важнейшие ее черты. Так, прежде всего обращает на себя внимание употребленный в ней символизм греческого слова – «рыба». Здесь мы имеем самое древнее указание на этот символ. Известно, что все пять букв этого имени составляют акростих знаменитой христианской формулы: Ἰησοῦς Χριστὸς Θεοῦ Γίὸς Ζωτὴρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель). Известно также, что греч. слово «рыба» служило символом крещения и евхаристии. Прежде всего – крещения, потому что оно есть спасительная вода, в которой человек очишенный, возрожденный, становится рisсiculus sеcundum ἴχθυν, как выражается Тертуллиан, уловленным апостолами, этими «ловцами человеков», удою церкви. Климент Александрийский советовал христианам своего времени делать изображение «рыбы» на своих перстнях, и не забывать о его происхождении. Отцы церкви нередко делали слово ἴχθυν предметом различных нравственных приложений. Затем в надписи содержится намек и на евхаристию; потому что при обоих случаях умножения хлебов, этих прообразах евхаристии, так же, как и на двух трапезах воскресшего Спасителя со Своими учениками, была и рыба. Она изображалась также на священных сосудах, светильниках, в разных изображениях в катакомбах. Но в надписи есть и более прямое указание на евхаристию, которая обозначается словом τροφὴ – пища. Это есть священная пища, даваемая «друзьям» и состоящая из вина и хлеба, в их таинственном смешении, – что́ прямо напоминает собою описание евхаристии в известном «Учении двенадцати апостолов», и эти выражения были вполне понятны верующим. Далее, выражение «Дева чистая», несомненно, нужно относить к пресвятой Деве Марии, Матери Слова воплощенного, и служит явным доказательством древнего верования христиан в приснодевство Пресвятой Марии, как мы находим его уже в творениях свв. Игнатия и Иринея. Затем, просьба о молитвах, обращенная ко всему «синоду» в пользу Аверкия, есть также чисто христианская: тут мы видим ясное указание на молитвы за умерших, примеры которой мы встречаем в лирике и эпиграфике III века. Раньше Тертуллиана, кроме эпитафии Аверкия, такие указания встречаются лишь в «Деяниях Павла и Феклы», где в одном интересном месте сообщается, как одна умершая девица являлась во сне своей матери, Трифине, и просила ее, чтобы Фекла помолилась за нее, и что, благодаря молитве мученицы, она перешла в место сладости. Языческая эпиграфика не знает ни одного примера молитвы за умерших. Наконец, выражение «Павла имел я с собою» – прямо указывает на христианина, который даже во время своего путешествия не расставался (мысленно или буквально) с творениями ап. Павла, видя в них главного наставника в жизни. Ни о каком еще другом Павле нигде не говорится в древней языческой письменности.
Таким образом Аверкиева эпитафия вполне может быть признана подлинной, и как таковая дает нам документальное подтверждение от II века в пользу верований церкви касательно указанных важных предметов.
Подробное исследование и объяснение Аверкиевой эпитафии см. у Цана в его Forschungen 5, 58; Rаmsау, Сhurh in the Roman Еmpire, 2 изд. стр. 430; Ваttifol в Dictionnaire de theologie de Vacant, 1, p. 57 и сл.