VI. Ничего в волнах не видно
Владиславлев, после второго свидания с графским семейством, совершенно успокоился, так что в состоянии был в тот же вечер приняться за свой дневник. Образ Людмилы теперь не смущал его так, как прежде; он скорее поселял в его душе мир и любовь ко всем, чем навевал на него тоску и грусть, как в первые дни. Не то было с Людмилою. Если и прежде она была не покойна духом и не раз задавала себе вопрос: «за что Владиславлев так дурно был принят в их доме?», – то теперь, когда Владиславлев выказал себя вполне, она сделалась неспокойною. Мысль о Владиславлеве не покидала ее. Она страдала, представляя, как должно быть больно Владиславлеву перенести то пренебрежение, с каким отнеслись к нему Валентина и Феоктиста. Ей жаль было Владиславлева, и она готова была сама вынести пытки, лишь бы добрый Владиславлев не страдал напрасно, благодаря только неделикатности ее сестер. Это не была любовь, которою мы привыкли понимать. Сердце девушки было детски просто и полно чувства любви к каждому. Таким оно и осталось. В сердце этой девушки зародилось лишь чувство самого искреннего, братского сожаления и участия к положению Владиславлева. Это, пожалуй, была и любовь, только не эгоистичная, не в смысле страсти, а самая чистая и святая. Под влиянием такой любви, Людмила теперь не о том думала, как бы заинтересовать собою Владиславлева и расположить его в свою пользу, но о том, как бы загладить вину своих сестер, ободрить его и познакомить с великосветским обществом; она желала только успокоить его... Но, как этого достигнуть? Вопрос этот занимал ее целых два дня и решить его молодой девушке было нелегко! Наконец, она решилась действовать прямо.
– Милушка! что ты сегодня так скучна и расстроена? – спросила ее мать на третий день за утренним чаем.
– Я не могла уснуть всю ночь... Все мечтала...
– О чем же?
– О чем! – вмешалась Валентина. – Сказали бы: о ком же?
– Ну что ж? – спокойно ответила Людмила. – Пусть будет поставлен вопрос: о ком я мечтала? Я не побоюсь на него ответить, потому что уверена в себе.
– Итак, о ком же? – сказала снова Валентина. – Уж не о том ли смешном семинаристе, для которого роман сочинила?
– А что ж? Хоть бы и о нем...
– Это интересно и забавно...
– Пусть так... Но я по-вашему мечтала, а, по-моему, думала именно о нем и не без причины...
– Интересно знать эту причину: вероятно, она очень смешна...
– Может быть смешна для тебя, а для меня очень серьезна... Вы, две любезные сестрицы, ни за что, ни про что оскорбили человека, которого в первый раз встретили, а мне за вас стыдно... Вы этим уронили наше семейство в глазах человека, с любопытством наблюдающего за всеми явлениями жизни и умеющего ценить каждого по достоинству...
– Пожалуй еще прибавить – в глазах писателя?
– Да, и это, пожалуй. Если он теперь пишет лишь для себя, будет время, когда станет писать и для общества...
– Как это глупо!.. ты воображаешь, что твой семинарист в самом деле пишет что-нибудь порядочное...
– Почему же не быть в том уверенною, когда я слышала о нем отзыв товарища и сама имела случай убедиться в том, что он рассудителен?..
– Слышала отзыв товарища! а кто этот товарищ? В состоянии ли он оценить написанное?.. Имеет ли хоть какое-нибудь понятие о литературе?.. Ты забыла, что слушала семинариста, а эти люди все вообще невежды... они и понятия не имеют ни о повестях, ни о романах...
– Во всяком случае они смыслят не меньше нас... Нужно быть осторожными в обращении с людьми, которых мы в первый раз встречаем... А вы выказали презрение к умному человеку.
– Уж не следует ли, по-твоему, извиниться перед твоим школьным товарищем, очаровавшем тебя?
– От чего ж бы и не так?
– Ты, Мила, просто с ума сошла!.. Нам извиниться перед какою-нибудь дрянью, семинаристом! Стыдись говорить это! Неужели в тебе нет самолюбия?
– И не будет...
– В таком случае, извинись перед ним сама, если не считаешь этого срамом для себя.
– И сделаю... этого требует долг...
– Только уж никак не за нас извиняйся, a за себя... Нас не срами...
– Я на это не обижусь... Только других не оскорбляйте…
– Милушка! – сказала мать: – ты просто дитя... Неужели ты не понимаешь того, что сестры говорили о Владиславе по-французски, в предположении, что он не знает этого языка и говорили между собой попросту, a это равносильно тому, что мы говорим о ком-нибудь за глаза; за глазами мы, о всяком можем говорить что угодно. Это, кажется так просто и ясно… И я полагаю, что Владиславлев, если слышал этот разговор, как человек благоразумный, должен был отнестись к нему снисходительно...
– Положим, maman, так, – сказала Людмила: – но дело вот в чем: если мы отзывались о человеке дурно, полагая что он не узнает о том, a вдруг оказалось что он слышал наш отзыв, – не обязаны, ли мы в этом случае извиниться перед ним, хоть бы даже из-за того чтобы нам не краснеть при мысли о том, что он слышал наш отзыв и понял его?
– В свете, милая, это не принято
– Что же принято делать в таком случае?
– A вот что: ни та, ни другая сторона и виду не подадут друг-другу, что одна из них понимает или слышит такой отзыв, одна сделает вид, что не слышит, a другая, догадавшись, что ее понимают замолчит или заговорит о постороннем предмете?..
– A отплатить тем же, т. е. подобным же дурным отзывом вполголоса, или уязвить чем-нибудь исподтишка, но с намеком на дурной отзыв, и притом публично не стараются некоторые?.. Злейшими, но тайными врагами не делаются после того обе стороны?..
– Бывает и это, только чаще между дамами, чем между мужчинами... И все-таки в этом случае извиниться гораздо щекотливее... Извиниться, значить, прямо сознать себя виновным и унизить себя.
– Положим... Но, если подобное оскорбление сделано гостю самими же хозяевами, и хозяева потом сознают свою ошибку и пожелают продолжать знакомство с гостем, тогда долг вежливости и справедливости не требует ли от хозяев, чтобы они извинились пред гостем и попросили его забыть все для того, чтобы и та и другая сторона могла с покойною совестью относиться друг к другу, без всякого смущения и стеснения?.. А ведь мы, maman, именно находимся в таком положении... И если хотим, чтобы Владиславлев ходил к нам, должны же что-нибудь сделать для того, чтобы и он не стеснялся встречею с нами и нам самим не было совестно... Всего лучше это можно бы сделать чрез Софью Ивановну, но теперь уже поздно... Теперь лучше мне узнать, слышал ли он оскорбительный о нем отзыв сестер, и попросить его забыть все... Я сумею это сделать...
– Тебя не просят быть нашим адвокатом, – сказала сердито Валентина. – Извиняйся сама за себя, а за нас не смей... Maman! скажите ей, чтобы она не смела делать такой глупости... Семинарист для нее только дорог, а мы видеть его не желаем... Пусть он и не ходит к нам...
– Но его просила ходить maman, – заметила Людмила.
– Знаем мы!.. Это все твои штуки... Maman тебе потворствует...
– Валентина, – сказала мать: – я попрошу тебя не забываться... Что вы поступили неосторожно и нехорошо, и что Владиславлев человек достойный уважения –это не подлежит сомнению... Я хочу, что он был у нас, граф тоже желает этого; на вашу же долю остается одно – держать себя деликатно...
– Я так и знала, maman, что вы опять за Милу вступитесь... Это обидно... школьница, пустая институтка, фантазерка будет теперь думать, что она одержала верх над нами; и вы это допустите к унижению пред нею старших сестер?
– Ничуть!.. Здесь прежде всего справедливость, потом вежливость и желание добра человеку, достойному быть в лучшей среде.
– Но Мила будет этим гордиться...
– Ради Бога, оставьте меня в покое, – сказала Людмила: – гордиться пред кем бы то ни было я и вам бы не желала...
– С тобою, кажется, не говорят! – сказала Валентина сердитым тоном:
– Ma soeur! ведь я не малютка и не глупее тебя... кажется, этого достаточно, чтобы не кричать на меня...
– А я не стану вперед говорить с тобою, – с сердцем сказала Валентина и ушла в свою комнату. За нею ушла Феоктиста.
– Валентиночка! – сказала Феоктиста: – неужели ты простишь этой дерзкой и много о себе думающей институтке все ее выходки против нас с тобою?..
– Никогда! – отвечала Валентина. – Клянусь тебе, что я ее унижу, выжду удобное время и тогда все вымещу на ней. С тех пор, как она вернулась в нашу семью, я ни одного дня не провела спокойно: она со своим образованием торчит у меня в глазу... я отодвигаюсь всегда на задний план, а она берет верх... этого я не перенесу равнодушно... Она действительно сообразительна, обладает познаниями и памятью, но всегда лезет вперед и ни в чем нам не уступает. Я не могу переносить ее превосходства передо мною и постараюсь уничтожить эту гордую институтку...
– Но что же можем мы сделать?..
– О, я найду для этого средства!... В моей голове сейчас мелькнул прекрасный план для достижения этой цели.,.
– Какой же?.. Скажи скорее...
– Ты знаешь, что у Милы характер живой, впечатлительный; она способна увлекаться... Вот на эту то слабую сторону и должны мы действовать.
– Каким же образом?
– Мы с тобою постараемся устроить дела так, чтобы она со своим семинаристиком видалась как можно чаще... Можно быть заранее уверенною, что она недели через две увлечется им. Тогда она попадет в наши руки и не вывернется! Мы уничтожим ее тогда...
– Но я все-таки не понимаю, что из этого выйдет?..
– Как только мы заметим, что она увлеклась, мы как-нибудь устроим им свидание, на котором конечно дело дойдет до объяснений в любви; потом дадим об этом знать maman и тогда – семинаристика не станут принимать, а она осрамится...
– Великолепно!.. Мы непременно приведем этот план в исполнение. И тогда посмотрим, как институтка, станет нам поперек дороги и будет щеголять своим умом и образованием!
Валентина ехидно захохотала.
План этот приводил в восхищение злых и мстительных, но недальновидных Валентину и Феоктисту. Ни о чем другом сами никогда не мечтавшие, как о любовных похождениях, и давно уже тяготившиеся своею девическою жизнью, они воображали, что Людмила бросится сейчас же на шею Владиславлеву, а тот решится завлечь Людмилу. Они даже и не подозревали возможности того, что Людмила и Владиславлев, во время разговоров, могут спорить и рассказывать что-нибудь серьезное, научное и вовсе не думать о любви и ухаживании друг за другом. По их ограниченным понятиям, дама и кавалер в разговорах друг с другом, и в особенности наедине, ничем иным и заниматься не могут, как объяснениями в любви: так, по крайней мере, они сами всегда поступали, когда посторонний глаз не наблюдал за ними, и этого только ожидали всегда от каждого молодого человека, который им нравился...
А Людмила – эта простая и добрая душа – подозревала ли в эти минуты, что сестры ее затевали против нее такие козни? Ей и в голову никогда не могло прийти это. И если бы даже она случайно подслушала последний разговор сестер, то от души посмеялась бы, а отчасти и пожалела бы, что просвещение и правда, искренность и любовь к ближнему, в великосветском обществе гонимы людьми, набитыми дворянскою спесью и преданными только светским удовольствиям.
Людмила проходила мимо комнаты Валентины и слышала издали неистовый, злой хохот сестры – он показался ей хохотом сумасшедшей. Эта случайность живо напомнила ей о несчастной женщине в Дикополье, которая незадолго пред тем сошла с ума. Когда в первый раз, во время прогулки по селу, Людмила встретилась с этою несчастною, горе последней тронуло ее. Теперь же несчастие сумасшедшей неожиданно представилось Людмиле очень великим, какое редко случается встретить в среде народной. «Где теперь эта несчастная? Каково ее положение? Что стало с ее малютками?» – вот вопросы, которые роились в ее голове. Она на время забыла все прочее, и тотчас же обратилась к матери.
– Maman! – сказала она, входя в комнату графини: – скажите, каково теперь положение сумасшедшей Натальи?.. Где она и что сталось с ее малютками, которых она хотела задушить, и задушила бы, если бы их не отняли у нее в ту самую минуту, как мы, помните, посылали Дашу узнать, что за происшествие случилось в ее доме?
– Хорошо, что ты напомнила мне об этой несчастной, – сказала графиня. Я сама ничего не знаю ни о ней, ни о ее детях... Помню только, что управляющему приказано было графом отправить ее в Мутноводск в больницу умалишенных, а детей отдать на руки Черемушкиной; но сделано ли это, не знаю.
– Нельзя ли узнать подробно?.. Мне очень жаль эту несчастную и ее малюток.
– Да и мне тоже: она славная была женщина, умная, расторопная... Я сейчас пошлю узнать о ней...
Графиня позвонила, явилась девушка.
– Даша! сходи сейчас же к управляющему и узнай от него все в подробности на счет сумасшедшей и ее детей, – сказала графиня.
– А разве вы, сударыня, не слыхали о ней ничего?.. Ведь барин приказали ее свезти в Мутноводск...
– Знаю это...
– А она ушла из села и пропала...
– Что же, искали ее?
– Искали, но нашли верст за двадцать отсюда уже мертвою... она утонула в Дикой, пониже Перелесков, в виду народа, бывшего на сенокосе... Ее похоронили в Перелесках...
– А где же ее дети? – спросила Людмила. – Утопшей не вернешь, а о малютках нужно позаботиться...
– Они взяты в дворню... За ними ходит Черемушкина, отвечала Даша. – Их обули и одели, как следует...
– Ну это хорошо, – сказала графиня. Спасибо управляющему, что хоть их пристроил...
– Бедненькие! – сказала Людмила: – у них теперь нет ни отца, ни матери... вы позволите мне поговорить с ними, приласкать их и ободрить?...
– От чего же?.. Это хорошо...
Людмила тотчас же приказала привести сирот. Это были мальчик лет восьми и девочка лет пяти, оба хорошенькие. Людмила приласкала их, поговорила с ними и сказала:
– Вы теперь будете жить с Петровною, она будет вам вместо матери... любите ее и слушайтесь... она будет вас учить добру, а вы старайтесь все исполнять, что она прикажет. Ходите с нею ко мне; я буду с вами разговаривать... Обижать вас никто не будет... Старайтесь быть детьми добрыми и умными, и все будут тогда любить вас... Вы понимаете, что я говорю вам?
– Понимаем, – отвечал мальчик.
– Так не плачьте же по матери... лучше молитесь за нее, В эту минуту в комнату, где была Людмила с сиротами, нечаянно вошла Феоктиста. Увидев пред собою малюток, она мгновенно вспыхнула.
– Фи! какие противные, отвратительные ребятишки, проговорила она сквозь зубы с кислою гримасою. – Чьи это? – спросила она Черемушкину,
– Это дети сумасшедшей Натальи, – ответила она.
Феоктиста гневно взглянула на Людмилу и вышла не говоря ни слова.
– Вообрази себе, ma soeur! – сказала она Валентине: – наша институтка просто сумасбродствует.
– Что она там еще затеяла? – спросила Валентина.
– То приголубила себе семинаристика, а теперь еще притащила сюда нищих ребят Натальи сумасшедшей и возится с ними...
– Она каждую минуту бесит меня своими выходками... Этого еще не доставало!.. Ведь это чистый позор!.. В наш графский дом затащила нищих ребятишек: это ужасно!.. это неслыханное невежество!..
– Конечно!.. не знаю, что maman смотрит...
– Я теперь понимаю, для чего она это задумала сделать...
– Неужели она сделала это нарочно с каким-нибудь злым умыслом? Мне, кажется, просто по сумасбродству...
– Нет, не спроста!.. Она хочет достигнуть того, чтобы все ее величали доброю, а нас считали злыми...
– Пожалуй... Ей легко этого достигнуть: ведь народ глуп...
– Нет, она этого не достигнет: я пойду сейчас же разрушу все ее замыслы против нас... это сделать так легко...
Валентина чуть не опрометью бросилась из своей комнаты. За нею вышла и Феоктиста.
– Мила! поди сейчас к maman, а их отпусти домой, – сказала Валентина, входя в комнату, где Людмила еще разговаривала с сиротами.
Людмила, хотя удивилась тому, что мать зовет ее к себе не чрез Дашу, а чрез Валентину; однако поверила и, отпустив сирот, пошла к матери. Валентина и Феоктиста были уже там.
– Maman! – сказала Валентина, едва Людмила показалась в двери: – скажите Миле, чтобы она вперед не смела срамить всех нас своим поведением. Она у нас во всем околодке прослыла умною и образованною, а поступает как сумасбродка.
– Что такое случилось? – сказала мать с удивлением.
– Как же! вообразите себе, что она делает… Сейчас притащила сюда двух нищих ребятишек Натальи сумасшедшей и изволит возиться с этими пострелятами...
– Помилуй, – сказала мать. Чем тут Мила виновата? Сирот я приказала привести, а ее просила обласкать их... Мать их утонула... они круглые сироты...
– Так что ж? и нужно с ними возиться? Достаточно было их подвести к крыльцу и там сказать им два-три слова... Но тащить их сюда... Признаюсь... это срам...
– Какой же в этом срам? – возразила Людмила.
– Да ведь они нищие, а ты их тащишь сюда...
– Они еще не нищие пока, а только бесприютные, и могли бы сделаться нищими, если бы в них не было принято участие...
– Все равно... Стыдно тебе возиться с ними?..
– Она ведь никого не стыдится, – вмешалась Феоктиста.
– Добро делать ближнему не стыдно, – ответила Людмила.
– Так делай же его своему ближнему, равному тебе по происхождению, а не унижай себя и других.
– Но какое здесь унижение? Чем эти несчастные хуже других детей? Они лишь бедны, но это еще не беда... Зато ты посмотри, какие они умненькие... Не хуже иных из наших детей...
– Воображаю?.. Сравнила их с нашими детьми...
– Да. Возьми, например, детей тети Петровской и этих несчастных, поговори с теми и другими, и тогда скажи, кто из них имеет преимущество...
– Ты просто сумасбродствуешь... Дети тети Петровской и эти нищие...
– Да. Дети Петровской окружены с младенчества няньками, мамками, гувернерами и гувернантками, умеют войти к гостям и болтать о своих игрушках и забавах; но заговори ты с ними о Боге, любви к родителям, окажется, что они даже и не слыхивали ничего об этом... Этим же несчастным сиротам, несмотря на их малолетство, мать сумела внушить все главные истины... Я с ними с удовольствием поговорила... они любопытны, внимательны и скромны!.. Чем же они хуже детей Петровской? И почему бы с ними не заняться, когда из них могут выйти хорошие люди?...
– Да это унизительно для нас... Ты дочь графа, a они дети крестьянки и возиться с ними!..
– По твоему, приличнее возиться с кошками и собаками дрессировать их, гладить по шерсти, целовать их лапы, что и делаете вы в своей комнате?
– Ого! куда хватила. Ты не знаешь обычаев света?!.. Собачки составляют необходимую принадлежность каждого порядочного дома… Княгиня Поликарпова недавно заплатила пятьсот рублей за двух породистых, изумительно хорошо выдрессированных собачек: одну купила для себя, a другую для свой дочери Нины... Неужели она глупее тебя?
– Небось пять или шесть человек крестьян продала, да купила двух собачек... это ей делает честь!
– Она еще не дошла до того, чтобы продавать крестьян.
– Ну все равно... Она употребила на это деньги, которые были добыты потом, кровью и слезами ее крестьян... Они бедствуют, без хлеба сидят, a она убивает сотни на покупку собачонок... это тоже делает ей честь!
– Как бы то ни было, a собачки ныне в моде... Посмотри на знатных дам Мутноводска: y каждой из них своя собачка... с ними они и по улицам ходят...
– Не только ходят, даже ездят... Я сама, проезжая сюда Мутноводск, видела как одна очень знатная, по-видимому, дама ехала в прекрасном экипаже, a рядом с нею сидела на корточках огромного роста собака; видела и других дам которые ехали по главной улице в открытых экипажах и держали y себя на коленях собачонок и кошек. Это тоже делает им большую честь! Ехать и держать на руках своих детей они стыдятся, считают даже срамом, a держать собачонок или кошек считают за удовольствие.
– Да; оттого, что то не принято в свете, a это принято, вошло в моду и никто этим не пренебрегает, кроме тебя.. В Бледноводске сама губернаторша, графиня Погорельская катается не иначе, как со своею собачкою, и в гости с нею ездит... В Мутноводске жена председателя палаты и ее дочь ездят не иначе, как с кошкою или собачкою на руках... Только ты одна выскочка нашлась... Для тебя лучше возиться с нищими ребятишками, чем заниматься собачками...
– Как же можно ей следовать примеру других! – заметила Феоктиста.
– Конечно! – подтвердила Валентина. – Она прогрессистка... хочет ввести в моду мужикофильство... она филантропка... все плебеи и пролетарии составляют предмет ее любви... За нею скоро у нас явится целое стадо мужикофилок... Кстати теперь все так много толкуют об эмансипации крестьян… Отчего же не ввести в моду мужикофильства при таком удобном случае? Славное будет название, очень громкое; мужикофилка Людмила Дикопольская!..
– Пусть так, – сказала Людмила: – я буду мужикофилка. А вы кто теперь? Зоофилки, любительницы кошек и собак. Что же лучше то?
– Конечно лучше заниматься с собаками, чем возиться с мужиками и нищими ребятишками, или с семинаристами, которые недалеко ушли от мужиков. Хорошо выдрессированная собачка то же, что образованный человек: она все понимает, как и человек...
– Прекрасно сказано! Меня вы считаете образованною: стало быть приравниваете мне свою хорошо выдрессированную собачку? Merci!... За то вы не получили хорошего образования; стало быть вы хуже такой собачки, менее ее можете все понимать! Вот так комплимент высказали сами себе!...
– Ах ты негодная институтка! Ты смеешь это мне говорить, – вскричала Валентина.
– Maman! вы позволяете это ей говорить? – вступилась Феоктиста.
– Милушка! – сказала графиня: уж это слишком!...
– Maman! чем же я тут виновата? – возразила Людмила. Ведь это заключение само собою вытекло из слов Валентины. Кто же виноват, если она прежде не подумала о таком заключении? Она нападала на филантропию и хотела доказать, что собачки достойны быть предметом нашей любви к ним, как к разумным животным...
– А от чего ж бы и не так! – снова сказала Валентина. Ведь и собачка тоже есть творение Божие, а всякое творение Божие мы должны любить, а не презирать... Ты сама ведь это говоришь всегда.
– Хорошо же! – сказала Людмила с живостью. – Собачка тоже есть творение Божие; но какое? – Такое ли же, как человек? Посмотрим!... Вы много смеялись надо мною в ту пору, когда я, нашедши в нашей библиотеке догматическое Богословие, прочла его; а вот оно теперь пригодилось мне… Человек есть разумное Божие создание, венец всего сотворенного в мире видимом, господин всей видимой твари; так говорит о нем Богословие прежде всего! Он есть малый мир, потому что по телу своему принадлежит к миру видимому, тленному, а по душе к миру невидимому, духовному, и в своем существе соединяет эти два мира. Он и сотворен не так, как прочие твари видимого мира: тело его создано из земли для того, чтобы это напоминало ему о его тленности и смиряло его, а душа есть дыхание Божие, напоминающее ему о том, что он не должен уподобляться неразумным тварям, но должен возвышаться над ними и стремиться к Богу. Он есть предмет божественной любви особенный, преимущественный пред всеми прочими творениями; для спасения его Бог Отец и Сына своего единородного не пощадил, но послал его в мир для искупления человека. Он и назначение свое имеет особенное: здесь, на земле он господин всей твари, а в будущем он наследник царствия Божия; существо его не уничтожается так, как уничтожается существо неразумных тварей: тело его истаевает, а душа живет и после смерти, но даже и истление тела не уподобляет его существование на земле существованию бессловесных, потому что настанет время, когда действием всемогущества Божия это истлевшее тело снова оживет и соединится с душою, чтобы потом жить вечно. Вот что вынесла я из Богословия о человеке!... Что же такое теперь твоя собачка? – Она неразумное животное, не имеющее души, созданное для службы человеку, как своему господину, и назначенное к уничтожению всем своим существом при издыхании..
– Пусть так!... Но что же далее? К чему приведет тебя твое Богословие?
– А вот к чему: как все вы, любительницы кошек и собак, не возьмете себе в толк различия между животными и человеком? Вы унижаете и презираете человека, который составляет предмет особенного промышления Божия и возвышаете над ним тварь, созданную для служения ему, презираете того, кого Сам Бог любит преимущественно пред всеми тварями? Вы считаете низким для себя сказать ласковое слово человеку, хотя бы и нищему, и не считаете низким изливать целые потоки слов пред своею собачонкою, лаская ее? Вы считаете чем-то мерзким подать руку бедному человеку, а не считаете мерзким держать, мало того, даже целовать лапки собачонки?... Вы не считаете низким кормить из своих рук собачонку, а зато считаете низким подать из своих рук милостыню нищему?.. Вы тратите сотни рублей на покупку собачонок, и жалеете копеек для облегчения участи несчастных?... Вы человека-крестьянина едва подпускаете к своему дому, а собачонку держите постоянно в доме, с нею и катаетесь, ее и на руках своих держите?.. Человек-то у вас хуже, презреннее собачонки?
– Не человек, но порода мужика...
– Породы существуют только для ваших собачонок и других бессловесных, а не для человека. Всякое сословие не низко само по себе. Если крестьяне бедны, не развиты, ну, пожалуй, по-твоему, невежественны, – позволь спросить: отчего? Крестьянин и не может быть пока иным, по нашей милости. Но дай ему свободу, займись его образованием, обходись с ним по-человечески, тогда увидишь, что он не обделен талантами и не различное от нас существо, а такое же, как и мы сами... Зачем же его презирать и гнушаться им? Зачем ставить его ниже хорошо выдрессированной собачонки? Не лучше ли обращаться с ним по человечески, и те сотни, которые вы, собирая с этих несчастных, тратите не только без сожаления, но даже с особенным удовольствием на дрессировку, покупку и содержание собачонок, – употребить на образование крестьянских детей? Ведь вы теперь просто обкрадываете этих несчастных, лишая их возможности быть образованными: вы крадете их средства на дрессировку собачонок. Есть ли в вас после этого чувство любви к ближнему? Можете ли вы называться христианами, когда христианство все основано на любви к Богу и ближнему, а у вас нет ни той, ни другой любви. Вы изгнали из своего сердца любовь к ближнему, и заменили ее любовью к собачонкам. Нет, не унижать и не презирать бедных крестьян, а покровительствовать и благодетельствовать им должны мы: мы их трудами существуем; не будь у нас крестьян, многие из нас в недалеком будущем сделаются более бедными и менее развитыми, чем теперешние крестьяне; сами мы вовсе ни пригодны ни к какому труду... Если мы имеем все блага жизни, то конечно не для того, чтобы имели больше возможности удовлетворять своим прихотям, а для того, чтобы мы были благодетелями этих тружеников: добываемые их трудом деньги мы должны не столько тратить на свои прихоти, сколько на то, чтобы облегчать участь несчастных и быть их благодетелями.
– Ну, институтка! Ты читаешь нам и богословские и юридические лекции, лишь бы поддержать свою идею мужикофильства... И, что мудреного, если будешь публично читать такие лекции, мужикофильство твое войдет скоро в моду... Но мы, понимаем тебя, знаем, с каким умыслом ты затеяла возиться с нищими ребятишками: ты хочешь достигнуть того, чтобы все о тебе говорили, что ты очень добра и милостива, а нас называли злыми...
– Вы как сами стараетесь все делать, чтобы унизить меня, так и обо мне думаете, что я это делаю непременно для унижения вас, а я об том даже и не помышляла... Прочти евангелие, тогда ты не будешь злиться на меня за любовь к ближним..
– Я советов твоих не принимаю... ты еще не доросла до того, чтобы учить меня... Я хочу, чтобы ты более не смела никогда приводить сюда своих нищих ребятишек и возиться с ними... Не срами же нас!...
– Зачем так зазнаваться?... Почем знать, что выйдет из нас и из тех несчастных? В жизни мало ли бывает случайностей! Ведь княжна Полина вышла же замуж за бывшего крепостного.
– Maman!.. Как вы позволяете ей говорить такие глупости? – обратилась Валентина к матери.
– Ведь вы сами заспорили с нею... умейте же выйти из спора победительницами... – ответила мать.
– Вы тоже за нее!.. Пусть фантазерка топчет в грязь своих старших сестер! Авось дело потом дойдет и до отца с матерью, и им тоже будет... – сказала Валентина с сердцем и ушла.
– А вы уж доставьте ей еще одно удовольствие; позвольте ей сегодня объясниться со своим семинаристиком... ведь он герой ее романа, – сказала Феоктиста.
– Да, – сказала мать, – я сегодня пойду к батюшке на вечерний чай; если она захочет, может пойти со мною… никто не мешает и вам идти, как бывало всегда.
– Охота вам еще более восставлять их против меня? – сказала Людмила. – Вы видите, как они озлоблены.
– Ничего! Я все вижу и понимаю. Будь только сама осторожнее и сдержаннее в разговоре с ними: они увидят, что ты права.
– Я на задор ведь не лезу. Я хочу только одного – сбить с них сословную спесь, чтобы они не гордились своим происхождением и в каждом уважали человеческие права...
– Ты, Милушка, хорошая девушка; советую только тебе не сердить сестер, не спорить с ними... Время лучше все покажет и разъяснит: оно лучший наш учитель...
– Я постараюсь больше молчать, но не отказываюсь стоять за правду... она для меня дороже всего, и я не изменю ей, – сказала Людмила.
Грустно стало ей, когда она осталась одна. Ей больно было вспомнить, что сестры ее преследуют за доброе дело и приписывают ей такие замыслы, которых у нее никогда и на уме не было. Чтобы рассеять грустные думы, она села за фортепиано. Между тем в комнате Валентины происходила занимательная сцена. До невероятности взбешенная Валентина в слезах вернулась в свою комнату и от избытка злости чуть не впала в истерику. Феоктиста тоже не отстала от нее, хоть и казалась менее взволнованною.
– Негодная институтка!.. дерзкая, гордая тварь! – говорила Валентина. – Она скоро всех нас из дома выживет... всех заберет в руки... с нею никто не в состоянии спорить.. она просто взбесила меня... особенно она мне надоела своими «почем знать, что с нами случится»... да «может быть»... мне казалось, будто я слушаю какую-нибудь колдунью или вещунью... Уж не пророчит ли она какую-нибудь беду мне в жизни!..
–Я не знаю, как только ты перенесла такие дерзости! – говорила Феоктиста.
– Она унизила меня, затоптала в грязь... Неужели я ей прощу это?.. О, нет!.. я выжду время, и все отомстится ей тогда... Семинарист будет ей памятен... она непременно опозорит себя...
– Но мне кажется, что и здесь она перехитрит нас, если только заметит, что мы следим за нею...
– Мы это все сделаем так искусно, что она и не догадается.. Мы притворимся ничего незамечающими и не будем обращать внимания на ее семинаристика... она подумает, что мы хотим загладить свою прежнюю вину против него... и ошибется...
– Не думаю, чтобы это нам удалось... она ведь хитра... и если разрушит наш план, – тогда еще будет хуже...
– Если этот план не удастся, я уж и не знаю, что еще тогда придумать... Кажется, я тогда с ума сойду.
Так две сестры сами же для себя измыслили мучение, преследуя ни в чем неповинную Людмилу.