XIII. Пасха

Праздник Пасхи все почти семинаристы в шестидесятых годах проводили на своей родине далеко не так радостно, как следовало бы им проводить этот великий праздник, который торжественностью своей церковной службы, девственностью первой весенней природы только что в это время оживляющейся, и исполнением христианами многих благочестивых обычаев, далеко выдается из круга обыкновенного празднества и невольно наполняет радостью сердце каждого христианина. Благодаря, с одной стороны, бедности своих родителей, а с другой – издавна существующему на Руси обычаю духовенства брать своих детей, в приход вместе с собою за тем, чтобы они себе выходили за Пасху хоть какой-нибудь полтинник, на семинарские обыденные нужды, семинаристы обыкновенно всю святую неделю ходили по приходу вместе со своими родителями, и почти вовсе не бывали дома в кругу своих близких родных, матери и братьев или сестер, особенно если где приход слишком разбросан и велик. Ни дождь, ни грязь, ни разлив лощин и рек, чрез которые нередко причту приходилось переправляться с опасностью потерять свое здоровье, ни другое что, кроме одной только болезни, не могло в ту пору избавить бедного сына дьячкова, а иногда и священникова, от исполнение этого весьма печального по своим последствиям старинного обычая, служившего причиною ненависти крестьян к семинаристам и поводом ко множеству нареканий, отовсюду падавших на голову семинариста, и всевозможных бранных эпитетов и синонимов, побасенок и присловий, которыми мещане и крестьяне осыпали семинаристов. Волей-неволей каждый должен был таскаться за своими родителями из двора во двор и из-за какого-нибудь гроша принимать на себя проклятия, которыми нередко иные крестьяне мысленно, а иные и явно осыпали семинаристов, отдавая им свои гроши или копейки из заветного кошелька, неприятно косясь на них и озираясь во все стороны с досады.

Само собою понятно, что такое хождение семинаристов по приходу им самим не нравилось, зато причетникам оно всегда было желательно. Надеясь на помощь семинаристов, они имели полную возможность отставать от священников, без всяких за то с его стороны выговоров, то под видами собирания хлебов, то под видом боли в животе или пояснице и грыжи, и украдкой напиваться до положения риз. По-видимому, и для семинаристов хождение это было полезно тем, что они, кроме собирания грошей, привыкали мало-помалу к порядку службы и знакомились с прихожанами. Но польза эта была ничтожна в сравнении с тем вредом, какой оно приносило нравственности семинаристов. В эту-то именно пору семинаристы приучались петь и читать «из пятого в десятое» священные песни без всякого внимания и благоговения, в это же время они ближе всего видели и нравственное безобразие некоторых пьяных причетников, к которому мало-по-малу привыкали, и с которым в последствии сживались так что оно уже не казалось им предосудительным, в это же наконец время многие понемногу, и непременно втихомолку, привыкали пить водку, которою в это время каждый хозяин охотнее угощал их, чем давал им свои грошики заранее для этого случая припасенные, а многие, тоже втихомолку или же на глазах всех вместе с дьячками, привыкали и до положение риз напиваться и безобразничать, христосуясь спьяну с бабами и девками довольно нецеремонно. Последние, конечно, всегда почти принадлежали к разряду таких учеников семинарии, которые, почивая на лаврах, ни о чем хорошем не заботились, обитали в Камчатке и, готовясь к скорой «зрелой семинарской клюкве», заранее приготовляли себя к будущему лестному для них чину «колокольных» или «галчиных патриархов», как семинаристы называют дьячков, и обещали в последствии быть хорошими объедалами и опивалами своих прихожан. Но и лучшие из семинаристов в это время подвергались опасности заразиться дурным примерим причетников, большею частью напивавшихся в приходе до безобразия. Стоило только каждому раз в приходе отведать какого-нибудь напитка, и тогда трудно уже было отвязаться от крестьянина, чтобы не выпить хоть одну рюмку, если он вздумает угостить причт. Еще труднее было для каждого хорошего семинариста удержаться от того, чтобы не осудить кого-нибудь из членов причта, не терзаться сердцем при виде некоторых безобразий и не привыкнуть мало-по-малу к равнодушному отношению причта к своим обязанностям в пору хождение по приходу. Здесь крылась причина очень многих дурных привычек семинаристов, тех именно привычек, которые и впоследствии, по поступлении их на места, очень часто оставались при них и доводили их до дурных поступков.

Владиславлев в былые годы, когда он был поменьше, тоже, подобно всем другим своим несчастным собратиям, ходил на Пасхе по приходу. В это время видел весь вред этого хождения и все то нравственное безобразие, которое оскорбляет чувство всякого впечатлительного и благоговейного человека и кладет черное пятно не на тех только священников, диаконов и причетников, которые, дозволяют себе напиваться в это время в приходе или по нерадению своему, или по не сознанию своих обязанностей, или в следствие привязчивости услужливых с пол штофом в руках крестьян, но и на все наше сельское духовенство. Много он скорбел об этом и много употребил усилий к тому, чтобы и себя, и братьев предохранить от вредных последствий хождения по приходу. В последние годы своего учение в семинарии он кое-как успел упросить отца своего освободить его от печальной необходимости ходить по приходу. Вместо него стали ходить два средних брата, которые, однако, не следовали его стопам. Не смотря на строгость отца, они нет-нет, да и приотстанут с дьячками либо тот, либо другой, а там, глядь, к вечеру уж и явятся домой красненькими да такими красноречивыми, что только лишь послушай их рассказы о разных разностях. Бывало, мать поругает их, поплачет, уложит спать, но отцу о том не скажет.

Надеясь провести праздник Пасхи в кругу своих близких родных без всяких нравственных тревог и терзаний сердца, Владиславлев не напрасно так поспешил уехать из Мутноводска после отпуска и рассчитывал дома отдохнуть от всех тревог, перенесенных им во время великого поста, благодаря тем семинарским скандалам, которые в это время обрушились над его головою. Надежда его на этот раз вполне оправдалась, тем более, что самые обстоятельства тому очень благоприятствовали. В жизни села Спасского, незадолго до приезда Владиславлева домой на праздник Пасхи, случилась важная перемена, помещик расчел прежнего управляющего, страшного ругателя, невежду и деспота, а на место его определил человека доброго, умного и рассудительного, и Спасское ожило. Крестьяне теперь вздохнули свободнее и духовенство одушевилось. На самый же первый раз оно обрадовано было хорошим приемом всех членов причта со стороны управляющего в господском доме и приказанием принять на летнее время всю их скотину в господское стадо. С этим-то новым управляющим Владиславлев и познакомился в церкви в самый же первый день по приезде своем из Мутноводска, в Вербное воскресение. Управляющий и жена его, женщина очень умная и добродушная, в тот же день вечером прислали за Владиславлевым, прося его к себе на вечерний чай, познакомились с ним короче и просили его ходить к ним каждый день для развлечения от скуки и пользоваться их небольшою библиотекою, как своею собственною. Не воспользоваться Владиславлеву выгодами такого неожиданного и приятного знакомства, значило бы и себе самому не желать пользы и добрых людей, обративших на него свое внимание, обидеть довольно вероломным образом. Владиславлев хорошо это понимал и потому постарался непременно поддержать и развить доброе знакомство с людьми хорошо образованными, на все смотревшими не предубежденными глазами и обратившими на него свое внимание. Во всю страстную неделю он ежедневно вечером посещал своих новых знакомых и беседовал с ними часа по два, или по три о разных предметах, близких его сердцу. Время проходило для него незаметно, утром он бывал в церкви при богослужении, днем писал проповеди на все дни светлой недели, а вечером беседовал с этими добрыми людьми. Он был весел и здоров и благодарил Бога за то, что в жизни села Спасского случилась такая большая перемена, и он получил возможность, в полном смысле слова, отдохнуть душою и телом среди новой обстановки.

Прошла страстная неделя. Настал день Пасхи. В самую полночь церковный колокол возвестил всем о наступавшем великом христианском торжестве. Со всех концов села народ потянулся по улице с пасхами в руках, спеша прийти в церковь до начала крестного хода. И стар, и млад с радостным сердцем вступали во храм. Множество копеечных свечей ставилось крестьянами пред всеми местными иконами. Церковь в короткое время наполнилась народом. Началась и самая служба. Отец Петр вышел на средину церкви пред плащаницу и прекрасно прочел канон великой субботы, а семинаристы отлично пропели «Волною морскою» и прочие ирмосы этого величественного канона. Впечатление этой краткой службы было необыкновенно велико. Под влиянием отличного чтения и пения сердца всех зажглись священным огнем умиление и благоговение. Едва потом о. Петр поднял на свою голову плащаницу для перенесения её с средины церкви в алтарь, как один человек все присутствовавшие в церкви пали на колени и преклонили свои головы. Но вот и утреня пасхальная. В первый раз за дверьми храма раздалась радостная песнь «Христос воскресе», и как будто все ожило, все исполнилось новою жизнью. Забыл теперь каждый все свои беды и невзгоды, все скорби и нужды. Забылось всякое личное оскорбление, утихла всякая злоба, и мир воцарился между всеми.

В чувстве священного восторга, как только, по окончании крестного хода, вошли все в церковь, Владиславлев взошел на амвон и сказал прекрасное поучение к простому народу, в котором объяснил значение крестного хода пасхальной утрени, рассказал историю Воскресения Христа и оклеветания Его Воскресения врагами нашего Спасителя, а в конце сделал приложение к жизни и деятельности слушателей. С замиранием сердца бедные крестьяне ловили каждое слово молодого проповедника, и поучение его произвело на них глубокое впечатление. Отличное после, того пение семинаристами пасхального канона и стихир наполнило сердца всех истинно-религиозным восторгом, и истинная, самая усердная, самая сердечная молитва бедняков неслась в ту пору к престолу Божию, как благоухание фимиама. Но вот настала и та великая минута, когда о. Петр со крестом в руках в первый раз радостно приветствовал всех словами «Христос воскресе!» Кто опишет тот необыкновенный восторг, в который при этих словах пришли все присутствовавшие во храме! С какою необыкновенною радостью дружно ответили все словами «Во истину воскресе!» И как потом приветствие пасхальное стало раздаваться по всей церкви, и все начали лобызать друг друга по-братски! По истине это были великие и священные минуты. Нигде эти минуты прелести такой не имеют, как в чисто русском православном селе, нигде и не бывают они так продолжительны, как в селе. Тут все и каждый считают своим долгом похристосоваться как с священнослужителями, так и со всеми своими ближними.

Кончилась утреня. Утро чуть брезжит. Вокруг тишина. Месяц глядит с середины неба и как будто радостно всех приветствует с добрым утром Воскресение Христова. Звездочки приветливо моргают и мало-по-малу начинают бледнеть. В воздухе веет приятным весенним теплом. Редкое утро! На душе у каждого светло и отрадно, и в природе все дышит такою же отрадою. Крестьяне, выходящие из церкви, в благоговении, не надевая на себя шапок, прямо спешат на церковный погост приветствовать радостью воскресение Христова всех своих умерших друзей и сродников. Чинно и тихо входят они один по одному на церковный погост, падают на могилы и повсюду раздается одно и тоже приветствие «Христос воскресе! Христос воскресе!» Не слышно ответа на это радостное приветствие, все в каждой могиле тихо и покойно почивает. Но сердце христианина слышит, будто и эти безмолвные могильные насыпи, и эти простые дикие камни, и эта прозябшая на могилах травка, и сами почивающие в могилах громко отвечают им на их приветствие, и радостно все восклицают, «Воистину воскресе»! И новою оградою наполняется сердце христианина. Не приходит теперь на мысль жене оплакивать нежно любимого мужа, матери единственное свое детище, сироте своего отца или мать. Не такая для того минута настала в это священное утро. Поклонившись праху своих сродников, каждый теперь садится на могилку и с нетерпением начинает ожидать той минуты, когда-то заблаговестят к литургии, которая никогда не бывает так торжественна, как в этот великий день. «Христос воскресе из мертвых», вдруг среди утренней тишины раздается пение многих голосов на паперти церковной. Это выносят из храма св. иконы, с которыми причт в это первое утро ходит до обедни по своим домам. Все толпы крестьян мгновенно встают и с благоговением начинают молиться на проносимые мимо погоста св. иконы, а радостная пасхальная песнь все далее и далее держится по улице, пока со св. иконами не дойдут до дома отца Петра.

Полное весеннее утро. Восходящее солнце яркими лучами озарило землю. Оживилась вся природа. Запел жаворонок в высоте поднебесной, защебетали пташки, засуетились пчелки и полетели к востоку, поднялись из лесу стаи грачей, ворон и галок и начали описывать круги в воздухе. Снова в эту пору раздалось на улице пение «Христос воскресе из мертвых», и приспела минута благовеста к литургии. Вот и этот всеми ожидаемый благовест. Раздался первый удар колокола и тотчас же руки многих сотен людей поднялись для того, чтобы каждый сделал изображение на себе крестного знамение. Снова потянулись по улицам толпы крестьян с женами и детьми, и церковь вскоре наполнилась так, как никогда в другое время года она не наполняется. Каждому желательно в этот великий день быть у обедни, и больной, едва начавший подниматься на ноги, и старец, едва передвигающий ноги, все чувствуют себя несколько бодрее и вместе со своими детьми или внучатами идут в храм Божий. Каждый и свечу свою трудовую в этот день сам ставит пред иконою Воскресение Христова. Умилительно видеть эту постановку свечей бедными поселянами. Сколько тут непритворного усердия заметишь на лицах бедняков! Какое смирение и какой страх Божий объемлет сердца многих из них в ту пору, как они со своими копеечными свечами подходят к иконе! Вот убеленный сединами, старец повергается пред иконою своего Спасителя с чувством глубокого смирение медленно поднимается на ноги и дрожащими руками сам ставит свою свечу на подсвечнике. Вот и бедная вдова, живущая подаяниями добрых людей, на кусочек холстинки купившая две-три копеечных свечи, с сияющим от радости лицом и со слезою умиление на реснице теснится вперед, чтобы поставить свои трудовые свечи, и не сводит своих глаз с святых икон, шепча про себя краткие молитвы. Невольно, при одном взгляде на нее, припомнишь бедную евангельскую вдову, положившую в сокровищницу иерусалимского храма две лепты и похваленную Господом за то, что она от убожества своего положила все, что имела. А молитва таких вдов... ах, взгляните только на них во время молитвы, и поймете, что они подобно Анне, матери Самуила, душу свою изливают пред Господом и все упование свое на него возлагают... На этот раз, однако, не вдовы только, но и все вообще бывшие в церкви молились усердно и находились в особенном религиозном настроении духа. К этому много располагала всех самая торжественность пасхальной службы первого дня. Великое множество горящих пред иконами свечей, блестящие облачение всех священнослужителей, громкое и раздельное чтение апостола товарищем Владиславлева Вознесенским, торжественное чтение евангелия по стихам при перезвони колоколов тихое, стройное и умилительное пение семинаристов, отверстые во все время царские врата, все это невольно заставляло каждого забыть все земное и предаться усердной молитве. Но, вот, в положенное время Владиславлев снова взошел на амвон и наизусть просто, ясно и отчетливо сказал прекрасное поучение из текста, «востани спяй, и воскресни от мертвых, и осветит тя Христос» (Еф.5:14), и сердца всех преисполнились новою радостью и новым умилением. Вот и сам о. Петр по окончании литургии, выйдя со св. крестом, приветствовал всех своих духовных детей с великим христианским праздником и пожелал им всех милостей от Господа ради такого великого праздника. Как это вышло хорошо! Бедные люди ясно видели из всего этого, что они не забыты их пастырем, и весьма были ему благодарны за то, что для такого праздника и служба им была совершена так торжественно и назидание преподано и им самим и его сыном. Следует ли еще после всего этого говорить о том в каком восторге в это утро быль сам Владиславлев? Чувства его и настроение духа должны быть и без того понятны, если мы примем во внимание главные черты его характера – впечатлительность и религиозность.

По окончании обедни Владиславлев и Вознесенский вместе вышли из церкви. Толпа крестьян-домохозяев здесь уже ожидала их.

– Касатики вы наши, батюшки родимые! – закричали мужички, низко кланяясь им обоим, – много довольны вашею милостью... Радость какую вы ноне сотворили нам... Что проповеди, что чтение апостола, что пение, просто, душе отрада... Дай Бог вам еще большего таланта в учении... И батюшке нашему пошли Бог многолетнего здравия за то, что он так заботится о нас грешных...

– Спасибо, добрые люди, спасибо вам за такое выражение ваших чувств, – сказал Владиславлев, – Но за все слава и благодарение Господу Богу... Он наградил нас талантами для того, чтобы мы и вам принесли некоторую пользу духовную...

– Знамо так, касатик наш! – сказал один старичок, – однако, и вам слава и благодарность от нас... Бог и других не обделил талантами, да они не делают того, что вы для нас сделали. Вот, к примеру сказать, в запрошлый год мне Бог привел в этот самый день быть в г. Черноземске, там не так было, как у нас, грех только один, как там служат... заутреню, значит, отслужили все едино, что у нас батюшка молебен служит... сейчас и обедню начали украдкой, по правде сказать, без благовеста ... и она до свету отошла часа за два... А поп-то в большой шапке и с золотым крестом хоть бы словечко живое сказал православным... Вот она притча-то какая... и вышел праздник Господень хуже будней... до свету все уж наелись, да и спать улеглись... И больно, родимый, мне было в этот день... Пошел я в другие церкви, думал, там не будет ли служба, как у людей, по Божьему, по-христианскому, ан и там тоже самое... И вспомнил я тогда своего батюшку родимого, как он для нас служит в праздник Господень...

– Всему должно быть время... больше праздник и торжестве должно быть больше, и спешить не для чего...

– Знамо, родимый, так... Много довольны тобою. А ужо в вечерню-то опять, родимый, скажи нам слово Божие. Мы любим слушать его... да и завтра тоже скажи нам проповедь, и сотвори рам радость для праздника.

В эту пору из церкви вышла Серафима.

– Христос воскрес! – сказал ей Владиславлев и похристовался с нею.

– Христос воскресе! – сказал потом Вознесенский и также похристосовался с Серафимою.

Цветом алым загорелось личико бедной девушки, когда она похристосовалась с Вознесенским, и сердце её дрогнуло. Тоже случилось и с Вознесенским. Точно искра электрическая вдруг пробежала по всему телу его, и он очень сконфузился. Хотелось бы ему сейчас же, на этом же месте сказать Серафиме, «милая сиротка! не откажись быть моею спутницею жизни и помощницею во всем». Но как это сказать, когда они еще не имели случая хоть только намекнут друг другу на свою взаимную любовь? Нужно было ждать и надеяться на будущее, и теперь таить в себе пробудившееся чувство. Не от его воли, но от воли Божией и жизненных обстоятельств зависело решение его участи. Еще в более тревожном состоянии находилась сама Серафима. Она угадывала чувства Вознесенского, но, по своей скромности, бедности и сиротству, не осмеливалась даже и думать о том, что думы и мечты её когда-нибудь осуществятся. Владиславлев хорошо понимал чувства и положение обоих молодых людей, и очень желал, чтобы впоследствии судьба их устроилась как можно счастливее,

– Для праздника какой ныне день хороший вышел... тихо, ясно и тепло... настоящий майский день, – сказал Вознесенский, – желая хоть о чем-нибудь заговорить с Серафимою по дороге от церкви к дому.

– Действительно, ныне прекрасный день, – ответила Серафима, – Господь Бог как бы нарочно такую погоду послал, чтобы праздник был действительно «светлым» днем...

– А знаешь ли, что мне пришло сейчас в голову? – сказал Владиславлев, обращаясь к Вознесенскому. Хорошо бы было воспользоваться таким днем для того, чтобы прогуляться по господскому саду и от души побеседовать кое-о-чем... Ведь ныне у нас у всех день совершенно свободный... А завтра ты отправишься в приход, да и погода может измениться...

– Отлично. Я очень рад и во всякую пору готов идти, куда хочешь, хоть в сад, хоть просто в поле!

– А вы, Серафима Александровна, пойдете с нами гулять с сад? – обратился Владиславлев к девушке, – Если вы пойдете, я сестер с собою возьму, и они погуляли бы...

– А мамаша ваша пойдет?

– Попрошу ее, и думаю, что пойдет... Только вы-то пойдете ли?

– Я спрошусь у дедушки с бабушкою...

– Пожалуйста попроситесь, – сказал Вознесенский, – И вы прогуляетесь, и нам будет веселее гулять всем вместе.

– Хорошо, но с тем условием, чтобы вы завтра опять прочли апостол... Вы так хорошо читаете, что лучшего и желать нечего... каждое слово произносите отчетливо и вразумительно...

– О, что до этого касается, обещаю вам всю неделю читать апостол также хорошо, как ныне я читал.

Поравнявшись с домом о. диакона, молодые люди раскланялись друг с другом и разошлись по своим домам. Серафима сейчас же, как только вернулась домой, хотела попроситься у бабки гулять вместе с сестрами Владиславлева и семинаристами, но у неё не хватило смелости на это. Не раз и после того она намеревалась это сделать, и опять у неё не хватало на это духу.

Заблаговестили к вечерне. Народ, давно уже на улицах ожидавший этого благовеста, сейчас же толпами двинулся с места. С радостью впереди всех бежали ребятишки, степенно и с веселыми лицами шли за ними их отцы и матери, братья и сестры. И снова церковь наполнилась молящимися. Пришли и семинаристы, но Серафимы еще не было в церкви на её обычном месте. Она нарочно выжидала, пока Владиславлев и Вознесенский пройдут, в церковь, чтобы идти туда после них. Взглянул Вознесенский на то место, где всегда стояла Серафима, и, не видя её там, подумал, что она совсем почему-либо не придет к вечерне. Но вот еще две-три минуты, и возрадовалось его сердце, Серафима вошла в церковь северными дверьми, взор её при входе прямо упал на «его, и она покраснела, как маковый цветочек. В туже пору пошел Вознесенский в алтарь и, получивши благословение о. Петра, облачился в стихарь. По прочтении евангелия, он взошел на амвон и сказал довольно большое, но очень удобопонятное для народа поучение о причине радости христиан в день Воскресение Христова. Голос его громко раздавался по церкви, и каждый из присутствующих мог отчетливо слышать каждое слово его проповеди. Серафима с восхищением слышала его и вовсе время, пока он говорил проповедь, не спускала с него своих глаз. Но едва кончилась служба, она первая же подошла ко кресту и сейчас же исчезла. Ясно было для Владиславлева и его друга Вознесенского, что она как будто нарочно в это время старалась о том, чтобы не встретиться с ними.

Прошло с полчаса. Во всех слободах села полная радость и праздничное веселье, и стар и млад вышли на улицы, ребятишки катают яйца, взрослые чинно беседуют друг с другом о разных своих делах житейских, старички и старушки смотрят на своих детей и внучат, сидя на крылечках и камнях у дома, и вспоминают свое прошлое, лета своего детства, молодости и мужества. Ни песен, ни шуму нигде не слышно, и пьяных нигде не видно. Вышла в это время и Серафима со своею бабушкою на крылечко. Увидивши ее, Владиславлев предложил своей матери, братьям и сестрам пройтись в господский сад для прогулки. Отказа не последовало. Сейчас же один из братьев Владиславлева отправился к Вознесенским и другим семинаристам, чтобы и их всех пригласить на гулянье. Как раз составилась целая партия молодых людей разных возрастов и с радостью отправилась в путь.

– Мамаша! – обратился Владиславлев к матери, – позовите, пожалуйста, Серафаму. Она с нами прогуляется. Мне, право, очень жаль ее бедную, живет, не видя радостей...

– Что делать, милый Васенька, – ответила мать, – и я в свое время жила не лучше её... такова наша сиротская доля...

Стали все подходить к дому о. диакона. Серафима встала, но не двинулась с места. Ясно было, что она остается дома.

– Серафимочка! Пойдемте, миленькая, с нами гулять, – сказала ей мать Владиславлева.

– И, матушка, – ответила за нее диаконица, – к чему пристало ей веселиться и ходить по садам?!

– Нет, нет, пожалуйста, вы отпустите ее со мною...

– Милая бабушка! – сказала Серафима, – целуя бабку, пожалуйста, отпустите... я погуляю с матушкою...

– Ну, ну, ступай, – сказала бабка, – да только ты, смотри у меня, будь умницею, лишнего не болтай, на меня не жалуйся и с молодыми людьми не гуляй, чтобы на себя не положить покору какого... да смотри, как бы дьякон тебя не увидал, а то и мне и тебе от него достанется за это гулянье...

– Хорошо, бабушка, хорошо... будьте покойны...

Серафима накрылась платочком и вмиг очутилась около матушки. Радость сияла на её лице в эту пору. Видно было, что она ждала этой прогулки, как случая побыть некоторое время в обществе таких молодых людей, как Владиславлев и Вознесенский, побеседовать с ними и на время забыть все свои жизненные невзгоды. Красавица собою, высокая, стройная и веселая девушка в эти минуты произвела на Вознесенского неизгладимое впечатление. Он почувствовал, что все существо его мгновенно было потрясено одним только её умильным взглядом, брошенным прямо на него в ту пору, как она подходила к матери Владиславлева. А как заговорила она с матушкою, помутился белый свет в глазах бедняги, очень приятный голос, живость соображение, верность взгляда на предмет и основательность в суждениях действовали на него магически. «Чародейка молодая! – невольно проговорил про себя Владиславлев, любуясь Серафимою, – сгубила ты малого... Что он будет теперь делать, чтобы жениться на тебе? Где найдет себе праздное место? Разве поступит в приказные... Но истинно будет жаль, если он сделает это, он мог бы быть хорошим священником». И действительно, участь Вознесенского в эти не многие минуты была решена, очарованный Серафимою, он положил на сердце своем ни на ком более не жениться, как на ней, хотя бы для этого пришлось ему идти в светское звание. Пока все шли улицею, приличия ради, он шел несколько вдали от избранницы своего сердца. Но, вот, вошли все в сад, рассыпались по аллеям и Вознесенский подошел к матери Владиславлева и Серафиме и все время провел в задушевной беседе с ними о разных предметах.

Прошло около двух часов с тех пор, как герои наши вошли в сад. Все порядочно уже устали, но возвращаться домой никому еще не хотелось. Прекрасная весенняя, вполне девственная природа манила их к тому, чтобы еще побыть некоторое время в саду и подышать свежим воздухом.

– Господа! Войдемте в беседку и отдохнем немного, – сказал Владиславлев, обращаясь к семинаристам.

Семинаристы первые вошли в беседку, влезли на второй этаж её и там расположились для отдыха, кому как пришлось. Вскоре их примеру последовали и все прочие. Здесь несколько минут прошло в совершенном молчании. Все, как будто, действительно отдыхали от усталости и вдыхали в себя чистый воздух.

– Вот, друг мой, и последней святой недели мы с тобою дождались и так приятно проводим первый день её, – сказал Вознесенский, – обращаясь к Владиславлеву и прерывая общее молчание.

– Да, друг мой, – ответил ему Владиславлев, – действительно это последняя для нас святая.

– Почему же последняя? – возразила Серафима, – Или вы, господа, собираетесь умирать? Скоро так...

– Умирать мы, конечно, не собираемся, но вылететь из своего родимого гнездышка собираемся, – ответил Вознесенский, – И где-то Бог приведет мне будущий год проводить святую неделю, в горах ли Кавказа, в степях ли приволжских или в тундрах Сибири? Вот бы что желалось знать!

Владиславлев взглянул на своего товарища и понял, что он для достижение своего желание решился идти в чужую епархию, куда будет требование. Взглянула на него и Серафима, но никак не могла понять, что значат его слова. Вознесенский между тем, невольно вздохнул.

– Видно, вы очень серьезно об этом думаете, – сказала Серафима, – Но почему же вы думаете о далеких странах? Вам и здесь всегда найдется хорошее место.

– Место-то найдется, но найдется ли вместе с местом невеста, какая мне нравится, вот в этом-то и секрет весь! Ах, если бы только вы понимали мое положение и мои чувства, вы вполне бы согласились со мною... Но мне даже и помимо моих личных соображений пришлось бы отправиться на службу в какую-нибудь чужую страну...

– Почему же? Разве вы не можете свободно располагать собою при выборе себе места служение?

– Нет. Я в течении всего своего учебного курса воспитывался на казенный счет, и потому начальство наше имеет полное право послать меня туда, куда укажет надобность...

– Правда. Но вас должна при этом утешать та мысль, что вы, так сказать, воспитанник церкви, её избранник, и как послушный сын её подчиняетесь её распоряжению вашею судьбой... За это Господь не оставит вас своею милостью... Разумеется, не легко расстаться со своею родиною и со своими родными, но ведь для хорошего человека я везде будет хорошо при помощи Божией... Вы, подобно Аврааму, по воле Божией переселитесь в чужую, неизвестную для нас, страну, и получите за то благословение Божие.

– Без сомнения, однако же, если бы на вашу долю выпал тот же самый жребий, так ли бы стали вы тогда рассуждать, как теперь? Ну-ну, ответьте мне на это?

– У меня нет ничего и никого, кроме дедушки с бабушкою... Я как птица небесная... Поэтому, где бы Господь не указал мне место жительства, я всюду пойду с радостью...

– Так. Но у меня есть мать и братья...

– Вы можете им помогать и облегчить их участь...

– Разумеется, я это могу и должен делать... Но тут вот в чем секрет, как будет на это смотреть жена моя, которая тоже будет иметь право на те же самые копейки, какие я желал бы послать матери я братьям...

– Она не будет иметь никакого права препятствовать вам исполнить свой сыновний долг и со своей стороны обязана побуждать вас свято исполнять этот долг... Иначе она достойна будет презрение... Да и зачем вам подвергать ее искушению? Не в ваших ли руках будут все деньги? Поступайте так, чтобы ваша левая рука, по заповеди Спасителя, не знала, что делает правая... Сколько можно послать, столько пошлите по своему усмотрению...

– Благодарю вас. Это очень резонно.

Вскоре все отправились домой. Вознесенский пошел с матерью Владиславлева, которая стала убеждать его употребить все свои усилия, чтобы остаться в своей епархии для успокоения свой матери. Владиславлев пошел с Серафимою.

– Неужели Николай Петрович в самом деле должен идти в чужую епархию? – спросила Серафима у Владиславлева, – Не всех же казеннокоштных воспитанников назначают к отправлению в чужие епархии. Мне кажется, даже и не справедливо бы было его назначить в отдаленную епархию, когда он нужен здесь для того, чтобы быть опорою матери в старости. Туда следовало бы посылать круглых сирот.

– Разумеется, так. Но с моим другом случилась одна великая беда, и эта-то именно беда, так сказать, заставляет его самого идти в чужую епархию...

– Что же это за беда? И неужели нет возможности каким-нибудь образом поправить эту беду?

– Беда эта самая обыкновенная, но поправить ее нельзя при тех обстоятельствах, в каких вообще находятся все студенты семинарии при своем распределении по местам.

– Интересно, однако же, знать, что такое с ним случилось. Может быть, мы и придумаем что-нибудь для поправление этой беды. Ум, говорят, хорошо, а два лучше...

– А вот послушайте, что случилось с ним... Одна чародейка молодая несомненными достоинствами своего ума и сердца так пленила его, что он решился на ней жениться, а как у нас в епархии совершенно праздных мест и днем с огнем не сыщешь, то и оказывается необходимым идти в чужую епархию.

– Если так, то действительно иного исхода для него нет...

– Но кто же эта чародейка молодая? Дочка какого-нибудь мутноводского священника и богата ли она?

– Зачем нам далеко ходить, когда и вблизи находится такая чародейка? Нужно рубить дерево по себе...

– Ах, это интересно! Но кто же она? Когносцендова Сашенька? Вот бы я рада-то была... Она прекрасная девушка...

– Нет. Эта чародейка вы...

– Ах, что вы это говорите! Вы надо мною смеетесь... Ну, извините, я этого никогда от вас не ожидала...

– Я говорю вам совершенную истину... Пока это еще секрет, но я считаю возможным и даже необходимым открыть его вам для того именно, чтобы вы имели полную возможность обсудить все обстоятельства дела свободно, заблаговременно и решительно и потом дать прямой ответь «да» или «нет».

– Но это невозможно. Я круглая сирота и мать его не захочет взять меня без всякого приданого. Она может найти своему сыну богатую невесту...

– Все это пустяки. Моему другу нужна хорошая невеста, которая бы могла быть действительною подругою его в жизни и помощницею во всем, а богатства он не ищет... Выбор его остановился на вас и от одних только вас зависит окончательное решение его участи... И так, позвольте мне быть немножко нескромным и спросить вас, будете ли вы согласны следовать за ним на Кавказ или еще куда-нибудь?

– Я не смею располагать своею судьбой. Что Богу угодно, то пусть и будет со мною и теперь и впоследствии...

– Однако, вы ничего не имеете против моего друга? Я думаю, что нет, потому что в душе вашей я давно уже читал те чувства, какие вы к нему питаете... еще в ту пору, как, помните, после каникул мы отправлялись в Мутноводск и нечаянно встретились с вами при прощанье... а сегодня, извините, я прямо вам скажу, все, что есть в вашем сердце, я читал также ясно в ваших взорах, тони речи, улыбке и словах, как прочел бы вывеску, написанную крупными золотыми литерами... Не правду ли я вам говорю?

– О, какой вы мудреный человек! А Николай Петрович уже открыл вам свой секрет?

– Без сомнения, он сегодня же его откроет мне. Но если я в вашем сердце мог все прочитать, то в его тем более, так что чародейка молодая может быть вполне уверена в истинности моих слов. Сон скоро сбудется...

– Я верю вам. Только вы, пожалуйста никому ничего об этом не говорите и самому Николаю Петровичу предоставьте полную свободу действий...

Когда подошли к дому о. диакона, Серафима раскланялась со всеми и пошла домой.

– Слава Богу, что ты скоро пришла, сказала ей диаконица, тебя уже раза два спрашивал дед, я сказала, что ты к матушке пошла... Смотри, не проговорись, что ходила гулять.

Серафима вошла в горницу. Дед сидел там один и думал какую-то крепкую думушку.

– Серафима! – обратился он к девушке, – я немного выпил у барина и на мельнице... согрешил... недостоин сам читать правило своими нечистыми устами... прочти его мне, голубушка...

Девушка не раз уже читывала правило для своего деда, когда у него болели глаза или он был немного выпивши, поэтому сейчас же она зажгла пред иконами свечку и стала читать положенные молитвы, а дед стал позади её на колена и, сознавая свое не достоинство, молился со слезами.

– Спасибо, голубушка моя, – сказал он Серафиме, когда она прочла правила, – Ты так хорошо читаешь, что невольно плачешь, слушая тебя... Кто-то мне без тебя будет читать? А ты должно быть скоро улетишь от меня...

– Куда же, дедушка, я улечу от вас?

– Не знаю, куда, только скоро улетишь... Я сегодня во время отдыха видел во сне твою мать-покойницу, и она сказала мне, «Батюшка! благослови за меня Серафиму» ... потом я увидел тебя под руку, идущую с священником, но лица его не рассмотрел... Я думаю так, что ты выйдешь замуж за священника...

– Что, дедушка, будет угодно Богу, то пусть и будет...

– Разумеется... Только ты ничего не говори о том бабке, чтобы она попусту не болтала об этом...

Совпадение такого сна с тем, что случилось с нею в этот же день, очень поразило Серафиму, так что она после этого почти всю ночь не спала, думая о том, что с нею будет. Не в лучшем положении в это время находился и Вознесенский. В тот же вечер он хотел было объясниться с матерью относительно своего желание отправиться на Кавказ, но, когда представил себе, как это опечалит его мать для такого великого дня, не решился на такой шаг, и отложил свое объяснение до времени отправление своего в Мутноводск. Естественно он после того в течение всей недели должен был находиться в ненормальном состоянии духа. Только лишь одни минутные встречи его с Серафимою после обедни и вечерни вливали радость в его сердце. Но и с нею он ничего не говорил о своей заветной мечте и даже не намекнул ей ни разу в это время на свое намерение отправиться на Кавказ. Один только, Владиславлев, вполне понимавший его положение, мог бы помочь ему в настоящем его затруднительном положении, но и тот уехал на целых три дня к подруге своей юности, Вере Ивановне Воздвиженской. А тут еще утомительное хождение по приходу со св. иконами в след за причтом так дурно влияли на расположение его духа, что он невольно стал подумывать о том, уж не лучше ли ему идти в светское звание, чем в духовное. И не мудрено, что такого рода мысли невольно стали приходить ему в голову. Видеть всю трудность священнического служение именно во время страстной недели и Пасхи, быть свидетелем разного рода комических сцен во время хождения по приходу и сознавать полную невозможность изменить все к лучшему весьма тяжело для человека с светлым взглядом на вещи.

Вот, например, одна из обычных сцен, чуть ли не в каждом доме повторяющихся. Входят в дом со св. иконами. Хозяин с радостью встречает священника и просить отслужить молебен «всему собору» с тремя акафистами и освятить воду сначала в доме, а потом на дворе иди на гумне. Все это исполняется по желанию хозяина. Наступает время расчета хозяина с причтом. По обычаю, не скоро он вернется в избу со двора, где по окончании молебна вся его семья прикладывается к иконам, не скоро примется за расплату, сначала окинет всех своим взглядом, потом почешет затылок, достанет из-за пазухи кошелек с деньгами, опять окинет всех своим взглядом и почешет затылок, полезет в карман или голенищу за другим кошельком, как-то вытащит его, как-то развяжет. А священник все сиди, гляди на него да жди, когда же всему этому будет конец.

– Как же быть-то, родимый, говорит, наконец, хозяин, падая священнику в ноги. Вед я не спасся деньгами-то... маленько у меня не хватает... не разочтусь... запиши за мною... О Покрове, Бог даст, отдам все...

– Да за тобою, говорит дьякон, держа в руках записную тетрадь, и без того уже много записано. Вот за крестины 10 копеек, за погребение младенца 15 копеек, за похороны брата 50 копеек... Ты обещал заплатить теперь...

– Знаю, родимый, так... да что делать? Пришло невмоготу мне, никак не справлюсь... 20 копеек отдам сейчас, а уж за акафисты и водосвятия за мною запишите. Ведь ничего, родимый, не поделаешь, времена такие плохие, в поле недород, в извоз ехать нельзя... барщина одолела... ну, значит, и негде взять-то... Что поделаешь! Видно, так Бог дал...

– Ну-ну, не горюй, говорит о. Петр, Бог даст, и поправишься в следующий год... Дьякон! Запиши за ним за акафисты и водосвятия. Осенью отдаст, на нет и суда нет...

Дьякон записывает, что следует, а хозяин стоит, да снова свой затылок чешет, как бы говоря про себя, «чего пишешь? Мы и так не нехристы... будем в силах, отдадим»

– Ну, вот певчим-то дай что-нибудь, – говорит дьячок хозяину.

– Как же не дать? Ай мы не люди? Мы, значит, тож наблюдаем свою честь... дадим и певчим. А сколько их тут? Что-то больно много их. Отколь они набрались?

– Все наши... чужих нету...

– Знамо, все ваши, да уж что-то их много...

– Столько Бог дал...

– Знамо, Бог дал... а то ктож, как не Бог? все Он дает. Это мы знаем. Мы тож люди крещеные...

– Ну, и толковать нечего... Что тебе Бог дал, и дай им...

Мужичек озирается, почесывает затылок и достает нарочно приготовленные для семинаристов грошики и копеечки.

– Ну, вот это, батюшка-касатик, возьми ты своему Василию отдай от моего имени... уж больно он хорошо Слово Божие нам говорил... любо слушать было... Маленечко горд только он у тебя... допреж ходил по нас, а теперь... видно брезгать стал нами... не пришел к нам...

– Ему теперь пора и перестать ходить с нами, – отвечает о. Петр, – Он нуждается в отдыхе от своих занятий.

– Знамо, так, да ведь и мы тож люди... мы к нему всем сердцем, а он и знать нас не хочет...

– Он о вас же заботится, – замечает Вознесенский, – ты сам же хвалишь его за проповедь... а ведь чтобы проповедь написать, нужно время иметь свободное и спокойствие духа...

– Вот что правда, то правда! И тебе, Петрович, спасибо... уж как ты апостола читал нам, просто любо слушать... не то что дьячок по-козлинному мычит, али пономарь, как бык дуется... Как есть в самый раз читаешь, как и быть должно... Вот же тебе семерку...

– Однако, ты нас-то с Спиридонычем хорошо честишь, – говорит дьячок обиженным тоном.

– А что ж разве я неправду говорю? Ведь мир то ж скажет, что ты по-козлинному читаешь... Я, значит, истинную правду тебе говорю... врать не стану... Мне все едино... Богу не буду отвечать за неправду... Тебе пора и в отставку...

– Вот это так... Спасибо тебе... Сорок-то лет я служил, служил, да только выслужил, что слышу от тебя... Солдат служит, хоть нашивку получит в награду, а мы сколько не служи, все честь одна и та же нам... гни свой хрип пред тобою, кланяйся тебе, услуживай, здоровьем и жизнью своею рискуй для тебя в непогоду и вьюгу, а потом ступай в отставку с позором, да с голоду умирай...

– Это, братец ты мой, не нами заведено, не нами и кончится, служишь, живи, как Бог велит, и мы тебя не обездолим... все, значит, подадим либо курицу, либо зернышко, либо пирог... а состарился, ну, и по затылку вашего брата... другой поступит... а для нас все едино... что ни поп, то батька...

Невольно при этом мысль Вознесенского обращалась к тому, в каком загнанном, забитом, необеспеченном и бесславном состоянии находилось в ту пору и все-то вообще православное русское духовенство и в особенности заштатное. Страшно становилось ему за свое будущее... Служи-служи, а потом или сам останься баз куска хлеба или жену и детей оставь проливать горькие слезы. А тут еще в одном месте ужасная потрясающая сцена произвела на него такое впечатление, что он долго и опомниться не мог. Едва окончен был молебен в одном доме и св. иконы были вынесены на двор, чтобы там вся семья к ним приложилась, в избу вбежал молодой мусорный мужиченко и прямо повалился в ноги о. Петру.

– Батюшка родимый! не дай душе погибнуть! – закричал он.

– Что такое у тебя случилось? – спросил о. Петр.

– Беда... Ты знаешь, кормилец, я всего только в прошлый год после святой женился... жена баба видная, кровь с молоком... ну, видно грех и попутал ее и моего отца... давно уж на барщине многие звали его снохачем... я, значит, не понимал этого дела... а вчера, быть тому греху, я застал их обоих... ну, известно, сердце меня взяло... я, значит, схватил вилы, да прямо ими и пырнул отца в живот, а он теперь Богу душу отдает... да и жену то ж безменом больно прибил... она сейчас растряслась (родила) и ребеночек чуть жив... недоносок. Вот оказия какая случилась! Отца-то мне не жаль... он, старый греховодник, сам на грех шел... а вот бабенку-то жаль... она говорит, что из страху все делала... отец убить ее грозил... Помоги, родимый... и отца к покаянию приведи, чтобы он умер, как человек и ребеночка-то в крещеную веру введи, пока не помер...

Отправляясь в приход с иконами, о. Петр всегда на случай брал с собою дароносицу и крестильный ящик. Поэтому он сейчас же отправился в соседнюю деревню, взявши с собою Вознесенского.

– Вот наши обязанности-то каковы! – сказал о. Петр дорогою, обращаясь к Вознесенскому, – я вчера всю ночь не спал, ходил на село напутствовать больных, сегодня не спал, ездил в две деревни, буду ли и в следующую ночь спать, сомнительно... просто сил не достает... А что сказать о том нравственном потрясении, какое испытываешь при подобного рода случаях, как теперешний, и о той нравственной ответственности, какую мы должны дать за спасение душ, вверенных нам? Душа изнывает, сердце кровью обливается, когда представишь себе всю тяжесть ответственности пред Богом на страшном суде... Из сил выбиваешься, при всяком удобном случае учишь народ истинам веры и нравственности и все-таки ничего не сделаешь... Тяжело, друг мой, тяжело... Если бы было возможно, вышел бы за штат, чтобы хоть свою-то душу спасти. Но как выйти? На что тогда жить и детей воспитывать? И никто-то о нас не думает, никто не хочет вникнуть в наше положение и облегчить нашу участь, хотя бы в старости нашей.

– Действительно, батюшка, чем больше я всматриваюсь в священнические обязанности и бедственное положение всего нашего сельского духовенства, тем в больший страх прихожу я при одной мысли о том, что и мне скоро придется быть священником... Как я немощный человек понесу на себе эти священнические обязанности, когда сильнейшие меня с трудом несут на себе эти обязанности?

Мысль Вознесенского невольно перенеслась ко времени окончательного решение его участи и страшила его. Как в эту пору хотелось ему поведать все свои мысли и чувства Владиславлеву! Но не было еще дома друга и товарища его. Владиславлев все еще гостил в Воздвиженском и проводил там время самым приятным образом. Постоянные интересные беседы с подругою своего детства, споры с нею о разных научных предметах, чтение книг и прогулки с нею по лесу и берегу реки много доставили ему удовольствия, помогли ему забыть всякое горе житья-бытья семинарского, жить одним только настоящим и быть вполне довольным своею судьбой. Время летело незаметно, силы его, видимо, восстановлялись, он был весел и спокоен духом. Теперь он готов был на новые изнурительные труды сидячей семинарской жизни. Домой он возвратился с обновленными силами. На этот раз и дома счастье благоприятствовало ему, последние дни Пасхи он и здесь провел так хорошо, как никогда еще не приходилось ему проводить праздники Пасхи дома. Приятно проводил он эти дни в своем домашнем кругу, в постоянных задушевных беседах с матерью о разных житейских предметах, когда она была свободна от своих обычных хлопот по дому и могла уделять время на то, чтобы поговорить с ним в свое удовольствие. Приятно проводил он время и вне своего родного крова во время своих прогулок по селу то со своими братьями и сестрами то с Вознесенским или с кем-нибудь другим из своих односельцев-семинаристов. Свежий весенний воздух, покрывшаяся зеленью земля, распустившиеся деревья, без умолку поющие жаворонки, малиновочки и другие весенние птички постоянный праздничный звон в колокола, всеобщая радость поселян, все невольно располагало Владиславлева к продолжительным прогулкам. Не раз он в эти дни прямо с прогулок заходил к своим новым знакомым на вечерний чай и проводил у них время с большим удовольствием в беседе с добродушными хозяевами о разных предметах современной жизни, а в особенности о всеми ожидавшемся тогда разрешении крестьянского вопроса, и о том, в какое положение станет сельское духовенство по уничтожении крепостного права. Но раз среди разговоров о вопросах современной жизни речь склонилась и к решению судьбы самого Владиславлева.

– Молодой человек! – сказал неожиданно управляющий, обращаясь к Владиславлеву, – идите-ка вы в академию. Что вам за охота поступать во священники и быть навсегда недоучкою? Поучитесь еще четыре года, и тогда будете иметь большие права и большой вес в обществе. В людях с высшим образованием Россия и теперь нуждается, а впоследствии в них еще большая будет нужда на всех поприщах государственный и общественной жизни.

– Благодарю вас за добрый совет, – отвечал Владиславлев, – я сам хорошо сознаю необходимость еще поучиться, к сожалению, не могу теперь же идти в академию...

– От чего же не можете теперь же идти? Если будут вас посылать, вы непременно идите, не теряйте случая. Или, может быть, вы не надеетесь приготовиться к экзамену, потому что это приготовление весьма для вас трудно? В таком случае вам следовало бы заранее об этом подумать. Конечно, если вы прежде не готовились, теперь уже поздно думать об этом, и я не советую вам приниматься за это дело, приготовиться не успеете, а здоровье убьете.

– Почему же вы так думаете?

– Потому именно что ваши семинарии вообще страдают фальшивостью знаний. Выдадут у вас студенту аттестат, поспоришь на него, и подумаешь на первый раз, что студент точно человек весьма образованный, в одной семинарии обучался тридцати трем наукам и имеет в аттестате отметку «весьма» или «очень хорошо», а как присмотришься ближе к делу, и увидишь, что он точно когда-то знал ту илу другую науку и знал даже очень хорошо, но потом не брался за нее несколько лет, и потому совсем ее забыл. Это весьма странное и довольно жалкое явление!

– Отчасти я с вами в этом согласен. И, разумеется, не наша вина в том, что у нас учебные курсы дурно распределены. Однако, я теперь же не пойду в академию не потому, что не приготовлялся, а по другой причине. Я могу сдать экзамен по всем предметам хорошо, потому что постоянно следил за всеми учебными курсами и прежние свои сведение имел возможность пополнять и усовершенствовать...

– Если так, почему же не хотите идти в академию?

– Мое здоровье не позволяет мне теперь же идти туда... Отдохну годочек, а тогда и пойду...

Разговор этот навел Владиславлева на размышление о том, как в самом деле ненормально распределены по классам предметы семинарского курса, если в конце концов каждому, так сказать, поневоле приходится выходить из семинарии с одним только отчетливым знанием предметов богословского курса. Но мог он после этого долго сидеть в гостях у управляющего. Ему хотелось поскорее увидеться с Вознесенским и вместе с ним погулять по селу, побеседовать о столь важном для них обоих предмете и развлечься. Простившись с управляющим, он поспешил к Вознесенскому, который в этот день и сам после вечерни звал его гулять и хотел с ним переговорить о своих собственных обстоятельствах.

– Наконец-то я тебя дождался! – сказал Вознесенский, встречая Владиславлева не вдалеке от своего дома, – Ты, брат, совсем забыл про меня, то в Воздвиженском гостил, то у новых своих знакомых проводишь то время, когда я возвращаюсь домой.

– Что делать, друг мой! Вера Ивановна моя подруга юности, сестра и прекрасная ученица, нельзя же и не проведать... Она прекрасная девушка и завидная невеста. Если бы не Серафима, я бы высватал ее за тебя...

– Ах, Серафима... Серафима! Я, брат, и не знаю, что мне делать... Места праздного здесь не найдешь, в чужую епархию идти, значит, матери своей доставить большое горе... Я не раз уже подумывал о том, уж не идти ли мне в светское звание... Это самый короткий путь к достижению своей цели...

– Без сомнения, так. Но подумал ли ты о том, что ведь ты на это не имеешь права и этому никогда не бывать? Ты казеннокоштный воспитанник... Церковь воспитывала тебя для служения именно ей... Ты от самого младенчества своего и самым рождением своим в духовном звании и воспитанием в духовном училище и семинарии, и всеми обстоятельствами твоей жизни и воспитание, а в особенности посвящением в стихарь для проповедания слова Божия с церковной кафедры был доселе призываем к священническому служению. Неужели же ты осмелишься противиться призыванию Божию? Избави тебя Господь от этого!

– Я не смею противиться, но, помимо того, что я тебе уже высказал, я страшусь принять на себя такое важное, высокое и трудное служение. Как присмотрелся я близко к этому служению во дни Пасхи, право, меня берет страх...

– Не забывай, друг мой, тех слов, которые сказаны были Господом апостолу Павлу, «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».⁵⁶ Не сам собою ты вступишь на столь высокое поприще служение церкви, не своею силою и совершать будешь это служение, но Божественною благодатию, всегда немощная врачующею и оскудевающая восполняющею, тою самою благодатию, которая будет тебе подана в таинстве священства чрез архиерейское рукоположение...

– Кем же, однако, мне быть и что делать? Право, не придумаю...

– Мне кажется, этот вопрос уже решен бесповоротно. Не правда ли, мысль об отправлении на Кавказ тебе пришла совершенно неожиданно, внезапно?

– Да, прежде мне этого и в голову не приходило...

– Вот видишь ли, как решаются в нашей жизни самые важные вопросы по указанию Промысла Божия о нас... Не ты сам придумал это, но Сам Господь в ту пору внезапно озарил твой ум мыслью об отправлении на Кавказ, и Серафима тут же изъявила свое согласие следовать туда за тобою...

– Она мне этого не говорила прямо, но я уверен, что она согласится... Но вот беда в чем, матушка ни за что не согласится отпустить меня туда...

– Если Сам Господь зовет тебя туда, удержит ли тебя мать? Объяснись с нею, и увидишь, что она не в силах удержать тебя здесь. Мне кажется, что тебе следует с нею объясниться непременно теперь же, чтобы, как только будет требование на Кавказ, ты мог тотчас же изъявить свое согласие отправиться туда...

Вознесенский последовал совету Владиславлева и в тот же вечер объяснился с матерью.

– Матушка! – сказал он по возвращении с прогулки, – у меня есть до вас одна просьба очень важная.

– Что такое у тебя? – спросила мать,

– Скоро докончу курс... Как казеннокоштный воспитанник я не волен распоряжаться своею судьбой, куда захочет начальство, туда и пошлет меня... Потребуют в Сибирь, и меня первого же туда назначат... Позвольте мне лучше самому заявить о своем желании отправиться на Кавказ...

– А, злодей! Я знаю, что ты задумал... Разве у меня нет глаз? Разве я ничего не вижу? Я давно вижу и знаю, что тебе нравится Серафима... Праздных мест у нас нет, вот ты и придумал ехать на Кавказ...

– Совершенно верно, матушка, я ее люблю, и не могу найти здесь праздного места. Но верно и то, что я первый кандидат на занятие священнической вакансии в чужих епархиях, куда будет требование... С нашим братом разговаривать долго не станут... Помните в третьем году назначили Богословского в Иркутск, как ни хлопотал, чтобы остаться здесь, принужден был ехать... Благо я могу заранее заявить о желании отправиться на Кавказ, и нужно это сделать... Разве вам не нравится Серафима?

– Она мне очень нравится, но как же я тебя отпущу в такую далекую страну? Это будет для меня ударом...

– Господь все, матушка, устроит... Сначала мы туда отправимся и устроимся там, а потом и вас туда же возьмем к себе, чтобы успокоить вашу старость...

– Я уверена, что ты меня не забудешь и Серафима тоже, поэтому пусть, что будет Богу угодно, если тебя будут посылать, иди с Богом, если найдешь необходимым заранее заявить начальству о своем желании отправиться на Кавказ, сделай это, решай свою участь сам... за то, в случае неудачи, на меня после не пеняй... Смотри сам... ты не маленький, и я не хочу тебя стеснять...

– Благодарю вас, матушка! – сказал Вознесенский и слезою радости на глазах поклонился матери и поцеловал ее.

Таким образом судьба его неожиданно была решена, и он видел в этом ничто иное, как предопределение Божие.