3 часть. Воспоминания о старце Нектарии

...Когда я впервые беседовал со старцем о. Анатолием, он спросил меня, был ли я у о. Нектария. Я ответил, что у о. Нектария не был. Батюшка сказал мне: «Как же живешь в Оптиной Пустыни, а у Старца не был. Пойди к нему сегодня же. Он великий Старец, такой, как батюшка о. Амвросий был».

Отец Нектарий жил в Скиту направо от Святых врат в келлии старца Амвросия (обстановка же келлии старца Амвросия была у старца Феодосия). Я пришел к нему часа в два дня, тотчас после трапезы. Солнце ярко играло на белых стенах келлии. Первые весенние малые капли падали с крыши и дробились бриллиантами брызг на ступенях крутой лестницы. Я постучал в дверь и сотворил молитву. В Скиту никого не было. Воробьиные веселые крики звонко раздавались среди сугробов и на березе. На стук послышались шаги медленные и шаркающие и дверь открылась. На пороге келлии стоял Старец с белыми красивыми прядями волос, с бородой редкой с желтизной, с большими серыми глазами. Это был о. Нектарий.

Я попросил его благословения, сказал, что послан к нему о. Анатолием. Старец благословил меня и с улыбкой веселой сказал: «Ну, вот и хорошо, что к батюшке Анатолию попал в руководство. Некоторые меня ищут как старца, а я, как вам сказать, все равно что пирожок без начинки. Ну, а батюшка отец Анатолий, все равно как пирожок с начинкой». Сказав это, он благословил меня трижды, и удалился в келлию.

...Поздно вечером гулял я с М. по монастырскому кладбищу. Зажигались лампады у могил. Светился морозом белый снег. На небе звезды горели. От вечерней зари зажигались кресты колоколен оптинских храмов. Играли куранты часов на башне, издали доходили шумы железной дороги и разбивались в тишине вечернего покоя. В часовне о. Анатолия слышалось пение. Когда я и М. подошли к часовне, навстречу нам вышли старцы о. Анатолий и о. Нектарий. У о. Нектария – небольшой требник. Мы ясно различили светлый взгляд о. Нектария и его улыбку. Батюшка о. Анатолий что-то быстро говорил ему, поминутно крестясь и кланяясь могилам. Мы не посмели подойти к старцам и поспешно перешли на другую тропинку.

На следующий день, 8 декабря, я был у о. Нектария. Был я один, хотя целая компания знакомых, возглавляемая благодетельницей Оптиной Пустыни некоей Н., решилась посетить его. Я опоздал к этому совместному визиту, задержанный о. Анатолием. Мне говорили, что когда пришли к Старцу, Н. стала читать ему свою хвалебную оду. А он ей стал потом читать Державина стихотворение «Бог», по прочтении которого отпустил посетителей.

Я нашел дверь келлии отпертой и прошел прямо в кабинет Старца. Это была небольшая комната, полностью увешанная иконами. На стене висел портрет митрополита Филарета Московского и какие-то фотографии неизвестных мне духовных лиц. Старца не было в кабинете, но он скоро вышел из соседней комнаты. Старец был одет в серый подрясник, подпоясанный голубым шнурком. Он узнал меня и ласково благословил. Я не имел намерения утруждать Старца беседой, так как находился под руководством о. Анатолия и не имел нужды обращаться к мужам духовно опытным за руководством, не смел беспокоить их разговорами об обыденных житейских обстоятельствах.

Но когда я, получив благословение, хотел удалиться, о. Нектарий удержал меня. «Вы не потрудитесь ли почитать мне»,– сказал он, подавая мне книгу. Это были стихотворения Пушкина. Я открыл маленький томик Суворинского издания и стал читать: «Когда для смертного умолкнет шумный день...» Потом Старец поблагодарил меня и сказал: «Многие говорят, что не надо читать стихов, а вот батюшка Амвросий любил стихи, особенно басни Крылова. Я полагаю, что читать стихи не только можно, но и должно. А вот теперь помолимся».

И он стал перед образом Царицы Небесной на колени и, велев мне стать рядом с ним, стал читать акафист Владычице. И была тишина, но не жуткая тишина, звучащая шорохами и вздохами, а мирная, светлая, точно сотканная из золотистых нитей вечного блаженного покоя.

Осенью 1917 года я был в Оптиной Пустыни, причащался в день своих именин 25 сентября старого стиля. В монастыре причастникам читали правило часа в два-три ночи. В коридоре гостиницы ходили послушники и, звеня в колокольчик, пели: «Божие время, помолитесь. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Быстро выходишь и погружаешься в предрассветный холод. В одном из соборов светится окно слабым оранжевым светом. Там читает правило очередной послушник, и тьма пустынного храма повторяет звучный голос. После спешишь к ранней обедне в Скит.

Помню, были закрыты ворота на скитскую дорожку и пришлось обходить все монастырское кладбище, пока наконец по тропинке в конце южной стены я вышел за ограду. Кругом тьма, горят голубые огни светляков. Я шел по кочкам, спотыкался на хворост, под ногами шуршала листва. Казалось, не будет конца пути, и было тревожно, что я заблудился. И вдруг на горизонте вспыхнул лес золотом и пурпуром, появились какие-то главы церквей, мерно серебряным звоном ударяли колокола. Звон гулкий и ясный дрожал в порывах свежего ветра.

Я очутился у скитской стены с противоположной стороны входа в Скит. Когда я вошел в Скит, зажглась денница над деревянной церковью и огни появились в окнах келлий. К моему удивлению, я пришел первым. Колокол призывно звонил. Медленно крестясь, не спеша прошел сторож и отпер церковь. Я сел на скамью против цветника.

Скрипнула долгим скрипом дверь келлии о. Нектария. Эта келлия была против скамейки. Я увидел Старца. Он был в белом подряснике, сам осененный лазурью рассвета, казался мне светлым-светлым. Он остановился на крыльце и поднял руку кверху. И вдруг стая белых голубей стала кружить у его головы и садиться к нему на плечи и слетать к его ногам, чтобы вновь подняться и исчезнуть в розовой мгле раннего утра. Звон колокола гулко звал к молитве...

Я был у о. Нектария 30 сентября после поздней обедни. Меня впустил келейник, народа у него не было. Я вошел, и тотчас веселый появился Старец. Он дал мне книгу «Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы», а сам удалился. Я положил книгу на аналой перед большим ликом Богоматери и стал читать. Проходили часы – Старца не было. Я прочел почти всю книгу. Лучи осеннего солнца стали гореть тревожным светом сумерек. Давно кончился послеобеденный отдых. Я провел в приемной один четыре часа.

Старец вошел незаметно, ласково обнял меня и позвал к себе есть рыбу и пить компот из свежих груш и яблок, и пока я ел, он говорил со мной. Он говорил, чтобы я не придавал значения дурным приметам, так как приметы есть предчувствия, хотя иногда и правильные, будущих событий, если перед этими событиями не попросить Бога, чтобы он избавил нас от беса. Поэтому всегда во время предчувствий горя надо молиться Богу. Старец также заповедал мне обязательно прочитывать все правила перед Святым Причастием. «Особенно, – сказал он, – если вы собираетесь быть священником». При этом Батюшка рассказал мне такой случай.

Старцу явился после смерти один оптинский иеромонах (его имя я не запомнил) и сказал, что он избавлен от мытарств, так как всегда совершал Литургию в мире со всеми и, подготовляясь к ней, вычитывал все положенные правила. «Но главное правило – это любовь и мир, – говорил Старец. – Вот и вы запомните завет батюшки отца Моисея, великого основателя нашей обители: «Люби всех и не смей быть во вражде, когда готовишься приступить к Святому Таинству, а то причастишься как Иуда».

Отец Нектарий заповедал мне также не очень прилепляться к земным предметам, говоря, что каждая ложка, не то что золотая, но деревянная, может принести беду. «Любить будешь и будешь тревожиться духом, если она пропадет. А если от такой малости в душу войдет раздражение, а с раздражением грех, а с грехом демон, то чего доброго ждать?» – закончил Старец. Я провел у Старца в беседе около часа.

Последний раз я видел о. Нектария на Покров после ранней обедни. В Скиту две церкви: одна деревянная, построенная о.Моисеем (Путиловым), другая каменная... На службе я был в каменной, а оттуда мне хотелось пойти проститься с батюшкой о. Нектарием к нему в келлию. В конце Литургии мне сказали, что Батюшка в деревянной церкви и меня зовет. Я тотчас «пошел туда и застал его благословляющего народ посреди храма. Он был в черной теплой рясе с клобуком. Он благословил меня и сказал, что ему хотелось повидать меня и он велел отыскать.

– Я еду сегодня из Оптиной Пустыни, благословите,– сказал я.

– Вот хорошо, вот от этого я так именно сегодня хотел увидеть вас. Приезжайте опять к нам.

– Думаю на Рождество приехать,–ответил я.

– Да, если на Рождество не приедете, не увидимся с вами, – сказал Старец и, дав мне на прощание просфору, быстро пошел к выходу.

3 часть

Зимой в 1915 году приезжал в Петроград на закладку Шамординского подворья батюшка Анатолий. Мы были у него и на исповеди, и у себя на дому принимали Старца. От знакомых получили книгу «Тихие приюты», и из нее узнали о старцах Оптиной Пустыни и об о. Герасиме. По описанию особенно тянуло к батюшке Нектарию и я записала его в свое поминание.

Летом того же года наконец исполнилось мое желание, и мы поехали в Оптину с мамой и сестрой. Звал нас батюшка Анатолий, но я стремилась уже больше к о. Нектарию и хотела, чтобы он указал мне, в какой монастырь поступить. Желание оставить мир у меня уже было, а сестра, напротив, боялась этого и все оттягивала нашу поездку. Помню, «хибарки» были полны и нас несколько дней все не принимали, указывая просить келейника. При первой же встрече Батюшка благодарил меня за молитвы.

Мы были с мамой, и всех троих он принял нас сразу, причем, взяв нас за руки, меня и сестру, вел нас сам и подвел к образу Святой Троицы (в углу его келлии наверху был этот образ) и сказал: «Я вас принимаю, как Авраам Святую Троицу», называя нас ангелами.

Его голос, его ласковое обращение и слова эти так меня смутили, что не помню остальных его слов от волнения, и у меня полились ручьи слез от умиления, покаяния и радости, что я вижу святого старца, вижу ангела на земле.

После Батюшка, поговорив, дал сестре читать, а мне листок об Иоакиме и Анне, а по прочтении благословил взять на память. Так как я знала, что Батюшка ничего просто не делает, то раздумывала, почему о них. Всем хорошо известна история рождения Матери Божией.

И вот через два года, когда я снова была осенью у Батюшки, он послал меня с Белевской монахиней погостить в Белевский монастырь, говоря: «Я тебя не просто, а трижды благословляю», – и все крестил. Не спрашивал уже, согласна ли моя мама, и сам назначил день отъезда нашего на 9-е сентября. Мы приобщились 8-го в Рождество Богородицы, а вечером, когда я услышала канон святым Богоотцам, я вспомнила о листке и поняла, что они мои покровители, как они вели меня в Белевскую обитель.

Тут же скажу и о кончине Батюшки. Мне очень хотелось быть при его погребении, и я всегда боялась, что могу не узнать, опоздать и просила его духом вызвать меня, и вот и это он мне как бы предуказал за шесть-семь лет. В Москве я уже пять лет живу. Приезжая из Белева, я всегда по нескольку дней жила в Оптиной, а когда и по нескольку недель, и однажды Батюшка дал мне письменную работу: переписать из книги Иоанна Златоуста, из толкования на Евангелие от Иоанна, из беседы Иисуса Христа с Самарянкой, отметив крестиками, откуда начать и где окончить.

То были слова: «Настанет время, когда истинные поклонники будут поклоняться не на горе сей, а в духе и истине» (См.: Ин. 4, 21–23). Прошло столько лет, я иногда вспоминала о том... Эту зиму я стремилась все время к Батюшке, но предупреждали меня, что он слаб, не допускают. Слышала, что Батюшка все слабеет, и очень беспокоилась. А в одно из воскресений собралась в село Коломенское, в храме у Матери Божией встретилась неожиданно с одной знакомой монахиней, которая поведала мне, что Батюшка совсем ослаб, никого не принимает и не отвечает уже.

Встревожившись, стала узнавать от чад о его здоровье, ездила ежедневно на Маросейку, и в воскресенье в неделю о Самарянке, услышав Евангельское чтение, вспомнила вдруг, что Батюшка давал мне переписывать... Кольнуло в сердце: жив ли сегодня? И вот в тот же день, отъезжая к нему, на вокзале узнала, что скончался.

Описывать все случаи прозорливости Батюшки было бы очень много. Чувствовалось, что он все знал вперед и слышал мысли, отвечал на мысли.

На первой же беседе, когда принял нас с сестрой вдвоем, Батюшка уговаривал сестру идти в монастырь (я хотела, а она боялась), а на меня как бы мало обращал внимания.

«Ксеничка,– говорил он,– я тебя прошу, я тебя умоляю, иди в монастырь. Согласна? Обещаешь? Выбирай Шамордино или Белевский». Собирался сам переговорить с мамой, она была не согласна отпускать нас. Причем держал руки сестры крестообразно в своих руках. Правую в своей правой, а левую – в левой. На меня же, когда уговаривал сестру, не обращал внимания. Так как я за благословением и указанием и ехала, и, любя сестру, не желала с ней разлучаться, то, когда вышел Батюшка, я просила ее сказать ему, чтобы и меня с ней благословил не разлучаться. А он, принеся нам по карамельке (очень вкусные тягучки), сказал мне: «Успеем...» И так и было: я от него не ушла, а сестру он спешил устроить, провидя ее кончину, как после мне и сказал.

Мама не согласилась, расплакалась, обиделась на нас, и даже Батюшка не мог ее уговорить отпустить нас тогда же, а говорил ей много. Месяцев через восемь или девять сестра заболела, очень страдала и через полгода скончалась. Два последних месяца мы ее ежедневно приобщали и пособоровали, а Батюшка утешал ее в письмах. Рассказывал и после еще много о ней и о том, что как погрешают родители, не отпуская детей в монастырь. «Пожалели, не отдали Богу, Господь Сам взял», – говорил Батюшка. А меня после утешал, говоря, что сестра в блаженстве со старцами. И видел ее во сне в белой мантии и белой камилавке.

Помню, мы приехали всей семьей к Батюшке, вошли все сразу: родители, старший брат, племянник и я. Отец стал жаловаться на меня, обидно было очень, а возражать, оправдываться нельзя было. Отец был недоволен к тому же, что я распорядилась деньгами.

Помню, Батюшка строго сказал мне, что не следует быть «выскочкой», а надо довольствоваться тем, сколько и где жертвует отец; притом сказал, что и давая деньги можно иной раз не пользу, а вред сделать, и что на все надо рассуждение иметь.

Мама иногда роптала на отца из-за его расчетливости, она любила помогать, и приходилось делать это тайно от него, и она в расчете на помощь в этом отношении от Батюшки, прося его после повлиять на отца, как бы ошиблась.

Батюшка при этом стал говорить, что «скупость не глупость», и приводил примеры (не помню). Мы от неожиданности растерялись, недоумевали на Батюшку, высказали это ему после, а он, как бы ничего не зная, сказал, смеясь: «А я не знал, не понял». Но то было не просто, но понять Батюшку иногда было очень трудно. Он часто и вовсе отказывался от своих слов, заставляя меня в то же время поступать так, как он этого хотел.

Батюшка часто трогал своей как бы материнской заботливостью. Так, мы приезжали с другой сестрой зимой, когда в гостинице было уже очень плохо. Жили с масленицы и до шестой недели, и Батюшка сам позаботился о нас, дал нам свое одеяло, подушку, таз мыть голову, все предусмотрел. Зимой мало бывало приезжих, и Батюшка нас принимал часто и закормил сладостями. Шепчет, бывало, подождать после общего благословения и надает нам каждой то финики, то пряники, то булочек... Но и досталось нам «пряников» дома, когда вернулись в Петроград! Скорби гостинцами называют старцы.

В год заболевания и смерти сестры Батюшка неожиданно подарил старшей сестре ящичек, коробочку резной работы (гроб), и чаю пакетик, носовой платок (слезы) и пряников, чтобы всем раздать.

За год до голода раздавал всем по пять пряников мятных в память насыщения пятью хлебами пяти тысяч.

Батюшка меня к суровой жизни приучал. Монастырь, в который я поступила своекоштный был. Все свое было у сестер. Помню, мне трудно было печь хлеб, месить тесто. И дров больше требовалось, и мне казалось проще блины печь, но Батюшка не позволил.

Однажды спросила о скоромном масле, считая и это для себя роскошью после, но в голодовку хотела себя подкрепить, но Батюшка сказал с натяжкой: «Для здоровья-то полезно... Ну, можешь».

Однажды я подумала: неужели Батюшка не сочувствует мне, не знает, как мне тяжелы условия белевской жизни после Петрограда? И Батюшка вдруг сам стал спрашивать детально, как я живу, как питаюсь. Учил, как картофель крестьянам давать на посев, чтобы получить от них половину. Учил, как масло постное на соль менять. Спрашивал, тяжело ли мне воду из-под крутой горы носить осенью и весною. Учил употреблять дождевую воду и снеговую, так как к реке не подступить бывало.

Спрашивал, сколько весит ведро, будет ли 20 фунтов в нем? Я с трудом себе одно ведро носила, после привыкла, окрепли мускулы. «Потерпи все это Бога ради, – и меня утешал, что доволен тем, что я в Белеве живу.

Говорил потом: «А ведь ты ни разу не попросилась у меня в Петроград».

Я любила слушать Батюшку, когда он рассказывал что-нибудь, иногда притчами, его наставления, или жития святых преподобных жен, указывая на некоторых из них и говоря: «Читай и подражай». О молитве говорил: «Молись, и сама молитва всему научит». Он был делатель молитвы Иисусовой, любил говорить о ней, повторял: «Это тебе моя заповедь – всегда, везде, при всяком деле говорить: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

Когда же я говорила Батюшке, что только его молитвами надеюсь спастись, Батюшка сразу делался очень серьезным и с ударением (по смирению) говорил: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

Мне очень хотелось иметь от Батюшки четки, просила о том, но он все оттягивал. Потом, когда мне Владыка благословил сам свои четки, Батюшка мне сказал: «У тебя есть от епископа, а ты у меня просишь». Но мне хотелось иметь от него для праздника, приобщения. «Обещаю, но пока нет у меня».

Потом однажды сказал привезти ему и обещал в обмен, но я двое привезла, Батюшка был очень доволен, обещал дать, а при отъезде опять сказал: «Помолись подольше, тогда дам». Таким образом, думаю, он хотел отучить меня от пристрастия.

Приезжая уже из Москвы, просила опять, и Батюшка опять обещал к постригу очень твердо, но я не напомнила и не получила.

Он мало принимал в Скиту, за день два-три человека, и очень редко кого соборовал. Нам с сестрой позавидовали, что Батюшка нас сам пособоровал и в тот день никого больше не принимал. Он был как ангел, в белом облачении с розовой отделкой, и очень напоминал мне батюшку Амвросия.

Он был слаб и иногда даже садился отдохнуть. При отъезде он приготовил мне подарок: свой белый хитон, который мне был как раз. Сказал: «Смотри, береги, я приготовил тебе подарок, который тебе понравится, знаю».

Батюшка спрашивал после, берегу ли хитон. Перед постригом я спрашивала у него благословения в нем постригаться вместо власяницы, и Батюшка благословил и сказал не переделывать. Имя мне также благословил Батюшка покойной матери.

Батюшка очень любил послушание и смирение. Относительно того, чтобы учить других, советовал: «Говори всегда лишь кротко и покойно, притом лишь в том случае, если они много младше».

Когда я жаловалась Батюшке на свою неисправимость, скорбела о том, Батюшка сказал: «Пусть немощь и покаяние до смерти чередуются. И в Прологе есть: «Если погрешивший скажет: Господи, согрешил, прости меня. И будет ему паче венца Царского».

Еще просила однажды дать мне епитимию для наказания и исправления, а Батюшка сказал: «Стопы человеческие от Господа исправляются».

Когда высказала однажды свое сожаление о греховно проведенной жизни (как язычница: балы, театры, флирт), Батюшка сказал: «Не оправдится перед Богом всяк живый. Господь тебя прощает, и я прощаю».

На исповеди он бывал очень серьезен, сосредоточен, и иногда было очень трудно, страшно говорить ему о своих грехах, страшно именно из-за его святости, хотя он всегда был благостен и никогда не пробирал, не наказывал, когда того и могла ожидать. Относительно исповеди Батюшка говорил, что дело не в словесности, а в сокрушении, и Господь зрит на сердце. Но одобрял после запись грехов, как приучал меня в Москве мой духовник.

Однажды сказал: «Грехи наши, как песок морской, и можно ли их все пересказать... А у тебя какие грехи – одни немощи.

Мы приезжали с сестрой из Петрограда ежегодно. А из Белева приходила часто пешком, не было проезда по железной дороге. Ходила и под дождем, и снежные бури заставали дорогой. Однажды в три дня лишь добралась (37 верст). Батюшка иногда и строго встречал, говоря, что напрасно предпринимаю такое тяжелое путешествие, что он сам скорбен и уныл.

Но большей частью, как только увидишь его, забываешь все скорби, смущения. И с такой облегченной, обновленной душой возвращаешься домой... Пошутит, утешит, помолится. Иногда он говорил именно пешком к нему приходить: «Ты еще молода, тебе надо потрудиться».

После, когда меня усиленно звали в Петроград домой приехать, Батюшка меня не благословлял: «Благодать Божия вывела тебя оттуда не для того, чтобы туда возвращаться». «Если мама хочет тебя видеть, пусть сама приедет в Белев». Но в то время нельзя было без разрешения проехать и в теплушках, а Батюшка и на это сказал: «Пусть пешком придет в Белев, как ходили в Киев на богомолье».

Иногда Батюшка меня оставлял надолго, жила по месяцу, а когда и недели две. Бывала на Пасхе.

Не забыть никогда той службы Страстной и Пасхальной недели... И что там получала...

Помню, исповедовались в Великую Субботу вечером. Там же, в «хибарке», читали правило и пришли все оттуда прямо к Святой Заутрени. То был последний год жизни батюшки Анатолия. И он служил также с епископом Михеем, живущим при Оптиной, и отцом Архимандритом.

Во время крестного хода так и чувствовалось, что все почившие старцы с нами тут же... И так радостно, так светло было на душе.

С батюшкой Анатолием христосовались все сразу, от Литургии в келлии шли, и он оделял всех яичком, и после все отдыхали. Но нам не хотелось спать. Пошли в Скит, и в леске около «хибарки» Батюшки мы сидели и пели Пасху... в ожидании, когда откроют нам заветную дверку в батюшкину «хибарку».

В два часа дня зазвонили все колокола монастырские и скитские. Отдых кончился, и потянулись к Батюшке вереницы поздравителей – братии... сестер и богомольцев. Братский хор пропел ему Пасху. Так же и сестры. Батюшка бывал торжественный в праздник. В праздничной ряске, в клобуке и с золотым крестом. Шло это к нему очень. С гранатовыми четками. Братии давал по красному яичку.

Принимал всех приехавших всю неделю, утешая их, а я ни яичка, ничего не получила... пожимал лишь руку иногда. А когда кончилась неделя, гости разъехались, я попросилась к нему. Он сказал: «Ну вот, я все утешения раздал и тебе ничего не осталось»... Нарочно испытывал так...

Но на словах многих утешил, а иногда и без слов, просто в духе утешал, такая радость давалась, мир, такое отрешение от всего.

В 1922 году, перед Успенским постом, получаю от батюшки о. Анатолия письмо, которое оканчивается так: «...хорошо бы было тебе приехать отдохнуть в нашей Обители».

Сразу не собралась, не поняла, почему Батюшка зовет приехать, а когда приехала в Оптину – было уже поздно: шел девятый день со дня смерти дорогого батюшки. Батюшка о. Анатолий скончался 30 июля 1922 года.

Грустно было; чувствовалась потеря близкого человека, которого никто заменить не может. К девятому дню съехались различные лица, в разговоре с которыми я узнала, что не я одна опоздала, были и другие опоздавшие, которых Батюшка вызывал или письмом, или явившись во сне. Но были и такие, кто застал еще Батюшку живым.

Узнала, что в Скиту есть старец Нектарий, духовник братии, но тоскливо было думать идти к кому-то другому. Казалось, дорогого батюшки никто заменить не может.

В то время (1922г.) Оптина Пустынь была музеем, но продолжала существовать как монастырь благодаря тому, что заведующая музеем, Лидия Васильевна Защук, была верующим человеком и всеми силами старалась, чтобы хотя бы в одном храме шло богослужение и чтобы вообще братия могла жить в ограде монастырской. При монастыре тогда еще существовало подворье Шамординского женского монастыря. Заведующей была схимонахиня Мария, очень духовно умудренная старица, жившая со своей келейницей – монахиней Ольгой. У них я и остановилась.

7 августа. После панихиды по отцу Анатолию все пошли к отцу Нектарию, и я тоже, но с мыслью: «Благословлюсь и уеду».

Из монастыря шла хорошо протоптанная дорожка через лес в Скит. Батюшка о. Нектарий жил в «хибарке» направо от Святых ворот Скита, в келье покойных старцев о. Амвросия и о. Иосифа. Мужчины входили через Святые ворота, женщины же прямо снаружи, через пристроенные комнаты, в которых и дожидались выхода Старца, или когда он через келейника своего (о. Севастиана) позовет к себе.

При жизни батюшки о. Анатолия старец Нектарий принимал мало. Весь народ, все богомольцы шли к о. Анатолию, который выходил в приемную, быстро благословлял и, отвечая на вопросы, большую половину народа отпускал.

Теперь, после смерти о. Анатолия, вся толпа приезжих хлынула к о. Нектарию, так что, когда я вошла, было много народу.

Пробравшись в самую последнюю комнату, смежную с коридорчиком, который вел в покои Старца, я стала у стенки и начала наблюдать. Было тихо и благоговейно, никто не разговаривал. Перед большой иконой «Достойно есть» горела красная лампада и озаряла сосредоточенные лица присутствующих.

Вот вышел Батюшка. Весь его облик, все движения были не те, что у о. Анатолия. Он был в длинном халатике с матерчатым поясом, на ногах мягкие туфли, в руке четки и носовой платок, углом которого он вытирал глаза.

Батюшка медленно подошел к иконе, медленно перекрестился, произнес: «Заступи, спаси и помилуй, Боже, Твоею благодатию», – и стал обходить присутствующих, не спеша каждого благословляя, но молча, не отвечая на вопросы и на просьбы принять. Подошел и ко мне, благословил. Келейник сказал: «Вот матушка приехала к нам из Полтавской губернии». Батюшка ответил: «Ну что ж, милости просим», – и ушел.

Осталась сидеть и ждать, просидела всенощную, Батюшка несколько раз выходил, наконец благословил на сон грядущий. Ушла с намерением на другой день уехать.

8 августа. Опять я в «хибарке» о. Нектария, уже прихожу сегодня в третий раз – и все Батюшка не принимает! Почему же это? Народу много, одни приходят, другие уходят. Сижу и думаю: «Батюшка, отец Анатолий, к тебе ехала, тебя нет, и ничего я не добьюсь». Состояние ужасное.

Сижу долго, долго... Народу уже мало, исповедники разошлись. Батюшка выходил уже несколько раз на общее благословение, но я все никак не могу к нему попасть! Наконец, уже в 10 часов, нас осталось семь человек, Батюшка вышел и сказал: «Благословение вам на сон грядущий». Надо было уходить. На меня нашло такое отчаяние: «Ну что же делать! Ведь и домой нужно уже ехать».

Батюшка заволновался, что темно нам будет идти, принес нам фонарик. Я передала некоторые поручения о. Адриана, то есть его иерейский крест, чтобы Батюшка поносил, просфору и письмо. Батюшка поблагодарил и благословил. Я почувствовала покой, появилась надежда, что примет завтра, решила не ехать домой, не побывав у Батюшки, появилась какая-то покорность.

Придя домой к матушке Марии, получила епитрахиль о. Анатолия для передачи о. Адриану и его карточки и, успокоенная матушкой, что о. Нектарий меня испытывает, легла спать с надеждой, что завтра побываю у Батюшки.

9 августа. Была у обедни, потом в келлии покойного о. Анатолия, наконец сижу в «хибарке» о. Нектария.

Сижу и сижу и все даром, Батюшка не принимает. Берет смущение. Ведь я уже третий день здесь, в «хибарке»: просиживаю вечерние богослужения, не знаю, когда говеть, когда ехать домой. Хоть и мелькает мысль, что Батюшка испытывает мое терпение, но эту мысль вытесняет другая: «Батюшки отца Анатолия нет, и я не добьюсь толку, уеду ни с чем». Появляется какое-то раздражение, решаю: «Вот сейчас выйдет отец Нектарий на общее благословение, получу благословение и завтра уеду, все равно отца Анатолия мне никто не заменит».

Бьет 10 часов, выходит Батюшка, благословляет всех молча, а мне вдруг говорит: «Ну что ж, опоздала к отцу Анатолию, пеняй на себя, а что же ты пришла к моему недостоинству, он был великий Старец, а я только земнородный».

Господи, думаю, как же это Батюшка почувствовал мои сомнения, как он узнал мою мысль?

Говорю: «Батюшка, примите меня!» Улыбается. Уходя к себе говорит: «Ты подожди, вот если она уступит, то я приму тебя». Лидия Васильевна, конечно, не уступает и идет к Батюшке, он поворачивается и говорит мне: «Ты подожди, я сейчас».

Ждем. Нас осталось только двое: я и еще одна послушница Лиза из монастыря «Отрада и Утешение». Лиза говорит о том, что ей некуда деваться, что монастырь ее разогнали большевики. Мне ее жалко, хочется сказать, чтобы ехала со мной к нам, но я ничего не говорю, думая, что ведь Батюшка должен сам решить, как ей быть. Сидим, а часы все бьют, время идет, темно, только горит лампада перед образом «Достойно есть».

Бьет уже 12 часов, келейник давно спит, не выходит уже. В душе мир и покой. Думаю: «Все равно, пусть Батюшка позовет, когда захочет, ведь поздно, ему нужен отдых».

Наконец выходит Батюшка с Лидией Васильевной (заведующей музеем) и говорит мне: «Уже поздно, надо домой». – «Да я и не прошу Вас, Батюшка, Вам нужно отдохнуть». Обращается к Лизе: «Видишь, как матушка смиряется. Ведь ты уже третий раз приходишь?» – «Не третий раз, Батюшка, а третий день». – «Ну ничего, ничего, ведь отца Анатолия пропустила».

Обращается к Лизе: «Ты что же скорбишь, может, к матушке поедешь? Возьмешь ее?» Отвечаю: «Не знаю, Батюшка, как Вы», а сама думаю: «Зачем она мне?» Поворачивается к Лизе и говорит: «Нет, нет, иди в Калугу, тебе в миру жить нельзя, а матушке мы другую помощницу найдем». Думаю: «Господи, какую помощницу, я ведь ничего не говорила». Уходим домой.

Я ложусь спать, успокоенная, умиротворенная; является надежда, что Батюшка в конце концов примет, ведь не даст же уехать так.

10 августа. Сижу опять в «хибарке», уже два раза выходил Батюшка на общее благословение, келейник обо мне докладывает – не помогает.

Если бы кто-нибудь спросил: «Что вы делали в Оптиной?» – я могла бы ответить: «Сидела в «хибарке»». Сколько за это время пережито, перечувствовано!

Уже 5 часов, сил больше нет, опять нахлынули всякие мысли... В церкви кончилось правило, опять привалил народ исповедоваться.

Значит, их позовут, а я опять просижу здесь всенощную, и ничего... Господи, как хочется к Батюшке, но больше уже нет сил терпеть! Не знаю, что делать. Вероятно, завтра просто пойду исповедоваться, в пятницу причащусь и уеду, ведь поезд до Козельска только в пятницу и во вторник, но до вторника оставаться страшно: что-то дома?

Вдруг выходит келейник и зовет меня. Господи, неужели? Страх, что ведь я больше не попаду уже к Батюшке, что надо ничего не забыть, что надо исполнить все поручения о. Адриана. Вхожу в комнату с трепетом. Батюшки нет, в комнате полумрак, горит лампада перед образом Божией Матери «Скоропослушницы». Проходит некоторое время, я немного успокаиваюсь...

Входит Батюшка: «Ну что же ты, матушка, опоздала к своему старцу отцу Анатолию, он ведь писал тебе, а ты не ехала (откуда он знает, что писал?), сама виновата. Я ведь только еще начинаю, сам скорблю, что потерял своего духовного отца, а ты ко мне! Ты бы ехала в Киев, там ведь у вас много духовных лиц: 52 епископа».

Я уже не в силах сдержаться и начинаю плакать. Батюшка гладит ласково по голове, усаживает и говорит: «Ну, ну, рассказывай». Сразу так хорошо стало. Говорю, что не знаю, с чего начать: говорить ли свое, или поручения о. Адриана? Батюшка мне строго говорит: «Раз приехала, говори свое, а твой отец Адриан сам захочет – так приедет, а не тебя будет посылать». Говорили долго. Батюшка так участливо расспрашивал, и все, что мучило, что казалось горьким, обидным – вдруг стало таким неважным, таким легко переносимым.

Чувствуется какая-то радость и любовь к Батюшке. Келейник стучит и докладывает, что какая-то женщина торопится в Сухиничи, просит ее принять; Батюшка разрешает, и она входит.

Неужели мне уходить? Батюшка поворачивается и говорит мне: «На вот,почитай мне письма». Распечатывает и дает: «Ты разбери, а я сейчас». Уходит с женщиной. Я сижу, разобрала письма,очень безграмотные. Батюшки нет. Я беру книгу со стола – «Письма старца Амвросия» – и перелистываю. Попадается письмо, которое подходит к вопросам о. Адриана, заданным Батюшке: «А если бы, по какому-нибудь случаю начались разговоры о Церкви, особенно же о предложении каких-либо перемен в ней или нововведений, тогда должно говорить истину». Как странно, что мне открылось именно это место! Входит Батюшка, я слышу, как он отправляет женщину исповедоваться к какому-то иеромонаху, потом он подходит ко мне и спрашивает: «Ты что это?» Говорю, что читала, и спрашиваю, где можно купить такую книгу.

«Да тебе зачем? Ведь это письма старца Амвросия к мирянам, потом собранные. Ты вот пособирай все письма, что твой батюшка получает, мы их с тобой издадим и озаглавим: «Письма к досточтимому иерею Адриану». Ведь получает он письма?» – «Получает». – «А ты собирай». Улыбается, но чувствуется такая ласка и любовь. Вдруг берет книгу и заставляет читать вслух то же письмо,которое мне сразу открылось. Читаю от начала до конца. Батюшка встает и говорит мне: «Помоги мне, а то мне все некогда, возьми это письмо, вот тебе бумага, чернила, перо; перепиши все отначала до конца и сейчас же мне принеси. Вот пойди туда, к окошечку». Иду,Батюшка за мной, усаживает меня. Кончаю переписывать и, когда Батюшка освободился, храбро иду к нему: «Батюшка, переписала». – «Ну и умница, вот ты теперь еще напиши: «копия», а когда наше недостоинство подпишется, ты отвезешь своему батюшке отцу Адриану и скажешь, что это мы с тобой ему написали».

Батюшка, а крест отца Адриана, вы уже поносили его?» – «Крест? Где же он!» Ищет: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!..» – нашел. «Ты вот стань здесь перед образом на колени, перед Благодатью». Становлюсь, настроение трепетное, молитвенное. Чувствую, что мне на шею Батюшка надевает крест и благословляет им. «Ты вот так и не снимай его, а так и поезжай к батюшке отцу Адриану». Встаю с колен, снимаю крест и прошу Батюшку поносить его. Он опять начинает говорить о своем недостоинстве... Какой-то особый способ смиряться и приводить в недоумение приходящих, но я уже начинаю привыкать к Батюшке, начинаю его упрашивать поносить крест. Кончается тем, что он соглашается, усаживает около себя.

«Батюшка, я так рада посидеть с Вами, но я знаю, как там все ждут». – «Ничего, ничего, мы с тобой посидим, пока нам келейник позволит. Ну, рассказывай мне еще о своих добродетелях». – «Батюшка, да у меня только одни грехи, а добродетелей нет».

Опять началась беседа, ласковые расспросы, решительные наставления... Открывались какие-то новые горизонты, верилось в Промысл Божий, каждое слово в устах Батюшки имело смысл. «Ну, а отец Адриан, ведь он скоро протоиереем будет?» – «Что Вы, Батюшка, духовенство наше и теперь недовольно, что он так быстро получил награды». – «А как вы живете? Хлебушка хватает ли? Батюшка твой в журнале никаком не пишет? А он часто служит?» Говорю, что теперь ежедневно и всегда его поминает. Батюшка благодарит.

Келейник несколько раз стучит и о ком-то докладывает. Уходить так не хочется! Батюшка оставляет в Оптиной до вторника, 16-го августа, говеть назначает 14-го, в воскресенье.

Что-то дома? Но чувствую, что беспокойства нет, а, наоборот, так радостно! Входит келейник и уже не выходит, о ком-то докладывая. Батюшка благословляет и говорит: «Ты не беспокойся, все будет хорошо». Потом становится перед образом и говорит: «Помилуй, Господи, раба твоего, иерея Адриана, и сохрани его Твоею благодатию».

Благословляюсь уходить, и вдруг страх, что Батюшка может послать меня исповедоваться к о. Палладию, как ту женщину. «Батюшка, не посылайте меня к кому-нибудь другому исповедоваться!"– «Нет, нет, придешь ко мне». Слава Богу. Пошла в церковь на конец богослужения. Как хорошо! Какая-то необыкновенная радость и благодарность Господу! О доме больше не думаю, кажется, осталась бы здесь навсегда; вероятно, я плохая жена и мать.

11 августа. Была в церкви, потом на панихиде по о. Анатолию; пришла в «хибарку» и здесь провела остаток дня.

Как хорошо! Достаточно посмотреть на Батюшку, когда он выходит молиться, благословляет – так покойно делается. Конечно, опять бы пошла к нему, но знаю, что нельзя, я была уже вчера, а ведь столько народу дожидается!

12 августа. Сижу в «хибарке», опять являются смущающие мысли: «А вдруг меня Батюшка завтра не поисповедует, а пошлет к отцу Палладию?» Начинаю волноваться. Вдруг вышел Батюшка и,прямо подойдя ко мне, погладил меня по голове и так ласково сказал: «Матушка, радость ты наша». Так хорошо сразу стало и все волнения прошли. Бедный Батюшка, он, вероятно, очень устал сегодня, сколько людей принял и братию исповедовал.

13 августа. Сегодня в первый раз исповедовалась у Батюшки. Вошла самая последняя. Батюшка усадил на диванчик, а сам стоял рядом в епитрахили и поручах. Опять начались разговоры и расспросы. Пересмотрена была вся жизнь,при этом часто не я рассказывала, а сам Батюшка как бы вспоминал некоторые важные случаи и поступки. Все время была мысль: «А вдруг я что-нибудь забуду или не так объясню». Но чем дальше, тем больше и больше чувствовалось, что Батюшке объяснять ничего не нужно, он сам объяснял, почему и отчего то или другое случилось в моей жизни. Наконец Батюшка спросил: «А ты хочешь завтра приступать к Божественному причащению?» – «Да, да, Батюшка». –"Ну, так подойди к Божественной Благодати»,– и подвел меня к иконам. Я думала: «Вот сейчас начнется исповедь».Вдруг почувствовала епитрахиль на голове и услышала слова разрешительной молитвы: «Прощаю и разрешаю чадо мое духовное...»

Кто исповедовался у Батюшки, тот знает, какая всегда радость бывает в душе от этих слов: чадо мое духовное. Какое счастье быть его чадом!

Исповедь кончилась, я вышла из «хибарки», и от всего пережитого только что – просто не понимала где я!

14 августа. Причащалась сегодня и соборовалась. Так хорошо и радостно. О доме совсем не беспокоюсь, уверена, что там все хорошо.

Вчера мне Батюшка сказал: «Может быть, ты останешься у нас до церковного нового года, до 1 сентября? Я тебя буду принимать каждый день». Я была бы рада остаться, да все-таки надо ехать. Просила Батюшку меня принять перед отъездом еще хоть один раз. Обещал.

15 августа. Сегодня была торжественная служба, служил епископ Михей. Потом принесли икону Калужской Божией Матери. Вечером удалось побывать у Батюшки и выяснить вопрос, у кого исповедоваться дома. Батюшка заставил меня называть всех священников по имени, а когда я никак не могла вспомнить имя одного старичка-священника из кладбищенской церкви, он мне сказал у него и исповедоваться и прибавил, чтобы и о. Адриан тоже у него исповедовался. А он как раз и был духовником нашего духовенства. Потом Батюшка много шутил, говорил, что приготовит о. Адриану приход в Козельске и вызовет нас всех в Козельск через год. Завтра сказал прийти к нему в 12 часов дня для напутствия на дорогу.

16 августа. С утра носили икону Калужской Богоматери по келлиям, потом все пошли ее провожать. У колодца св. Пафнутия было освящение воды архимандритом Пантелеймоном (Неточность. Казначей Оптиной Пустыни отец Пантелеймон был в сане игумена. Впоследствии принял мученическую кончину.– Прим. ред.).

Так хорошо молилось, все время шла рядом с иконой, всю дорогу читали акафист и пели. Набрала воды и пошла к Батюшке.

Батюшка так трогательно снаряжал в дорогу. Дал мне свой носовой платок, куда увязал сухариков. Меня благословил иконкой Казанской Богоматери, на которой написал: «Благодать». Дал иконку для о. Адриана и вернул его крест. Так ясно, отчетливо читал молитвы напутственного молебна. Была мысль: «Хоть бы еще Господь привел побывать у Батюшки». Попросила Батюшку разрешение еще приехать. «Конечно, приезжай, приезжай зимой, тогда у меня народу мало, и я скучаю». – «Батюшка, да ведь все равно народ у вас будет, и трудно будет к вам попасть». – «Нет, нет, приезжай, я буду принимать тебя каждый день».

Простилась с Батюшкой с теплым, благодарным чувством. Хотя бы подольше сохранилось это необыкновенное мирное состояние! Спаси его, Господи, дорогого нашего Батюшку. Вечером выехала из Козельска.

20 января. Приехала, слава Богу; просто не верится, что Господь опять привел меня в благословенную Оптину.

Терпения не хватило сидеть на станции Сухиничи и ждать поезда на Козельск. Дождалась утра и поехала прямо на лошадях (60 верст) до монастыря. Ведь Батюшка обещал принимать ежедневно! Дорога была трудная, был страшный мороз, а ведь была одета не для путешествия в санях!

Но вот наконец я и в «хибарке»; два часа, сейчас должен выйти Батюшка. Чувствую, что очень волнуюсь и даже боюсь попасть к Батюшке – такой сумбур в голове и усталость! Но вот вышел келейник о. Севастиан и попросил всех отъезжающих; за ними пошли все, и я в том числе. Стала я в сенцах, в очереди; слышу, как Батюшка в приемной читает молитву к путешествию, всех отъезжающих кропит святой водой, а потом идет и ко всем нам с кропилом и каждого тоже окропляет. Подошел ко мне, поднял кропило и так ласково, ласково: «Матушка, радость ты наша, что же ты к нам приехала? Мы очень, очень благодарны, и нам это будет полезно, но что же мы можем тебе дать?» Покропил святой водой, обошел дальше всех, вернулся опять, подошел ко мне и потянул за руку. Можно было остаться в приемной, но сделалось как-то страшно, да и чувствовалась усталость после дороги. В душе же было какое-то ликование – решила уйти со всеми остальными.

21 января. Сижу целый день. Батюшка на общем благословении очень ласков, иногда что-нибудь говорит, но не зовет. Наконец поздно вечером вдруг говорит: «А ты у нас ведь весь Пост останешься, ведь правда?» Ушла с тревогой! Как же так? Ведь Батюшка знает, что я остаться не могу.

22 января. Опять провожу время в «хибарке». Уже начало четвертого, сейчас всех отошлют в церковь на повечерие. Кто сегодня будет тем счастливцем, кто останется здесь с Батюшкой? Вдруг слышу: о. Севастиан докладывает обо мне; ответа батюшкиного я не слышу, но входит о. Севастиан и зовет меня. С трепетом перехожу порог приемной. Батюшки нет довольно долго. Много было передумано за эти две минуты. Все переживания, которые казались горькими, тяжелыми, вдруг стали совсем неважными; вся обстановка комнаты действовала умиротворяюще, в душе было благоговение и трепет. Батюшка вошел: «Ну что же, как у вас, рассказывай». Начинаю рассказывать; Батюшка перебивает и говорит, что я должна остаться на весь Пост. Говорю, доказываю, рассказываю, с какими трудностями удалось уехать, а Батюшка все свое. Наконец говорит: «Ну, останешься первую неделю». Потом вдруг говорит: «Но ведь ты с отцом Адрианом совсем к нам приедешь весной, то есть летом?» Ничего не могу понять, опять те же слова!

Даю ему ложечку серебряную. Батюшка озабоченно говорит: «Чем же мне отблагодарить?»

Просидела у Батюшки до 11 часов ночи. <...> В продолжении этого времени Батюшка принял Лидию Васильевну (зав. музеем), меня же не захотел отпустить. И вот во время этих разных хозяйственных разговоров (тут и о. Петр приходил, другой келейник) у меня явилась мысль: «Как Батюшка должен уставать, как его внимание должно утомляться, как он может все время каждому отвечать на его вопросы!» Лидия Васильевна просит разрешения Батюшки что-нибудь почитать, а Батюшка поворачивается ко мне и говорит: «Ты знаешь, я ведь к вечеру начинаю лениться и ничего уже не могу, больше дремлю». Вот удивительно – Батюшка уловил мою мысль! Лидия Васильевна ушла, пришла Анюта, Батюшка засадил ее вязать, а я читала ему письма, которые он давал. Прочла письмо одной дамы, которая спрашивает, что ей делать, что у них все церкви «живые»? Я спросила, что делать, если и у нас дома все церкви будут «живыми»? «А ты приезжай с батюшкой к нам». Начинаю спрашивать объяснений. «Пусть прихода не бросает, а только если предложат оставить, все вместе приезжайте, я здесь устрою». Кончился наш вечер угощением меня и Анюты чаем с конфетами. Я ушла, как всегда от Батюшки, унося мир и покой.

Батюшка сказал приходить к нему каждый день, но не верится, что он сможет принимать каждый день.

23 января. Не была совсем. Были посетители деловые; Батюшка даже извинился, сказал, что занят.

24 января. Опять была у Батюшки с 11 утра до 11 вечера с перерывами на два часа. Как много слышала, как много почерпнула! Батюшка посадил ему переписывать, а в это время принимал. С чем только ни приходили! Иногда чувствовала, что мешаю, что человеку неприятно присутствие постороннего, просила разрешения уйти, но Батюшка не разрешал. В 8 часов Батюшка принял двух девушек, Таню и Анюту, которые у него бывают почти ежедневно. Батюшка всех нас угощал, состояние у меня было недоумевающее. Девушки все хохотали и ели, ели без конца сладости. Мне было неприятно сидеть с ними, было обидно за Батюшку, за самые стены «хибарки»,не знала, что делать, чувствовала себя отвратительно. Еле-еле досидела; наконец стали уходить, было 11 часов. Пришла мать Людмила, которая, кажется, должна была читать Батюшке правило. Пришла домой на подворье к матушке Марии – было очень плохо на душе. Что же это такое? Каждый день Анюта, Таня... в «хибарке» ждут, а Батюшка столько времени уделяет им, которые этого не стоят, так как ведут себя так легкомысленно, далее у него.

25 января. Встала с какой-то тяжестью в душе; пошла к обедне, потом посидела дома, а в «хибарку» не шла. Отстояла повечерие, панихиду. Наконец пошла в «хибарку», мысли смущали, думала даже брать благословение на отъезд. После того как Батюшка отпустил всех исповедниц, все вошли в приемную к Батюшке за благословением. Вхожу за другими и, смотря на портрет старца Амвросия, думаю: «Помоги ты мне разобраться в поведении Батюшки». Батюшка благословляет меня и говорит остаться. Все начинают выходить из приемной. Анюта и Таня хотят остаться, но Батюшка отсылает их ко всенощной, потом запирает дверь на крючок, подходит ко мне и говорит: «Ну что же, матушка, как ты провела сегодняшний день?» – «Плохо, Батюшка». – «Ну, ну, не сердись на меня». Трепет объял меня! «Батюшка, я разве могу сердиться на вас, но мне было так обидно за вас, и я вас не понимала; ведь там все ждут, а тут у вас две хохочут». – «Ну ничего, ничего, где уж тебе понять! Ты и своего батюшку иногда не понимаешь!» Стало сразу так хорошо, все сомнения отлетели, было стыдно, что осудила Старца. Батюшка ласково погладил по голове и усадил на диван, дал читать вслух. Батюшка на вид дремал, но чувствовалось, что он не спит; временами взглядывала на Батюшку, и благоговение охватывало меня – чувствовалось, что Батюшка творит молитву. Вдруг о. Севастиан докладывает: Таня и Анюта. Батюшка вздрогнул, меня погладил по голове и сказал их позвать. Но мне уже ничего, я сижу, переписываю, а они пересыпают какие-то батюшкины продукты. В 11 часов приходит мать Людмила, а мы уходим.

Потом я узнала, как Батюшка всеми мерами старался отвлечь этих двух девушек от той жизни, что они вели. Он их удерживал в «хибарке», кормил сладостями, только бы они поменьше проводили время в своей легкомысленной компании.

26 января. Не попала к Батюшке, зато почти весь день провела в церкви

27 января. Не знаю, что и написать сегодня, столько было пережито необыкновенных минут! Была у Батюшки сначала с Анютой – отправил нас к вечерне, а потом я пришла и просидела одна с Батюшкой до 11.30 вечера. Устроил это второй келейник Батюшки – о. Петр. Он позапирал наружные двери и даже подвесил звонок, чтобы никто не помешал.

Батюшка был какой-то особенный, он часто погружался в молитву, в эти минуты я боялась шевельнуться и все думала: «Ведь я не стою того, чтобы сейчас быть с Батюшкой». Трудно описать этот вечер. Я писала, читала вслух; во время чтения Батюшка часто прислонялся к спинке дивана и закрывал глаза. Что мне ни приходилось читать – все как-то или подходило ко мне или казалось нужным для о. Адриана. Зашел разговор о последних временах. Батюшка сказал: «Нилус, правда, написал свою книгу давно, когда еще мало говорили об этом, но он все-таки очень увлекается в своих заключениях. Вот ты в этом деле и батюшке своему почаще говори: «Умерьте свои восторги».

«Нилус в своей книге поместил письмо одной девицы, в котором она описывает свой сон. Ей виделись святые на небе, которые сказали, что конец будет в 24-м году, но, может быть, еще будет отсрочка».

«Отец Иоанн Кронштадтский говорит о 30-м годе. У нас все время была опасность со стороны гражданской власти, эти три года мы (Оптина) держались каким-то чудом, а теперь начинается опасность в самой Церкви нашей Русской. Ведь теперь началось вольнодумство в Церкви и это опасно!»

«Ты знаешь, если перевести апокалиптическое число 666, то получится «вольнодумец».

Батюшка еще говорил из Апокалипсиса, но, к сожалению, мне не все было понятно; переспросить же боялась, так как несколько раз убеждалась, что в такие минуты Батюшку переспрашивать нельзя, он сейчас перестанет говорить и обратит все в шутку.

Помню еще знаменательные слова: «Тех, кто останутся верными Православной Церкви, где бы они ни были разбросаны, Господь всех соберет вместе, как апостолов при Успении Богоматери»

29 января, воскресенье. У Батюшки продолжаю бывать ежедневно. Просто не пойму, как это, почему? За что мне такая радость? Часто просиживаю у него часами одна в комнате, часто пишу ему или читаю, иногда бываю не одна, а с кем-нибудь. Но никогда Батюшка не оставляет меня без внимания. Раз был такой случай. Были мы вместе с Марусей Калужской. Батюшка усадил меня писать, а она читала громко канон Богоматери «Скоропослушнице»; Батюшка сидел тут же и якобы смотрел в книгу. Это были какие-то необыкновенные минуты. Потом Батюшка дал Марусе читать письмо «О церковном пении» из журнала «Русский инок». Я писала и думала: «Ведь это письмо читается для меня, чтобы я передала отцу Адриану, который сейчас интересуется вопросом о церковном пении». Отец Севастиан вызвал Батюшку на общее благословение, Батюшка поднялся уходить, Маруся спросила его: подождать ли ей с чтением? Батюшка ответил: «Нет, нет, читай, это ты для матушки читаешь». Возвращается и говорит мне: «Помнишь, мы с тобой послали письмо отца Амвросия твоему батюшке, а вот сейчас пошлем и это».

Как я рада, что предстоит новая переписка, что можно будет опять сидеть с Батюшкой, а то я свое переписывание уже кончаю. Переписывала же из жития Сильвестра Римского, его спор с евреями, а у Батюшки есть один еврей, который хочет креститься, и ему, по словам Батюшки, нужны доказательства нашей веры.

31 января. Сегодня Батюшка сказал:"Окружающие иереи сначала хорошо к нам относились, хотя и не посещали нас, а теперь мы с ними разошлись во взглядах, они подписались в «живую церковь», а мы нет, они нас обвиняют теперь в староправославии «.

Читала вслух брошюру о пророчествах в Апокалипсисе. Там говорится о последовательном снятии 7-ми печатей, со снятием же последней, 7-й, последует конец мира.

Период же между 6-й и 7-й будет более продолжительный, чем предыдущие, и будет делиться на 7 более кратких. Батюшка посмотрел на меня и сказал: «Отец Иоанн Кронштадтский говорит, что 6-я печать уже снята... понимаешь?» Итак это Батюшка сказал серьезно, вдумчиво, а потом опять начал шутить.

Так трудно с Батюшкой. Переспрашивать ничего нельзя. Если попросишь объяснения чего-нибудь, сейчас получаешь ответ: «У тебя есть твой батюшка, он тебе все объяснит».

2 февраля. Сегодня причащалась. Так было хорошо. Никогда не забуду вчерашней исповеди. Полумрак в комнате, одна лампадочка горит, и Батюшка с непокрытой головой в епитрахили и поручах. На этот раз исповедь была обыкновенной, по книжке, как принято в Оптиной. Батюшка поразил тем, что помнил все предыдущее, несмотря на такое, почти ежедневное, количество исповедников. И эта необыкновенная любовь и ласка: «Я прошу тебя этого не делать, я очень прошу тебя...» В эти минуты готова все обещать, а потом так скоро все забывается, и, увы, только короткое время звучит в ушах эта просьба Батюшки и его разрешительная молитва: «Разрешаю чадо мое духовное».

После причастия пришла к нему, так ласково, ласково поздравил. Батюшка наш дорогой, как я привязалась к нему!

Но зато сегодня со второй половины дня начались испытания! Не могу понять, что случилось, почему это сегодня Батюшка меня не оставляет у себя; ведь всегда, всегда я бывала у него, а сегодня вдруг, когда мне нужно обязательно окончить переписывать для о. Адриана – я не могу попасть к Батюшке. Он все отправляет меня: то обедать, то к вечерне, то, наконец, желает мне спокойной ночи. Я несколько раз говорю, что мне нужно уезжать, тогда Батюшка мне говорит:"Вот крест вынесут и поедешь, останься до 4-й недели Великого поста!» В другой раз сказал, чтобы провела 1-ю неделю, а обращаясь к присутствующим, сказал: «Вот я матушку усиленно оставляю на 1-ю неделю Великого поста, а она мне отвечает, что ей не нравятся постовые напевы, и потому она хочет уезжать». Наконец около 10 часов вечера иду сама к Батюшке... Он встречает: «Что же ты не приходила писать? Я ведь тебя жду целый день». Я начала просить разрешения (пятница масленой недели) уехать, так как мне обязательно нужно быть дома к Прощеному воскресенью. Сначала Батюшка убеждал остаться первую неделю, но потом согласился отпустить меня завтра и объявил, что у нас «прощальный вечер».

Окончила переписывать для о. Адриана. Батюшка начал делать приписки на этом письме о церковном пении. Вошла одна дама из Смоленска, Батюшка дал ей читать вслух акафист, присланный о. Адрианом, «Неувядаемый цвет», а сам продолжал писать. Дал для о. Адриана книгу Ефрема Сирина и помянник. Мне Батюшка надел кольцо на палец, надавал много просфорок и дал голубую ленточку. С грустью уходила, зная, что это уже последний вечер.

3 февраля, пятница. Сегодня прощалась с Батюшкой и пробыла одна с 11 до 4 часов. Как подумаю, что уже сегодня вечером буду сидеть на вокзале, а не в этой милой, дорогой комнатке! Только подумала, а Батюшка дает письмо читать и говорит: «Видишь, какие мне пишут письма». Читаю: «Милый, дорогой Батюшка, вспоминаю Вашу «хибарку», так грустно, что уехала...» и так далее. Я смеюсь и бросаю письмо. «А ты мне будешь писать?» Говорю, что меня смущает то, что мои письма ему будет читать кто-нибудь из посторонних. Батюшка говорит, что он мои письма будет читать сам. Потом говорит: «Хочешь, я напишу тебе письмо сам? Только ты не взыщи за каракули». Батюшка всегда так ласково говорит об о. Адриане и так убедительно просит, чтобы он не подписывался в «живую церковь». «Ты знаешь, все священники, которые бывают у меня и которые подписались, говорят: «Как будто мы что-то потеряли». Это благодать отошла».

Прошу Батюшку, чтобы он не забывал меня благословлять заочно.

«Буду, буду всегда; как 9 часов вечера, так и знай, что я тебя благословляю». Вот радость-то, вот хорошо!

Когда читал молитву к путешествию, прервал ее и сказал мне: «Видишь, мы молим Господа, чтобы ты еще приехала к нам».

Как вышло странно: уезжало нас трое – Вера Ильинична, монахиня и я. Вера Ильинична была на молебне вместе со мной, а монахиня опоздала и подошла только под благословение. Батюшка, благословляя Веру Ильиничну, вдруг говорит ей: «Ты ведь едешь, отвези ее», – показывает на меня. Почему это он так сказал? Он ведь знает, что меня на вокзал обещал отвезти о. казначей Пантелеймон на монастырской лошади. Пришла домой, лошадь была готова, и о. Казначей с матушкой Ольгой отвезли меня на станцию и уехали, оставив до жидаться поезда, который отходил в два часа дня.

Открывается касса, подхожу брать билет и вдруг узнаю, что билеты вздорожали и у меня не хватает денег, так как я лишние раздала монахам, оставив себе в обрез. Меня выручила Вера Ильинична, дала денег, и тут нам вспомнились слова Батюшки: «отвези ее». А монахиня, бедная, должна была вернуться ночевать в Оптину, так как у нее тоже денег не хватило; она ведь и на молебне не была...

9 февраля. Никогда не забуду моего путешествия! Сколько натерпелась я в дороге! Вот что значит не послушаться Батюшки! Говорил он пожить первую неделю Поста, а я выпросила позволение ехать – ну, зато и помучилась!

На станции Сухиничи мы расстались с Верой Ильиничной – она поехала на Смоленск, а я, пересев на другой поезд, на Бахмач. В Бахмач приехала в четыре часа утра в Прощеное воскресенье. Вдруг узнаю, что поезд на Ромны только что ушел, что поездов больше не будет целую неделю по случаю заносов!

Переезжаю на товарный Бахмач, узнаю, что товарных поездов тоже нет.

Что делать? Ведь и денег нет! В голове мысль: «Батюшка, помоги, что делать, на что решиться». Кругом слышу, что собираются ехать на лошадях, но едут не прямо до Ромен (80 верст), а сначала нанимают подводу до станции Рубанка. А у меня ведь денег нет!

Вдруг подходит ко мне молодой человек в бекеше, вид у него советского комиссара, и предлагает довезти меня до станции Рубанка на казенных лошадях. В голове мысль: «Кто он такой? Комиссар, еврей?» – не разберу. Не знаю, на что решиться, потом вдруг сразу решаюсь. Сидим, ждем лошадей, – лошадей нет. Продрогли, на вокзале не топлено, идем вместе нанимать квартиру на ночлег у железнодорожников.

Утром моему спутнику делается дурно, что-то с сердцем, оказывается – угорел. Попросил открыть его корзину и дать полотенце. Открыла и испугалась: лежат пачки денег! Пока пришел в себя, сходил к врачу и узнал насчет казенных лошадей – началась метель, снег так и валит. Выехали мы после метели в 4-м часу на обыкновенной крестьянской подводе (лошади казенные не приехали). Добираемся до станции Григоровка, уже стемнело, спрашиваем дорогу дальше нам советуют остаться ночевать, но спутник мой не соглашается; он даже грозит револьвером вознице, чтобы только вез, а мне говорит, что он везет много денег и ночевать нигде не хочет. Едем дальше, темно, дороги нет. Я совершенно замерзла; спутник мой идет вперед и, зажигая зажигалку, ищет дорогу. Встречаем волка, наконец видим огонек, подъезжаем кнему. Возница наш категорически заявляет, что дальше не поедет, опять угрозы револьвером, расспрашиваем дорогу и едем дальше. Опять та же история: дороги нет, все заметено снегом, видим огонек, идем к нему – та же лачуга, укоторой мы только что были и спрашивали дорогу. Значит, мы крутились на одном месте! Приходится здесь остаться. Уже 12 часов ночи. Входим, у меня так замерзли ноги, что меня почти внеслина руках и уложили на лежанку. Лежим рядом, людей в избе много; теснота игрязь. Всю ночь проговорили. Сначала разговор и поведение моего спутника были очень неприятные, но потом выяснилось, что он бывший офицер. Он мне признался, что совсем запутался: он и офицер, и женат, и жена не с ним.

Посоветовала ему съездить к Старцу – обещал. Призналась, что муж мой священник, а раньше не говорила, боясь, что он не довезет меня куда нужно. На другой день, то есть уже во вторник первой недели Поста, добираемся до станции Рубанка, и попадаю я на квартиру моего спутника, который живет еще с двумя своими товарищами. Хозяйка пустила к себе в комнату переночевать. Настроение у меня ужасное, приходится есть скоромный суп, и вообще, вся эта обстановка советских деятелей! Всю среду хожу, хлопочу насчет лошадей, мне помогают; наконец в четверг находим! В одних санях едут три еврея, в других один, который берет меня на половинных началах.

Выезжаем, лошаденка еле-еле плетется. Добираемся до деревни Великие Бубны, лошадь останавливается – ни с места. Просимся, чтобы пустили нас куда-нибудь во двор покормить лошадей, крестьяне не хотят пускать евреев! Наконец я пошла обходить дворы – и нас пустили. Отдохнули, лошади поели, выезжаем. Наша лошадь опять останавливается. Те сани уехали; остаюсь я со своим спутником. Спрашиваю, есть ли у него деньги? Нет. Иду нанимать подводчика, а наш соглашается здесь, в деревне, подождать, пока новый вернется и ему заплатит. Договариваюсь с одним крестьянином, он уже дает своей лошади овес, вдруг приходит наш подводчик с уже нанятой им подводой. Тогда этот, что дал лошади своей овес, требует, чтобы мы ему за него заплатили! Я просто чуть не плачу от всех волнений. Измучилась ужасно, но знаю, что это потому,что не послушалась Старца. Батюшка с первого дня моего приезда оставлял на весь Пост, а потом уже хотя бы на первую неделю! И надо было остаться, это был последний Великий пост, что существовал монастырь. В конце пятой недели Великого поста начала работать ликвидационная комиссия, службы церковные прекратились. Монахи постепенно выселялись; многие из братии устраивались жить в Козельске (три версты от Оптиной), старшим иеромонахом и духовником у них был о. Досифей. Через некоторое время удалось все-таки в Оптиной получить один храм как приходской, и в нем служил иеромонах Никон. Для нашего дорогого Батюшки тоже начались испытания: болезнь, арест и, наконец, выезд в Брянскую губернию. Сначала Батюшку увез его духовный сын Василий Петрович Осин на свой хутор под местечко Плохино, а потом он его перевез к своему шурину Андрею Евфимовичу Денежкину в село Холмищи.

Следующая моя поездка к Батюшке была в начале Петровского поста 1923 года. Поездка была очень печальная. Ездили мы вместе с о. Адрианом. Он был болен и ехал в Киев посоветоваться с врачами. Заезжали в Козельск, где собралась почти вся братия Оптинская, чтобы узнать подробно, как поехать к Батюшке в село Холмищи.

Встретились в Козельске с о. Димитрием Ивановым, который только что вернулся от Батюшки; он посоветовал о. Адриану взять с собой епитрахиль, так как ее у Батюшки нет, и он не сможет исповедовать.

Наняли мы одного старичка-крестьянина, помню, его называли по отчеству Ермолаевич, и поехали. С нами ехал секретарь Батюшки о. Кирилл Зленко и еще один молодой человек – киевлянин.

Село Холмищи от Козельска – в шестидесяти верстах, а от станции Думиничи – в двадцати пяти верстах.

От Козельска мы ехали по большой дороге, а потом свернули на проселочную, в одном месте переезжали паромом; вообще местность болотистая, и весной и осенью дороги настолько плохи и залиты водой, что временами и почту доставлять было нельзя.

Мы приехали к вечеру. Батюшка жил у одного зажиточного крестьянина Андрея Евфимовича Денежкина. Он был вдовец... В то время у него жила его родственница, монахиня. С Батюшкой же приехал его второй келейник – о. Петр. Батюшке была отведена половина избы, отделенная коридором от помещения хозяина. У Батюшки была маленькая передняя, приемная и его личная комната. Не могу без грусти вспомнить об этом посещении Батюшки. Он совершенно ничего не говорил, а только повторял: «Я сейчас болен, в изгнании, без своей братии, я сам ничего не знаю и нуждаюсь в поддержке».

Отец Адриан еле-еле упросил его по-исповедовать. Батюшка, поисповедовав, отдал ему обратно привезенную епитрахиль со словами: «Она будет тебе полезна». Послал о. Адриана для выяснения некоторых вопросов к владыке Михею, который жил где-то под Козельском. Меня Батюшка отказался исповедовать, а послал к иеромонаху о. Никону, который еще служил тогда в Оптинском храме, существовавшем некоторое время как приходской. Я много наплакалась. Мы с о. Адрианом пробыли только сутки и уехали обратно в Козельск. Отец Адриан вместе с о. Димитрием предпринял путешествие к владыке Михею, и мы уехали в Киев.

Только в мае 1925 года я вновь приехала в Холмищи. Приехала со станции Думиничи. За время, что я не видела Батюшку, у меня родился второй сын, которого мы назвали Сергеем и записали Батюшку его крестным отцом.

Я с Батюшкой переписывалась, писала ему всегда, когда были трудные минуты, – и всегда после его ответов получала утешение.

Помню, в Пост был необыкновенный случай исцеления о. Адриана по батюшкиным молитвам. Каждый день вечером посылала в церковь лекарства (порошки, боржоми), с самого начала Поста были нестерпимые боли в желудке. С ужасом говорили между собой, что, пожалуй, он так разболеется, что не сможет и крест вынести. Скоромной пищи есть не хотел, и я не знала, что мне с ним делать! Написала одной монахине в Козельск, Анастасии, чтобы она попросила Батюшку помолиться. И вот как-то сразу, еще когда о. Адриан шел утром к Литургии в день выноса Креста, у него были боли, а к вечеру все прошло, и вечернее богослужение с выносом Креста прошло без болей. Боли прекратились и долгий период времени не возвращались. Мать Анастасия рассказывала, что Батюшка устроил краткий молебен, и все слышали, как он поминал «болящего иерея Адриана».

День Преполовения. Так хорошо около Батюшки, за что это мне? Невольно является мысль: «Кому много дано, с того много и взыщется». Батюшка мне сказал не ехать в Козельск: «Поживи лучше у нас, отдохнешь, успокоишься, а в Козельске сейчас все волнуются, там тебе нечего делать». Говорила, что хотела бы повидать о. Досифея, о. Кирилла и о. Никона. «Не надо, не надо, они все в беспокойстве». Сегодня пришли монахини из Козельска и рассказали, что о. Кирилла увезли большевики в Калугу, а о. Никон едет сюда к Батюшке, но остановился по дороге где-то ночевать.

Так хорошо было вчера; просто и сейчас не могу вспомнить без умиления! Когда я вошла с другими, Батюшка вышел из своей комнаты с пением: «Христос Воскресе», в розовой епитрахили, в цветном вышитом поясе, такой радостный и весь сияющий. Он очень ласково преподал мне первое благословение, сказал, что рад мне. Сразу же оставил меня, но здесь еще была София Александровна Энгельгардт, из Москвы, которая попросила меня ее оставить одну. Пришлось спросить у Батюшки позволение прийти потом и уйти сейчас.

Отпуская меня, Батюшка сказал, обращаясь к Софии Александровне: «Ты знаешь, Сонечка, когда ее батюшка заболевает, она больше начинает усердствовать в молитве». И вспомнились мне мои переживания в Пост во время болезни отца Адриана.

С четырех часов до позднего вечера я провела у Батюшки. Батюшка расспрашивал о нашей жизни, спросил, что волновало о. Адриана последнее время. Я рассказала о просящих материальной помощи и о посетителях вообще. Насчет оказания помощи Батюшка рассказал о праведном Филарете Милостивом, но отметил, что нужно разбираться и не всем помогать в одинаковой мере. Потом принес мне одну статью о монашестве, которую заставил прочесть, а сам как будто думал. Статья эта была, мне кажется, ответом о. Адриану на его письмо. В статье говорилось, что христианство требует гармонии духа с плотью, отнюдь не запрещая проявлений плотских, но требует подчинения их духу и как бы диеты в их проявлениях. Когда я кончила, Батюшка мне сказал: «Ты сделаешь выписки и повезешь отцу Адриану». Отдала новый наперсный крест о. Адриана, чтобы Батюшка поносил. Принесли самовар, мы вместе с Марией из Гомеля пили чай у Батюшки. Батюшка сам хозяйничал и нас угощал, такой был веселый и радостный. Вспомнил о большом количестве посетителей у о. Адриана и вдруг сказал: «Ты ему скажи, что иерею не годится принимать много посетители, это его отвлекает от службы Богу. Ты ему скажи, что нужно быть очень осторожным, власти этого не любят. Ну, вдруг ему придется посидеть в тюрьме, и тогда прихожане лишатся своего пастыря. Он должен принимать с разбором, не спеша, я ведь никогда не спешу принять кого-нибудь. А как только станет протоиереем, пусть совсем прекратит прием». Вечером Андрей Евфимович (хозяин Батюшки) читал, а все пели канон и акафист преподобному Серафиму. Батюшка тоже присутствовал и пел. Хоть бы мне когда еще так помолиться, как вчера! В 12 часов ночи Батюшка нас всех благословил, и я вместе с Софией Александровной отправилась на сеновал спать. София Александровна уже несколько лет как духовная дочь Батюшки; она дочь помещика Смоленской губернии; в данное время жила и служила в Москве. Мы с ней почти всю ночь проговорили. Она мне рассказала о священниках московских, посещающих Батюшку, об о. Сергии Мечеве, настоятеле храма на Маросейке, об о. Андрее Эльбсоне, настоятеле Александрийского Подворья, о многих лицах из их приходов и вообще о разных москвичах. На другой день утром Мария читала правило, я присутствовала, потом все, получив благословение, пошли пить чай на хозяйскую половину. Часа через два всех позвали опять к Батюшке. Отец Никон перед своим отъездом читал акафист Спасителю и Божией Матери и служил молебен. Настроение было молитвенное; казалось, что там, за дверью, Батюшка следит за тем, чтобы мысли никуда не уходили, а уж когда временами выходил к нам и подпевал слова акафиста – было так умилительно!

Вдруг после акафиста Батюшка подходит к Святому углу, берет крест и говорит о. Никону: «Вот этот крест ты повезешь отцу Даниилу позолотить, это крест честнаго протоиерея отца Павла (из Гомеля); а этот ты тоже возьмешь, это крест отца Адриана». Я невольно подхожу и прошу креста не отдавать золотить, так как раз я не буду в Козельске, то кто же его привезет о. Адриану? Ничего не помогает, Батюшка говорит, что о. Адриан сам за ним приедет. В смущении и недоумении я прошу о. Никона переговорить с Батюшкой, объяснить ему, что не может же о. Адриан долго быть без наперсного креста, что же он будет делать? Носить свой иерейский? Ничего не помогает. Отец Никон уезжает. Батюшка затворяется у себя. Хозяева уезжают копать картошку; София Александровна рыдает на сеновале, мать Анастасия тоже расстроена. У меня состояние неважное: к о. Досифею Батюшка ехать не позволяет; креста домой не привезу, как же быть? Наконец беру свое переписывание и иду к Батюшке и прошу разрешение хоть пописать у него. Батюшка разрешает. Не долго пишу, приходит Батюшка, очень ласковый, кормит конфетами. Прошу выяснить, как мне быть с отъездом? Наконец он говорит: «В воскресенье уедешь в Козельск, будет случай, и это тебе не будет дорого стоить». Конечно, веришь Батюшке и успокаиваешься .<...>

В этот мой приезд Батюшка столько мне говорил в виде шуточек о различных случаях нашей жизни с о. Адрианом. Я сама ни разу ни о чем не вспоминала. Приходилось только подтверждать то, что говорил мне Батюшка. Батюшка вспоминал о том, что мне часто приходится беспокоиться о том, что о. Адриана долго нет, что он голодный, потом придет и приведет кого-нибудь с собой, а приготовлен только ему завтрак, «ну ты и сердишься». И вспомнилось мне, когда в постный день ждешь из церкви и есть один жареный карась, а пришло двое, что делать? Значит, надо давать только один чай? А там о. Адриану уходить надо. И смешно, смешно стало от воспоминания всего этого! Батюшка нравоучительно говорил, что нужно кормить о. Адриана, исполнять его капризы в смысле пищи, что у него слабый организм. Батюшка говорил: «Батюшка твой приходит домой всегда усталый, ему не до тебя. Я знаю, тебе трудно, много народу, суета, но, знаешь, я так рад, что ты вышла за него замуж, а не за кого-нибудь другого, право, я очень рад. Он находится в полном православии». От этих слов делается очень радостно. Вообще, вот удивительно, при Батюшке всегда так радостно, что не хочется ничего говорить и вспоминать неприятное. Верится, что все должно измениться. И вот так и выходит, не говоришь – Батюшка говорит сам, а после его рассказа уже все изменилось в воспоминаниях. Батюшка еще сказал: «Ты умница, что все бросила и приехала. А ведь отец Адриан теперь пользуется, что тебя нет, ему свободно, и он принимает, принимает без конца».

Все хорошо, но ведь хочется поисповедоваться у Батюшки. Но он почему-то отказывается – посылает в Козельск, говоря: «Там храм и богослужение». А страшно, вдруг я Батюшку больше не увижу? Хотя Батюшка несколько раз спросил: «Даешь слово, что еще раз приедешь?» Господи, да я всегда рада, были бы только деньги на поездку. Батюшка в этот раз вынес деньги и просил дать Андрею Евфимовичу, не говоря, конечно, что это Батюшкины. Этим Батюшка как бы показал, что мы, приезжающие, должны платить Андрею Евфимовичу, для того чтобы иметь возможность приезжать к нему.

В воскресенье я действительно уехала в Козельск с приехавшими из Тулы, мне пришлось заплатить очень мало. Все так вышло, как сказал Батюшка.

Решили приехать к Батюшке провести именины о. Адриана. Приехали 24 августа (1925 г.) к вечеру. Батюшка нас встретил ласково, был доволен, что мы приехали вместе. Начал обсуждать со мною, что нужно приобрести из продуктов, чтобы отпраздновать именины «честнейшего протоиерея» (хотя о. Адриан еще не был протоиереем). Позвал Андрея Евфимовича и отдавал ему различные распоряжения насчет покупок. В день именин был молебен с акафистом Владимирской Божией Матери, который читал о. Адриан, потом мы были у Батюшки. Батюшка, по обыкновению, заставил меня переписывать, а в это время разговаривал с о. Адрианом, который выяснял свои вопросы по пастырству, читал ему письма, которые привез.

Вечером мы все пили чай вместе с Батюшкой на половине хозяина, с пирогом, заказанным Батюшкой. Батюшка передал рассказ о том, как одна девушка умерла, а потом ожила, чтобы покаяться в одном грехе, потом опять умерла. Потом другой рассказ об одном священнике, которому явился прежний, умерший, и показал, где у него остались лежать непрочитанные поминания. Батюшка меня называл и секретарем, и казначеем о. Адриана, это так и было, так как приходилось быть в курсе всех его дел. Страшно хотелось, чтобы Батюшка нас благословил вместе. Батюшка так и сделал, сказав, что с 1 сентября для нас начинается новый год, так как по церковному стилю 1 сентября – это новый год. Батюшка нас поисповедовал и, провожая нас, мне сказал: «У тебя все хорошо, и я радуюсь, что твой батюшка в полном православии».

27 августа мы должны были уехать, так как торопились к престольному дню нашей церкви, 30 августа. Уезжали мы оба, проникнутые каким-то миром и радостью; всю дорогу вспоминали Батюшкины слова. Я же, вспоминая книгу «Мытарства Феодоры», думала: «Как в ней отмечается то, что значит иметь духовника высокой духовной жизни, какого имела она, – Василия Нового; ведь только благодаря этому ей были прощены некоторые грехи. Какое же счастье, что мы имеем Батюшку».

Следующая поездка к Батюшке была в феврале 1926 года. Я была в Москве у сестры, а потом, списавшись с о. Адрианом, мы встретились с ним на станции Думиничи и вместе приехали в Холмищи к Батюшке. Батюшка встретил нас очень ласково, как всегда, сказал, что он очень рад нас видеть вместе.

Говорил о. Адриан Батюшке о всех своих волнениях по поводу отстаивания нашего храма в Ромнах, который у нас отбирали и отдавали самосвятам украинцам. Сколько тогда было разных вопросов, которые Батюшка должен был разрешить!

Отец Адриан побыл у Батюшки сколько мог и должен был уехать, так как к Прощеному воскресенью он хотел быть со своей паствой.

Меня же Батюшка оставил еще побыть у него. Проводила о. Адриана и как-то грустно было, беспокойно. Как-то он доедет? Что дети? Соскучилась за ними, ведь я уже давно из дому, но все-таки была рада, что осталась. Если бы уезжала с о. Адрианом, отъезд был бы как-то второпях, я еще не поговорила даже с Батюшкой. Теперь, надеюсь, что удастся и поисповедоваться.

Батюшка так ласков, проявляет такую заботу, спрашивает: как я устроилась, где сплю, что ела. Эта забота Батюшки так трогает меня. Первый день после отъезда о. Адриана был очень трудный для меня. Батюшка был все время занят, съехалось много народа, пришлось сидеть, со всеми разговаривать: одна рассказывала мне про свою семейную жизнь, другая говорила, что она ссорится с матерью. Под вечер разболелась голова, устала от всех разговоров. Говорили о завтрашнем дне. О приезде Василия Петровича Осина (он жил в 15 верстах на хуторе, и вначале Батюшка был у него некоторое время после отъезда из монастыря). А я думала, что же это завтра будет, если еще народа прибавится; пожалуй, к Батюшке и совсем не попадешь. Перед сном пошли все к Батюшке за благословением. Батюшка, как бы удивившись, говорит мне: «Разве ты не уехала? А я думал, что ты уехала».– «Что вы, Батюшка, ведь вы сами сказали мне остаться». – «Ах, я и забыл»,– улыбается. Сказала, что получена телеграмма от о. Адриана – договор нашей церковной общины (пятидесятки) расторгнут. Придрались, что во время описи не оказалось двух подсвечников, они были на время отданы в другую церковь. Батюшка сейчас же стал расспрашивать все подробно. Сказал: «Государство следит, чтобы все было исправно, вот отец Адриан отдал подсвечники, и неприятность».

Батюшка все, все помнил, вспоминал нашу историю. Сказал мне прийти завтра писать о. Адриану письмо.

На другой день Батюшка диктовал мне письмо о. Адриану. В нем он писал, что нужно послать представителей от общины в Москву, хлопотать у высших властей. Потом Батюшка вспомнил, что задал одной барышне перерисовать картинку с бумажки от конфеты и под рисунком сочинить стихи. На картинке изображался улей и пчелы; стихи должны были быть на эту тему. Барышня эта уехала рано утром и поручила мне прочесть стихи, ею написанные. Прочла стихи; в них говорилось, что улей – это наш Батюшка, а пчелы – это все мы, которые стремимся в улей, то есть к Батюшке. Батюшка прослушал стихи и говорит: «Нет, нет, мне не нравится, я ей сказал написать четверостишие, а она больше, да еще про какого-то батюшку». Сказал мне взять карандаш и продиктовал мне стихи, тут же их составляя:

Пчела по природе летает,

В улей мед собирает,

В жертву Богу предлагает,

Человеческую жизнь услаждает

И себя питает.

Я пришла в восторг, а Батюшка: «Тебе нравится?» Я говорю, что ему не отдам. Батюшка говорит: «Ну хорошо, ты только мне представь копию». Батюшка начал мне объяснять стихи: «Пчелы трудятся, летают, собирают мед и воск себе, в жертву Богу и в утешение людям. Из воска – свечи в жертву Богу, мед ставится на поминание усопших и в утешение людям. Лазарь, когда воскрес, чувствовал горечь во рту и всегда должен был есть сладкое – мед, даже с хлебом, так как все казалось ему горьким».

Батюшка стал говорить о трудностях теперешней жизни, имея в виду большевиков, о всех случайностях, которые могут быть с каждым из нас: «Не бойтесь, что говорить тогда, – Дух Святый наставит вас. Когда Спасителя был близок конец, Он молился и просил молиться учеников, и страх был у Него человеческий. По временам нападает страх, нужна молитва. Молитва – их страшилище».

Уезжала на этот раз в первый день Великого поста от Батюшки. Он поисповедовал; после исповеди таким просительным голосом мне сказал: «Я тебя очень прошу, смотри за своим батюшкой». Сказал мне как можно чаще взывать: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй». А провожая, сказал: «У вас с батюшкой отцом Адрианом все хорошо и я радуюсь». Вынул мою иконку на шейной цепочке и поцеловал ее.

Уезжала, как всегда, с мирным настроением и думала: «Какое счастье, что есть Батюшка, и что будет, если мы его потеряем».

В этот раз мы с о. Адрианом приехали к Батюшке в сентябре 1926 года со старшим сыном, Серафимом. Хотелось, чтобы Батюшка его благословил и, если возможно, поисповедовал. Ему тогда было пять с половиной лет. Дорога на лошадях тогда была очень трудная; мы обломались, возница пугал нас рассказами о нападении волков. Отец Адриан очень волновался. Мы ехали очень медленно, но наконец добрались до Холмищ. Когда о. Адриан сказал Батюшке о своем страхе в дороге, Батюшка спросил: «А крест у тебя есть?»

Это посещение наше Батюшки оставило впечатление необыкновенной его заботы о нас, о всей семье нашей. Было приятно видеть, как Батюшка ласкал Серафима. Мы все спали у Батюшки в приемной, причем Серафима я сначала укладывала в передней на полу, а уже когда прием у Батюшки оканчивался, я его перетаскивала в приемную. Помню, как Серафим исповедовался в первый раз; вышел такой сосредоточенный. Когда же я вошла после него, Батюшка мне сказал сначала уложить Серафима спать, а потом прийти исповедоваться. Я, укладывая Серафима, не утерпела и спросила, о чем его Батюшка расспрашивал. Он мне сказал, что Батюшка его спросил, любит ли он свою маму, а он ответил, что нет. Я страшно удивилась, но Серафим мне сказал: «Я же тебя часто не слушаюсь». Это рассуждение пятилетнего ребенка меня поразило! Когда Серафим разделся и лег, Батюшка пришел, наклонился над ним и перекрестил его. В это время я подумала, что вот в нем, с благословения Батюшки, начинается жизнь сознательного христианина. Верилось, что по его молитвам, будет все хорошо. Помоги, Господи!

Серафим потерял свой крест. Я попросила Батюшку дать ему крест, он сначала обещал дать свой собственный, но потом дал другой, а свой пообещал дать потом.

Этот раз мы торопились домой, чтобы быть дома к Воздвижению. Храма у нас уже не было, договор был расторгнут, но о. Адриан со своей общиной перешел в Никольский храм, где прослужил еще некоторое время. Мы заезжали в Козельск, оба пособоровались у о. Досифея. Батюшка нам сказал приехать к его именинам, к 29 ноября.

Приехали вдвоем к именинам Батюшки, к 29 ноября, и прожили две недели. Съехалось много народа из Москвы, из Козельска, из Гомеля. Все говели и причащались у о. Никона, вместе с Батюшкой, запасными Дарами, привезенными им из Козельска. Когда о. Никона еще не было, Батюшка вдруг объявил, что он сам будет исповедовать только хозяина (Андрея Евфимовича), Марию Евфимовну, о. Адриана и меня, а все остальные пусть ждут о. Никона. Все взволновались, беспокоились, но потом все уладилось.

Отец Никон с о. Адрианом отслужили торжественную всенощную, а утром обедницу. Батюшка был такой светлый, радостный, вышел к общему столу и со всеми пил чай. Постепенно все стали уезжать, но у о. Адриана столько было вопросов относительно дальнейшего устроения нашей жизни, что он ждал их разрешения. Мы пробыли и вторые именины Батюшки, то есть 6 декабря: Батюшка в миру был Николаем.

Опять все присутствующие говели. В этот раз, 6 декабря, служил обедницу и причащал о. Адриан. Интересный случай произошел с одной художницей, Ниной Владимировной (из наших мест). Она сидела и рассуждала, что не все ли равно, у кого ей исповедоваться. И вот Батюшка ее одну отказался исповедовать и послал к о. Адриану. В эту нашу поездку к Батюшке удалось получить его изображение и набросок группы: Батюшка, о. Никон и о. Адриан, и слепок с головы Батюшки из воска. Все это я упросила сделать Нину Владимировну, художницу, без благословения Батюшки, так как он сниматься не хотел, говоря: «Отцы святые нам это не заповедовали».<...> Я была очень рада, так как нельзя было сказать, что уж очень хорошо нарисовано и слеплено, но все-таки Батюшка был похож, а получить другое изображение Батюшки надежды не было.

Батюшка нам сказал возвращаться в Ромны, а после Крещения о. Адриану уехать в Киев, мне же пока пожить дома.

Во все это наше пребывание у Батюшки я, по обыкновению, переписывала: переписала акафист Божией Матери «Целительницы», который Батюшка сказал читать, когда о. Адриан заболевает, акафист перед принятием Святых Тайн и всякие выдержки из различных книг. Отец Адриан же решал свои вопросы. Батюшка меня называл его секретарем и казначеем и вообще, как всегда, отпуская нас, говорил, что мы еще увидимся. Когда же я напомнила, что Батюшка мне обещал свой крестик, он сказал, что его не нашел, а к следующему разу приготовит.

Приехала я к Батюшке в феврале 1927 года, вызванная телеграммой. Отец Адриан был уже там; он приехал из Киева, так как из Ромен был уже выслан. Батюшка заявил, что и я должна обязательно приехать, и мне послали телеграмму. Отца Адриана Батюшка послал на выборы священника в местечко Плохино. Это было Прощеное воскресенье. Отец Адриан служил с другими священниками, сказал проповедь, и как-то почти все перешли на его сторону. Из трехсвященников, которых выбирали, был выбран о. Адриан. Мне ужасно было тоскливо, что придется жить в этой захолустной деревне, даже квартиры отдельной не было, а вместе с хозяином в его избе. Решили поехать опять к Батюшке за окончательным решением. Батюшка подробно расспросил обо всем о. Адриана,что не понравилось ему и вообще как все было, но ничего не сказал. Спросил меня, хочу ли я в Плохино. Я сказала,что ничего не знаю, а как он скажет, так пусть и будет, но сама приходила вужас при мысли, что нужно будет жить в Плохино! Батюшка похвалил меня замое послушание, ушел в свою комнату, потом вышел, неся в руках маленький крестик на шейной цепочке. Помолившись словами: «Да будет крест сей легок рабе Твоей Евгении», Батюшка надел мне на шею, сказав, что это его крестик. Мне стало очень радостно и приятно, невольно утвердилась мысль: «Да будет все так, как Господу угодно, на все Его Святая воля». Верилось, что за молитвы Батюшки будет все как нужно нам.

Это было в Прощеное воскресенье. Началась первая неделя Великого поста. Отец Адриан ежедневно читал канон святого Андрея Критского, утром – часы. Все говели, готовились к воскресенью. Но все-таки мы не знали, что нам делать дальше и даже куда ехать. Батюшка ничего нам не говорил. Правда, я думала, что, очевидно, Старец сам не знает, как решить нашу судьбу, что, вероятно, Господь ему еще не открыл. Но все-таки временами находило уныние, тем более что условия для жизни в Холмищах были очень тяжелы.

Вдруг в четверг говорят, что приехали из Плохина за о. Адрианом. Мы взволновались, идем все вместе к Батюшке: Андрей Евфимович, мы с о. Адрианом и приехавший староста из Плохина. Батюшка всех усадил и вдруг заявил: «Отец Адриан в Плохино не поедет». Стал объяснять старосте, что у них неправильно производились выборы, что нет подписей, говорил о том, что некоторые хотят своего диакона; вообще о том, что у них в приходе нет единодушия, а наоборот – интриги. Батюшка так поразил старосту своею осведомленностью их дел, что он сразу стал расспрашивать, как ему молиться за исчезнувшего сына: как за живого или как за мертвого? Батюшка сказал отслужить акафист Святителю Николаю Чудотворцу и ждать к себе сына.

Я страшно обрадовалась, что в Плохино ехать не надо. Следующие дни прошли спокойно, шли Великопостные службы. В воскресенье приезжал о. Досифей из Козельска, отслужил обедницу. Мы все причастились, поисповедовавшись у Батюшки.

Но вот началась вторая неделя Великого поста. Нам надо было уезжать уже, но куда? Батюшка решил, что о. Адриану в Киев, а мне пока пожить до тепла в Ромнах, а там надо думать о том, чтобы и детей перевозить в Киев. И так мы уезжали от Батюшки все-таки с некоторыми определениями, и думалось, что же будет тогда, когда Батюшки не будет? Кто будет решать все наши вопросы? А чувствовалось, что в нашей жизни начинается период всяких испытаний! Сохрани и помилуй, Господи, нашего Батюшку!

В этот раз, в июне 1927 года, еду в Холмищи с одной киевлянкой, которая давно собиралась к Батюшке. Прожили лето под Киевом всей семьей, что же дальше делать, куда ехать? Можно ли возвращаться в Ромны? Там православным людям оставили одну только кладбищенскую церковь. Отца Адриана зовут туда, но ведь люди не понимают, что ГПУ потребовало от него подписки о выезде.

Приезжаем на станцию Думиничи. Подвод нет. Решаем идти пешком 25 верст. Дорога для нас, конечно, оказалась трудной. Пришлось несколько раз разуваться и переходить ручьи вброд. Кроме того, мы часть пути шли лесом, спросить было некого, и потому пришлось сделать много лишнего, так как мы сбились с прямой дороги.

Приходим в Холмищи и узнаем, что Батюшка никого не принимает: было местное ГПУ, которое потребовало от него прекратить прием. Грустно. Сидим на крылечке того домика, в котором живет Батюшка, видим свет в его окошечке и знаем, что к нему нельзя. Все-таки Батюшку упросили нас благословить. Молча, с каким-то особенным благоговейным чувством, приняли мы это благословение. Пошли ночевать напротив, к Евгении Семеновне, у которой жила наша художница. На другой день утром нам надо было уезжать обратно в Киев. У меня не было ропота или неудовольствия, а, наоборот, было сознание того, что Батюшка иначе поступить не может. Придя к Евгении Семеновне, начала думать: все-таки как же быть? Как получить ответы на наши вопросы? Тут как раз пришел о. Тихон (местный священник), я его упросила подождать немного, а сама взяла тетрадку и стала в ней писать вопросы, оставляя место для ответов. С этой тетрадкой, по моей просьбе, о. Тихон пошел к Батюшке и записал ответы. Батюшка ответил на все вопросы. (Жаль, что эта тетрадка осталась в Киеве.)

Вечером Батюшка прислал Марию Евфимовну мне сказать, чтобы я не огорчалась и не печалилась, ехала бы обратно и его бы простила! Батюшка дорогой, да разве я могу иметь что-нибудь против него! Наоборот, у меня было такое чувство, как будто я побывала у Батюшки! Написала ему еще записочку и послала с Евгенией Семеновной, просила помолиться о нашем путешествии, так как меня пугала мысль идти пешком. За молитвы Батюшки удалось нам поехать! Как только мы вышли из села, нас обогнала подвода, которая довезла нас до станции.

В этот последний раз, в 12-ю поездку, в конце октября 1927 года, попала я в Холмищи совсем особенным образом: Батюшка сам вызвал меня. Произошло это так. Живя в Киеве, мы все время старались посылать Батюшке различные продовольственные посылки, так как местные власти требовали, чтобы Батюшка не принимал никого, а хозяин постоянно роптал, что уменьшилось поступление продовольствия и денег. Получаем известие, что в Холмищах недостаток муки. Отец Адриан упрашивает одну железнодорожную служанку из общины о. Николая Стеценко, имеющую право на бесплатный билет, съездить в Холмищи и отвезти муку. Решили написать Осокиным, спрашивая, могут ли они встретить, и потом хотели дать телеграмму. Вдруг получаем письмо от Матрены Алексеевны Осиной, в котором она пишет, что была у Батюшки и спрашивала, как быть с приездом, так как у них около станции банды. Батюшка ответил, что он никому не благословляет приезжать из Киева, «кроме матушки о. Адриана, которая и должна все доставить лично ко мне». В письме были подробности, как совершить путешествие: я должна поехать в Козельск, оттуда меня Василий Петрович должен доставить к себе на хутор (75 верст), а потом Матрена Алексеевна (его жена) привезти в Холмищи. Матрена Алексеевна еще сообщила, что на Андрея Евфимовича наложен большой налог, что Андрей Евфимович Батюшку укоряет в этом. Батюшка беспокоится, как помочь Андрею Евфимовичу, и занимал для этого деньги у них, у Осиных.

Надо было скорее ехать и не с пустыми руками. Начала хлопотать, собирать деньги. Это дело было трудное, так как нас мало еще кто знал в Киеве, а прихода о. Адриан не имел. Но с Божией помощью все устроилось. Я поехала с порядочной суммой и с продуктами. Путешествие было трудное, было очень холодно в вагонах, были лишние пересадки, приходилось на себе таскать муку и другие тяжести. Сначала я ехала с одной киевлянкой, которая мне помогала, но потом, помню, пересадка в Сухиничах на Козельск была настолько трудна, что я чуть было не пропустила поезд, таская одна уже все эти тюки. Приехала в Козельск, там подождала, пока меня доставил до своего хутора Василий Петрович. Это было 1 ноября, и, наконец, Матрена Алексеевна привезла меня к Батюшке (2 ноября).

Вышло необыкновенно как-то. Когда мы приехали, нам ворота открыл младший сын Андрея Евфимовича, а больше дома никого не было. Обрадовавшись, я сразу побежала к Батюшке. Батюшка вышел слабенький, весь осунувшийся, желтый весь. Я опустилась перед ним на колени в коридорчике, он благословил, а потом, взяв мою голову в обе руки, сказал: «Благодарствую тебе очень, что приехала, благодарствую, умница, что приехала»... В это время вошла Матрена Алексеевна с мукой и всякими пакетами. Володя (сын Андрея Евфимовича) ей помогал тащить. Батюшка опять за все благодарил, сказал Володе ставить самовар, и нас отправил чай пить. Я оставила Батюшке новый наперсный крест о. Адриана с изображением Владимирской Божией Матери на обратной стороне, сделанным с батюшкиным благословением.

Только мы с Матреной Алексеевной перешли на другую половину, как вошли Мария Евфимовна и Андрей Евфимович. И вспомнились мне слова Батюшки: «Пусть она все привезет лично ко мне».

На другой день утром узнаю, что Батюшке было плохо, что у него был приступ лихорадки. Но все-таки часов в 11 меня позвали к Батюшке. Батюшка вышел со всеми письмами, привезенными мною, и сел в кресло, посадив меня рядом. Надо было перечитать все письма и записать батюшкины ответы, а на Батюшку жалко было смотреть: видно было,что ему очень нехорошо. Я несколько разспрашивала, не оставить ли некоторые письма на завтра, но Батюшка не соглашался. Мы все кончили. Пересчитали деньги. Я встала и попросила Батюшку пойти отдохнуть. Батюшка сказал: «Да, да, видишь, в каком я печальном положении – и лихорадка, и налог». И рассказал подробно о налоге. Я простилась с Батюшкой и ушла очень расстроенная, видя, что Батюшке так плохо.

На следующий день, 4 ноября, удалось долго посидеть с Батюшкой и обо всем переговорить. Отцу Адриану Батюшка сказал передать, продиктовав следующее: «Чтобы он имел благонадежие, что благодатию Божией дано будет благоустроение истинной христианской жизни во благотворение и служение православной церковной благодатной жизни и всем не отступающим от Православия послужит во спасение. Аминь».

«Ты скажи отцу Адриану, чтобы он ничего не начинал без православного епископа. Иерей может устраивать свое благосостояние с благословения епископа, хоть бы он был другой епархии или на покое. Непременно, если иерей обратится к епископу, – это послужит ему во спасение. В Москве есть православные епископы». – «Батюшка, а в Киеве кто же, архиепископ Василий?» – «Да, архиепископ Василий». – «Батюшка, но ведь он во многом отношении не удовлетворяет отца Адриана, как же быть?«– «А пусть батюшка поищет, съездит в Москву». – «Да где же искать?»– «Ну, матушка, не могу же я для него поездить, видишь, я слаб и болен». – «Батюшка, да вы так, сидя в кресле, поездите для него». – «Нет, нет, уж я не знаю». Разговор оборвался...

«В Ромны можно возвратиться только тогда, когда члены совета церкви или представители от прихожан приедут просить о. Адриана и привезут письменное прошение с обеспечением ему спокойной жизни и безопасности со стороны гражданской». Когда спросила про владыку схиархиепископа Антония, Батюшка как-то не ответил, а рассказал про видение Антонию Великому. «Мир опутан сетью сатаны, и только смиренный может избегнуть этих сетей. Вот коммуна, разве это не есть сеть? Часто попадаются молодые, а ведь поколение растет».

«Бог говорит пророку: «Я ниспошлю глад на всю вселенную». Св. Димитрий Ростовский говорит: «Не глад хлеба, а глад Слова Божия». Разве сейчас не глад Слова Божия? Хлеб – для тела, Слово Божие – для души человека, а это важнее». Батюшка кончил все это говорить и ушел к себе, потом вышел с крестом о. Адриана; начались некоторые обсуждения о переделке креста. Батюшка продиктовал письмо о. Адриану, и я ушла от Батюшки с каким-то чувством умиления и благодарности.

5 ноября. Сегодня я уже в последний день у Батюшки. Батюшка долго не выходил, потом вышел с иконой преподобного Серафима, молящегося на камне, и, благословляя меня, сказал отвезти эту икону о. Адриану. Я спросила: «А мне?» Но Батюшка сказал: «Зачем тебе отдельно, вам вместе». Я попросила еще иконки для о. Николая и еще для некоторых киевлян. Батюшка дал еще целую пачку, а меня вновь благословил своим крестиком, который я уже носила на шее, и сказал его не снимать. Отцу Адриану сказал передать, еще раз повторяя: «Пусть изберет себе одного какого-нибудь православного епископа и к нему обращается. Всегда, если иерей обращается к епископу, Господь ему укажет, что нужно. Даже в уставе церковном сказано, что иерей в своем доме не может распоряжаться сам, без епископа, если хочет переменить квартиру или освятить новый дом. Если строится богоугодное заведение с церковью, то приглашается епископ. Пусть отец Адриан вспомнит слова Спасителя, когда Он посылал апостолов на проповедь, они уже были как священники или епископы. Христос говорил: еже внидете в город, прежде узнайте, где муж благоговейный, и в тот дом идите, там оставайтесь, и не переходите из дома в дом. Пусть батюшка посмотрит в толковании. Пусть батюшка отец Адриан молит Господа расположить его сердце к какому-нибудь православному епископу и его обо всем спрашивает. Теперь нужно искать епископа».

Когда спросила про о. Димитрия Иванова, как с ним быть, Батюшка сказал: «В Писании сказано: «Имейте общение друг с другом». Потом Батюшка спросил, получил ли уже о. Адриан протоиерейство. Я сказала, что ведь о. Адриан сейчас не имеет прихода и что вряд ли он скоро может получить протоиерейство. Батюшка сказал: «Вот тогда в Ромнах отказался, когда его назначили, а теперь пусть пеняет на себя».

Позвали чай пить. Стали запрягать лошадей. Пошла с Батюшкой проститься. Батюшка помолился, благословил меня, а потом, стоя в коридорчике, сказал: «Скажи отцу Адриану, чтобы он о церковных делах не беспокоился, предоставил бы все Промыслу Божию и никого ни о чем не расспрашивал». Батюшка начал опять благодарить меня. Мне было тяжело от этой благодарности, я плакала и просила не забывать нас в своих молитвах. «Нет, нет, я всегда с вами, а вот теперичи я сам нуждаюсь в молитвах и прошу у отца Адриана его молитв». Я вышла от Батюшки и уехала из Холмищ.

Это была моя последняя поездка к Батюшке. Батюшка скончался 29 апреля 1928 года. При последних его минутах присутствовал о. Адриан. Меня же Господь не сподобил.

Теперь вспоминаю, как хорошо, что Батюшка вызвал меня, а то ведь у меня могло остаться грустное воспоминание, что Батюшка меня не принял в последний раз и умер. А все-таки он захотел меня утешить, призвав меня еще раз к себе. Упокой, Господи, его душу, дорогого нашего Батюшки. Память о нем никогда не изгладится у меня.

Мы с о. Адрианом живем в Киеве. Храм наш в Ромнах уже закрыт, и о. Адриан выслан из города. Прихода в Киеве он пока не имеет, служит у о. Михаила Едлинского в Борисоглебской церкви. Мы живем в подвале, предоставленном нам одной знакомой домовладелицей, дети же наши продолжают жить в Ромнах со своею няней.

С батюшкой о. Нектарием мы все время переписываемся через Василия Петровича Осина, духовного сына Батюшки, который живет в 15 верстах от Холмищ.

Мы знаем, что Батюшка слаб, его мучает лихорадка, при нем кроме хозяина (Андрея Евфимовича) еще находится Мария Евфимовна из Гомеля, прихожанка о. Павла Левашова.

В январе получаем телеграмму от Василия Петровича, который вызывает отца Адриана и сообщает, что Батюшка очень болен. Отец Адриан страшно взволновался, так как сам лежал с температурой и ехать никак не мог.

Началась усиленная переписка с Осиным, мы очень беспокоились. Наконец получили письмо, что Батюшке лучше, описывалась батюшкина болезнь, во время которой он вдруг сказал Марии Евфимовне позвать о. Адриана. Та ему ответила, что о. Адриана нет, а Батюшка сказал: «Нет, он здесь, вы его увели на половину хозяина». Отец Адриан, вспоминая батюшкины слова, сказанные мне при моем последнем посещении его, что «мы с отцом Адрианом еще увидимся», беспокоился очень, что не может ехать, так как все еще болел.

Наконец, как сейчас помню, в день Преполовения, приходим из церкви и находим на столе открытку, в которой Осин сообщал, что Батюшка умирает и что, если мы хотим Батюшку застать, надо торопиться с приездом.

На поездку вдвоем у нас денег не оказалось, решили, что о. Адриан поедет один.

Отец Адриан был еще не вполне здоров. Время тогда было тяжелое, и для священника, носящего рясу... могли быть всякие неприятности. Я хотя и очень беспокоилась, но все-таки пошла покупать билет и вообще устраивала поездку. Помню, что, когда я стояла в очереди за хлебом, подбежал ко мне беспризорник и так ударил по руке, что сумочка выскочила, и я ее каким-то чудом поймала в воздухе. Страшно переволновалась, так как ведь в ней был билет на поездку к Батюшке!

В общем, о. Адриана я снарядила, и он уехал 27 апреля вечером. Приехал он на станцию Думиничи 28-го вечером; там он встретил сестру Марии Евфимовны и диакона из Гомеля, ожидавших поезда на Гомель. Они рассказали, что они только что из Холмищ, что Батюшка еще жив, что о. Сергий Мечев уехал московским поездом обратно в Москву; он был у Батюшки по его вызову и Батюшку причастил Святых Тайн.

Отцу Адриану удалось только часа в два ночи получить подводу. Ехать было очень трудно, везде было много воды. Приехали в деревню Чернышево только в 12 часов дня. Там оказалось, что вода размыла мост и нельзя проехать. Пришлось долго ожидать, пока не наладили переезд.

В общем, только в 4 часа дня 29 апреля о. Адриан приехал в Холмищи.

Батюшка лежал покрытый новой простыней и белым вязаным платком. Отец Адриан с грустью увидел, что Батюшка его не узнает. Он перешел в приемную и начал читать Псалтирь Божией Матери, которая всегда читалась у Батюшки. На шестой кафизме о. Адриана позвали к Батюшке его перекладывать. Были София Александровна Энгельгардт и Мария Евфимовна. Отцу Адриану нужно было подложить руки под корпус Батюшки, кто-то держал голову. Когда о. Адриан приподнимал Батюшку, он так ласково посмотрел на него и что-то прошептал; все видели, что Батюшка узнал о. Адриана. Мария Евфимовна принесла два образа из приемной: великомученика Пантелеймона и преподобного Серафима, и, указывая на образ великомученика Пантелеймона, сказала: «Батюшка, благословите им отца Адриана». Батюшка с трудом протянул руку, взял образ и положил его на голову о. Адриана. Потом о. Адриан попросил образом преподобного Серафима благословить всю семью нашу. Через несколько минут Батюшка погрузился в забытье.

Всех позвали чай пить на половину хозяина (Андрея Евфимовича). Отец Адриан и София Александровна пошли. Вскорости вбегает Мария Евфимовна с криком: «Отец Адриан, идите скорее». Отец Адриан бросился к Батюшке. Уже обстановка у Батюшки была иная: Батюшка лежал, повернувшись к стене, покрытый мантией, горели свечи, рядом с кроватью на столике лежала епитрахиль и открытый канон на исход души. Отец Адриан, действительно, увидел, что Батюшка умирает, он начал читать отходную. Прочитал все полностью, Батюшка еще был жив. Отец Адриан, упав на колени, прижался к нему, к его спине под мантией. Батюшка дышал еще некоторое время, но дыхание делалось все реже и реже. Отец Адриан, видя, что Батюшка кончается, поднялся с колен и накрыл Батюшку епитрахилью, через несколько минут Батюшки не стало. Было восемь с половиной часов вечера 29 апреля 1928 года.

По кончине Батюшки, когда о. Адриан закрыл ему глаза, Мария Евфимовна с плачем сказала: «Какой Батюшка был прозорливец! Ведь я хотела остаться одна при батюшкиной кончине, я видела, что Батюшка кончается и начала читать отходную, но вдруг вспомнила слова Старца, сказанные мне в январе: «Позови отца Адриана, вы его увели на другую половину».

Нужно было опрятать покойного, должен был прийти местный священник о. Тихон, но уже раньше пришла местная власть, взяла документы Старца.

Когда пришел о. Тихон, Батюшку переложили на стол, но не было власяницы – ее должны были привезти из Козельска. Отец Адриан оставался при покойном один. Только на другой день в 12 часов приехали из Козельска и вообще стали съезжаться духовные дети Батюшки. Вечером приехали о. Сергий Мечев, о. Савва из Звенигородского монастыря и о. Андрей Эльбсон из Александрийского Подворья, о. Петр из Можайска. Начались непрерывные панихиды. Ждали из Москвы гроб-колоду, который должны были прислать почитатели Батюшки. Поэтому погребение совершалось только 3 мая, в день преподобного Феодосия Печерского.

Мой духовный отец, священник П., посоветовал обратиться к Оптинским старцам за разрешением некоторых моих вопросов. По его слову, я поехала в Оптину, не зная даже, в чем состоит старческое руководство. Сначала я попала к батюшке Анатолию, а через несколько дней к батюшке Нектарию. Он мне дает книгу епископа Игнатия Брянчанинова об умной молитве, написанную литературным, а не специфическим монашеским языком. Я читаю и думаю: «Как они здесь читают такие книги? Ведь такой язык для них страшно труден и непонятен». На мои помыслы Батюшка отвечает тончайшей улыбкой: «Конечно, мы малограмотные и таких книг читать не можем, это ведь для таких образованных барышень, как ты, написано». Тут я не выдержала, бросила книгу и упала перед ним на колени. Потом я еще два раза приезжала в Оптину, к старцам ходила, но спрашивать их стеснялась, и поэтому я от них никакого указания и не получала. Потом уже я о других, тоже молчавших, старцев спрашивала: «Батюшка, почему вы ничего не скажете?» А он говорит: «Потому что они и не спрашивают».

Во второй раз духовный отец мой просил, чтобы я обязательно привезла ответ на его письмо. Я робко прошу Батюшку, а он говорит мне: «Обожди до завтра», а завтра извиняется – письмоводитель не пришел, и просит еще до завтра обождать. Так он меня две недели мучил. У меня не хватило бы смелости беспокоить его для себя, а для духовного отца моего должна была, и с такой мукой и застенчивостью все просила Батюшку дать наконец ответ, а он все откладывал.

Наконец я решила уехать. Не взяв благословения у Старца, пошла на вокзал. Тут уже сейчас должен поезд подойти, а у меня такая тоска, такое желание вернуться в Оптину и все-таки получить ответ для отца моего духовного, что не выдержала и побежала обратно. А Батюшка встречает меня с улыбкой и подает мне уже запечатанное письмо.

А когда в третий раз я приехала, Батюшка оставил меня жить в Оптиной, а я ведь приехала налегке, без вещей, рассчитывала на неделю, а прожила год. Тут уже Батюшка стал меня воспитывать духовно. На вопросы мои не отвечал. «Нам с тобой торопиться некуда – у нас год впереди». А повел меня путем суровым. Все мои помыслы обличал до мелочей. Помню, я раз в зеркало поглядела и подумала: какая я белая стала. А когда я пришла к Батюшке, он при всех стал передразнивать меня: стал на меня так глядеть, как я на себя в зеркало глядела, и спрашивать: «А почему ты такая белая?»

Тут уж я перестала глядеться в зеркало. Зима наступила, а у меня веревочная обувь и нет теплой одежды. А перед тем легкие у меня были в плохом состоянии. Хожу я по снегу почти, можно сказать, босиком и ничего, не простужаюсь, а Батюшка спрашивает меня: «Фенечка, а тебе не холодно?» – «Нет, Батюшка, за ваши молитвы, ничего». Тут он говорит: «Я тебе скоро теплую ряску дам». – «Как ваша воля». А на следующий день подходит ко мне в церкви монашка и говорит: «Одна дама хочет вам теплую ряску дать, она не может видеть, как вы по такому холоду раздетая ходите». Я вспомнила батюшкины слова и поблагодарила.

Уехал Батюшка к В. П. на хутор. Поехали мы с Н. за ним, а потом в Холмищи перебрались. Однажды (Н. уже уехала лечиться в Москву) Батюшка посылает меня к В. П. уже под вечер, но все как-то задерживает меня под разными предлогами и только под конец говорит: «Ну, теперь иди». Прощаясь, спрашивает: «А ты не боишься?» – «Нет, за ваши святые молитвы, не боюсь». Прихожу на хутор, а там все ужасаются: «Как это вы шли? Еще четверти часа нет, как наши собаки выли на волка». А правда, по дороге видела я огромные свежие следы.

Тут, на хуторе, Батюшка велел мне однажды затопить у него печь. Я дров принесла, две вьюшки открыла. Батюшка сам, благословясь, поджег дрова, а дым как повалит в комнату. Батюшка говорит мне: «А открыла ли ты вьюшки?» – «Открыла», – отвечаю. «А ты еще посмотри». – «Нет, Батюшка, и смотреть нечего, знаю, что открыла». Дым все валит и валит в комнату. Батюшка вышел на крыльцо. Там ветер. Стоит Батюшка, воротник поднял, а ветер треплет его седые волосы. Идет келейник Петр и спрашивает меня: «А вы все три вьюшки открыли?» Я обомлела. «Нет, – говорю, – только две». Петр побежал открывать третью. Я у Батюшки прошу прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме, на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната не очистилась от дыма, живым укором моему непослушанию.

Батюшка предупреждал меня: когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым всегда заходишь. Но я не послушалась, от непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, и вот лег на меня смертный грех, и Батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я в свою комнату и упала на пол в последнем отчаянии. Чувствую, Батюшка незримо встает около меня и поднимает меня. Пришла в себя, пережила я кое-как это горе, но два года после этого не принимал он меня. Потом принял и сказал: «Больше смертного греха не совершишь ты вовек».

Однажды чувствовала я ненависть к одной близкой Батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась Батюшке, а он дал прочесть историю Иосифа, как братья завидовали пестрой одежде Иосифа, и поняла я, что корень ненависти моей – зависть, и тут я почувствовала умиление сердечное.

Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: «Читай «Богородицу», пока Она тебе не ответит: «Радуйся», а сам ушел. Я читаю с ужасом и думаю, как же это будет? И никакого ответа не слышу. Тут входит Батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватывает неизъяснимая радость.

Однажды в Холмищах Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой мое лицо. Я смутилась и подумала: не к смерти ли меня готовит? А на следующий день я помогала снимать с чердака обледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали его сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом, одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки. Я пошла к Батюшке и рассказала ему; он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.

Иоанно-Предтеченский скит Оптиной Пустыни в Козельске Калужской области.

18 мая 2018 года

Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей, через запертую дверь, как Батюшка в приемной кого-то укоряет или что-то требует очень громким, грозным голосом. Мне стало странно и страшно. Это не походило на обычную манеру Батюшки, и я подумала: «Кому же это так достается?» Когда я прочла молитву, Батюшка открыл дверь. В комнате никого не было.

Батюшка часто говорил: «Когда я болен, я скорблю, а когда здоров – не умею пользоваться своим здоровьем».

О детях Батюшка говорил: «Если дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает». «Чтобы дети не хворали, надо их чаще причащать».

«Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам».

Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснил, что этого нельзя делать. «Если ты хочешь благословить какое-нибудь лицо или предмет, то можешь себе их представить мысленно, но крестное знамение совершать физическим движением». «Когда бьют часы – крестись, чтобы огражден был следующий час».

Как-то одна женщина написала Батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: «Подумай, у ее даже хлеба нет».

«Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном».

Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю: «Когда?» Он говорит: «Церковь молится утром, в полдень и вечером».

Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: «Батюшка, это смирительная рубашка?» А он смеется: «Нет, она благодатная».

Как-то стою я на крыльце в Холмищах. Ко мне подходит Мария и передает от Батюшки носовой платок. После этого несколько дней я горько плакала из-за ссор с нею же, а Батюшка меня не принимал. Потом принял и дал мне прочесть, как одна игуменья получила от своего духовного отца платок в предзнаменование слез.

Весна 1928 года. За целый год никому не удается побывать у о. Нектария. Едут и возвращаются ни с чем. Хозяин не допускает к Старцу, говорит, что сам Старец не хочет никого принимать и что в сельсовете очень следят за его домом. До нас доходят только глухие слухи, что о. Нектарий часто болеет.

В начале апреля 1928 года о. Борис и я едем по благословению о. Сергия в Холмищи. В лесу тает снег, везде широкие ручьи, дороги нет. С большим трудом мы наконец добираемся пешком до села. Уже темно, в селе все спят, и хозяин впускает нас в дом. Утром нас зовут к Старцу.

Отец Нектарий просит поднять его с постели и усадить в кресло, а потом велит позвать нас. Он очень слабенький. Мария говорит, что он давно не сидел в кресле, и только когда узнал, что мы приехали, захотел перейти с кровати в кресло.

Отец Нектарий благословляет нас и произносит: «Когда приедет отец Сергий?» Это были его первые слова. Мы отвечаем, что о. Сергий очень хочет приехать и поручил нас спросить об этом Старца. Старец говорит, чтобы мы сообщили о. Сергию, чтобы он приехал, как только сможет. Мы посылаем в Москву очень длинную телеграмму, и о. Сергий очень скоро приезжает вместе с доктором Сергеем Алексеевичем Никитиным. Отец Сергий подходит к постели умирающего Старца и опускается на колени. Отец Нектарий приветствует его словами: «О вас не беспокоюсь». – «Спасибо, Батюшка, спасибо», – радостно и взволнованно отвечает о. Сергий.

Мария, гомельская монахиня, которая живет у хозяина и ухаживает за о. Нектарием, восклицает: «Значит, отец Сергий больше не будет болеть!» Отец Сергий перед этим страдал от сильных головных болей.

Позднее о. Сергий несколько минут беседовал со Старцем наедине. На следующий день о. Сергий уезжает вместе с о. Борисом и Сергеем Алексеевичем. На просьбу Старца снова приехать к нему поскорее, о. Сергий дает обещание приехать через неделю. Отцу Нектарию очень хотелось, чтобы о. Сергий был при его кончине, но, к сожалению, этого не случилось.

Отец Сергий просил меня дать ему телеграмму, когда Старцу станет совсем плохо. Сергей Алексеевич сказал, что Старец сможет прожить еще недели две-три, не больше.

Через несколько дней я пыталась послать о. Сергию телеграмму, но даже верховой не смог проехать на станцию Думиничи, ни в волостное село, где был телеграф. Снег сильно растаял, реки разлились, и Холмищи были отрезаны от внешнего мира. А Старец заметно слабел с каждым днем.

И только накануне кончины о. Нектария к нему неожиданно приехал из Киева его духовный сын о. Адриан Рымаренко, который и читал над ним отходную, а потом вместе с местным сельским священником облачал его.

Получив телеграмму о кончине Старца, о. Сергий немедленно приехал. Приехали также и о. Петр Петриков, о. Борис Холчев и о. Андрей Эльбсон – духовные дети Старца – и кое-кто из мирян. Кожины, муж и жена, привезли гроб и деревянный крест. Из Оптиной приехал младший келейник Старца отец Петр (простой монах), а остальные ждали в Козельске, считая, что тело Старца должны привезти туда.

Незадолго до кончины Старца Мария три раза при мне спрашивала о. Нектария, где его хоронить. Он к этому времени уже почти не говорил, а отвечал нам жестами. Старец каждый раз указывал рукой назад, в сторону сельского кладбища. И каждый раз на вопрос Марии, отвезти ли его тело в Козельск, о. Нектарий отрицательно качал головой.

Торжественно отпели Старца и на руках отнесли на сельское кладбище и поставили деревянный крест на могиле...

(Настоятель Преображенского храма в селе Нижние Прысни)

Более 30 лет назад я впервые приехал в село Нижние Прыски. По милости Божией я получил приход в этом селе, расположенном совсем недалеко от знаменитой Оптиной Пустыни. Среди прихожанок храма оказались совсем пожилые женщины, которые хорошо помнили Оптинского старца Нектария, виделись с ним, беседовали, были его духовными чадами, большими и задушевными почитателями. Вот они-то собрали около двухсот рублей денег и попросили, чтобы я поменял старую сгнившую деревянную ограду на могиле старца Нектария на новую, металлическую. Благоговейно, с душевным трепетом принял я это приношение от семидесятилетних женщин и решил поскорее взяться за дело. В Оптиной тогда было училище. С помощью рабочих удалось сделать металлическую ограду и погрузить в машину металлические бочки с водой, цемент, песок, гравий, ломы, лопаты и прочие строительные принадлежности.

Отправились мы в село Холмищи. Я ехал впервые и дороги не знал. Заехали мы далеко в глушь; перед нами кончилась дорога и оказалась небольшая речка. Мост почему-то был разобран, а на его месте плавали ветхие бревна и доски. Что делать? Глубина реки небольшая, но на машине перебраться никак нельзя и развернуться невозможно. Казалось, человеческие силы здесь беспомощны. Я перекрестился, мысленно попросил Небесного заступничества и стал налаживать переправу. С трудом собрали мы бревна, на них положили доски горбылем вниз. Посмотрел я на наш мост, и показался он мне очень неустойчивым. Бревна были старые, полусгнившие, плохо скрепленные, а грузовик тяжело груженый, если завязнет – не вытащишь. Но с Божией помощью машина проскочила, причем доски разлетелись. Оглянулись мы назад и не поверили, что машина могла здесь пройти. Колеса были мокрые, доски тоже, машина могла моментально слететь. Это было большое чудо, малая часть явленной благодати, которая не только видится, но и чувствуется сердцем. В сердце мое залегло ощущение, что случившееся с нами было не просто случайностью или удачей, но великим знамением Божиим по молитвам старца Нектария.

В Нижних Прысках жил художник, Николай Никифорович Беляев. Он любил Оптину, часто посещал ее и встречался со старцем Нектарием. Во время первой мировой войны он, будучи военным, познакомился с английским офицером, которому предложил посетить Оптину Пустынь. Англичанин, с холодностью и высокомерием относившийся к русским, все же из любопытства решился ехать в обитель. И как только он перешагнул порог келлии старца Нектария, Батюшка заговорил с ним на английском языке, поведав о его внутреннем состоянии. Это настолько поразило гордого англичанина, что тот был глубоко тронут и долго не мог забыть ту неповторимую встречу.

Много раз приезжала ко мне Надежда Александровна Павлович. После закрытия Оптиной Пустыни она была направлена наблюдать за сохранностью монастырской библиотеки. Здесь она впервые познакомилась со старцем Нектарием, а потом стала его преданной духовной дочерью. Несмотря на строгое запрещение Старца, Надежда Александровна не находила в себе желания и силы воли бросить греховную привычку курения.

И вот однажды закуривает она очередную папиросу и вдруг случается с ней какой-то неожиданный удар и обморок. Пролежав некоторое время без памяти и очнувшись, она увидела разбросанные кругом папиросы. С тех пор она оставила этот страшный порок. Произошло это все, безусловно, по молитвам старца Нектария. По словам Надежды Александровны, Старец заповедовал в трудных душевных обстоятельствах и ситуациях приходить на его могилку, обещая свое заступничество, утешение и помощь в скорбях.

Могилочка старца Нектария, земелька на ней и песочек наполнены удивительной благодатию Божией. Рассказывали мне духовные чада Старца такой случай. Одна старушка жила в Москве в небольшом деревянном доме. Видя огромное строительство многоэтажных домов вокруг и опасаясь за свой домик, она стала просить заступничества у старца Нектария. Посыпав вокруг своего жилища земельку с могилки Батюшки, она стала усердно молиться Старцу, чтобы он помог остаться жить в домике, к которому она так привыкла. И произошло чудо! Огромное строительство дошло до ее дома, перешагнуло через него и пошло дальше. Только после ее смерти этот домик был снесен.

Мне часто приходилось бывать в гостях у одной старушки, жившей в Москве на проспекте Мира в деревянном доме. Ей тоже не хотелось переселяться в другое место. Она посыпала земельку с могилки старца Нектария внутри своей комнаты и просила Батюшку, чтобы он защитил ее. Так и прожила она в этом доме до своей смерти. И вот представьте себе, что, когда она скончалась, дом был снесен, а на его месте практически в самом центре города был устроен цветник. Это я видел собственными глазами.

В 1965 году я работала в столовой ПТУ № 29, располагавшемся на территории монастыря Оптина Пустынь. У нас работала уборщицей Мария Белякович и она рассказывала следующее.

В 1915 году она вместе со своим женихом приехала в Оптину к старцу Нектарию брать благословение на брак и привезла венчальные иконы и полотенце.

Когда они вошли к Старцу, то он сказал, что воли Божией на их брак нет. Тогда она заплакала и призналась, что уже беременна и другого пути у нее нет, а старец Нектарий говорит ей: «Разверни венчальное полотенце». Она развернула и к ужасу своему увидела, что оно наполовину черное. «Вот видишь,– сказал Старец, – жизнь твоя с ним будет до половины, он умрет первым. И будет у тебя пять детей. Но это не твой муж».

«Мы с мужем не поверили и решили поступить по-своему. Повенчались и жили вместе. У нас действительно родилось пять детей, и когда пятому ребенку было полтора месяца, мертвого мужа к дому в телеге привезла наша лошадь. Я убивалась – голод, как остаться с детьми, да еще с малыми, и хотела детей отравить и сама утопиться. Ночью мне во сне явился Старец и сказал: «Не унывай, все будет хорошо. Замуж больше не выходи, молись Богу, а детей вырастишь». Что и случилось, детки все мои вышли в люди. Два сына военные, а дочери хорошо живут замужем». (Записал 1.09.95 г. иеромонах Михаил.)

Об Оптинских старцах я знала давно, еще за много лет до открытия монастыря в Оптиной Пустыни. И больше всех прониклась к великому старцу Нектарию. Вот и помог мне однажды любимый мой Старец, и случай этот буду помнить я всю жизнь.

Был конец Рождественского поста. Я была под Москвой, не могла выехать, так как заболела моя невестка. Врач «скорой помощи» поставил ей диагноз:крупозное воспаление легких. Пришлось лечить. Невестку-то я вылечила, а сама простудилась, заболела, но в Москву приехала 5 января; а разболелась так, что в Оптину уже ехать не собиралась. Почти с самого открытия монастыря, на праздники, я украшала храм, и на Рождество Христово, конечно, тоже бы с радостью выполнила это послушание... и разболелась. Расстроилась, что не могу поехать, и вдруг звонит мне в 9 часов утра из Житомира моя духовная сестра, а я ей жалуюсь, что заболела. Она мне говорит: «Поезжай в Оптину – там выздоровеешь». Я и поехала.

Надо сказать, что в Оптину ехать надо с утра, тем более зимой – темнеет рано. В Калугу приехала, уже темнеть начинало; доехала до перекрестка в Козельске – темно, думаю: «Хоть бы попутка какая взяла». Молилась и Господу, и Святителю Николаю, и Оптинским старцам. Сжалился надо мной один солдатик, на «газике» довез меня до самой Жиздры.

Зима в тот год, 1969-й, была теплой, лед на реке тонкий и слегка снежком запорошен. Ну, я сгоряча с места в карьер – сразу на реку, по пологому бережку спустилась, прошла треть реки и случайно посмотрела в сторону, и... – о ужас! – увидела две больших полыньи. Я от страха оцепенела – ноги не идут, в голове мысли проносятся, как остолбенела, так и стою. И вдруг взмолилась: «Святый старче Нектарий, перенеси!» Итак осторожненько пошла. Прошла метра три и почти у самого берега услышала за собой грохот до небес. Оглянулась, а за мной весь лед до противоположного берега обрушился, и только вода в реке темнеет. Ну и в глазах у меня тоже темнеет. Не чуя под собой ног, домчалась я до монастыря. От напряжения, болезни и всего пережитого у меня даже кровь из носа пошла, но потом все быстро прошло.

Спустя некоторое время, после благодарственной молитвы, я поняла, какая беда могла со мною случиться, но милостью Божией и за молитвы великого старца Нектария, я чудесным образом была избавлена от возможной смерти.