Патриарх Фотий и Византийское богослужение его времени^*

Одной из самых выдающихся по своей влиятельности сторон византийской культуры, носителем которой был, бесспорно, чествуемый нами ныне патриарх Фотий, была сторона религиозная, церковная, и в частности церковный обряд, культ или православное богослужение. Об этой-то стороне византийской культуры, об этом, можно сказать, ее преобладающем элементе, сообщившем ей яркую и своеобразную окраску, о церковном культе или богослужении, я и намерен предложить Вашему вниманию несколько своих рассуждений, полагая, что весьма прилично почтить память блаженного патриарха рассмотрением такого явления, с которым он, как архипастырь, естественно, должен был иметь ближайшее соприкосновение.

Но культ есть явление очень сложное; рассматривать его во всей его полноте для настоящего случая было бы слишком много и не совсем уместно. А потому мы постараемся по возможности ограничить наш предмет. Культ есть совокупность разнообразных внешних форм, служащих для обнаружения вовне религии, которая, будучи достоянием человеческого духа, по общечеловеческим законам психической жизни требует себе соответствующего обнаружения вовне. Формы этого обнаружения суть те же самые, какие служат и вообще для всех обнаружений жизни человеческого духа. Теория культа указывает на три такие общечеловеческие формы, служащие для обнаружения религии во внешнем культе. Это 1) форма словесно-музыкальная, это – язык, слово в соединении со звуком; это – самая высшая и совершенная из форм; 2) форма действий и жестов, форма, так сказать, мимико-драматическая, церемониальная и 3) форма вещественных символов, форма, так сказать, художественная. Как ни интересно было бы рассмотрение художественных форм византийского культа: архитектуры, в области которой Византия созданием храма св. Софии указала искусству новые пути, скульптуры, живописи и вообще всего храмового убранства, но мы оставляем этот предмет в стороне. Оставляем мы в стороне и чисто церемониальную сторону, тоже весьма интересную. Мы остановим свое внимание главным образом только на словесных формах византийского богослужения. Формы эти в православном культе самые важные и самые обильные. Они преобладают в этом богослужении до такой степени, что к нему прилагается иногда специфическое название: словесная служба. Впрочем, и из словесных форм мы избираем только два вида, а именно Формы дидактические или богослужебное проповедничество и поэтические или богослужебное песнопение. Это – потому, между прочим, что здесь главным образом мы можем указать следы всеобъемлющей деятельности патриарха Фотия и его заслуг.

Итак, посмотрим, какую постановку имели оба указанные нами элемента, т. е. дидактический или проповеднический и поэтический в византийском константинопольском богослужении до Фотия и при Фотии, и какое участие принимал Фотий в их развитии и упорядочении?

Византийское богослужение есть то самое, какое имеем и мы, хотя конечно в течении своей длинной истории оно в разные эпохи имело некоторые отличия или в общем своем составе, или в постановке и развитии составных своих элементов. По отношению к богослужению древнехристианскому оно также не представляет собой чего-либо совершенно особого. Оно есть прямое продолжение его, и развилось на его основе. Какова же была эта основа, особенно по отношению к указанным нами элементам? Общий характер состоял здесь в необыкновенной жизненности и свободе при полной целесообразности и упорядоченности. В частности, что касается дидактического или проповеднического элемента, то он в виде чтения св. Писания и живой проповеди имел в первохристианском богослужении необыкновенно широкое развитие и свободную постановку, составляя, однако ж, неизбежный и необходимый элемент. Все древние описания этого богослужения согласно уверяют нас, что первая часть литургии была почти исключительно дидактическою. Из описаний Иустина мученика¹ и Постановлений Апостольских² мы знаем, что литургия начиналась чтением св. Писания и поучением. Читались в большом обилии отрывки из разных книг св. Писания ветхого и нового Завета. Затем следовало поучение; поучал сначала епископ; за ним делали то же самое пресвитеры. Следовательно, этот акт поучения быль довольно продолжителен и выполнялся очень старательно. Такая постановка богослужебного проповедничества обуславливалась в значительной степени не одною только основною целью богослужения, но и обстоятельствами времени, еще недалекого от времен апостольских, когда распространение и утверждение веры среди окружающего общества составляло главнейшую заботу церкви. Само собою понятно, что поучение это тем более было плодотворно, чем талантливее и искуснее были проповедники. Поэтому впоследствии, особенно в III в., мы видим, что предстоятели церквей старались отыскивать и поощрять ораторские таланты и христианскую ученость для доставления большего успеха церковному поучению. Это мы знаем, например, из истории известного ученого и оратора Ориона. Вместе с тем, в III в. мы замечаем, что на церковную кафедру начали проникать некоторые нежелательные элементы светского красноречия. Так, известно, что Павел Самосатский в Антиохии устроил для себя в своей церкви высокую ораторскую трибуну и говорил с нее речи, сопровождая их такими жестами и приемами, какие не всегда можно было встретить и у светских ораторов³. Этот поступок Павла, конечно, не нашел себе одобрения в церкви, но самая его возможность составляет факт многознаменательный, ибо указывает на широкое и свободное развитие церковно-богослужебного ораторства.

Еще более широкую и живую постановку в древнехристианском богослужении имел другой его элемент, элемент поэтический. Уже в посланиях ап. Павла мы находим указание на песни духовные, т. е. составленные христианами под влиянием новой духовной религии. Проконсул Плиний в известном своем письме к императору Траяну упоминает о гимне, воспеваемом христианами Христу, как Богу. Римский пресвитер Кай (II в.) указывает на весьма большое количество подобного рода песней, написанных верными еще в начале (απ̓αρχηϛ)⁴. И в самом деле, весьма естественно, что в первые века, когда религиозное одушевление, особенно под влиянием гонений, достигало крайней степени напряжения, религиозные гимны появлялись в громадном количестве и, конечно, в большей своей части усвоялись общественному богослужению. Правда, до нашего времени из этой громадной массы дошло чрезвычайно мало, но причина понятна. Причина та, что элемент песенный в первохристианском богослужении был элементом живым, постоянно движущимся, преходящим, отвечавшим главным образом текущим нуждам и настроениям. Одни песнопения являлись, вращались некоторое время в практике; затем их вытесняли новые и т. д.

Эта подвижность в области словесных форм богослужения оправдывала и обусловливала собою те разности в тексте молитв и песней, которые в такой большой мере свойственны были богослужению первых веков. Даже такое центральное богослужение, как литургия, в разных местах имела, хотя одно и то же содержание, но различное изложение, что засвидетельствовано с полной несомненностью сохранившимися до настоящего времени памятниками. В первой половине IV в., когда явилась надобность организовать церковное богослужение в Константинополе, разности эти достигли, по-видимому, особенно заметной силы, что, и послужило отчасти поводом к реформам в области богослужения, предпринятым около этого времени св. Василием Великим. В новой столице империи, принявшей в себя христианское население и духовенство от разных мест, богослужение в начале, по всей вероятности, не имело вполне определенных и однообразных форм. Первым устроителем его здесь быль св. Григорий Богослов – друг св. Василия – этого великого организатора православного богослужения. Григорий высоко ценил труды своего друга и, сделавшись архиепископом Константинопольским, конечно ввел здесь в употребление выработанные им формы. Затем все это было устроено и расширено св. Златоустом, который заменив, а частью только сократив текст литургического канона св. Василия, упрочил в Константинополе эту форму литургии. Вместе с тем он упорядочил и все другие литургические установления Константинопольской церкви.

Деятельность Златоуста по части устройства византийского богослужения вообще составляет исходный пункт всей истории и всего последующего развития этого богослужения. Деятельность эта опиралась на принципы древнехристианской практики и была высшей степени многостороння и, так сказать, гармонична. Оба главные виды словесных богослужебных форм – проповедничество и поэзия нашли в нем деятельного организатора. В частности, что касается поэзии или песенного элемента, то в то время, когда Златоуст сделался архиепископом Константинопольским, этот элемент состоял там, по-видимому, главным образом из псалмов. Фотий в своей библиотеке сохранил известие из одного потерянного сочинения Феодорита, где Златоусту усвояется забота об устроении чина псалмов. На основании некоторых других свидетельств, сохранившихся у древних церковных историков, особенно у Сократа, можно думать, что Златоуст составлял также краткие песни оригинально-христианского содержания, которые в IV в. известны были под именем тропарей и были распространены повсюду в городских церквах. Тропари эти представляли собою коротенькие пиэсы из двух трех строф и пелись обыкновенно вперемежку со стихами псалмов, составляя как бы припевы для них или междустишья.

Но в особенности выдается деятельность Златоуста, как устроителя проповеднического элемента в византийском богослужении. Элемент этот перешел в Византию из древнехристианской эпохи уже в весьма развитом виде. Но здесь он получил еще большее развитие и еще более твердую постановку, благодаря трудам и таланту сначала Григория Богослова, который был в Константинополе очень недолго, а затем, главным образом Златоуста, обладавшего таким ораторским талантом, который не допускает никакого сравнения. Как был обилен ораторский элемент в византийском богослужению того времени и как много было в нем жизненности – это мы можем ясно видеть из многих намеков, содержащихся в речах и беседах св. Златоуста. Здесь мы находим множество указаний на необыкновенное внимание, и даже энтузиазм его слушателей. Возгласы восторга и громкие рукоплескания нередко прерывали его беседы. Он не всегда бывал доволен этими проявлениями одобрения и внимания, но иногда и благодарил за них, принимая их за невольные проявления чувства, а может быть, и потому, что видел в этом глубоко укоренившийся навык, с которым трудно бороться, и который, в сущности, не заключает в себе ничего дурного, если им не злоупотребляют. Нужно заметить, что в конце IV в. употребление при произнесении церковных слов аплодисментов и одобрительных возгласов было, по-видимому, в общем употреблении и никого не удивляло. Мы имеем замечательное свидетельство на этот счет от конца IV в. одной западной паломницы по св. местам Сильвии, которая, рассказывая об огласительных поучениях, произнесенных в церкви св. Гроба в Иерусалиме тамошним епископом, говорит, как о чем-то обыкновенном, об одобрениях слушателей, настолько громких, что они слышны были далеко за дверьми церкви, хотя двери эти были заперты⁵. В последующее время обычай этот мало-помалу вышел из употребления, может быть, сам собою за оскудением ораторских талантов среди церковных проповедников. Для времени Златоуста он характеристичен тем, что указывает на необыкновенную жизненность церковного проповедничества его времени. Можно без преувеличения сказать, что в его время эта богослужебная форма имела преобладающее значение в общей системе богослужения, или, по крайней мере, возбуждала наибольшей интерес. Это видно, между прочим, из того, что в то время, как свидетельствует Златоуст, многие ходили в церковь единственно для того, чтобы послушать проповедь, и по выслушании ее, удалялись, что и послужило отчасти причиною того, что проповедь с начала литургии отнесена была к ее концу.

Итак, при Златоусте в конце IV и в начале V в. византийское богослужение вполне покоилось на основах древнехристианского. Два главные его элемента дидактический и поэтический представляли собою явление жизненное и подвижное, причем элемент дидактический или проповеднический, благодаря ораторскому гению Златоуста, значительно преобладал над поэтическим, который сравнительно быль менее развить.

Так было при Златоусте. Так ли было после него с V по IX в.? Элемент проповеднический после Златоуста, конечно, трудно было удержать на той же высоте. Для этого нужно было, чтобы преемники Златоуста обладали таким же талантом, как и он. И мы действительно видим, что после Златоуста проповеднический элемент в византийском богослужении уже далеко не так бросается в глаза своим обилием и широкой постановкой. Но это не значит, что он заглох и омертвел. Этого не могло быть уже по тому одному, что он издревле составлял существенную форму, обусловленную в своем существовании самым содержанием и целью богослужения. Это значит только, что он снова принял свои обычные надлежавшее размеры, которые талантом Златоуста были раздвинуты несколько более обыкновенного. И в последующее время мы встречаем в Византийской церкви талантливых и учительных пастырей, которые способны были вполне удовлетворять учительной цели богослужения. Таковы Прокол, ученик Златоуста, Анатолий, Герман, Тарасий и др. Из конца VII в. мы имеем свидетельство, из которого видно, что проповедь и в то время была обязательно ежедневною. Девятнадцатое правило Трулльского собора гласит: «Предстоятели церквей должны по вся дни наипаче же в дни воскресные поучати весь клир и народ словесам благочестия, избирая из божественного писания разумения и рассуждения истины и не преступая положенных уже пределов и предания богоносных отец: и аще будет исследуемо слово писания, то не инако да изъясняют оное, разве как изложили светила и учители церкви в своих писаниях и сими более да удовлетворяются, нежели составлением собственных слов, дабы при недостатке умения в сем не уклониться от подобающего». Отсюда видно, что в конце VII в. (680 г.) в Византии обычай ежедневного проповедничества был настолько общераспространенным, что от него не осмеливались отступать даже малоспособные и мало подготовленные к проповедничеству пастыри. Собор подтверждает обычай, но находит нужным ограничить усердие малоспособных церковною цензурою. Позднее, в конце VIII и начале IX в., мы видим тоже обилие богослужебного дидактизма и туже его жизненность. В этом отношении важно для нас свидетельство Игнатия митрополита Никейского о патриархе Тарасий, который быль дедом Фотия. Игнатий, ученик Тарасий, в таких выражениях вспоминает о своем учителе: «Не забуду я полезных наставлений твоих и времени, проведенного в скудном служении тебе. У тебя провел я цветущую и веселую юность мою, от тебя получал лучине уроки о триметрах, тетраметрах, трохеях, анапестах и героиках; тогда предметом занятий моих были поучения твои, которые предлагал ты каждый день к пользе св. церкви. Я старался записывать их скорописью и отдавал для переписывания лучшим песцам. Если забуду тебя, пусть забудет меня Бог»⁶. Таким образом, еще и в начале IX в. ежедневная проповедь при богослужении имела место и, следовательно, этот элемент далеко не омертвел, а имел надлежащее положение и развитие. Нельзя, впрочем, не сознаться, что в это время он был менее на виду, чем другой, т. е. элемент поэтический.

История этого последнего, т. е. поэтического, элемента в византийском богослужении представляет собою массу характеристических и любопытных до неожиданности фактов. Мы видели, как сравнительно не велик был объем песнопения в Византии при Златоусте. Но после Златоуста начинается период постепенного и необыкновенно быстрого развития гимнографии. В половине V в. патриарх К-й Анатолий обогатил гимнографический материал, бывший в употреблении до того времени, и состоявший из тропарей, весьма значительным количеством песнопений известных под именем стихир восточных или анатолиевых, посвященных, главным образом, прославлению памятей святых. Спустя несколько времени в начале VI в. в области византийской гимнографии произвел необычное движение и, можно сказать, переворот, Роман Сладкопевец, родом сириец, но живший в Константинополе и бывший диаконом при одной из Константинопольских церквей. Дар поэзии открылся у него внезапно после горячей молитвы, вызванной насмешками его сотоварищей певцов. Он начал составлять гимны особой конструкции, известные под именем кондакарей. Это – довольно длинные стихотворения, состоявшие обыкновенно из одного заглавного куплета, называвшегося кондаком и 24 (по числу букв алф.) или более (по числу букв акрост.) других куплетов, называвшихся икосами. Роман написал громадное количество этого рода песнопений. Некоторые насчитывают их до 4000. Богослужебная гимнография в высокой степени была украшена ими, и ей стало уже как бы тесно в той обстановке, в которой она была до сох пор, так что построение Юстинианом великолепного храма св. Софии, который снабжен был многочисленным штатом духовенства и хорами певцов, пришлось как раз вовремя. Кондакари Романа, по-видимому, довольно долго составляли в богослужебной виз. поэзии господствующей элемент и не без основания. Это – истинно поэтические произведения высокой цены. Один из новейших немецких исследователей византийской литературы, Крумбахер, говорит о Романе, может быть, не без некоторого впрочем, преувеличения, что «литературная история будущего, может быть, почтит Романа титулом величайшего религиозного поэта всех времен»⁷. Но, как ни высоко ценны были произведения Романа, принцип, созидавший историю виз. богослужения, не дозволял им оставаться в его составе навсегда. Мало-помалу они были вытеснены новыми, не менее стройными, песнопениями. В первой половине VII в. при патриархе Сергии вошел в у потребление особый род песнопенья, составлявшей, впрочем, подражание кондакарям Романа, известный под именем акафиста. Составление первого из них приписывается Георгию Писиде, диакону Великой Церкви и референдарию патриарха. Но особенное развитие византийская гимнография получает в VIII в., когда начали появляться так называемые, каноны, сделавшиеся вскоре господствующим родом византийской гимнографии. К VIII в. относится гимнографическая деятельность Андрея Критского, Германа Константинопольского, Иоанна Дамаскина, Козьмы Майюмского, Стефана Савванта, а к первой половине IX – деятельность Феодора и других Студитов, Феофана начертанного, Кассии благородной девицы невесты имп. Феофила, а потом монахини, Мефодия патриарха Константинопольского, Игнатия митрополита Никейского и др. Словом, ко времени Фотия развитие гимнографического элемента в византийском богослужении достигло как бы своего апогея. Написано было и вошло в церковное употребление множество песнопений, может быть, целые десятки тысяч; составились громадные гимнологические сборники: тропологии, кондакарии, ирмологии, триоди, минеи, параклитики и т. п. Если внимательно пересмотреть всю эту массу гимнологических сборников, и не только те, которые известны ныне по печатным изданиям, но и рукописные, то можно уловить некоторые особенности в развитии этой формы византийского богослужения, особенности, далеко не гармонирующие с принятым мнением о византинизме. Невольно поражаешься необыкновенным обилием гимнографического материала, разнообразием его форм и множеством авторов. Выше мы упомянули имена только самых выдающихся авторов, но известно еще очень много других, имена коих сохранились частью в печатных богослужебных книгах, частью в рукописных, частью у разных церковных писателей. Вообще, авторов было чрезвычайно много, и это не были только представители высшей иерархии, но, можно сказать, всякого звания люди – низшие клирики, монахи, светские люди, цари и даже женщины. По-видимому, вся поэтическая деятельность греков направилась к церковному амвону, где хоры певцов мелодически исполняли церковные песнопения и где поэтические таланты находили себе приют, поощрение и удовлетворение. Видно, что в устройстве гимнографических форм принимал живейшее участие весь православный народ – и архипасторство и царская власть, и простые верующие. – По всей вероятности, впрочем, в церковное употребление далеко не все попадало, что писалось, а что попадало – не все долго держалось. Доступ к церковному употреблению для гимнографических произведений, вероятно, был обставлен какой-нибудь процедурой; вероятно произведения эти предварительно рассматривались предстоятелями церкви. Это требовалось существом дела. Если же, не смотря на эту цензуру, попадали в церковное употребление песнопения, не вполне удовлетворительные, то их карала уже другая цензура – цензура слушателей. И этим, конечно, объясняется, что многие гимнографические произведения мало-помалу вышли из употребления, и совершенно забыты, хотя, и сохранились в старых рукописях. Словом, развитие в области гимнографии происходило на основании древнехристианского принципа. Материал постоянно обновлялся; старое заменялось более новым, более совершенным и более интересным. Только такие пиэсы, которые особенно выдавались важностью содержания при необыкновенной красоте формы и глубине чувства, переживали свое время и даже совсем оставались в составе богослужения. – Неудивительно, таким образом, что этот элемент, будучи в высшей степени жизненным, возбуждал к себе особый интерес, был особенно привлекательным и влиятельным. Форма гимнов не была уже, правда, классическою, но она была более доступна вкусам того века, когда греческий народ уже в значительной степени потерял способность и вкус к классической метрике⁸. Что же касается содержания и свежести чувства, заключенного в этой форме, бесспорно поэтической, то в этом отношении можно найти в греческой гимнографии многое неподражаемое и бессмертное. Эти достоинства можно чувствовать в некоторых песнопениях даже тогда, когда читаешь их не в подлиннике, а в славянском, буквальном и не совсем вразумительном, переводе.

Из сказанного можно, кажется, заключить, что византийское богослужение во времена Фотия было учреждением в высшей степени жизненным, а потому особенно влиятельным и привлекательным. В самом деле, приходя в церковь, грек – византиец слушал на своем родном, богатом, в высокой степени выработанном, языке св. Писание, красноречивые поучения, затрагивавшие очень часто злобы дня; он слушал затем исполнение певцами разнообразных поэтических произведений, проникнутых глубоким чувством и имеющих прекрасную форму. Присоединим сюда богатый и разнообразный церемониал, роскошную и художественную обстановку великолепного храма – и впечатление должно получиться поражающее. Византийцы хорошо понимали это. Недаром они водили в храм св. Софии послов Владимира. На послов произвели впечатление, конечно, главным образом церемониальность и пышность, так как содержание едва ли им могло быть доступно. Но тем естественнее должна была явиться у Византийцев того времени, да и после, мысль об увеличении и упрочении этого впечатления посредством передачи самого содержания богослужения или перевода его на понятный для новокрещенного народа язык.

Как относился Фотий к современному ему богослужению? Понимал ли он его значение и принимал ли какое участие в его устройстве? Деятельность Фотия по отношению к богослужению затенена деятельностью его в других сферах. Однако ж, немногие известные факты выставляют его и здесь, как мужа великого ума и энергии. Соберем эти факты. – Во-первых, что касается его участия в богослужебном поучении, то, принимая во внимание его высокое образование и талантливость, его необыкновенную ревность о распространении истин христианской веры и вообще христианского просвещения, можно уже a priori сказать, что он и здесь находился на высоте своего положения и был активным участником в наполнении этой формы надлежащим содержанием. Но у нас есть и фактические доказательства. До нас дошло около 20 бесед Фотия, которые и своей формой, и своим содержанием указывают на то, что Фотий был далеко не заурядным оратором. Не только чистота и плавность языка, но и горячность чувства, составляют их отличительные свойства. Как на особенность его красноречия, нужно указать также на резкий обличительный тон его проповедей, на строгость и суровость обличений, что, конечно, не могло нравиться его изнеженным слушателям. Этим и объясняется то, что он, по его собственному свидетельству, «своими речами не возбуждал театральных рукоплесканий»⁹. Но зато, он умел вызывать у своих слушателей слезы. В первой своей беседе на нашествие Россов он находит себя вынужденным несколько раз приглашать своих слушателей прекратить слезные вопли, вызванные не одною опасностью, но и красноречием оратора. «Не вопиите, – говорит он – не шумите... остановите ваши слезы, перестаньте плакать и будьте мужественны»¹⁰и т. д. Но при этом он и сам плакал. Эти беседы на нашествие Россов особенно знамениты. Что касается остальных, то они доселе малоизвестны. По перечням их можно насчитать более 20¹¹. Это – конечно, не много, но это не значит, что только и было сказано им бесед. Несомненно, что большая часть его проповедей, частью не были своевременно записана, частью потеряна. Из приведенного выше свидетельства Игнатия мы видели, что в Византии ежедневные поучения при богослужении произносились проповедниками без записей. Записи делали охотники – скорописцы или стенографы из слушателей, а таковые не всегда могли случиться. При том же, и сделанные записи далеко не все могли сохраниться до позднейших веков. Игнатий усердно записывал за Тарасием, но из бесед Тарасия сохранилось очень и очень мало. Что Фотий проповедовал очень часто, очевидно впрочем, и из сохранившихся его бесед. В одной из них он говорит, например: «часто я увещевал вас и говорил вам даже грозно.. часто я вопиял, поражал вас.. часто внушал я вам»¹² и т. п. Нельзя думать, чтобы здесь разумелись только сохранившиеся проповеди.

Как относился патриарх Фотий ко второй рассмотренной нами форме богослужения, к богослужебной поэзии? Фотий не был поэтом; он быль ученым, мыслителем, юристом, администратором, но не поэтом. Однако ж, он обладал глубоко развитым и горячим религиозным чувством (что в области религии часто заменяет дар поэзии) и очень хорошо знаком был с техникой стихосложения, которую мог передавать и другим. Ученик его, император Лев, чрез него так хорошо ознакомился с этой техникой, что написал несколько очень хороших церковных гимнов, которые и в настоящее время находятся в церковном употреблении. Поэтому, не было бы ничего удивительного, если бы и Фотий составлял гимны. И он действительно делал опыты в этом роде, хотя, очень не много. По богослужебным книгам известны только две стихиры его в честь патриарха Мефодия в службе на 14 июня. Некоторые думают, что и канон Мефодию, не имеющий надписи, принадлежит ему же¹³. По изданию Никодима Святогорца – ϴεοτοκἁριον νἑον – известно еще несколько канонов Фотия в честь пресв. Богородицы¹⁴, а по изданию Миня¹⁵ три стихотворения его на коронование императора Василия. Но о последних неизвестно, впрочем, назначались ли они для церковного употребления, или это были стихотворения, так сказать, поздравительные. Может быть, писано Фотием и еще что-либо в гимнографическом роде, но, во всяком случае, сравнительно не многое. Это не значит, впрочем, что он равнодушно относился к гимнографии и не понимал ее значения. Свое внимание и участие к устроению и развитию этого важного литургического элемента он выказал, главным образом, посредством своего покровительства современным ему гимнографам. Современниками его были два выдающиеся гимнографа: Георгий, архиепископ Никомодийский и, особенно, Иосиф песнописец¹⁶. Георгий был личный друг Фотия и им посвящен в епископы. Они переписывались, и в одном из писем Фотий называл его поэтом. Он, действительно, был поэтом и довольно обильным. Им составлено довольно значительное количество канонов и тропарей, которые при Фотии введены были в церковное употребление. Иосиф был по происхождению и воспитанию сицилийский грек и много пострадал от иконоборцев. Он был в ссылке в Херсонесе и возвращен был императрицею Феодорою. Фотий чрезвычайно уважал его, называл его отцом отцов, ангелом Божиим и сделал его духовником всего Константинопольского клира. Гимнографическая деятельность Иосифа была необыкновенно обильна. Ему прописывается до 300 канонов, из которых более половины и доселе еще находятся в употреблении. Фотий очевидно сочувствовал этой деятельности и даже поощрял ее. Это можно видеть из того, что в благодарственное молебствие по случаю избавления от Руссов он ввёл стихиры Иосифа, вероятно, и составленные по его поручению. В доказательство покровительственного отношения патриарха Фотия к современным ему церковным поэтам можно, кажется, привести еще следующей факт. В Уставе богослужения Иерусалимской церкви на страстную седмицу, составленном не позднее X в. и издаваемом ныне при журнале Православный Собеседник, известная стихира: «Господи, иже во многие грехи впавшая жена» приписывается Фотию – ποίημα Φωτίου πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως¹⁷. Между тем, достоверно известно, что эта прекрасная стихира – одно из лучших произведений византийской гимнографии – принадлежит не Фотию, а современнице его известной, упомянутой нами выше, монахини Кассии или Икасии. Что же означает здесь надписание имени Фотия? Нам кажется, это означает то, что стихира послана в Иерусалим и рекомендована для богослужебного употребления патриархом Фатиме, заботившимся о повсеместном распространении лучших творений литургических поэтов.

Из этих фактов можно видеть, что патриарх Фотий хорошо понимал значение богослужения и деятельно участвовал в том движении и развитии, которое в его время в столь значительной степени было свойственно византийскому церковному культу. Мало того: мы знаем, что Фотий, понимая это значение культа и зная о его привлекательности для народа, умел хорошо пользоваться им для достижения практических целей, для искоренения, например, из жизни народа остатков языческого культа. Для доказательства этого имеется, хотя и недостаточно засвидетельствованный, но вполне достоверный, факт из его деятельности. Известно, что разные языческие обычаи в частном, а отчасти, и в общественном быту византийцев, унаследованные от классического культа, весьма долго имели силу, бороться с ними было чрезвычайно трудно; даже чисто гражданские, иногда очень строгие, меры, предпринимаемые императорами, мало имели силы. Трулльский собор свидетельствует, что в его время, т. е. в конце VII в. в Византии соблюдались еще, так называемые, Вота, Календы, Врумалиа и народное сборище в 1-й день марта месяца (пр. 62). Кроме того, «в новомесячия (существовало), возжигание некоторыми пред своими лавками и домами костров, чрез кои по некоему старинному обычаю безумно скакали» (пр. 65) Вальсамон в XII в., объясняя 65 правило, где говорится об этом, сообщает, что язычники и многие из православных во времена Трулльского собора, скакали через костры, «думая, что чрез это сожигают может быть имеющие случиться с ними несчастия и получат другие блага». Собор запретил все эти обычаи, но, по всей вероятности, запрещение это не вдруг получило свое действие. Во времена Вальсамона скакание через костры в новомесячие вышло уже из употребления, но оставался другой подобный обычай, совершавшийся 23 июня на морском берегу. Что касается скаканья в первый день месяца, то Вальсамон говорит, что «вместо того в начальный день каждого месяца верным народом совершаются умилостивительные молитвы и церковные освящения и мы окропляемся водою благословения, а не противления»¹⁸. Итак, в XII в. взамен языческого обычая совершалось в первый день каждого месяца молебствие с освящением воды. Кем совершена была эта замена? Вальсамон об этом ничего не говорит. Но об этом говорит один, хотя позднейший, но вполне достоверный писатель – Максим грек Святогорец. Он говорит, что замена эта совершена была патриархом Фотием, который, будто бы, составил собор и положил освящать воду в начале каждого месяца. На соборе этом составлен был и чин освящения воды ежемесячного, чин который совершается и на Афоне¹⁹. Очевидно, Максим на Афоне читал акты собора и видел чин, может быть, и надписанный именем Фотия. И, следовательно, в достоверности сведений, сообщаемых Максимом, едва ли можно сомневаться. А если так, то отношения Фотия к культу выступают пред нами в новом, еще более привлекательном, виде. Он не только заботился об устройстве его составных частей, но и умел пользоваться им для пропаганды христианства и искоренения язычества.

Мы подошли, таким образом, к вопросу, который наиболее интересен для нас, русских, и который невольно возникает после всего сказанного. Если таково было отношение Фотия к богослужению, то не ему ли принадлежит инициатива воспользоваться им для наиболее прочного насаждения христианства среди славян посредством перевода его на славянский язык? Положительный ответ более чем вероятен. Не имея намерения входить здесь в подробный разбор оснований для такого ответа, мы ничего не находим сказать в заключение лучшего, кроме того, что сказано здесь же, на этом месте, назад тому 25 лет, известным профессором, славистом В. И. Григоровичем. В своей речи на первом торжественном университетском акте в 1866 г. он, сказав о трех главных фактах, в которых проявилось отношение Византии к славянам в IX в., а именно: обращении руссов, обращении болгар и подвигах солунских братьев, и, указав на взаимную связь этих фактов, спрашивает: «чьи же заботы, чья мысль присутствовали при совершении этих событий? А затем, отвечает: «Если, как всякая, так и в особенности просветительная деятельность носит на себе необходимый отпечаток самой личности деятеля, то правдивая история должна озарить эти события именем одного бессмертного избранника. Следуя ее прямым указаниям, хотя бы и оставляли нас памятники, объясняющие вполне смысл фактов, мы не можем не признать единственным их виновником патриарха Фотия. И затем, несколько далее: «сознавая возможность благоразумного применения в сфере христианства народных языков и стоя выше современников в понимании значения перевода св. книг, Фотий, и никто другой, мог постигнуть необходимость славянского богослужения и, без сомнения, первый благословил его благовест среди северных народов» (стр. 7 – 8).