К истории внутренней жизни духовных семинарий
Значение поэзии А.С. Пушкина в сей жизни
Н.И. Петрова
Из чтений в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете за 1899 г.
Кто из светских людей читал известные очерки бурсы Н.Г. Помяловского, появившиеся в 1860 годах, тот, вероятно, удивится формулировке нашей темы и готов будет признать ее искусственной. В самом деле, если вполне верить правдивости очерков бурсы Помяловского, то, спрашивается, какое значение могла иметь поэзия Пушкина для этого грубого, заскорузлого и отсталого мира, называвшегося бурсой? Да и мог ли быть известен этой бурсе и понят ей наш великий поэт, рожденный для вдохновения, для звуков сладких и молитв?
На эти вопросы мы должны сказать, что Помяловский, частично из соревнования «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, частично по материалистическим взглядам, наложил на бурсу, как духовно-учебное учреждение, уже слишком мрачные краски, далеко не соответствовавшие действительности, а местами пользовался исключительными явлениями из бурсацкой жизни, возводя их в общие типические образы. В одном примечании к своим «Женихам бурсы» он пишет следующее: «между прочим, описывая бурсу, – говорит он, – мы опустили очень важное обстоятельство, что повело ко многим недоразумениям. Мы забыли сказать, что, описываемая нами бурса – было закрытое учебное заведение. Ученики ее не жили, как в других бурсах, на вольных квартирах. Все, человек до пятисот, помещались в огромных каменных зданиях, постройки времен Петра I. Эту черту не следует упускать из внимания, потому что в других бурсах вольные квартиры порождают типы и быт бурсацкой жизни такие, которых нет в закрытом здании. Быть может, здесь же должно искать причину и того, что формы бурсацизма в нашем училище сложились так оригинально и так неискоренимо. Традиция, при закрытости заведения, имела полную силу и жизненность»1. Но таких всепоглощающих бурс, в которые всецело помещалось бы все духовно-учебное заведение, было тогда весьма и весьма мало в России. Большей частью, в тогдашних духовных училищах и семинариях воспитанники разделялись на казенокоштных или бурсаков в собственном смысле и на своекоштных или квартирных. Те и другие сходились, однако, в классах, в церкви, на рекреациях и т.п. и, конечно, имели влияние одни на других: квартирные, стоявшие ближе к жизни, вносили в бурсу струю более свежего воздуха, но за то, в свою очередь, заражались от бурсы известными традиционными бурсацкими привычками и пороками. В общем итоге, однако, жизнь бурсы не стояла на одном и том же умственном и нравственном уровне, а имела более или менее тесные связи с общим умственным и литературным движением в России и следовательно имела своего рода развитие и историю. Такова, например, была Воронежская семинария, воспитанники которой первые содействовали умственному и эстетическому развитию известного нашего поэта Кольцова. Мы знаем даже такие духовные училища и семинарии, в которых вовсе не было бурсы, т.е. казенного общежития. Пишущий эти строки учился в таком духовном училище, в котором до 1870 годов вовсе не было бурсы, а смотритель училища, почтенный протоиерей с семинарским образованием, строго воспретил не только рядовым учителям, но и самому инспектору, бить и сечь учеников. В семинарии бурса сгорела в 1840 году и вновь выстроена тоже в 1870 годах. Казеннокоштные ученики получали казенное пособие, по третям или четвертям года, на руки и, наравне со своекоштными, жили на вольных квартирах. В конце 1850 и в начале 1860 годов ученики этой семинарии имели возможность пользоваться публичной городской библиотекой, сами собирали между собой до 300 руб. в год на выписку книг для своей ученической библиотеки и, с разрешения начальства, безвозмездно учили детей в двух многолюдных воскресных школах, устроенных фабрикантами при своих фабриках.
Даже в той исключительной бурсе, которую описывал г. Помяловский, не было той отсталости от литературного движения в России, какую он хочет навязать ей. Г. Помяловский представляет, что его бурсаки в литературном своем развитии не пошли далее заучивания некоторых ходячих романсов, песен и стихов XVIII в. или много-много произведений Державина и Жуковского. А между тем, из самих очерков бурсы Помяловского можно видеть, что его бурсаки не только знакомы с произведениями Пушкина и Лермонтова, но и подражали им в своих стихотворных произведениях. Так, например, по словам г. Помяловского, «какой-то отпетый возглашает еще стих домашнего изделия:
В девятом часу по утрам,
Лишь лампы блеснут на стенах,
Мужик Суковатов несется,
Несется в личных сапогах».2
Но этот «стих домашнего изделия» есть не что иное, как карикатурное применение к бурсацкой жизни известного стихотворения Лермонтова «Воздушный корабль», предполагающее знакомство карикатуриста с оригиналом.
Но, что особенно для нас важно, в очерках бурсы Помяловского есть достоверные следы влияния Пушкина на бурсацкую жизнь и поэзию. Г. Помяловский в своем очерке «Зимний вечер в бурсе» в двух местах приводит отрывки из «восьмипесенной Семинариады», которая, по его словам, «составлена давно и переходит по преданию от одного поколения к другому». В одном из этих отрывков «Семинариада» так описывает ночь:
Уже в обители священной
Привратник запер крепко вход
И схимник в келье единенной
На сон грядущий presses (preces?) чтет.
Морфей на город сыплет маки,
Заснул народ мастеровой;
Одни не дремлют лишь собаки,
Да и кой-где вскрикнет часовой.
Вторично петухи кричали.
Был ночи час; все крепко спали.3
Присматриваясь к техническому построению этих стихотворных отрывков из «Семинариады», мы не можем не заметить, что они написаны по тем же правилам стихосложения, по каким написаны произведения Пушкина «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Полтава» и др., там и здесь ямбический 4-стопный стих, то с перемежающейся через стих или два стиха, то с рядом стоящей рифмой. Таким образом, «Семинариада» очерков бурсы Помяловского, по техническому построению своих стихов и вообще по внешней форме, может быть признана подражанием одному из крупных стихотворных произведений Пушкина.
К сожалению, мы ничего не можем сказать ни о содержании этой «Семинариады», ни об ее идее. Лишь только по аналогии бурсы, изображенной у Помяловского, с другими современными ей провинциальными бурсами мы можем судить о том, насколько серьезно или не серьезно и поверхностно проникалась тогдашняя духовная бурса вообще как внешними художественными приемами, так и внутренними идеалами поэзии Пушкина, и насколько их прилагала к своей жизни. Мы преимущественно имеем здесь ввиду хорошо известную нам Киевскую семинарию, и притом за то приблизительное время, когда жил и учился в своей бурсе Помяловский.
В Киевской семинарии было двоякое отношение ее воспитанников к поэзии Пушкина: они знали наизусть почти все ходячие тогда романсы и песенки А.С. Пушкина и списывали для себя более крупные его произведения; но в то же время имели и самодельную «Семинариаду», параллельную «Семинариаде» бурсы Помяловского, и реально изображавшую быт и нравы провинциального бурсака.
В 1850 годах в Киевской семинарии воспитанниками ее распевались или произносились наизусть следующие стихотворения А.С. Пушкина: романс: «Под вечер, осенью ненастной», «Погасло дневное светило», «Черная шаль (Молдавская песня)», «Старый муж, грозный муж», «Если жизнь тебя обманет», «Зимний вечер», «Утопленник», «Бесы», «Гусар» и др. В рукописных же семинарских сборниках нередко встречались и более крупные стихотворные произведения Пушкина: «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Кавказский пленник» и др. А в 1860 годах семинаристы получили более или менее свободный доступ и к полным печатным собраниям сочинений нашего знаменитого поэта.
Но, – что для нас особенно важно в данном случае, – в Киевской семинарии в 1850 годах была в ходу между семинаристами «Семинариада», приписываемая в некоторых списках «профессору», т.е. преподавателю Ярославской Семинарии Градусову4. Но эта «Семинариада» не тождественна с «Семинариадой» бурсы Помяловского, так как приведенные у Помяловского отрывки из его «Семинариады» не вошли в состав нашей. Притом же «Семинариада» в очерках бурсы Помяловского, судя по описанию ее Помяловским, описывала жизни закрытой бурсы, на что указывает и вышеприведенный отрывок из нее, описывающий священную обитель, в стенах которой, по всему вероятно, находилась эта бурса; между тем, наша «Семинариада», хотя местами, по-видимому, и указывает на существование закрытой бурсы, но описывает исключительно быт квартирных учеников духовных училищ и семинаристов.
Что наша «Семинариада» составлена по подражанию Пушкину, именно большим его стихотворным произведениям «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин» и «Полтава», это видно уже из техники стихов нашей «Семинариады», написанных 4-стопным ямбом или с перемежающейся через стих, а иногда и через два стиха рифмой, или же с рядом стоящей рифмой. Такое чередование стихов с разнообразными рифмами образовало у Пушкина более или менее длинные строфы, в коих число стихов не всегда было одинаково даже в одном и том же произведении. Так, например, в «Руслане и Людмиле» и «Полтаве» количество стихов в отдельных строфах совершенно произвольно и разнообразно; но в «Евгении Онегине» каждая строфа заключает в себе по большей части по 14 стихов. Наша «Семинариада» в этом отношении ближе подходит к «Руслану и Людмиле» и «Полтаве» Пушкина, так как не соблюдает правильного, однообразного чередования и равного количества стихов в каждой строфе. Но по содержанию и поэтическому вымыслу наша «Семинариада» ближе к Пушкинскому «Евгению Онегину» и во второй части заключает в себе даже романтический любовный элемент, хотя этот последний, по нашему мнению, не мало присочинен и искусственно навязан семинаристу.
Содержание нашей «Семинариады», разделено на три части, вкратце следующее.
I раздел
В первой части, называемой «Школьник», изображаются жизнь и быт ученика духовного училища, начиная с самого поступления в училище, находившееся в одном городе с духовной семинарией. В сельской священнической семье малютку Ванюшу снаряжают в духовное училище на науку, утешая его тем, что, выучившись, он может быть назначен в попы:
– Учись, Иван, в попы назначат!
– Иван не хочет и того.
Двенадцать лет учиться много,
Охота – право – отпадет;
А жизнь проклятая, ей Богу,
Ну хоть кого с ума сведет.
Но волей-неволей Ванюша должен был ехать со своим отцом Василием Павловичем в училище, снабженный в путь всеми возможными в сельском быту хозяйственными запасами и лакомствами. В городе, после долгих в передней ожиданий выхода ректора училища, протопопа Демьяна, Ванюша довольно удачно выдержал перед ним вступительный экзамен, но с ошибками по церковному пению, и предназначен был о. Демьяном к поступлению в первый класс духовного училища; но отец Ванюши вовремя сделал некие материальные приношения о. ректору училища, который, поэтому, и назначил Ванюшу прямо во второй класс, дав ему, по желанию отца, фамилию Славин. Затем, начинается выбор квартиры для Ванюши, особенно трудный потому, что приходилось выбирать из плохих квартир менее плохую:
Там тесно, пища здесь дурна,
А там хозяйка – сатана, –
С ней дня не проживешь без брани.
На этой – лишней много драни,
А тут – хозяин коновал.
Отец Ванюши вспомнил о своей тетке-старушке, у которой он и сам когда-то квартировал в качестве семинариста, и упросил ее принять Ванюшу к себе на квартиру, несмотря на то, что у нее было уже пять-шесть постояльцев-семинаристов. Во главе их стоял студент богословии Петр Иваныч, пользовавшийся особым вниманием квартирной хозяйки, так как подавал надежду быть женихом ее дочери девицы Людмилы.
И Петр Иваныч согласился
Смотреть за юным новичком,
Чтоб не гулял он, а учился,
Чтоб не шалил и не ленился,
Чтоб был вполне учеником.
Кроме прямых обязанностей по учению уроков, Ванюша, переименованный теперь в Ваньку, исполнял разные мелкие работы по квартире и хозяйственные поручения, особенно богослова Петра Иваныча.
Но все бы это ничего, –
Учил уроки он исправно.
Но пища, пища для него
Казалась очень не забавной.
Она состояла из пустых кислых щей, и притом подававшейся в грязной посуде, и прокислого квасу. Нужда заставила Ванюшу помириться и с этой пищей и даже ждать ее, в урочный час, с некоторым нетерпением.
Темно; студенты за столом.
Горит свеча в худом шандале.
Одни внимательно читали
Какой-то пакостный альбом;
Другие с важностью Платона,
Хотя с пустою головой,
Подвесть старались под законы
Упадки жизни мировой,
И в то же время от досады
Кусали пальцы на руках.
Здесь толковали о награде
Людей святых на небесах,
О муках грешников во аде
И страшной смерти во грехах.
Иные головы ломали
Над приисканием причин
И в думах сладостных дремали…
Иван в углу сидел один
В нетерпеливом ожидании,
Когда Егоровна придет
И, прекративши заседание,
Роскошный ужин соберет.
После ужина, официальные учебные занятия прекратились.
Беседа сделалась живее.
Пошли толки о том, о сем,
Родились искренние фразы,
Кипели споры ни о чем
И небывалые рассказы.
Казалось, каждый быть хотел
Других забавней и умнее,
Но был тупее и глупее…
Меж тем Иван давно храпел,
Лежа за печкой на постели.
Ему снится, что он находится в родном селе; но его сладкий сон прерывается суровой действительностью. Рано по утру, еще в потемках, просыпаются семинаристы и принимаются за недоученные уроки или повторение их.
Связавши книги в узелок
И с ними хлеба ломоток,
Не тратя времени напрасно,
Иван давно уж в класс ушел,
Хоть день был серый и ненастный
И мелкий снег с полночи шел.
Затем следует описание училища, классов и классных занятий.
Какое пестрое волнение!
И на дворе, и у ворот,
И в огороде у забора,
И на крыльце и в коридоре
Толпится маленький народ.
Но это – только предисловие
Того, что в самих классах есть.
А в самом классе:
Вот стул с некрашеным столом,
Скамейки, парты в беспорядке:
На них разбросаны тетрадки.
В грязи весь пол и потолок;
Без стекол окна, в кои дышит
Порой с Олимпа ветерок
И на щеках камином пышет
Здоровья розовый цветок.
Во всем здесь хаос первобытный,–
В словах, и в мыслях, и в делах:
Одни твердят урок забытый,
А там хлопочут о лозах;
Шумят, шалят, дерутся, пляшут,
Теснятся, друг на друга скачут…
Все будто слилось в бурный спор,–
Ну, просто – демонский собор.
Вдруг растворили настежь двери,–
Все разбежались по углам.
Вошел учитель, – присмирели
И мигом сели по местам.
Нотатки подали. Учитель
Их взял и начал разбирать.
Он настоящий был мучитель…
Без оправдания, начнет драть
Он всех незнающих урока,
И этим чудно исправлял
Неисправимые пороки.
Он первым средством поставлял
Ligneum medicum от лени,
И точно – прав был в этом мнении.
Звонок по сеням прогремел.
Учитель выйти не успел,–
Все закричали, зашумели,
И снова тот же шум и гам.
Но скоро классы опустели,–
Все разошлися по домам.
Первая часть поэмы оканчивается описанием отпуска школьников на вакации, путешествие Ванюши на милую родину и идиллических картин сельской жизни в доме родителей.
II раздел
Вторая часть поэмы носит название «Семинарист» и изображает быт уже не учеников духовного училища и даже не воспитанников низшего отделения или риторического класса семинарии, а семинаристов философского и богословского классов, называвшихся уже студентами. Прежний Ванюша или Ванька превратился уже теперь в Ивана Васильевича Славина, покуривает табачок из трубки и не прочь, при случае, выпить вина с товарищами. Но он все-таки представляет из себя не столько обычный тип семинарского бурсака, хотя бы и квартирного, сколько одно из счастливых исключений от этого типа, указывающих, может быть, на исключительные, индивидуальные черты характера автора поэмы. Герой нашей поэмы:
Любил мечтать о днях минувших,
Не раз надежду обманувших,
И их любил перебирать
Своею мыслию живой.
Рожденный с огненной душой,
Он был поэт в своей душе;
Он слышал высшее призвание,
Он понимал очарование
И не бросал его вотще.
Одно, одно его крушило:
Судьбы коварною рукой
Он брошен был в вертеп пустынный,
Где горе – с огненной душой.
Притом же, студент Славин имел и материальную обстановку, несколько исключительную.
Он у купца учил детей,
И вот, по этой-то причине,
Сверх денег десяти рублей,
Он жил в отдельном мезонине.
….
Готовый стол, готовый чай,
Свечи, постеля пуховая,
Ну словом ничего не знай!
Он даже одевался, в важных случаях своей жизни, по последней моде.
В коротком, черном сюртуке,
С узорчатым хлыстом в руке.
Но Славин был добрым товарищем для своих соучеников и потому, несмотря на исключительность своего положения, отражал в себе и характеристические черты тогдашнего семинарского быта.
По возвращении Славина с родины в семинарию, пришли к нему поздравить с приездом его товарищи – семинаристы Петр Николаевич Соколов и Сергей Петрович Вячеславов и потребовали у хозяина угощения вином. Славин согласился, но с тем условием, чтобы Соколов спел ему любимую его песню:
«Зачем, зачем, певец унылый,
Зачем ты спишь тревожным сном?» и проч.
Соколов спел эту песню, а он пел не дурно и имел «голос с сильным выражением». В дружеской беседе за чаем, трубкой табаку и водкой, Вячеславов попросил у Соколова, как более опытного и бывалого человека, совета, – как найти более лучшую и выгодную квартиру для себя. В ответ на это, Соколов указал ему целый ряд примет хороших квартир:
И вот тебе приметы:
Они и ясны, и темны,
Но ничего не мудрены.
Квартира очень недурная
Там, где хозяйка в двадцать лет,
Иль даже в тридцать; нужды нет.
…
Но если у хозяйки дочка
Есть восемнадцати годов,
Я просто здесь поставлю точку, и проч.
…
Но вот беда, вот искушение
Жить у дьячков, у звонарей,
У жен, пришедших в разорение
От пьянства горького мужей,
А особливо у знакомых,
В десятой степени родных,
Иль через меру экономных
Хозяек в летах пожилых,
У коих стая ребятишек,
Да постояльцев дюжин пять.
Вы сами можете понять,
Как нехорош такой излишек!
Вероятно, лучше всех квартира оказалась у нашего героя Славина. На другой день после товарищеской пирушки он, пользуясь праздничным днем, проснулся и встал позже обыкновенного, выкурил трубку табаку и принялся за чай. Но ему скучно одному пить чай, притом же с отяжелевшей с похмелья головой, – и он велит Николке пригласить на чай свою хозяйку с племянницей ее, 17-летней девицей Марьей Павловной. Обе они охотно идут на приглашение Славина. Любознательная племянница, по указанию 40-летней набожной тетеньки, успела уже прочитать «Собрание нравоучительных бесед», «Псалмы», и «Часы благоговения», и тайком, без ее разрешения, – «Жизнь секретаря», «Потерянный рай» Мильтона, «Двенадцать спящих дев» (Жуковского) и др. Славин, со своей стороны, давал Маше книги для прочтения и в настоящий раз, по ее желанию, передал ей сочинения Державина. Маша разливала чай в квартире Славина, который тут же, по ее просьбе, спел, под аккомпанемент гитары, старинный чувствительный романс: «Мне грустно, только меркнут взоры; зачем мучения терплю?» – Вечером он отправился, по приглашению Маши, с ней и ее теткой на общественное гуляние.
Но гуляния с барышнями и попойки у друзей имели и ощутительно неприятные последствия для семинаристов.
Урок оставлен до утра,
Ум вскипячен великим паром,
Не любит гадкого пера,
Ему идей не поверяет.
Он в мире горнем обитает,
Ему все низко на земле,
Все грязно кажется, ничтожно.
Скажите сами, как возможно
Копаться в заданной пыли
Уроков мелких, предложений
Незанимательный, пустых,
И в переписке рассуждений!
Все это вздор, все это дрянь.
Словом, урок не приготовлен. А между тем на колокольне бьет 7 часов, и этот звон напоминает семинаристу, что он волей-неволей должен отправляться в класс.
Но, делать нечего, – поди
В проклятый класс, хоть ветер воет,
Хоть дождь, хоть бурный ураган,
Хоть будь ты трезв, хоть будь ты пьян,
Хоть при последнем издыхании,
Ничто тебя не извинит,
И ты готовься к наказанию
Жестокому, как смерть сама,
Стоять у печки на коленях.
А иногда, в виде наказания, «на месяц в кухню посылают». По-видимому, это – кухня при семинарском общежитии или бурсе, куда посылали провинившихся семинаристов, кажется, для исполнения черных работ по кухне. Там –
Дым, сажа, грязь и чернота,
Угрюмый свод и темнота,
Весы. Шум, гам без угомона,
Как в царстве страшного Плутона.
Во избежание этого наказания, автор поэмы советует семинаристам непременно являться в класс, хотя бы и не выучен был урок.
Пускай не выучен урок,
Пускай не примут оправдания;
Но – только загудит звонок,
Бегите не жалея ног:
Вам будет легче наказание,
А может быть, а может быть…
А быть чего под раз не может?!
Вам ваша память вдруг поможет
Урок до класса повторить,
Или тетрадка при ответе,
Или подскажут как-нибудь,
Или профессор не заметит.
А как они нередко врут,
А ошибаются и часто,
Не знаю верно отчего,
То ты хоть кстати, хоть не кстати,
Катай, что знаешь – не беда,
Когда тебя не остановят;
Подскажут, – зачитаешь снова.
И так ответишь без труда.
Но пусть совсем не прочитаешь,
Поверь, не больше побранят,
Да спросят: отчего не знаешь?
А ты в ответ: глаза болят,
Иль что другое в этом роде;
А ныне, – ведь, обман-то в моде
Не только здесь, но и везде.
Весной жизнь семинаристов разнообразится так называемыми «рекреациями» или загородными прогулками семинаристов для развлечения и отдыха.
В лесу на роскошной долине
Мелькают пестрые толпы.
В иной поют, лоптой играют;
А там вкруг булок суетятся
И покупают ячный квас;
Кричат, торгуются, бранятся.
А за кулисами «студенты», среди берез, сидят за вином и курят «трубки с табаком». В качестве «редкости», автор поэмы указывает даже на любовное свидание подвыпившего студента с подругой своего сердца.
Июнь, июля половина. Семинаристы нередко отправляются на загородную прогулку по полям. Но важнейшим событием этого сезона является окончательный, публичный экзамен.
И вот начался уж экзамен,
Везде сидят, везде молчат.
Читают: «Что есть темперамент?»
И молодецки все сподряд.
Что значит твердое учение!
Где ни спроси, все на подхват,
Однако ж просто удивление!…
Тут удивительного нет:
Здесь каждый пункт рассчитан прежде,
Как путь блуждающих комет,
Здесь за философа невежду
Принять недолго, – как узнать?!
Публичный экзамен оканчивается раздачей лучшим семинаристам в награду за успехи старых, вышедших уже из употребления учебников и учебных пособий, с соответственными высокопарными надписями начальствующих лиц. Их –
Студенты жадно разбирали:
Как будто этих книг
Они на свете не видали.
Наконец –
Вакация, – конец ученью,
Конец заботам и трудам,
Конец проклятому мучению,
Конец надежде и терпению,
Конец мучительным ночам,
Без сна за книгой проведенным.
Вакация!
Как долго ждал студент тебя?!
Он для тебя хранил себя;
Он волен телом и душой;
К ногам упал венец терновый!
Пред ним со всею красотой
Раскрыть весь мир прелестный, новый.
Назад он с ужасом глядит;
Он в прошлом видит только горе.
За то, за то его манит
Другая жизнь в другом уборе,
В другой пленительной тени.
Все мило, где ты ни взгляни.
Все обещает наслаждения,
Утех и счастья целый рой,
Прошедших горестей забвение,
Отраду, негу и покой.
III раздел
Третья часть поэмы озаглавливается «Студент», так как изображает мысли и чувствования уже окончившего курс студента Семинарии. В некоторых списках поэмы этой части вовсе нет, и она отличается большей серьезностью и глубиной мыслей и чувств, чем первые две части, что, впрочем, и естественно в молодом, мало-мальски мыслящем человеке перед вступлением его в действительную жизнь.
Иван Васильевич кончил курс. Теперь ему нужен уже не билет, а аттестат, выдачи которого он и дожидается в передней ректора.
Вот наконец ему вручили
Давно ожиданный листок.
Как важен этот лоскуток,
Хоть он – и горсть грядущей пыли!
Он есть скрижаль всего того,
Что со студентом было прежде;
И в нем же сверх сего всего
Заключены его надежды
И счастье будущих годов.
Теперь он выстрадать готов
Себе его благоволение,
Расцеловать душевно рад
Свой благосклонный аттестат.
Он составляет заключение
Прошедших невозвратных дней,
Во мгле былого утонувших,
И вексель дней еще грядущих,
Залог внимания людей
В кругу обширной жизни новой,
Завистливой, сухой, суровой,
Где тоже есть, как и везде,
Свои беды, свои невзгоды.
Аттестат оказался хорошим. Славин причислен к первому разряду. Казалось, все обстоит благополучно, а между тем у Славина чувствуется какая-то тяжесть на душе.
Я будто что-то потерял
И будто что-то оставляю,
Чего мне очень-очень жаль.
Но я отчасти понимаю
Сию души моей печаль,
И эту скорбь благословляю,
Так Семинарии мне жаль!
Она была мне не чужая,
Но как-то близкая, родная.
В ней целых шесть я прожил лет,
В ней развились мои желания,
В ней возрасли мои познания;
Она была мне – целый свет.
Там презирать, карать порок
Я измладенчества учился.
Но все прошло; всему есть срок!
Я от родных не отчуждился
Знакомых и приветных стен;
Я был в них счастлив. А кто знает,
Что в мраке будущих времен
Фортуна мне приготовляет?!
Быть может, на день по сто раз
С слезами, стены, вспомню вас!
Сто раз, быть может, пожелаю
Быть столько счастливым, как был.
Стоя на распутье жизни, Славин чертил в своем воображении картины будущей своей жизни; но все они были не хороши и не соответствовали его желаниям.
А он желал бы от души
Осуществить свои мечтания
Прошедших молодых годов
И грезы первобытных снов.
Но на поверке все затеи
Несбыточны, как лживый сон:
Везде препятствий миллион.
Прямая дорога ему предстояла – идти в священники. Но –
Идти в попы – охоты нет:
Ему известны укоризны
И ненависть пустых голов
К духовным лицам, и к тому же
В деревне жить меж мужиков
И, что еще гораздо хуже,
Сменить красивую шинель
Презренной долгополой рясой,
Рогожей – модную фланель,
Сюртук – подрясником…Сжилася
Его душа со вкусом мод!
И посему в духовной род
Идти он вовсе не желает;
Его он даже презирает.
Незавидна и перспектива поступить в чиновники: всю жизнь возиться с бумагами, низко кланяться судье, кривить душой, «всегда в деньжонках колотиться и никогда их не иметь»! Хорошо бы продолжать учиться и доучиться до звания доктора; но –
Сесть за классную скамейку,
За ту же парту, и опять
Премудрость грызть лет шесть иль пять!!!
Избави, Господи! Довольно!
Хорошо бы поступить на службу в полк:
Там жить нескучно и привольно:
Друзья, чины, кресты; за то
Тут нужно денег очень много,–
А он? Он – сущий Ир убогий.
Наскучив своими размышлениями планами, Славин прошелся по комнате, взял гитару и запел свою любимую песенку: «Зачем, зачем, певец унылый». Он пел с таким увлечением, что и не заметил, как к нему вошел его друг-приятель Сергей Вячеславов. Последний хочет развеять грустные мысли Славина и предлагает идти к нему гостить в Заречье, провести там храмовый праздник Успения, а затем отправиться по епархии смотреть священнических дочерей-невест.
Найдем невест десятка по-три,
Всех пересмотрим, будем пить!
Тогда всяк поп нас напоит
За то, что дочь его посмотрим.
Но Славин решительно отвергает предложение Вячеславова и с пушкинским разочарованием отвечает своему другу:
Нет!
Благодарю за предложение!
Я не пойду в разгульный свет,
Я заточусь в уединение
Один в родном своем селе,
И там вне шума, на просторе,
Как рыба в безмятежном море,
Незримый в полуночной мгле,
Скучать я стану от безделия.
Мне опротивело веселье,
Как сыну Бахуса похмелье.
Мне как-то легче одному,
Когда ничто мне не мешает:
Я в размышлениях тону;
Мечты вокруг меня порхают;
Тогда я жадно ко всему
Свое внимание обращаю
И тем уныние разгоняю.
Тогда мне легче, веселей:
Душа как будто бы проснется,
И сердце вдруг в груди моей
Сильней и правильней забьется:
Нет, милый мой, благодарю!
Поди один! Дай Бог счастливо!
Мое предчувствие правдиво:
И я как будто уж смотрю,
Что ты сидишь с гостями дома,
Пьешь беззаботно пунши с ромом,
Нашел прелестную жену:
Ее приветливо ласкаешь,
Еще как будто что… Да ну!
Ты остальное понимаешь…
Вот вкратце содержание «Семинариады» г. Градусова. В общих чертах оно не выдумано автором и, за незначительными исключениями, скопировано с действительности. Мы не знаем только ежедневной порки учеников училища учителями, любовно-зазорных похождений семинаристов или «студентов» и не имеем даже и представления о той ужасной кухне, которая служила местом наказания для особенно провинившихся студентов. Все же остальное, начиная с приема Ванюши в училище, помещения на квартире и оканчивая публичным экзаменом и раздачей в награду лучшим ученикам вышедших из употребления учебников и учебных пособий с надписями, в действительности существовало, с небольшими вариациями, и в известных мне духовном училище и семинарии.
Если сравнивать нашу «Семинариаду» с очерками бурсы Помяловского, то последние представляют из себя как бы героический и даже мифический, баснословный эпос духовной бурсы, тогда как «Семинариада» представляет собой исторический ее эпос, с более очеловеченными героями.
Разница эта, может быть, много зависит от условий бурсы Помяловского, как вполне закрытого духовно-учебного заведения, тогда как наша «Семинариада» изображает исключительно квартирных учеников училища и семинарии. Но разница эта много зависит также и от известного идейного освещения той и другой бурсы. В этом отношении наша «Семинариада» более мягко и человеколюбиво относится к семинаристу, чем очерки бурсы Помяловского, и этим она обязана, по нашему мнению, влиянию Пушкинской поэзии.
Этому влиянию «Семинариада» прежде всего обязана самим выбором сюжета для поэмы, дотоль годившегося только разве для карикатурных изображений. Вслед за Пушкиным и по его примеру, автор «Семинариады» взял не какой-либо величавый образ знаменитого героя, а обыкновенного человека из своей же среды, в его обыденной обстановке, и изобразил его не торжественным, высокопарным стилем, а живой литературной речью, обилующей образами, сравнениями и противоположениями из круга жизни и мировоззрения самого семинариста. В «Семинариаде», как и у нашего знаменитого поэта, обыденная жизнь семинариста изображается объективно, с известным ироническим, хотя в то же время и любовным отношением к отрицательным сторонам семинарской жизни. Особенно эта сторона «Семинариады» видна в частых противопоставлениях разных сцен искусственной бурсацкой жизни идиллическим, патриархальным сценам загородной сельской жизни и безыскусственной природы.
Кроме отрицательных сторон, есть в этой поэме и положительные стороны, указывающие на существование в семинаристе известных идеалов. Главный герой «Семинариады»
Славин –
желал бы от души
Осуществить свои мечтания
Прошедших молодых годов
И грезы первобытных снов.
Да и в самой семинарии он не сидел праздно, а учился истине и добру.
В ней (Семинарии) развились мои желания;
В ней возрасли мои познания;
Она была мне целый свет.
Там презирать, карать порок
Я измладенчества учился.
Правда, мечты и идеалы главного героя поэмы были не высоки, как не высоки они были и у Онегина. В заключение, они сводятся лишь к тому, чтобы избежать священства, к которому Славин специально приготовлялся своим воспитанием, и поступить в чиновники, врачи и офицеры. Какой жизненный путь выбрал для себя Славин об этом «Семинариада» не говорит; но если отождествлять его с автором поэмы профессором Градусовым, то очевидно, что он закончил свое образование в одном из высших или специальных учебных заведений. Во всяком случае, это недовольство семинарской средой и бытом духовенства и бегство семинаристов в другие сословия и звания вызывались сознанием тогдашних недостатков духовного образования и вообще быта духовенства, – сознанием, развитию которого содействовали «Семинариада», а через нее и А.С. Пушкин.
Другим, более радикальным последствием развития этого сознания была реформа духовных училищ и семинарии по новому уставу 1867 года, которая прервала и совершенно уничтожила прежние традиции духовной бурсы. Вместе с этой реформой, забыты были и прежние «Семинариады», имеющие в настоящее время лишь историко-литературное значение, и притом не глубокое. Спасибо, впрочем, и за то нашему великому поэту русскому. Своей живой и широкой поэтической деятельностью он заронил искру самосознания и самообличения в душу воспитанников духовно-учебных заведений и тем содействовал их умственному просветлению и нравственному очищению.
* * *
Полное собрание сочинений Н.Г. Помяловского, С-Петербург, 1868 г., т. II, стр. 139.
Там же, т. II, стр. 37.
Там же, стр. 56. Другой отрывок – там же, стр. 36–37.
К сожалению, в списках воспитанников дух. академии С.-Петербургской, Московской и Киевской за первую половину нынешнего века мы не нашли фамилии Градусова. Может быть, это был кто-либо из воспитанников светских учебных заведений, например Горигорецкого Земледельческого Института, обыкновенно преподававших в дух. семинариях математику, физику и сельское хозяйство.