Последние дни жизни

Недавно получил я известие о смерти Оптинского духовника иеромонаха Никона. Я с ним познакомился по пути в Соловки. В Бутырской тюрьме соединили нас в одну партию. Он был летами, пожалуй, моложе меня и на вид сохранившимся человеком. С ним тогда был другой монах также Оптиной пустыни, как я потом узнал, некто Михаил Таубе, сравнительно молодой человек, интеллигент, с высшим светским образованием. Они оба были очень хорошего монашеского настроения. Это были люди, так сказать, Оптинской духовной культуры, и я был очень рад такой встрече на том тяжелом пути. Они, эти два инока православных, были первые духовные лица, которых я увидел в своей партии арестантов, направляемых в Соловки. С Бутырской тюрьмы мы были вместе всю дорогу до Кеми и в Кемпункте я был, пожалуй, месяца два вместе с ними, даже в одном бараке. И вот теперь, когда дошла до меня весть о кончине о. Никона, живо вспомнилось мне все: и жизнь наша тогдашняя, и светлая личность почившего... И теперь мне хочется поделиться с Вами как своими воспоминаниями, так и теми сведениями, которые я получил о последних днях жизни почившего о. Никона.

О. Никон... Михаил... – как сейчас их вижу. Михаил был на вид высокий худой молодой интеллигентный человек, брюнет, в монашеском одеянии. А о. Никон немного постарше, на вид здоровый человек, не худощавый, волосы, борода русые, роста среднего, лицо открытое приятное, он тоже был в монашеском одеянии. Всегда разумные, выдержанные, всегда светлые духом, они были истинные иноки православные, и мне так отрадно было их видеть, слышать.

Мы вместе были, как я уже упоминал, начиная с Бутырок и дальше. Арестантские вагоны-клетки, Ленинградская тюрьма, опять на сотни верст пути вагон-клетка и, наконец, Кемьперпункт. Бараки, теснота, клопы, ругательства, работы и все, все, что вместилось в нашу жизнь тех дней, все мы пережили вместе, пока не расстались.

А расстались так: однажды вызвали сначала Михаила и направили с собранной партией в одну из командировок, куда-то в лес, на побережье Белого моря. Потом через месяц или два вызвали меня к отправке на Соловецкий остров. Когда я уходил с своей партией арестантов на пароход, о. Никон оставался в Кемьперпункте, по-прежнему сторожем около каких-то сараев и каких-то бочек. Всегда с книжкой в руках, всегда спокойный и тихий, молчаливый, уравновешенный. Оттуда, где он дежурил, видно было море.

Это море мне хорошо запомнилось. Особенно любил я его в безлунные белые ночи, когда только гаги кричали вдали на море, уже почти свободном ото льда, да нежный свет белых ночей что-то говорил душе... Вероятно, и о. Никон все это видел, переживал и заметил, и унес потом в своей светлой душе...

Мне так и не пришлось с ним поговорить так, как того хотела душа моя, и только отчасти мы обменивались своими мыслями по тому или иному вопросу. И его рассудительность, уравновешенность и какая-то особая духовная культура, Оптинская, вероятно, сказывались и в жизни его, и в поведении его, в словах и в самом молчании. Я его ценил, как и его друга Михаила, рад был, что увидел их. И теперь благодарю Бога за эту жизненную встречу.

Недавно получил письмо с описанием о кончине земной жизни о. Никона. Вот это письмо полностью в копии:

«Достоуважаемый Ив. Як.

Я не знаком с Вами лично и пишу Вам по поручению о. Н. В письме к нему Вы выразили желание знать о последних днях жизни, смерти и погребении Оптиной пустыни иеромонаха о. Никона. С любовью иду навстречу вашему желанию и сообщаю о почившем о. Никоне то, что знаю.

О. Никон и Мих. Мих. Таубе (в монашестве о. Агапит) в конце концов опять сошлись и были вместе направлены из Коми в Архангельск. Перед отправлением были подвергнуты медицинскому осмотру, и доктор нашел здоровье о. Никона пошатнувшимся. Он советовал ему серьезно заняться собою и по прибытии в Архангельск просить о назначении на медицинскую комиссию. «Вас, – говорит доктор о. Никону, – по состоянию Вашего здоровья могут послать не на север, а в другое место, более подходящее в климатическом отношении». О. Никон, привыкший отсекать свою волю «от дней юности» (Пс. 87:16), спросил совета на этот счет у о. Агапита, который не посоветовал ему предпринять что-либо в этом направлении. И о. Никон послушался этого совета, сказав: «Воля Божия да совершится».

По прибытии в июне-июле 1931 г. в Архангельск о. Никон и о. Агапит некоторое время жили вместе, и о. Агапит утешался сим. Но недолго им пришлось жить вместе. Вскоре о. Никона отправили в Пинегу и о. Агапит остался один вблизи Архангельска. По прибытии в Пинегу о. Никон был определен для пребывания в деревню, недалеко от города, а затем вскоре был переведен в деревню Воспола, где имел пребывание в доме старой женщины, которая издевалась над ним, как жестокий господин над своим невольником.

25 декабря 1931 года он ходил в городскую церковь (холодную) и там простудился. К тому же у него были больные ноги (расширение вен). Ему нужен был отдых и покой, но жестокая хозяйка не давала ему этого и не хотела верить, что её высокий квартирант болен.

О. Никон работал до изнеможения: возил воду, пилил, колол и носил дрова, ставил самовар, и все это при болезни ног и при всегда повышенной температуре. Наконец, хозяйка изволила убедиться, что о. Никон действительно болен и к труду неспособен, и, вместо того, чтобы оказать ему человеколюбие, начала выгонять из дома, говоря: «Иди куда хочешь, ты мне не нужен. Ко мне на квартиру просятся здоровые люди, которые будут мне работать, а ты болен, еще помрешь, что я тогда буду с тобой делать?» Положение было безвыходное, и о. Никон по совету Оптинского монаха, живущего в тех краях, переехал, уже совершенно больной, в другую деревню, в шести верстах от Пенеги, и поместился в квартире иеродиакона Оптинского Скита о. Петра. Это было в Вербную субботу, 22 марта сего года.

Еще в деревне Воспола, кажется, врач осматривал больного и нашел у него туберкулез легких, далеко зашедший, о чем и сказал больному. Время шло, лекарств и медицинского надзора не было, аппетит отсутствовал, болящий только по замечаемой слабости и по повышенной температуре судил, что болезнь прогрессирует.

3 июня ст. ст. к о. Никону приехала одна из духовных дочерей и застала его уже лежащим в постели. В среду, 11 июня, днем, ему было так плохо, что думали, не доживет до утра, посему поспешили причастить, после чего ему стало лучше. Болящего очень беспокоил пролежень, и еще он страдал от того, что легкие сократились и ему нечем было дышать. В трудную минуту он метался, не находя себе места, то ляжет, то встанет. «Нечем, – говорит, – дышать, дайте воздуху, дайте хоть чуточку». Когда становилось легче, он тихо молился: «Господи, помоги! Господи, помилуй!» При повышенной температуре иногда бредил, причем часто вспоминал Оптинского старца о. Макария: «Смотрите, – говорил, – вот пришел ко мне старец о. Макарий и сел, а Вы не видите».

В субботу, 14 июня, был приглашен доктор, который, выслушав внимательно болящего, во утешение его сказал:

– Никакой скоротечной чахотки нет, слабость – явление временное, все пройдет.

А окружающим прямо сказал:

– У батюшки цветущий туберкулез (то есть в полном расцвете, в полном разгаре), и все уже кончено. Живет он только потому, что у него сердце здоровое.

Слова доктора, сказанные о. Никону, по-видимому, успокоили и утешили его, так как он после этого начал даже думать и просить о подаче заявления о переводе его в место, более благоприятное в климатическом отношении. Несмотря на слабость, о. Никон, когда чувствовал себя несколько лучше, собственноручно писал краткие записки духовным детям: некоторым писал в несколько слов на их письма, некоторым диктовал записки и собственноручно подписывал их.

20 или 21 июня у батюшки прошла кровь через желудок. После он совершенно ослабел, но 21 июня еще продиктовал несколько записок и ослабевшей рукой подписал. 25 июня в двенадцать часов дня о. Никона причастил некий архимандрит, родной брат одной из духовных дочерей его, и сейчас же прочел отходную. В два часа дня о. Никон пил чай и в семь часов вечера тоже немного выпил. В девять часов вечера вышеупомянутая духовная дочь о. Никона, приехавшая навестить его, спросила:

– Не желаете ли, батюшка, выпить чаю?

В ответ на это он отрицательно покачал головой и как бы стал засыпать. Глаза были закрытые, дыхание было тяжелое, слышен был тихий стон. После девяти часов вечера названная духовная дочь прилегла отдохнуть, а о. Петр сидел за столом и писал. Когда она встала, о. Никон лежал на левом боку, редко дышал и тихо-тихо стонал, голова была наклонена несколько к плечу.

Подошли к умирающему. Он по-прежнему редко дышал, затем несколько раз тихо дыхнул, и душа разлучилась с телом. Конвульсий никаких не было, как лежал на левом боку с наклоненной к плечу головой, так и остался. Глаза были закрыты, рот несколько приоткрыт, лицо белое, приятное, улыбающееся. Было 10 часов 40 минут вечера.

Одели длинную рубашку, новый подрясник, полумантию, епитрахиль, поручи, скуфью вместо камилавки, ибо посылка с клобуком и длинной мантией ко времени не пришла. На второй день, 26 июня, положили новопреставленного в гроб, отслужили панихиду и отпели на дому по чину монашескому. Отпевали архимандрит, протоиерей, игумен и четыре иеромонаха. Похоронили в пятницу, 27 июня, в два часа дня. Гроб по деревне провезли на санях по глубокому песку, за деревней опять несли лугом до кладбища, на могиле поставили большой дубовый крест. После похорон была устроена поминальная трапеза, одних священнослужащих сидело за столом двенадцать человек. Достойно примечания то, что лица, отпевавшие о. Никона, находились на работе в шестидесяти верстах от своих жилищ и вдруг за неделю до смерти о. Никона были отпущены. Точно батюшка ждал их и не умирал!

О. Никон писал мне и другим незадолго перед смертью, что он уже не жилец и не надеется на свидание в этой жизни. Между тем, как говорит присутствовавшая при смерти о. Никона его духовная дочь, незаметно было, чтобы он выражал страх смертный, часто говорил, что не чувствует приближения смерти, и все надеялся на выздоровление. Ему, по-видимому, не хотелось умирать, ему хотелось повидаться со своими близкими по духу.

Он сохранил присущую ему веселость до самой смерти. Когда чувствовал себя сравнительно хорошо, улыбался и с любовью расспрашивал о своих духовных детях и знакомых, рассказывал о своих страданиях и переживаниях за последние четыре года жизни. Страдания его были велики, но и терпение при них было явлено такое же. Его добродетельное терпение вызывает глубокое уважение. Достойно подражания то, что почивший во всех скорбных обстоятельствах все терпел в молчании, никому ни на что не жаловался, за все благодарил Бога, предавая себя в волю Божию, и в этом находил успокоение и отраду для души.

Живущие в тех местах иноки и инокини очень жалеют о смерти о. Никона и отзываются о нем, как о пастыре достойнейшем, располагавшим к себе.

Но пора мне и закончить свои сообщения о близком моему сердцу о. Никоне. Заканчиваю их словами моего духовного отца, Оптинского старца:

– Итак, волею Божией не стало человека еще молодого, примерного, религиозного, и отсюда с нравственным взглядом, достаточно даровитого, чтобы добре влиять на других и быть полезным делателем на ниве Христовой. Господь все устрояет на пользу людей для вечного блага. Так и о. Никону были попущены немалые испытания, чтобы в молодых годах земной жизни он созрел для доброй вечности. «Блажен путь, воньже идеши днесь душе, яко уготовася тебе место упокоения». Сии слова так приложимы к покойному! Он потрудился для чад своих, а теперь отдыхает от трудов своих, покрываем милосердием Отца Небесного, неизреченная благодать Которого и нас да не минует!..

С о. Агапитом не переписываюсь и почти ничего о нем не знаю. По его просьбе через других писал ему подробно о смерти о. Никона, – не знаю, дошло ли до него письмо из архангельских пределов. В начале текущего года он переехал на жительство куда-то на север на определенный срок и работает в лагере при больнице в качестве помощника фельдшера. В числе братии Оптиной пустыни он не числился, но жил в ограде монастыря после 1920 г., кажется, занимал в музее должность библиотекаря, хорошо не знаю, знаю только, что служил в музее. Затем был сокращен и жил на квартире в монастыре до июня 1927 г., оттуда уехал с нами.

О. Агапита я лично очень уважаю, он хорошего иноческого устроения, желает жить под руководством старца, но пока живет без него, обучаясь смирению и терпению в иной школе. Ваш отзыв о почившем о. Никоне я прочел с удовольствием. В отзыве выражена истина!

Не думал я, что не увижу уже о. Никона. Последний раз мы с ним виделись 30–31 декабря 1927 г. в Калужской тюрьме. С января я вышел из тюремной больницы и уехал на свой счет в Туркестан, а о. Никона 27 января 1928 года отправили с этапом в известное Вам место. Я болею туберкулезом легких лет десять и думал, что умру прежде о. Никона, но Господь судил иначе. О. Никон ушел в вечность, а я еще дышу и двигаюсь, хотя и с трудом, слабость и одышка ужасная. Об о. Никоне я особенно жалею! Мне хотелось его видеть и о многом поговорить, но теперь все кончено. Сошлись мы с ним в 1907 г. в скиту Оптиной пустыни, где мы жили в числе братии, оба учились иноческой жизни у старца Божия о. Варсонофия, оба помогали старцу в его обширной переписке с духовными детьми, а затем, когда о. Никон был назначен монастырским письмоводителем, я вместе с другими сотрудниками ему помогал. После ликвидации монастыря жили в городе на одной квартире и в конце концов вместе были взяты весной 1927 г. и отвезены туда, «куда не хотели» (Ин. 21:18). Искренно уважал я о. Никона за его простоту и любовь к иноческой внутренней жизни, за его любовь к ближним. Хорошо было с ним, и всегда можно было отдохнуть и согреться около него душой. Вечная ему память!..

За сим простите и покройте любовью недостатки письма и помарки. Пересылка задержит письмо, мне хочется поскорее послать его Вам. О получении письма благоволите сообщить мне открыткой. Еще прошу прощения за помарки. Целый день писал, голова устала и ничего не соображает. Желаю Вам всяких милостей Божиих. С уважением к Вам остаюсь...» 

Получила я письмо от батюшки, писанное им в марте сего года, в котором он между прочим сообщает, что заболел и доктор нашел туберкулез далеко зашедший. Когда я прочла эти строки, мне пришла мысль, что батюшка уже не поправится, и в это же время начала думать о поездке к болящему, о чем и написала ему, прося сообщить о состоянии здоровья. Получив по телеграфу ответ, что здоровье его в прежнем состоянии, я решила немедленно ехать к батюшке, чтобы застать его в живых. 2 июня ст.ст. выехала и после нелегкого путешествия прибыла к батюшке в понедельник вечером 9 июня.

Батюшку я застала уже лежавшим на жесткой постели. Он встретил меня с отеческой любовью и благодарил, что приехала. Грустно было видеть невнимание к батюшке служивших ему в болезни и не позаботившихся об улучшении его болезненного одра. Кровать заменяли доски, соломенный матрац был скомкан, вместо подушки лежала свернутая одежда. Когда доски были заменены кроватью, переменен матрац и сделана соломенная подушка, батюшка выразил удовольствие и, поблагодарив меня, сказал:

– Вот теперь хорошо.

Грустно было видеть и то, что батюшка лежал в ватнике и валенках. Это при температуре 40 градусов, в июньские жаркие дни! Ватошник был снят, и батюшку покрыли одеялом, валенки тоже были сняты. В них оказалось необыкновенно много вшей... Не буду распространяться о невнимательном отношении к батюшке служивших ему, скажу лишь, что батюшка все время терпел и никому ни на что не выражал своего неудовольствия.

В среду, 11 июня, днем было так плохо батюшке, что думали не доживет до утра, посему поспешили причастить. После причастия стало лучше.

Батюшку очень беспокоил пролежнь, и очень страдал от того, что легкие его сократились и ему нечем было дышать. В трудные минуты он метался, не находил места, то ляжет, то встанет. «Нечем, – говорил, – дышать. Дайте воздуху, дайте хоть чуточку». Просил положить на пол. Когда еще ему становилось легче, он тихо молился: «Господи, помоги! Господи, помилуй». При повышенной температуре иногда бредил, вспоминая своих духовных детей, приводил их к покаянию, читал каноны, крестил воздух и очень часто вспоминал своих духовных детей и Оптинского старца о. Макария. «Смотрите, – говорил, – вот пришел ко мне старец о. Макарий и сел, а вы не видите».

Аппетит у батюшки отсутствовал. Выпивал два-три сырых яйца в день, два стакана чаю с вином и две чашки молока, иногда съедал две-три штуки печенья покупного.

В субботу, 14 июня, был приглашен доктор, внимательно выслушал батюшку и в утешение ему сказал:

– Никакой скоротечной чахотки нет, слабость – явление временное, все пройдет.

А мне доктор прямо сказал:

– У батюшки цветущий туберкулез (то есть в полном расцвете, в полном разгаре), и все уже кончено. Живет он только потому, что у него здоровое сердце.

Слова доктора, сказанные батюшке, по-видимому, успокоили и утешили его, так как после этого он начал даже думать и просить о подаче заявления о переводе его в более благоприятную в климатических отношениях местность. Время шло, а батюшка все слабел, но несмотря на это, когда он чувствовал себя лучше, собственноручно писал, хотя и с трудом, краткие записки некоторым своим духовным детям, некоторым писал по несколько слов на их письма, некоторым диктовал записки и собственноручно подписывал. 20 июня просил лист бумаги и хотел что-то написать, но слабость не позволила, – написал лишь две строчки: «Какая красота в духовных книгах».

20 или 21 июня у батюшки прошла кровь через желудок, после чего он совершенно ослабел, но еще 21 июня продиктовал несколько записок и ослабевшею рукою подписал. 25 июня в двенадцать часов дня батюшку причастил о. архимандрит, родной брат одной из духовных дочерей батюшки, и сейчас же прочитал отходную. Здесь надо сказать, что батюшка причащался почти ежедневно, когда был в силах сам причащался, а когда совершенно ослабел, причащал духовник или кто-нибудь из иеромонахов. В два часа дня того же 25 июня батюшка пил чай, и в семь часов вечера я спросила:

– Не желаете ли батюшка выпить чаю?

В ответ на это он отрицательно покачал головой и как бы стал засыпать, глаза были закрыты, дыхание тяжелое, слышен был стон. После девяти часов вечера я прилегла отдохнуть, а о. Петр сидел за столом и писал. Не помню, сколько я пролежала, но когда встала, батюшка спокойно лежал на левом боку, редко дышал и тихо стонал, голова была наклонена к плечу. Я подошла к нему и говорю о. Петру:

– Что же Вы не подойдете к батюшке, ведь он умирает.

– А я не подумал, – ответил о. Петр, – хотел кончить письмо и ложиться спать, полагал, что батюшка уснул, ведь он так стонет около часу!..

За сим подошел к батюшке и о. Петр, и мы вместе смотрели, как батюшка испускал дух: тихо дыхнул он несколько раз, и душа разлучилась с телом. Было 10 часов 40 минут вечера. Батюшка как лежал на левом боку с наклоненной к плечу головой, так и остался. Не было ни малейших конвульсий. Глаза были закрыты, рот несколько приоткрыт. Лицо было спокойное, белое, приятное, улыбающееся.

О. Петр сейчас же натер новопреставленного маслом, одел длинную рубашку, а затем мы вместе уже одели новый подрясник, подпоясали ремнем, затем полумантию и сверху епитрахиль, а на руки поручи, вместо камилавки скуфью. Рот закрывала и волосы расчесывала я. Батюшка очень быстро застыл.

На второй день, 26 июня, пришел позванный о. архимандрит, один протоиерей, один игумен и четыре иеромонаха, тихо положили батюшку во гроб, прочитали канон на исход души, отслужили большую панихиду, а затем начали отпевать по чину монашескому. Приятно было смотреть, как священнослужители окружили гроб новопреставленного священноинока, тихо пели надгробные песни и усердно молились о упокоении его души. Все священнослужители были одеты в полумантии и епитрахили. Достойно примечания то, что все эти лица находились на работе в шестидесяти верстах от своих жилищ и вдруг за неделю до смерти батюшки были отпущены. Точно батюшка их ждал и не умирал...

Похороны были в пятницу, 27 июня. Гроб по деревне провезли на санях по глубокому песку. О. Петр вел лошадь, а я поддерживала гроб. За деревней опять взяли гроб на руки и понесли лугом до кладбища. В два часа дня опустили в могилу, на могиле поставили большой крест. После похорон была устроена поминальная трапеза, одних священноиноков сидело за столом двенадцать человек. Все остались довольны.

Должна сказать, что у о. Петра были такие планы: гроб с батюшкой доставить на кладбище на лодке и похоронить, а затем уже дома заочно отпевать. Этому я энергично воспротивилась, и Господь помог устроить так, как сказано выше. О. Петр был против устройства поминальной трапезы, но все обошлось по хорошему, и мы с о. Петром расстались мирно.

Батюшка видел, что он уже не жилец, писал многим, что уже не надеется на свидание в здешней жизни, но не заметно было, чтобы он выражал страх смертный. Часто говорил, что не чувствует приближения смерти, и все надеялся на выздоровление и даже думал, как выше сказано, о подаче заявления с просьбой о переводе в другую местность. Часто вспоминал мать Амвросию, говоря:

– Если бы здесь была м. Амвросия, она бы мне все сказала.

Батюшка даже молился, чтобы Господь открыл ему или кому-либо из его духовных детей, выздоровеет ли он или нет. Месяца за два или полтора до смерти батюшки одна духовная дочь его видела сон: пришел батюшка о. Варсонофий в дом Марии Ивановны и начал все выносить из комнаты батюшки. Когда батюшка о. Варсонофий взял кровать, видевшая сон сказала:

– Батюшка, зачем Вы выносите кровать, ведь батюшке Никону негде будет спать!

Батюшка о. Варсонофий ответил:

– Он собирается ко мне, и ему кровать не нужна, я ему там дам кровать.

Не был ли этот сон как бы ответом на молитву? Батюшке хотелось повидаться со своими близкими по духу, ему, по-видимому, очень не хотелось умирать. Батюшка до самой смерти сохранил присущую ему веселость, улыбался, когда чувствовал себя хорошо, с любовью расспрашивал о своих духовных детях и знакомых, рассказывал о своих переживаниях и страданиях за последние четыре года его жизни. Нельзя было слушать без слез рассказа о сем.

Страдания батюшки были велики, и терпение вызывает глубокое уважение. Достойно подражания то, что во всех скорбных обстоятельствах батюшка все терпел в молчании, никому ни на что не жаловался, за все благодарил Бога, предавая себя в волю Божию и в этом находя успокоение и отраду для души.

На основании слышанного мною от батюшки полагаю, что чахоткой он заболел, если не в Калуге, так в лагере. Еще перед отправлением в Архангельск врач сказал ему, чтобы он обратил особенное внимание на свое здоровье, которое весьма пошатнулось. Даже советовал подать заявление по прибытии в Архангельск о назначении на комиссию:

– Вас, – говорил врач, – могут послать не на север, а в другое место.

Но батюшка, посоветовавшись с о. Агапитом, не принял в этом направлении никаких мер, сказав:

– Воля Божия да совершится!

В скоротечную чахотка могла перейти в деревне Воепала в конце или начале текущего года, когда батюшка жил на квартире у некоей старухи Старковой, которая издевалась над батюшкой, как жестокий господин над своим невольником. Когда эта ужасная женщина наконец-то убедилась, что батюшка болен (а до этого все думала, что батюшка притворяется) и не может работать, то начала выгонять его из дома, говоря: «Иди куда хочешь, ты работать не можешь и мне не нужен. Ко мне на квартиру просятся здоровые люди, которые будут мне работать, а ты болен, еще помрешь, что я тогда с тобой буду делать?» Положение батюшки было безвыходное. В это время пришел к нему о. Парфений, которому батюшка все рассказал. Было решено по совету о. Парфения переехать на жительство к о. Петру. Последний в Вербную субботу, 22 марта ст. ст., перевез к себе батюшку уже совершенно больного.

Пробыла я в тамошних пределах семнадцать дней, встречалась со многими монахами и монахинями. Все они отзывались о батюшке, как о достойном пастыре, располагавшем к себе. Многие во время болезни приходили навещать его. Узнав о смерти, очень жалели и с любовью вспоминали о нем. Часто приходил к батюшке о. Парфений. Он был в добрых отношениях с батюшкой, но не был с ним в молитвенном общении, посему отказался от служения панихиды, сказав:

– Он будет на меня обижаться... Я буду за него дома молиться!

Тот же о. Парфений поднимал надглазник и, посмотрев на лицо покойного, сказал:

– Смотрите, сейчас засмеется!

Нелишне здесь упомянуть о сне того же о. Парфения, который он видел за несколько дней до кончины батюшки. О. Парфению виделось: куда-то направлялся батюшка и с ним Кирилл, оба с чемоданами. О. Парфений спросил:

– А меня возьмете с собой?

Батюшка ответил:

– Ты как хочешь, а Кирилла я не оставлю, – и оба пошли дальше.

Но пора мне и заканчивать свои воспоминания. Заканчиваю их словами некоего старца, которые изрекли уста его по получении известия о кончине батюшки:

– Итак волею Божией не стало человека еще молодого, примерного по религиозным, а отсюда и нравственным взглядам, достаточного даровитого, чтобы добре влиять на других и быть полезным делателем на ниве Христовой. Господь все устраяет на пользу людей для вечного блага. Так и о. Никону были попущены немалые испытания, чтобы в молодых годах земной жизни он созрел для доброй вечности. «Блажен путь воньже идеши душе, яко уготовася тебе место упокоения». Сии слова так приложимы к покойному! Он потрудился для чад своих, покрываем милосердием Отца Небесного, неизреченная милость Которого и нас да не минует!..

Вечная тебе память, дорогой отец, благодетель души моей! Рана так глубока, что малейшее прикосновение к ней производит болезненное ощущение...