196–197. Смиренномудрие Православия

В святоотеческих писаниях, как в мало разработанных алмазных копях, часто встречаются такие чудные бриллианты, что глядишь на них – не налюбуешься, вдумываешься в глубокий смысл этих, воистину, духоносных изречений и – не надивишься их чистоте, истинности и жизненности.

Вот одно из таких изречений, записанное тысячу триста лет назад, на Богошественном Синае, но имеющее особенную ценность для нашего времени. Как будто великий авва Иоанн, автор дивной “Лествицы, возводящей на небо”, нарочно записал его для нас, отдаленных его духовных потомков и учеников. Внимайте, православные люди!

“Невозможно пламени происходить от снега; еще более невозможно быть смиренномудрию в иноверном или еретике. Исправление сие (то есть качество, добродетель) принадлежит одним православным, благочестивым и уже очищенным” (“Лествица”, сл. XXV, гл. 33).

Дивное слово! Святая истина!

Само собою понятно, что святой Лествичник под словом “смиренномудрие” разумеет не смиреннолукавствие, какое свойственно неправославным, равно и под словом “православные” разумеет не тех, кто числится таковым только по метрикам. “Смирение, говорит он, есть безыменная благодать души, имя которой тем только известно, кои познали ее собственным опытом”; это не есть особая добродетель; это – общее свойство всех добродетелей, совершаемых православным христианином; это – аромат, которым благоухает душа православного и все его деяния; это – постоянное настроение его, воспитываемое им в себе, по заповеди Господа: научитеся от Мене, яко кроток есмь, и смирен сердцем (Мф. 11:29); это – христоподражательное свойство христианской души, сообщаемое ей благодатью Христовою и привлекающее к ней сию благодать. А область воздействия благодати спасающей есть святая Церковь с ее богоустановленными Таинствами, ее постоянным общением с Церковью небесною и с Самим Главою ее – Господом Иисусом Христом в святейшем Таинстве Евхаристии. Посему наше святое Православие носит в себе, как существенный нравственный признак своего божественного происхождения и чистоты – христоподражательное смиренномудрие.

Недавно вышла книга г. Ю. Колемина: “Римский духовный цезаризм”. С удовольствием прочитал я это произведение православного мирянина, вступившего в единоборство с ученым папистом Пальмиери. На всех пунктах православный самоучка-богослов разбивает своего противника православным понятием о Церкви, как о живом теле Христа, как об организме любви, объемлющем всех спасаемых во Христе, – везде отнимает у него почву из-под ног и остается неуязвим со стороны ученого паписта. Да, Церковь есть живой организм любви, вся покрывающей, вся оскудевающая в нас восполняющей, ибо Глава ее – сама воплощенная Любовь. Но в порядке нравственных понятий смиренномудрие есть матерь самой любви, ее основа, первая ступень к совершенству и к любви в лествице блаженств евангельских. Сама воплощенная Любовь глаголет: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. Где нет смирения, там нет места для любви. Только смиренным дается благодать истинной любви. Рим все свое миросозерцание построил на началах права, и притом языческого, а холодное право не уживается с приснопламенеющею любовью. Где проявляет себя одно право, там открывается дверь гордыне, а где возносит голову гордыня, там нет и тени любви.

Орган любви есть сердце, а сама любовь есть смирение сердца. Кто не способен смириться, тот не способен и любить. Я скажу больше: тот не способен восприять в свое существо великую святыню – самый дух Православия как истинного христианства, ибо, воистину, “исправление сие принадлежит только православным”, и притом “живущим благочестиво”, в своей жизни осуществляющим идеалы Православия и даже – “уже очищенным”, победившим в самих себе страсти или же, по крайней мере, всеми силами стремящимся к такой победе. Позволю себе пополнить раскрытие понятия о Православии, сделанное г. Колеминым, подчеркнув в нем именно этот существеннейший признак – смиренномудрие. Конечно, и латинские богословы могут сказать, что и у них смирение – на первом плане, ибо где безусловное, слепое послушание авторитету, там нельзя же отрицать и доли смирения. Но в том-то и разница, что там смирение мертвое, рабское, внешнее, подневольное, а в Православии оно живое, деятельное, внутреннее, свободное, как атмосфера жизни, как дыхание всех объединяющей любви Христовой. Если нужен авторитет, то он имеется и у нас налицо: это – сама Церковь, Христом возглавляемая. Любя ее беззаветно, мы смиренно склоняемся пред ее авторитетом, ибо знаем, что она – наша любящая мать и непорочная невеста Христова, она нас не обманет. Мы потому и веруем в нее (верую во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь), что для нашего ограниченного разума в ней так много непостижимого, а ее Глава – Сам Бог всесовершенный, ее одушевляет Сам Дух животворящий, Дух истины и жизни Податель. И в этой нашей вере в Церковь, в самом основании сей веры, лежит все тот же дух смирения, ибо вера и есть, по ея проявлению в нашей духовной жизнедеятельности, смирение нашего разума пред Божиим всеведением, причем, сей разум рукою смирения восприемлет от Божия всеведения святые истины веры и, не испытуя ему недоведомого, слагает их в сокровищницу сердца, как драгоценные самоцветные камни среди камней, так сказать, искусственных, то есть, знаний, добываемых нами посредством наук или опытом жизни.

Я указал на авторитет Церкви. К сожалению, самое понятие о Церкви в среде именующих себя ее сынами не одинаково. Одни – простецы, при слове “Церковь”, прежде всего, вспоминают храм Божий, а когда им пастырь говорит, что Церковь православная учит тому-то, начинают смутно – скорее чувствовать сердцем, чем догадываться умом, что это не просто стены храма, а что-то иное, высшее, их уму недоступное, но сердцу родное, и – именно младенчески веруют в Церковь. Другие, коих коснулась европейская цивилизация, под влиянием западных неправославных взглядов, склонны разуметь под словом “Церковь” почти только иерархию, а иные, наоборот, безразлично и народ верующий и самую иерархию, не придавая последней особого значения. Первое понятие неясно, неопределенно, но его недостаточество покрывается смирением веры в Церковь как Божественное учреждение. Остальные два, как истекающие из западного миросозерцания, не могут быть признаны православными. Г. Колемин, вслед за Хомяковым, определяет Церковь, как организм любви, как живое таинственное тело Господа Иисуса Христа. Это согласно с учением Апостола Павла о Церкви. Церковь, как живой организм, объединяет в себе всех спасаемых во Христе, от первозданного Адама до последнего христианина, который примет святое крещение, быть может, в последний день мира, в день пришествия Христова. Они вообще объединяются верою, а в Новом Завете – иерархией, или священноначалием, и Таинствами, наипаче же Таинством Тела и Крови Господней: един Хлеб – едино Тело есмы мнози, говорит св. Апостол, вси бо от единого хлеба причащаемся. И кто хочет не на словах, а на деле быть живым членом сего спасительного организма любви, тот прежде всего должен помнить 9й член Символа веры: верую во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Слово верую говорит больше, чем слова, “знаю, убежден, понимаю и принимаю”. Верую значит: безусловно приемлю, как истину, хотя и не вполне умом понимаю; доверяюсь всецело авторитету чистой истины, содержимой и возвещаемой Церковью. Верую в Церковь, потому что верую в невидимую очами телесными Главу ее – Господа Иисуса, потому что невидимы телесными очами все члены ее, уже к Богу отшедше, в Церкви небесной пребывающие. Верую, что святая Церковь, в полноте своей, непогрешима, ибо ее Глава – Христос Спаситель греху непричастен и заблуждаться не может. Верую, что когда есть нужда раскрыть ту или другую сторону истины учения Христова для немоществующих чад Церкви, Христос не допустит Своей Церкви, в ее полноте, впасть в ересь. Среди тех, кому Он вверил по преемству от Апостолов хранить чистоту учения Своего, заповедав прочим повиноваться им: слушаяй вас Мене слушает, и отметаяйся вас Мене отметается, – среди пастырей и учителей Церкви, облеченных благодатью священства и руководимых сею благодатью, у Него всегда есть носители и провозвестители чистой истины Его учения, отсекающие свое смышление пред разумом Его Церкви, открывающие ум и сердце свое пред Ним с готовностью исполнить святую волю Его, хотя бы для сего и душу свою положить подобало. “Выходит, – говорит г. Колемин, – что, по латинскому взгляду, в недрах Церкви якобы существует такая отдельная часть, такая корпорация, которая называется “Церковь учащая” и которая, имея по социально-иерархическому положению юридическую монополию веры и благодати, осуществляет эту монополию суверенным учительством. И сие “учительство” выражается в законодательстве по вопросам веры, т. е. в суверенном объявлении догматов веры”. Это, конечно, учение латинское, где все сводится к “юридической” точке зрения, “к монополии”, “суверенитету”. “Ничего православного в этом нет”, – говорит г. Колемин. В такой юридической постановке, конечно, нет. Но как в живом теле есть “око”, “ухо”, “руки”, “ноги”, так и в теле Церкви Христовой, по слову Апостола Павла, есть различные “служения”, и Господь поставляет в ней пастырей и учителей, и мы веруем, что благодать хиротонии не бывает в них тщетна. Апостол говорит, что Господь поставляет их именно в созидание тела Церкви Своей, в назидание, в поучение, в руководительство чадам Церкви. Под их водительством должна “возрастать” Церковь Божия, как нива Христова, как здание Божие. Выясняя смысл слова: “Церковь учащая”, г. Колемин говорит: “Мы признаем это слово, поскольку “Церковь учащая” относится к специальным обязанностям словесного учительства, помощи душевной для ищущих благого совета и христианского подвига. Этим высоким обязанностям посвящают себя пастыри”. И тут же, в примечании, оговаривается, что тут речь идет “не о благодати рукоположения на совершение Таинств, ни о законном управлении богопо- ставленными пастырями Церковью Христовой на земле”. “Но если бы светское лицо хотело следовать этому примеру и если бы оно хотело таким образом жертвовать собою на служение другим, то и для него этот путь открыт”. Конечно, в семье родители должны учить своих детей вере и благочестию; конечно, то же должны делать и наставники в школах; конечно, каждый верующий во имя любви должен, если может, помогать спасению ближнего добрым советом, научением, вразумлением.

У нас даже есть целый класс мирян, поучающих вере и догматам веры: это – миряне- миссионеры. В этом смысле, конечно, “вся Церковь Христова есть Церковь учащая”, как говорит г. Колемин. Но это положение требует оговорки. Все это “учительство” мирян, по идее церковности, должно проходить не иначе, как под руководством Богом поставленных пастырей Церкви, с их благословения, по их указаниям, хотя бы в уважении к благодати хиротонии, коей сила не ограничивается только “совершением Таинств и управлением”, но, несомненно, простирается и на их учительскую деятельность, яко преемников апостольского служения. А затем миряне учительствующие должны сие делать и во имя христианского смирения пред авторитетом Церкви, служителями коей являются носители священного сана. Возможно, конечно, что иной мирянин понимает догматы веры глубже иного пастыря, благодатью священства облеченного; но ведь в общем-то порядке, даже и помимо благодати хиротонии, пастыри Церкви ближе стоят к источникам вероучения, подготовляются в особых школах, всю жизнь свою посвящают святому делу учения веры – по идее пастырства это бесспорно: ведь кто же больше отвечает за чистоту догматов веры, как не пастыри? От самочиния в деле учительства веры происходят ныне все ереси. Нельзя предоставить без всякого надзора право учительства всякому, кто именует себя православным. Если бы все православные были люди идеальные, смиренные, достаточно сведущие в учении своей веры, тогда еще можно было бы снисходительно смотреть на их учительство; но в наше-то время, когда волки постоянно надевают одежды овчие, когда среди самих именуемых не мало еретичествующих, возможно ли пастырям смотреть спокойно, как расхищается их стадо? Г. Колемин говорит, что епископы и вообще пастыри являются только “свидетелями веры” своих паств. Но если паства-то вся заразится каким-либо лжеучением, то ужели, например на соборе, пастырь должен свидетельствовать веру своей еретичествующей пасты? Нет, охрана чистоты догматов веры, составляя обязанность всей Церкви, в частности, в отношении к отдельным паствам, лежит, главным образом, на пастыре их. Я счел полезным сделать эти оговорки к книге г. Колемина, ввиду той опасности, какая грозит нам от утверждения, без всяких оговорок, будто каждый член Церкви имеет право учительства.

Обращаюсь к главному предмету, о коем говорит книга г. Колемина.

Папист, коего ум пропитан юридическими началами, непременно требует и в области догматов веры строго логических построений, до йоты определенных, поставленных на то место, какое укажет ему его схоластически настроенный ум. А поскольку богооткровенные истины веры далеко не укладываются в эти рационалистические рамки, то он и создал себе авторитет в лице папы, который требует безусловно принимать, как непогрешимую истину, все то, что он признает за истину. В сущности, он хочет уложить все истины веры в рамки знания, не давая места самой вере. Таким образом, является горделивое поползновение объять умом необъятное. Но это, как я сказал, ему не удается, и вот он заставляет верующих насилием – авторитетом – веровать чему? во что? Веровать уже не в Святую Соборную и Апостольскую Церковь, а – в папу, в его авторитет, без которого будто бы нет авторитета и Церкви.

Страшно за человека, который берет на себя, – нет, надо сказать сильнее – похищает у Церкви, у Самого Христа, вечной Главы Церкви, Его Божественный авторитет! Как будто недостаточно, по крайней мере для Церкви земной, сей Главы и необходима еще видимая глава – папа! Да ведь одна мысль об этом есть уже оскорбление Христа, есть акт неверия и вместе страшной гордыни человеческой! Напрасно паписты читают слова Символа: верую во едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь; им следовало бы читать: верую во единого папу. Ибо, как ни странно это: желая олицетворить Церковь, они насильно заставляют веровать в авторитет папы, поставляя сей авторитет на место авторитета Церкви, и получается вера в папу.

Так наказана горделивая попытка ума человеческого заменить веру знанием, смирение пред авторитетом Церкви как живой носительницы и провозвестницы истины Божией, руководимой Духом Божиим, – безусловным, слепым преклонением пред авторитетом грешного человека. Невольно приходят на память слова Писания: “Запинаяй премудрых в коварстве их. Солга неправда себе.“ Невольно просится на уста жестокое слово, не есть ли это уже идолопоклонство?..

Папист говорит: где же у вас окончательное решение вопросов веры? У нас, католиков, папа окончательно решает: где истина? А у вас?

Прежде всего: а где и в чем ручательство, что ваш папа в своем решении непогрешим? И что, если этот ваш авторитет рухнет, что не раз и случалось в истории вашей церкви? Были ведь папы и еретики, “бывали времена, когда Рим был вместилищем всех ересей”, как говорит г. Колемин, ссылаясь на исторические факты. Как тогда?..

А мы веруем в Церковь, в ее непогрешимость, и вера наша оправдана историей: на пространстве 19-ти веков существования Церкви никогда не случалось, чтобы она вся погрешала: от сего хранит ее незримый Глава ее, Господь Спаситель наш. Еретики являлись в ней, но как чуждое духу любви, как чада гордыни, отпадают от нее, как отпадают омертвевшие члены от тела, отсекаемые или видимым судом самой Церкви, или невидимым судом Божиим, за тяжкий грех осуждения Церкви, а сама Церковь, ограждаемая христоподражательным смирением, оставалась провозвестницею истины, которая воссиявала в ней – чистая, как солнце. И дивное дело: в то время, как во главе всякого еретического движения всегда становился вождь-ересеначальник, именем которого и назывались потом его последователи (ариане, несториане, евтихиане, в позднейшее время – лютеране и многое множество других), в Церкви Божией провозвестники истины, пастыри и учители Церкви, поборая за истину веры во главе своих паств, так тесно сливались своим смиренномудрием с своими паствами, с сим телом Церкви, что никогда никому и на мысль не приходило их имена прилагать к самому исповеданию православной истины. Если являлась нужда для охраны самой истины свидетельствовать о ней в словесной форме, то это делалось на Соборах; если же такой нужды не было, то истина принималась безмолвным согласием всех частных церквей. Слышен был голос богомудрых учителей Церкви, но этот голос только тогда являлся голосом всей Церкви, когда он принимался всею Церковью или гласно, свидетельством Собора, или же безмолвно, как бесспорная истина. Ясно, что чада Церкви, как пастыри, так и миряне, в своем смирении не дерзали свое личное мнение выдавать за учение всей Церкви, пока сама Церковь, так или иначе не одобряла его. И в этом сказывалось веяние духа Христовой любви, Христова смирения, веяние Духа Божия, присно живущего в Церкви Божией и ею управляющего. Первый ставил себя последним – не на словах, как в папстве, а самым делом, и в жизни, и в мысли всемерно стремясь всецело слиться со всею Церковью, дабы, лично оставаясь как бы в тени, тем действеннее быть живым членом сего тела Христова. Паписты всегда и всюду требуют, чтоб истина была утверждаема так сказать, – протокольным путем, как нечто новое: Церковь принимала и принимает ее как изначала от Христа и Апостолов преданное сокровище, не придавая первенствующего значения букве догмата, а проникая в его дух и преклоняясь пред его сущностью. И это совершалось как-то естественно: ложь отступала, а истина воссиявала и укреплялась в общецерковном сознании сама собою, или, лучше сказать, – действием Духа Божия.

Я сказал, что истинно православный сын Церкви и в мысли и в жизни постоянно стремится быть едино с Церковью – живым членом ее таинственного тела. Самые догматы веры он изучает опытом духовной жизни, в смиренном послушании Церкви, ища во всем единой воли Божией. В то время как латинянин напрягает ум, чтобы усвоить истины веры в стройной логической системе, сын Церкви православной, всецело доверяясь своей матери- Церкви и свято храня то, что она приняла от Христа и Апостолов, твердо помнит, что вера и ее истины познаются не чрез книжное только учение, не умом только, но наипаче сердцем, чрез исполнение воли Божией в заповедях Христа Спасителя. Можно всю Библию, все богословские науки знать наизусть и в то же время не знать своей веры. Как это ни странно, но это верно! Говорят, что за границей, в наших русских православных храмах, за неимением певчих, приглашают немцев, французов и других иностранцев, которые и исполняют наши церковные песнопения на славянском языке, не зная сего языка. Секрет в том, что они под нотами наши славянские слова подписывают своими буквами и потому воспроизводят их в пении. Само собою понятно, что смысла их они не понимают. Вот то же самое бывает и тут. Самый ученый профессор, изучающий православные догматы, хотя бы он даже по имени был и православным, но если он не проводит в жизнь то учение, какое изучает, если не живет общею жизнью с самою Церковью, если не проходит опытом хотя бы только самую азбучку духовной жизни, как она начертана в писаниях отцов Церкви, – он не может познать по духу Церкви и тех догматов, какие он изучает. В крайнем случае, этот недостаток опыта он должен восполнить смиренным сознанием немощи своего разума и довериться опыту святоотеческому, опыту тех, кто подвизается подвигом добрым в исполнении Господних заповедей, под руководством опыта всецерковного. На вопрос: кто узнает об учении Христовом, от Бога ли оно? – отвечает Сам Христос: тот, кто хочет творить волю Его (Ин. 7:17). Не сказал: исследуй умом, изучи по книгам, а просто: твори волю Божию и познаешь, что Мое учение от Бога, что оно истинно и спасительно. А воля Божия – в заповедях Его животворящих. И этот путь к познанию истин веры и пути спасения является в одно и то же время и кратчайшим, и вернейшим, и общедоступнейшим. Не требуется при том многолетнего изучения богословских наук, довольно знать заповеди Божии да то, чему учит Церковь Божия повседневно; довольно смиренного послушания Церкви, и самая безграмотная женщина познает то, что ей потребно для спасения, и, не умея в словах выразить свидетельство своей веры, сердцем будет чувствовать спасительность своей веры, и сего будет для нее достаточно, чтобы спастись. И как поразительно эта живая вера простецов иногда – так сказать – прорывается в их простых словах! Вот старушка идет из храма Божия, где почивают мощи угодника Божия, поклониться которому она пришла за сотни, может быть, – за тысячи верст. Тихие слезы умиления текут по ее старческим ланитам. “О чем ты плачешь, бабушка?” – спрашиваю ее. “С угодничком простилась”, – просто отвечает она. Вот, сгорбленный под тяжестью своей дорожной сумы, старичок не может проникнуть даже внутрь ограды Троицкой Лавры в день ее 500-летняго юбилея: он стоит на противоположной горе и горячо молится угоднику Божию. Ему говорят: “ Ты бы, дедушка, пришел в другое время: видишь, как ныне тесно, тебе не придется и увидеть мощей угодника Божия!” А он отвечает: “Я-то, грешный, его не увижу, да он-то меня видит!” Я спрашиваю ученых богословов: что это как не исповедание нашего православного догмата о ходатайстве святых, о благодатном нашем общении с Церковью небесною? А ведь ни этот старец Божий, ни та старица – конечно, ничего и не слышали о таком “догмате”, но вот посмейте сказать, что они не знают его! И думаю я, что они знают сей догмат получше, поглубже всех ученых догматистов, не исключая и многих из нас, пастырей Церкви! Чувством сердца знают они и, как видите, устами исповедают, что если мы не будем лицемерить, если некое горделивое сознание нашего умственного превосходства над простецами, в отношении нашего “научного” образования, не ослепляет нас, то мы должны признать, что Сам Дух Божий, живущий в Церкви, глаголет их смиренными устами, поучая и нас смирению и напоминая слова Спасителя: утаил еси сия от премудрых и разумных и открыл еси та младенцем – вот этим простецам, младенчествующим умом, но верою превосходящим нас!.. Церковь сказала сим младенцам: святые Божии любят нас, молятся за нас, Бог слышит и приемлет их молитвы: молитесь! призывайте их! И они стали молиться, доверившись матери-Церкви, что она не может погрешать, что она, любя их, заботится об их же спасении; и святые Божии слышат их молитвы, откликаются на них своими молитвами пред Богом. И вот их сердце опытно чувствует истину догмата о ходатайстве святых, сообщает это их младенчествующему уму, ум смиренно усматривает в сем чувстве оправдание слышанного им от Церкви догмата, и является исповедание догмата как сердцем, так и умом, хотя и не в той точной формуле, в какой он отливается школьной наукой. Так жизнь по вере открывает разуму простеца сущность догмата, который для него становится живой истиной, ясною для него, может быть, более, чем для ума ученого богослова, живущего только умом, познающего ту же истину только из книг. И если сей богослов обладает “мытаревым златом”, если в своей личной жизни и своем общественном служении руководится смирением, то он купит себе на это “злато” урок богословия у простеца, извлечет из его опыта духовную себе пользу, а любовь соделает то, что сей опыт простеца оплодотворит книжное знание мудреца. Так ведь и всегда бывает в живом теле Церкви Христовой: будучи друг другу, по выражению Апостола, удове, члены, мы и должны восполнять духовные недостатки один другого, вся же вам любовию да бывают!..

Вот, если угодно, в каком смысле мы с любовью принимаем положения, высказанные г. Колеминым: “Вся Церковь Христова есть Церковь учащая и каждый член ее беспрерывно дает и получает поучение в вере благодатной и живой”. Самое учительство ее – есть дело любви, и совершается во имя любви, в духе смирения и все той же любви.

Смирение, как я сказал уже, есть стихия православной жизни. Инославные даже понять этого не могут. Пальмиери отнесся свысока, пренебрежительно к ответу простого грека-иеромонаха на вопрос: признает ли сей грек его, Пальмиери, крещеным? Грек ответил: “Бог разберет!” Г. Колемин справедливо замечает, что “в этом простом ответе было больше смирения и мудрости, чем во всем человеческом мудровании Рима”. Если бы Пальмиери предложил тот же вопрос такому великому подвижнику и ученому богослову, как святитель Феофан Затворник, он и от него услышал бы тот же ответ. По крайней мере, на вопрос: спасутся ли католики, он отвечал в своих письмах: “Спасутся ли природные католики – не знаю; знаю только, что если я покину православие и уйду в католицизм, то, несомненно, погибну”.

Это напоминает мне рассказ из древних патериков об одном подвижнике, к которому привели бесноватую девушку и просили его помолиться об ее исцелении. Гонимый молитвою бес сказал подвижнику: “Уйду из нее, если ответишь мне на вопрос: кто овцы и кто козлища?” Старец Божий отвечал: “Кто овцы – Бог ведает, а козлище – это несомненно, – я!” И бес оставил девицу, опаленный пламенем смирения праведника.

В наше время, судьбами Божиими, русский народ является хранителем сокровища Православия, этого “залога счастья всего человечества; от того, что именно он сделает с этим залогом, зависит и его судьба” – говорит г. Колемин в заключение своего труда. “Таково призвание нашего народа, для этого он избран, и если он от этого своего призвания откажется, то будет выброшен за борт, как негодное орудие Божественного Промысла. Сия есть правда твоя, русский народ!” – восклицает почтенный автор. – “О, если бы это сознание исторического долга проникло до глубины души всякого русского! О, если бы оно укоренилось там и сделалось бы однозначущим чувством русского патриотизма!”

Целым сердцем присоединяемся к этому христианскому пожеланию автора и молим Бога, чтобы Он, имиже весть судьбами, рассеял те мрачные тучи темных, враждебных Церкви сил, что все больше и больше сгущаются над нашею несчастною Русью, чтобы сыны Руси были искренними и любящими сынами и своей родной Церкви Православной, чтоб они не гордились своим великим призванием, – да избавит нас Господь Бог от всякой гордости! – но ценили и свято исполняли свой долг, со страхом вспоминая грозный приговор, произнесенный некогда Господом народу-изменнику: се оставляется дом ваш пуст!.. (Мф. 23:38). Отымется от вас царствие Божие и дастся языку, творящему плоды его (21:43).