История философии как процесс постепенной выработки научно обоснованного и истинного мировоззрения¹

Отец новой философии Декарт не придавал никакого значения изучению истории философии. «Я даже знать не хочу, – говорил он, – существовали ли до меня люди». Через два с половиною столетия после него крупнейший, деятель по разработке нашей науки, доселе не потерявший своего обаяния над умами, знаменитый Куно Фишер, настойчиво заявлял и во всех своих многочисленных трудах проводил мысль что «история философии содержит в себе сущность философии»². Эта, диаметральная противоположность суждений объясняется историческим положением лиц, которые их высказывали.

Позади Декарта, в прошлом, лежало то, от чего бежал его свободолюбивый и горячо преданный истины дух. Схоластика средних веков и освещённые сквозь призму схоластических кривотолков уродливые обломки классической и святоотеческой философий не могли ничего вызвать с его стороны, кроме презрения: чем меньше связи и даже знакомства, с этим прошлым, тем лучше; впереди же лежал широкий и светлый мир надежд, научных и философских открытий. Таким настроением проникнут был не один Декарт, а решительно все мыслители, стоявшие на повороте от средневековья к философии нового времени. Много было в этом отрицательном взгляд преувеличения и несправедливости; но не будь его, европейская философская мысль долго еще не могла бы сделать тех успехов, какими она справедливо гордится теперь.

Куно Фишер в двухсотлетнем прошлом новой философии видел рост и смену великих систем, которые уступая место друг другу, однако не умирали и не сдавались окончательно в архив, а продолжали жить в том положительном и непрестающем влиянии, какое они оказывали и оказывают на всех новейших мыслителей. Цельный образ истинной философии, по мнению Куно Фишера, раскрывался только ее историей. Позади современного мыслителя, в прошлом, лежит не пустыня и не устрашающие призраки, а живоносный и свежий источник знания и вдохновляющие образы великих мастеров мысли.

Но напрасно было бы думать, что пренебрежение прошлым философии, презрительное отношение к ее истории может быть результатом только известных исторических условий, как у Декарта. Нет, оно помимо того коренится еще и в некоторых естественных предрассудках лиц, лишенных серьезного философского образования, а равно и тех (к сожалению, довольно многочисленных) мыслителей, которые воображают себя философами, не имея в сущности никакого ясного понятия о природе философской истины. «Истина может быть только одна», – уверенно провозглашают умы, чуждые философии и менее всего прикосновенные к истине. «Не может быть многих истин», – глубокомысленно вторят им и упомянутые псевдофилософы. И принимая это, – в сущности вполне справедливое, но только плохо ими понимаемое положение, – за большую посылку, те и другие ссылаются, как на меньшую посылку, на факт разнообразия философских систем и делают отсюда логический вывод, ставший со времени Брукнера, одного из первых, историков философии, ходячим убеждением, всех противников философии, – что «история философии есть ряд бесконечных примеров заблуждений». Способность понять скрывающийся здесь софизм дается только хорошим философским образованием, которое, надо сознаться, в наше время (как, впрочем, и всегда было) довольно редко. Я уверен, что с подобными предубеждениями и из вас многие пришли в эту аудиторию...

Кроме этой крайней и, так сказать, типичной формы предубеждения есть немало и других, – смягченных или умеренных, но одинаково обнаруживающих непонимание истинной сущности философии и значения ее истории. Перечислять их я здесь не буду. Но я считаю себя обязанным, в виду такого положения дела, раскрыть пред вами тот истинный взгляд на философию и ее историю, который один только способен предохранить нас как от нефилософского, так и от псевдофилософского пренебрежения историей философии и который все более и более завоевывает себе признание в философском мире, – становясь понемногу, при спорности почти всех философских доктрин и мнений, единственной, незыблемой точкой в круговороте сменяющихся систем и теорий.

Не думайте однако, что я хочу пред вами защищать или оправдывать философию. Этого не позволяет, мне делать то высокое мнение, какое я имею о достоинстве своей науки и ясное понимание всей ненужности такой апологетики. Я хочу только раскрыть пред вами свой положительный взгляд на этот предмет и помочь тем из вас, в ком есть задатки настоящего философского настроения, встать на ту точку зрения, при которой они легко могут понимать и непреходящую положительную ценность философских учений прошлого, и их относительное, временное и условное значение. Я хочу указать вам ту мерку, прилагая которую к изучению исторически известных философских систем, вы могли бы в конце концов действительно усвоить ясно и сознательно все приобретения, сделанные доселе философствующими умами, и стать лицом к лицу с насущными проблемами будущего. Кто поймет и усвоит этот мой взгляд, для того сама собой станет ясна вся несостоятельность и даже наивность тех предубеждений, о каких я упоминал; а те конкретные формы, в каких выражается это недоверие к философии, я буду отмечать лишь потому, что чрез противоположение яснее становится самый положительный взгляд на дело.

Что такое философия, как исторический факт? Я не спрашиваю о том, чем должна быть философия по своей идее. Об этом самими философами так много писано и говорено Самых разнообразных вещей, что объединить все это разнообразие воззрений в одном определении нет никакой возможности. Да это и не нужно, потому что все эти философии определения философии, сделанные почти всегда под углом зрения известной философской доктрины, сами должны стать предметом того исторического изучения, в которое я хочу ввести вас,. Я спрашиваю только о тех признаках, по каким мы известные умственные или литературные явления более иди менее безошибочно называем «философией». Таким определением, под которое подойдут не только все исторически известные философские доктрины, но руководясь которым, европейское словоупотребление и впередь будет называть известные доктрины именем философских, я признаю следующее: философия есть научное исследование общих вопросов миропознания и жизнепонимания³. В этом определении намечены – задача, предмет и содержание философии.

Философия есть «научное исследование»; – следовательно, задача ее, как и всякого вообще научного исследования, есть отыскание истины относительно исследуемого предмета. Познание является неискоренимой психологической потребностью человеческой природы. Любопытство детей и дикарей есть самое яркое тому доказательство. А замечательная и поистинне неподражаемая подробность и разносторонность наивных миросозерцаний, – имею в виду не только народные меросозерцания, но даже и людей так называемого среднего класса, – показывает, какую роль в выработке наших воззрений имеет наука. Вы нередко услышите, да и сами, вероятно, не раз высказывали избитый афоризм, что «наука обогащает нас знаниями». Это – далеко не так справедливо, как кажется на первый взгляд. Если под знанием разуметь, без всяких оговорок, совокупность положительных сведений о предмете, какими располагает данный человек, то этот афоризм в большинстве случаев будет прямо ложен. Чем менее развит и научно образован человек, тем больше у него положительных убеждений. Кто знаком с психологией, тот не только не усумнится в этом факте, но и легко найдет ему обяснение. Врожденная жажда знания, называемая любопытством на низших ступенях развития и – любознательностью на высших, если не сдерживается научной и методической осторожностью, легко переходит в то, что Бэн справедливо называет «врожденной склонностью к слепой уверенности»⁴. Склонность эта не терпит пробелов в мировоззрении. И для умов недисциплинированных обыкновенно нет неразрешимых или нерешенных вопросов... Роль науки состоит прежде всего в том, что она обуздывает эту склонность к слепой уверенности и тем производит в наивных мировоззрениях громадные опустошения. Правда, в замен разрушенных наивных убеждений она дает проверенные истинные знания. Но последние количественно никогда не сравнятся с теми убеждениями, какие они собой заменяют.

Существенное отличие научного убеждения от наивного состоит в том, что для научно-дисциплинированного ума важно не какое попало убеждение, лишь бы не оставалось пустого места в нашем мировоззрении, а – только убеждение, отмеченное печатью истинности. Условия этой истинности определяют логика (в учении о научной достоверности) и методология наук. «Научное исследование» состоит в методическом отыскании и установке истинных суждений о предмете. Если я назвал философию «научным исследованием общих вопросов миропознания и жизнепонимания», то этим, как замечено, утверждается, что цель и задача философии есть отыскание истины. Фантастические построения, художественные концепции, догадки обыденного или житейского смысла столь – же далеко не составляют философии, как не составляют и науки. Философия, как «научное исследование», имеет целью заменять наивные убеждения естественного или обыденного смысла методически установленными и проверенными в своей истинности суждениями о предметах.

«Философия есть научное исследование общих вопросов миропознания и жизнепонимания». Здесь указан, как я уже заметил, и предмет философии, именно общие вопросы. Когда говорят об «общих вопросах», то как показывает словоупотребление, их отличают от каких-то «частных» вопросов. Различение это есть выражение условности человеческого знания. Всякая область знания, составляющая известную науку, развивается под условием некоторых предположений и допущений, в пределах самой этой науки не исследуемых. В отношении к содержанию данной науки, как к специальным или частным вопросам, эти предположения и допущения образуют сферу общих вопросов. Так вопрос о природе и реальности пространства является общим вопросом в отношении к аксиомам и теоремам геометрии, определяющим свойства специальных пространственных отношений и особенности каждого из измерений пространства. Подобным же общим вопросом в отношении к механике является вопрос о времени; в отношении к юридической науке – вопрос о свободе воли, вменяемости и нравственной ответственности; в отношении к психологии – вопрос о реальности духовного начала в человеке и бессмертии души; в отношении к физики и химии – о существовании и чувственных свойствах материальных вещей и т. д. Все эти вопросы в пределах указанных наук не исследуются. Такое или иное их решение специальными науками или предполагается, или игнорируется.

Всякое исследование является философским в отношении к той науке, общие вопросы которой (не исследуемые в ее собственных пределах) оно берет на себя. С этой точки зрения может быть столько же философий, сколько есть специальных наук, потому что в каждой науке есть общие вопросы, ею самою не исследуемые.

Если же существование в каждой науке и различение в ней вопросов частных или специальных, составляющих собственно предмет ее исследования, от вопросов «общих», не исследуемых данною наукой, есть, – как я сказал, – выражение условности человеческого знания, то философия, или научное исследование эти общих вопросов, является борьбой против указанной условности знания: философия стремится препобедить эту условность и сообщить нашему познанию характер безусловной достоверности. Если истины специальных наук всегда носят на себе печать относительности, то истины философские, – по крайней мере, в тенденции, – суть истины безотносительные, или абсолютные. А поскольку всякое научное исследование, как мы видели, характеризуется именно стремлением К истине, постольку, стало быть, философия есть наука par ехсеllепсе, «наука наук»....

Но если бы философия предметом своего исследования имела только общие понятия и основные предположения всех вообще наук, оставаясь совершенно нейтральной к затрогиваемому этими общими вопросами содержанию, к их взаимному отношению и к их значению для познавательной и практической деятельности человечества, то она являлась – бы только простым придатком к специальным наукам, образовала бы, так сказать, только παραλειπόμενα наук (такой взгляд на нее действительно существует) и – в этом случае она никак уж не могла бы претендовать на звание самостоятельной науки. Только собственное, ей одной принадлежащее содержание гарантирует ей право считаться самостоятельной наукой. На это содержание философии, как науки, и указывает последний элемент в ее определении. «Философия, – сказал я, – есть научное исследование общих вопросов миропознания и жизнепонимания». – «Миропознание» и «жизнепонимание» – вот что дает собственное содержание философии. Миропознание и жизнепонимание находят свое частичное выражение и в специальных науках, – как теоретических, так и практических, или прикладных. Но это познание не есть познание мира, как целого, и жизнепонимание не есть цельная концепция, охватывающая в единстве оценки и программы всю многообразную и сложную совокупность практических отношений и жизненных стремлений человечества. Мир и жизнь, как целое, ускользают от исследования специальных наук. Это исследование берет на себя философия. Образуя в отношении к специальным наукам, как я сказал, свод их παραλειπομένων, философия не останавливается только на этом, не оставляет эти παραλειπόμενα без теснейшего внутреннего соотнесения, как только механически объединенный материал, а объединяет их, в стройную логическую систему, дающую, полный, законченный образ целого мира и высшее выражение жизненной мудрости.

Вы, может быть, уже заметили, что раскрываемый мною в настоящем случае взгляд на философию напоминает в значительной степени древне-классическое воззрение на нее, связывавшееся с понятиями φιλοσοφείν, φιλοσοφία и формулировавшееся в определении: «philosophia est rerum humanarum divinarumque scientia», – «философия есть познание вещей божеских и человеческих». Действительно, философия, как исторический факт, – если не специализировать ее понятие в интересах той или иной школы (с такими определениями вы, вероятно, уже знакомы, да и успеете еще познакомиться), – удобнее всего может быть определена в духе древности, конечно, с тою непременною оговоркой, что scientia rerum divinarum humanarumqne не есть сумма наук, а их завершение. В этом согласны большинство новейших историков философии. «Миропознание» и «жизнепонимание» могут быть объединены в одном понятии – «миросозерцания», поскольку последнее объединяет в себе как теоретические, так и практические убеждения человека. Философское меросоозерцание в отношении к (философиям отдельных, специальных наук, о которых я говорил раньше, есть их синтез в одно органическое целое. Но этого мало. При попытках такого синтеза обнаруживается, что общие вопросы специальных наук, так сказать, не по всей линии соприкасаются вплотную; оказывается очень много промежуточных областей, заполнение которых, – в интересах полного и систематического миросозерцания. – образует уже специальное содержащие философии, как науки.

Из сказанного вы видите, какое я признаю различие между философией, как самостоятельной и даже специальной наукой, и просто философскими исследованиями, понимаемыми в смысле научной обработки общих вопросов специальных наук. Последние относятся к первой, бесспорно, как части или элементы к целому; но целое, или философия в качестве самостоятельной науки, этими элементами не исчерпывается и не покрывается. Она ставит себе специальные задачи, определяемые интересами полного и разностороннего миросозерцания, ищет высшего заверения истины всех наших знаний и, под руководством этого критерия, создает стройную систему, чуждую тех естественных и многочисленных пробелов, какие образуются при простом своде философий специальных наук. Короче говоря, философия, как самостоятельная наука, отличается от простой философской обработки общих вопросов специальных наук тем, что она универсализирует и свой предмет, и свои задачи: идея мира и жизни, как целого, – во-первых, идея истины гарантированной в самых последних основаниях, – во-вторых, и чуждая пробелов Система знания, – в-третьих, – вот те черты, какими характеризуется философия, раз она стремится быть самостоятельной наукой. В качестве только тенденции эти черты могут быть вскрыты и во всех философиях специальных наук. Но философия, как сама специальная наука, заменяет эти тенденции ясно поставленными идеалами и задачами. Если вы усвоите раскрытое мною определение философии, то для вас легко будет понять и сущность ее истории, и несостоятельность пренебрежения этой историей. Под «историей философии» я в настоящем случае разумею не науку, которую мы с вами будем изучать, – об этом у меня еще речь впереди, – а историю, как объективный процесс, как смену во времени философских миросозерцаний. Как мы должны смотреть на эту смену? Всякая новая система есть ли простое отрицание прежних, делающее знакомство с последними совершенно бесполезным для выработки собственного нашего миросозерцания? – Если мы на этот вопрос ответим утвердительно, то, конечно, прав будет Декарт, не хотевший ничего знать о своих предшественниках; прав будет и Брукнер, объявлявший историю философии рядом бесконечных примеров заблуждений.

Я говорил, что философия, как научное исследование, стремится к отысканию истины, а как исследование общих вопросов, – восставая против условности знания, – стремится найти абсолютно достоверную истину. По-видимому, ко всей совокупности исторически известных философских систем было бы применимо следующее рассуждение: или ни одна из них не нашла истины, – в таком случае, знакомство с ними совершенно не нужно и бесполезно для выработки нашего мировоззрения; или истиной владеет какая-либо одна из них, – в гаком случае, ее и надо изучать а прочими пренебречь; или, наконец, обладание истиной разделено между системами в разной пропорции, – в таком случае, их надо все подвергнуть критическому изучению и выделить содержащиеся в каждой крупицы истины. Для целесообразного и плодотворного исторического изучения во всех трех случаях не остается места. Относительно двух первых это очевидно само собою. Что же касается третьего, то я попрошу вас прежде всего вспомнить, что критика ведь не есть еще история; и изучение всех преемственно сменявших друг друга мировоззрений, с целию только выборки из них истинных элементов, не будет историческим, потому что для него совершенно безразличны – связь, последовательность и взаимные отношения систем: для него все равно изучать Декарта после Гегеля, а Канта раньше Юма и Лейбница.... А затем, во имя каких начал будем мы производить критику и выборку? Очевидно, что эти начала должны быть раньше найдены и установлены; а это значит почти то же самое, что построить собственное истинное мировоззрение, которое, разумеется, сделает уже излишним изучение других мировоззрений прошлого.

Корень всех возникающих здесь недоразумений, как я уже сказал, находится в превратном воззрении на истину. Полагают, что истина есть нечто подобное кладу, который может быть однажды найден и тем сделать излишними все дальнейшие искания. Это предположение и содержат в себе пресловутые тезисы, что «истина может быть только одна» и «не может быть многих истин». Тезисы эти, как я сказал, – совершенно справедливы; но люди, чуждые философии, не понимают их настоящего значения и легко увлекаются обольстительными аналогиями наивного опыта, – в роде, например, приведенного сравнения с кладом....

«Истина может быть только одна». Какой смысл должны мы соединять с этим утверждением? – Никто, конечно, и не подумает придавать ему тог смысл, будто из всех наших многочисленных познаний о предметах только одно какое-нибудь может быть истинным»: многочисленные теоремы геометрии не мешают истинности друг друга; законы химии, физики и механики нисколько не дискредитируются тем, что истиной владеет геометрия и т. д. Настаивают только на том, что об одном и том же предмете в одном и том же отношении может быть высказано лишь одно истинное суждение. Это – бесспорно правильно и только выражает требование логических законов тожества и противоречия. Но можем ли мы без подробных и тщательных оговорок прилагать это мерило к оценке не только целых систем, этих в высшей степени многосложных и разносторонних продуктов человеческого ума, а даже и отдельных их частей и предложений? – вот в чем вопрос.

Истина, конечно, одна. Но противоречия философских систем, на которые так любят указывать хулители философии, всегда ли суть противоречия в суждении об одном и том же предмете и в одном и том же отношении? – Поверьте, что даже специалист в философии, прекрасно знакомый с своей литературой, не решится утверждать это; тем более смешны претензии на суждение в этом вопросе лиц, не дававших себе труда, да и неспособных как следует понять и оценить ни собственного содержания какой-либо системы, ни настоящего отношения ее к другим системам. Известно, что чем меньше человек знает, тем проще кажется ему решение всевозможных вопросов, тем увереннее он берется за подобное решение и обыкновенно достигает, по-своему, блестящих результатов. Так и с философскими противоречиями: кто никогда не изучал самых философских систем, а знакомился с ними только по изложениям да учебникам, тому нередко философские системы в их взаимных отношениях рисуются, как стройные группы тезисов и антитезисов по одним и тем же вопросам, и тот развязно может толковать о «противоречиях»; но кто сам, проштудировал хоть несколько первоисточников, тот знает всю неточность этого внешнего схематизма, тот знает, что вскрыть настоящее философское противоречие гораздо трудней, чем кажется на первый взгляд. Возьмите, например отношение Локка к Декарту. – Вы наверное, знаете, что Декарт был нативист, признавал врожденные идеи, а Локк – эмпирик, противник врожденных идей. Между тем, начните вы изучать подлинные сочинения Декарта и Локка, – и вы убедитесь, что это противоречие далеко не так очевидно: вы убедитесь, что и Локк, не отрицал некоторых врожденных начал знания и деятельности, и Декарт не признавал тех врожденных идей, против которых полемизировал Локк; вы убедитесь, что Декарт и Локк гораздо ближе друг к другу, чем вам казалось; противоречие же их есть в значительной степени продукт исторического схематизирования комментаторов, нарочитого подчеркивания и раскрытия различий. Последний прием сам по себе имеет очень высокую научную ценность; – но на него и надо смотреть именно, как на искусственный прием.

Далее, – пусть нам удастся открыть настоящее противоречие. «Не может быть двух истин», скажут нам на это. – Верно! Но и самый горячий сторонник той мысли (Куно Фишера), упомянутой мною в самом начале, – что «история философии содержит в себе сущность философии», – не станет уверять вас в противном и навязывать вам принятие обоих противоречащих суждений. Конечно, из них истинно только какое-нибудь одно; но это отнюдь не значит, чтобы другое, оказывающееся ложным, не имело никакого значения для выработки нашего миросозерцания, для наших поисков за истиной. Часто наиболее плодотворные и научно ценные идеи зарождались в затхлой атмосфере заблуждений, и познание этой идейной обстановки истины может служить для нас ключом к новым изысканиям над нею, с целью раскрыть или ограничить сферу ее приложения. Нередко также бывает, что принцип, несостоятельный в своих притязаниях на положительную истинность, бывает в высшей степени плодотворным методологическим началом, – по крайней мере, до тех пор, пока не будет заменен столь же плодотворным истинным принципом. Таков, например, принцип эволюционной теории. Его громадная польза для всех почти наук бесспорна. Его права на объективную истинность более чем сомнительны. Противоречия философских систем, наконец, важны и ценны также потому, что только они дают нам возможность понять во всей точности смысл положительных философских приобретений. В истории мысли противоречия суть двигатели прогресса. Старое изречение «из споров рождается истина» нигде не является столь справедливым, как именно в истории философии.

Вы, надеюсь, видите теперь, как осторожно надо применять к оценке противоборствующих философских учений логические законы тожества и противоречия. Но этого мало. Я желал бы, чтоб вы вдумались в самое понятие истины – с целью решить, может ли философская истина быть рассматриваема, как окончательно кристаллизовавшийся итог научных изысканий, исключающий всякую потребность в дальнейшей работе; – похожа ли философская истина на «клад», с которым так любят ее сравнивать?

Что такое истина? – Оставляя здесь, как и при определении философии, в стороне все многочисленные философские определения, сделанные с точки зрения той или иной Школы, я беру пока определение, даваемое самой нейтральной наукой, логикой: истина есть согласие познания с познаваемой действительностью. Этот идеал истины осуществляют все науки. Его же, – в той или иной форме, с необходимыми поправками, – ставит себе, не смотря на различие в определениях, и философия.

Казалось бы, что при этой одинаковости идеала, сравнение исторических итогов развития специальных наук и философии может доставить только отрицательные данные для суждения о познавательной правоспособности философии. Действительно, при таком сравнении, вы без труда заметите, что положительные приобретения⁵ специальных наук мирно уживаются с раннейшими приобретениями и только увеличивают собою содержание науки, между тем как в философии почти каждый новый взгляд является на смену каких-либо прежних. Философия вечно пересматривает заново свое содержание. Я не касаюсь здесь пока вопроса о так называемом количественном прогрессе философии, хотя и считаю уместным сказать, что я лично признаю такой прогресс. Я только отмечаю факт, что по отношению к одним и тем же проблемам философские решения не остаются неизменными. Вот эту-то разницу между специальными науками и философией обыкновенно и ставят в пассив философии, упрекая ее в том, что она «толчется на одном месте», никогда не может решить своих проблем окончательно. Если истина, – говорят нам, – есть согласие познания с познаваемой действительностью, то вечный пересмотр философией своих решений показывает, что это «согласие с действительностью» ей не дается, как заколдованный клад.

Но на самом деле, и не покидая данного определения истины, как согласия познания с познаваемой действительностью, мы все-таки не вынуждаемся к отрицательному суждению о познавательной правоспобосности философии. «Согласие с действительностью» есть понятие в вышей степени многосмысленное; и когда мы уясним себе его значение, мы поймем, что постоянный пересмотр «философией своих проблем еще не означает того, будто от нее ускользает истина, понимаемая в этом смысле. Обыкновенно это согласие признается или отрицается в зависимости от тех общих понятий, какими владеет данный человек. Непосредственного сравнения действительности с содержанием познания никогда не бывает, – если не считать некоторых специальных и при том весьма спорных случаев. Справедливость этого даже в отношении к опытному познанию давно уже признана психологией, как бесспорный факт. Дикарь не сомневается в согласии своих познаний с действительностью, делая самые невероятные умозаключения. Когда австралийский негр, сообщает Фр. Мюллер в своей «Allgemeine Ethnographie», видит, что его соплеменник умирает не от выстрела или какого-нибудь другого внешнего повреждения, то он заключает что здесь замешано колдовство, и чтобы открыть, кто своей волшебной силой умертвил его товарища, он следит за первым попавшимся насекомым, удаляющимся от места убийства; кто первый попадается на встречу, тот и должен быть убийцей⁶. «По своим предположениям, – замечает об этом примере Гефдинг, – это хорошее и рациональное мышление. Дикарь стоит на той точке зрения, что причиною бросающихся в глаза явлений должны быть личные существа, похожие на него и на его близких»⁷. А прочитайте вы «Историю индуктивных наук» Уэвеля или I том «Истории материализма» Лянге – и вы увидите, как богато подобными примерами даже научное познание на своих сравнительно низших ступенях. Пусть чувственный опыт для всех людей один; – истолкование его всецело определяется нашими общими понятиями. Изучая историю новой философии, мы увидим, что это положение стало гносеологической аксиомой. Но если вы пожелаете остаться и на нейтральной почве логики, то припомните, что проверка истинности и достоверности познания имеет место главным образом в отношении так называемого посредственного познания, т. е. истолкования нашего опыта под руководством общих понятий. Доколе человек не сомневается в правильности своих общих понятий, он всегда будет иметь налицо в своем познании согласие его с действительностью. Ошибочным и ложным он будет считать только то, что не мирится с принимаемыми им общими началами познания. Почему так? – потому, что самую связь действительности он улавливает лишь чрез очки этих начал. Припомните, что суеверный человек в опыте и в действительности обыкновенно находит все новые и новые подтверждения своих суеверий. Справедливо, по моему мнению, английский мыслитель Минто признает неверною старинную поговорку: «опыт учит глупых». – «Признак глупца, говорит он, тот, что его опыт ничему не может научить»⁸. Действительно, все люди более или менее пренебрегают указаниями опыта под влиянием предвзятых идей, или, – как я их называю, – общих понятий. Поэтому, доколе мы остаемся верны своим общим понятиям, наше познание всегда будет, – по крайней мере, в наших собственных глазах, – согласно с действительностью.

Теперь и вернемся опять к сравнению философии с специальными науками. В последних, как я говорил, новые истины становятся на ряду с прежде добытыми. В философии новое, большею частью, является на смену старого. Значит ли эго, что в специальных науках мы имеем несомненное согласие с действительностью, а философии это согласие не дается? – Относительно специальных наук это верно, но – лишь потому, что они не пересматривают своих общих понятий. Относительно же философии это не верно. Пусть даже философия, как нам говорят, «толчется на одном месте», никогда не может решить своих проблем окончательно; можно ли отсюда строго логически выводить, что философские системы не достигают согласия с действительностью? – В основе этого упрека лежит ошибочное рассуждение, что как одна действительность, так только одно может быть и согласное с нею познание. Но вы уже из приведенных мною разъяснений видели, что каждое, даже самое фантастическое познание, по своему, бывает согласно с действительностью. И с этой точки зрения философии очень трудно сделать упрек. Справедливо говорят, что философские положения не так легко подтвердить опытом, но не так легко и опровергнуть опытом, как естественнонаучные гипотезы и теории⁹. Нам, конечно, скажут, что – плохая рекомендация для философии, если она свою познавательную правоспособность вынуждена подтверждать аналогией с фантастическим мышлением дикарей и суеверных людей; – надо искать такого согласия с действительностью, которое обусловливалось бы не фантастическими представлениями, а достоверными и надежными общими понятиями. Но к этому именно и я сам вел свою речь. Согласие с действительностью всегда будет в пределах тех общих понятий, какими руководится познание. А философия, как я вам говорил, помимо специальных интересов миропознания, – и имеет своим предметом именно общие вопросы, и общие руководящие понятия специальных наук». Значит, она, во всяком случае, стоит выше упреков в несогласии с действительностью; и когда ей станут указывать на такое несогласие, она всегда может ответить отрицанием тех общих понятий, во имя которых констатируется это несогласие.

Случай этот будет совершенно однороден с теми, какие наблюдаются в борьбе научных теории с предрассудками и мнимо-фактическими опровержениями. Лет двести тому назад никто не опровергал и не считал требующею доказательства аксиому, что «вещь не может действовать там где ее нет». Аксиома эта для принимавших ее, разумеется, и сама была согласна с действительностью, и была критерием такого согласия для других физических суждений. Она служила картезианцам страшным оружием против теории тяготения, которая, по их мнению, обнимая очевидную нелепость, должна быть отвергнута на самом пороге (in limine): солнце, не будучи на земле, не может на нее и действовать. Это предположение имело влияние и на самого Ньютона, который для отражения довода выдумал тонкий эфир, наполняющий пространство между солнцем и землею¹⁰. Теперь никто не верит в непогрешимость этой аксиомы (хотя, к слову замечу, и не настаивают на ее ложности). А закон тяготения признан наукой и, конечно, вполне согласен с действительностью... Противники Коперника отвергали движение земли на том основании, что если бы она двигалась, то камень, упав с высокой башни, достиг бы земли не у подошвы башни, а на небольшом от нее расстоянии, в направлении, противном движению земли, – точно так же, говорили они, как мячик выпущенный из рук с вершины мачты, на полном ходу корабля, упадет не вплоть у основания мачты, а ближе к корме корабля. Здесь в опровержение теории приводился факт, который однако на деле был отнюдь не фактом, а лишь продуктом ложных общих понятий и предположений. Сторонники Коперника разом заставили бы своих оппонентов замолчать, если бы они испытали уронить мячик с верху мачты: тогда они увидели бы, что он падает вплоть у мачты, как того требует теория¹¹.

Итак, мы видим, что истина, – если понятие ее брать и в самом распространенном и популярном значении, как согласие знания с действительностью, – не есть нечто окончательно кристаллизовавшееся. Я намеренно взял это понятие в его общераспространенном смысле, чтобы избежать упрека в тенденциозности. Да это необходимо и потому, что недоверие к способности философии овладеть истиной высказывается обыкновенно людьми, имеющими именно это понятие об истине. Теперь для нас легко будет понять, – да я думаю, что вы уже и поняли отчасти, – почему специальные науки накопляют свои приобретения, а философия пересматривает заново. Дело здесь отнюдь не в том, что первым дается истина, а от последней ускользает. Дело совсем в другом. Специальные науки и философия стремятся познавать истину при разных условиях. От этого получаются и разные результаты. Но в своей сфере и науки и философия достигают истины, только по разному.

Как я вам сказал, познание, достигаемое специальными науками, всецело запечатлело характером условности и относительности. В рамках своих предположений и основных допущений каждая наука располагает достаточными средствами для достижения полной достоверности. Отнимите эти предположения, – и науки теряют под собою почву. Следовательно, достоверность специальных наук есть, хотя и полная, но, в последней инстанции (раз мы расширим свой кругозор за пределы каждой данной науки), все же условная или относительная достоверность. И специальные науки вполне признают эту условность, считая излишней всякую борьбу с нею. Отсюда и возникло известное правило: «contra principia negantem disputari non potest», – нельзя спорить с тем, кто отрицает принципы, или общие начала. В пределах раз признанных предположений и допущений мысль вообще движется легко. Это видно уже на примере всех наивных миросозерцании. А затем возьмите во внимание религиозно-догматические доктрины древнего и нового времени, которые неуклонно растут и обогащаются содержанием – до тех пор, пока не поколебалась вера в основные догматы или пока внешние исторические препятствия не прекратят этого роста. В таком же положении находится и научное познание: раз его основоположения и предпосылки точно соответствуют размерам его средств и его методам, оно безостановочно движется вперед, не спрашивая о том основании, на котором строит.

Совсем иное дело – философия. Она стремится, как я вам говорил, препобедить условность познания и достигнуть истины абсолютной или безотносительной. Это – основное стремление философии, образующее ее главный движущий нерв; и в нем – источник ее вечного и беспокойного пересмотра собственного содержания. Всякий раз, как только это стремление ослабевало или не имело для себя пищи, так философские основоположения превращались в догматы, создавалась школа, и разработка системы быстро и уверенно подвигалась вперед. Приверженцы всех великих философом видели в них последнее слово философского ведения: в их глазах положения исповедуемой ими доктрины стояли не менее твердо, чем любая научная истина. Но внимательный анализ обыкновенно открывал условность и относительность самых блестящих построений, – и вот снова требовался пересмотр всех начал. Так всегда было, так несомненно будет и впредь: абсолютная или безотносительная истина действительно никогда не дается философии, как заколдованный клад, но не истина вообще (прошу это заметить). Во всяком случае, мы должны согласиться, что невыгодное для философии сравнение ее с специальными науками не имеет для себя законного основания. Философия в принципе отрицает то главное условие, какое дает прочность и устойчивость специальным наукам: она отказывается довольствоваться относительной истиной, которая как сумма окончательных приобретений, накопляется в сокровищницах наук. Она не ищет того клада, какой добывают эти науки, а клад, не дающийся ей, подавно не дается и им. Сравнение невозможно.

Не думайте, впрочем, что я считаю философскую истину чем-то совершенно не похожим на научную истину. В предупреждение этого недоразумения, я при самом определении истины и сказал, что философия ставит себе тот же идеал истины, как и специальные науки, т. е. согласие с действительностью. С тою же целью и в определение философии включено, что она есть «научное исследование». Различие касается только условий и способа удостоверения в истине; но в этой разнице и заключается причина того, почему для прочих наук их история не имеет большого значения, тогда как для философии ее история существенно важна.

Философия стремится к познанию абсолютной истины. Стремление это как по своему существу, так и по свойствам познаваемого предмета, так равно и по тем реальным условиям, в рамках которых оно осуществляется, делает историю философии настоящей ареной, на которой только может во всей полноте развернуться подлинная сущность философии.

«Абсолютная истина».... Давно уже и в философской литературе, и тем более в нефилософской критике раздаются энергичные протесты против безмерных притязаний философии и напоминания о скудости познавательных средств человека. Не мало насмешек высказано по адресу философии, «гоняющейся за абсолютами». И надо сознаться, что эта реакция в значительной мере сделала свое дело. Кто знаком с современным состоянием философии, того не может не поражать скромность задач и осторожность тона, какими отличается современная философия, например, от философии сороковых годов. Я откровенно скажу, что в наше время самые слова «абсолютная истина» в ушах многих даже образованных людей прозвучат довольно дико... Но историк философии знает, что это есть лишь случайное, обусловленное специальными историческими обстоятельствами явление. Ничто нам не может ручаться, что ближайшее будущее не подарит нам системы, которые с не меньшей притязательностью на универсальность, чем например, гегельянство, но с большей научной основательностью приобретет господство над умами, и таким образом еще раз пред сознанием мыслящего человечества промелькнет обольстительный образ найденной, наконец, последней истины. И внимательные наблюдатели даже довольно уверенно пророчат это будущее Во всяком случае, историк должен считаться с теми чертами в понятии философии, какими она заявила себя на протяжении своего многовекового существования и может еще не раз заявить, а не с временными, характеризующими, может быть, упадок и ослабление философской продуктивности.

Что же такое эта «абсолютная истина», как идеал философии? В каком отношении стоит она к истории философии? – Абсолютная истина, как мы видели, является противоположностью истины относительной. В специальных науках источником относительности достигаемого ими познания являются их общие понятия и предположения, которые они принимают без критики и проверки. Философия берет эти общие понятия и предположения предметом своего специального исследования и тем делает шаг к освобождению знания от характера относительности. Но построить систему, чуждую всяких догматических примесей, т. е. не проверенных критически общих понятий и предположений, это превышает силы единичного человека и составляет задачу целого человечества. Гениальные и наиболее дальновидные философские умы не мало вложили труда в эту работу и многое выяснили в этом направлении, но браться за решение этой задачи во всей полноте не отваживались. Брались за это менее осторожные и более увлекающиеся мыслители в роде, например, Фихте, Гегеля; – но своими поучительными неудачами они, правда, охладили несколько философское рвение, тем не менее лишний раз показали, каков конечный идеал философии. И хотя теперь смеются (например, Лянге), как над «романтикой понятий», над тем, что «Фихте выхватил из философии Канта один из самых туманнейших пунктов, – учение о первоначальном синтетическом единстве апперцепции, чтобы вывести из этого свое творческое я; что Шеллинг из А=А, так сказать, из пустого ореха, волшебством извлекает мировое целое; что Гегель мог признать и небытие тожественными при радостных кликах жаждущей знания университеской молодежи»:¹² тем не менее никто из ясно понимающих дело не решится отрицать, что эти мыслители хорошо и верно сознавали высшие задачи философии и только забывали, что иное дело – сознавать задачу и иное дело – иметь средства ее разрешить.

«Абсолютно истинной» будет такая система, в которой все положения, – как общие, так и частные, – критически проверены, т. е. взвешены со стороны своего содержания, объема, отношения к подлинной реальности (или, как теперь говорят, к вещам в себе) и друг к другу, так что не остается в ней ни одного догматического предположения, или непроверенного общего понятия. Только тот, кто сам испытал всю трудность обработки общих вопросов и знает, сколь велика при этом опасность потерять кормило критической осторожности, – только тот поймет, насколько грандиозна такая задача и непосильна для отдельных самых гениальных умов и даже целых поколений гениев; к решению ее можно только беcконечно приближаться, никогда, разумеется, не доходя до конца этого приближения Ступени этого приближения и знаменуют постоянные пересмотры философией своего содержания. Как вода, пропускаемая несколько раз чрез фильтр, после каждого раза становится все чище и чище, постепенно приближаясь к идеалу абсолютной чистоты, так и философское мышление, оперирующее над общими вопросами миропознания и жизнепонимания, все более приближается к своему идеалу абсолютной истины. Приведенное сравнение грешит только тем, что абсолютная чистота воды есть некоторый конечный и достижимый результат, между тем как абсолютная истина для философии есть предмет беcконечного и никогда вполне не достигаемого приближения. Но значение истории философии отсюда ясно: в исторической смене, систем осуществляется постепенно идеал философской истины. И как вода разной чистоты все же есть вода, так и разнообразие систем не противоречит тому, что истина – одна.

Я сказал, что стремление к абсолютной истине делает историю философии настоящей ареной, на которой лишь может во всей полноте, раскрыться подлинная сущность философии, – не только по самому существу этого стремления (что показал я вам сейчас), но и по свойствам познаваемого предмета. Действительно, «мир» и «жизнь», как целое, – это такой необъятный и многосторонний предмет, что пред ним неизбежно теряется человеческая мысль и впадает в односторонность, которая, раскрывшись, становится в противоречие с стремлением к абсолютной истине и гонит мыслящий дух к новому пересмотру и дополнению своего миросозерцания. Крупные и часто непримиримые контрасты, – как в области мирового бытия, так и человеческой жизни, – требуют способности к такому всеобъемлющему синтезу, какой невозможен для индивидуального ума и может быть постепенно выполняем только в течение истории коллективным умом целого человечества. Это положение сделалось общим местом почти всех курсов истории философии, авторы которых не стоят на точке зрения позитивизма или скептицизма. Вот что, например читаем в «Истории новой философии» Фалькенберга: «Каждый философ видит только часть мира и смотрит на нее своими глазами; поэтому всякая система одностороняя. Именно только благодаря многочисленности и разнообразию философских систем, может достаточно хорошо достигаться цель философии, т. е. всестороннее познание обширной картины мира и духа. История философии есть философия человечества, большого индивидуума, более дальнозоркого, чем органы, при помощи которых он действует, способного одновременно мыслить вещи одна другой противоположные, примирять противоречия и открывать новые и стремиться, в необходимом и надежном развитии познания, на встречу всеобъемлющей истине, которую нельзя мыслить бедной и разделенной на несовместимые части»¹³. Эту мысль повторяют на разные лады и многие другие историки философии.

Эта мысль настолько вообще распространенна, что сделать темой многих сказок, басен и притчей, – напр., о горе, к вершине которой исследователи идут с разных сторон и потому встречают на своем пути различные предметы и различно описывают самую гору и т. п. Я, с своей стороны, много распространяться об этом не считаю нужным. Скажу только, что совокупные исторические усилия мыслящего человечества препобеждают естественную односторонность индивидуальных умов, и с каждым действительным шагом вперед, какой делает история философии, мы становимся все ближе к идеалу миросозерцания, чуждого односторонностей и всякого догматизма, к идеалу абсолютно-истинной философии. Пусть этот идеал в действительности никогда не достигается; – одно приближение к нему составляет такую заслугу для умственного развития человечества и настолько осмысливает самое научное проникновение в тайны бытия, что корифеи философской мысли по праву занимают первые места в пантеоне двигателей прогресса. Если бы человечество поддалось невежественным толкам о бесплодности философии и о серьезной противоположности между нею и специальными науками, то это, – прямо скажу, – обозначало бы начало умственного одичания. Позитивизм, ратующий против философии, есть сам одностороннейшая из философий. Требуемое им ограничение познания одними только так называемыми положительными науками повело бы лишь к тому, что и науки, раздробившись на мелочные и бесконечные специальности, утратили бы сознание своей взаимной связи и общей цели (на чем, однако, так настаивал основатель позитивизма Огюст Конт). Миропознание и жизнепонимание оскудели бы содержанием. Наука сама стала бы бесплодной. Справедливо, по моему мнению, говорит французский мыслитель Гюйо: «Наши ученые похожи на рудокопов в глубине шахт: освещено только то, что ближе всего их окружает: далее – темнота, неизвестное. Обращать мысль только на светлый круг, в котором мы движемся, и ограничить свой взгляд только им, забывая о громадности, которая от нас ускользает, было бы то же, что самим задуть дрожащий огонь фонаря рудокопа¹⁴»

Я сказал, что философское стремление к познанию абсолютной истины делает настоящей и полной выразительницей сущности философии ее историю. Я затем раскрыл пред вами, как это обусловливается самым существом названного стремления и свойствами познаваемого предмета. Третью причину, по которой история философии есть выразительница сущности философии во всей ее полноте, я указал в тех реальных условиях, при которых осуществляется стремление человеческого духа к абсолютной истине. К разъяснению этих условий и перейдем теперь.

Условия эти – двоякого рода: одни касаются самого мыслителя, создающего известную систему, другие же относятся к распространению и усвоению данного философского учения, к переходу его в общечеловеческое духовное достояние.

В самом философствующем индивидууме заложено не мало антифилософских тенденций, делающих его вклад в общечеловеческую сокровищницу философского ведения непременно односторонним и частичным. И только история препобеждает эту односторонность и частичность.

Самой первой антифилософской тенденцией является практический интерес и влияние чувства. Обыденное мышление представляет массу примеров, подтверждающих зависимость нашего суждения от этих влияний. Примеры эти настолько многочисленны, а наиболее типичные из них даже избиты, что приводить их едва ли стоит: – можно предположить их общеизвестными. А кому захотелось бы ближе познакомиться с этой любопытной стороной человеческого духа, тот пусть прочитает «Эристику» и «Афоризмы» Шопенгауэра, который с глубокомыслием серьезного философа соединяет здесь злость и меткость гениального памфлетиста. «Quae volumus, еа libenter credimus», чего нам хочется, тому мы охотно верим, – глубоко верное психологическое наблюдение, которое стало теперь общим местом даже газетных фельетонов. И даже отбросьте вы все явно недобросовестные явления этого рода, когда, например, корыстный расчет делает человека пропагандистом идеи, в которую он совсем не верит, или борцом против взглядов совершенно для него безразличных, но разделяемых ненавистными ему людьми, – отбросьте вы эти явления, где именем истины прикрывается только эгоизм и вражда, – все-таки останется громадная масса случаев, когда человек делается слепым к ценности тех или иных оснований под влиянием чувства и личного интереса. Шопенгауэр даже говорит, что люди чаще обманывают самих себя, чем других.

Эта тенденция немного только в меньшей степени встречается и в философии. Случаи недобросовестной фальши, к чести нашей науки, довольно редки между философами, по крайней мере, нового времени. В средние века тирания религиозной догмы, выступавшая с горделивым девизом, что «философия-служанка богословия (philosophia est ancilla tlieologiae),» не мало породила образцов такого тенденциозного философствования, которое справедливо осуждено историей, как псевдо-философский хлам. В новое и новейшее время подобную же жалкую участь переживает «томизм» (католическая философия). У нас в России в течение нынешнего столетия подобному же уродованию подвергалась довольно долго университетская философия и в меньшей степени академическая¹⁵. Собственно из корифеев европейской мысли только некоторых можно иногда упрекнуть в умалчивании и в очень легком искажении своих действительных мыслей по политическим соображениям (напр., Декарта, Канта, Гегеля и др.); но умолчание, – вы, конечно, согласитесь, – есть все-таки меньший грех, чем сознательная ложь. «Человек, – утверждает Кант, – должен говорить только то, в истинности чего он убежден; но не всякую истину он обязан говорить.» Разумеется, в этих словах надо признать недостаток нравственного мужества; но кто же им владеет вполне?...

Но если, как я сказал, случаи недобросовестной фальши между философами чрезвычайно редки, то случаи искреннего и ими самими незамечавшегося самообмана, или увлечения известной идеей по внушению чувства и других психологических расположений, – нравственных, религиозных, эстетических, которые я объединяю в понятии жизненно-практических мотивов, – имеют место и в отношении к ним. Главные философские проблемы никак не могут считаться совершенно нейтральными в отношении к основным жизненно-практическим потребностям человека, к его духовным нуждам и нравственным стремлениям. Что касается таких вопросов, как – о душе, о Боге, о свободе воли, о совести и т. п., то здесь это совершенно ясно само собою. Потому-то в обсуждении этих вопросов и трудно человеку достигнуть той полной объективности, того спокойного беспристрастия, какие совершенно обычны, например, в исследованиях математических и, большею частью, естественно-научных. Потому же и в оценке чужих воззрений по этим вопросам и в обмене мнений обыкновенно обнаруживается так много страстности и предвзятости. Человек религиозный легче способен удовлетвориться плохими философскими доказательствами бытия Божия, менее способен подметить их слабые стороны, а в аргументах атеистов и скептиков легко усматривает или умственную ограниченность, или же недобросовестность. Точно также неверующий преувеличивает слабые стороны этих доказательств. Человек нравственно настроенный нередко а рrіоrі считает софизмами все доводы детерминистов против свободы воли, потому что ему кажется, что без свободы нет никакой нравственной ответственности. Подобные же нравственные опасения часто скрываются и за рассуждениями о душе и, конечно, мешают беспристрастию этих рассуждений. «Когда движение земли было доказано, говорит Ляиге, всякому филистеру казалось, что он должен упасть, если не будет опровергнуто это опасное учение; подобным образом иной и нынче боится стать пнем, если Фохт ему докажет, что у него нет души.»¹⁶ Но если мы возьмем проблемы и менее близкие сердцу человека, то и в них всегда окажется возможной примесь личного интереса. Например, бесконечно или конечно пространство? Не безразлично ли, кажется, это для нас? И однако я знаю нескольких философов, которые и в обсуждении этого вопроса обнаружили всю ту непроизвольную софистику, в которую человек так легко впадает под влиянием религиозно-нравственных предубеждений... А эстетические предрассудки – как много они мешали, например, беспристрастному исследованию проблемы причинности и телеологии! Да, наконец, уже простой факт существования в философии направлений, которые сами себя называют «эстетицизмом» или «волюнтаризмом», показывает, что рассматриваемая антифилософская тенденция в мыслящем человечестве не только существует, но и возводится даже сама в философский принцип.

И когда вам придется читать или слышать, что в философии «позади логической работы оснований и следствий стоят психические факторы, большею частию не логической природы, но сильнее всякой логики»,¹⁷ что «мировоззрения вырастают из различных временных настроений человечества, как цветы всеобщего культурного процесса, и представляют собою не столько обдуманные продукты, сколько ритмы мышления, не теории, но проникнутые чувством оценки способы относиться к миру»;¹⁸ когда вы встретитесь с воззрением, что «не только пессимизм и оптимизм, детерминизм и учение о свободной воле, но также пантеизм и индивидуализм, идеализм и материализм, даже рационализм и сенсуализм имеют свой корень вы глубине аффекта и остаются в конце концов делом веры, чувства и воли, хотя и работают посредством мысли»:¹⁹ то не спорьте против самого этого тезиса; – он, конечно, верен или, точнее сказать, к сожалению верен; но вы обязаны спросить, если только вы правильно понимаете задачи философии, – насколько законно такое явление; не приносится ли здесь философское стремление к истине, и даже к «абсолютной» истине, в жертву самым не – философским и враждебным истине тенденциям? Вот что следует всегда помнить при оценке этих «психических факторов не логической природы, но сильнее всякой логики, стоящих позади логической работы мысли.» Это – не законные факторы философского развития, а тормазы философских успехов. Чем независимее от них, чем объективнее будет философское мышление, тем лучше. Нет нужды разъяснять, что благодаря этим тормазам, каждое индивидуальное философствование бывает необходимо односторонним и приближение к истине – частичным.

Коррективом этой односторонности и частичности и является история философии Личные практические мотивы, которые так дороги бывают самому мыслителю, очень часто не имеют никакой цены в глазах другого, и он без сожаления разбивает кумир, пред которым благоговейно смирялась мысль его предшественника. Часто удивляются, что трудно найти двух философов во всем согласных, и ставят это в упрек философии; но с указанной точки зрения это так понятно; трудно найти людей похожи друг на друга... Как прибой морских волн гладко шлифует друг о друга прибрежные камешки, которыми усыпано морское дно, так и в кажущейся сутолоке исторической смены философских мировоззрений сглаживаются индивидуальные и субъективные черты, сметаются случайные и тенденциозные налеты, и от каждой системы остается здоровое и имеющее общечеловеческую ценность ядро. То ворят, что только потомство судит беспристрастно и правильно. И это – совершенно верно, потому что потомство не живет уже настроением своих предков и в продуктах их умственного труда часто ценит не то, что казалось наиболее ценным им самим, а только то, что имеет объективную ценность, независимо от всевозможных интимных побуждений. Потому-то достоинство философских систем в значительной степени и определяется силою их исторического влияния

Другая антифилофская тенденция, заложенная в самом философствующем индивидууме, есть влияние наивного мировоззрения или, – как его иначе неправильно называют, – мировоззрения естественного здравого смысла. Это мировоззрение, как увидим, гораздо сильнее препятствует правильному усвоению философских учений; но и самому философу в его поисках за истиной оно много мешает. Мировоззрение естественного смысла в каждом из нас обыкновенно успевает уже прочно сложиться, прежде чем человек начнет философствовать. Я говорил вам, что философия, как «научное исследование», имеет целью заменять наивные убеждения естественного или обыденного смысла методически установленными и проверенными в своей истинности суждениями о предметах. Но переделывать прочно сложившиеся убеждения весьма трудно, и обыкновенно при самом тщательном пересмотре многое из старого остается незамеченным и без проверки входит в систему. И это одинаково неизбежно, каким бы путем ни шел мыслитель, – путем ли Декартовского методологического сомнения во всем, зараз расчищающего почву для новых уже научных, построений или путем постепенных поправок. В первом случае мыслитель совсем почти остается без средств, и его будто бы «чистый» разум не может ни одного шагу сделать вперед, не ощущая для своего движения необходимости в тех самых понятиях, которые он только что подверг своему абсолютному сомнению; дело кончается тем, что или все отвергнутое разом восстановляется на своем месте посредством какого-нибудь необычайного «критерия», или же явно отвергнутые понятия тайком и бессознательно пускаются в дело, и таким образом получается только обманчивая видимость критически проверенной и обоснованной системы. Во втором случае, новые поправки, вступая в соединение с элементами старого мировоззрения, в итоге все-таки дают, довольно уродливую смесь истины с наивно-догматическими воззрениями. Это отчасти похоже на то, как если бы из стакана чернил вычерпывать по чайной ложке содержимое, заменяя каждую почерпнутую ложку ложкою чистой воды; скоро ли вы достигнете, чтобы у вас в стакане оказалось если не абсолютно чистая вода (что, конечно, невозможно), то хоть нечто подобное ей?... А теперь соответственно раздвиньте рамки итого сравнения, – и вы поймете, что не только одной человеческой жизни не хватит на эту работу постепенного исправления непосредственного наивного мировоззрения, но и целому поколению философов эта работа дается с большим трудом. Как видите, дело опять сводится к тому, что немощь индивидуальной мысли препобеждается только историей философии, т е. рядом преемственно следующих друг за другом и друг друга продолжающих, исправляющих и дополняющих попыток философского приближения к истине.

Замена мировоззрения естественного смысла строго философским мировоззрением затрудняется главным образом тем, что философствование образует лишь малую часть в духовной жизни человека Во всех остальных частях человеку почти нет практической надобности отрешаться от мировоззрения естественного смысла, В житейских сношениях с людьми, в домашнем быту, в товарищеских отношениях, в практической деятельности – философу обыкновенно не приходится прилагать свои, в общем все-таки довольно абстрактные, идеи. Исключение представляют только некоторые немногие чудаки древнего и нового времени; и произведения в роде Хемницеровского «Метафизика» навсегда останутся не типичными картинами с натуры, а лишь продуктом праздного вымысла. Идеалист Берклей, например, в своем поведении не давал никаких поводов к тем неделикатным насмешкам, какие сыпались на его учение. Во всяком случае, философу, – помимо того, что он сам воспитался и вырос на мировоззрении естественного смысла, – приходится, и выработавши уже собственное мировоззрение, постоянно становиться на обыденную точку зрения. Это – вечный балласт, постоянно заставляющий мыслителя спускаться с высот познания. Незаметно для самого себя самый бдительный и критический философ усвояет себе не-философские навыки обыденного мышления.

Наконец, и известная тирания языка, на которую жалуются большинство философов, есть тоже одно из проявлений рассматриваемой тенденции. Язык наш всецело приспособлен к потребностям обыденной жизни и часто совсем не годится для точного выражения философских понятий. Конечно, разъяснения насчет специального значения, усвояемого словам, могут предохранить от путаницы в этом отношении; но нередко и с самим философом случается грех, что он забывает об установленном им же самим условном значении известного термина и начинает употреблять его в обыденном смысле, от чего, само собой понятно, выходит путаница. Единственным надежным средством является создание собственной специально-философской терминологии; и философы часто прибегают к этому средству. Но стремление быть понятным для большинства литературно образованных людей и желание распространения своему учению (философов, как вы знаете, и без того упрекают в темноте и непонятности для публики) мешают очень широкому применению этого средства.

Лишь исподволь, в течение истории, обработка общих вопросов, или философия, освобождается от наивно-догматических примесей. Идеал абсолютной истины служит для философов только путеводной звездой, приближение – же к нему есть дело медленного и трудного процесса.

Третья антифилософская тенденция, тоже заложенная в самом философствующем индивидууме, есть догматическое принятие многих положений предшествующих систем. В нашем научном мышлении – такое множество этих не проверенных понятий, без критики заимствованных из философий прошлого, что уберечься от их влияния столь же трудно, как и от влияния естественного мировоззрения обыденного смысла. Влияние этой тенденции совершенно аналогично с только что рассмотренной.

Я сказал, что кроме антифилософских тенденций, заложенных в самом философствующем индивидууме, также и условия распространения и усвоения философских учений делают только историю философии выразительницей сущности философии. Философские истины, – мало того что с трудом добываются, – с трудом и распространяются.

Всякая новая философская система или отдельная идея вначале обыкновенно встречается весьма недоверчиво и даже враждебно. Враждебность эту прежде всего проявляет тот самый «естественный» или «здравый» смысл, который и в самом философе служит тормазом философствования. Это мировоззрение здравого смысла есть наследственное достояние целого человечества, путем долгой эволюции отлично приспособленное ко всем его практическим потребностям и к решению нехитрых проблем обыденного опыта. Оно в некотором смысле может быть даже названо инстинктивным. Понятно, что оно сильно противится попыткам отдельных людей заменить привычные понятия новыми и, по своей новизне, странными. Нет более консервативной силы, чем общечеловеческие умственные привычки. Уже древность знакома была с этими препятствиями к философствованию, в новое же время на них указывали почти все философы, начиная с Бэкона с его знаменитым учением об идолах. Сила традиционных навыков мысли и чувство своей полной солидарности с громадным человечеством делают людей обыденного смысла необыкновенно смелыми в суждениях о философах, – этой ничтожной группе среди нефилософского большинства – и о философии. «Обыкновенное представление, – справедливо говорит Куно Фишер, – любит воображать себе философию, как праздную теорию, которой занимаются некоторые головы по случайным поводам. Случай порождает философские системы; праздные теоретики, число которых, по счастью, очень невелико, принимают и проповедуют эти системы²⁰». Всякая философская теория наверняка может рассчитывать на априорное предубеждение против себя.

Но это бы еще была не велика беда: философия никогда не претендовала на непосредственное распространение в массах: философы всегда образовали ничтожное меньшинство умственной аристократии и, разумеется, пренебрегали суждениями толпы²¹. А дело в том, что даже те, к кому философия считает себя в праве обращать свою проповедь, т. е. люди научно образованные, обыкновенно в своих общих понятиях весьма сильно приближаются к точке зрения обыденного смысла или стоят под сильным влиянием ранее усвоенных философских доктрин. О последнем влиянии я скажу немного после. Что же касается общих понятий обыденного смысла, то они и в людях научно образованных составляют чрезвычайное сильно препятствие к усвоению философских идей. Последним приходится завоевать себе признание путем долгой борьбы, после которой они уже становятся достоянием научного мышления, и только уже потом, чрез посредство научной популяризации, оказывают влияние на средне-образованные массы и даже усвояются ими, – конечно, в значительно искаженном и упрощенном виде. После этого они начитают казаться настолько же простыми и естественными, насколько раньше казались трудными и невероятными. Шопенгауэр говорит, что всякая новая идея или теория до полного своего признания проходит три стадии: в начале ее решительно объявляют нелепой и невероятной; потом, когда она уже приобретает себе некоторых приверженцев, начинают говорить, что она противна религии или нравственности; наконец, когда окончательный успех ей уже обеспечен, она кажется самоочевидной, и пропагандистам ее говорит: «да кто же этого и раньше не знал²²»? Это блестящее наблюдение Шопенгауэра однако немного утрирует действительность. Несколько ближе к действительности, хотя, пожалуй, уже смягчает ее – Куно Фишер, который замечает, что «философия кажется своим близким современникам отвлеченною и трудною, между тем как напротив для развитого потомства она понятнее и яснее всех деяний прошедшего²³».

В отношении к истории философии из всего этого вытекает вот какое следствие. Никакая философская система вскоре после своего появления не бывает как следует понята и в надлежащей мере усвоена, – многое в ней оспаривается, многое понимается превратно. Частию полемика с нею, частию непонимание ее истинного значения успевают породить новые доктрины, прежде чем данная система будет оценена по достоинству. Понятно, что самая эта оценка должна захватывать и указанные доктрины. Так история произносит приговор над системами.

Подобное же значение для философии имеет и оппозиция всякому новому учению со стороны других, ранее появившихся философских учений. Приверженцы последних редко бывают способны беспристрастно отнестись к тому, что идет в разрез с усвоенными ими воззрениями. Оставляя здесь в стороне мотивы самолюбия, научного соревновения и другие личные побуждения, о которых я уже сказал раньше, надо согласиться, что самая приверженность к существующим уже воззрениям порождает некоторую умственную близорукость в оценке новых учений. Не было еще такой философской системы, которая бы при самом появлении встретила общее признание в самом философском мире. Всегда начиналась борьба за существование, имевшая, как обыкновенно, результатом переживание сильнейшего, т. е. таких элементов в сталкивающихся философиях, которые оказывались наиболее ценными и плодотворными в смысле приближения к истине. Таким образом, судьей является опять история. «Абсолютная истина», как идеал, оказывается только движущей силой этого исторического процесса, но никогда, ни в одном его моменте, не бывает достигнутым результатом.

В условиях усвоения философских учений имеют значение не только препятствия, встречаемые данными учениями, но и отношение к ним их приверженцев. Если противники оказываются слепы к достоинствам, то приверженцы часто оказываются стольже слепы к недостаткам системы. Я говорил вам, что приверженцы всех великих систем склонны бывают видеть в них последнее слово философского ведения. В их глазах положения исповедуемой ими доктрины стоят не менее твердо, чем любая научная истина. Эта приятная иллюзия окончательно достигнутой истины не только психологически неизбежна, но и составляет одно из условий плодотворной работы для самого мыслителя. Без веры в бесспорную истинность открываемых и провозглашаемых идей невозможен тот энтузиазм, нередко возвышающийся до пророческого ясновидения, невозможна та кропотливая и самоотверженная работа над мелкими и отвлеченными, но существенно важными для системы вопросами, чем всегда отличались крупнейшие представители философской мысли. Проповедь агностицизма и релятивизма, хотя и явилась на философской почве, но по своим скрытым тенденциям есть явление довольно антифилософское. Она знаменует усталость философского духа; и этой усталостью, как я уже имел случай заметить, в значительной мере отличается настоящее время. Заявление Гегеля на вступительной лекции в Берлинском университете, – что «человек должен уважать себя и считать себя достойным самых высоких истин», – навсегда останется девизом наиболее сильных умов. – Но это же столь ценное во многих отношениях стремление признавать достигнутые результаты окончательными является и тормазом философского прогресса. Всякая гениальная философема надолго погружает философские умы, – употребляя выражение Канта, – в «догматическую дремоту». Последователи разрабатывают систему до ее отдаленнейших следствий и выводов, упорно отстаивают ее от всех нападений критики и тем, конечно, мешают отделению ее здорового и истинного ядра от той шелухи субъективизма, некритичности и случайных исторических наслоений, которая неизбежна во всякой системе. И чем значительнее система, тем дальше продолжается ее догматичиское обаяние. Только став достоянием истории, сменившись другими системами, – которые частию отвергают и ограничивают ее содержание, частию усвояют его, – данная система находит свою истинную и правдивую оценку.

Из всего сказанного вы видите, какими трудными путями идет человеческий дух к истине, какими многочисленными препятствиями обставлено это движение. Если уже самое существо искомой в философии (абсолютной) истины и свойства познаваемого предмета делают достижение философского идеала только задачей истории, как совокупных и сменяющих друг друга настойчивых попыток приблизиться к этому идеалу; – то тем более такое значение истории философии выясняется из сделанного обзора реальных условий, в каких совершается философская работа.