Реформа или творчество?
Размышление над богослужением первых христиан
Это было в давнопрошедшем. Нога не говорила: „я не принадлежу к телу, потому что я не рука“ и ухо: „я не принадлежу к телу, потому что я не глаз“ (1Кор. 12:16). Не было самоисключения в ущерб интересам целого. Не было ни недооценки личного положения, ни переоценки положения других. Ни глаз, ни слух не претендовали на абсолютизм; не желали быть всем телом (ср. 1Кор. 2:17). Глаз не говорил руке: „ты мне ненадобна; или также голова ногам: вы мне не нужны“ (1Кор. 12:21): не было взаимоисключающей нетерпимости. В единстве тела осознавали себя все его члены и потому „одинаково заботились друг о друге“, страждущему.члену „все“ сострадали, а с радующимся радовались (1Кор. 12:25‑26). Мир и единомыслие. А между тем налицо, были и аристократы тела и чернорабочие его: так „Бог расположил члены, каждый в составе тела, как Ему было угодно“ (1Кор. 12:18): разделения вне человеческой воли и, если бы члены тела пытались перемениться своими положениями, они имели бы против себя природу и Бога. Так в природе тела. Между людьми возможны конфликты. Но тогда эта возможность не переходила еще в действительность: разделения религиозной природы мирствовали в единстве взаимной любви, не ищущей своего (ср. 1Кор. 13:5). Чернорабочие не могли не отметить аристократов, ибо таковы они и по природе и по призванию силою Бога. Но, прежде чем почувствовать аристократизм своего ближнего, они уже обоняли благоухание его любви, созидающей интересы каждого из них. На любовь отвечали любовью. Улыбка и поцелуй, слово и дело истинной любви, забывающей себя для всех, чтобы в этом самозабвении найти себя, свою новую личность – личность любви, – вот чем созидалась общественная среда, вот чем определялись ее взаимоотношения... Что же это за общество, организованное аналогично человеческому телу и так далекое от своего исторического продолжения? Не идея ли, которой не дано осуществиться?! – После проповеди апостола Петра „охотно принявшие слово его крестились, и присоединилось в тот день душ около трех тысяч. И они постоянно пребывали в общении и преломлении хлеба и в молитвах. Был же страх на всякой душе, и много чудес и знамений совершилось чрез апостолов в Иерусалиме. Все же верующие были вместе и имели все общее; и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем по нужде каждого. И каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога и находясь в любви у всего народа. Господь же ежедневно прилагал спасаемых к Церкви“ (Деян. 2:41‑47). Так учит история. Организация, о которой мы говорили выше, факт. Идея, раскрываемая апостолом Павлом, имеет в себе силу внутренней жизненной правды, а под собою историческую почву. Здесь – корень христианского общества, христианского государства: был, есть и будет. История может обрубить ветви, срубить самый ствол, но она совершенно бессильна выкорчевать самый корень: он всегда продолжает жить своими внутренними соками – силою идей и выгоняет новые отростки, организуясь в молодое социальное древо. Внутренняя мощь этой организации неодолима силами ада, ибо она есть мощь Христа Господа: Он созидает ее, свою Церковь (Мф. 16:18), Он прилагает к ней спасаемых (Деян. 2:47), Им она живет, движется и существует (Деян. 17:28)... Жизнь и христианство так близки друг к другу: одно в другом: живем Христом и живем во Христе Иисусе (ср. Кол. 3:3). Тогда Христа не просматривали в жизни. Вся жизнь была служением Христу, потому что вся она была служением любви: „Потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою“ (Ин. 14:35). И ученики хорошо знали, что не любя ближнего не возможно любить Христа Бога (ср. 1Ин. 4:20,21): „Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем“ (1Ин. 4:16). Знали и любили, и потому каждое богослужебное собрание первых христиан было прежде всего богослужением любви, во имя которой собиралось и силою которой действовало первое христианское общество: „они постоянно пребывали в общении“. Общение прежде преломления хлеба и прежде молитв, общение, как послушание любви, которое и по практической морали восточного аскетизма больше поста и молитвы. В чем же выражалось общение первенствующих христиан? – Тогда любовь не умосозерцала, но действовала: „Все же верующие были вместе и имели все общее; и продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого“. Так поступали все: апостолы, пророки, учители, чудотворцы, врачи, благотворители, администраторы, глоссолалы и истолкователи их, люди особых благодатных дарований и идиоты в лучшем смысле этого слова: простецы, простолюдины, свободные от порыва особого вдохновения, и при этом в объёме понятия „все“ логикою любви включены: Иудеи и Эллины, рабы и свободные – обезразличены национальности, сглажены различия политического неравенства (ср. I Кор. 12:28,13,10). В аналоге тела христианская любовь усмотрела план своего домостроительства и тяготела к его реализации „все мы одним Духом крестились в одно тело, Иудеи и Эллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом“ (1Кор. 12:13)... Дух Божий некогда носился над хаосом. И вот – благоустройство вселенной. Носится Дух Божий и над хаосом человеческих противоречий и настроений, созидая Церковь спасаемых, организуя в ней единое тело единого человечества. И кто почувствовал себя под животворным дыханием этой организации, тот в объятиях Бога любви, прилагается к Церкви и не может не любить, не может не быть в действенном общении со всеми: „Дабы не было разделения в теле , а все члены одинаково заботились друг о друге» (1Кор. 12:25), „Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение“ (1Кор. 12:24), и потому „члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. И которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения. И неблагообразные наши более благовидно покрываются“ (1Кор. 12:22–24). Есть гении и таланты и просто рядовые мыслители. И в их рядах многообразие оттенков. Это в области ума. Тоже и в области морали и практической деятельности: есть менее совершенные и более совершенные. И все это в состоянии случайного колебания: „если хочешь быть совершенным, пойди, продай: имение твое и раздай нищим“, услышал богатый юноша о совершенстве и не мог вместить его: „отошел с печалью, потому что у него было большое имение“ (Мф. 19:21–22). Практическая деятельность столь же многообразна, сколь и индивидуальна. На лицо различия от природы и Бога и различия от свободы человека. Уравнение первых невозможно, потому что противоестественно. Уравнение же вторых невозможно, потому что случайно. Невозможное в условиях природы возможно в условиях любви: от переполненной чаши гениев и талантов она переливается в умы и сердца народов, подобно солнцу светит в окружающую среду, теплит и животворит своим дыханием. На солнце этой действенной любви и шли спасаемые в Церковь. Под солнцем этой любви и совершалось богослужение первых христиан. И было это богослужение прежде всего „общением“ любви – примирением социальным и экономическим. И все это по слову Господа: „цари господствуют над народами, и владевшие ими благодетелями называются; а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий как служащий. Ибо кто больше, возлежащий или служащий? Не возлежащий ли? А я посреди вас, как служащий» (Лк. 22:25–27); „если Я Господь и учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали тоже, что Я сделал вам“ (Ин. 13:14–15). Если Христос у ноги Своих учеников, то и цари и все сильные и великие мира сего должны быть там же, если они – христиане: быть начальством в служении смиренной любви и темь большей, чем больше их власть и величие, должны умывать ноги, если это в обычае гостеприимства, или делать аналогичное этому великое дело любви, совершенствоваться по духу Христову: „будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный“ (Мф. 5:48), „Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим“ (Мф. 19:21). Любовь не терпит изолированности: она требует быть всем вместе, „иметь все общее“ и „служить“ интересам целого. И если имения и всякая собственность стояли на пути этих требований, торжествующая любовь сметала их с своего пути, чтобы склониться к нужде каждого „единого от малых“ (Деян. 2ср. Мф. 25:40–45), „единого от братии“. Все эти „малые“ не могли не иметь „нечто“ (Мф. 5:23) на господствующих властью и на преобладающих капиталом, поскольку в этом господстве и преобладании не было служения любви но духу Христову; поэтому нужно было полное примирение между ними прежде евхаристии и молитв, прежде принесения благодарного дара Христу Богу, и оно, как свидетельствует книга Деяний, достигалось в собрании первенствующих христиан. Мы ничего не можем сказать о присутствии на этом собрании царей и князей: несомненно присутствие лишь князей нового царства, святых апостолов, и богатых мира сего: первые в роли смиренных служителей любви, словом и делом, вторые в роли добровольных нищих, отказавшихся от собственности в интересах нового христианского общества. Так примирялись противоречия, уравнивались неравенства жизни. Так собирались на молитву не двое или трое, но тысячи „во имя“ Христово (Мф. 18:20).
Где это „общение“ в современном богослужении? Где это действо имени Христова? Где этот путь в нерукотворенный храм живого Бога, где пребывающий „в общении“ Бог пребывает и Бог в нем? Где это богообщение, от которого всем тепло, которое возбуждает жизнерадостные чувства и вдохновляет петь хвалу благодарения Тому, в Ком пребываешь влечением любви? Где это живое стремление всем быть вместе и иметь все общее во имя Христово?... Этот путь давно зарос сорными травами, по нему давно уже не ходят на молитву христиане. В современный храм современные христиане идут каждый „своим“ путем из „своего“ уголка, творит „свою“ молитву, скорбит „своею“ скорбью и радуется „своей“ радостью и удаляется в „свой“ уголок, измеряя все и даже Божье благоволение в интересах „личного“ благополучия, которое является живым нервом общежития во всех его формах: семьи, общества и государства. Не христианский путь в храм Христов и не христианское пребывание в нем – вот печальный факт наших дней, вот причина паралича общественной молитвы, вот объяснение безжизненности современного богослужения. Не исправив этого пути, не возвратив ему первохристианской чистоты, совершенно бесполезно говорить о реформе современного богослужения: без этого никакая реформация не сделает его общественным богослужением во имя Христово, тогда как в этом ‑ главная задача богослужебной реформы... А современный храм? А современное богослужение? Разве не рассчитано оно на то, чтобы быть общественным? Быть может, спросят нас. К тому и другому мы еще возвратимся: мы еще на пути в Христов храм, и лишь постольку ответим на этот возможный вопрос. Мы входим в храм. Но. ведь, не храм молится, а мы, переступившие его порог. Храм не может объединить христиан: он – символ объединения и в него должны войти объединенные любовью во Христе Иисусе: это – дом молитвы христианской общины. Но что сталось с любовью и что осталось от общины? „Возлюбим друг друга“ – вот весь порыв любви в современной литургии. Да и порыв ли? Не простой ли возглас, в котором принимают участие диакон, возглашающий, лик, отвечающий, да пресвитер, лобызающий дискос, потир и престол? Каждый занят по-своему. Каждый исполняет положенную на его долю часть церковного обряда. Каждый молится по-своему или и совсем не молится. А народ? А христианская община? – Слушают. Иные машинально крестятся, исповедуя единомыслием Отца и Сына и Святого Духа. Но это единомыслие – чисто академическое, совершенно разобщенное с жизнью каждого из них. Они исповедуют устами, а сердцем... любят себя и только себя и не любят друг друга. И глохнет призыв к любви. Тупо обрывается в какой-то пустоте. Звучит архаизмом в ушах мыслителя. Даже без звонкого резонанса. Здесь – чужие друг другу. Они – не община, а случайное собрание в храме Христовом. Давно, давно целовались друг с другом: сначала без различия полов, а потом мужчины с мужчинами, и женщины с женщинами, чтобы к чистоте братской любви не примешивался эгоизм половых вожделений, и в том и другом случае засвидетельствовали свое падение с уровня первохристианской любви, падение общинного уклада; во Христе Ииcycе „нет мужеского пола, ни женского: ибо все – одно“ (Гал. 3:28), и если поцелуй любви различает пол, просматривая в нем облекшегося во Христа (ср. Гал. 3:27) брата, он является поцелуем Иуды, предающим Христову любовь во имя своих интересов; если же поцелуй любви совершенно исчезает из общения христиан в храме любви – в храме Христовом, то это знамение того, что и в жизни христиан оскудела братская любовь во Христе, что не христианской общины, что она уступила место обычному общежитию естественного человека: „И аще целуете други вашя токмо, что лишше творите? не и язычницы ли такожде творят? “ (Mф. 5:47). Теперь от этой светлой давности осталась лишь демонстрация любви при соборном служении и драматическое действо любви в Великий Четверг. Но и пресвитерское взаимное лобзание и омовение ног „по обычаю“ самое большее демонстрируют урок истории, который даже до сего дня не затвержен всеми христианскими обществами до государств включительно. В этом их объективная археологическая ценность. Если смотреть на эти священные демонстрации с точки зрения христианской общественности, то они лишь служат характерными показателями того, что было и – увы! – уже нет, и отнюдь не выражают той любви, которою были связуемы Христос и Его ученики и силою которой сорганизовалась первохристианская община. Нет любви – нет живого общения, невозможна христианская организация, немыслима христианская община. Епископ, омывающий ноги пресвитеров, и епископ, заключенный в карету-тюрьму в обстановке чиновника первых классов, чтобы пресечь всякую жизненную связь с ним клира и мирян! Не звучит ли это иронией? Не умысел ли это зла, разобщающего святых, чтобы господствовать разделением? Не издевательство ли государства над высоким положением преемника апостольских полномочий?.. Омовение ног – это суд совести над жизнью не по любви Христовой и печальный укор государству, возвеличившему „по-своему“ Церковь, затенив её святое величие и парализовав её нравственную мощь. Но государство не понимало этого укора. Оно всегда было слишком обрядоверно, чтобы в красивой демонстрации любви услышать вопиющий глас протеста всему своему укладу. Мало того, оно само демонстрировало священный обряд своего послушания любви Христовой: в былое время и византийские императоры умывали ноги избранным нищим Константинополя. Дальше этого государство не пошло. Дело оканчивалось красивой демонстрацией. Государство не перестраивалось по духу Христовой любви, господствовало, преобладало и не служило всем смиренною любовью Христа. Правда, оно как будто шло за Ним милосердием к нищим. Но так как милосердие к нищим . застыло в фазе благотворительности и государство не обнаружило стремления „быть вместе“ с нищими и иметь с ними „все общее“, то исчез из милосердия и дух живой любви Христовой и оно превратилось в обрядовое приличие государственной нравственности. Омовение ног и было соответствующим такому нравственному порядку государства: как бы увенчивало его красивою игрой. Что государство исповедовало фактически, то оно оставляло и в удел опекаемой им Церкви Христовой: милосердие и обрядовые церемонии Сила государства была и есть в стихийном эгоизме человека, в стихийном стремлении называть „своим“ все, что возможно усвоить, что в его личной власти, в его личном преобладании. Уважая собственное насилие, человек уважает насилие вообще. Так наряду с ничтожною собственностью вырастает чудовищное преобладание государства, чудовищное насилие над христианскою совестью. Сила государства в стяжании: здесь у каждого „имение“ и каждый называет его „своим“. Христова сила – в отречении от своего во имя любви к ближнему, в обществе первых христиан „никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее“ (Деян. 4:32): у каждого была собственность, но он усвоил ее не себе, а всем и доказывал это делом, когда выяснялась общественная нужда, или просто в порыве любви к братству во Христе (Деян. 3:45; 4: 36–37). И так как сердце человека там, где его сокровище (Мф. 6:21), то у государства не было и не могло быть ни единой души, ни единого сердца, тогда как „у множества уверовавших было одно сердце и одна душа“ (Деян. 4:32). Ясно, что государство не было христианской организацией, а христианская община не могла быть государственной. Христианское государство или государственное христианство – сплошное извращение духа жизни во Христе: если государство христианское, то оно уже не государство, а Христово царство, организация жизни по типу первохристианской общины, и если христианство – государственное, то оно уже не есть христианство, а простое приспособление к нуждам государства или, что тоже, извращенное христианство. На лицо дилемма: царство Христово или государство. Невозможен союз. Невозможна и полная изолированность. Одно из них должно быть поглощено другими. Единство человечества требует и единой общественности, единой организации жизни, Трения должны быть уничтожены. Двух организаций быть не может. А христианство есть прежде всего организация жизни по духу Христовой любви, влекущей каждого друг к другу, ко всем. Организуясь же в этом духе, христианство – неминуемо должно было перестроить всё государство по типу первохристианской общины. Государству оставалось или подчиниться, ликвидируя своё преобладание, или гнать Христову Церковь. Государство предпочло последнее. Открытое гонение не могло быть продолжительными в интересах самого государства: первохристианская община была „в любви у всего народа“ (Деян. 2:47). она говорила его здоровому инстинкту, она. внушала ему живую правду жизни, правду взаимной любви, она могла преодолеть весь уклад народного миросозерцания, внушённого государственными воспитанием. Открытые гонения были вредны: они еще более подчеркивали правду христианства... Тогда государство устроило Церкви Христовой почетный плен: ей дана свобода от открытых,, гонений, свободная, декоративно-почетная и почти до наших дней предпочтительная другими религиозными организациями жизнь, жизнь литурга, моралиста и благотворителя, но без свободы сорганизовывать христиан – без свободы перестраивать самую жизнь государства. В частности у нас на Руси с тяжелой руки Петра I государство уже не считается с канонами Христовой Церкви, забыло по отношению к ней всякую деликатность и бесцеремонно организует её, как одно из своих ведомств. Синодальный период церковной истории, период унижений, оскорблений и попраний Христовой правды, есть блестящее подтверждение высказанной нами мысли, что государство и Христова Церковь не могут существовать совместно, не поглощая друг друга. С Петра I государство поглощает Церковь: это период её темничных уз. Точнее, это даже Голгофа Церкви, период постепенного распятия жизни во Христе Иисусе. Ад не одолеет. В этой вере – вся сила сопротивления злу. „Слово Божие не вяжется“ (2Тим. 2:9), „потому что оно есть сила Божия“ (Рим. 1:16). Оно оглашает всю вселенную; нудится в христианских совестях, как капля камень долбит государство, внушая ему самоотречение по духу Христову. В этом именно положении благовествующей странницы, не имеющей на земле пребывающего града организованной по Христу жизни, и застают Христову Церковь текущие события, что дает нам полное право возвратиться к исходному положению: пока церковная жизнь не сорганизована по образу первохристианской общины, между христианами нет живого общения во Христе Иисусе , нет и христианской общественности; поэтому и богослужение христианское по духу Христовой любви нельзя назвать общественным, а оно должно быть именно таким по самой идее согласованной молитвы о всяком деле на земле (ср. Мф. 18:19–20) в общем собрании во имя Христово... Реформаторы православного богослужения, прежде всего сделайте это богослужение общественным, устраните недостаток в самой организации идущих на молитву православных: тогда и только тогда соберутся на молитву живые во Христе и будут петь живую песнь живому Богу.
Как же быть? Мы подошли к огромному вопросу практического разрешения богослужебной реформы. Наша же задача – более скромная: указать на то, что уже было в условиях живого общения во Христе Иисусе. на живое богослужение живых христиан первохристианской общины, и что всегда возможно в условиях истинной христианской любви... Впрочем, наше сердце на столько на стороне первохристанского богослужения, что на вопрос „Как же быть?“ мы со своей стороны готовы не задумываясь ответить: так, как уже было. А было вот как. Уверовавшие во Христа собирались по домам (Деян. 2:46) Чьи они были? На этот вопрос отвечает следующий факт: освобожденный из темницы Ангелом апостол Петр „ пришел к дому Марии, матери Иоанна, называемого Марком, где многие собрались и молились“ (Деян. 12:12). При этом не следует забывать, что у собиравшихся на общую молитву „было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее“ (Деян. 4:32). Другими словами дом Марии-христианки принадлежал тем самым и всем собравшимся. Таким образом мы имеем дело с домами – первохристианскими общинами. К ним же, по нашему мнению, следует отнести и так называемые „домашние церкви“, о которых упоминает ап. Павел (Рим. 16:3, 4 ср.: 1Кор. 16:19; Кол. 4:15; 2Тим. 4:19; Флм. 1:2). Домашние церкви были и первохристианскими храмами, сообщая литургическое значение и тем домам, где они общались и молились. Почему и ныне нужно возвратиться к молитвенным собраниям по домам – общинам? Потому что нужно начинать с апостольского почина созидания жизни во Христе Иисусе. Такой почин с Божией помощью под руководством пастырей апостольского пламенения могут сделать некоторые, немногие. Но очень трудно надеяться, чтобы весь приход в известном смысле этого слова, группирующийся около современного храма, вдруг перестроился по типу первохристианской общины. В некотором отношении современный храм напоминает храм ветхозаветный; там собирались евреи, самаряне, язычники и христиане, храм символизировал единство грядущего теократического царства; однако не было у них одного сердца, потому что не было единой жизни в Боге. Так и в современном христианском храме собирается вся классовая и капиталистическая рознь вне общения жизней по духу Христову, которое даже не предмет церковной проповеди, а лишь идеал христианской этики... И со всех ликов . смотрит святой укор обрядовому лицемерию. Конечно, и это собрание нельзя лишить оглашений Христовой истиной. Пусть красуются храмы Божии, как монументальная проповедь: всем быть вместе и иметь все общее. Пусть к тому же призывают и богослужение и проповедь, взывая и вопия к совестям человеческим, что все мы один дух во Христе Иисусе и потому должны быть одним телом, заботясь друг о друге в самозабвении любви. Но было бы вполне наивным ожидать, чтобы все современное собрание храма вдруг перешло на положение первохристианской общины. Если бы оно перешло на такое положение в экономическом и правовом отношениях путем социалистического государства, оно может быть не имело бы тело первохристианской общины, но было бы лишено её духа жизни, духа свободной любви до самозабвения, духа Христа Господа на Тайной вечери у ног Своих учеников. Вот почему мы ожидаем возрождения первохристианской общины из недр самой Церкви Христовой. И здесь нам прежде всего предносятся домашние церкви – храмы, как наиболее возможное обобщение живых во Христе людей. Пусть всего две-три семьи. Несколько зернышек. Но так как эти семена упадут на ниву сердец, вспаханных тою любовью, которою любил Сам Христос, то и всходы будут большие. Найдутся такие, которые подобно Варнаве положат к ногам такого общества свою собственность (ср. Деян. 4:36,37). Найдутся и такие, которые оставаясь собственниками будут называть свои имения общими, ища в них не своей, но общей пользы, чтобы „не было между ними никогда нуждающегося“ (ср.. Деян. 4:32,34). И будет такое живое во Христе общество единым телом единой души, воодушевленной Христовой любовью. Оно именно и будет истинным собранием во имя Христово, среди которого несомненно будет Христос и молитва которого, как молитва об общем на земле деле, несомненно будет исполнена (ср. Мф. 18:19,20). Только молитва таких христиан будет общею. Только богослужение таких христиан будет общественным, исполненным той первохристианской силы, „когда по молитве их поколебалось место, где они были собраны, и исполнились все Духа Святого, и говорили слово Божие с дерзновением“ (Деян. 4:31). И эти, живые во Христе, не порвут с православными храмом и православными богослужением: влечением любви, ищущей общего обединения, они устремятся сюда, как первые христиане в притвор Соломонов. Там они были „в любви у всего народа“ (Деян. 2:47) и „народ прославлял их“ (Деян. 5:13). Здесь несомненно повторится тоже. И тогда Господь будет прилагать и к ним возлюбивших много (ср. Деян. 2:47) и будет „множество мужчин и женщин“ (ср. Деян. 5:14). Так силою внутренней правды возродится и умножится первохристианская община. Она вольётся в православный храм, как струя живой воды. Она ворвётся в него, как бурное дыхание жизни. Храм оживёт и обновится. Богослужение найдет свое жизненное продолжение. Что в условиях живой любви иначе быть не может, это докажет нам богослужение первохристианской общины.
Первые христиане „постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах“: каждый день „преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога“ (Деян. 2:42,43,46,47). Согласно этому свидетельству, самостоятельное богослужение домашней церкви состояло из общения, .преломления хлеба и хвалы. Учение апостолов, о котором не упоминает ближайший контекст речи, по-видимому, падает на то время дня, когда христиане были в притворе Соломоновом. Выше мы уже говорили о предваряющем богослужениие общении первых христиан во всей полноте его конкретного смысла. Нам остается сказать о самом богослужении: о преломлении хлеба и о молитвах... Когда мы вкушаем хлеб или пьем вино, думаем ли мы о Господе нашем Иисусе Христе и о Его любви к нам? Исполняем ли мы заповедь Христову поступать именно так „всякий раз“, когда едим хлеб и пьем чашу (ср. 1Кор. 11:26)? Или все мы на положении согрешивших против тела и крови Христовых и кающихся? Отлученных от вечери Спасителя, чтобы приступить к ней единожды в год и реже после особой (и очень сомнительной!) дисциплины самоиспьгтания (1Кор. 11:28,29)? Есть ли у нас при этом хотя маленькое движение той любви, по которой Христос встал от вечери и начал умывать ноги Своим ученикам? Но где они, эти ученики? Дети ли наши, которых нам некогда воспитывать?! Слуги ли, в душу которых мы не привыкли заглядывать, совершенно забывая, что он не только слуга, но и брат наш возлюбленный (ср. Флм. 1:16)?! Не сами ли мы, которым еще надлежит испытать себя, во Христе ли мы или только так называемся?! Есть ли за нашими трапезами стремление к воздержанию ради любви к ближним: чтобы все были сыты, чтобы неимущие не были унижены (ср. 1Кор. 11:22), или от времен древних повторяется печальный факт: „иной бывает голоден, а другой упивается“ (1Кор. 11:21)?! Да и может ли быть иначе, если отсутствует самое стремление быть всем вместе и иметь все общее?! Если под нашим кровом не животворится домашняя церковь, организующаяся в живую общину?! Если наши семейные очаги – не алтари Христовой любви?! Первохристанская трапеза – это фактическое изменение устаревших во зле эгоизма основ жизни, уравнение всякого неравенства, союз совершенной любви до самозабвения, до положения своего имущества и даже души своей за ближних своих. Вот почему в своей первоначальной чистоте она была неразрывно связана с вечерей Христа, являясь ее непрерывным продолжением и воспоминанием. Разобщение евхаристии и трапезы есть прежде всего печальное знамение уклонения жизни от пути Христова: не вмещая любви Христовой, жизнь отмежевалась от евхаристии обрядовым приличием: почему не повоздыхать единожды в год и реже и не принять залога вечной жизни, чтобы позабыть о ней на следующий же день по немощи плоти?!... Так сам собою наладился компромисс лицемерия. С тех пор доныне христианство, как общество, живет самообманом и долготерпением Христа, ожидающего возврата к первым дням любви. С тех пор доныне положение евхаристии в жизни христиан следует признать вполне ненормальными. Жизнь сделала все, чтобы прославить евхаристию. Сокрыла ее с глаз высокими иконостасом, предоставив тайнодействовать и причащаться одному священству; отказалась выслушивать почти весь канон литургии, в котором так ярко выражен порыв любви и благодарения, обратив его в тайное моление священника; себя же жизнь перевела на положение оглашенных, загромоздив путь к евхаристии обрядами и молитвами даже вопреки логике, так что священники, предстоя престолу от начала литургии, по смыслу молитв трижды приступает к святой трапезе... Но, вот, святая чаша пред взорами всех. Тайно и явно священник молился от лица всех, от лица всех готовился к святому насыщению любовию Христа. Сам Христос, как красноречиво гласит тайная молитва, преподает свою вечерю ему, а его рукою и всем, совершившими евхаристию устами своего предстоятеля: „Со страхом Божиим и верою приступите!..“ Ожидают священник и диакон. Смотрит Сам Христос... И никто не приступает, потому что никто не живет евхаристией – никто не верит в любовь Христову. Полупоклон приличия – вот весь ответ на зов Христа. Так в литургии Так и в жизни – что-то вроде любви или что-то взамен любви: Богу – храмы, живопись, дорогое дерево, серебро, злато и медь, свечи и ладан, парча и все, что так аналогично великолепию земных владык, и гроши милосердия, крохи благотворительности нищим, униженным и оскорбленным, наполняющим притвор, самым положением своим в храме как бы выброшенными из среды христиан на двор язычников, воров. убийц, прелюбодеев только потому, что они нищие. В Ветхом Завете душа Бога возненавидела ветхозаветный храм и вопила устами пророка: „Сын, дай мне твое сердце!“ Жутко становится, когда начинаешь прозревать, что и современное богослужение повернуло на тот же путь; жутко становится, когда на любовь Христову отвечают лишь обрядовыми приличием, откланиваясь на каждый призыв к святой чаше. „Сын мой, дай мне твое сердце!“ как будто и теперь слышится голос пророка... Впрочем. и здесь не без исключений. Пишущему эти строки известны своеобразные люди: они жаящут начинать каждый день вкушением евхаристии и достигают этого с большими усилием: прогонят в одном храме – бегут в другой, пока не найдут доброго пастыря, который поймет их любовь ко Христу и допустит до чаши. Не трагизм ли это в положении евхаристии?! Жизнь отъединила евхаристию и иерархию, отмежевалась от них многими средостениями. Теперь иерархия не узнает жизни, которая хочет возвратиться к первохристианскому быту. Всякое движете в этом направлении берется под подозрение, как ханжество, сектантство, гибельная прелесть и даже сумасшествие. Клир привык к пустому амвону пред чашей. вопиющей о любви. Клир в страхе, если это место заполняется живыми людьми. Такое положение не может продолжаться. Обряд должен быть выражением жизни, языком любви. Храм должен быть не только церковной школой, где слушают уроки истории христианской молитвы и учатся молиться, но и местом, где может свободно молиться живая любовь: чтобы быть в храме означало: всеми вместе быть, всем вместе молиться об общем деле, всем вместе участвовать в евхаристии, общаться взаимною любовью за трапезой Христа. Проявлять такую заботливость о точном исполнении многосложного церемониала над приготовлением евхаристийного хлеба и отнимать у Христа тех, кого Он так возлюбил, кому отдает всего Себя и кто сам жаждет возобновлять общение с Ним в тайне Его вечери, как бы окрыляться любовью от Его любви, – это или недоразумение или преступление против Бога и тех, кого Он хочет спасать Своею любовью. Многое можно бы сказать в защиту этого положения, проанализировать под этой точкой зрения всю литургию. Но и сказанного достаточно для нашей цели – подчеркнуть ненормальность сложившегося положения евхаристии и выдвинуть вопрос о необходимости возвратить ее к исходному историческому положению на богослужении первых христиан. И ныне евхаристия должна быть повседневными насыщением, повседневным христианским богослужением. Возвратите жизни Христа: возвратите ее к светлым грезам о Христе, к радостному воспоминанию о Нем, возвратите повседневному быту, в котором черствеет человек, радость евхаристии. Не бойтесь упрощения торжественного церемониала: страшна не простота: ужасна самая торжественность, с которою одиноко возвышается чаша любви пред лицом не приступающего к ней народа. И не только не бойтесь, но радуйтесь. Радуйтесь тому, что ваша светлая горница преобразится в алтарь. Радуйтесь тому, что ваша трапеза будет престолом. Радуйтесь тому, что воцерковится и одухотворится ваш повседневный быт, что под кровом вашим заблагоухает любовью домашняя церковь, что вы будете жить Христом, а Христос будет среди вас, в вашей повседневной жизни, благословляющим и радующимся торжеству любви... Здесь мудрые практики забросают вопросами. Но, увы! Пишущий эти строки живет идеей, он верит в любовь, в её творческий гений, в её организационную силу и в её конечное торжество. На все вопросы он ответит утверждением, что совершение евхаристии по духу апостольских христиан возможно лишь в условиях живой любви: ее может совершать только домашняя церковь, связуемая союзом совершенной любви между собою и с живым вечными Христом. Такие организации могут возникнуть прежде, чем современный приход перестроится в первохристианскую общину. Да и перестроится ли он по Христу?! И скоро ли это будет?! И будет ли, если не сама любовь путеводит его организацию?... До тех же пор та евхаристия, которая совершается в современных храмах, будет лишь гласом, вопиющим в пустыне жизни о любви, которой нет, потому что оскудела. Возможно, правда, достигнуть того, что за каждой литургией будут причастники и это тем более, что многие жаждут повседневного причащения, тогда как множество уклоняется от частого приближения к святой чаше по недоразумению, боясь оскорбить св. причастие. И все-таки это личное постижение любви Христовой – не апостольская евхаристия: многие – не все и даже все – не есть еще организация жизни, если же жизнь не организуется ко Христу, не облекается в светлую ризу Его любви, то дух жизни, который в евхаристии, не действует в тех, которые приняли ее, или не пламенеют, пассивно ожидая от самой евхаристии какой-то магической силы в помощь инстинкту животного самосохранения, в помощь темными силами века сего. Не чувствуется ли в этом весь ужас современного отношения к величайшему таинству Христовой любви?! Спасая положение нужно спешить организацией тех, в ком еще живет Христос, кто грезит о живом братстве, жаждет живого общения, кто исстрадался под гнетом лицемерия и лжи, кто не может не думать о Христе, вкушая хлеб на своей трапезе. Нет сомнения, что в среде такого братства повторится то, что было в дни св. апостолов, когда „преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога“ (Деян. 2:46,47).
Хвала и молитвы апостольской литургии -вот последнее поучение нашим дням в интересах богослужебной реформы. Разъяснением этой части апостольского богослужения может служить то описание, которое мы находим у ап. Павла в его послании к Коринфянам и о котором он говорит: „Так бывает во всех церквях у святых“ (1Кор. 14:33). Отсюда мы узнаем, что всюду богослужение было „благообразно и по чину“ (1Кор. 14:40). Если бы мы представили это благообразие по аналогии с действующим у нас Уставом, мы впали бы в глубокое заблуждение, потому что в те дни нечего было регламентировать, потому что не было готового богослужебного материала, исключая разве Давидову Псалтирь. Внутренняя дисциплина любви ко всем собравшимся на молитву – вот чин богослужения первых церквей. Разнообразие личных постижений Божественной любви, как ковер Цветов на чудном лугу, благоухающих и пестреющих к общему наслаждению – вот истинное благообразие церковного богослужения первых христиан: „Когда вы сходитесь“, говорит о них апостол Павел, „и у каждого из вас есть псалом, есть поучение, есть язык, есть откровение, есть истолкование“, и прибавляет: „все cие да будет к назиданию“ (1Кор. 14:26). Что за богатство духовных дарований? Что за зрелище неизреченной красоты?! Дух Божий, говорящий Церкви многообразным языком человеческих личностей!! Здесь каждый отказался от своего во имя общего блага, а Дух Божий каждому дает взамен свое, свою собственность, ему одному присущую духовную ценность, и от этого только уютнее, только жизнерадостнее в общем собрании живых во Христе: цветами радуги расцветилось оно под Солнцем любви, созидая друг друга во славу Господню... Вот поучение всем современными христианам: необходимо не только общее участие в богослужении, но сознательное и активное совершение его всеми; необходимо, чтобы и в наши дни был свой псалом, свое поучение у каждого, переступающего священный порог храма, но чтобы все „свое“ было к общей пользе и радости. Таковы ли современные христиане? На уровне ли первых христиан? Готовы ли они к такой реформе? О всех христианах не говорим. Пишущий эти строки встречал любящих Христа до вдохновения, до живого псалмопения, достойного того, чтобы быть церковным назиданием. Что же касается современного прихода, то – увы! Он в целом далек еще от такой любви. Народ почти безучастен ко всему, что совершается в храме. Самое большее он – на религиозном зрелище, на впечатления от которого он реагирует по обычаю христианского обряда: крестным знамением, поклоном, преклонением. И хорошо знающему и понимающему богослужение легко заметить почти полное несоответствие всего этого тому, что в это время совершается в храме. Очевидно народ совершает, собственно, свою молитву, совершенно случайно совпадающую со смыслом отправляемого богослужения. И это так понятно! Ведь чтец не слышно для всего народа вычитывает богослужение, положенное на его долю. Лик выпевает свое, совершенно не·заботясь о том, понимает ли народ смысл песни и молится ли он под эту песню. Хорошо еще, если он доставляет музыкальное наслаждение. Но – увы! – чаще всего это плохое подражание нецерковному искусству. И сколь бы прекрасными ни было это музыкальное средостение между сердцем народным и Богом живыми, все же оно – средостение и ему не место в храме живой молитвы... Однако мы не против христианской песни: ..буду петь духом, буду петь и умом“ (1Кор. 14:15). Не только молились, но и пели первые христиане. Но тот хор был народный, как часть самой церкви, поющей Христу живою любовью. Он пел духом: был хором харизматическим, хором свободного вдохновения. И, что особенно отвечает любви во Христе, он пел и умом, т. е. к назиданию Церкви (1Кор. 14:19,12). Но это – хор будущего, хор живых во Христе людей, хор нового храма Богу любви. Современный же хор был и есть средостение жизни, колыбельная песня жизни – любви... И сладко, сладко засыпает за этим богослужебным пением народ христианин, чтобы продолжить свой сон жизни и за порогом храма. Чтец – свое, певец – свое, а иерей и епископ – свое: вычитывают только им присущее тайное богослужение, общаясь с народом отдельными возгласами (не всегда в согласии с логикой) и, чаще всего, придаточными предложениями. И даже „аминь» говорит не стоящий на месте простолюдина. Невольно вспоминаются слова ап. Павла: „если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет- „аминь», при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь» (1Кор. 14:16). На том же положении и современный приход: он входит в храм, всматривается, вслушивается, все по отношению к нему внешнее далекое на незнакомом и даже на неслышном языке... Может ли он, если бы ему это было дано, сказать по совести „аминь“ на молитву или благодарение священника?! Иеpapхия – в роли таинственного средостения между Богом и народом! Чтецы и певцы – в роли средостения по долгу службы, изолирующие богослужение, укрепляющее разрыв между ним и жизнью прихода! И, наконец, средостение иконостаса, возвратившего священную трапезу Христовой любви в положение. ветхозаветного „Святое Святых“, порвавшего живую связь с народом евхаристии, как дара жизни от руки народа, дара любви и благодарения, чрез который он входит в живое и таинственное общение со Христом и друг с другом... Дух жизни – любви за тремя стенами обрядового величия! И стены эти воздвигла сама жизнь в меру оскудевшей живой любви: оскудевает любовь и расцветает обряд, исчезает дух жизни и воздвигается великолепный храм. Точно так, как в Ветхом Завете. Забываются грозные прещения Бога, который ненавидит обрядоверие. Повторяется история ветхозаветного храма. Только еще не пришел пророк, вопиющий как бы в пустыне: „Сын мой, дай Мне твое сердце!..“ Вот этого-то сердца и недостает современному приходу. Как быть?! Не поможет ли просвещение?! Не придет ли спасение от богословской науки?!.. Шире дверь просвещению! Настежь двери перед богословской наукой!!.. Пишущий эти строки встречал людей, аккуратно исполнявших все обряды православной Церкви, но, когда пришлось заглянуть в их душу и обратиться к их религиозному сознанию, оказалось, что они пребывали в неведении того, кто был Христос и что Он сделал, не говоря уже о сознательном отношении ко всему тому, что они принимали как обряд. Христиане ли это?! Не гробы ли без дыхания жизни?! Пусть не повторяется эта ужасная жизнь по инерции. Шире просвещение! Пусть расцветает богословие!.. И все же не с этого конца нужно начинать: „Достигайте любви: ревнуйте о дарах духовных“ (1Кор. 14:I) – вот истинное начало богослужебной реформы, вот выход из тупика, в котором очутилась современная христианская жизнь: организуйтесь в новые приходы по типу первохристианской общины -по духу Христовой любви, полагайте живое начало новому царству Христову. Тогда снова запестрят и заблагоухают многоразличные дарования духа. Только·тогда живая школа родит живое и жизненное богословие и свет Христов будет просвещать всех, всю общину, а не только некоторых. Тогда, быть может, повторится то счастливое время, когда и поселянин за плугом, и виноградарь в саду своих лоз, и ремесленник у своего станка пели псалмы и гимны, сплетая с ними труд и радости и скорби. И, может быть, прежде чем школы сделают свое дело, живые люди воздвигнут новый храм живому Богу и войдут в него исполненные вдохновения и молитвы: и у каждого из них будет псалом, будет поучение, будет язык, будет откровение, будет и истолкование (Ср. 1Кор.14:26): запестреют, заблагоухают в порывах святых вдохновений под Солнцем Единой Любви. Живые люди будут совершать живое богослужение...
Мы за творческое начало в самом исходном пункте богослужебной реформы, без которого она будет вращаться в заколдованном круге обрядоверия. Подчеркнуть эту мысль – задача настоящих строк.