№28. Июля 13-го

Задачи пастырства.

Чем глубже мы будем вникать в познание задач священно-пастырства, чем разнообразнее они будут представляться взору нашему, тем блистательнее откроется нам слава священства.

Но поводу известных слов Господа: вы есте свет миру, соль земли, св. Макарий Великий, в первой своей беседе, говорит следующее: «Так апостолы назначены быть глазами и светом всему миру. Поэтому Господь говорил им: если вы, которые есте свет миру, будете непоколебимы, если вы сами не отвратитесь от света, то весь мир будет ходить в свете; но если вы, которые есте свет, сами во тме и во мраке, то как ужасно велика будет тогда тма, покрывающая землю? – Да, апостолы были светом миру, от них верующие получали свет, просветивший небесным светом их внутреннего человека, каковым светом и сами они проникнуты и просвещены. И так как они были и солью земли, то эту соль – этот укрепляющий корень Св. Духа – они полагали в каждое верующее сердце, ибо так сказал к ним Господь: вы есте соль земли. Землею Он называет сердце человеческое; в это человеческое сердце они всыпали небесную, духовную соль, и тем предохранили его от гниения и дурного запаха. Известно, что без соли всякое мясо начинает гнить и возбуждает в каждом непреодолимое к нему отвращение, появляются в нем черви, питаются им и вырастают все больше и больше; но если же его посолить, черви погибают и теряется дурной запах, ибо свойство соли уничтожать гниение и зловоние. Так и с людьми. Если внутреннее человека не посолено небесною солью, все очищающим Святым Духом, силою Божиею, тогда оно начинает портиться, злые мысли заражают его, и Бог с омерзением отвращается от такой души, возбуждающей к себе отвращение своими суетными и мрачными мыслями, злыми похотями и склонностями, тогда в сердце внедряется гнусный червь, дух злобы, сила тмы, находит в нем себе пищу, гнездится в нем, пожирает и истребляет все, как и Давид говорит: возсмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего (Пс.37:6). Но если душа обращается к Богу, верует и просит подать ему соль жизни, кроткого, благого и человеколюбивого Духа, тогда Господь посыпает небесною солью просящее сердце, умерщвляет мрачного, гнусного червя, уничтожает отвратительное зловоние, истребляет силою своей исцеляющей соли всякий дурной запах; тогда душа выздоравливает, тогда она призывается на служение небесному Царю. Поэтому-то Бог в законе повелел уже – в прообраз внутреннего, чтобы всякая жертва солима была солью.

Священник каждую жертву должен был сначала убить. Животное нужно было заколоть, рассеченные части посолить и тогда сжигать. Прежде, чем священником не заколот был агнец и не посолен солью, он не мог быть принесен Господу в жертву. Так должно быть и у нас. Когда мы хотим приблизиться в истинному нашему Первосвященнику, то Он должен сначала нас заклать, мы должны умереть для всех злых мыслей и всей нечестивой жизни, должны умереть для греха, от нас должны исчезнуть всякие дурные склонности, наподобие исчезающей жизни. Как бездушное тело, действительно, есть мертво и безжизненно, как оно уже не слышит больше, не видит и не ходит, так и мы, если укрепляющею благодатию нашего божественного Первосвященника, Иисуса Христа, умерли для мира, то должны умереть для всякой нечестивой жизни, которой мы доселе служили: мы не должны вперед ни слушать, ни говорить, ни поступать, как рабы греха и тмы, потому что благодать уничтожила пагубные похоти – нашу прежнюю жизнь. В этом убеждении апостол взывает: «мне распялся мир, и я миру». Ибо кто еще живет для мира и для тмы греха, кто не умер еще для него, в том, напротив, есть еще жизнь греха, т. е. в ком еще возбуждается дикая буря злых похотей и склонностей и составляет его заботу, тот не член Христов, не общник света, напротив, он член и целая масса тмы, и принадлежит части тмы, подобно тому как имеющие духа света, т. е. силу Св. Духа, суть чада царства света».

Священник должен рождать таких чад царства света. Для этого он и поставлен; его славное назначение состоит в том, чтобы солью уничтожать гниение, светом прогонять тму, украшать тело Церкви здоровыми, цветущими, сильными, богатыми светом членами.

Священник есть отец. Как у отца, у всю сердце, полное любви и открытое для детей, – сердце, пламенеющее заботою, чтобы богоугодным воспитанием привести к небесному Отцу врученные ему души, укрепить их для жизненной борьбы, обогатить небесным наследством. «Как отец, он (пастырь душ) может только любить, он должен любить, и если он любит, то может давать только доброе... Как отец предложит детям злое вместо доброго, когда он всегда готов сам переносить за них всякое зло, когда он за своих детей не уклоняется от опасностей и не боится смерти»¹⁸⁸?

Священник сочетавает души с божественным Женихом. Можно ли представить более возвышенное и блаженнейшее назначение? Как радуется отец, отдавая свою дочь жениху! Как он охотно готов на всякую жертву, лишь бы дочь его ожидали радостные дни счастья! Он не отдаст ее дурному человеку и ищет для нея самого лучшего, и, как зеницу ока, бережет ее. Ревную по вас ревностью Божиею, говорит ап. Павел, и великий ученик его, св. Златоуст, присовокупляет следующее: «он не говорит: люблю вас, но употребляет гораздо сильнейшее выражение. Ревность господствует в сердцах, объятых пламенем сильнейшей любви, и только из сильной любви может происходить ревность. Он говорит: ревностью Божиею, чтобы не подумал кто, что он ищет их любви ради чести или богатства, или какой-нибудь временной выгоды. Ревность приписывается Богу не как страсть, но чтобы все познали, что он не из другого побуждения все делает, а единственно из любви к тем, к которым он ревнует; не для того, чтобы из этого извлечь для себя какую-нибудь выгоду, но чтобы сделать их блаженными. У людей ревность происходит из пристрастия к собственному спокойствию, не потому, чтобы тех, кого любят, бесчестил кто, но потому, что не находят прежней степени любви, и потому, что видят, как другие вытесняют их. Совершенно иначе у апостола. Он говорит: для меня ничего не значит, что я не первое место занимаю в вашем сердце, но я забочусь о том, чтоб вы не были обмануты. Такова Божия ревность, такова и моя, – сильная, но вместе и чистая. И затем следует необходимая причина. Я обручил вас мужу, чтобы привести вас во Христу девою чистою. Итак, я сгораю ревностью не ради себя самого, но за Того, Кому я обручил вас. Настоящее время есть время обручения, брак жсе будет праздноваться тогда, когда скажут: идет жених! Замечательное явление! В мире девы пребывают девами только до брака, но не после оного; здесь же совершенно иначе, и те, которые до брака не были девами, становятся девами после брака. Так вся Церковь есть дева, потому что Павел говорит ко всем, как женатым, так и безбрачным»¹⁸⁹.

«Вся Церковь построена на любви; как в материальном здании посредством цемента связывается камень с камнем, так в здании Церкви союзом любви соединяется христианин с христианином, и из корня любви проходит сок в ветви»¹⁹⁰.

Но кто же связывает между собою эти камни, если не пастырь-священник? Он приготовляет ветви, чтобы из корня любви мог передаваться им сок. «Ибо что такое труды древних отцов, пророков, апостолов и преемников апостольских, как не соединение (кладка) камней в здании Церкви, ежедневно возвышающейся»¹⁹¹?

Священник, подобно Моисею, стоял на море с распростертыми руками; народ сражается, а они испрашивают ему божественную помощь. Священник – муж благословения; молитвою он открывает небесные источники, и от благодатной росы зеленеет земля и созревают плоды для вечной жизни. «Моисей стал на горе, чтобы сражаться не оружием, но молитвою. Он простер свои руки к небу и молился пламенною молитвою, ища помощи не на земле, но на небе. Он сражался с врагами, находясь вдали от них; он без войны сражался с чужеземцами; но, будучи отделен от врагов пространством, действием молитвы, он наравне с воинами находился в сражении. Моисей сражается посредством молитвы и притом втайне, но победа его явна. Он молится один, чтобы спаслись многие. Моисей стоял на горе, вблизи к небу, вблизи к звездам, и как высота горы возвышала его, так молитва приближала его к Святому Богу. Молится Моисей, – победа; ослабевает он, – поражение: враг становится сильнее, когда устает тело праведника. Израиль перестает побеждать, когда Моисей перестает молиться»¹⁹².

«Так, следовательно, пусть молится непрестанно и священник, чтобы вверенный ему народ побеждал враждебно мыслящих амалекитян»¹⁹³. Что же из этого выйдет? Много великого и славного! Нельзя лучше этого выразить, как изобразил писатель книги «о созерцательной жизни священников».

«Они (пастыри, поступающие подобно Моисею, помогающие народу, как Моисей) будут тогда печальных утешать, нуждающихся питать, нагих одевать, пленников выкупать, чужеземцев принимать; заблуждающимся они будут указывать путь спасения, отчаивающимся внушать надежду и прощение, поспешных поощрять, медлящих воспламенять, их словом и примером многие будут сонаследниками царства небесного. Они суть служители Слова, слушатели Божии, уста Св. Духа, чрез них Бог подает народу благодать, чрез них народ приводится к Богу, Они суть преемники апостолов Господа, они оружием слова, а когда нужно, то и ценой членов собственного тела защищают св. веру, для защиты этой веры они готовы все отдать, за нее они готовы и умереть»¹⁹⁴.

Всего может достигнуть добрый, ревностный пастырь! «Мы владеем духовным магическим изречением – именем Иисуса Христа и силою креста. Оно не только изгоняет драконов из пещер и повергает их в огонь, но исцеляет и раны. Но если есть многие, которых не исцеляют эти слова, то вина этого заключается в их слабой вере, а не в бессилии этих слов. Ибо многие теснились к Иисусу и окружали Его, и однако никто не получил пользы. Напротив, кровоточивая женщина только коснулась края Его одежды, и тела Его, и долговременное кровотечение ее приостановилось. Это имя страшно для демонов страстей и болезней. Следовательно, мы должны оным вооружиться и защищаться. При посредстве этого имени Павел сделался так велик, хотя имел общую с нами природу. Вера его сделала его совершенно другим человеком; он обладал ею в столь высокой степени, что даже одежда его имела великую чудодейственную силу. Как же мы можем извиняться, если тень одежды апостольской прогоняла смерть, а мы своими молитвами не можем ослаблять страстей? В чем заключается причина этого? В великой разнице образа мыслей. Он имел общую с нами природу. Подобно нам, он родился, учился, жил на той самой земле, дышал тем же воздухом, но во всем остальном – в ревности, вере и в любви он был далеко превосходнее нас. Будем, поэтому, подражать ему и стараться о том, чтобы и через нас воспевалась похвала Христу. Он сам желает этого сильнее, чем мы»¹⁹⁵. Если мы хотим видеть всю славу ревностного пастыря, с богатою жатвою возвращающегося из поля работы, то должны взирать на ап. Павла.

«Смотрите», восклицает св. Златоуст, «как он образовал себя по Христу! Это подражание не требует ни траты времени, ни искусства, а только доброй воли. Взойдем в мастерскую скульптора; хотя бы мы тысячу раз видели его работу, но все мы не в состоянии были бы подражать ей. Но этому апостолу мы можем подражать уже одним слухом. Нужно ли еще нам изображать образ жизни Павла, представлять его в образе? Тогда вы увидите образ гораздо славнее изображений Кесарей. Тогда вы увидите не спаянные доски и не сотканный холст, а дело Божие, – тело и душу. Душа есть нечеловеческое дело, но Божие, так и тело... Там вы высказываете свое одобрение, но здесь не место таким одобрениям, здесь нужно принимать и подражать. Вещество каждой картины одинаково; душа, как душа, одна похожа на другую, только в воле заключается различие. Так и тело, как тело, не отлагается одно от другого, но тело Павла похоже на тело другого, только оно блистательнее перенесенными опасностями. Итак, наш образ да будет душа Павла! Этот образ почернел было от копоти и обтянут был паутиною (потому что ничего нет хуже богохульства); но как скоро восстановитель всех вещей пришел и увидел, что это произошло не но нерадению и лености, но по неведению и по недостатку сияния благочестия (потому что ревность он имел, но это был не настоящий цвет, его ревность была не по разуму), Он дал ему цветущий вид истины, т. е. благодать, и так он скоро стал царским образом. Так как он достиг настоящего цвета и научился тому, чего прежде не знал, то скоро стал опытнейшим художником. Сначала он образует свою главу, по образцу царства головы, возвещая Христа, а за тем – и все тело строгим поведением.

Живописцы запираются в своих мастерских, и с великим прилежанием, и в тишине трудятся над своими произведениями, я ни одному человеку не отворяют своей двери. Но Он выставил свой образ публично, пред всем светом, и не смотря на то, что ему все мешало, что против него восставали и кричали, он безостановочно окончил этот царский образ. Поэтому он сказал: позор быхом миру так как он, в виду всей земли, моря, видимого и невидимого мира, оканчивал тот образ.

Итак, взирай на этот золотой, этот небесный образ, неприкрепленный к какому либо месту, смотри, как он из Иерусалима спешит в Иллирию, отсюда переносится в Испанию и, как бы обладая крыльями, облетает всю землю! Что прекраснее этих ног, обтекающих всю землю, освещаемую солнцем? Эту красоту издревле предвозвестил пророк словами: коль красны ноги благовествующих мир!

Ты видел, как прекрасны ноги. Хочешь ли видеть и перси? Хорошо! Я покажу тебе их, и ты увидишь, что они славнее прекрасных ног и персей древнего законодателя. Моисей на персях своих нес каменные скрижали, а он имел на персях Христа и носил царский образ. Поэтому он был достопочтеннее кивота завета и херувимов, потому что отсюда не раздавались такие звуки, как из его груди. Из ковчега завета слышались многия предсказания о. чувственных предметах, язык же Павла говорил о небесном. Из ковчега завета давались изречения божественные только иудеям, Павел же проповедывал всему миру; там посредством безжизненных предметов, а здесь чрез добродетельную душу. Эти предсказания блистательнее неба, не разнообразием блестящих звезд и солнечных лучей, но потому, что из них распространяло свои лучи солнце правды. Видимое небо часто затемняется облаками, но он никогда не омрачался тучами. Правда, на него очень часто воздымались разного рода бури, но свет его не темнел, а светил среди искушений и опасностей. Поэтому в окованный цепями, он взывал: слово Божие однако не вяжется! Хочешь видеть прекрасное его тело? Послушай, что он говорит о нем: если пища служит соблазном моему брату, не буду есть мяса во век. Лучше не есть мяса, не пить вина, вообще воздерживаться от того, что может привести к соблазну или падению твоего брата или же поколебать его. Пища для чрева и чрево для пищи. Что лучше такого тела, привыкшего к довольству, умеренности и лишением умеющего терпеть голод и жажду? Хочешь видеть его руки? Они никого не били, но сами подвергались биению. Но чтобы не впасть нам в неизмеримую глубину, когда мы будем долго заниматься каждым членом, обратим внимание только еще на одну красоту, именно на его одежду, которой боялись демоны и от которой исчезали болезни. Где только являлся Павел, там склонялось все, как пред победителем вселенной. Как тяжело раненные на войне вздрагивают при одном виде того оружия, каким они ранены, так демоны трепетали одного только вида его полотенца.

Где богатые и великие с своим золотом? Где превозносящиеся своими достоинствами и драгоценными одеждами? Если они сравнят свои достоинства с достоинствами Павла, то их собственные достоинства покажутся им ничтожеством. Но что я говорю об одеждах и драгоценных украшениях? Если бы мне давали власть над всею землею, то я один ноготь св. Павла почел бы крепче, чем это все царство; его бедность для меня лучше всякого избытка, презрение лучше всякой славы, нагота лучше всех сокровищ, удары, которые получала его св. глава, я предпочитаю всякой свободе, и камни, которыми в него бросали, всякому венцу»¹⁹⁶.

Прошло уже очень много лет с тех пор, как возник раскол у нас в России. Много усилий, много разнообразных трудов употребляло и употребляет наше православное духовенство, чтобы наставить на путь истинный, чтобы возвратить в лоно Церкви этих заблудших чад ее – так называемых старообрядцев. Но старания духовенства не всегда, как показывает история и опыт, приносили в этом отношении благие плоды, не всегда достигали счастливых результатов. Раскол все еще живет, и даже, в иных местах, расширяется более и более.

В числе причин, затрудняющих дело обращения раскольников к православной Церкви, не последнее место занимает та причина, что раскольники имеют сильное предубеждение против самого нашего духовенства. Не только винят они его за мнимое «отступление от древней истинной веры», но и в самой частной жизни находят много таких сторон, таких «душепагубных, новомодных обычаев», за которые духовенство непременно подлежит, по их мнению, «вечному осуждению», и которые-де ясно показывают, что духовенство не может уже быть истинным учителем веры и благочестия. Настоящая жизнь духовных (о вере мы дескать и говорить не будем) представляет, по словам раскольников, много «зазорного и непотребного». Общее почти мнение раскольников то, что православное духовенство, потеряв истинную веру и впавши в ересь, и в самой жизни своей перестало уже следовать истинным христианам, поддавшись влиянию иной стороны, усвоив себе обычаи латинские, немецкие, еллинские (в смысле языческих) и даже жидовские. Чай, например, кофе, табак – все это «чужеземщина» и все это перенято, между прочим, и духовными от «китаян, латынян, лютеров, татар, кальвинов», и т. под. Усвоив многое от таких «ужасных еретиков», – духовенство и само стало, наконец, «и в учении, и в жизни еретическим». При таком крайне темном взгляде на православное духовенство, со стороны раскольников, становятся понятными – их полная недоверчивость к духовным, их, нередко, даже грубость в словах к ним и делах – особенно в глухих деревнях нашего многолюдного отечества, их вообще неприязненность, а в следствие этого трудность и почти невозможность обращения к православной Церкви. Недружелюбно относясь «к еретичествующему и в учении, и в жизни своей», как они говорят, духовенству сами, подмечая каждое действие духовных и перетолковывая в дурную сторону, раскольники склоняют, зачастую, и большую часть православных, особенно более легковерных, например, наш простой народ – смотреть на духовных, как «на людей не по Божьему живущих и поступающих. Ухватившись за какие-нибудь новомодные обычаи, которые дозволяют в своей жизни духовные, они клеймят и все их поведение. А затем, на основании известного изречения: «каковы дела, такова я вера», они, идя далее, разубеждают легковерных православных, что, значит, и вера-то их не истинная, а есть де-никонианская, придуманная и распространенная Никоном, что древняя апостольская, спасительная вера – это у них, ратующих за древнее благочестие. Успех нередко бывает, в подобных случаях, блистательный, особенно, если раскольники начнут увещевать православных «от Божественных словес», приводя тексты из священного Писания и места из творений отцов Церкви, подбирать которые, надобно заметить, вообще они великие мастера. – Знать священникам, особенно, обращающимся с раскольниками, и вообще лицам духовным, живущим среди раскольников и имеющим также обращаться с раскольниками – те обвинения, которые последние возводят на православное духовенство – крайне необходимо. Пастырям Церкви, при обращении с раскольниками, прежде всего, нужно приобрести их доверие к себе, необходимо надлежащим образом восстановить себя в их глазах, поселить уважение, а не оставлять с крайним предубеждением против себя. Недостаточно опровергнуть только разности раскольников в вероучении, доказать несостоятельность их догматических убеждений, надобно устранить непременно, по возможности, всякого рода странные и нередко грубые предубеждения их против самой жизни православного духовенства, и вообще установить взгляд на духовных, не как «на нарушителей древнего благочестия», а как на людей, следующих и в учении, и в самой жизни закону Божию, – это тем более необходимо, что, при таком только случае, может быть надлежащий успех в обращении раскольников, полная надежда на их присоединение к православной Церкви, и притом надобно заметить, что достижение этого не составляет непреодолимой трудности. Большая часть обвинений и осуждений раскольников вертятся около «новомодных, душепагубных обычаев», заимствованных духовенством, по словам раскольников, «т «латынян, лютеров и кальвинов, татар» и т. под. злейших еретиков, опровергнуть или устранить которые всегда и всякому образованному человеку совершенно возможно. Некоторые только обвинения раскольников более других солидны сами по себе и заслуживают серьезного вникания пастырей Церкви.

Все эти обвинения и осуждения раскольниками православного духовенства имеют еще сами по себе и то особенное значение, что они рельефно изображают пред нами все особенные воззрения наших раскольников на те или другие обыденные предметы, показывают взгляды их на жизнь с практической стороны, представляют перед нами кодекс их нравственных положений, проливают, наконец, яркий свет на их собственный внутренний быт. До сих пор, чаще всего, раскол рассматривался с догматической стороны, – разбирались особенные религиозные воззрения раскольников, опровергались все их разности и отступления от православной Церкви. Но их внутренняя жизнь, их странные, своеобразные взгляды и воззрения на разные предметы практической жизни, их собственный кодекс всех нравственных положений – все это оставалось полем необработанным, невозделанною почвою, но в то же время почвою – полною самого живаго интереса.

Входить в подробное опровержение всех представленных обвинений и осуждений раскольниками православного духовенства мы, в настоящее время, не намерены. Мы постараемся высказать только более главные обвинения раскольников, и притом, для большей рельефности и типической отчетливости, станем, где только можно, представлять оные более собственными их словами.

Рассмотрим же теперь, в чем обвиняют и за что осуждают ваши раскольники православное духовенство. Обвинения эти, как мы увидим, касаются самого посвящения духовных в церковные степени, затем службы, способов обращения с раскольниками, вообще частной жизни их, в особенности одежды, и т. п.

Прежде всего раскольники обвиняют всю нашу иерархию в немногом, правда, но за то в весьма важном, именно – в симонии при посвящении. «Ныне в великороссийской Церкви», читаем в одной раскольнической книге (тоже говорят и устно почти все раскольники), «несть ли оной симонии, не купят ли златом и сребром и всякими подарки священства попы и диаконы: яко всяко есть, ибо всякому от них рукоположение становится в тридесять, в четыредесять и в пятьдесят рублев и вящше, и в диаки причестися в десять, в пятьнадесять, в двадесять рублев и больше становится. Суть же нецыи и имение свое, такожде и у жен все истощают на поставление. Аще же архиерею рукоположитися потреба, то и многия тысящи истощает и на един кто получит церковного чина, аще на се великаго даяния и помощников не возъимеет»¹⁹⁷. Справедливость, в этом отношении, требует сказать, что раскольники обнаруживают совершенное непонимание греха – симонии. Издержки, употребляемые при рукоположении, – не цена, которою приобретается священство, а необходимые расходы. В этом случае раскольникам не худо бы прочитать замечательные послания двух цареградских патриархов, Вила и Антония, в которых восточные святители опровергают подобное же заблуждение древних стригольников; хотя, впрочем, нельзя не сознаться, что эти издержки иногда бывают и довольно велики, и довольно тяжелы для рукополагаемых: и устранение их было бы вдвойне полезно.

Осуждают раскольники духовенство православное за то еще, что многие наши священники и диаконы получают свои степени священства раньше определенного церковными канонами возраста. Этот упрек высказан в первый раз еще дьяконом Феодором. «Егда дойде сего времени 666», писал Феодор, «тогда вся тьма и помрачение найде от западныя страны в Российское царство. В дьяконы у них 15 лет поставляют и в попы 20 лет, оных же и меньше, а священная правила сия отмещут своевольная их узаконения и анафеме предают. Вся, рече, кроме церковного предания содеянная и содеятися хотящая анафема трижды; и они слепии вожди сами себя на всяк год проклинают в неделю православия и то дело, яко игру, вменяют. Глухия аспиды, зрите убо отеческая правила: чтец бо и певец меньше 15 лет отнюдь не бывает, поддиакон 20 лет, диакон 25, а поп 30 лет поставляются, а меньше сих показанных лет, аще будет кто, то, ко священным правилам, ни поп, ни диакон и ни причетник. Сие бо достоит наблюдати, а не догматы отеческия разоряти»¹⁹⁸.

Обвиняют раскольники духовных и в том, что они дозволяют иконописцам писать и даже-де принимают в церковь свою иконы «не с древних святых – чудотворных образов греческих и русских, но от иноземных и еретиков». Нынешние иконописцы, например, по словам раскольников, «вид плоти Спаса Христа и прочих святых одебелевают и в прочих начертаниях во всем уподобляются латинским и фряжским живописцам». Еще протопоп Аввакум в одном из своих сочинений писал, что «никониане толсты, и святых пишут на иконах такими же. Спаси Бог су вам, замечал при этом Аввакум, выправили вы у них морщины их у бедных. Сами они в животе своем не догадалися так сделать, как вы их учинили»¹⁹⁹. Аввакуму особенно не нравилось то, что еще в его время стали писать «Спасов образ Еммануила – лице одутловато, уста червонныя, власы кудрявые, руки и мышцы толстыя, персты надутые, такоже и у ног бедры толстыя, и весь, яко немчин, брюхат и толст учинен; лишь сабли-то при бедре неписано. Да и много у них изменения того на иконах», замечал Аввакум, «власы расчесаны и ризы изменены, и сложение перст Малакса»... Только Аввакум вовсе в этом видел подражание не столько латинянам, как думают уже позднейшие раскольники, сколько немцам. «А все то», писал протопоп, «Никон враг умыслих быть-то живыя писать. А устрояет все но фряжскому, сиречь, по немецкому»²⁰⁰.

Упрекают раскольники и за то еще духовных, что они дозволяют делать и сами часто имеют, по крайней мере, в домах своих «разные резные и алебастровые образы – неблагочинного вида без венцев, подобно болваном еллинским; Ангелов имеют такожде сделанных из алебастра – весьма дебедо и развращенно, на подобие еллинских купидонов живуписуемых на латинских картинах»²⁰¹.

Далее раскольники обвиняют наших священников в том, что «они разрешают на исповеди грехи, почти никогда не налагая на кающихся епитимий, по правилам св. соборов и св. отцев»²⁰². В этом случае раскольники имеют в виду не столько практику православных священников, которой, надобно заметить, и не знают хорошо, сколько известное место Духовного Регламента, где сказано: «оную в древнем обычае бывшую епитимию, еже на долгое время лишати причастия таин святых, понеже она древле была врачевство, яко наказующая грехов мерзость и востязающая злыя похоти, ныне же не токмо нестрашна многим, но и желаемая ленивым стала, тайным же раскольником и весьма любимая, и притворных грехов исповеданием нарочито поискуема, отселе оставити, и оной к тому неупотребляти подобает»²⁰³. Всякий здравомыслящий понимает, что это постановление основано на местных соображениях²⁰⁴, и потому, если бы потребовали обстоятельства, не должно связывать рук духовнику. А такие, как высказано, обстоятельства могут быть, например, при исповеди недавно обратившихся к Церкви раскольников²⁰⁵, или при исповеди лиц, сочувствующих расколу, хотя и не отделившихся совершенно от Церкви.

Затем православные священники обвиняются раскольниками в том, что они, при наречении имен новорожденным младенцам, не следуют древнему обычаю – давать имя того святого, которому празднуется в 8-й день от рождения новорожденного, а равно и в том, что иногда дают новокрещенным имена странные, например Юрия, Богдана²⁰⁶ и т. п. Не нравится нашим раскольникам и то, что наши священники иногда позволяют быть восприемниками новокрещенного лицам неправославного вероисповедания. «На восприемники еретиков берут», читаем в одной раскольнической книге, – «и посему не просвещают чада своя в крещении, но затемняют, и попы их тако творящии являются причастники чуждобожия»²⁰⁷. Зная обязанности крестного отца по отношению к сыну, действительно, трудно найти разумное основание подобным явлениям там, где они бывают. Упрекают раскольники наших священников и за многое другое, например за то, что они служат на 5-ти, а не на 7-ми просфорах, притом служат-де часто «на просфирах черствых – опресноком подобно, яко у латинов и у жидов»²⁰⁸, прибавляют раскольники. «Покойников дозволяют возить на кладбище на дрогах, а не нести на руках, как бы всегда непременно следовало; по дороге, где предполагается погребальное шествие, дозволяют посыпать можжевельником и песком, подобно латином и лютером»²⁰⁹. Наконец, «при погребении посыпают умерших пеплом с кадила, чего отнюдь допустить-де нельзя»²¹⁰ и т. п. При этом приводится все известные осуждения за разности в обрядах, например, за «тройную аллилуию», за крестное знамение, и т. д.

II. Чтение книг для детей.

Книга составляет, после живого разговора с детьми, второе средство для обучении их отечественному языку. Живой человек, конечно, не всегда может быть при детях, чтобы вести с ними полезные разговоры, а книга постоянно готова к услугам детей и находится у них под руками. Таким образом книга значительно ослабляет влияние недостатка в жизни детей живой практики в языке. А если признаться, что отцы и матери далеко не все способны занимать детей разговорами, согласно с педагогическими требованиями, то необходимость книг, составленных для упражнения детей в языке людьми опытными в своем деле, представляется выше всяких возражений. Но хорошо составленная детская книга может еще служить приятным для детей разнообразием в их обыкновенных занятиях, и особенно внесет элемент разнообразия в занятия их по части родного языка, состоящие в говореньи.

В особенности в пользу детских книг говорит то обстоятельство, что в них заключается необходимое условие для понимания и усвоения детьми языка письменного, общеобразованного. Известно, что устный язык вовсе не одно и тоже с языком письменным, и между тем как устным языком дети легко овладевают при помощи органа слуха, постоянно воспринимающего звуки и речения окружающих людей, – с письменным языком вовсе их не знакомят ни сказки матери, на убаюкивающие басни няньки, ни случайный разговор людей посторонних, недостаточно образованных. Письменный язык оказывается, сравнительно с устным, высшим, совершеннейшим произведением человеческого духа, есть искусство, по отношению к которому устный язык является простым делом природы. Поэтому устным языком владеет каждый, а письменным пользуются настоящим образом, только люди, упражнявшиеся над образованием своего ума и слова и читающие; поэтому же простолюдины, умеющие объясняться между собой о чем угодно, неспособны понимать книгу, кроме, разумеется, какой-нибудь народной сказки, написанной их же собственным, устным языком.

Может быть, письменный язык, усвояемый посредством чтения, не так нужен детям, чтобы стоило заботиться об ознакомлении их с этим языком с раннего возраста? – Может быть, это искусство усвоится детьми само собою с течением времени, когда они будут в школе и сами приобретут склонность к чтению книг? Но так думать может только тот, кто не желает детям хороших успехов в школе или еще не уяснил себе того, какое значение, в деле предварительной подготовки к училищу, должно иметь ознакомление детей с письменным языком. С первого раза кажется, что для ученика служит достаточной гарантией успехов в кругу школьного образования владение устным языком: он говорит, знает что и как называется, слушает чужую речь, учит по книжке урок: при спросе учителя он отвечает, буквально по книжке или своими словами, но отвечает. Только вот в чем маленький недостаток: если он говорит по книжке, он ничего почти не понимает; если же оставит буквальный текст урока и станет объясняться своими словами, – его не понимает учитель; книжная, письменная речь для него темна, как речь иностранная, и сами объяснения учителя почти не проливают света в эту непроглядную темноту, потому что, какие бы усилия ни употреблял учитель, чтобы снизойти до уровня сил и способностей такого ученика, учителю едва ли удается достигать своей цели, при его привычке объясняться общеобразованным языком. Сама последовательность рассказа, та логическая нить мыслей, внутренняя связь и зависимость одного предложения от другого, – зависимость, сообщающая объяснениям учителя характер цельной, в непрерывной постепенности выдвигающейся пред сознанием слушателей, картины, – эта самая связь и последовательность слов и предложений, которая донельзя облегчает усвоение урока для учеников, знакомых с образованною речью, – только путает и сбивает с толку детей неразвитых, или вернее, не освоившихся с обработанным русским языком, не овладевших искусством письменной, образованной речи. Для выражения того или другого оттенка мысли, или показания внутреннего отношения между отдельными предложениями, учитель употребляет известные грамматические речения, частицы, и т. п.; но для детей, не слышавших письменного языка, эти частицы и речения ничего не значат, а стало быть, и оттенки мыслей, выражаемые означенными частицами, стушевываются для их сознания. Известно, что в устном языке, особенно простонародном, очень мало употребляется, по-видимому, ничего не значащих частиц и речений: только и слышатся звуки и или а, несмотря на самые разнообразные сопоставления слов и предложений. Несомненно также, что письменный, или общеобразованный язык отличается от языка устного и составом своим: как совершеннейшее произведение целой нации, употребившей на образование его самых лучших и талантливых людей, письменный язык является чуждым местных слов и оборотов речи, понятных и употребительных в кругу данного населения и называемых провинциализмами, – между тем как на устном языке всегда лежит печать местная: все эти изменения слов, не подходящие под общепринятые формы, эти странные названия предметов, состояний и действий, звучащие так дико в ушах людей, говорящих обощобразованным языком нации. И замечательно, что эта местная печать, как наследство и предание от старшего поколения к младшему, не сглаживается с устного языка и самым временем, если не воздействует на данную среду или личность влияние языка письменного, общеобразованного. За то, с той поры, как ученик начинает овладевать письменным языком, для него открываются самые широкие двери в святилище образования. На местном, или устном языке нет литературы, нет науки; при посредстве его человеку могут быть доступны разве местные народные сказания да сумма опытов и знаний, присущая населению окружающей местности. Овладевая же письменным языком, мы полагаем начало знакомству со всеми образованными людьми, по крайней мере, приобретаем возможность к тому: чтение словесных произведений делает для нас доступными думы и речи самых отдаленных от нас, по времени и пространству, мыслителей и ученых. Вот соображения, лежащие в основании этого, повсюду встречаемого у педагогов, требования, «чтобы в обучении языку основываться на чтении, усвоении читаемого и на устных упражнениях».

Между тем с письменным, или общеобразованным языком нации можно знакомить детей довольно рано. Дети сельского духовенства поставлены в этом отношении в самые неблагоприятные условия. Начиная учить грамоте детей своих довольно рано, наше сельское духовенство, к сожалению, употребляет для этого одни азбуки, и вдобавок азбуки старинного состава и издания; занимательных для детей статеек тут вы не встретите, а особых, для детского чтения, книжек не имеется: какого же ознакомления с письменным языком можно требовать от детей при таких условиях! Всякий из нас знает, как скучно учить детям азбуку: никакого возбуждения для умственной деятельности; никакого удовлетворения, или соответствия детским интересам и занятиям, никакого материала для творчества живой, игривой детской фантазии. Можно ли же думать, чтобы такое обучение грамоте развивало в означенных детях расположение к чтению книг, и тем сокращало для них путь к овладению письменным, общеобразованным народным языком? Действительно, в большинстве детей сельского духовенства, даже по поступлении их в училище, не оказывается ни любви к книге, ни знакомства с письменным языком. Отцам серьезно следовало бы позаботиться о искоренении в детях такого недостатка; но что же прикажете делать, когда для самого сельского духовенства, в большинстве случаев, имеют место внушения о пользе чтения книг, или когда и отцам читать нечего. Не мешает, однако, заметить, что ежегодно исключаемые, в большом числе, из духовных училищ ученики, эти толпы мнимо-бездарных детей, обязаны своею жалкою судьбой, между прочим, безкнижности отцов. В настоящее время отцам едва ли можно затрудняться в приобретении для детей полезных книг; тут больше виновата рутина, предание. У нас привыкли, с незапамятных времен, слишком далеко отодвигать развитие в детях способности читать с пользою книги, почему, между прочим, и при обучении их азбуке, отцы редко находят нужным объяснять им что-нибудь. В большинстве случаев, чтение не признается в сельском духовенстве полезным для детей ранее 15 или 17-летнего возраста, а 10–12-летние дети считаются положительно глупенькими и неспособными извлечь что-нибудь из книги. За границей, да и у нас, в высших, наиболее образованных и достаточных классах общества, дело ведется не так; там у детей книжки вместо игрушек. За то и результаты не те. Между тем, как в означенных классах десятилетние, даже семилетние дети пускаются рассуждать о самых серьезных предметах жизни и знания, держат себя и глядят почти как большие, а главное – говорят как по писанному, – в массе простого населения, в низшем классе, да и в сельском духовенстве, зачастую, десятилетние дети не умеют, как говорится, отличить правой руки от левой, неспособны сказать с толком, или связать правильно, двух слов, а письменная, строго логическая и вместе свободная речь, свойственная общеобразованному языку, как мы уже говорили, не понятна и чужда им; многие из них не овладевают ею и во все последующее время. Толковитость детей много зависит от владения образованным языком. Не овладевая нисколько последним в домах родителей, дети сельского духовенства, очевидно, не в состоянии пользоваться и сокровищами тех знаний и мыслей, которые занесены в книги; т. е. кроме недостатков в языке, у них недостает и материала для мышления, что, конечно, не ведет ни к чему хорошему.

Здесь встречается надобность оговориться: из того, что дети с раннего возраста должны осваиваться с письменным языком, никак не следует выводить такого заключения, будто бы необходимо начинать учить их грамоте, как можно раньше. Правда, что неграмотным не доступно чтение; но во-первых, не говоря о том, что очень рано учить грамоте вовсе не педагогично, – в грамоте заключается не единственное средство к ознакомлению с письменным языком; а во-вторых, говоря о необходимости знакомства детей с письменным языком, мы разумеем детей не самого раннего возраста; с детьми первого возраста считается обязательным вести разговоры, и притом самым простым, характер которых показан нами выше. Кроме грамотности, средством к ознакомлению с образованным языком служит для детей образованная речь окружающих их людей: в детях второго возраста предполагается уже способность пользоваться этим средством. В разговорах с такими детьми, образованный отец, образованная мать, образованные братья, и сестры, короче – все члены семейства, освоившиеся с письменным языком, не должны ни на минуту упускать из вида требований общеобразованного языка; и когда их разговоры будут, действительно, подходить под строй и характер языка письменного, для подросших детей откроется в таких разговорах самое богатое, и вместе самое легкое средство к усвоению образованной, письменной речи. Затем, всякий посторонний образованный человек, вступивший в разговор с вашими, уже подросшими, детьми, должен являться в ваших глазах, как учитель для них родного общеобразованного языка, хотя бы предметом разговора взяты были какие-нибудь мелочи, вроде детских игр, шалостей, и пр. Одним словом, чем чаще раздается около детей образованная речь, тем больше они овладевают письменным языком; грамота тут в стороне. Нечто подобное этому замечается в том случае, когда прежде грамоты или помимо грамоты сообщаются детям различные сведения по той или другой науке; значит, если можно приобретать сведения независимо от умения или неумения читать, то можно, без посредства грамоты, из уст образованных людей, усвоять и общеобразованный родной язык, на котором сообщаются сведения.

С другой стороны, педагогика прямо говорит, что устное сообщение детям сведений, обязательное для всякого отца, должно служить средством также к обучению их письменному, общеобразованному языку. Признается необходимым говорить с подросшими детьми не о том только, чем наполняется и сопровождается наша обыденная, будничная жизнь, – не о мелочах, но и о доступных их пониманию предметах науки, равно как о началах общежития, требованиях приличия, условиях благородного, честного поведения, и т. д. Разве бесполезно познакомить детей, хоть например, с тем, что составляет приятность нашей жизни и доставляет нам невинное удовольствие или законную пользу, – что справедливо, великодушно, без чего нельзя делать добро. Вообще, если вы возьметесь рассказывать детям только о видах добродетели, как она выражается на окружающих, знакомых детям, личностях или же на деятелях исторических, то этот предмет может дать самое назидательное и интересное содержание вашей беседе с детьми. Впрочем, мы будем еще иметь случай говорить о том, какого рода сведения можно и должно сообщать детям второго возраста. Но чтобы, при сообщении сведений, дети могли свыкаться с общеобразованным языком, для этого педагогика требует от воспитателей не забывать того обстоятельства, что всевозможные сведения, приобретаемые детьми, получают для них настоящее значение и достоинство при том единственном условии, если помогают им в овладении письменным языком; приучить детей правильно, чисто, ясно и связно говорить – это должно быть главною заботою и существенною целью при сообщении детям сведений. Сведения, таким образом, являются здесь в качестве материала или случая для упражнения детей в образованном языке. При этом от сообщающего сведения, очевидно, требуется ведение рассказа, или разговора в стройном порядке, речь неторопливая, слово за слово, обработанная в правильные и округленные предложения и, по возможности, украшенная разнообразием изящных оборотов, слов и выражений, – точь-в-точь как при разговорах о предметах обыкновенных, но направленных к приучению детей к образованному языку. Разумеется, слишком искусственных оборотов речи, или технических терминов, употребительных в частной какой-нибудь специальности, не следует дозволять себе при сообщении детям сведений. Тогда и сами сведения приобретают особое, образовательное значение для детей, потому что принимаются ими не как частные и сухие специальности, усвоенные, обыкновенно, механически и остающиеся в сознании отрывочными и бесплодными кусочками, а производят на детей впечатления, вследствие чего возбуждаются к напряженной деятельности все силы их восприимчивой и симпатической души; таким образом, эти сведения прививаются, так сказать, к существу самого сознания детей, органически входят в состав их живой личности, – переходят в мысли, отражаются в желаниях, мечтах и фантазиях, короче – претворяются в дух и плоть детей, так что по ним, по этим сведениям, складывается и направляется вся сумма нравственных инстинктов, по ним формируется вся личность детей и даже последующая их жизнь.

Но в особенности дети знакомятся с общеобразованным языком посредством так называемого изящного, или художественного, чтения. Чтение такое представляет неисчерпаемый источник для обогащения детей разнообразными сведениями, стало быть, с этой стороны благоприятствует ознакомлению детей с письменным языком, по крайней мере, не менее, если ее более, чем разговоры, о которых только что говорилось. Бесспорно, что грамотность детей имеет огромное значение в деле усвоения ими письменного языка: но изящное чтение не только может знакомить детей с письменным языком до обучения их грамоте, а даже до некоторой степени обусловливает значение самой грамотности, в акте знакомства с письменным языком. Хотим сказать, что без помощи изящного чтения дети не могут воспользоваться, надлежащим образом, и своею грамотностью для ознакомления с письменным, общеобразованным языком. Что извлекает дитя из своей грамотности, в особенности на первых порах? Знакомится ли оно с письменным языком? Ведь письменный язык, если бы дети действительно умели даже хорошо читать, заключается, собственно говоря, не в книжке; книжка, как известно, не дает детям сама по себе искусства понимать и употреблять письменный язык так, как пользуются им взрослые. Дело в том, что язык в книжке, и тот же самый язык в ушах живого и образованного человека – две вещи совершенно разные. Письменный язык в книжке есть только система искусственных знаков-букв, звуков и пр., – знаков, придуманных для выражения языка словесного, для обнаружений внутренних движений развитой души. Поэтому письменный язык в том виде, как его представляет и воспроизводит книга, служит самым бедным и отвлеченным знаком языка собственно словесного, т. е. настоящего, образованного человеческого языка. От этого происходит то, что дети, особенно на первых порах своей грамотности, читая книгу, далеко не понимают и не видят в ней того, что в ней заключается или усматривается людьми взрослыми и развитыми; а прочитаете тоже самое детям вы, выйдет не то. Собственно говоря, от внимания детей ускользает, при чтении ими книг, самая сущность дела, внутреннейшая сторона содержания, в чем и заключается главная образовательная и воспитательная сила общеобразованного письменного языка. В частности, от детей нельзя требовать понимания ни внутреннего, или аллегорического смысла читаемого, ни мелких оттенков мыслей, нельзя ожидать, чтобы дети проникали недомолвки и темные намеки текста; тем менее в них способности взвешивать и определять силу мыслей по соображению с общими, господствующими взглядами и понятиями. Дети даже не понимают открытого смысла читаемого, или лучше упускают вовсе из внимания обязанность понимать что-нибудь. Для них, не подготовленных изящным чтением, книга представляет почти один бесконечный ряд слов, из которого редко покажется что-то похожее на мысль, вследствие чего у них все внимание уходит на буквы и строки, занято одним процессом чтения, которое, потому, выходит монотонное, машинальное и, разумеется, бестолковое. Оттого дети не любят книг и даже тупеют над ними...

Принуждающие малолетних детей сидеть над книгой! Обратите свое внимание на те страдания, какие испытывают ваши малютки от непосильного, неестественного труда, им навязанного. Ваш сын-дитя, но в тоже время он – человек, живая, свободная, нравственная сила; он маленькая личность, управляемая одними с вами внутренними законами, действующая под влиянием общих для всех людей инстинктов и требований. Вы хотите принудить детей сидеть за книгой и читать ее; но вы забываете, что им, вашим детям, точно также противен механический, бессмысленный труд, как и вам самим: вы забываете, что у детей есть тоже ум, который требует относиться к труду сознательно, который не позволяет им обратиться в машину, или в рабочую силу. Дайте наперед детям возможность понимать книгу, интересоваться чтением, расшевелите их любознательность, увлеките их фантазию, короче – возьмите из их рук ничего им не говорящую, мертвую книгу и почитайте им сами: потом уж дайте им читать: для них не потребуется тогда никакого принуждения.