№ 31. Августа 3-го

Благословляя вас, возлюбленные, благословением Божиим, – поздравляю с законным браком!

Еже Бог сочета, человек да не разлучает (Мф.19:6), сказал Спаситель наш, и сказал в том смысле, что супружество не должно быть расторгаемо по произволу, или по прихоти людей. Разлучить мужа и жену может лишь конец жизни одного из супругов.

Возлюбленные! вы испытали эту разлуку, и ныне, по учению святой Церкви, немогуще зноя и тяготы (скуки и тяжелого одиночества) вдовствующей жизни понести, по воле всеблагого Провидения, вы соединились вторым браком.

Св. апостол об этом браке говорит так: я говорю безбрачным и вдовицам: хорошо им оставаться как я, т. е. без брака. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак. На этом учении апостола св. Церковь разрешила второй брак, который также свят, чист и нерасторжим, как и первый. Не будем много рассуждать о святости брака; вы это сами понимаете; понимаете и то, что нарушающий целомудрие брачного ложа, сам своею волею, вопреки прямой воле Божией, расторгает брак, бесчестит, уничтожает. И да сохранит вас Господь от этого зла. В настоящие, великие для вас минуты, наше желание – сказать вам несколько слов в назидание ваше о том, что для вас обоих ныне особенно важно: это речь о детях ваших.

У обоих вас есть свои дети, и с этой минуты эти раздельные дети ваши, и вместе сироты, по закону Христовой Церкви, должны быть для вас все равно как и родными. Вступив в брачное общение между собою, вы уже чрез это самое стали родителями неродных детей. Та любовь, то попечение, та забота о воспитании этих детей, какую они имели только от своих родных родителей, теперь ожидается от вас. Это так должно быть по закону Господню. Но это же самое для вас есть залог, который может будущую жизнь вашу сделать весьма счастливою. Ваша любовь ныне к своим родным детям беспримерно велика. Но перенесите с этой минуты любовь вашу и к неродным детям, заставьте себя полюбить так же неродных дочерей, как и родных, и тогда только настоящее ваше супружество будет истинное, приятное Господу супружество. Чем более вы будете любить и заботится о счастье ваших неродных детей, тем более общая любовь ваша будет и искрення, и надежна, тем счастье семейное будет вернее и продолжительнее, потому что жизнь ваша будет спокойная, потому что каждый из вас будет любить и уважать друг друга не только как супруг-супруга, но как и отца любящего свою неродную дочь, как родных, и заменившего сироте-малютке ее родителя: – как мать, кроткую, нежно-любящую и ласково-снисходительную и к неродным дочерям, как к своей родной дочери. Благословение же Божие, при такой жизни вашей, будет обитать явственнее на доме вашем.

Я говорю так потому, что знаю много, очень много примеров совсем другого рода. Многие отцы, а еще более матери, к неродным детям не чувствуют никакой любви: дети от первых браков для них чужие дети. Родных своих детей любят, – неродных ненавидят: и от этого часто последствия бывают самые печальные. Прежде добрый, любящий отец своих детей, при жизни их родной матери, своей первой жены, впоследствии, сочетавшись браком с другой, по насказам мачехи, изменяет свое родительское чувство. Из угождения жене настоящей показывает вид, что не любит детей жены прежней, не любит потому только, что жена его ненавидит их. Какое печальное неразумие, какое несправедливое жестокосердие! А между тем так бывает, и таких примеров мы знаем довольно. И судите: может ли здесь быть истинная любовь мужа и жены и продолжительное счастье семейное! Не отравляют ли подобные супруги лучших, счастливых дней своей жизни? Не берут ли они на себя строгой ответственности пред Господом за несправедливое, жестокое обращение свое с сиротами! Да, Отец небесный, Отец сирот никогда не простит тому, кто обидит сирот. Не было и не будет безмятежно-спокойной совести и, следовательно, истинного счастья там, где счастье основано на горе сирот.

Вот что, но долгу пастыря, я желал сказать вам, возлюбленные! И желаю, и буду всегда молить Господа только о том, чтобы ваша супружеская любовь сосредоточивалась более всего на детях ваших. И еще повторяю; если вы будете равно любить ваших родных и неродных детей, будете заботиться о воспитании их в равной же степени, будете устроять их счастье также, как бы и своих кровных детей, то верно слово, что ваша любовь супружеская всегда будет и тепла, и искренна, и ваше семейное счастье будет прочно и продолжительно, потому что Божие благословение всегда будет с вами.

Помолитесь об этом Царице Небесной, и Она, чадолюбивая Матерь и Заступница наша, наставит вас на добрую жизнь супружескую.

Свящ. А. Тихомиров

2) Развитие южно-русской проповеди и обогащение ее разнообразным содержанием

Слишком обширны старинные южно-русские проповеди. Пятнадцать, двадцать и более страниц большого формата in folio – обыкновенный размер их. От чего зависела такая многоречивость южно-русских проповедников, тогда как древние русские проповедники, руководившиеся греческими образцами, не могли написать поучения больше, как в несколько страничек, да и то с большими усилиями и повторениями одного и того же? Конечно, обширность южно-русских проповедей первоначально зависела от того, что они писались по определенному плану; если были поставлены рубрики, то нужно было чем-нибудь и наполнять их; но, главным образом, причиною обширности южно-русских проповедей служило обилие источников, откуда черпали южно-русские проповедники, – источников, большая часть которых закрыта современною гомилетикою. Какие же это источники?

«Может быть, кто-нибудь спросит», говорит автор 1-й русской гомилетики, Иоанникий Голятовский, «откуда нам взять материю, из которой мы могли бы составить проповедь? Отвечаю: нужно читать библию, жизнеописания святых, творения учителей церковных Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Афанасия, Феодорита, Ефрема, Иоанна Дамаскина, и других учителей церковных, которые толкуют священное Писание». Все это совершенно справедливо: св. Писание и творения отцов церкви всегда были и всегда должны быть настольными книгами для каждого христианского проповедника, к какому бы веку и народу он ни принадлежал. Но далее Иоанникий Голятовский исчисляет источники, пользование которыми составляет отличительную черту средневековой латинской, а вслед за нею и южно-русской проповеди. «Нужно читать», продолжает он, «истории и хроники о различных папствах и странах, что в них делалось и что теперь делается. Нужно читать книги о зверях, птицах, гадах, рыбах, деревьях, зельях, камнях и различных водах, которые находятся в морях, реках, колодцах и иных местах, и узнавать их природу, свойство и особенности, и отмечать для себя, и прилагать к своей проповеди, которую хочешь говорить». Таким образом гомилет открывает для пользования проповеднику всю безмерно-обширную область природы и истории, насколько она постигалась тогдашнею наукою. Как же проповеднику управиться с столь разнообразными материалами, как приспособить их к своей проповеди? «Для этого», заключает гомилет, «читай проповеди различных проповедников нынешнего времени и им следуй»²⁴⁵.

Посмотрим прежде всего, как южно-русский проповедник, руководясь примером проповедников латинских, пользовался для своей проповеди данными из истории человечества и что именно из нее заимствовал? Прежде всего южно-русский проповедник обращал внимание на те легендарные, апокрифические рассказы, которые стоят – так сказать – на границе между духовною и светскою историею и облекают священные имена мифическими представлениями. Подобного рода рассказов много слышалось и в Руси московской, но там они строго преследовались духовною властью и слыли под именем отреченных книг: напротив того, южно-русские проповедники пользовались такими легендами, не стесняясь, и, кажется, очень любили их за их фантастичность и занимательность. Автор Огородки рассказывает, например, о Соломоне такую неправдоподобную легенду: «Соломон царь имел обычай носить на пальце перстень, на котором изображались две короны – златая и терновая, сплетенные между собою, и на одной стороне была надпись: победа любви, а на другой: любви дознанная крепость, и когда царица савская, пришедши к Соломону, увидала перстень и спрашивала, что в нем за тайна, то Соломон отвечал: «златая корона принадлежит Христу, как Богу, а терновая как человеку; и терновая корона взяла верх над золотою, потому что совлекла Бога с неба на землю, что и значит надпись любви дознанная крепость»²⁴⁶. Тот же проповедник обставляет многими легендарными чудесами историю бегства во Египет младенца Спасителя, рассказывая, что свирепый разбойник умилился пред божественным Младенцем, что одно древо преклонилось пред ним, до земли, а другое финиковое – наклоняясь, предлагало путникам свои плоды, что львы и змеи выходили из кустов воздать поклон Христу-Спасителю, что множество мелких птиц пели пред Ним человеческим голосом: витай, царю! и что пали пред Ним гермопольские идолы²⁴⁷. Тот же проповедник приводит две легенды в доказательство того, что имя Пр. Девы было известно в веках давно минувших, задолго до рождества Спасителя. 1) Некогда каменщики, но приказу Сибиллы, царицы венгерской, с позволения Салдана, царя вавилонского, начали делать глубокую раскопку на долине Иосафатовой. Находят гроб, и в нем видят огромный труп, еще целый, с длиною бородою и волосами, покрытый овечьею шкурою. При голове трупа лежала большая таблица, на которой еврейскими буквами были выбиты слова: «я Сиф, третий сын Адама, верую во Иисуса Христа, Сына Божия, и в Марию, матерь Его, которые из моих чресл имеют родиться»²⁴⁸. 2) При папе Гонорие III-м, в царствование Фридерика II-го и Фердинанда, короля кастильского, один жид, для расширения своего виноградника, раскапывал соседнюю скалу и докопался до чего-то очень твердого; это – оказалась книга, состоявшая из деревянных листков, в которой по-еврейски гречески и римски было написано о трояком свете от Адама до антихриста. Начало сказания о третьем свете читалось так: «в третьем мире Сын Божий родится от Девы Марии и пострадает за спасение человеческое». Не трудно решить, насколько эти легенды правдоподобны и достойны возвещения с церковной кафедры²⁴⁹. Автор Ключа разумения приводит легендарное известие о числе ран Христовых. «Когда Брут Кассий и другие сенаторы убили Юлия, цесаря Римского, то на теле убитого оказалось 23 раны. Жиды были более жестоки, потому что, убивая Христа, царя славы, дали ему 5475 ран»²⁵⁰. Кроме библейско-апокрифических сказаний, южно-русские проповедники вмещали в своих проповедях разные легендарные сказания о чудесах, большею частью заимствованные у католиков, и далеко не достоверные. Горячо вооружался против таких сказаний о чудесах Феофан Прокопович и весьма метко характеризовал их, разделяя их на четыре разряда. 1) Пустыми и носящими на себе печать женственности (говорит Прокопович) я называю те чудеса, которые имеют легковерного автора: таковы, например, видения и откровения женщин. Некоторые женщины издали об этом целые книги и трактуют по главам, что говорил Христос тогда-то и тогда-то, что виделось в ту, что в другую ночь. Поэтому у папистов все жития женщин ни о чем столько не твердят, как о видениях. Это понятно. Известно, что женщины, по природе своей, склонны к фантазии и рассказыванию своих снов, так как этот пол легкомыслен и довольно тщеславен. К этому же разряду можно отнести все рассказы или слишком нежные и сентиментальные, как например то, что ангел будил к молитве какую-то девицу, тихо щипля ее за ушко; или неприличные и несообразные с божественным величием, как например то, что св. Матерь Божия отдала мыть свое дитя другой девице, моющейся в бане; или такие, смысл и цель которых нельзя понять, но которые тем не менее пусты и незначительны. Таков, например, рассказ о том, что юноша пожелал видеть Богородицу, чего и удостоился, с тем, однако, условием, чтобы увидевши лишится глаз: но он хотел быть лучше кривым, чем слепым, и потому созерцал Богоматерь с одним открытым и одним закрытым глазом. 2) Чрезвычайно трагичные те чудеса, которые представляют собою какую либо плачевную сцену. Такого рода чудеса, большею частью, рассказываются о чистилище; например, что какой-то путник набрел на большую кузницу, где циклопы большими молотами ковали руки, языки, головы и прочие члены людей, отторгнутые от тел. Там же, может быть, выкована и эта басня. Сюда же можно отнести рассказ об Идене и о докторе сорбонском, в житии Брунона: когда – говорится здесь – священники отпевали усопшего доктора, мертвец поднимался трижды и в первый раз сказал: я обвинен потом: я судим и наконец: я осужден. Значит, народ и священники были так тверды духом, что не разбежались от этого дива. Не говорю уже о том, что здесь вводится сцена частного суда... Изящные проповедники не имея возможности другими средствами подействовать на душу, стараются потрясти народ вымышленными страшилищами. 3) Еще менее достойны вероятия чудеса важные и чрезвычайно изумительные (такие, которые, если бы теперь случились в Киеве, – тотчас же, может быть, разнеслись бы по всему свету), однако же неподтвержденные надлежащими свидетельствами и сокрытые глубоким молчанием у всех писателей, кроме какого-нибудь одного. Таково, например, то чудо, которое выдал смешной кропатель чудес Иеронима, худо скрывшийся под именем Кирилла. Когда Иероним кончил жизнь, то все колокола, сколько их не было в мире, будто бы зазвучали сами собою. Но я уверен, что никому из смертных не слышно было этого звука, только один помешанный Кирилл запасся тогда ушами длиннее кабаньих. Во-первых, тогда не было в употреблении колоколов, а во- вторых, неужели такое изумительное знамение не было бы передано и разглашено всеми историками того времени?.. 4) К четвертому разряду мы причисляем такие чудеса, которым, очевидно нельзя приписать божественное происхождение. Эти чудеса легко распознать; в них заметишь или суеверие, или признаки нечестия. Скажите, пожалуйста, можно ли производить от Бога то чудо, что когда был убит Иосафат (Кунцевич), то младенец будто бы воскликнул, что Бог убит!.. Ужели ты думаешь, что по божественному мановению могло произойти то (чего, впрочем, никогда и не бывало), что сбрехал, между прочим, странный панегирист Иеронима: у Кирилла, говорит он, был спор с одним еретиком, признававшим во Христе две воли; за такое заблуждение Иероним будто бы в виду народа отделил у еретика голову от плеч. Что это, бессмертный Боже, за грубость относительно святых догматов! Что за страсть и охота лгать»²⁵¹? Здесь нам приходится повторить тоже, что было говорено прежде: именно, что Ф. Прокопович, живя уже в XVIII в. и начиная собою новый период русского проповедничества, мог с беспощадною критикою относиться к слабым местам прежнего проповедничества, которые были для него совершенно ясны. Но для предшественников Прокоповича несостоятельность католических легенд была вовсе не ясна, и они, нисколько не стесняясь, рассказывали в своих проповедях о католич. чудесах, которые были нисколько не лучше критикуемых Прокоповичем. Есть в старинных южно-русских проповедях католические чудеса и сентиментальные, и трагические, и неподтвержденные надлежащими свидетельствами, и не могущие, по своему характеру, иметь божеств. происхождения. Так в проповеди о непорочном зачатии Богоматери, которая, по самому предмету своему, носит на себе следы католического влияния, – рассказывается такая легенда. «Когда Авва Гелеин ехал из Дакии в Англию на корабле, через море, то поднялась великая буря и угрожала всех потопить, в то время появился над морем некий муж в архиерейском облачении, и сказал: Гелеин, если хочешь спастись от смерти, то обещайся праздновать день зачатия Пр. Богородицы и научать тому же других, – Гелеин спросил: с каким же набоженством праздновать зачатие Пр. Богородицы. – Также, как и рождество ее, отвечал явившийся архиерей. Гелеин обещался, и тотчас же архиерей пропал и море успокоилось»²⁵². Это чудо нелепо сентиментальное, а вот чудо трагическое. «В королевстве Британском жил один юноша, который каждый день читал пр. Деве ангельское поздравление, потом захворал и умер. Долго лежал он мертвым; наконец ожил, велел поскорее призвать священника, и пред всеми людьми исповедал ему следующее: а был представлен на суд Христов, где злые духи обвиняли меня в трех грехах, именно: что я не давал десятину священнику, тайно ловил рыб из монашеского пруда, и, ездя на охоту со псами, давил бедных людей. За эти грехи я был осужден на адское мученье, но пресв. Дева умолила Христа Бога отпустить меня на покаяние, и мне велено снова возвратиться в тело»²⁵³. Приводятся также в проповедях чудеса, поражающие своею недостоверностью и не обеспеченные твердыми историческими свидетельствами. «Ринга, королевна Венгерская (говорится в одной проповеди²⁵⁴), как скоро родилась, тотчас же стала говорить Пр. Деве такое приветствие: «Витай, царице небесная!» В том же роде и другое чудо, встречающееся в другой проповеди о. Иоанникия Голятовского. «В 1117 г., когда (по свидет. Барония) в Италии было великое землетрясение и небесные знамения, в Кремоне, французском городе, одно дитя малое, пеленами повитое, только что рожденное, промолвило, что оно видело Пресв. Деву, стоящую пред Сыном своим и молящую, чтобы Он отложил свое намерение погубить грешный мир, после того дитя замолкло и пробыло не говорящим до урочного времени»²⁵⁵. Встречаются, наконец, в проповедях такие чудеса, происхождение которых легче объяснить своекорыстными расчетами духовенства, чем планами Бож. Промысла. «Арнольд, князь Баварский (говорится в одной проповеди), несправедливо оттягивал себе одно место, отданное Пресв. Деве, где был построен монастырь. За то схватил Арнольда дух нечистый и утопил в озере около монастыря»²⁵⁶.

Переходам теперь к изложению того, что заимствовали южно-русские проповедники собственно из гражданской истории. Очень редко они наполняли всю проповедь общеисторическим содержанием. Мы знаем только два примера этого. В одной проповеди, на день св. Онуфрия, из текста: яко чудо бых многим, проповедник задается вопросом: каким чудом был св. Онуфрий? И припоминает, что семь чудес было на свете: стены вавилонские, пирамиды египетские, колос родосский, статуя Юпитера олимпийского, храм Дианы ефесской, дворец Кира, царя мидского, и мавзолей, построенный Артелициею, царицею карийскою. В проведении натянутой аллегорической параллели между чудесами древнего мира и доблестями преп. Онуфрия и состоит вся проповедь²⁵⁷. Другая проповедь, погребальная, посвящена исчислению различных, известных из истории, надгробных надписей и символов. Так, по сказанию проповеди – на гробнице Иосифа были изображены снопы, на гробнице Иисуса Навина солнце, на гробнице Толгама, царя вавилонского орел, на гробнице мученика Максима феникс; на гробах Маккавеев были поставлены пирамиды и столбы с изображением воинских доспехов и кораблей; на гробнице Олимпии, матери Александра македонского были изображены руки Олимпии, обращающие колесо, с надписью: колесо ворочает... Над гробницею Лукреции римской была надпись: жила чисто, праздною не была, дом устроила: при гробе сына Стеразбанова была повешена секира с изображением весны и осени и с надписью: весна лет, осень доблестей. Над могилою благочестивой кремонской княгини Булгарии выросло кедровое дерево с тремя отраслями – альзамовою, оливковою и кипарисовою. Семирамида ассирийская на гробнице своей велела написать: «кто хочет богатства, пусть, открывши гроб возьмет, сколько нужно» а когда Дарий открыл гроб, то вместо сокровищ нашел только надпись: если бы ты не был злым и жадным человеком, то не тревожил бы гробов умерших и проч. В применении всех этих символов и надписей к лицу покойника и состоит вся проповедь²⁵⁸.

В других проповедях факты из гражданской истории далеко не наполняют собою всей проповеди и приводятся отрывочно. Отрывочны они и по самому существу своему. Это или отдельные изречения, по большей части остроумные, или анекдоты, или описания каких-нибудь символов и гербов. Вот примеры изречений: «Брусилл, римский философ, умирая, сказал: самый несчастный на свете человек тот, жизнь которого дает всем повод плакать, а смерть – радоваться»²⁵⁹. Философ Сенека сказал, что властитель должен быть крут с гордецами и ласков с покорными²⁶⁰. Карл Великий, передавая престол сыну своему, сказал при всех, что в течение всей своей жизни хотя и благополучной, не имел он ни самомалейшего периода вполне радостного, который был бы изъят от печалей, беспокойства, болезней и всяких хлопот²⁶¹. А вот примеры анекдотов: «При дворе имп. Сигизмунда жил сановник, который жаловался, что император не обращает внимания на его заслуги. Услыхал об этом император, велел приготовить два кубка, одинаковой величины, одинакового вида и наполнить один золотом, а другой оловом, так чтобы вес их был одинаков, – и призывает в себе дворянина. «Я слыхал», говорит император, «что вы ропщете на меня, будто я не обращаю внимания на ваши заслуги; посмотрим, я ли виноват в этом, или ваше несчастье. Вот два кубка; выбирайте любой; в одном золото, в другом железо. «Смутился бедный дворянин, берет то тот кубок, то другой, молит Бога об удаче, наконец, решается». «Наияснейший Цезарь, государь мой! я беру этот кубок», – Хорошо сказал император, – ваше счастье, если в нем золото. Вскрывают кубок, но увы! в нем олово. Видите, сказал император, – не я виноват в вашем несчастии, а Бог; если бы Бог захотел, рука ваша не ошиблась бы»²⁶². Всего чаще встречаются в проповедях ходячие анекдоты из древнего мира, так знакомые нам по хрестоматиям. Например, «Диоген философ, человек остроумный и потешный, находясь однажды в маленьком городе Минде, в коем были большие ворота, – вышел на площадь, и закричал: граждане миндийские, запирайте ворота чтобы город ваш не ушел²⁶³!» Или еще: «Когда Юлий Цезарь плыл чрез море и поднялась столь великая буря, что кормчий испугался, то цезарь, успокаивая его, сказал: не бойся: цезаря везешь!»²⁶⁴ Внушаемая схоластическою гомилетикою склонность к аллегориям, а также распространенная в польской республике любовь в частности к гербам – были причиною того, что между историческими данными, помещаемыми в южно-русских проповедях, не малое место находят себе символы и гербы. Например, Изабелла, царица аррагонская, имела такой символ: пара цветов, один гелиотроп, или солнечник, другой селениотроп, или месячник, с надписью: гряду и смотрю на вечное²⁶⁵. Анна, царица венгерская, имела гербом сжатые руки с розою, изображающею любовь Божию, и с надписью: так на веки²⁶⁶. Хлодовик, король французский, имел на своем гербе трех зверей: один – кенокефал, с надписью: набожность; другой – орикс, с надписью: воздержание; третий – слон, с надписью: щедрость»²⁶⁷. Впрочем, не мало символов мы уже указали выше при изложении проповеди о надгробиях.

Все эти разнородные и отрывочные куски истор. материала, помещаемые в проповедях (изречения, анекдоты и символы) претендуют только на занимательность, но нисколько не отличаются ни историческою правдою, ни близостью к предмету проповеди. Требование исторической правды до такой степени было оставляемо без внимания, что рассказывались с церковной кафедры вещи не только неправдоподобные, но и совсем невозможные, лишь бы они были занимательны. Например «Один осел, когда хозяин ударил его, закричал: «зачем ты меня бьешь? разве ты не знаешь чти я афинянин? разгневанный хозяин отвечал: ты не афинянин, и еще раз ударил осла бичом»²⁶⁸. Или еще: «Александр македонский однажды пришел с войском своим на поле, где росли чудные деревья; они вырастали вместе с восходом солнца и по мере захождения солнца умалялись и, наконец, совсем скрывались в землю. Один воин, по приказанию Александра, хотел достать листьев этого дерева, но внезапно злой дух сбил его с дерева и ушиб до смерти, – и слышан был голос: «кто до этих деревьев ближе приступит, умрет наглою смертию»²⁶⁹. Приспособлялись подобные quasi-исторические рассказы к общему содержанию проповеди, по большей части, довольно неудачно – всего чаще чрез аллегорию, иногда ни с чем несообразную. Вот примеры: «во время осады Тира Александром македонским, когда один из его солдат резал хлеб, то из хлеба потекла кровь, чем предъизображалось кровопролитное взятие Тира Александром. Хлебом называется тело Христово, И вот, когда этот хлеб, т. е. тело Христово, было прободено копьем, то из него потекла кровь и вода»²⁷⁰. Или еще лучше: «уподоблю монастырь коню троитскому, которого греки устроили из дерева, подобно великой горе, и замкнули там воинов, и подписали на верху: жертва богине Менерве, а сами отступили. Трояне втащили этого коня в город, как жертву богине своей Минерве, не зная, что внутри сидят греческие солдаты, которые ночью, вышедши из коня, разрушили Трою огнем и мечем. Так и в каждом монастыре скрываются воины Христовы, монахи, которые трояким крестом духовным трояких неприятелей душевных поражают» и проч.²⁷¹ Или наконец: «когда один живописец показал Апеллесу свою картину, на которую потратил много золота, то Апеллес сказал: ты не мог сделать ее красивою, так сделал богатою. Но нельзя сказать того же об образе Божества, пр. Деве. Рассуждали предвечно лица Божии о начертании сего образа, и так премудро предначертали его, что ныне оный является чрез Иоакима и Анну и богатым, и изящным»²⁷². Впрочем встречаются иногда и более удачные приспособления. Всего удачнее это могло быть относительно добрых нравственных изречений. Когда, например, проповедник приводит ответ Аристида богачу: «мне моя бедность не приносит ничего худого, а тебе твое богатство доставляет неисчислимые хлопоты и беспокойства»²⁷³, то понятно, что эта мысль сама по себе может иметь место в церковной проповеди. Иногда, хотя редко, удачно приводятся проповедником примеры из истории для подтверждения какой либо нравоучительной мысли. Например, «Дознал непостоянство жизни человеческой Сеян, великий сенатор римский, которому язычники приносили жертву, как Богу, – который ездил на золотой колеснице и подписывался на ряду с имп. Тиверием, а потом изменило Сеяну счастье, отрублена у него голова и труп влачим по улицам и брошен в Тибр. Дознал непостоянство жизни Велизарий, гетман греческий, который победил стольких королей, а потом выколоты были ему очи и стал он убогим нищим, и просил милостыни на константинопольской площади. Дознал непостоянство человеческой жизни Баязет, могучий король турецкий, пред которым дрожали Египет, Сирия, Армения и другие страны, а потом Тамерлан, царь татарский, пленил его на войне, посадил в клетку, и садясь на коня, ступал ему на шею»²⁷⁴. Если, наконец, обратим внимание на историческую почву, с которой брались помещаемые в проповедях факты, то увидим, что они брались не из русской истории²⁷⁵ но или из истории западно-католических стран, или из греко-римского мира, или даже из греческой мифологии. Таковы, например, рассказы о яблоке раздора, о троянском коне, об ахиллесовой пятке и проч.²⁷⁶ Влияние латино-польского проповедничества и в этом случае сказалось весьма сильно.

Ф. Т.

Буквари, как книги для чтения и религиозно-нравственного воспитания детей

Детские книги у нас в большинстве случаев, особенно в быту сельского духовенства, состоят в так называемых азбуках, или букварях. Какое значение имеет букварь? Необходим он в деле обучения детей грамоте? Но ныне дети легко, в какие-нибудь две недели, выучиваются читать и без помощи букварей, благодаря новейшей наглядной методе. К чему же томить и притуплять умственные способности детей над чуждыми всякаго педагогического такта толстыми букварями! Еще менее буквари могут оставаться в качестве книг для детского чтения, или как пособия при обучении детей родному языку. Буквари, как и все в мире, имеют свою историю, судя по которой оказывается, что обучение родному языку вовсе не принималось в соображение при составлении и издании букварей. Буквари – это первые произведения в истории народной письменности; они и назначались не для детей собственно, а вообще для всех желавших учиться «божественным писаниям». Можно сказать, встарину дети не считались даже способными учиться грамоте; за буквари сажали не детей, а юношей. Но буквари действительно были детям не по силам. Как первые памятники собственно русской письменности, буквари начали составляться и издаваться в такое время, когда при полном отсутствии в обществе педагогических начал, повсюду господствовало религиозное невежество, и потому составители букварей находили нужным помещать в них все, что считали необходимым проводить в необразованную массу народа, по части церковно-религиозно-нравственной. Таким образом, буквари в свое время были сборниками всевозможных сведений религиозно-церковного характера, или даже представляли энциклопедию всех современных знаний. Но в настоящее время буквари не могут иметь такого значения, и во-первых, они не достаточны для религиозно-нравственного обучения детей, которое должно быть полагаемо в основу образования. Что тот за человек, который не имеет уважения к религии, сердце которого холодно к интересам веры, глухо ко всем возвышенным и святым чувствам и стремлениям! А не заботясь о религиозном воспитании детей с ранних лет, отцы действительно рискуют оставить в них религиозную сторону недостаточно развитою на целую жизнь; по крайней мере, опыт свидетельствует, что религиозное направление, благочестивые привычки, остающиеся у людей на всю жизнь, главным образом, объясняются воспитанием, какое получили эти люди в детстве. Человеческий род верил и верит в Бога прежде и независимо от приобретения тех или других сведений; дети могут верить в Бога также до полного пробуждения в них душевных способностей, – науки и искусства не нужны для этого. Вера в Бога, потребность этой веры, в природе человека. Однако, под влиянием суровой жизни, под впечатлениями опытов нравственного зла и от неизбежных физических бедствий, семя веры, так живучее в детях, может слабеть, глохнуть и совсем умирать в сердце взрослых. Необходимыми условиями для развития в нас естественных зачатков веры служит чистота сердца и нравственная невинность – достоинства, претендовать на которые никто не имеет такого права, как дети. Мы, люди очерствевшие в бурях жизни, часто невольно уносимся духом к дням своего детства, жалеем об утрате светлой, беззаботной невинности, какою наслаждались в своем младенчестве, отдыхаем душой на своей нравственной непорочности, унесенной потоком времени; но главные, характеристические черты, которые мы усматриваем при этом в своей младенческой невинности и об утрате которых особенно жалеем, – это живейшая вера в Бога и полная, сыновняя преданность Его воле. Значит, вера в Бога теснейшим образом соединяется с младенческою невинностью, есть, так сказать, сама невинность. Недаром говорят, что вера в человеческом роде есть остаток той блаженной невинности, какою наслаждались наши прародители еще в раю, – что главная почва и опора ее в человечестве – предание. Поэтому семя веры и добра, брошенное в сердце человеческое самою природою, должно быть воспитываемо особенно тщательно в пору невинного младенчества. Но семя веры и добра не может быть взращено и воспитано в детях только посредством букварей. Ужели от того, что детьми выучены будут наизусть символ веры, молитвы, заповеди и пр., их религиозно-нравственное состояние далеко подвинется вперед? Но так думать нельзя уже потому только, что обучение детей молитвам, заповедям и пр., не составляет внутреннего, гармонического воздействия на них в духе христианского вероучения, а относится просто к формальному обучению, которое само по себе может не иметь никакого влияния на их психическое состояние.

Для религиозного воспитания детей требуется нечто другое, чего не дают общераспространенные буквари. Если дитя научится произносить имя Божие из уст благочестивой любимой матери, это будет уже довольно прочным началом для его религиозно-нравственного воспитания. Затем, пусть дети составят себе представление о Высшем Существе, по положению в семействе своего отца, неусыпной деятельности на пользу общую, его отношению к ним, детям своим, проникнутому любовью, заботливостью и мудрою предусмотрительностью. Поверьте, что это живое понятие о Боге-Отце и Промыслителе гораздо больше приготовит детей к постепенному религиозно-нравственному развитию и самоусовершенствованию, чем какая-нибудь сухая теория, или мораль. Для малюток не много нужно, чтобы походить на детей, принадлежащих христианским родителям. Этому помогает само семейство, среди которого они живут. Семейство есть лучшая школа для религиозно-нравственного воспитания детей. В хорошей семье, организованной по духу веры и поступающей во всем соответственно установившимся благочестивым обычаям и общепризнанным правилам жизни, дети наживают прекрасные привычки и наклонности, органически, и душой и телом, срастаются не с отвлеченным христианским учением, требующим себе опоры и нуждающимся в доказательствах, – а с христианством действительным, ощутимым, выразившимся вовне, воплотившимся в опыте, в факте. Это-то деятельное христианство и нужно внедрять в нежные, восприимчивые души детей; тут учение веры и требования нравственности идут нераздельно, рука об руку; догмат делается предметом не ума только и воображения, а вместе и задачей для деятельности воли. При этом, отдельно от практики должно сообщать детям разве самые простые истины веры. Вообще первоначальное учение веры для детей, примерно, могло бы состоят в следующем. «Бог есть наш небесный Отец, Который заботится обо всех, подобно тому, как заботится настоящий, земной отец о своем семействе. Он сотворил все: и солнце, и землю, и человека. Он заставляет солнце давать нам свет и тепло, заставляет тучки поливать наши сады и поля. Без Него не было бы у нас ни хлеба, ни плодов и ничего, – Он дает нам, детям Своим, все нужное. Он любит нас, как родной отец, и мы должны Его любит и слушаться, как своего отца. Ему неприятно, когда мы делаем дурное, чего нам не велят делать большие, когда желаем другому беды и несчастия. Он добр ко всем и накажет нас, если мы будем делать кому-нибудь вред и неприятность. Он видит все наши поступки; ложь и обман трудно скрыть и от отца родного, а от Бога ничего не утаишь: Он видит, когда и люди не видят. Если иногда здесь Бог не наказывает нас за дурные поступки, то, значит, по Своей милости Он жалеет нас и ждет, что мы одумаемся и исправимся сами; а на том свете, когда умрем, Бог за все с нас взыщет, – за хорошие дела похвалит и сделает нас счастливыми, за дурные накажет наши души, и они будут страдать»²⁷⁸. Вот учение, которое должно твердо помнить каждому дитяти, и не только помнить, но и обратить в убеждение, или правило для жизни. Это – основные мысли религии вообще, и к ним всего чаще приходится обращаться человеку во все периоды возраста. Каким же образом можно развить и укоренить в детях эти мысли?

Для человека взрослого и развитого, конечно, ничего не значат обстоятельства, среди которых ему пришлось бы заниматься изучением молитв, символа веры и прочего содержания букварей, относящегося к области религии; но нельзя того же сказать о малолетних детях. Мальчик обучается священным предметам на ряду с буквами и слогами, обыкновенно нагоняющими на него скуку, тоску, приводящими его в самое неблагоприятное душевное состояние. Он настроен по будничному. Ни одного движения, соответствующего достоинству занятия. Апатия, стеснение, нерасположение – вот те чувства, с которыми он относится к навязанному ему делу. Далее, его заставляют учить молитвы, символ веры и пр., не разбирая ни времени, ни места, а известно, что и для богослужения церковного назначаются особые времена, и для храма Божия годится не всякое место. Что же? Ужели можно сказать, что все это нисколько не вредит религиозному воспитанию детей? Что обучение священным предметам по букварям не оставляет желать ничего лучшего? Многие священники серьезно вдумывались в означенное неудобство букварей и пришли к таким положениям, что гораздо лучше обучать детей молитвам, символу веры и другим свящ. предметам с голосу и в храме Божием, в праздничные дни, между заутренею и обеднею, или в то время, когда бывает проповедь. Храм любят дети, благоговеют пред ним. Тут они видят иконы, на которые любуются и молятся. При чтении молитв, символа веры, детям можно указывать, давать видеть священные предметы и изображения, имеющие отношение к молитвам и символу. Дети способны к наглядности, живут ею. Посредством наглядности, которая делает предметы близкими и осязательными, обучают детей всему; наглядностью необходимо пользоваться и при религиозном обучении. Между тем сам храм и все богослужение, совершаемое в нем, есть для детей уже как бы та же вера, или, по крайней мере, выразительное свидетельство о ней: та или другая часть богослужения, священный обряд – есть живой образ той или другой религиозной истины. Одним словом, церковным богослужением придается учению веры характер такой наглядности, при которой для детей истины веры не только могут объясняться, но и облекаются в поразительную, глубоко трогательную форму. А это значит, что делу религиозного воспитания детей очень много способствует, сколько можно, частое присутствие их при общественном церковном богослужении. Разумеем под словом: общественное праздничное и торжественное богослужение, когда в храме собирается большое стечение народа: это не последнее обстоятельство для получения детьми благоприятного впечатления от церковного богослужения. «Закон наглядности», говорит Куртман, «действует и при религиозном наставлении. Сухое, отвлеченное богопочтение не умилительно ни для взрослых, ни для детей; напротив того, наглядное, хотя бы и символическое выражение высоких истин веры привлекает и действует возбудительно на сердце и волю. Молитвы и бывают потому столь редко любимы питомцами, что они состоят из отвлеченных формул, которых питомец не в состоянии попять без объяснений воспитателя, а слушать эти объяснения скоро ему прискучит».

Ну, а если сопоставить сухое, механическое, тоскливое заучиванье детьми молитв, символа веры и пр., с живым, одушевленным, изящным чтением для них простых и в тоже время трогательных и поучительных отрывков из св. Писания, творений св. отцов и других духовных и недуховных сочинений, в которых развиваются или затрагиваются истины веры и нравственности, – выигрывают ли буквари от такого сравнения? Конечно, нет! А к означенного рода чтению рекомендуют педагоги обращаться как можно чаще, в виду религиозно-нравственного воспитания детей. Раскройте же пред детьми св. Библию и прочтите им, например, трогательную историю о том, как Бог хранил Иосифа, сына Иакова, среди всех злоумышлений и бедствий, приготовленных ему родными братьями, или младенца Моисея, прочтите им умилительные беседы самого Иисуса Христа; если сумеете, не касаясь непонятного и непостижимого для детей, рассказать и всю жизнь Иисуса Христа, – и это сделайте. Знаменитый наш писатель, Фонвизин, в своих «чистосердечных признаниях» говорит, между прочим, что благочестивый отец его любил проводить время с своими маленькими детьми, которых у него была куча, в беседах о библейских событиях и лицах, наиболее поразительных и понятных для детей. Результаты были самые утешительные, Фонвизин рассказывает, что когда отец передавал историю Иосифа, проданного братьями, то он чувствовал необыкновенное возбуждение душевных сил и плакал навзрыд; после, когда Фонвизин вырос, образ Иосифа, мысли и чувства, которые он возбуждал некогда в душе дитяти, были всегда присущи ему. И кто знает, как много все это влияло на строго-религиозное направление, которому он остался верен до гроба, среди всех искушений и сетей, расставлявшихся ему последователями Вольтера! Нечего говорить уже, какою пламенною верою должны дышать все ваши слова, при чтении детям священных рассказов и событий. При слабой вере, или не проникнувшись надлежащим чувством благоговения, лучше ничего не питайте и не говорите детям из Божественного откровения, а предоставьте дело религиозного воспитания их Церкви и законоучителю. Но истины веры и нравственности проникают и бьют ключом почти во всех лучших словесных произведениях, не говоря уже о чисто духовных творениях. Значит, стоит только уметь выбрать для детей подходящую статью, нравоучительный рассказ и пр., чтобы принести невидимую, но существенную пользу их нравственному развитию. Лучшее место в словесном произведении, т. е. особенно назидательное относительно веры и нравственности можно даже заставлять детей заучивать наизусть. Само собою разумеется, что заучивание детьми наизусть хорошо подобранных к их возрасту текстов св. Писания еще больше имеет значения: за ученное место из св. Писания яснее очерчивает христианскую истину для сознания детей, в глазах которых она получает, таким образом, осязательное основание и вызывает на размышление.

Все это, конечно, не значит, чтобы обучение детей молитвам, заповедям и вообще употребление старинных букварей считалось вовсе неуместным. Для начального религиозного воспитания старые азбуки не имеют значения только в быту таких сословий, где религиозному воспитанию детей содействует самая среда и где приложимы рациональные способы религиозно-нравственного образования детей,

Но в быту простого народа без букварей нельзя; и обучение крестьянских детей религии и нравственности по букварям еще долго не может выйти из употребления. Без дальних объяснений и рассуждений возьмем нашего русского мужичка; возьмем его со всем, как он есть: с его безвыходным положением; с его судьбой-мачехой, с его тяжелым механическим трудом с раннего утра до вечера и часто с вечера до утра; с его тупой и невежественной средой, весь век бьющейся из-за куска черного хлеба, роющийся в земле и навозе, всеми думами и мечтами погруженной в настоящее, помешавшейся на материи и чувственности Ну, можете ли вы что-нибудь сделать для его религиозного образования кроме того, как заставите его выучить наизусть простейшие молитвы, заповеди и пр.?! Наш крестьянин знает, и вы должны с ним согласиться в том, что ему не суждено спускаться своею мыслию до коренных оснований веры, или наслаждаться созерцанием возвышеннейших богословских построений. Правда, он верующий человек, его сердце жаждет религиозной истины; но так как жизнью указаны ему совсем другие задачи и на религиозное образование нет у него ни времени, ни сил, то он естественно должен в своих религиозных симпатиях ограничиваться немногим, и прежде всего знанием молитв, заповедей, и затем – умением читать и петь в храме Божием. За что-нибудь нужно ему схватиться в деле религии, чтобы совсем не упустить ее из виду. Или вы находите выбор его неосновательным? Но в таком случае надо заметить, что крестьяне не у нас только, но и во всех странах Европы отличаются нерасположением к отвлеченным созерцаниям в области веры; и винить их за то нельзя. Согласитесь, что человек отдается созерцаниям при материальном обеспечении; в уме и воображении начинается у него живая игра мыслей и образов уже после продолжительных упражнений, на сытый желудок, в умственном, теоретическом направлении. Но крестьянину некогда созерцать, нечем упражнять свою мысль и фантазию, он мечтать не любит, занимается только тем, что имеет прямое приложение к жизни в его положении; разве в особенных обстоятельствах и, так сказать, в праздничном настроении души он пускается в отвлеченные комбинации мысли и фантазии; направление его чисто практическое. И вот, если бы вы стали раскрывать мужичку созерцательную сторону веры, или проще сказать, объяснять учение ее для ума, можно полагать, что он не стал бы вас, как следует, слушать, а потребовал бы поскорее от вас самую сущность веры, как она выражается в неизменном символе, чтобы тотчас заучить все это на память и потом сложить в сокровищницу своего сердца до первого случая, когда откроется возможность и надобность приложить заученное к делу. При этом, если он многого не понимает, то спокоен, по крайней мере, в том отношении, что в течение своего короткого учения ему удалось навсегда узнать самое главное относительно веры христианской, тогда как при созерцательном обучении предметам веры у него естественно остались бы только смутные образы и сбивчивые положения, которые в последующее время необходимо должны были бы ускользнуть из его головы и оставить его ни с чем. Поэтому нельзя не уважать в народе повсюдного желания учиться молитвам, заповедям, чтению славянской печати и пр.; если он желает молиться Богу и знать Его святую волю, этого в его положении очень достаточно. С другой стороны, при обучении молитвам, заповедям и пр., возможны, конечно, и некоторые объяснения их содержания. Простолюдины учатся всему этому в детстве, для того собственно открывают и школы у себя. Итак, дело объяснения молитв и заповедей лежит на обязанности сельских учителей или законоучителей. Опыт показывает, что многие из этих учителей до сих пор не могут понять нерасположения народного к тем училищам, в которых обучение молитвам, заповедям и пр., постановлено не на первом месте, а главным образом, обращено внимание на общее образование, почерпаемое из чтения книжек, и на сообщение материальных знаний. Но если народ крайне чувствует себя стесненным в средствах получать религиозно-нравственное образование и остановился только на изучении молитв и десятословия, то какого расположения можно требовать от него к учению, имеющему своим содержанием вещи житейские и оставляющему в стороне интересы духовные, Бога и душу! Нет, в отвращении народа к общеобразовательным и реальным школам нет ничего странного; народные требования на счет школы сельской заслуживают полного внимания: а вместе с тем и старым нашим букварям, написанным славянскими буквами и наполненным молитвами, заповедями, псалмами и пр., открывается еще широкое применение. Если же это так, то поистине жаль, что буквари, помещая молитвы, символ веры и пр., не помещают вместе с этим никаких толкований и объяснений, которые так необходимы по невразумительности для детей славянского языка, на котором все это пишется.

Несостоятельность букварей, без всяких объяснений, предлагающих детям религиозное учение, понято уже давно, при Петре I. Букварь, по которому учился сын Петра, царевич Алексей, был составлен в духе старины, с славянскими молитвами, заповедями, псалмами и пр.; в посвящении «Пресветлейшему Монарховичу» как нельзя лучше высказывается задача грамотности, как ее понимали у нас в древности. «Господь наш Иисус Христос во св. Евангелии зело похваляет учащихся книгам сице: всяк книжник, поучився царствию небесному, подобен есть человеку домовиту, иже износит от сокровища своего новая и ветхая. Сокровища есть сердца новая: св. Евангелие, апостол, ветхая – вся пророческие книги, яже восприяла Церковь святая, и инде глаголет: испытайте писания, в них же есть живот вечный»²⁷⁹. Но уже в Духовном Регламенте (1721 г.) ясно и решительно высказан взгляд против старинного способа составления букварей, – говорится, что прежние книги, по темноте языка и составу своему, вовсе не благоприятствуют распространению в народе христианского учения; вследствие этого найдено необходимым составить и издать «три книжицы»: первую о главнейших спасительных догматах веры нашей, також и о заповедях Божиих, в десятословии заключенных; вторую о собственных всякого чина должностях; третью таковую, в которой собраны будут с разных святых учителей ясные проповеди, как о главнейших догматах, так наипаче о грехах и добродетелях и собственно о должностях всякого». При этом выражено, что первая и вторая книжицы назначаются для «учения детям из начала букварного своего учения». И замечательно, еще не успели издать Духовного Регламента, как в Петербурге появился букварь, от которого веяло уже новым духом. 1720 года напечатано было «Первое учение отроком», в котором помещены не голые молитвы, заповеди и пр., а «краткое толкование законного десятословия, молитвы Господней, символа веры и десяти блаженств».

Появление такого букваря, который вносил полнейшую реформу в систему тогдашнего образования, вызвало в обществе страшную оппозицию. Это понятно. Но стоять за старые порядки в настоящее, просвещенное время – по меньшей мере странно. Во всяком случае не мешает обратить внимание на те доказательства, какими оправдывалась при Петре I означенная реформа в первоначальном образовании. В предисловии к новому букварю, обращенном «к благочестивым родителям, воспитателям, приставникам, господам и всем прочим, имя отеческое над малыми отроками носящим», говорится, что от воспитания в юношестве зависит вся жизнь человека, что подтверждается не только в отдельных лицах, но и в народах: «в котором народе многие свары, ненависти, коварства, татьбы и разбои, и прочие злонравия, – не усумневайся, что в нем нет доброго наставления детям... А воспитание таковое в России – кто не видит? Как скудно: мнози и благовестнии у нас и богобоящиеся человецы, не ведая силы закона Божия, многих своих грехов не ведают и в бесстрашии пребывают. Все богопочтение полагают во внешних обрядах и телесных обучениях, ниже помышляюще о самом основательном благочестии... Не многие ли обретаются книгочии, которые заповедей Божиих, и символа веры и силы молитв не знают?.. Чем же таковый за книгочтение свое лучший от прочих? Ей, многажды худшие и злейшие бывают! Не имуще бо страха Божия за лишением доброго воспитания, когда читать и писать научилися, глухое тое искусство обращают себе в орудие злобы, и пишут клеветы, ябеды, соблазны, хулы, пасквили, портят записи, договоры, духовницы, притворяют указы. Неции же, помышляя о себе, что понеже читать умеют, вельми мудры суть, дерзают вымышлять плевельная учения, мнимая им богословская, и в народе раскол делают». Далее автор говорит, как бы в объяснение сказанного, что прежние сочинения для первоначального обучения писались «славянским высоким диалектом, а не просторечием», отчего и оставались непонятными для детей; поэтому-де царь повелел издать для народного употребления книгу, где «истолкованы закон Божий, символ веры, молитва Господня и десять блаженств евангельских, с тем, чтобы отроки, читать учащиеся, не псалмов и молитв, но сего толкования училися»²⁸⁰. Составление этого толкования принадлежит знаменитому Феофану Прокоповичу.

С другой стороны, для нас поучительны в некотором роде и те мнения, какие высказывались в старину в пользу букварей «славянского высокого диалекта». Эти мнения вполне высказались именно по поводу издания в свет вышеозначенного «Первого учения отроком».

В критике на Феофанов букварь, Маркелл Родышевский начал издалека; он писал: «Всякий во правду чин обучения письмен, во еже из тех пояти закон Господень, благ есть, токмо да будет с добрым намерением и чистою совестию предложен христианскому отрочеству; обаче промышляющая мати Церковь соборная (которую православные, разделения ради от других, или неправославных, или схизматических церквей, восточною и греческою нарицати обыкоша), может быть от самых приемши апостолов (якоже древность употребления показует) христианским же паче своим чадам, учению письмен приложитися имущим, образ и правила показала и уставила, т. е. что им первее, что же послежде слушати; таже каково им брашно по их поятию предъявляти и от какового речения, знамение благочестия являющего, начинати подобает; потом же, яже крепчайшему в далечайшее поступку и неспелым их разумам удобнейшая и полезнейшая суть, тщательно расположила и научила, которое учения правило даже до сегодне везде содержится, где сиречь восточные Церкве процветает учение». В чем же заключается это правило? А вот в чем: заметив, что учение детей должно начинаться произнесением и призванием святого и животворящего креста, и обличив новый букварь в неуважении к символу спасения нашего, между тем как «мы православные христиане ничто же древнее, ничтоже первее и ничтоже потребнее креста имамы», критик называет молитвы, которым, по его убеждению, следует учить детей, а после молитв заставляет их приниматься за октоих, псалтырь, апостол и т. д. Что касается, в частности псалтыри, то ее проходить обязаны дети уже потому, что «в псалмах нечестивых безумие, гордость и бедное кичение –яко прах пред лицом ветра»... «Тем же», заключает критик, «жестоко и от обычая (паче же должности) православного учения, яко мню, зело чуждо покажется оное: не псалмов и молитв, но сих толкования да учатся... Аще бы кто ныне иным, кроме сего, учением отроков усиливался привести чин, хотя бы благочестивым и ревностным сие начал бы тщанием, обаче едва или никакоже мог бы избыти порока подозрения, кольми паче новоизбретатель, или древнего обычая истребитель мним и презираем был бы»²⁸¹. Тоже почти самое можно слышать и теперь в защиту славянских букварей. Но допуская ту мысль, что от детей с самого начала грамотности следует требовать знания наизусть молитв, символа веры и пр., потому что эти молитвы и на том же славянском языке придется слушать и читать в церкви, особенно детям духовенства, мы желали бы, чтобы молитвы изучались по таким книжкам, где рядом с молитвами, наиболее доступными детям, помещаются краткие и ясные толкования на них: пусть дети учат молитвы не как попугаи, а читая объяснения их, усваивают в известной степени и содержание заучиваемых молитв. Касательно же того обычая, по которому заставляют иногда детей читать и учить наизусть славянскую псалтырь, часовник и т. п., заметим, что этот обычай обязан своим происхождением и распространением не только недостатку в старину книг для чтения, но и любви к церковному богослужению, участие в котором, чтением на клиросе, считалось делом добрым. По этому последнему побуждению и теперь нет надобности вооружаться против тех, которые, готовя детей своих в церковные чтецы, считают необходимым научить их бойко читать церковно-богослужебные книги.