Монах Иларион
В Малой Сванетии, около селения Латы, жил монах по имени Иларион. Он принадлежал к особому роду подвижников без послушания, которые вполне осознают необходимость послушания для духовной жизни, но никак не могут пригнуть голову под это иго и оправдываются тем, что ищут, но еще не встретили старца по своему сердцу. Монах Иларион провел в пустыне бо́льшую часть своей жизни, отличался прямотой характера и действительно подвижнической жизнью, но имел одну слабость: любил осуждать людей. Когда к нему в пустыню приходили посетители, то разговор начинался с духовного, но скоро переходил к греховному – порицанию и осуждению; убогая монашеская келия будто превращалась в трибунал, перед которым проходили шеренги подсудимых: сначала безбожники, затем епископы и священники и, наконец, свои братия по пустыне. Когда его спрашивали о подвигах отцов, которые жили в этих местах, то он предпочитал рассказывать о них анекдоты. Например. Один пустынник страдал лихорадкой в тяжелой форме; приступы повторялись через день, и вдруг ему захотелось поесть селедки. Он подумал, что это искушение, направленное на то, чтобы вывести его из келии, но желание настолько усилилось, что, не в силах противостоять, он спустился с горы и пошел в деревню, где в магазине продавали сельдь из бочки. Купив несколько селедок, он тут же их съел. Затем купил еще и, чтобы не обращать на себя внимания, зашел за угол и также съел. Это повторялось несколько раз. Продавец недоумевал, куда человек девает селедку, потихоньку вышел за ним и увидел, что он ее жадно ест. «Кто ты – человек или дельфин? – спросил его продавец.– От такого количества можно умереть» – и отказался продать ему еще. Пустынник с трудом вернулся в пустыню, и после этого мучительные приступы лихорадки больше не повторялись, но зато целый год он не мог переносить запаха сельди.
Рассказывал он и про другого пустынника – болгарина, кажется, по имени Михаил. Тот питался преимущественно картошкой со своего огородика и редко выходил из пустыни. У него в келии завелись клопы, а он не хотел их убивать. Ему предлагали вычистить келию и посыпать ее каким-то порошком, чтобы клопы сдохли, но он отказывался. Тогда его научили намочить веревку в керосине и положить вокруг койки, где он спит: клопы не смогут перелезть через керосин. Он послушался. Первую ночь провел спокойно. Но клопы перехитрили его. Они поднимались по стенам на потолок и падали оттуда на то место, где стояла койка. Так что оборона не помогла, и он решил терпеть. От укусов клопов у него начали вылезать волосы, даже брови, и появилась дрожь в пальцах. Затем его арестовали и сослали куда-то. Через несколько лет он вернулся. Волосы у него снова выросли, и он говорил, что арестовали его вовремя, а то клопы заели бы его до смерти. Когда его спросили, не было ли клопов в тюрьме, он ответил: «Какая тюрьма без клопов! Но там народу было много, поэтому на мою долю оставалось насекомых меньше, чем было в келии; у них тоже есть свой порядок: они делят камеру между собой».
После таких рассказов монах Иларион начинал осуждать людей, но и себя не жалел. Он рассказывал: «В деревне знакомые сваны возмущались, что коммунисты закрывают монастыри и сажают монахов в тюрьмы. Я сказал, что это власть антихриста, и поэтому она исполняет сатанинский план. В это время подошел председатель сельсовета, тоже мой знакомый, и спросил, о чем у нас разговор. Ему ответили: “Мы говорим о власти”. Тот спросил меня: “А что ты можешь сказать о советском правительстве?”. Я испугался, хотя знал, что он меня не тронет, и поспешил ответить: “Я объясняю, что всякая власть от Бога”».
Не буду повторять всех его побасенок и поводов к осуждению. Это была какая-то болезнь, которая, казалось, въелась в его тело и проникла до самых костей.
В тот день мы пришли к отцу Илариону втроем. Вместе со мной был инок с Украины, недавно освободившийся из заключения (это было время хрущевских гонений), и житель Сухуми, который собирался нести посылку пустынникам и согласился быть нашим проводником.
Отец Иларион принял нас радушно и даже предложил мне и украинскому иноку пожить у него некоторое время, но затем, очевидно, представив, что это доставит ему лишние хлопоты и то, что монахи называют словом «шум», как бы одумался, затосковал и стал говорить о том, что ему необходимо идти из пустыни в город на долгое время по каким-то неотложным делам. Он рассказал: «Прошлым летом приехали ко мне из Пскова иеромонах с послушником и стали просить меня помочь им обосноваться в пустыне. Они расспрашивали меня, как я подвизаюсь и молюсь. Я ответил, что еще не научился молитве, а подвизаюсь около печи с кастрюлей. Приезжий монах сказал: “Отцы говорили, что пустыня всему научит”. Я ответил: “В пустыне живут медведи, но нрава своего не изменяют”. Но он настаивал и просил, чтобы я рассказал ему об Иисусовой молитве. Тогда я сказал: “В двух верстах отсюда есть пустая келия, ее построили в мое отсутствие какие-то люди, но жить в ней не смогли. Я случайно набрел на нее: смотрю, стоит, как теремок, только нет петушка на крыше. Я покажу вам эту келию и дам необходимое на первое время”. Они с радостью согласились. Я дал им полмешка картошки, крупу и проводил до келии. В тот же день они пришли ко мне и сказали: “Мы никак не можем разжечь печь, помоги нам”. Я подумал: “Еще не знают азов нашей жизни, а уже хотят быть подвижниками. Выгонит их пустыня, как метлой”. Приходили они ко мне еще за разными вещами, но о молитве уже не спрашивали. А когда съели всю картошку и крупу, то потихоньку ушли, даже не попрощавшись со мной и не вернув мне инструментов, которые я потом нашел разбросанными около их келии. Как я узнал, они пришли к матушкам-пустынницам и, сославшись на болезнь, поселились около них. Матушки делились с ними продуктами, как с больными, а они разговаривали с пустынницами, как учителя. Наконец, объев матушек, они с наступлением холодов уехали к себе домой.– Он продолжал: Я знаю этих бродячих исихастов; говорить они могут, как ораторы, а попробуй их попросить помочь вскопать огород или заготовить дрова на зиму – сразу же убегут, как черт от ладана».
Мы поспешили сказать отцу Илариону, что благодарим за гостеприимство, но оставаться не собираемся, так как хотим посетить другую пустыню. Он, разумеется, не возражал.
У отца Илариона были порывы оставить пустыню и пойти в монастырь, чтобы научиться послушанию. Это было или действием благодати, или прозрением после особых искушений, которые показывали ему, как ничтожны человеческие силы в борьбе с демоническим миром. Но его благие намерения оканчивались срывом. Придет он в монастырь, горячо возьмется за послушание, а затем затоскует, нагрубит игумену и снова вернется в свою пустыню. Однажды он уехал на Украину, в монастырь, который еще не был закрыт, и, казалось, прижился там. Он писал в Сухуми, что чувствует обновление духа, живя около старцев. Но радость оказалась преждевременной. У письмоводителя монастыря, светского человека, который, выйдя на пенсию, занимался канцелярской работой при обители, был маленький радиоприемник, по которому он проверял время и слушал последние известия, а иногда из канцелярии доносились приглушенные звуки музыки. Это возмутило монаха Илариона. Он проник в канцелярию, когда там никого не было, разбил радиоприемник, написал обличительное послание письмоводителю-меломану и с чувством исполненного долга вернулся в родную пустыню.
Прошло время. Я неожиданно встретился с ним в Гудаута. Зима была холодной. Одна женщина на несколько месяцев уехала к своим родным и попросила его пожить это время у нее дома, где были дрова и запасы пищи; он согласился и пребывал там в одиночестве. «Я как чучело в чужом огороде,– говорил он,– только ни ворон, ни плодов там нет». Я спросил его: «А невидимые вороны, которых ты молитвой отгоняешь от своего сердца?». Он ничего не ответил, как видно, считая мои слова каким-то приевшимся трафаретом. Он сидел на скамейке во дворе церкви, нагнув голову, какой-то изможденный и осунувшийся, как будто постаревший на много лет. К нам подошли несколько верующих. Я решил, что он опять начнет осуждать тех, кого он видел за эти годы, но вместо этого он стал рассказывать нам, как ездил в Почаевский монастырь на праздник. Было много богомольцев, и часть их поместили в одной комнате. Там оказалась женщина с мальчиком лет четырех или пяти. Вдруг женщина, увидев монаха-пустынника, сказала ребенку: «Прочитай стих, который ты выучил наизусть, этому дяде». Смысл стиха такой: ребеночек говорил, что он цветочек Божий, и затем спрашивал: «А кто ты?» – и сам отвечал: «А ты антихрист, потому что осуждаешь людей». Это был простенький стишок, написанный от лица ребенка. Монах Иларион говорил, что этот стих так поразил его, что он стал плакать, и до сих пор, когда он вспоминает ребеночка, обличившего его, то слезы наворачиваются на глаза.
Некоторое время мы сидели молча. Затем я начал говорить о трудностях приходской жизни и об искушениях, которые по временам кажутся невыносимыми. То ли я хотел просить у него совета и молитв, то ли искал сочувствия или просто решил прервать затянувшееся молчание,– я сам не понимал. Вдруг он посмотрел на меня и сказал тихо, каким-то исходящим из глубины души и пронизавшим мое сердце голосом: «Что ты знаешь об искушениях?!» – словно перед ним сидел малый ребенок. Так солдат, вернувшись с фронта, говорит своему соседу: что ты знаешь о войне, когда читал о ней только в газетных сводках, а не сидел в окопах, залитых водой, и не ходил в атаку под огненным градом пуль. Я почувствовал в его словах глубокую правду: как малы были мои испытания в сравнении с теми, которые попускаются безмолвникам и пустынникам. Говорить больше не хотелось; мы сидели молча, слушая в сумерках тишину.
После этого я видел его еще один раз. Он приехал в Тбилиси к владыке Зиновию, чтобы попросить у него прощения. Владыка Зиновий был тронут и принял его с любовью. На прощание монах Иларион сказал: «Я звонил в ваш колокол (а он был мастер звонить в колокола) и увидел на краю его маленькую трещинку, которая портит звук. Я слышал от старых мастеров, что в таком случае можно колокол поправить: надо расширить эту трещину, а в конце ее сделать круг величиной с небольшую монету. Тогда возобновится прежнее звучание». Владыка Зиновий благословил его на путь, и они расстались, как два старых пустынника, которые встретились на перекрестке горных тропинок, вспомнили минувшие годы, обняли друг друга и затем каждый пошел своей дорогой.