1840 г.

Предполагая отправиться на Рождественские праздники на родину и желая показать там перед родными и Горицкими прихожанами свое ораторское искусство, я заблаговременно приготовил проповедь на новый (1840 г.) год и представил на рассмотрение о. Дионисию. Тот одобрил ее к произнесению. При сем имел я ввиду пример своего двоюродного брата Ивана Петровича, который, быв в богословском классе, пришел раз домой также с проповедью на день Казанской Божией Матери (8 июля). Но между тем, как его проповедь еще в доме, как я помню, выслушана была с умилением его родителями, а в церкви она привела в восторг его нежную матушку, моя проповедь не имела такого успеха и даже мне не очень охотно дозволили произнести ее. Такова сила пристрастия и зависти!..

Так начался для меня новый, последний год моего школьного образования и воспитания.

По возвращении с родины, я продолжал заниматься науками обычным порядком. Но, исполняя свои школьные обязанности, я не отказывался облегчать труды и других. В таких отношениях я был к сыну Муромского игумена Варлаама (ум. 1844 года), ученику среднего отделения Илье Вигилянскому, немощному телом и некрепкому духом. В свою очередь, и он не оставался передо мной в долгу: за духовную помощь он воздал мне вещественной мздой.

Страстную и светлую недели провел я во Владимире. Затем незаметно прошла для нас последняя, правду сказать, не легкая треть; нужно было к окончательным испытаниям повторить все, что было пройдено в течение двух лет.

Наконец настал день торжественного акта. На нем присутствовали и преосвященный архиепископ Парфений, и почтенный губернатор Кугута – грек и прочая Владимирская знать. С целью доставить удовольствие губернатору-греку начальство распорядилось прочитать на акте что-либо по-гречески. Преподаватель греческого языка в нашем 2-м отделении, Аф.Ник. Яковлевский⁶⁸ избрал из лирических песнопений Св. Григория Богослова гимн Богу и перевел его на русский язык мерной стихотворной речью, а мне поручено было выучить наизусть как греческий текст, так и русский перевод, и произнести с кафедры. Этот сюрприз доставил И.Эм. Кугуте великое у довольствие. Вот как читается этот гимн:

Σέ τόν άφθιτον μονάρχήν Тебя, вечный Вседержитель,

Δός άνυμγεϊν, δός άείδειν, Дай воспеть, дай восхвалить мне.

Τόν άναχτα, τόν δεσπότην О! Господь и Царь Всевышний!

Δί δν ΰμος, ξί δν αίννς От Которого хвала, песнь;

Δί δν Αγγέλων χορεία. От Которого лик Ангельск;

Δί δν αίώνες άπαυστοι , От Которого все веки;

Δί δν ήλος προλάμπει , От Которого свет солнца,

Δί δν ό δρόμς σελήνης , От Которого луны бег;

Δί δν άοτρων μέγα χάλλος От Которого краса звезд;

Δί δν άνθρωπος ό σεμνός От Которого честь твари –

Ἐλαχε νοειτό θεϊον, Человек с душой разумной

Αογιχόν ζώον ύπάρχων. Боговедения приял дар.

Σύ γάρ έχτισας νά πάντα Ибо Ты, все Ты соделал:

Παρέχων τάξιν έχάσνφ, Ты порядок всем вещам дал,

Συνέχων τε τή προνοία. И содержит все Твой Промысл.

Αόγον είπας, πέλεν έργον. Ты рек слово, – и свершилось!

Ό Δόγος σου Θεός υίός, Твое Слово Сын и Бог есть,

Όμοούσιος γάρ έστιν, Равносущный, равночестный

Όμότιμος τφ τεχόντί Со Отцем Своим; Единый

Ός έφήρμωσε τά πάντα, Тот, Который все устроил,

Ί να πάντων βασιλεύση. Да и царствует над всем Он.

Περιλαμβάνων δέ πάντα Все объемлет же и держит, A­γιον πνεύμα τό θετον Промышляет, сохраняет. Προνοούμενον φυλάττει. Святый Дух, равно Божествен. Τριάδα ζώσαν έρώ σέ, К Тебе убо, Трисиянна Ἐνα χαί μόνον μονάρχην, Жизнь!... Един Единовластный! Φύσιν άιρεπτον, άναρχον, Неизменный, Самосущий! Φύσιν ούσίας άφραστον В существе неизреченный! Σοφίας νούν άνέφιχτον, Ум премудрый, непостижный! Κράτος ούράνών άπταιστον Небесам даяй ход стройный! A­τερ άρχής, άπέραντον, Безначальный, бесконечный! A­χατασχόπητον αύγήν, Свет незримый, но всевидящ Ἐφορώσχν δέ τά πάντα, Совершенно и все знающ Βάθος ούδέν άγνοούσαν. Глубины земли и моря! Από γής μέχρις άβύσσου. К Тебе убо воззову я: Πάτερ, ιγένου μοι. Отче! милостив мне буди; Λιά πάντός θεραπεύειν Даждь, да имени святому

Τό σέβασμα τούτο, δός μοι. Твоему служу я вечно; Τά δ άμαρτήματα δίψον, Отыми мои грехи все,

Τό συνειδός έχχαθαίρν И очисти мою совесть A­πό πάσης χαχονοίας. От всех мыслей нечестивых.

Ί να δοξάσω τό θεον Да Тебя, о Боже, славлю

Οσίας χείρας έπαίρων. Воздев руки преподобны;

Ί να Χριστόν εύλογήσω И Христа благословляю

Γόνν χάμπτων ίχετεύσω Преклонив, молю, колена

Τότε προσλαβετν με δούλον, Чтоб приял меня раба Он, Ότ άν έλθη βασιλεύων. Когда так, как Царь, приидет... Πάτερ, ιγένου μοι. Отче! милостив мне буди; Ἐλεον χαί χάριν εϋρω. Да обрящу благодать я. Ότι δόξα χαί χάριν σοι Тебе слава, благодарность A­χρι άιώνος άμέτρον. В нескончаемые веки⁶⁹.

Мне же суждено было и заключить торжественный акт благодарственной речью. Вот е содержание:

«Высокопреоевященнейший Владыко!

По словам древнего, венценосного Наблюдателя премудрого порядка вещей в природе, всему назначено свое время под небесами. Время, говорит он, садити и время исторгати сажденное (Еккл. III, 2).

Было время, когда и в этом юном, живом вертоград насаждали первоначальный семена плодотворного учения. Потом долго, очень долго возрастали он, при тщательном наблюдении заботливых делателей-наставников, под Твоим, попечительнейший Архипастырь, непосредственным влиянием. Наконец приспела жатва. Се очи Твои, мудрый Архипастырь, зрели плоды долговременного учения, какие каждый из сих юных воспитанников принес по роду своему, соответственно талантам, врученным от верховного Раздаятеля всяческих. Не смеем думать, чтобы это были плоды зрелые, знание полное, совершенное: но для доброго нежного отца приятен, восхитителен и безсмысленный лепет младенца – дитяти.

Прими же и Ты, добрый, попечительнейший Отец наш, прими благосклонно скудные плоды учения сих юных чад Твоих! Прими милостивно и посети благоволением своим духовный виноград сей, который и насажден и выращен под Твоей высокой, священной десницей! И, если наблюдательный взор Твой обрел хотя бы малейший плод, освяти его в нас Своим Архипастырским благословением».

В награду за это я получил из рук Архипастыря большую, пребольшую книгу, в 4 д. листа, под заглавием: «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на Литургию», Дмитревского. М. 1816 г.

Перед окончанием курса, требовались, по распоряжению начальства, из Владимирской семинарии на казенный счет, четыре воспитанника в Московскую дух. академию. Но как у нас было три богословских отделения, то семинарское начальство распорядилось избрать из каждого отделения по два лучших воспитанника и подвергнуть их особому испытанию. В числе избранных оказался и я. Но, по несчастью, к назначенному для испытания дню, я не мог явиться в семинарское правление по причине сильной боли в горле, так что я не мог вовсе говорить. После, когда болезнь моя миновала, о. ректор Поликарп предлагал мне держать особый экзамен, но я, видя в своей болезни как-бы особое указание Промысла Божия, отказался от предложения. Товарищ мой по классу Михаил Граменицкий отрекся вовсе от поступления в академию. Таким образом, в академию назначены следующие студенты: Василий Русинов, Сергей Kpacoвский, Флавий Скабовский и Василий Гурьев. Но из них ни один не вышел из академии со степенью магистра.

Какая же, спрашивается, дальнейшая судьба ожидала нас с Граменицким? – Нам обоим обещали на первый раз предоставить лекторские должности по французскому и немецкому языкам при семинарии, с жалованьем по 120 рублей ассигнациями в год. Мы с благодарностью, конечно, приняли это милостивое обещание.

На другой или на третий день после публичного экзамена нам выдали из семинарского правления аттестаты об успехах и поведении. В моем аттестате означены были по всем предметам самые лестные отзывы. Получив такой аттестат, я был в неописанном восторге.

Затем я отправился на родину, разумеется, пешком. Мы шли вдвоем с товарищем Гаврилом Добровольским. За Суздалем нас настигла архиерейская карета, в которой ехал преосвящ. Парфений с архимандритом Иеронимом (о котором впоследствии будет речь) по направлению к г. Шуе. Поравнявшись с нами, карета остановилась и мы должны были к ней подойти. Владыка, через отверстое окно кареты, благословил нас и спросивши наши фамилии, благоволил дать нам – одному двугривенный, а другому пятиалтынный, это нам – сиротам (Добровольский также сирота и жил со мной в бурсе) пригодилось на дорогу. На эти деньги мы могли провести целые сутки в дороге.

Последняя вакация после напряженных, утомительных трудов и после счастливого окончания шестилетнего семинарского учения, прошла для меня весело и быстро, среди постоянных переселений с одного места на другое. По окончании каникул, я, взявши у своего опекуна последние десять рублей, отправился во Владимир в приятной надежде на получение обещанной мне должности лектора французского языка. Но каково было мое разочарование, когда я, приехавши во Владимир, узнал, что лекторских должностей при семинарии более не существует, что они, по распоряжению высшего начальства, совсем упразднены.

Что же мне, горькому сироте, с единственными десятью рублями в кармане, оставалось делать? Двери в бурсу для меня были уже закрыты, я должен был остановиться на наемной квартире, иметь свой стол и прочее содержание. До сих пор, пользуясь всегда казенным содержанием и имея в запасе небольшие собственные средства, я не испытывал ни в чем особенной нужды, а теперь – я должен был встретиться с нищетой лицом к лицу.

Ничего более не оставалось мне делать, кик искать или частные уроки, или священническое место: но проходит неделя, и две, и три, а у меня ни уроков, ни места в виду не имеется. Правда, мне еще перед вакацией предлагали священническое место в селе Абакумове, Покровского уезда, и даже показывали невесту, но мне почему-то не хотелось еще тогда выходить на место. Между тем, этим местом и этой невестой поспешил воспользоваться мой товарищ и друг Граменицкий, счастливо избавившийся от знаменитой невесты, которую ему навязывали, – родной племянницы преосвященного Парфения.

Расскажу здесь, как это было. Перед окончанием нашего курса, привезли к Преосвященному из Москвы его родные свою дочь – невесту с надеждой пристроить ее во Владимирской епархии к какому-нибудь месту. Преосвященный обратился к семинарскому начальству с требованием избрать и указать для его племянницы из окончивших курс семинаристов достойного жениха. Выбор пал на Граменицкого. Его представили Преосвященному, а тот велел показать его невесте. Но Граменицкий после первого свидания с невестой, испуганный и расстроенный приходит в бурсу и обращается ко мне за советом, что ему делать и как избавиться от предстоящей беды. Невеста показалась ему слишком бойкой и резвой, а он юноша тихий, скромный, застенчивый – одним словом выходец из темных Муромских лесов, сын беднейшего дьячка села Лыкина Муромского уезда. Я дал ему дружеский совет отказаться от невесты, если она ему не нравится, и убедил его идти к инспектору о. Рафаилу и откровенно объясниться с ним. Он так и сделал. Семинарское начальство доложило Преосвященному о нежелании Граменицкого жениться на его племяннице. Тогда Владыка поручил тому же начальству предложить желающим из учеников взять в замужество означенную невесту, с предоставлением жениху священнического места в селе. Нашелся охотник – наш по классу товарищ, ученик 2 разряда, Петр Доброхотов – юноша красивый собой, не бойких дарований, но обладавший необычайной памятью, способной усваивать целые главы еврейского текста Библии, без отчетливого понимания смысла оного. Доброхотов согласился жениться на архиерейской племяннице, но с условием, чтобы его внесли в первый разряд и выпустили из семинарии со званием студента, условие принято; Доброхотов женился и посвящен в иерея. Между тем, вскоре между мужем и женой произошел разлад; жена, как племянница архиерейская, кичилась перед мужем-пролетарием, укоряла его, что он только по ее милости студент; муж, не желая сносить таких укоров, вдался в нетрезвость и в скором времени совсем погиб⁷⁰.

Возвращаюсь к своему бедственному положению.

Скучал бездействием и не имея в виду ничего определенного, я решился было возвратиться назад в семинарию с тем, чтобы через год поступить в академию, и непременно Киевскую, куда влекли меня и тамошняя святыня, и благодатный южный климат. В воскресенье, 29 сентября, сходил я к ранней обедне, а после поздней Литургии решил идти к своему доброму и почтенному наставнику, о. Дионисию и объяснить ему свое намерение; между тем отправился на рынок купить что-то для себя. Здесь неожиданно встретился со мной мой бывший по Шуйскому училищу питомец, ученик среднего отделения Семен Вишняков – сын нашего Благочинного. Обрадовавшись этой встрече, Вишняков с живостью говорит мне: «Иван Михайлович! на днях был у меня батюшка и говорил мне, что он рекомендовал вас на уроки в дом помещика Каблукова; вас ищут там – спешите». С восторгом принял я эту нечаянную весть и, забывши об академии, на другой же день, часа в четыре утра, пустился, разумеется, пешком в стоверстный путь. Без устали прошел верст шестьдесят и остановился на ночлег в селе Вознесенье, Ковровского уезда, у брата моего зятя – причетника. Немало здесь удивились моему неожиданному приходу; спрашивают, куда и зачем я иду. Когда я объяснил цель моего стремления, мне говорят: «да кажется, учительское место в доме Каблукова уже занято; туда недавно отправился ваш товарищ, Авим Мих. Доброхотов, живший также на уроках у помещицы в соседней с селом Вознесеньем деревне». Словами этими, как холодной водой, меня обдали. Но я не хотел этому верить и отправился в указанную деревню, чтобы удостовериться в справедливости сказанного мне. Оказалось, к моему прискорбию, что Доброхотов, товарищ мой, тут действительно жил и ушел, но куда, неизвестно. Я продолжал свой путь и пришедши в село Якиманское, в приходе коего живет помещик Каблуков, узнал от причетника, что действительно меня искали, нарочно посылали за мною в Горицы; но нигде не отыскавши меня, рассудили пригласить моего товарища Доброхотова. Я отправился в деревню, чтобы повидаться, по крайней мере, со своим товарищем и объясниться с помещиком. Доброхотов, при свидании со мной, жаловался на излишнюю притязательность со стороны барина и на леность своего ученика – избалованного барчонка. Помещик, которому обо мне доложили, принял меня ласково и выразил крайнее сожаление, что не могли меня отыскать.

Возвратившись к Якиманскому причетнику, оказавшемуся моим товарищем по Шуйскому училищу, я приглашен был им на ночлег, так как это было вечером. Тут я начал рассуждать, что мне остается делать: идти к родным совестно, да и не благонадежно; в Горицах не будут рады, а в Иванове родные сами не изобилуют средствами к жизни. К счастью, я вспомнил, что где-то не вдалеке от Шуи живет помещик Лазарев-Станищев, у которого я назад тому года два, учил во Владимире детей. Оказалось, что деревня Иваньково, принадлежащая этому помещику, находится от села Якиманского верстах в 10–12-ти. На другой день, вставши утром, я поспешил отправиться в Иваньково как бы в обетованную землю; путь свой я держал не по большой дороге, где пришлось бы сделать несколько лишних верст, а прямо, по полям и лугам, и едва не прошел мимо вожделенной цели: но оглянувшись нечаянно, увидел новый барский дом и, подошедши к нему, узнал, что это именно дом помещика Лазарева-Станищева. Вошедши в людскую избу, наскоро переоделся, нарядившись в ту самую суконную пару, которую я сделал на деньги, заработанные уроками у этого же барина. Когда доложили обо мне барину, он с радостью принял меня как близкого родного; чрезвычайно обрадовались мне и дети его. Когда в беседе речь зашла о том, кто учит детей, оказалось, что учит дьякон соседнего села Дроздова, мой сверстник по училищу, исключенный из высшего отделения Шуйского училища. Его учительством были очень недовольны, но заменить его было не кем. Когда я предложил барину свои услуги, он с изумлением спросил меня: «неужели это возможно?» – Затем я пришел к вам, был мой ответь. Семейная при сем радость была неописанна. Итак, решено, что я остаюсь в доме моих старых знакомых в качестве домашнего учителя. На меня возложена обязанность учить разным наукам четверых детей – трех девочек и одного мальчика; уроки должны продолжаться по четыре часа до обеда и по два после обеда. Жалованья назначено мне по 10 рублей ассигнациями (около 3-х рублей 15 копеек серебром) в месяц.

Таким образом, с первых чисел октября 1840 года началась для меня новая жизнь. Мне назначили в мезонине особую чистенькую комнатку с двумя окнами, обращенными к березовой роще. Семейство помещика состояло из шести душ детей, но жены в живых уже не было; он был вдов. Семен Аркадьевич Лазарев-Станищев – отставной моряк в лейтенантском чине, пожилых лет, но крепкого здоровья; не имел многостороннего образования, но с крепким здравым смыслом и умом, изощренным математикой – существенной наукой офицера моряка. У него была порядочная библиотека, всегда открытая для меня. В ней, между прочим, была и История Карамзина, необходимая для меня при преподавании Русской истории; оттуда брал я и читал «Записки морского офицера», Вл. Броневского, в 4-х частях (Спб. 1818–19 г.), «Руководство к благочестивой жизни» Франциска де Саль, епископа Женевского (М. 1818–1819 г.) и другие. Эти книги читал я, в свободные от уроков часы, в своей комнате; но меня нередко приглашали по вечерам читать книги в семейном кругу. Так, напр., я долго читал повесть: «Семейство Холмских», Бегичева (М. 1841 г.)⁷¹. Кроме чтения, приглашали меня принимать участие и в семейных удовольствиях, как то: в карточной игре, разумеется, без денег, на счет Шереметева, как обыкновенно называли тогда такую игру; тут изучил я модную тогда игру в бостон; заставляли было меня участвовать в танцах, но я всегда уклонялся от этого, неприятного для меня, удовольствия; музыку, не слишком веселую, слушать я любил, но только издали – из своей комнаты. Но чаще всего мы с Семеном Аркадьевичем занимались игрой в шашки, и он всегда очень сердился, когда я обыгрывал его.

Верстах в двух от деревни была приходская церковь в селе Китове. Мы, в каждое воскресенье и в каждый праздник, ездили туда к обедне, и барин читал Апостол, а я говорил поучения, большею частью по печатной книге, а иногда сочинял и свои. После обедни почти всегда заходили на пирог в дом тамошней помещицы Жуковой, – родной племянницы Лазарева-Станищева; а к обеду, или на вечер, она приезжала в Иваньково с мужем, отставным капитаном.

Материальные средства моего барина были очень ограниченны, и он вел жизнь очень простую, безо всякой роскоши, а это мне и нравилось. В среде такого небогатого семейства я чувствовал себя совершенно свободно, и ко мне все относились как к близкому родному.

Но как ни спокойно мне было в этом добром семействе, а я все-таки был озабочен мыслью о дальнейшем, более прочном устройстве своей судьбы. Поэтому я писал во Владимир к одному из своих товарищей, Гаврилу Добровольскому, который поместился на время в архиерейском Рождественском монастырь в качестве послушника, и просил его извещать меня о праздных священнических местах. И вот что он писал мне в ответ от пятого ноября:

«Возлюбленному о Христе брату и другу Ивану Михайловичу радоваться.

Всепокорнейше вас благодарю за ваше обо мне памятование и дружеское отношение, в чем прошу не оставить и впредь. Извините, что я так долго после вашего письма молчал; что делать? На болезнь не пойдешь в суд; да, друг, сильно был нездоров, а поэтому к вам и не писал ни строчки и Михаилу Дмитриевичу адреса вашего не сказал, потому что его, как он посвящался, по случаю болезни своей, не видал. До посвящения видел и с супругой у владыки, когда приходили его благодарить; жена хорошая, хоть куда. Новостей никаких нет, мест также нет. Прошу вас не оставить меня в своих молитвах. Прощайте!

С искренним расположением сердца пребыть честь имею послушник архиерейского дома многогрешный Гавриил».

Между тем, дядя и опекун мой Петр Иваныч вызвал меня к 12-му числу в Шую, которая от Иванькова в 9 верстах, и объявил мне, что открылась священническая вакансия в Холуйской слободе и что если я пожелаю поступить туда со взятием невесты-сироты, дочь его Марья Петровна, жена Хотимльского священника И.Н. Успенского, может меня порекомендовать. Разумеется, с великой радостью принял я такое предложение и в тот же день поспешил написать в Хотимль к своим родным. Вот что было мною писано:

«Почтеннейший братец Иван Николаевич!

Любезная сестрица Марья Петровна!

Не могу должным образом возблагодарить вас и за прежние многократные опыты вашего ко мне расположения и внимания. Но настоящая заботливость, какую вы изъявляете в устроении моей последней участи, обязывает меня быть благодарным к вам во всю жизнь. Легко представить, с каким восхищением получил я известие о возможности поступить на Холуйское место. И как эта возможность может быть приведена в действительность только вашим содействием; поэтому сами можете представить, какое великое благодеяние окажете мне, если благоволите употребить возможные с вашей стороны меры. Итак, позвольте попросить вас оказать мне это единственно важное благодеяние, которое может устроить счастье всей моей жизни.

Любезный братец и сестрица! Если уже благоволите принять участие в окончательном решении моей судьбы; то потрудитесь узнать, как водится, от кого следуют условия и выгоды поступления на означенное место, и обо всем этом покорнейше прошу уведомить меня. Но я надеюсь даже лично увидеться с вами; я слышал, что вы, сестрица, будете на праздник Введения в Горицах, а сюда батюшка крестный может вызвать меня из деревни таким же образом, как и теперь в Шую.

Остаюсь в сладостной надежде – получить от вас какую-либо интересную для меня весточку – почитающий вас брат студент Ив. Тихомиров.

Любезнейшему братцу Ивану Петровичу и сестрице Анне Михайловне свидетельствую мое почитание.

Батюшка крестный посылает вам свое родительское благословение».

Но увы! моя надежда оказалась тщетною. У семейства, оставшегося после умершего Холуйского священника, заранее уже имелся в виду жених, мой товарищ Александр Ровнин, который и определен был на вакантное место, а я остался в Иванькове в чаянии иного места или должности.