Часть II. Под знаменем революционной демократии

«...никто никогда не возьмет у неё (нашей родины) свободы, которая завоевана всем народом».

(Керенский на Гос. Сов.).

«Единодушным восстанием солдаты и рабочие победили без всякого кровопролития» – гласило обращение ВРК к фронту в день переворота в Петербурге 25 октября. Бесполезно ставить вопрос, как могло бы повернуться дело, если бы Временное Правительство при изменившихся настроениях в рядах вождей революционной демократии додержалось до утра 26-го. Молодые защитники Зимнего Дворца с горечью негодовали, как все «вышло просто до изумительного». «Был и смех, и горе, и убожество, обидное до боли», – так на другой день пор. Данилевич характеризует происшедшую катастрофу в разговоре по юзу с ген. Барановским в Пскове. В итоге «обыватель, заснувший при Временном Правительстве и проснувшийся при советской власти, недоумевал».

Ожидавшиеся войска с фронта – это мечта отсиживавшихся в Зимнем Дворце, не появились. Я не ошибусь, если скажу, что по общему представлению основной задержкой в продвижении войск на помощь Временному Правительству, имевшей столь роковые последствия, явилась неожиданная отмена ген. Черемисовым соответствующего распоряжения Верховного Главнокомандующего, отмена, произведенная по собственной инициативе. Эту версию, естественно, развил в своих воспоминаниях Керенский.

Приехав в Псков около 8 час. вечера и остановившись у своего шурина ген. квартир. Барановского, Керенский вызвал к себе главнокомандующего Северный фронтом. Черемисов, по словам Керенского, пытался доказать, что в его распоряжении нет никаких войск, которые он мог бы двинуть с фронта, и что, кроме того, он не ручается за личную безопасность Главковерха в Пскове. Тут же Черемисов сообщил, что он уже отменил приказ Керенского, не скрывая, что он и не хочет связывать себя с судьбой обреченного Правительства. Черемисов должен был идти на заседание местного ВРК. Он обещал Керенскому окончательно его информировать после выяснения обстановки на заседании и прислать ген. Краснова, который во главе 3-го корпуса должен был двигаться на Петроград и который ожидался в Пскове «с минуты на минуту».

История не располагает объективными методами психологического анализа – как отгадать потаенные мысли и выяснить внутренние мотивы, побуждающие человека действовать в определенном направлении? Черемисов считался ставленником революционной демократии и даже числился среди первых кандидатов на пост верховного главнокомандующего в корниловские дни¹⁶⁵. Его кандидатуру выдвигали и позже, так как в ЦИК полагали уместным на верховном военном посту видеть военного специалиста. Против Черемисова в своей газете в предоктябрьские дни вел ожесточенную кампанию Бурцев, обвиняя его в слишком «дружественном» отношении к большевикам¹⁶⁶. О таком сочувствии не приходится и говорить – в последующих неоднократных переговорах с представителями фронтовых организаций главнокомандующий Северным фронтом в октябрьские дни слишком определенно всегда подчеркивал безнадежность позиции большевиков и их полную изоляцию среди остальной демократии. Генерал, если даже не сочувствующий большевистскому перевороту, то косвенно его принявший, не мог бы через три дня выразиться так, как выразился Черемисов 28 октября в разговоре по прямому проводу со своим подчиненным и приятелем, командующим 12-й армии ген. Юзефовичем. Сообщая ему, что «большевики хотя и захватили в свои руки власть, но осуществить ее не могут» в силу общего саботажа («во всех министерствах и административных учреждениях все служащие при появлении большевиков расходятся»), Черемисов спрашивает: «а имеются какие-либо сведения о немцах берлинских?» – «Не совсем понимаю твой вопрос», – недоуменно заметил собеседник. «Я говорю о настоящем противнике». Сама судьба Черемисова дает ответ – с приходом большевиков к власти он не разделил карьеры ген. Бонч-Бруевича и одним из первых был арестован новым главковерхом Крыленко. В «петербургской передряге» Черемисов мог склоняться к той полу-нейтральной позиции, которой отмечалась тактика значительной части революционной демократии и которая соответствовала в значительной степени настроениям фронта; к тому же и личные наблюдения в Петербурге могли тянуть весы в эту сторону – «передряга» должна была, по его представлению, сама собой прийти к естественной кончине.

До приезда Керенского Черемисов был уже информирован о положении дел в Петербурге ген., Багратуни. Их разговор был лаконичен: «правительство лишено остатков власти и возможно покушение на захват самого правительства», – сообщает Багратуни. – А что делают казаки? – Казаки, в течение целой ночи, несмотря на ряд приказаний, полученных ими, не выходили. – Следовательно, они отказываются выполнять ваши приказания?– До сего времени они не исполняли. – Хорошо, благодарю вас. До свидания». Ясно, Временное Правительство никакой с и л о й не располагает. Не желая вмешиваться в «передрягу», Черемисов, конечно, мог руководиться и непосредственным интересом фронта. Положение Северного фронта было угрожающим со стороны возможного наступления немцев и очень непрочным в смысле настроений некоторых частей армии. Северный фронт, по выражению ген. Нисселя, был «le plus mauvais de tous». Гражданская война на фронте грозила окончательным развалом армии. А тогда? – «Тогда, – отвечал Черемисов ген. Болдыреву 1-го ноября, – «немцы сметут Россию с карты Европы». «Настоящим противником» для Черемисова всегда оставались, как он выразился, «немцы берлинские». Черемисов, умевший так или иначе ладить с фронтовыми организациями и держать их в пределах все же внешней дисциплины¹⁶⁷, желал предупредить «братоубийственные распри», которые должны были «гибельно отразиться на оперативной стороне дела». Распоряжение Главковерха о снятии войск с фронта, сделанное не по соглашению с местным командованием и вопреки предположениям, которые выяснились на совещании в Петербурге 23-го, вносили ненужное и преждевременное нарушение порядка на фронте.

Одним «революционным карьеризмом» тактику ген. Черемисова, пагубную по своим последствиям, объяснить нельзя¹⁶⁸. На его позицию могла повлиять и дальнейшая информация, полученная в Пскове и смутившая даже правительственного комиссара фронта Войтинского. По получении ночной телеграммы Керенского и войскового старшины Грекова о вызове в Петербург первой донской казачьей дивизии из Острова Войтинский безоговорочно телеграфно 25-го санкционировал выступление: «пусть злобствуют против казаков окопавшиеся в тылу дезертиры, – заканчивал свою телеграмму комиссар Северного фронта, – но казаки свой долг перед родиной исполнят до конца». Войтинский выполнил свой формальный долг, но, как видно из последовавшего затем разговора его по прямому проводу с пом. начальника полит, управления воен. мин. П. М. Толстым, он полон был сомнений. «Меня больше всего интересует, – начинает Войтинский, – один вопрос: каково отношение ЦИК к вызову с фронта вооруженных сил и каковы вообще в данный момент взаимоотношения между Временным Правительством и органом демократии». Далее Войтинский поясняет, что вопрос о применении вооруженной силы сводится к одному – «является эта мера актом самозащиты смелых людей, группирующихся вокруг Керенского, или же здесь Демократия отстаивает определенным методом свое положение от посягательств. В зависимости от решения этого основного вопроса стоит все. Если в Петрограде вы политически изолированы, то никакими усилиями не удастся создать, вам поддержку на фронте». Тут же Войтинский поясняет: «в сегодняшних вечерних газетах имеются указания на то, что определенные фракции Съезда (советов) высказались против разрешения конфликта вооруженной силой. Этот вотум дает... вопросу новую постановку, ибо действовать сейчас можно исключительно лишь именем ЦИК. Ссылки на Временное Правительство, как я убедился сегодня, не производят впечатления». «Не означает ли назначение Пальчинского, Рутенберга вашего разрыва о демократией, – допрашивает Войтинский¹⁶⁹. «Я об этом говорил с Кишкиным, – отвечает Толстой, – указывая на тактическую невозможность этой комбинации и (на необходимость) введения в управление городом кандидатов из приемлемых лиц ЦИК»... Кишкин «готов был принять... всякие назначения, лишь бы были твердые люди, готовые действовать, и объяснял эти назначения тем, что утром не было связи с другими лицами... Я получил впечатление, что Вр. Пр. пересмотрит эти назначения, если оно сможет функционировать».

В процитированном разговоре Войтинский упоминает, между прочим, что «воинские эшелоны идут, но, кажется, главкосев решил их остановить, считая эту попытку уже потерпевшей неудачу». Когда происходил этот знаменательный разговор? Очень важно определить, хоть приблизительно, время. Разговор оканчивался фразой Толстого: «Дума в полном составе направилась сама в Зимний Дворец». Следовательно разговор происходил не раньше 11 час. вечера. Запомним этот час.

Войтинский ответил, в конце концов, Толстому положительно – на его поддержку Петербург рассчитывать может. Пытался ли он воздействовать в этом смысле на Черемисова, как о том просил Толстой, мы не знаем – очевидно этого воздействия не могло быть до первой беседы Керенского с Черемисовым. Колебания Войтинского продолжались и после разговора с Толстым – они кончились только тогда, когда Войтинский переговорил с Гоцом и от него непосредственно получил подтверждение о позиции, которую занял ЦИК. Гоц мог его информировать только ночью после ухода с. р. и с. д. фракции со съезда и организации Комитета Спасения. Подтверждение можно найти в письме некоего инженера Кроника¹⁷⁰, посланном в особую следственную Комиссию ВРК. Кроник рассказывает об объединенном заседании псковских воинских организаций, на котором выступал Войтинский с докладом, что он считает посылку войск в Петербург необходимой и что он запросил по этому поводу армию. Дело происходило днем. Вечером, на том же собрании, помощник Войтинского, Савицкий заявил, что «так как из Петербурга получены странные сведения о назначении Кишкина, Пальчинского и Рутенберга на ответственные посты, то комиссариат северного фронта решил пока воздержаться от посылки войск». Собрание выделило из себя «северо-западный революционный комитет», целью которого было противодействовать распоряжениям верховного командования о посылке войск. На заседании уже этого специального комитета – поздно вечером, ближе к ночи – Войтинский доложил, что он слагает свои полномочия в виду того, что из трех запрошенных армий только одна (XII) высказалась за посылку войск на помощь Правительству¹⁷¹. Тут же он передал, – прибавляет Кроник, – что говорил с гр. Толстым по прямому проводу по поводу про движение войск, но «это дело прошлое. Теперь им, в согласии с Черемисовым, сделано распоряжение о приостановлении движения всех эшелонов». Однако, на следующий день Войтинский появился на заседании в «совершенно ином настроении» и занял прежнюю свою позицию, объявив, что подчиняется требованиям только ЦИК, который настаивает на посылке войск.

Таким образом, вопрос о непосылке войск выходит далеко за пределы какой-то личной интриги ген. Черемисова. Войтинский, сложив уполномочия, юзотелеграммой уведомил о своей отставке комиссара ВРК в Петербурге, который говорил с ним вечером из захваченного повстанцами штаба военного округа. Не отрицал факта и сам Войтинский при позднейшем допросе у большевиков, пояснив, что он послал свой отказ, не зная, что ЦИК первого созыва дезавуировал съезд и избранный им второй ЦИК: «получив более точную информацию, я поспешил взять свое заявление об отставке назад, так как считал недопустимым уклониться от участия в борьбе, начатой ЦИК первого состава».

Вернемся теперь к беседе Керенского с Черемисовым. На ней завязался узел, который надо распутать. Три мемуариста – Керенский, Черемисов, Краснов, противоречат друг другу. Их свидетельские показания идут в разрез с документами, дошедшими до нас в виде переговоров по прямому проводу между Могилевым и Псковом¹⁷².

По рассказу Керенского, уже в первом разговоре, т. е. между 8–9 час. вечера, Черемисов сообщил, что отменил его распоряжение о посылке войск в Петербург. Удивляет спокойствие, с которым импульсивный Главковерх встретил такое роковое известие. Он будто бы только спросил Черемисова: «Вы видели ген. Краснова, он разделяет ваше мнение?» Ген. Краснов с минуты на минуту приедет ко мне из Острова. – В таком случае, генерал, немедленно направьте его ко мне»... Невольно возникает вопрос, если распоряжение Черемисова дано было еще до приезда Керенского, как могло оно не дойти до Войтинского? – в разговоре с Толстым, он говорил только о предположениях Черемисова¹⁷³. Слова Керенского решительно опровергаются официальным документом: нач. штаба северного фронта Лукирский передает по проводу Духонину, по поручению Черемисова, что главкосев в 10 час. веч. отменил все распоряжения о вызове войсковых частей – следовательно окончательное решение было принято после беседы с Керенским (свидетельство Лукирского подтверждает и приведенное выше показание Кроника).

В последовавшей затем беседе Духонина с самим Черемисовым на вопрос первого, чем вызвана такая отмена, Черемисов отвечает: «это сделано с согласия Главковерха, полученного мною от него лично». Далее идет еще более сенсационное: «Временное Правительство – прежнего состава, информирует Черемисов, – уже не существует: власть перешла в руки революционного комитета. Сегодня вечером кто-то, по-видимому правые элементы, назначили ген.-губернатором Петрограда Кишкина, принадлежность которого к кадетской партии известна на фронте; это назначение вызвало резкий перелом в войсковых организациях фронта не в пользу Вр. Правительства... Керенский от власти устранился и выразил желание передать должность главковерха мне. Вопрос этот, вероятно, будет решен сегодня же. Благоволите приказать от себя, чтобы перевозка войск в Петроград, если она производится на других фронтах, была прекращена».

«Где сейчас находится главковерх»? – спрашивает Духонин. – «Главковерх у меня. Не имеете ли Вы что передать ему? – Можно ли просить его к аппарату? – Невозможно в его интересах»... Черемисов старается окончить разговор, ссылаясь на то, что его давно уже ждут, – он вызовет Духонина часа через полтора, чтобы сообщить «решение некоторых вопросов». Тем не менее, Духонин пытается убедить Черемисова: «Временное Правительство еще существует. Прибытие (в) Петроград войск, верных Правительству, могло бы дат результат (при) пассивности войск, восставших против Вр. Правительства, признак этого – крайняя вялость и нерешительность большевиков. Если кандидатура Кишкина неприемлема, то в таком случае можно просить Вр. Пр. заменить его другим лицом, военным. Если главковерх Керенский предлагает передать должность Вам, то я во имя горячей любви к Родине умоляю Вас разрешить мне передать об этом Временному Правительству, с которым есть у меня связь. Вас же – не останавливать отданных распоряжений о движении войск, назначенных в Петроград. Я убежден, что при надлежащей организации все обойдется без особых кровопролитий, зато будет сохранен (в) неприкосновенности фронт, и Вам, как будущему Главковерху, не придется считаться с весьма тяжелыми»... Тут Черемисов вновь перебивает своего собеседника... «Пока все, что говорилось, держите про себя, но, имейте в виду, что Вр. Прав, в Петрограде уже нет... Через два часа мне будет крайне необходимо Вас вызвать». «Через Два часа я буду у аппарата, – отвечает Духонин, – но содержание ленты известно Комитету, который находится тут же в одной комнате со мной». – «От комитета это не секрет, я говорю в смысле сношений Ваших с оставшимися в Петрограде членами Временного Правительства».

Больше к аппарату Черемисов не подходил и дальнейших переговоров с Духониным не вел, хотя последний «всю ночь» поджидал вызова. Непосредственно перед разговором с Духониным, Черемисов имея беседу с ген. Балуевым (в 11 час. 45 м.). Информировав главнокомандующего Западным Фронтом о положении дел в Петербурге («Вр. Пр. прежнего состава фактически не существует») и о назначении («без участия Керенского») Кишкина, Черемисов высказывался против посылки войск, считая ее не только «бесцельной», но и «вредной», так как «войска, очевидно, на сторону Кишкина не станут». Главнокомандующий Северным фронтом предлагал своему коллеге по Западному фронту «во избежание анархии» объединить деятельность обоих фронтов. На Северном фронте пока спокойно, – добавлял Черемисов, – но резолюция фронтовых организаций будет «не в пользу Временного Правительства прежнего состава», хотя я «захват власти, советами» также «у большинства не встречает сочувствия». Балуев ответил резко: «очень жаль, что ваши войска участвуют в политике, мы присягали Вр. Пр. и не наше дело рассуждать, состоит ли петроградским губернатором Кишкин или кто другой»; что касается до объединения действий, то «по закону, в случае отсутствия Главковерха, все распоряжения должен делать Наштаверх». «Мы не имеем права уклоняться от политики, – возражал Черемисов, – и не считаться с политическими настроениями масс... дабы фронт не оказался открытым для противника». «Политик» и «солдат» не могли договориться. Балуев сейчас же передал в Ставку свой разговор с Черемисовым и просил Духонина «быстрыми и решительными действиями» удержать «Главкосева в должных границах»¹⁷⁴.

Совершенно очевидно, что Черемисов проводит определенную политику – ту именно, к которой склонялись местные представители «революционной демократии» в лице правительственных комиссаров и руководителей войсковыми комитетами; поэтому Черемисов и не желал осведомления членов Правительства в Петербурге до тех пор, пока не будет принято окончательное «решение» по соглашению с Главковерхом. Касаясь этого эпизода, Милюков считал без колебаний версию Черемисова «измышлением». Черемисов дал «лживый ответ» о согласии Керенского на отмену распоряжения о посылке войск; Черемисов «продолжал лгать», утверждая, что невозможно вызвать Керенского для непосредственной беседы с Духониным. Он «тут же (курсив мой, С. М.) придумал» мотивировку с назначением Кишкина и заканчивал свои «измышления» сообщением, что Керенский устранился от власти и выразил желание передать ему должность Главковерха. Во всяком случае мотивировку с Кишкиным Черемисов не придумывал – она была ему внушена опасениями Савицкого и других. Как будто в этом сомнений быть не может. Также бесспорно и то, что вызов Керенского с кв. Барановского к прямому проводу мог грозить Керенскому большими осложнениями – в Псков было передано уже распоряжение В. Р. К. об аресте Керенского, в Пскове действовал уже большевистский местный военно-революционный комитет, пытавшийся установить контроль над телеграфными аппаратами в Штабе.

В воспоминаниях напечатанных в эмигрантском «Голосе России», совершенно умалчивая о своем распоряжении отменить продвижение войск и о переговорах с Духониным, Черемисов так излагал версию о готовности Керенского отказаться от власти. Около 12 час. ночи Черемисов вернулся на квартиру Барановского для того, чтобы осведомить Керенского о переговорах, которые он вел с войсковыми комитетами (очевидно, речь шла о том объединенном комитете, куда входили Войтинский и Савицкий). Выслушав Черемисова, Керенский пригласил его в соседнюю комнату (очевидно при разговоре кто-то присутствовал) и сказал следующее: «Я решил сдать верховное командование вам, затем ехать в Петроград и отказаться от должности первого министра. Прошу вас, генерал, сказать мне свое мнение, но только совершенно откровенно, не стесняясь». Черемисов в «воспоминаниях», конечно, отказывается от верховного командования и убеждает Керенского в невозможности производить какие-либо перемены в момент кризиса. «Я советовал Керенскому немедленно ехать в Ставку и там сосредоточить, надежные полки для движения на Петербург. Затем я высказал мнение, что... надо сформировать при Ставке другое правительство... иначе Керенский может оказаться почти в той же роли, в какой был Корнилов». Керенский «согласился» с этими доводами и решил ехать в Могилев. Черемисов ушел будто бы спать и на другой только день, в 10 ч. утра узнал, что Керенский «под Гатчиной дерется с большевиками».

С большой очевидностью выступает стилизация этих воспоминаний в определенном духе, но и Керенский не отрицает, что Черемисов рекомендовал ему ехать в Ставку – избавиться скорее от беспокойного гостя главнокомандующему Северным фронтом во всяком случае хотелось. Может быть, и нет необходимости разбираться во всех контроверсах, вольных и невольных ошибках обоих мемуаристов. Не мог говорить Черемисов в 9 час. веч. о том, что Краснов «с минуты на минуту» должен приехать в Псков, но он мог это говорить в 12 часов, так как по соглашению с Лукирским (так Лукирский передавал Духонину) Краснов должен был приехать в Псков в час ночи для того, чтобы выяснить на месте, как надлежало ему поступать в связи с отменой Черемисовым приказа Верховного – распоряжение Черемисова Краснов получил около 11 час. вечера. Зачем Черемисову надо было говорить во втopoй свой приход к Керенскому, что Краснов был и уже уехал? В воспоминаниях он утверждает, что вообще не знал о приезде Краснова, и что последний случайно оказался в Штабе, проезжая ночью через Псков. Это уже неверно¹⁷⁵. В Штабе, по словам Черемисова, Краснов встретился с Войтинским. Краснов и Войтинский убедили де Керенского в Могилев не ехать, а начать немедленно военные действия против большевиков.

Минуя всю эту мемуарную неразбериху, можно установить один незыблемый факт – посылка войск с фронта в Петербург была приостановлена после приезда Керенского в Псков. Факт, сам по себе заставляющий с большой осторожностью относиться к утверждениям о «вымысле» Черемисова.

Для того, чтобы реконструировать то, что могло произойти на квартире Барановского, следует уяснить себе психологическое состояние самого Керенского. Почти все наблюдения того времени – и дружественные Керенскому и ему враждебные, отмечают депрессию Керенского в предоктябрьские дни. Нет в том ничего удивительного. Человеческие нервы не из железа. Керенскому пришлось пережить слишком много в кипучем котле революции от февраля до октября. И каких дней! – дней мартовского переворота, нервирующих дней спорадического правительственного кризиса, июньского наступления, большевистского восстания в июле, корниловского мятежа и, наконец, предоктябрьской сумятицы. К тому же в начале октября, – свидетельствует Станкевич, – Керенский был «опасно болен». «Бледную измученную фигуру», – вспоминает Суханов. «Впечатление человека, до последней степени измотанного и измученного» – производит Керенский и на Дана во время беседы их в Зимнем Дворце 24 октября. Милюков, любящий употреблять в отношении Керенского более сильные выражения в «России на переломе» полагает, что «глава правительства находился в каком-то паталогическом состоянии паралича воли»¹⁷⁶. Отъезд Керенского из Петербурга мало соответствовал внешнему эффекту этого выезда. Как ни привычны были уже нервы к бессонным ночам, последняя ночь к вечеру 25-го должна была сказаться на упадочном настроении главы Правительства. И, вероятно, не так далеко был от истины Черемисов в описании встречи с Керенским: «вид у Керенского разбитый, он лежит на кушетке. «Здравствуйте, генерал», – говорит он мне и протягивает руку, слегка приподнимаясь и извиняясь». Через 3–4 часа Черемисов застает Керенского в том же положении: «Он по-прежнему лежал на кушетке, по-видимому, совершенно разбитый моральным потрясением пережитого в Петрограде и длинной дорогой в автомобиле». До какой степени доходила в эти дни нервность Верховного, показывает рассказ одного из тех «друзей», кто помог впоследствии Керенскому скрыться от ареста в Гатчине. Я имею в виду с.-р. Вейгер-Ведемейстера, ушедшего из партии и приблизившегося к советской власти. Но этому ренегату не было никаких оснований измышлять эпизод, о котором он рассказывает в очерке «С Керенским в Гатчине». Уже в Гатчине27-го Керенскому подана была телеграмма от Духонина. Прочитав ее; Керенский, «вставший во время чтения со словами: «все пропало», безжизненно опустился на кресло. Все недоумевали, что означает состояние Керенского, так как Духонин заявлял «о поддержке Вр. Пр. всеми силами» и когда Керенский очнулся, ему разъяснили, что он телеграмму неверно понял¹⁷⁷.

Маленький эпизод, только что рассказанный, достаточно ярко изображает расшатанность нервной системы Керенского. У людей с такой болезненной нервной чувствительностью приступы упадка и подъема настроений чрезвычайно быстро сменяются. Черемисову, вероятно, не так трудно было воздействовать на Керенского. Тут и аргумент «от Кишкина» мог сыграть свою роль. Оснований для подозрительного отношения к Кишкину, казалось бы, у министра-председателя не было. Но за Кишкиным, ведь, стоял Милюков, памятный по своему вмешательству в период корниловского кризиса, когда им была выдвинута кандидатура ген. Алексеева в руководители Правительством. За Милюковым вся партия к. д., своим правым крылом тесно переплетающаяся с контрреволюцией. Кишкин должен был на короткое время заменить Керенского, а теперь он стал «диктатором»... Может быть, казаки, руководствуемые столь подозрительным в глазах Керенского Советские, выступят – тогда будет реакция. Только присутствие Керенского уравновешивало весы, только под бдительным надзором Керенского реакционная по существу сила могла послужить делу демократии. Все это, конечно, в большей или меньшей степени мои догадки.

В Пскове Керенский должен был почувствовать, свое одиночество. В воспоминаниях, написанных в период слишком еще близкий к пережитым событиям, автор не называет имен по соображениям полицейского характера, умалчивает о тех «друзьях», с которыми он виделся и с которыми советовался. Не говорит он и о Войтинском. Когда произошла их встреча в Пскове? И чрезвычайно важно одно показание Черемисова, сделанное в более позднем разговоре по юзу с Духониным. 3 ноября, вспоминая вновь ночной разговор с Керенским, когда он советовал отменять перевозку войск, «предвидя, что это практически не может осуществиться и приведет лишь к тому, что Керенский и те войска, которые ему удастся повести лично, попадут в тяжелое и, может быть, в безвыходное положение, Черемисов добавлял: «среди очевидцев свидетелями этого разговора были Барановский, Кузьмин и Войтинский. Керенский согласился тогда со мной и отменил перевозку войск..., но, затем, когда я в 5 час. утра ушел от него, к нему снова пришел Войтинский и привел Краснова».

Итак, возможно, что Войтинский присутствовал при втором разговоре Керенского с Черемисовым. При его колеблющейся позиции до переговоров в ту же ночь с Гецем он не мог внушить Керенскому веру в поддержку со стороны «революционной демократии»; напротив, он мог своими сомнениями, которые выражал в разговоре с Толстым и которые повторяли дневные, уже известные нам впечатления в рядах руководителей псковской «революционной демократии» от сообщения о назначении Кишкина, возбудить колебания у Керенского; у самого Войтинского не было доверия к «коалиционному» Правительству – по отметке в дневнике ген. Болдырева первая речь нового правительственного комиссара на северном фронте 15 октября была переполнена выражением этого недоверия.

Возможно, что Керенский и не высказывался прямо за отмену приказа о посылке войск – в состоянии психической прострации говорил он неопределенно; могла повториться сцена, аналогичная той, которая произошла в августе при злосчастной беседе с неудачным «посланцем» ген. Корнилова. Если меня спросят: посылал ли Керенский Львова в Ставку – я определенно отвечу: нет. Но, если меня спросят: мог ли Корнилов считать, что Львов является от имени Керенского – я также, без колебаний, отвечу: да. Правда, Львов был человек очень недалекий, а Черемисов, по общему признанию, был не только хорошим военным, но и обладал трезвым и прозорливым умом... Но в интересах Черемисова было понять колебания Керенского в сторону приближения их к своей позиции. Не чуждо было Керенскому и некоторое злоупотребление словами о готовности уйти от власти. Иногда здесь сказывалась поза, иногда эти слова должны быть отнесены к приемам тактики. Во все критические моменты подобная аргументация выдвигалась в целях воздействия на собеседников – еще более естественной была она в псковской беседе, когда упадок духа мог придавать ей оттенок полной искренности. Подобному объяснению противоречит лишь определенное свидетельское показание Кроника о заявлении Войтинского в ночном заседании псковского комитета, что он санкционировал отмену распоряжения о посылке войск.

Колебания Керенского подтверждает еще один документ, воспроизводящий юзовский разговор – неясный в силу какой-то недоговоренности или пропуска по небрежности редакции, но это единственный документ из всей серии, опубликованной в «Красном Архиве», который в своем начале как то непонятно обрывается. На другой день ген. Барановскому удалось снестись с пор. Данилевичем в Петербурге, хотя провод формально и был занят уже большевиками. «Если бы не отменена была пересылка войск, я уверен, что...» – начинает Барановский и продолжает: «Сегодня могу тебе сообщить, если ты один, что Керенский с конным корпусом следует в Петербург». «Правильно», – отвечает Данилевич: «это единственное государственное решение. А Ставка мне наговорила массу небылиц... Пусть он (Керенский) идет на открытое сопротивление, иного выхода нет, иначе он будет чернью уничтожен. Она еще вчера домогалась иметь его, во что бы то ни стало»... «Не падайте духом», – заканчивает Барановский: «верю, что все повернется к лучшему. Если бы только не доброта и мягкость, вот ужас»...

Можно предположить, не без основания, что Вонтинский должен был прийти к Керенскому после разговора с Гоцем и осведомить его о изменившемся положении, как осведомил он утром ген. Черемисова. И не так уже, по-видимому, не прав был Черемисов по существу, когда утверждал, что самоопределившийся Войтинский и прибывший в Псков ген. Краснов вернули Керенскому энергию. Так же, как в деле Корнилова, Керенский очень скоро и очень прочно забыл о своих колебаниях в часы упадка духа.

Для некоторых современников уже тогда почти не являлось сомнений в том, что Керенский сам остановил движение войск к Петрограду. Так со слов Вырубова, приехавшего из Ставки, записано у меня в дневнике 4 декабря 1917 г.

Впечатление Вырубова, очевидно, было впечатлением всей Ставки, хотя в официальном уведомлении 26-го Ставки нач. штаба Северного фронта Лукирским было совершенно определенно сказано: «Вчера, после отдачи распоряжения об отмене движения войсковых частей к Петрограду, приехал Александр Федорович, который не разделяет мнения Главкосева»... Однако, передать распоряжение с подтверждением приказа о движении на Петроград не удалось, так как у аппаратов Революционным Комитетом, сформировавшимся в Пскове, были поставлены особые дежурные члены этого Комитета. На копии документа, напечатанной в «Красном Архиве» имеется пометка, надо думать, сделанная Черемисовым¹⁷⁸: «Распоряжение об отмене движения войск на Петроград сделано с согласия главковерха, который приехал в Псков не после отмены, а до нее. Второе распоряжение о посылке 3-го кон. корпуса отдано Главковерхом непосредственно комкору 3 кон. корп.». Лукирский за своей подписью, воспроизведенной в журнале, сделал со своей стороны пояснение: «Доложено наштаверху (т. е. Духонину) было на основании сообщенного мне генквартсевом (т. е. Барановским), как присутствовавшим при встрече Главковерха (Керенского) с Главкосевом (Черемисовым). Сам я лично при встрече и разговоре не присутствовал. О приезде Главковерха я узнал после отмены распоряжения».

Другой непосредственный очевидец событий, давший рассказ о последних Днях Ставки, почти тогда же напечатанный мною в московском «Голосе Минувшего» (№ 1–3 за 1918 г.), передавал по своим записям (довольно точным), между прочим, те самые разговоры по юзу с Духониным, которые напечатаны в «Красном Архиве» и в «Архиве Рус. Рев.». У него помечен разговор, не вошедший в число лент переговоров по прямому проводу, впоследствии напечатанных. 27-го сам Барановский рассказывал «о происходившем в Пскове 25–26-го ночью», т. е. рассказывал свои непосредственные как бы наблюдения. Выходило по его словам, что Керенский действительно «склонялся» к назначению Черемисова верховным главнокомандующим и согласился на предложение последнего поехать в Ставку для проверки настроения армии¹⁷⁹.

***

На сцену выступил ген. Краснов, а вместе с ним и его воспоминания, пользоваться которыми приходится с очень большой осторожностью. И не только потому, что написаны они романистом, склонным воспроизводить в более или менее художественной форме былые переживания. Печатались воспоминания уже тогда, когда «корнетское предприятие, лихое на первый взгляд, но по существу представлявшее непродуманную авантюру» (так охарактеризовал Черемисов гатчинский поход) закончилось крахом. Невольно настороженно относишься к мемуаристу, который в двух вариантах своих воспоминаний при разных политических условиях (в России и эмиграции) дал две в корень противоположные версии о конце гатчинской «авантюры».

Краснов должен был повести первые отряды на помощь Правительству. Судьбе угодно было, – замечает Керенский, – связать «мою последнюю попытку спасти государство от большевистского разгрома с 3-им конным корпусом – тем самым, который был двинут под командой Крымова ген. Корниловым против Вр. Правительства». Судьба здесь не при чем, так как части 3-го корпуса были назначены самим Правительством, т. е. Верховным Гланокомандующим (без предварительного сговора с Черемисовым) очевидно потому, что эти части, «деморализованные» корниловским выступлением все же считались наиболее крепкими в смысле своего антибольшевизма¹⁸⁰. Экстренный вывоз частей именно третьего корпуса отчетливо показывает, как необдуманно все делалось в эти дни в правительственных кругах. Третий корпус был разбросан по всему северному фронту. В этом факте ген. Краснов усматривает проявление злого умысла. Он рассказывает, как в сентябре он делал энергичные попытки оставить корпус для поддержки Правительства в ближайших окрестностях Петербурга. Сочувствовал такому решению и Полковников, обещавший «осторожно нащупать» у Керенского. Но в силу того, что «советы» настаивали на удалении корпуса из окрестностей Петербурга, последний был направлен в распоряжение Черемисова. Самое распыление корпуса по фронту, произошло, очевидно, не по какому-либо преднамеренному «злому умыслу»¹⁸¹, а естественным путем – казаков приходилось отправлять то туда, то сюда в предвидении беспорядков на фронте. В Петербурге об этом не думали, когда назначали всем полкам 1-ой Донской дивизии двинуться на помощь Правительству. Как раз 24-го четыре полка указанной дивизии были уже направлены в Ревель «для расформирования пехотной дивизии, отказавшейся исполнять боевые приказы». И тут же ночью, 25-го, Дитерихсу по собственной инициативе приходилось разъяснять, что выбор полков всецело предоставляется на усмотрение Главкосева, «если нет возможности точно, исполнить телеграмму в отношении первой дивизии » – «обстановка так складывается, что необходима быстрота распоряжений».

Краснов мог собрать только 10 сотен, слабого состава по 70 человек, т. е. 700 всадников, «меньше полка» нормального штата, из которых в качестве боевой силы в случае, если бы пришлось спешиться, числилось бы 460 человек – две роты военного времени. Вследствие отсутствия командира первой дивизии, бывшего в отпуску, командование принял на себя сам Керенский¹⁸², намереваясь сосредоточить свои «войска в Луге» и оттуда идти походом, чтобы «не повторять ошибки Крымова!» В это время, около 11 час. вечера, Краснов получил распоряжение, отменяющее поход¹⁸³. Краснов едет в Псков. Попадает туда в 3 часа ночи, застает Лукирского спящим, будит его и требует разъяснения от начальника штаба, как надлежит ему поступить при двух взаимно противоречащих приказаниях. «Я ничего не знаю», – лениво и устало отвечал, будто бы, Лукирский: «обратитесь к Главнокомандующему». Тут (первая неувязка, потому что Лукирский ждал Краснова, как сообщал он только что Духонину. С другой стороны, Лукирский совершенно не был осведомлен о приезде Керенского и о разговорах Черемисова – он узнал об этом post factum, на другой день от Барановского.

Черемисова Краснов, по его словам, застал бодрствующим – на заседании военно-рев. комитета. Разговор их закончился якобы репликой Главкосева: «Я вам искренне советую остаться в Острове и ничего не делать. Поверьте, так будет лучше». Пылающий энергией Краснов идет отыскивать Войтинского. Последний ему таинственно передает, что Керенский в Пскове, и рекомендует направиться к Главковерху, отказываясь, однако, его сопровождать: «нам неудобно идти вместе». У дверей дома, где остановился Керенский, раздается звонок. «Одним прыжком, – рассказывает Керенский, – я оказался в зале»... Кто кого убедил? Кто кого «обманул»? На чьей стороне было самовнушение? Краснов ли, думавший лихим налетом захватить Петербург? – ведь одно было идти с ген. Корниловым против адвоката Керенского, кумира толпы и другое – идти с этим кумиром против Ленина, который далеко не всем солдатам нравится. Или Керенский вместе с Барановским) и, может быть, Войтинским, уверявший Краснова, что не только все части его корпуса будут собраны и двинуты под его начальством на Петербург, но он будет усилен и 37-й пехотной дивизией, и 1-й кавал. дивизией и всем 17-м армейским корпусом? Я отбрасываю в сторону патетическую словесность воспоминаний Краснова, которой он объясняет, почему во имя Родины он пошел к ненавистному Керенскому. Эти позднейшие резиньяции исторической цены не имеют. Краснов не учитывал тогда обстановки. Реальное он ощутил только тогда, когда остался в полном одиночестве со своими семьюстами казаков под Гатчиной¹⁸⁴.

В 5 ч. 30 м. утра, договорившись с Красновым, Керенский издал распоряжение, контрасигнированное правительственным комиссаром Войтинским, о продолжении перевозки третьего корпуса. «Какое решение принял Главкосев» (т. е. Черемисов), – спрашивал Духонин утром Лукирского. «Он приказал снять «посты революционного комитета» и продолжать продвижение по железной дороге частей 3-го конного корпуса», – ответил начальник штаба.

Одновременно, за подписью Керенского, был опубликован общий приказ, обращенный к армии: ..."В настоящее время, впредь до объявления нового состава правительства, если таковое последует, каждый должен оставаться на своем посту... как и я сохраняю свой пост верховного главнокомандующего впредь до изъявлен я воли временного правительства республики». Этот приказ вызвал некоторое недоумение. Так комиссар юго-западного фронта Иорданский¹⁸⁵, сообщая Вырубову (пом. нач. шт. Ставки) о спокойствии на фронте («большинство за Вр. Правительство») и о подготовке посылки отряда с целью хотя бы «морального удовлетворения», говорил: «Одна фраза (приказа) возбуждает недоумение – о возможности образования нового правительства; если это означает готовность идти на компромисс с Петроградом, то это ошибка, лозунгом должно быть восстановление Правительства и созыв Учред. Собрания в назначенный срок... Мы смотрим на положение, как на неизбежный момент ликвидации большевизма, и были бы совершенно выбиты из колеи, если бы повторились полумеры 3–5 июля». Милюков («Россия на переломе») также видит в той фразе, которая вызвала недоумение на юго-западном фронте, намек на «переговоры», которые якобы велись Керенским накануне большевистского восстания о создании однородного социалистического правительства. Ген. Ниссель мало, конечно; разбиравшийся в подоплеке русской политической жизни того времени и повторявший в значительной степени информацию, которую получал от своих русских собеседников, остался в убеждении, что Керенский все время (до переворота и после переворота) лично находился в секретных сношениях с Лениным и Троцким и поэтому оказывал сопротивление тем активным действиям против большевиков, которые ему предлагались. Ниссель знает даже, что именно большевики содействовали выезду Керенского из России, снабдив его фальшивым паспортом! «Переговоров» таких не было, но мысль эта, действительно, возродилась одновременно с созданием петербургского Комитета Спасения – не в смысле, однако, возможного соглашения с большевиками, а в смысле концентрации однородных революционных сил для борьбы и изоляции большевиков. Намек Керенского – уступка настроениям ЦИК, о которых Гоц сообщил Войтинскому. Борьба с большевистским захватом власти должна была идти под флагом: революционной демократии, а не Временного Правительства.

Итак, подписав два приказа, Керенский вместе с Красновым направился в Остров – стоянку штаба третьего корпуса. При чтении воспоминаний Керенского можно узнать, что только его «личное присутствие среди войск устранило... все тайные и явные препятствия» для начала движения; по воспоминаниям Краснова только его энергия и инициатива достигли цели. Двинувшиеся из Острова под «рев и угрозы разнузданной солдатчины эшелоны» пролетели жел. дор. ст. «Псков», на платформе которой также скопились враждебные толпы вооруженных солдат¹⁸⁶. Быстрота действий помешала вновь Духонину непосредственно переговорить с Керенским, хотя соответственная депеша была отправлена Лукирским с офицером на автомобиле¹⁸⁷.

К вечеру эшелоны были под Лугой. Здесь Керенский узнал о захвате Зимнего Дворца. «Теперь я думаю, – писал он в своих воспоминаниях, – что это (т. е. поход с отрядом Краснова) было ошибкой непоправимой. Если бы в то утро 26-го я уже знал о захвате большевиками Временного Правительства, я наверное (не) остановился бы на этом слишком рискованном плане». Конечно, и в Луге было не поздно изменить план, но дело в том, что сообщение, полученное через ген. Барановского, показалось тогда «невероятным» – Керенский решил, что это известие было сфабриковано большевистскими агентами¹⁸⁸.

Без выстрела на рассвете 27-го захвачена была Гатчина. Прибывшие из Петербурга войска (многочисленные, в представлении Керенского, с артиллерией, блиндированными автомобилями; две роты и команда матросов – в изображении Краснова) без боя разбежались¹⁸⁹. Местные войсковые части были пассивны и нейтральны. Окрыленный первым успехом Керенский требует дальнейшего немедленного наступления. Краснов предпочел бы задержаться в Гатчине до прибытия помощи. Все-таки в Царском Селе гарнизон исчисляется в 16 тыс. чел., а в отряде Краснова прибавился лишь эшелон из двух сотен казаков, прибывших из Новгорода. Но «гражданская война – не война. Ее правила иные, в ней – решительность и натиск». Так рассуждает в мемуарах ген. Краснов, назначенный командующим всеми вооруженными силами петербургского района. В 2 часа ночи Краснов двинулся на Царское Село. Двинулся о осторожностью, где можно «разговаривал», вступая в соглашение с цепями противников. Отказавшись от военно-технического руководства вооруженными силами и следуя своему правилу: «не вмешиваться» в распоряжения лиц, которым поручено выполнение той или иной задачи, Керенский остался в Гатчине. Там ему, однако, не сиделось, и он скоро же поехал в самую гущу «сосредоточения правительственных войск». Краснов объяснил Главковерху, что задержка вызвана малочисленностью наступающего отряда и лучшей, чем он думал, организованностью обороны Царского Села: «все торгуемся», – сказал он.

Краснов попросил Керенского не оставаться на поле сражения, так как это мешает операции и волнует офицеров¹⁹⁰. Подобная просьба показалась Керенскому «очень странной и непонятной», но он все понял, когда заметил в окружении Краснова «несколько слишком хорошо» ему «известных фигур» от Совета Союза Каз. Войск, приславшего делегацию¹⁹¹,– «тогда новый тон и новая манера генерала мне стали слишком понятны». Керенский вернулся в Гатчину. Здесь посетил его Савинков, и это появление «сразу с быстротой молнии осветило» Керенскому «все новое положение в отряде». Приезд этих «политиков» и «патриотов» не предвещая ничего хорошего и «не мог пройти даром для успеха, как выражается Керенский, моего предприятия». Подозрительность Керенского была возбуждена.

Время шло. Царское еще не было взято. Тогда, под вечер, Керенский снова идет в отряд, с «твердым решением вмешаться в самые военные действия». Керенский не сомневался, что «внезапный паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса (?) происхождения не военно-технического, а политического» (много раз впоследствии Керенский в разных статьях продолжал утверждать, что Краснову «подсунули директиву» о нейтралитете). Выяснив на месте положение дел, Керенский послал Краснову письменное требование немедленно начать, военные действия. В этот момент на поле битвы появился Станкевич, прибывший из Петербурга с самыми оптимистическими сведениями о состоянии готовых поддержать Керенского «боевых сил». Колебание Краснова было сломлено. Краснов дает красочную подробность – не выдержав роли, Керенский сам врывается в гущу колеблющихся солдат и с сидения автомобиля, в нервном возбуждении начинает говорить речь¹⁹². Все спуталось. Решает дело взвод донской батареи. Один, два выстрела, и «будто слизнули они все это море голов и блестящих штыков. Все стало пусто». Царское было «взято». ВРК объявил, что в Царском, «два полка дрались геройски, но под давлением превосходных сил были вынуждены отступить», а советская публицистика сказала, что большевики сделали «еще одну попытку избежать кровопролития».

«Победа была за нами, но она съела нас без остатка», – должен констатировать Краснов. За весь день 28-го октября на помощь подошли три сотни 1-го Амурского казачьего полка, заявившие, по словам Краснова, что в «братоубийственной войне принимать участия не будут», и захваченный казаками бронепоезд «Непобедимый» Осадный полк, шедший из Луги по жел. дороге, был обстрелян матросами и разбежался. При возвращении в Гатчину Керенский надеялся «твердо найти свежие войска». Он нашел только «телеграммы».

Маленький красновский отряд, потонул в море разложившихся «нейтральных» гарнизонов Царского Села и Гатчины. Для того, чтобы удержать «горсть» казаков на должной высоте дисциплины, нужна была спаенность верхов. Ее не было с самого начала и не только в силу противоестественного соединения двух людей, столь различных политических взглядов и столь отличной психологии. Сам Керенский должен признать, что офицерство отряда причисляло себя, к среде «корниловцев» и относилось к нему с враждебностью. Краснов зарисовал такую сцену. Выехавший из Петербурга сотник Карташов докладывает Краснову, еще под Лугой, о событиях в столице. В купэ входит Керенский и протягивает руку Карташову (по демократическому обычаю Главковерху «здороваться со всеми одинаково»). Тот вытягивается во фронт, но руки своей не дает: «Виноват, господин Верховный Главнокомандующий, я не могу подать вам руки. Я – корниловец». Помнит и Керенский этот эпизод, только относит его к более позднему дню, когда появились интриганы из Союза Каз. В., разжигавшие ненависть к Вр. Правительству и требовавшие расправы с Керенским, и когда сам Краснов стал все решительнее сбрасывать маску лояльности. Керенскому представляется показательным не столько поведен е «адъютанта» Савинкова¹⁹³, сколько ген. Краснова, который дал возможность этому офицеру немедленно скрыться из под ареста.

Отрицательное отношение к Керенскому росло но мере того, как вырисовывалась изолированность отряда и терялась надежда на подход помощи. Враждебное чувство офицеров должно было передаваться и рядовым казакам – невольно Керенский делался ответственным за неудачу. Сам Керенский усиленно подчеркивает, что разложение казаков -отряда шло от ловкой большевистской пропаганды, которая пользовалась «старорежимными» высказываниями офицерской среды и заодно представляла Керенского «контрреволюционером» – Краснов же не принимал никаких мер «к очищению (?) занятых городов от большевистских элементов»¹⁹⁴. Конечно, и с этой стороны шла разлагающая пропаганда. Все вместе создавало напряженную атмосферу в отряде. По словам Краснова, к нему явилась крайне возбужденная делегация от казаков с требованием немедленно удалить Керенского из отряда, так как он «предает» казаков. Под влиянием этих разговоров – и офицерских и солдатских – будто бы Савинков предложил Краснову арестовать Керенского и самому (т. е. Краснову) стать, во главе движения. Краснов, конечно, отверг предложение Савинкова и только уговорил Керенского «с большим трудом» уехать из Царского в Гатчину. Не очень верится в такое предложение Краснову со стороны Савинкова – во всяком случае этого красочного эпизода нет в том первоначальном тексте воспоминаний Краснова, который был в 18 г. предоставлен автором Милюкову. Он появился лишь в позднейшей эмигрантской редакции мемуаров, в которой автор давал слишком большую волю своему воображению романиста. Заподозревали Савинкова в подготовке «переворота» и в окружении Керенского. Возможно, что у Савинкова были свои планы, и что он вел переговоры с Плехановым о создании новой правительственной власти – власти сильной, диктаторского характера. Но, его «интриги» носили довольно открытый характер, так как он и не скрывал, по словам Станкевича, своего отрицательного отношения к Керенскому¹⁹⁵.

Из кого же состояло в Гатчине интимное, не очень многочисленное окружение Керенского, и что оно пыталось делать? Как было указано, в воспоминаниях Керенский намеренно умалчивает о тех, кого он называет своими «друзьями». Помимо лиц, прибывших с Керенским из Петербурга (среди них помощник Полковникова с. р. Кузьмин), в этом интимном окружении прежде всего состоял Войтинский, обосновавшийся в Гатчине с 27-го. Он сам в показаниях большевикам определяя свои главнейшие функции: «предотвращение каких бы то ни было эксцессов и использование движения отряда контрреволюционерами». «Я не допустил,– показывал он, – образования военно-революционных судов, массовых арестов и других насилий»; он добился «принятия отрядом определенной платформы, примирительной и ярко демократического характера». Близкое участие в гатчинских делах принимал и Станкевич, как муж совета и главный ответственный посредник между Гатчиной и Петербургом. Гастролерами побывали с. р. Гоц, Герштейн, Фейт, Сперанский. Появлялся на горизонте и Чернов. Небольшая группа эс-эров во главе с Семеновым – тем самым, который приобрел печальную известность на московском процессе, и который постоянно состоял при Главковерхе, исполняя отдельные поручения или занимая определенные должности. Все они пытались организовать, довольно безуспешно, пропаганду среди гарнизона Гатчины и Царского Села. Неуспех агитации отчасти объяснялся разбродом, царившем среди пропагандистов: одни, по свидетельству Вейгера, защищали необходимость борьбы с большевиками, другие отвергали ее, базируясь на идее единого фронта в социалистической демократии. Создать однородное настроение в массах не представлялось возможным – в лучшем случае пропагандисты достигали того, что солдаты предпочитали держаться положен я ни к чему не обязывающего нейтралитета, т. к. отталкивала и назойливая пропаганда большевиков. Достопримечательную сцену зафиксировал в своих воспоминаниях Станкевич. Он был сам действующим лицом. Прибыв 26-го из Петербурга в Царское Село, Станкевич наблюдал, как местный гарнизон «в ужасе» бежал перед не появившимся еще противником. У Станкевича родилась мысль склонить солдат в сторону правительства. Полилась его соловьиная речь перед толпой на царскосельском вокзале. Но «едва я замолчал, – вспоминает мемуарист, – уверенный в успехе, как какой то пожилой солдат плюнул и со злобой и в иступленном негодовании стал кричать: «все перепуталось, ничего не пойму, к черту всех ораторов».

Действительно, «все перепуталось», и в пестром конгломерате людей и настроений в Гатчине, как в фокусе, отражалась вся эта общественная и бытовая путаница.

Успех гатчинского похода всецело зависел от быстрого продвижения эшелонов с фронта – еще в тот момент, когда фронт был в неопределенном состоянии. Теперь совершенно ясно, что петербургская «передряга» была затеяна большевиками почти вне непосредственных организационных связей с фронтом. К попыткам «организации» фронта в сущности было преступлено лишь 26 октября, т. е. на другой день после переворота.

Помощь шла, но двигалась она со «странной и загадочной» медлительностью. Верховная Ставка рассылала телеграммы во все концы, слал телеграммы Краснов и еще более Керенский. «Позднее, – говорит Керенский, – мы получили объяснение этой загадочности: с одной стороны нас «саботировали» некоторые штабы, напр., тот же Черемисов; с другой стороны большевики железнодорожники и телеграфисты применяли... итальянскую забастовку». «Ставка бездействовала, была парализована», – со своей стороны предъявляет обвинение Краснов. Но помимо всех этих причин была и еще одна, отмечаемая Черемисовым – она не зависела ни от бездействия Ставки, ни от злой воли железнодорожников.

«Первая мысль, – вспоминает Черемисов, – была, разумеется, двинуть, что возможно, немедленно на помощь Керенскому». Очень сомнительно, что такая мысль руководила Черемисовым. Все последующее поведение главнокомандующего северным фронтом мало вяжется с подобным утверждением. За четыре дня, – утверждает Будберг, – войска в Двинске получили от Черемисова только телеграмму о том, что «политика армии не касается». Но верховный главнокомандующий и не ждал инициативы с мест – он распоряжался по собственному усмотрению. От Керенского в Штаб Северного фронта стали поступать телеграммы с категорическими предписаниями выслать такой то полк в Гатчину. Распоряжения Главковерха должны были «беспрекословно» выполняться, но Главковерх не мог знать ни расположения полков, ни степени надежности того или другого из них. Последствия ошибки не замедлили сказаться. Распоряжения вызывали возражения со стороны непосредственных начальников: один доносил, что требуемый полк только что заступил позицию; другой, что требуемый полк может двинуться через Два дня и т. д. Слова Черемисова могут быть подтверждены значительным количеством примеров, почерпнутых хотя бы из опубликованных лент переговоров штабов по юзу.

Вот один достаточно яркий пример. 31 октября несколько эшелонов 17-го Драгунского полка двинулись из Калуги на помощь Москве. В это время была получена «весьма срочная» телеграмма от имени Верховного Главнокомандующего Керенского, адресованная непосредственно командиру полка и предписывавшая двинуть эшелоны «пассажирским поездом» в Гатчину. В результате отправка полка задержалась.

Черемисов объясняет эту все путающую тактику вмешательством Войтинского, который, будучи комиссаром фронта, претендовал на осведомленность в этих вопросах. Задача осложнялась стремлен ем двинуть на помощь Керенскому достаточно «революционно» настроенные части. Комиссар 8-й армии Вендзягольский, прибывший в Гатчину 28-го с сообщением о продвижении на помощь целого корпуса¹⁹⁶, был поражен тем, что в Гатчине «не имели ни малейшего понятия о дислокации войск Северного фронта». Столь же характерно было и то, что Вендзягольского, заподозренного в близости к Савинкову, постарались отстранять от какого-либо руководства¹⁹⁷. Его назначили комиссаром на броневой поезд, который, однако, по мнению Войтинского, должен был играть «роль аргумента более морального свойства»; затем предложили ехать комиссаром в какой-то отряд в Валк, а еще спустя некоторое время, агитатором в какие-то слабые части с программой: «если слишком правы, наступить им на хвост», по выражению Войтинского.

При ознакомлении с документами этих дней вызывает полное удивление то обстоятельство, что Верх. Главнокомандующий не проявил никакой инициативы для того, чтобы снестись непосредственно с начальником своего Штаба. И все попытки Духонина были вновь в этом отношении тщетны. Вероятно этой оторванностью и следует объяснить до некоторой степени то, что Ставка не проявляла собственной инициативы¹⁹⁸. Ее позиция с первого же дня была достаточно определенна. Опираясь на то, что большинство армейских комитетов высказалось против большевиков (из 11 армий 9), уже 26-го Ставка телеграфировала на все фронты, что она окажет «полную поддержку правительству». Между Духониным и Обще-Армейским Комитетом в Могилеве установился полный контакт. И Духонин имел полное право сообщить Верховному Главнокомандующему 31-го: «Все, что возможно при наличии сложившейся обстановки для подавления большевистского движения и для оказания поддержки вам, я принимаю и настойчиво стремлюсь преодолеть все неожиданно возникающие препятствия на пути проведения мероприятий». Это надо подчеркнуть, ибо только постороннему наблюдателю, который не мог вникнуть в суть положения, могло казаться, что Духонин не принял никаких мер помощи Правительству (утверждение ген. Нисееля).

«Ставка живет иллюзиями и сама подпала под влияние политических партий», – скажет Черемисов, настойчиво продолжавший вести политику невмешательства и все еще считавший «крупной государственной ошибкой» «втягивание армии, стоящей на позициях, в политическую передрягу». Старался Черемисов воздействовать прежде всего, конечно, на Духонина. Так как продвижение 3-го конного корпуса вызвало протест других частей и готовность их двигаться в Петербург на защиту ВРК, что могло привести к гражданской войне на фронте и к его развалу, Черемисов просит Духонина, как заместителя Главковерха, связи с которым у Черемисова не было, отменить посылку войск с Северного фронта, кроме уже отправленных лично Главковерхом (копию этого разговора Черемисов отправил Керенскому). «Вы согласились не посылать войск, но потом изменили свое, решение»,– напоминает Черемисов Духонину в разговоре 3 ноября. Тогда же главнокомандующий Северным фронтом обратился к своим армиям с приказом: «Политическая борьба, происходящая в Петербурге, не должна касаться армии, задача которой остается прежняя – прочно удерживать ныне занимаемые позиции, сохраняя порядок и дисциплину». Сам Черемисов формально держится лояльно в отношении Керенского. Все получаемые распоряжения им санкционируются по той же причине, что «все, кто считает, что армия должна быть организованной армией, а не дезорганизованной толпой, понимают, что приказания Главковерха и Ставки должны беспрекословно исполняться», – так разъясняет Черемисов 29-го октября представителям псковского революционного комитета. Но эта лояльность носит формальный характер – нежелание нести какую-либо ответственность за действия Керенского.

«Юридически как будто все лояльно, но чувствуется что-то странное», – определяет Барановский позицию Черемисова. Она бесспорно была двойственна, но эта двойственность, конечно, вовсе не обозначала того, что «штаб Черемисова, стал явно на сторону большевиков», как утверждает Деникин в своих «Очерках русской смуты». Положение главнокомандующего Северным фронтом, независимо даже от личных взглядов того, кто занимал этот пост, было исключительно трудно уже в силу того, что на территории именно Северного фронта возникла гражданская война. Верховная Ставка решала вопросы теоретически, она калькулировала и комбинировала отвлечённые величины, на Северном фронте приходилось иметь дело уже с реальными войсковыми частями. Из Могилева Духонин, Вырубов, Ковалевский (комиссар Правительства), Перекрестов (председатель Общегр. Комитета) могли даже 30 октября совместно отправить столь решительную телеграмму: «От имени армии и флота мы требуем немедленного прекращения большевиками насильственных действий, отказа от вооруженного захвата власти и безусловного подчинения действующему в полном согласии с полномочными органами демократии Временному Правительству, единственно могущему довести страну до Учред. Собрания, хозяина земли русской. Действующая Армия силой поддержит это требование».

В Пскове на первых же порах была иная обстановка – военно-революционный комитет с участием большевиков при колеблющихся правительственных комиссарах. Вот как характеризует Черемисов, до известной степени правильно, их окончательно определившиеся позиции: «один – интернационалист Шубин, оказался на стороне большевиков¹⁹⁹; другой – бывший большевик Войтинский, на стороне Керенского; третий – Савицкий, против большевиков и против Керенского».

В условиях Северного фронта иногда внешний политический нейтралитет становился почти вынужденным. Так было, например, в Балтийском флоте. Идеей невмешательства в политику офицерский состав пытался бороться с посылкой матросов из Гельсингфорса. Когда пришла первая телеграмма Главковерха, ничего не оставалось другого, как заявить, что предписан е «исполнено быть не может». Прибегли к уловке и ответили, что телеграмма «не расшифровывается». Через Два дня Ленин вновь требует присылки судов в виду того, что «положение критическое, войска петроградского гарнизона устали». Решают, что если суда пойдут, комфлот немедленно пошлет телеграмму главнокомандующему Северным фронтом, что при условии впутывания кораблей в политику в ущерб войск, он болне командовать не может» (Дневник Рейнгартена).

С момента выделения из общего военно-революционного комитета чиста большевистского, в Пскове создается напряженная атмосфера. 26-го Войтинский еще может сообщать Вырубову: «Идет пока бескровная война между мною и военно-революционным комитетом, который установил контроль над аппаратами, кроме моего; пытаются останавливать эшелоны и собираются арестовать меня». Но утром 27-го дом Войтинского был оцеплен большевистским караулом – только не было уже Войтинского (его заменил Савицкий). Приходится отметить, что Черемисову удалось избежать крупных эксцессов. Какой ценой? В этом все дело. Пассивная лояльность задерживала возможность быстрой ликвидации петербургской «передряги». Для Черемисова «единственно правильная политика для военной власти» диктовалась уверенностью в быстрой самоликвидации большевистской авантюры. Большевики, – убеждает он 29-го председателя ревельского военно-рев. комитета, – оказались совершенно изолированными и не смогли фактически осуществить захвата власти. «На сторону большевиков, захвативших в Петрограде власть, – передает по юзу Болдыреву тот же Черемисов, – никто не стал из других политических партий; поэтому, по-видимому, инцидент будет ликвидирован сам собою отказом большевиков от власти, которые, конечно, понимают, что в революционное время власть не может находиться в руках партии, являющейся выразительницей политических взглядов меньшинства».

Каждый день промедления подводил как бы базу под позицию Черемисова и вместе с тем доказывал роковую ошибку его изолированного положения. Ставка это чувствовала. «Волна большевизма, идущая из тыла», – доносил Духонин Керенскому 1-го ноября, – постепенно приближается... и если кризис затянется еще на 2–3 дня, то нельзя поручиться за спокойствие на позициях». На всем фронте растет напряжение. В связи с этим возникает мысль (и даже решение) удалить Черемисова с фронта, хотя бы для такой цели пришлось прибегнуть к его аресту. Но это относится уже к другому моменту, когда акция Керенского, как представителя Временного Правительства, была кончена, и когда на экране исторического кинематографа появилась другая сцена, главным действующим лицом в которой пришлось быть едва ли не Чернову.

С 25-го по 31-ое октября, когда на фронте скорее было не определенно пассивное («нервно-выжидательное», по характеристике Духонина) отношение к большевикам, все же до 50 эшелонов продвигалось в Петербург на помощь Правительству и реально почти ни одного на помощь большевикам²⁰⁰. Исключение представлял лишь юго-западный фронт, где настроение было «наиболее благоприятное» для Правительства, но «зато были и кровопролитные столкновения». «В Виннице, – докладывал Духонин 31 октября, – произошел упорный бой с участием с обеих сторон даже броневиков и аэропланов». К вечеру большевики были «обращены в бегство»²⁰¹. На Северном фронте наиболее существенным было решение армейского комитета 5-й армии (было принято большинством 3 голосов) послать из Двинска в Петербург 12 батальонов с орудиями и пулеметами для улаживания конфликта. Фактически эта экспедиция, формально все же с «нейтральной целью» не осуществилась, так как ген. Болдырев решительно заявил, что воспрепятствует оружием посылке отряда из 5-й армии на поддержку ВРК.

Отношения, создавшиеся в 5-й армии, могут представить особый интерес. Эта армия, ближайшая к Петербургу, по словам Будберга, с «энтузиазмом» отозвалась в июльские дни «на призыв против большевиков», а в октябрьские дни она стала «оплотом большевизма». Будберг, командовавший одним из корпусов армии, даст в своем дневнике яркий материал для суждения. Но никогда не надо забывать, что Будберг мемуарист очень импульсивный, и что он очень остро переживал разложение своего корпуса, который «до сих пор, – записывает он 14-го октября, – по части сохранения порядка считался счастливым исключением». Отмечая обычные для того времени случаи братания с противником, отказы частей занимать боевые участки, заявления об уходе с фронта «через неделю» и т. д., Будберг считает, что его «очень стойко державшийся корпус» погубили присланные в октябре тыловые пополнения, которые он «молил» не присылать: «навезли на фронт трусливые, не желающие воевать и работать роты, которые... усугубили давно уже надвигавшуюся на фронт продовольственную катастрофу». В этих третье-очередных дивизиях «сейчас вся сила большевиков», – записывает он 15-го октября. Будберг носился о мыслью о расформирован и этих частей и оставлении на фронте лишь добровольцев, при помощи которых можно «дотянуть до последней оставшейся ставки – выборов в Учредительное Собрание»²⁰².

Выводы Будберга накануне переворота крайне пессимистичны: «несомненно, что развязка приближается и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уже ни одной части (кроме двух-трех ударных батальонов, да разве еще уральских казаков), которые не были бы во власти большевиков». Сам себя корпусной командир называет только «поваленным огородным чучелом». И между тем из рассказа того же Будберга легко увидеть, что это «бессильное чучело» имело еще большой моральный авторитет среди солдат; из тех же подневных записей можно почерпнуть данные для существенных подчас коррективов к безотрадной картине, набросанной пером пессимиста. Я не буду вводить этих поправок. Обратим лишь внимание на одно знаменательное само по себе явление. Казалось бы, что большевистский центр в Петербурге должен был знать о господствующем настроении в 5-ой армии через своего эмиссара Склянского. Между тем военные советчики Ленина, вспоминая июльские дни, больше всего боялись, что Керенский сможет двинуть с фронта именно части 5-ой армии, «здравомыслящий» армейский комитет которой отправил в Петербург телеграмму о том, что «штыки 5-ой армии готовы привести тылы государства в порядок». Будберг, сообщающий об этой телеграмме, добавляет: «все это только бахвальство и сотрясение воздуха; ведь все... понимают, что под предлогом усмирения тыла все готовы сняться с фронта, но когда они туда придут, то надо будет думать о том, как и кем их усмирить». В сферах ВРК возможный порыв с фронта, по-видимому, расценивали по другому. И записи Будберга, относящиеся к дням переворота, как будто бы, свидетельствуют о том, что большевизация 5-ой армии и в частности корпуса самого Будберга была относительна. Вот отметка 26-го октября: «Во всех частях великое ликование по поводу свержения Керенского, и перехода власти к советам. Но, несмотря на всю большевистскую обработку, большинство солдат против того, чтобы власть была большевистская, а стоит только за то, чтобы власть была отдана ЦИК Совета С. и Р. Д.²⁰³. Появление во главе нового правительства тов. Ленина ошарашило большинство инертных солдат; эта фигура настолько одиозна своим германским штемпелем, что даже большевистская агитация оказалась бессильной с ней помирить. В нашем корпусном комитете лидер наших большевиков, ветеринарный фельдшер, взволнованно заявил начальнику штаба: «да неужели же Ленин? да разве это возможно? да что же тогда будет?»... Это назначение так повлияло на корпусной комитет, что он большинством 12 против 9 уклонился от того, чтобы обсуждать резолюцию, сочувственную петроградским Советам».

«День прошел в общем спокойно: настроение в частях выжидательное: все ждут, как разовьются в дальнейшем события»,– записывает автор дневника под 27-ым. На фронте получен декрет о «немедленном мире». Телеграмма «произвела всюду колоссальное впечатление и вызвала бурную радость. Теперь у нас выбиты последние шансы на спасение фронта». В такой обстановке и обсуждается в большевистском уже по составу армискоме приказ Петербурга выслать на помощь надежные части. Армиском «довольно хитро выскочил из двусмысленного положения, решив войска... не посылать, ибо «посылать много не позволяет безопасность фронта, а посылать мало не стоит». Командующему армией Болдыреву таким образом не пришлось «испытывать верность» ударников и конных частей, которыми он хотел воспрепятствовать посылке эшелонов на помощь ВРК и которые, по пессимистическому предсказыванию Будберга, должны были под влиянием «травли» («корниловские жандармы») отказаться от усмирения. «В виду того, что в одной части армии симпатии на стороне Петрограда, с другой на стороне Ц. К.», – заявил Черемисову руководитель местного ВРК шт.-кап. Сидяткин – армиском займет «нейтральную позицию и примет все меры, чтобы не допустить братоубийственной резни между войсками революций иных партий, но отдаст все силы, все имеющиеся в распоряжении силы для борьбы о контрреволюцией». «Решение правильное, вполне приветствую его», – ответил главнокомандующий Северным фронтом; «из опасения гражданской войны между, политическими партиями на фронте я просил Главковерха отменить распоряжение о посылке войск на Петроград с Северного фронта, кроме тех частей, которые он лично повел, и, кажется, моя просьба уважена».

Так было в армии, наиболее «большевистской» в дни «передряги». Отмечу еще некоторые специфические черты для ХП-й армии, находившейся, по словам ее командующего ген. Юзефовича, «в исключительном положении», будучи расположенной на латышской территории. Здесь в мае-июне развивал свою деятельность в «Окопной Правде» пресловутый Рошаль. На июльском съезде большевиков представитель Прибалтийского края говорил: «Мы сумеем сделать 12-ю армию красной армией» – в «Риге 8 латышских полков., т. е. 48.000 штыков поддерживают нас»... «единение между латышскими полками и сибирскими полками». Создавалось таким образом, впечатление, что эта армия, по выражению ген. Нисселя. «la plus mauvaise de toutes» на Северном фронте. Французский генерал счел излишней даже свою поездку туда, – тем более, что наступали уже страдные октябрьские дни. По утверждению большевиков на рижский фронт заранее было сообщено об ожидаемом выступлении. Все ауспиции следовательно говорили о том, что ХІІ-ая армия должна особенно настойчиво поддержать «экстремистов. И, быть может, довольно неожиданно, по крайней мере для некоторых, именно ХІІ-ая армия –одна из трех – сразу откликнулась на призыв комиссара Войтинского. По-видимому, рижский прорыв немцев произвел большое впечатление в армии и началось ее «оздоровление». В «Известиях» ЦИК 3 октября можно было прочитать обращение Совета С. Д. 12-ой армии к стране, в котором говорилось о том, что «нет немедленного выхода из войны», и поэтому, «братья, последние силы соберите, убейте разочарование и слабость своего духа и все отдайте для защиты страны без колебания». Воззвание призывало солдат «быть воедино с офицерами» и требовало от всех слоев населения отдать все на нужды обороны. Тот же Совет высказывался против созыва всероссийского съезда 20-го октября и убеждал петербургский гарнизон не поддерживать «безумную агитацию лжецов и демагогов»... Прошли первые дни выжидательного и тревожного настроения на фронте после переворота. Командующий фронтом доносил своему шефу 1-го ноября, что в «латышских бригадах» положение чрезвычайно острое». Однако, несмотря на весь «арсенал провокации» и демагогии большевики не могли восторжествовать на фронте. На армейском съезде пришли к соглашению: полный нейтралитет в смысле отправок войск в Петроград, отмена всех распоряжений, сделанных ВРК и возвращение самовольно ушедших частей (латышских) на свои места. Образовался новый «Испосол» (Исполнительный Комитет), составленный из 23 большевиков и 23 небольшевиков при двух председателях. В действительности «соглашения» нет, – отмечает позднейший протокол (5 ноября) ВРК в Петербурге – и можно ждать на фронте «гражданской войны».

Какую позицию считает нужным занять ген. Юзефович в той сложной обстановке, которая сложилась на территории ХП-ой армии? «Я напрягаю все усилия, – говорит он по проводу Черемисову, – чтобы избежать первого выстрела, успокаиваю, что никаких войск не отправляю из Армии в Петроград. При этих условиях нельзя ничего выдергивать, между тем сюда приехали уполномоченные Керенского – представитель союза броневиков, – чтобы взять 5-й броневой дивизион. Я категорически запретил, но он ведет какие-то разговоры с Псковом, пытаясь самовольно захватить подвижной состав и отправить «дивизион. Эти все вторгающиеся в управление армией благополучно уедут, а ведь расхлебывать придется нам. Считаю, что при всякого рода вторжении нельзя командовать армией. Считаю, что надо подумать на всякие возможности на случай, если начнется в недрах армии гражданская война. Мы сидим на бочке с порохом». Это в сущности позиция ген. Черемисова. Чрезвычайно характерно, что и Будберг, человек очень далекий от «революционного карьеризма» и не примыкавший к «правому берегу"» фактически склонен занять аналогичную позицию. На созванном Болдыревым совещании в Двинеке (еще 26-го) он повторяет как бы аргументацию Черемисова: «Болдырев в нерешимости, – записывает Будберг, – и, как мне сам сказал, боится остаться между двумя стульями... Я ему ответил, что, если не пускаться в политику, то нам егозить нечего, ибо стул у нас один – это наша ответственность за удержание своих боевых участков; с этого поста мы уйти не можем, а борьба партий, в которой нам нет и не может быть доли, не наше дело; сейчас мы только профессионалы, охраняющие остатки плотины, прорыв которой немцами может погубить Россию. Есть, конечно, другой исход: ударными частями арестовать армиском и вмешаться в борьбу за власть; но при данной обстановке это бессмысленно по соотношению сил и гибельно для интересов фронта, так как немедленно увлечет его в эту борьбу. Сейчас... мы обязаны твердо и определенно стать на боевую точку и потребовать от всех политических организаций, каковы бы они ни были, самой энергичной поддержки порядка и боевой способности наших частей... советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются, политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо». «Сам я, – добавляет Будберг, – мало верю в успех всего этого, но такая линия поведения единственно для нас возможная».

Итак, пессимист Будберг и оптимист Черемисов сошлись на одной «профессиональной» тактике. Подобная политическая позиция – своего рода внешнего, как бы вынужденного нейтралитета, имела адептов не только в среде командного состава. Общее настроение армейских масс или их руководящих кругов – особенно после первых уже дней неразберихи, пожалуй, можно передать резолюцией армейского комитета 6-й армии, принятой 1-го ноября: «ни одного солдата Керенскому, ни одного солдата большевикам». Но это настроение отнюдь не было каким-то непреложным постулатом. «Состав прежнего Правительства, – сообщал комиссар Румфронта Тизенгаузен тотчас по получении сообщения о перевороте, – не особенно популярен в войсках и, как таковой, мало интересует солдат»... «двинуть с фронта войска для защиты лиц самого Правительства едва ли возможно»... «в защиту Учредительного Собрания... безусловно станет весь фронт»²⁰⁴. Тизенгаузен делал оговорку: «безусловно нашлась, может быть, часть, которая пошла бы беспрекословно». Он не ошибся – ударники из 17-го корпуса, дошедшие 1 ноября до Луги, были в боевом настроении. И такие «верные» части находились на фронте – они легко откликались на призыв дать отпор большевикам и шли сознательно и без понуждения. Войтинскому, например, решительно не нравилось, что в «казачьих войсках» наблюдается «настроение повышенное, даже слишком повышенное» (разговор с Вырубовым 26-го). Едва ли только фразой было заявление 28-го комитета по формированию ударных батальонов о том, что «36 революционных ударных батальонов в полной боевой готовности ждут приказа верховного вождя русской революционной армии и Временного Правительства, чтобы двинуться на Петроград «положить конец стремлениям безответственной кучки анархо-большевиков»²⁰⁵. Правда, происходили временные «закидки», по выражению Духонина, и в наиболее надежных частях – напр., 5-ая кавалерийская дивизия постановила исполнять все оперативные приказы, но не принимать участия в политических выступлениях; объявила себя «нейтральной» 17-ая канал. дивизия, решившая выступать только для прекращения бесчинств. «Настроение массы неустойчивое с часто меняющимся взглядом на положение», – сообщает Духонин Верховному Главнокомандующему 31-го, рассказывая, как воинские части пехотной бригады 17-го корпуса, выразившие сначала «добровольное желание идти на Петроград», затем при посадке отказались, и приходится грузить другие, которые «сегодня высказали поголовное свое желание».

Таким образом, при ознакомлении с материалами, характеризующими отношение фронта к большевистскому перевороту, выносишь все же впечатление несколько иное, чем это рисуется в традиционном уже представлении – фронт в октябрьские дни не представлял из себя какую-то почти развалившуюся храмину, которую только искусственно поддерживала инерция²⁰⁶. Если бы фронтовая общественность в лице представителей революционной демократии сумела занять определенную недвусмысленную позицию, она без особенного труда могла бы, по-видимому, повести за собой солдатскую массу. Отрицательное отношение к перевороту наблюдалось не только в армейских и фронтовых организациях, разошедшихся с настроениями масс к моменту октябрьского переворота, как это безоговорочно утверждают советские обозреватели прошлого. В своих интересных воспоминаниях «Защита Всероссийского Учредительного Собрания» с.-р. Соколов на основании личных наблюдений над настроениями солдатских масс в Особой Армии (юго- зап. фронт) приходит к заключению, что «наиболее здоровым органом в стране был все-таки фронт». Отмечу, что официальное сообщение в Ставку от 28-го определенно указывало на то, что на Кавказском фронте большевистская пропаганда «успеха не имеет».

Во всяком случае, абсолютно нельзя согласиться с гиперболическим выводом правительственного комиссара при Верховной Ставке Станевича, утверждавшего в своих воспоминаниях, что уже после Корниловского выступления большевики оказались полными хозяевами армии. Если войска, посылаемые для «водворения в октябрьские дни порядка» под влиянием всей окружавшей обстановки превращались в «бездейственные массы», по выражению ген. Марушевского, то в виде редких исключений можно отметить случаи перехода их к большевикам.

Очень показательна обстановка, создавшаяся на Западном фронте. Она казалась ген. Балуеву «хуже, чем где-либо». 29-го главнокомандующий в разговоре с Духониным сравнивает себя с «человеком, сидящим на бочке пороха с подожженным шнуром».

Решающее значение имел здесь «Комитет Спасения Революции» в Минске. На его позицию значительное влияние оказала тактика местных «бундовцев» и Чернова, «гастролировавшего» в октябрьские дни на западном фронте и 25-го прибывшего в Минск. Какова была эта тактика, видно из резолюции, принятой 26-го, по предложению Чернова, на съезде солдат и крестьян: съезд «с глубокой горечью услышал о том, что одна часть демократии вновь пытается в Петрограде захватить в свои руки силу и власть накануне Учр. Собр.»... съезд «категорически осуждает попытку поднять в стране междоусобную гражданскую войну»... Съезд «категорически заявляет, что никому не позволит захватить силою власть в республике без согласия большинства народа и сумеет в случае надобности обуздать силою тех, кто не захочет с ним считаться»... «В то же время Съезд заявляет, что как бы ни были велики ошибки одной части революционной демократии, армия не дозволит, чтобы эти ошибки были использованы для своих целей контрреволюцией». «Безболезненная» ликвидация смуты на практике означала то или иное соглашение с большевиками. Минский «Комитет Спасения» и согласился 27-го с местным ВРК на принципе единого социалистического фронта – взаимно было условлено не пропускать войск в столицу. Сватовство произошло при посредничестве меньшевиков. ВРК после безуспешной попытки «захвата власти» должен был признать, что путь вооруженной борьбы при имевшихся силах (наличия враждебно настроенных кавалерийских частей) приведет только к «полному поражению ВРК».

Ядовитую характеристику, хотя, быть может, и несколько упрощенную, дал Минскому Объединенному Комитету ген. Вальтер, нач. штаба Зап. фронта, в разговоре с Дитерихсом 31-го октября: «составился Комитет частью из благожелательного элемента, частью из большевиков; такой блок получился от того, что эсэры и эсдеки, вообще благомыслящ е, не были уверены, что военная сила их достаточно твердо поддержит против... большевиков, а затем не были уверены, чем кончится борьба в Петрограде. Отсюда личный шкурный страх ясно и определенно высказать в Комитете свой личный взгляд и, кроме того, страх, что решительные меры против Совдепа вызовут взрыв насилия на фронте... Большевики решительно проводят свою линию, а средние... по своему политическому убеждению не желают решительных действий против большевиков. Все решительно держат камертон на Петроград: как только в Петрограде будет развязан узел в пользу Врем. Правит., так сейчас же отпадет всякое влияние Совета и большевиков». «К этому надо прибавить полное отсутствие симпатий к Керенскому», – заключает ген. Вальтер. (Будберг говорит уже о «ненависти»). И все-таки, несмотря на отсутствие «симпатий» и несмотря на постановление Комитета Спасения о не-пропуске эшелонов в столицу, финляндская стрелковая дивизия, шедшая на помощь Правительству, прошла через фронт без особых затруднении.

Итак, ориентировка идет на Петроград. Посмотрим, что происходило там на другой день после падения Временного Правительства.

Начнем с рассказа Станкевича. К числу достоинств его воспоминаний надо отнести удивительную прямолинейность в изображении своих впечатлений и настроений. Для характеристики психологической стороны событий исторические документы такого порядка представляют большую ценность.

«На другой день с вечера, – пишет Станкевич, – грянуло известие о том, что Керенский с войсками приближается к Петрограду... Известие это подняло настроение политических кругов. Начались оживленные попытки организации борьбы с большевиками. Эти же слухи отразились крайним упадком настроения у большевиков, что видно было на их патрулях на улицах: были случаи, что дамы обезоруживали солдат. Уверенность в скорой ликвидации большевиков росла ежечасно, тем более, что из казарм стали поступать сведения о недовольстве гарнизона новыми хозяевами, и стали буквально сыпаться предложения принять участие в вооруженном выступлении против большевиков. Были сведения о растерянности в среде самого ВРК. Городская Дума и помещение Крестьянского Совета в Училище Правоведения были всецело в наших руках и составили центр подготовки общественной и вооруженной акции против большевиков».

Речь идет о том Всероссийском Комитете Спасения Родины и Революции, который был создан на ночном заседании Городской Думы. Комитет объединил широкий демократический фронт – в состав его с самого начала вошли президиум Предпарламента, представители Думы, ЦИК, Исполнительного Комитета Совета Кр. Д., ушедших со съезда советских фракций и фронтовой группы железнодорожного и почтово-телеграфного союзов, Центральных Комитетов партий социалистов-революционеров, меньшевиков, тр.-народных социалистов, плехановского «Единства». Присоединились и делегаты Центрофлота, занявшего отрицательную позицию к восстанию. Пополнялся Комитет и представителями других организаций. Комитет возглавлялся председателем Совета Республики, и тем самым устанавливалась как бы преемственность от Временного Правительства. Первым его шагом явилось обращение к населению с призывом не признавать и не исполнять распоряжений насильников, встать на защиту родины и революции и поддержать Комитет Спасения. Последний, «сохраняя преемственность единой государственной власти, возьмет на себя инициативу воссоздания Временного Правительства», которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного Собрания и спасет ее от контрреволюции и анархии. Ясно, что дело шло о новом правительстве, созданном на других основах коалиции, чем только что сошедшее со сцены и почти в полном составе находящееся в Петропавловской крепости.

Одновременно с Комитетом Спасения к населению обратились с воззваниями и все организации, в нем участвующие. Решительных слов по отношению к большевикам было сказано достаточно. Разной силы были эти слова и в разных формах они комбинировались. Анализ этих документов мог бы представить значительный интерес для характеристики общественных настроений. Отмечу лишь некоторые показательные черты. Ни одна из политических групп не обратилась с прямым и открытым призывом с оружием в руках противодействовать большевикам – намек можно найти лишь в обращении военной комиссии Ц. К. партии с. р., предлагавшей оказать «полнейшее содействие войсковым организациям, комиссарам и командному составу в деле окончательной ликвидации безумной затеи». Меньшевики-оборонцы, возглавляемые Потресовым, «горячо» приветствуя «мужество» министров, оставшихся «на своем посту» под дулом ружей «насильников», заканчивали свое воззвание: «Да здравствует Временное Правительство! Помогайте Временному Правительству и товарищу Керенскому». В этих словах можно было увидеть призыв к оружию. «Народное Слово» (орган народных социалистов), «Воля России» (орган правых с. р.) требовали восстановления Временного Правительства во всем объеме его прав²⁰⁷, но органы, главенствовавших социалистических партий даже не вспомнили ушедшее с политической арены Правительство в смысле оказания ему поддержки. И еще одна черта отличала все без исключения обращения этого и ближайших дней, шедшие из лагеря «непримиримой» оппозиции. Как memento mori перед ними стоял призрак грядущей контрреволюции. В обращении Ц. К. партии с. р. 26-го уже определённо говорилось о «ликующей контрреволюции», которая лишит народ «земли и воли». В организационно докладе на объединенном заседании входящих в Комитет групп с. д Скобелев раскрывал карты: «есть слухи, – заканчивал он доклад, – что в провинции находятся генералы, которые хотят воспользоваться происходящими событиями и идти на Петроград, конечно, не для спасения революции, а в совершенно других целях и задачах». Скобелев намекал на ген. Каледина. «Поклянемся же, товарищи, – патетически восклицал докладчик, – что революция будет спасена, или мы погибнем вместе с ней».

В целях «воссоздания революционного порядка и предотвращения братоубийственной гражданской войны» Комитет постановил вступить в «переговоры» с Временным Правительством и Центральными Комитетами социалистических партий «об организации демократической власти», обеспечивающей «быструю ликвидацию большевистской авантюры методами, гарантирующими интересы демократии, и решительное подавление всех контрреволюционных попыток». Прочную базу гарантирующую невозможность смены «экстремистов слева» экстремистами «справа» Комитет видел в проведении программы, намеченной большинством Совета Республики накануне большевистского переворота. Самоуверенно звучит последний пункт «программы»: «обратиться к ВРК с требованием немедленно сложить оружие, отказаться от захваченной власти и призвать шедшие за ним войска к подчинению распоряжениям Комитета Спасения Родины и Революции».

Комитет говорит, как авторитетный хозяин положения, хотя «никакой за собой силы не имеет», – сообщают в Ставку Толстой и Ковалевский. Парадоксальным кажется в наше время такое положение, но, быть может, оно не так уже было чуждо в тогдашней обстановке ощущению современников.

Едва ли лидеры большевиков были афраппированы тем, что оказались в полном одиночестве. Ведь другого они и ожидать не могли, предпринимая свою «авантюру всемирно исторического масштаба» (выражение Ленина). Когда 26-го несколько большевистских гласных появились на заседании Думы, они были встречены криками: «Убийцы! Насильники! Изнасиловали женщин! Вон! В тюрьму! На виселицу!» – вспоминает С. Ан-ский²⁰⁸: «Большевики спокойно сидели на своих местах. Некоторые из них улыбались». В действительности победители не чувствовали себя прочно – достаточно сказать, что на съезде Советов при специфическом его составе из армейских представителей приблизительно лишь половина высказалась за «советскую» власть (по данным анкеты, произведенной большевистской фракцией). Ленин рассчитывал на притягательную и гипнотизирующую силу декретов о земле и мире, принятых на ночном заседании съезда 26 октября. Но никакие лозунги не имеют молниеносной быстроты – только Подвойским могло казаться, что «дело выиграно» с момента предоставления «полкам непосредственно говорить о мире и расправляться с противниками». В лучшем случае можно было бы повторить позднейшие слова выступившего уже в роли историка Чернова: «декретом о мире большевизм обезопасил себя от всяких усмирительных экспедиций о фронта». И то здесь требуется оговорка, ибо необходимо значительно смягчить обобщающее заключение. Равным образом и декретом о земле большевизм до некоторой степени «загородился от деревни». Но «гениальные» экстремисты не предвидели никем не подготовленного, инстинктивно вспыхнувшего массового саботажа, с которым на другой день пришлось встретиться новой власти, и который вышел далеко за пределы административно-служебного аппарата. Эта забастовка трудовой интеллигенции, «маленьких людей», не подчинившихся ярму насилия, останется одной из самых красивых страниц в истории революционной эпохи – она будет символом гражданской чести русской общественности.

Среди интеллигенции всеобщим было убеждение, что большевикам никакой власти самостоятельно создать не удастся. И совершенно неизбежно в рядах самой партии, насильственно и случайно захватившей власть, росла оппозиция «политике революционного дерзания» и прямолинейной тактике ленинских сателлитов.

Оппозиция эта, внешне мало оформленная, самопроизвольно рождалась и в массах – прежде всего в, той столице, где с такой легкостью произошел переворот. Имеется интересный документ – сводка донесений районных партийных большевистских комитетов в Петербурге в ближайшие после восстания дни (28–30 октября). Это голос рядовых большевиков. Нет в нем уверенного чувства победителей. Отмечаются «признаки утомления» в рабочей среде; успех пропаганды меньшевиков-оборонцев; разговоры о том, что «пролитие крови напрасно», что надо гражданскую войну ликвидировать «мирным путем» и т. д. Правда, как будто бы, большинство районов все-таки против каких-либо «соглашений»; но это фиктивное большинство, и нет уже никаких сомнений в том, что большинство определенно против продолжения гражданской войны. Через неделю петербургскому уже комитету приходится признать почти «полное равнодушие в широких рабочих массах» – равнодушие к делу, которое творили большевики. В рабочей массе, не принимавшей активного участия в восстании, настроение резко обостряется – мы еще встретимся с официальной делегацией рабочих Обуховского завода, не двусмысленно грозившей расправиться и «сосчитаться» со всеми теми, кто является виновником «разрухи».

25 октября дало большевикам наглядную иллюстрацию и того, что они в сущности могут располагать весьма ограниченной военной силой. «Излишняя переоценка революционного настроения со всей отчетливостью выяснилась через пару дней после свержения Bpеменного Правительства», – должен признать Троцкий, возносивший перед восстанием дифирамбы петербургскому революционному гарнизону. Этот гарнизон, по словам Антонова-Овсеенко, занявшего пост столичного главнокомандующего, стал катастрофически разваливаться и доставил ему гораздо большие хлопот и беспокойства²⁰⁹, чем захват Зимнего Дворца. Антонов делает особое ударение на более позднем «пьяном безумии», охватившем гарнизон – на памятных погромах. По словам Соломона, все в Смольном впали «в панику» – не исключая самого Ленина: «За много лет нашего знакомства я никогда не видел его таким. Он был бледен, и нервная судорога подергивала его лицо». «Вот он русский бунт», – сказал он Соломону. Но суть дела не только в этом моральном разложении столичных воинских частей. Они начинают выходить из состояния своей пассивной подчиненности директивам ВРК, и их еще труднее повести в бой, чем это было 25 октября. Недаром вольноопределяющийся Преображенского полка Милицын внес в свою запись о настроениях после переворота слова: «невольно пришло на мысль, что я еще ни одного защитника большевизма не встретил». Протоколы ВРК засвидетельствовали, напр., такой показательный факт: 31 октября по инициативе уполномоченных Литовского полка на гарнизонном собрании поднимается вопрос о ведении переговоров с войсками Керенского в целях достигнуть мирного исхода борьбы. Самочинно решают послать делегатов и к Керенскому и в Комитет Спасения. ВРК формально приходится уступить, так как собравшиеся представители гвардейских полков (среди них Семеновский, Измайловский, Волынский) определенно заявляют, что «петербургский гарнизон не хочет быть орудием гражданской войны, и требует создания коалиционного правительства».

Мало надежд можно было возлагать на такие полки при решении вопроса о выступлении навстречу двигающегося отряда Краснова, незначительность которого из «достоверных» источников хорошо была известна ВРК: у Керенского «всего» 5000, им обманутых казаков, – объявлял ВРК. После занятия Гатчины Ленин был в «необыкновенно повышенном нервном состоянии», – утверждает Раскольников, посланный в Кронштадт мобилизовать матросов «всех до последнего человека». «Положение революции в смертельной опасности», – говорит Ленин: «Керенский и его банды нас раздавят». Требует Ленин суда и людей из Гельсингфорса. Революция в большей опасности в Петербурге, чем на Балтийском море, – негодует он, встречая противодействие со стороны матросов, опасавшихся оголить фронт перед немцами. Мы можем поверить Дж. Риду – ведь он написал «эпос великой революции». Он рассказывает о чувстве безнадежности, которое царило у большевиков: что может сделать «толпа против обученных солдат» (Лозовский), «завтра мы, быть может, заснем надолго» (Петровский), идет «целый армейский корпус», но они «не возьмут нас живыми»...

Растерянность увеличивало отсутствие командного состава. На гарнизонном совещании, собранном 29-го при участии Ленина и Троцкого, ни один из офицеров не позволил себе «хотя бы заикнуться» о неприемлемости для них отпора Керенскому. Троцкий отсюда делает несколько поспешный вывод – большинство из этих «старых офицеров» было за большевиков и из ненависти к Керенскому желало его свержения. Однако, никто не согласился взять на себя ответственность за руководство операцией против красновских казаков, и после неудачных попыток привлечь командиров полков выбор ВРК пал на полк. Муравьева, «Хлестакова и фанфарона», по отзыву Троцкого. На следующий день в целях агитации созывается специальное гарнизонное собрание – едва ли половина полков оказалась на нем представлена.

Кронштадтские преторианцы – «воинствующий орден революции», по характеристике Троцкого, – остаются пока единственной реальной опорой большевиков. Какая психологическая загадка лежит в основе этой буйной кронштадтской вольницы? Чем объяснить тот несомненный коллективный психоз, который охватил в революционные месяцы значительную массу матросов? Бонч-Бруевич, в свое время немало сделавший для собирания материалов о русском мистическом сектантстве, дал в статье «Странное в революции» изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с «сатанинскими» песнями и плясками «смерти» среди символических «задушенных» тел – с кровавыми выкриками и угрозами. Это – действительно сфера какой-то патологии. Она проявлялась, конечно, и во вне. Более уравновешенные стремятся поскорее уйти «домой», но – анархические группы неистовствуют на улицах, прочищая атмосферу и показывая «революционный штык буржуазной сволочи». Но если 26-го матросские патрули бросали «пьяных» для протрезвления в Неву (воспоминания Флоровского), то в последующие дни с этими эксцессами встречаться уже не приходится. В общей атмосфере растерянности присмирели и буйные матросские головы – «краса и гордость русской революции».

При известии о продвижении Керенского «буржуазия на улицах наглела». Несмотря на то, что Петербург был объявлен на военном положении и были воспрещены всякие «собрания» на улицах, репортер «Народного Слова» отмечает 28-го «чрезвычайную оживленность» на Невском проспекте. Масса публики, повсюду «летучие митинги» среди снующих блиндированных автомобилей. Наглеет не только «буржуазия» – репортер отмечает, напр., матроса, громко читающего объявления от имени Керенского. Но все же не будем выискивать анекдотических дам, обезоруживающих солдат и матросов²¹⁰. Вот более достоверный факт, зарегистрированный официальным документом: 28-го на Невском толпа обезоруживает 50 красногвардейцев. Это делает «толпа» рабочих с Городской Электрической Станции и Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг.

***

Такова была, приблизительно, обстановка в первые дни после захвата власти большевиками, и она, как это ни странно на первый взгляд, понижала активную волю противобольшевистского лагеря. Опять иллюзии убаюкивали бдительность, и призраки будущего действовали убедительнее реальности. Пафос ночи, когда гремели орудия «Авроры», и когда общественная честь и непосредственное чувство заставляли вспоминать Зимний Дворец, исчез, и Предоктябрьские настроения, т. е. настроения до переворота, цепко захватывают разум.

Левый публицист, писавший под псевдонимом С. Ан-ский, вспоминая повышенное настроение, царившее на «беспрерывном заседании» 26–28 октября, пламенные речи и резолюции протеста, говорит, что настроение Гор. Думы, «несмотря на все ужасные слухи», было «оптимистично»: «Никто не верил в окончательную победу тех, кто совершил переворот, и менее всех в победу верили большевики». Армия разносчиков новости сообщала об «отчаянном положении большевиков», уверяя, что они продержатся «самое большее два дня». «Преступная авантюра», затеянная большевиками и увенчавшаяся «к позору Петербурга успехом, уже на исходе», – утверждало 27-го «Народное Слово»: это только «халифы на час» – они «спешат уехать и держат курс на Гельсингфорс». «Конец авантюры», – озаглавлен в «Деле Народа» 29-го отдел, посвященный «большевистскому заговору». Он будет «не сегодня-завтра» окончательно ликвидирован, и официоз эс-эровской партии призывает к борьбе с большевизмом «со сложенными на груди руками». «Перед одним безвольем склоняло голову другое безволье», – утверждал «День» и не сомневался, что большевистское правительство продержится лишь несколько дней. Меньшевистская «Рабочая Газета» была убеждена, что большевистские вожди сами в ужасе остановятся перед творением рук своих. Люди разных политических лагерей на перебой стараются доказать себе и внушить другим, что авантюра невежественных демагогов, взвинтивших толпу на митингах, будет эфемерна (Суханов); по мнению Горького, авантюра будет ликвидирована в течении двух недель. Еще в сентябре прозорливый Церетелли предсказывал, что большевики продержатся «не более 2–3 недель». Набоков и его друзья со своей стороны «ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации». Мало кто верил, добавляет принадлежавший к той же среде Изгоев, что оперетка продлится более 2–3 недель». Сотрудник «Речи» Ю. Рапопорт «через двадцать лет» вспоминал, как на третий день после переворота собрались в редакции «сливки интеллигенции: профессора, общественные деятели, публицисты» и гадали: «когда это кончится?» Большинство, – рассказывает мемуарист, – оставалось твердо убеждено, что больше двух недель не продлится. Меньшинство пыталось возражать: пожалуй, и до весны. Двое или трое пессимистов (среди них А. С. Изгоев) робко, среди общего негодования, высказывали сомнения: кто знает, может быть, это затянется и на три года». Авторитетные генералы говорили Ауэрбаху, ссылаясь на Парижскую Коммуну, что большевики не продержатся более 42 дней. Известный историк литературы Венгеров убеждает большевизанствующего писателя Ив. Книжника в том, что не стоило бы жить, если бы не было глубокой уверенности, что черед неделю или две «узурпаторы власти» будут устранены (Кр. Лет. VI)... «Новой власти нет и едва ли она будет; у победителей настроение, как после пирровой победы», – сообщает Толстой Вырубову 26-го. И эта «пиррова победа» пошла гулять по фронту из одного штаба в другой. 30-го Барановский передает Духонину слова Войтинского: «совершенно несомненно, что победа достанется либо нам, либо Каледину. Возможность третьего выхода уже исключена». «Нам нет основания, – оценивает от себя Барановский, спорить о том, будет ли победа за нами или за Калединым; нам важно, чтобы ее не было за большевиками, нужно так или иначе спасти прежде всего Россию». Необходимо хоть какое-нибудь правительство, от имени которого действовать, – заявляет ген. Балуев. О том, что большевики «продержатся недолго» утром 27-го уверяет английского посла почти официально Авксентьев. Этот оптимизм передался даже парижскому «Matin», которое сообщало, ссылаясь на радио-телеграмму из России, что ликвидация большевистской авантюры является вопросом нескольких дней, а, может быть, и нескольких часов. Абрамович в органе бундовцев высказывал уверенность, что через неделю-другую советская власть будет «бонапартирована». В Москве, под председательством Самарина, как рассказывает тел. Симанский, происходили уже совещания о восстановлении монархии. Во всеобщем хоре оптимистических прогнозов пророческим диссонансом прозвучал лишь голос трагически погибшего Шингарева: это не «на 10 дней», а «на 10 лет»...

Очень многие большевики, действительно, сами думали, что в создавшихся условиях им не продержаться и двух недель. Только при таких настроениях и в обстановке фактического безвластия, «сумбура и хаоса», наступивших после переворота, возможно понять несколько неожиданную уступчивость новой власти. Она сознавала силу, которую представляла или могла представить остальная объединенная социалистическая демократия. На другой День большевики ярко подчеркнули, что происшедшее накануне ее должно рассматриваться, как действие, направленное против социалистической демократии, входившей в коалиционное Правительство. Стоило Мартову, «постучаться» к большевикам с ходатайством о министрах-социалистах, заключенных в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, как они были выпущены на свободу. «Постучался» не только Мартов. Уже на другой день после ареста на съезде советов был заявлен протест со стороны представителя 3 армии, поддержанный делегатами-крестьянами Представитель армии признавал «незаконным» акт, совершенный над министрами; он говорил: «если с головы их упадет хоть один волос, то ответственность падет на тех, кто это сделал». Троцкий от имени ВРК вынужден был дать официальное обещание принять меры к скорейшему освобождению социалистов и подвергнуть их пока содержанию, под домашним арестом. Вероятно, создавшейся обстановкой надо объяснить предупредительность, с которой большевики пропустили в ту же ночь в Петропавловскую крепость доктора Мащенко к заболевшему Терещенко.

Не тронула власть в первый момент социалистических газет, хотя они, по выражению Троцкого, представляли собой «сплошной хор волков, шакалов и бешеных собак» – энесовское «Народное Слово» выходило под лозунгом: «долой большевиков. Спасайте родину и революцию». Следует оговориться, что так было лишь в самые первые дни. Формально не закрывая социалистические газеты, власть фактически подвергла их, по выражению Ст. Ивановича, самым « омерзительным» по форме преследования: происходили ночные налеты на редакции, на типографии, разбирался и ломался шрифт, портились машины, устраивались на месте аутодафе отпечатанных экземпляров и т. д. (См. воспоминания Аргунова и Ст. Ивановича). Редакция «Народного Слова» была 29-го разгромлена в полном смысле этого слова, и газета смогла вновь появиться только 3 ноября. Несколько позже газеты должны были чуть-ли не ежедневно менять свои названия, и «Народное Слово» становилось «Неумолчным Словом», «День» – «Ночью», «Полночью», «Грядущим Днем» и т. д. Социалистическая в своем большинстве Дума произносила не, только «пламенные речи» против насильственных действий большевиков, но и попыталась выступать, как орган власти²¹¹. 26-го жители столицы могли прочесть от имени думского «Комитета Безопасности» своеобразное обращение: «Городская Дума в виду переживаемых событий постановила: объявить неприкосновенность частных жилищ и через домовые комитеты призвать население давать решительный отпор всяким попыткам врываться в частные квартиры, не останавливаясь перед применением оружия в интересах самообороны граждан». Комитет О. Б., объявляемый учреждением «нейтральным», обратился к ВРК с требованием предоставить в его распоряжение воинские силы для защиты населения, но при условии что комиссары ВРК не будут вмешиваться в распоряжения Комитета²¹².

Неуверенность большевиков можно прекрасно иллюстрировать эпизодом, рассказанным Ан-ским. Новая власть решила взять из кассы Государственнаго Банка 3 милл. на покрытие текущих расходов. «Я помню, – пишет Ан-ский, – какое волнение поднялось в Думе, когда пришло известие, что большевики требуют ключи Гос. Банка от его директора. Кричали, что они разворуют и разграбят все достояние государства, что им ключей ни под каким видом давать нельзя». Директору Банка все же под угрозой пришлось выдать, но большевики «не осмелились идти туда одни и требовали, чтобы Дума прислала своих представителей, которые присутствовали бы при открытии кассы». Дума своих делегатов послала.

Общественное самоуправление было законным демократическим органом столицы, пославшим даже своего представителя в ВРК. Но «Комитет Спасения» – боевой орган, созданный ad hoc для борьбы с насильственным захватом власти? И его не трогала власть. Он свободно организовался и открыто действовал. На многолюдном организационном собрании, где докладчиком был Скобелев, выступал и представитель Лужского совета, удостоверявший, что будто бы 30.000 лужского гарнизона всегда готовы поддержать Комитет Спасения в борьбе его с захватчиками власти. Собрание, правда, было окружено матросами и красной гвардией, но никто из этого внешнего окружения не проникал во внутрь здания. Комитет Спасения должен был дать «решительный отпор» большевикам. «Время резолюций кончено», – говорил докладчик: медлить нельзя, необходимо «немедленно приступить к творческой работе». И Комитет Спасения ее только грозил, но и приступил к действиям.

«Решительный отпор» мог означать в условиях времени только отпор вооруженный. Реальной силой, весьма, конечно, относительной, был пока только казачий отряд Краснова, который приближался к «подступам» столицы под знаменем Временного Правительства, олицетворяемого оставшимся на свободе Керенским. Солидаризировался ли с ним Комитет Спасения? В положительном ответе, как будто бы, не может быть сомнений.

27-го в Лугу был «делегирован» Комитетом Спасения с. р. Герштейн для координирования действий и для выяснения срока прибытия красновских войск в Петербург. «Завтра в 11 час. выступаю на Петроград», – отвечал Краснов: «буду идти, сбивая и уничтожая мятежников». Раньше еще должна была выехать «делегация Думы в лице с. р. Гоца, Зензинова, Капицы и др., но скорее с информационно-соглашательскими целями – выяснить происшедшее в Гатчине и предотвратить столкновение во избежание кровопролития (так сама делегация объяснила в письме, напечатанном в «Деле Народа») – в воспоминаниях Зензинов говорит, что он с Гоцом просто решили присоединиться к Керенскому. На Балтийском вокзале Гоц и Зензинов были арестованы.

Но это соглашение внешне завуалировано было таким туманом, что от правительственной акции в сущности формально ничего не оставалось: «Преступное восстание, поднятое большевиками», – гласило обращение Комитета 27-го к солдатам петербургского гарнизона, – «уже дало свои кровавые плоды. Братская кровь уже пролилась. Но еще не все потеряно. Революционные войска, руководимые Общеармейским Комитетом, уже подходят к Петрограду... Во главе войск... стоят выборные солдатские комитеты. Они не допустят напрасного кровопролития». В этом воззвании проявилось не только творчество элементарной пропаганды. Комитет Спасения с первого же дня, своего существования стремился отгородиться от непопулярного Временного Правительства.

«Странным образом», – вспоминает деятельный член Комитета Станкевич: «борясь с большевиками, все боялись быть смешанными с Правительством. При формулировке политических целей антибольшевистской акции в Комитете Спасения Р. и Р. я поднял вопрос о необходимости заявления, что борьба идет за восстановление Правительства, низвергнутого большевиками. Но ни один голос не поддержал меня. Все указывали, что при непопулярности Правительства в стране лучше о нем совершенно не упоминать». То, что Керенский в своих воспоминаниях считает «легендой», было незыблемым фактом – одним именем Правительства почти никаких войск с фронта двинуть нельзя было. Лучше всех об этом свидетельствовала сама Ставка. Подводя как бы итоги первых дней, Барановский в разговоре с Духониным с некоторым индивидуальным преувеличением²¹³ констатирует: «Должен вам выяснить настроение комитетов со всей определенностью: ясно, что комитеты да прежнее Правительство не идут и войск Керенскому, как главе его, посылать не хотят; идут за Комитетами Спасения и так как эти последние молчат и не говорят, что Керенский с ними, то войска никуда не двигаются»... «Надо объявить во всеуслышание, что такое Комитет Спасения и какова в нем роль Керенского; лучше распоряжаться именем Комитета, чем последнего, иначе ничего не выйдет, между тем дом горит и его надо спасать». На фронте, действительно, происходила путаница.

Узнав, что комитет первой армии, во изменение первого своего решения, постановил поддержать Временное Правительство, Черемисов приказывает «немедля» избрать соответствующие пехотные части и направить их в Гатчину (пример того, что Черемисов не всегда ограничивался ролью лояльно-пассивного выполнителя приказов). Нач. штаба армии 29 октября разъяснял, что армейский комитет «отнюдь не склонен поддерживать Временное Правительство, но поддерживает Комитет Спасения: одно ли это самое или нет», т. е. Временное Правительство солидарно ли с Комитетом Спасения? И Лукирский, со своей стороны, должен объяснить, что Комитет Спасения «открытый враг большевиков и твердо решил всемерно поддержать Временное Правительство».

Если одни ради тактики успеха борьбы готовы были затушевать непопулярное имя Временного Правительства, то другие, по таким же тактическим соображениям, отгораживаясь oт него по существу, стремились удержать фикцию формальной преемственности. Теоретически должно быть выставлено прежнее Временное Правительство после «победы» Керенского. Прибытие Керенского необходимо для того, чтобы сохранить «преемственность власти». Но Керенский заранее исключается из всех министерских комбинаций, как исключается и идея коалиционного с буржуазией правительства. Если Керенский-победитель выступит на ролях «белого генерала», т. е. допустит расправу, то Комитет Спасения будет с ним бороться, как боролся бы он с любой военной диктатурой реакционного пошиба. Так приблизительно формулирует (быть может, и очень неточно и очень упрощенно) один из руководителей бюро железно-дорожного союза – так называемого «Викжеля» – Вомпе в своей книге беседу, которую он имел с делегатами Комитета Спасения, Скобелевым и Зензиновым, посетившими «Викжель» с предложением присоединиться к позиции Комитета Спасения и войти в его состав. Сэр Дж. Бьюкенен был наблюдательным свидетелем событий – в свой дневник он записал: «если войска придут в Петербург, то не. для того, чтобы восстановить Правительство». И слишком слабо сказало в своем обращении к стране 17 ноября сорганизовавшееся в подполье «Временное Правительство»: Комитет Спасения не оказал «достаточной поддержки законному правительству». Официоз ЦК парт и, представленный в Комитете Спасения, с такой образностью определяя свое отношение к Временному Правительству: большевики – это «мыльный пузырь», но Правительство, низвергнутое «мыльным пузырем», не заслуживает во становления («Дело Народа» 28 октября).

Оценка разумной «тактики» чрезвычайно субъективна. «Всего предусмотреть» никогда нельзя. Игнорирование «законного правительства» приводило к тому, что антибольшевистская акция Комитета Спасения подчас во вне рисовалась в виде пресловутой позиции «нейтралитета». Тем самым подрывался авторитет организации в глазах сочувствующих и возможных попутчиков и ослаблялась сила оказываемого большевикам сопротивления. «Позиция Комитета Спасения нейтральна», – записал без всяких оговорок в свой дневник Рейнгартен. Ой судил в Гельсингфорсе по слухам, по газетным сообщениям, по рассказам приезжавших. Позиция Комитета Спасения не была «нейтральна». Она была достаточно непримирима в отношении большевиков, но только этой негативной стороной, в конце концов, определялся союз организаций, объединившихся в Комитете Спасения. Каждая группа вкладывала свое содержание в те общие цели, которые намечались. Отсюда и неопределенность, и двойственность, и противоречия в деятельности Комитета Спасения, которые были отмечены тогда же французом, наблюдавшим события (Anet). Нет возможности какими либо резкими и отчетливыми чертами охарактеризовать его позицию, и уже в силу этого Комитет Спасения, несмотря на все сочувствующие отклики в стране, не мог повести действенной политики.

Формально Комитет Спасения сделался главным штабом борьбы с большевиками, которая пошла под знаменем революционной демократии. Правительства не было, отсутствовала или почти отсутствовала общественная среда, которая создавала коалицию. Эта «буржуазная» общественность куда то исчезла после переворота. Недаром Набоков с тоской вспоминает «томительные, бесплодные прения» в ЦК своей партии по поводу всяких воззваний и резолюций того времени – ощущение полного бессилия, оторванности и неимения базы, на которую можно было бы опереться. На арену вышла революционная демократ я с боевым кличем, но этот клич преломлялся в психологии, которая реальную борьбу с обанкротившейся уже «авантюрой» готова была считать менее настоятельной задачей, чем концентрацию революционных политических сил в предвидении неизбежного будущего. При таких условия подлинный революционный пафос, который, быть может, намечался до некоторой степени в среде Комитета Спасения, должен был иссякнуть в несколько дней. Пешехонов в статье 3-го ноября, подводившей как бы итоги деятельности Комитета, отмечал показательный факт: в первый день своего существования Комитет разослал 120 агитаторов, во второй – 70, на третий – лишь 20, на четвертый – уже никого. И автору казалось, что вся деятельность Комитета свелась фактически к разговорам и информации.

Комитет Спасения приобрел с самого начала какой-то трехликий вид. Для фронта это был верховный штаб вооруженной борьбы, причудливым образом в неприкосновенности пребывающий в гнезде ВРК. Для Петербурга – органом формирования общественного демократического мнения и агитации с колеблющейся амплитудой очень разных настроений и политических оценок – в Комитет вошли, между прочим, и представители бюро саботирующих власть чиновников. И где-то внутри Комитета шла конспиративная, заговорщическая работа, непосредственно связанная с фронтом Керенского и местным гарнизоном. На общих собраниях могли появляться гастролеры из интернационалистического лагеря, искавшие путей примирения враждующих лагерей социалистической демократии; в конспиративной работе соединялись люди разных политических группировок но объединенных общностью настроений.

Создавалось положение, трудно объяснимое со стороны партийной логики. Эту внешнюю фальшь в двойственности позиции Комитета Спасения первыми почувствовали меньшевики, в своем ЦК не желавшие приобщаться к «захвату власти» но и отрицавшие «вооруженную борьбу». Их положение было сугубо затруднительным, как пояснял впоследствии эмигрантский «Социалистический Вестник»: «при социальном родстве тех слоев населения, на которые опирались большевики и меньшевики – вооруженная борьба неизбежно превращалась в братоубийственную войну рабочего класса». Несомненно это так, ибо красная гвардия на первых порах была гвардией молодежи из рабочего класса. Представители ЦК меньшевиков вышли из состава Комитета – формально это произошло позже, 8 ноября, а раньше они то воздерживались от посещения заседаний, то посещали их в целях информационных (воспоминания Игнатьева).

Чуждой себя чувствовала и затерявшаяся в среде революционной демократии маленькая группа партии народной свободы (Набоков, Панина, Оболенский), вошедшая в Комитет от Городской Думы. Наличие фракции к. д. в составе Комитета Спасения было скорее недоразумением, ибо в самом зачатии Комитета заключалась как бы предпосылка, устранявшая участие не социалистических элементов: «Не трудовое и не социалистическое представительство в Комитет не было допущено», – с категоричностью свидетельствовал перед «судом» на московском процессе партии с. р. Гоц, один из руководителей заговорщической деятельности Комитета. Это было абсурдно с точки зрения целесообразной тактики, когда фактически в вооруженной борьбе приходилось делать ставку на юнкеров, ударников и казаков и опираться на сочувствие командного состава на фронте. В конспиративной работе такое противоречие должно было сказываться в очень определенных и острых формах, но оно не вырывалось таким грубым диссонансом на общих собраниях Комитета, занятых формально скорее концентрацией демократических сил. В сущности представителям к. д., поскольку они естественно не входили в состав бюро и не участвовали, и даже не знали, в конспиративной работе²¹⁴, нечего было делать в Комитете Спасения, который превращался, по истине, в новую «говорильню» о том, как строить полномочный правительственный орган будущего – коалиционную или однородную социалистическую власть, с большевиками или без них. Естественно, что Набокова так тяготила «бесцельность и бесплодность заседаний, когда исчезли иллюзии первых дней», что «вокруг Комитета можно объединить какие либо действенные силы» и: «что-то такое предпринять».

Комитет Спасения обсуждал конкретный проект организации государственной власти, выдвинутый на политическом совещании при «Викжеле». Это слово так много говорит современнику. Сразу стал популярен бытовой термин «викжелять», передающий двойственность, граничащую с предательством позиций²¹⁵. Ее Пешехонов тогда же назвал «политическим шантажом». В оценке роли, сыгранной в дни октябрьского переворота «Викжелем» или по другому Исполнит. Комитетом Всер. Союза железнодорожников, большевистская историография разошлась: для одних «Викжель» «объективно» сыграл контрреволюционную роль, для других он «целиком лил воду на мельницу большевиков».

На другой день после восстания фактически, несмотря на оговорки, ЦК Викжеля, in corpore выехавший из Москвы, оказался на стороне большевиков. Теоретически 6н отнесся отрицательно к захвату власти одной партией. «Сознавая свою реальную мощь, как орудие активной борьбы, которое может быть таковым лишь в руках большинства революционной демократии и ни в коем случае не может служить какому бы то ни было меньшинству или отдельной политической партии, ЦК ж. д. Союза постановил поддержать ЦИК СР и СД, как настоящего его состава, так и в том, который будет избран съездом советов», – гласило первое викжелевское обращение к стране. Но грозила «опасность торжества контрреволюции, когда под предлогом подавления большевистского движения могут быть двинуты войска на Петроград и разгромлены все советские учреждения», поэтому Викжель постановляет: «все передвижения казачьих войск на Петроград немедленно приостановить» и для контакта с ВРК и Съездом Советов избрать особое пятичленное бюро. При контакте с ВРК неизбежно происходило попустительство в пользу партии, начавшей восстание, – матросы из Гельсингфорса прибыли в Петербург 27-го без всяких затруднений, не встретив никакой оппозиции со стороны железнодорожных агентов.

События шли с головокружительной быстротой. Политическое двоеподданство Викжеля делалось невозможным – старый ЦИК аннулировал новый ЦИК, революционная демократия раскололась на два лагеря. Викжель пытается занять позицию строгого «нейтралитета», принимая, однако, «все доступные меры» против движения войск, идущих от имени революционной демократии и «решительные меры» против войск, предназначенных для «разгрома социалистических партий». По справедливому замечанию Вомпе, каждый член Викжеля при таких условиях на месте проводил свой «собственный нейтралитет», который определялся его партийной принадлежностью. Но совершенно независимо от тех или иных «попустительств», нейтралитет сам по себе подрывал, главным образом силу антибольшевистского движения. Спасение Временного Правительства зависело от быстрого продвижения войсковых частей с фронта, и именно против этого должны были принимать не «доступные», а уже «решительные» меры агенты Викжеля²¹⁶.

Постепенно Викжель самоопределился и объявил себя в «полном единении» с большинством социалистических партий, ушедших со съезда – в действительности с теми, которые искали путей примирения в рядах враждующей демократии. Объединившись, эти примиренческие течения выпустили общее воззвание, обращавшееся к обоим лагерям революционной демократии с «решительным требованием найти путь соглашения во имя создания однородной – демократической власти, способной дать отпор контрреволюционной коалиции имущих классов», дабы «революция не захлебнулась в крови солдат, рабочих и крестьян». Подписали воззвание меньшевики-интернационалисты, с. д. «объединенцы», левые с. р., польская социалистическая партия и еврейская с. д. рабочая партия. Официозом этого как бы неоформленного блока стала «Новая Жизнь» Горького²¹⁷, орган «причесанного большевизма», по тогдашней характеристике Потресова. 29-го Викжель выпустил манифест – «всем, всем, всем»...: «В стране нет власти... Каждая из борющихся сторон стремится создать эту власть силою оружия. Идет братоубийственная война. И в то время, как внешний враг угрожает свободе народа, демократия решает свои внутренние споры кровью и железом... Необходимо создать новое правительство, которое пользовалось бы доверием всей демократии и обладало бы моральной силой удержать рту власть в своих руках до созыва Учр. Собрания. Такую власть можно создать только путем разумного соглашения всей демократии, но никоим образом силою оружия». Викжель выступал с инициативой совещания для образования однородного социалистического правительства от народных социалистов до большевиков включительно. Викжель заявлял, что для проведения в жизнь своего решения он не остановится перед тем, чтобы прекратить всякое движение по железным дорогам в 12 час. ночи с 29–30 октября. Всех тех, кто «будет продолжать решать споры внутри страны силою оружия», железнодорожный союз объявлял «врагами демократии и предателями родины».

29-го в 7 час. вечера в помещении «Викжеля» собрались представители враждующих сторон и нейтральных организаций. На совещании присутствовали делегаты от партии большевиков, соц.– демократов всех оттенков, левых с.-p., просто с.-p.; от ЦИК, Совнаркома, Городской Думы, Совета Кр. Дем., Комитета Спасения. Только представители партии народных социалистов, с которых начиналась объединительная формула построения власти, на совещании отсутствовали²¹⁸. Были ли приглашены «Единство» и меньшевики-оборонцы, в сущности организационно почти выделившиеся из парт и, я не знаю. По-видимому, нет. Я не буду сейчас останавливаться на политических совещаниях при Викжеле. Они затянулись, пережив разные стадии, почти на две недели и заслуживают быть отмеченными особо. Совещания эти характерны не только для позиции большинства революционной демократии, они показательны и для большевиков. Оппозиция в рядах последних видела в возможности договориться известный выход из создавшегося тупика; для «ленинцев» переговоры были лишь дипломатической игрой чтобы выиграть время.

Переговоры в «Викжеле» стояли, в коренном противоречии с той конспиративной деятельностью, которая интенсивно велась в «военной комиссии» Комитета Спасения. Руководство в ней, несомненно, принадлежало представителям партии соц.-революционеров. Только в этом смысле можно признать позднейшее утверждение Зензинова: «Что должны были делать революционеры? Сопротивляться насилию с оружием в руках. И мы это сделали». Еще с большей оговоркой следует принять слова, вылившиеся из под бойкого пера журналиста на другой день после переворота. Осоргин писал в московской «Власти Народа»: «пусть большевики страшат своим выступлением трусливых буржуа и господ кадетской психологии. Они встретят не только трусливых либералов, но старых волков революции».

Этих «старых волков» оказалось очень мало, весьма малочисленны были и молодые партийные боевые силы. И почти неизбежно людям единого социалистического фронта пришлось опираться прежде всего на тех же юнкеров – «детей-героев», как назвала их ветеранша революции Вера Засулич, которые защищали Временное Правительство и Зимний Дворец. Естественно, я очень далек от того, чтобы представить по «марксистски» юнкерские и прапорщицкие школы военного времени какими-то кастовыми учреждениями²¹⁹; эта интеллигентская молодежь, конечно, и социально и политически была разнообразна, т. е. были среди нее и социалисты, и «трусливые: буржуа» и люди «кадетской психологии»; эта молодежь, объединенная сознанием воинского долга – почти только одна, вновь выступила против большевиков 29 октября.

Некоторые обстоятельства, сопровождавшие вооруженное выступление юнкеров, вызвали в свое время большие кривотолки, которые нашли отклик и в «Истории» Милюкова и особенно, конечно, в воспоминаниях Керенского. Для Керенского преждевременное выступление на улицу 29-го явилось результатом «провокации», и виноват в ней все тот же Полковников, с каким то исключительным упорством осуществлявший свою тактику: «руками большевиков разбить Временное Правительство и ненавистную демократию». Гибель Полковникова – он был повешен большевиками в Области Войска Донского, где организовывал волонтеров-казаков (ст. Белогорская) могла, казалось бы, побудить мемуариста быть более осторожным в своих неизвестно на чем основанных утверждениях.

Показания на процессе с.-р. в Москве по существу устраняют все кривотолки. К сожалению, стенограмма процесса не была опубликована, и этими показаниями приходится пользоваться лишь в советских газетных вырезках. Но вот заключительное слово Гоца, опубликованное эмигрантской «Революционной Россией», по словам редакции, с подлинника. «ЦК дал мне полномочие организовать отпор»... – заявляет Гоц: «И естественно, что, начиная борьбу против диктатуры одной партии, я должен был призывать к восстанию не от имени той или другой партии, а от имени Комитета, объединившего все силы демократии: и социализма... Комитет Спасения Р и Р начал это движение 29 октября и никогда впоследствии он от него не отрекался. Мною для руководства движением был назначен полк. Полковников... Мы его считали самым способным и выдающимся военным руководителем... Что же касается в политическом отношении, то если он и возбуждал наши сомнения, это было отнюдь не в. смысле правизны, а напротив, в смысле его уклона в сторону большевизма. Но тогда нам эти упреки в его большевизме казались необоснованными – вот почему я и счел возможным назначить его для верховного руководства»²²⁰.

Другой участник организации восстания Браун, секретарь военной комиссии партии с-р, рассказал, что на совместном совещании военных комиссий Комитета Спасения и Ц. К. соц. рев. 28-го был принят такой план действия: «сначала мы захватываем Телефонную Станцию, Михайловский Манеж, где стояли броневики, и начинаем восстание в Николаевском Инженерном Замке. Другой центр восстания на Васильевском острове: владимирцы и павловцы (юнкерские училища)... захватывают Петропавловскую крепость, где у нас были связи с самокатчиками... Затем мы соединяемся и общими усилиями занимаем Смольный». В виду «приближения Керенского и Гатчинского фронта, – утверждал Браун, – на этом же заседании решено было начать восстание немедленно». Восстание и началось 29-го. Конечно, «без ведома» пленума Комитета Спасения, что считает нужным подчеркивать Игнатьев в воспоминаниях.

Приказом Полковникова, помеченным 2 ч. ночи, от имени Комитета Спасения предписывалось каждой воинской части прислать представителя в Инженерный Замок и арестовать комиссаров ВРК во всех частях гарнизона. В этот же день от имени того же Комитета Спасения было выпущено несколько воззваний, призывавших с оружием в руках бороться с безумной авантюрой большевиков. Одно из них, обращенное «к солдатам», звало «все войска, верные революции» идти к Инженерному Николаевскому училищу и там «сгрудиться» около Комитета Спасения: «Идите туда полками, батальонами, ротами, идите туда группами и в одиночку». «Помощь, близка», – заключало воззвание: «К Петрограду подступают верные революции войска, руководимые своими выборными полковыми и дивизионными комитетами. Вместе с ними – вождь партии с. р. и всего русского крестьянства Чернов». О Керенском, нe говоря уже о Временном Правительстве, нет даже упоминания.

Около 4 час. утра восставшими был занят Инженерный Замок, где и расположился штаб Полковникова. Сюда прибыли и «политические руководители» восстания во главе с Гоцом. Случайные обстоятельства – арест ударника и комиссара Владимирского юнкерского училища с. р. Брудерера, при котором были найдены военные приказы, подписанные Гоцом – дали возможность ВРК своевременно узнать о начавшемся восстании. Тем не менее, восстание на первых порах имело успех, и утром в «Бюллетене» № 1 Комитета Спасения появилось следующее сообщение: «Войсками Комитета Спасения Р. и Р. освобождены почти все юнкерские училища и казачьи части, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята Телефонная станция и стягиваются силы для занятия... Петропавловской крепости и Смольного Института, последних убежищ большевиков... Всем воинским частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры, приказываем немедленно стягиваться к Николаевскому Инженерному училищу... Всякое промедление будет рассматриваться, как измена революции, и повлечет за собой принятие самых решительных мер». Под этим документом стояли подписи: от Совета Республики Авксентьева, от Комитета Спасения Гоца, от военного отдела Ком. Спас. Синани (член группы «Единство»), от военной комиссии Ц. К. партии с.-р. Брауна и «военной секции» соц. дем. раб. партии меньшевиков Шахвердова.

На другой день в «Деле Народа» появились письма Гоца и Авксентьева, отвергавшие факт подписания ими этого воззвания. Отречение от отдельного документа, редактированного крайне неудачно – в несколько хлестаковских тонах, само по себе не могло дискредитировать всего дела, но в тогдашней обстановке подобное опровержение нельзя было рассматривать иначе, как попытку отгородиться от восстания. Так многие и поняли (напр., воспоминания Суханова). Отсюда и пошла молва о «провокации», в изображении Керенского принявшей вполне реальные очертания, а у других вызвавшей подозрение, что фальшивый документ, как и все остальные приказы, выпущен самими большевиками²²¹. На суде Браун сообщил, что подписи Гоца и Авксентьева под печатным воззванием были поставлены им и Синани – ими же было написано и само воззвание. «В подлиннике мы оставили им для подписи место, так как их в тот момент (3 ч. 30 м. утра) не было, и мы не сомневались, что они подпишут, так как на самом деле они руководили восстанием». Очень определенно подчеркнул на суде Гоц, что его отказ от подписи на «апокрифическом документе» означал только то, что в нем было, а именно, что «этого документа я не видал и его не подписывал».

«Апокрифичность» (в смысле только подписей) указанного документа в связи с другими документами и заявлениями этого дня имеет, очевидно, совершенно второстепенное значение. Гораздо большие сомнения вызывает другой документ, который «Хроника» заимствует из «Бюллетеня Общеарм. Комитета» в Могилеве, но который дошел и до Москвы и здесь сохранился в делах московского ВРК и Комитета Общ. Безопасности. Это – циркулярная телеграмма за подписью министра вн. дел Никитина. Помечена она 11 час. 35 мин. 29 октября. Вот ее текст: «События в Петрограде развиваются благоприятно. В петроградских войсках колебания; телефонная станция занята юнкерами. В городе происходят стычки. Население относится к большевикам с ненавистью. Комитет Спасения принимает энергичные меры к изолированию большевиков. Временное Правительство принимает необходимые меры к восстановлению деятельности всего правительственного аппарата при полной поддержке служащих».

С очевидностью уже можно сказать, что такой «провокационной» телеграммы послать не могли. Но мне лично представляется маловероятной и подпись Никитина под такой телеграммой 29 октября, через два дня после освобождения его из крепости – «под честное слово», как утверждает протокол ВРК. Ни настроения только что начавшего организовываться в «подполье» Временного Правительства, ни настроения самого Никитина не соответствовали такому проявлению активных действий во вне. И Демьянов, предложивший товарищам министров создать некоторую организацию членов бывшего Правительства, и Набоков, посетивший как раз то заседание товарищей министров, на которое впервые прибыли выпущенные из тюрьмы министры (к сожалению, Набоков не датирует этого заседания и говорит только, что получил приглашение через Панину на одном из первых заседаний Комитета Спасения), говорят, что Никитин был крайне удручен фактом освобождения одних социалистов и на заседании «с большим волнением» настаивал, чтобы освобожденные направились в Смольный требовать в категорической форме освобождения, всех заключенных или нового ареста. Стоило большого труда отговорить Никитина от такого шага²²². Набоков в очень сильных выражениях отзывается о том заседании «подпольного правительства», на котором единственный раз ему пришлось присутствовать. Он вспоминает о нем с «величайшим отвращением» – это было собрание людей, «совершенно растерявшихся».

Демьянов упоминает, что «Совет министров» избрал его и Никитина для сношений с Комитетом Спасения. События определялись тогда днями и часами и потому дата имеет подчас решающее значение. Ее нет. Автор единственных пока воспоминаний о деятельности подпольного «правительства» почти ничего не сообщает о характере сношений членов Совета и делегатов Комитета – в чем именно заключался обмен мнений по поводу текущего «политического момента». Упоминание имени Дана и Городской Думы исключает, как будто бы, «конспиративные» разговоры – вернее обмен мнений касался вопросов организации власти и политического бойкота.. Надо думать, что сношения «подпольного» правительства с Комитетом Спасения относятся к более позднему времени. Председатель Комитета Авксентьев во всяком случае утверждает, что он даже не знал о том, что остатки Правительства сорганизовались в нечто реально существующее (Авксентьев уехал из Петербурга в первых числах ноября).

К сожалению, пока нет никаких больше данных для разъяснения недоуменного вопроса. Между тем выяснение того или иного участия членов Вр. Правительства в движении 29 октября могло бы определить фактическую базу, на которую опиралась социалистическая инициатива. Что двинуло юнкеров? – идея освобождения и восстановления Временного Правительства или идея однородного социалистического фронта? Любопытная деталь. ВРК на другой день заявил, что целью восстания было «выпустить из Петропавловской крепости арестованных министров», а Троцкий на вечернем докладе в день восстания говорил, что «группа самокатчиков хотела сменить караул (в Петропавловской крепости) с целью освободить министров».

Большевикам не трудно было справиться с преждевременно восставшими и плохо организованными юнкерами, на помощь которым никто не двинулся из войсковых частей гарнизона. Не выступили и казаки, к которым от имени Комитета Спасения были посланы Авксентьев и Чайковский. Летопись дня не отметит и участия в восстании уже «мобилизованных» к тому времени, по словам Керенского, «партийных боевых дружин» – вернее, «жалких групп», по отзыву Гоца, роль которых была совершенно «ничтожна». Присоединились к юнкерам лишь несколько десятков ударников и ударниц да разрозненных офицеров, возможно, в своем большинстве, как утверждают большевистские историки, принадлежавших к раскрытой вскоре военно-монархической организации Пуришкевича. На основании показаний участников этой организации, судившихся в революционном трибунале 3 января²²³, можно довольно отчетливо установить и цели организации и ее связи. Возникла она до октябрьского переворота (в состав ее входили, между прочим, известные в литературе Винберг и Граф). Капитан Измайловского полка Душкин показывал, что он присутствовал на собрании, где Пуришкевич выступил с «программой восстановления в России монархии». Пуришкевич «развивал ту мысль, что говорить в настоящее время о восстановлении монархии открыто не приходится. Слишком много еще противников монархии среди интеллигенции и широких слоев народа. Поэтому на время следует, не заикаясь шока о восстановлении монархии, мобилизовать все силы: для сплочения государственных политических течений в одно русло в целях борьбы с «анархией». Он «горячо отстаивал идею тесного сплочения, и общности действий между всеми организациями, стремящимися к диктатуре, как то: монархисты, кадеты и организация Савинкова. Пуришкевич особенно настаивал на тесной связи с Савинковым и его единомышленниками и приверженцами, объясняя, что одни монархисты сами по себе слишком слабы, чтобы достичь успеха, и без правых соц.– революционеров и савинковцев обречены на поражение».

После октябрьского переворота в организации произошел раскол. Одни (во главе с Шатиловым) считали, что центр организации борьбы надо вынести за пределы Петербурга; другие стояли «за немедленное восстание в самом Петербурге». Пуришкевич убеждая всех, что именнно в настоящий момент, когда власть советов еще не окрепла, а власть Керенского и эсэров еще не сдалась окончательно, необходимо немедленно выступить, чтобы захватить власть в свои руки и восстановить монархию. Для этого необходимо вмешаться в борьбу против большевиков, но при победе над ними не выпускать власть из своих рук в руки, кого бы то ни было, и дать после этого отпор всем претендентам на власть, будь то Керенский или кто либо другой». «Я знаю, – свидетельствовал Душкин, – что вследствие этих решений Пуришкевича большая часть членов его организации принимала активное участие в захвате Комитетом Спасения Р и Р Михайловского манежа и телефонной станции». О самой организации допрашиваемый показал: «В организации Пуришкевича состояло очень много юнкеров, но; схема организации была масонского образца, пятками, так что члены разных пятерок не знали друг друга. Но в каждом юнкерском училище было лицо, которое объединяло все пятки. Весьма возможно, что члены этих пятков, слепо подчиняясь распоряжениям штаба нашей организации, сами и не предполагали об этом и не знали истинных целей нашей организации».

Очевидно, через полк. Халтулари, состоявшего одним из помощников Полковникова, штаб Комитета Спасения оказался так или иначе связанным с тайной военной организацией, фактически возглавляемой монархистом Пуришкевичем. Если поверить юноше, 17-летнему прап. Белинскому, то Пуришкевич будто бы насчитывал в Петербурге до 2000 людей, готовых выступить. По утверждению самого Пуришкевича, юнкера, которые были в распоряжении организации, «были двинуты для занятия телефонной станции, Михайловского манежа и Инженерного замка, вопреки распоряжению (его и кап. бар. Боде)... и, подчиняясь только провокационным приказам полк. Полковникова и Комитета Спасения Р и Р, с коими я лично не имел никаких сношений». В действительности организация Пуришкевича не была многочисленна – он сам в более позднем письме Каледину, захваченном большевиками, говорил о «поразительной вялости значительной части офицерства» и «преступной неподвижности здешнего сознательного общества, которое позволяет налагать себе на шею большевистское ярмо».

Участие «единомышленников» Пуришкевича не могло играть большой роли в событиях 29-го. Конечно, как один человек, поднялись «все рабочие, солдаты и матросы Петербурга». Вновь проявлены были «чудеса революционного энтузиазма». Юнкера, даже не вышедшие, были окружены в своих училищах, а Владимирское училище, оказавшее наибольшее сопротивление, было разгромлено артиллерией. К вечеру все было кончено. Большевики на этот раз жестоко расправились с восставшими. По записи Суханова, обе стороны убитыми и ранеными потеряли до 200 человек. Очевидно, главные жертвы были сое стороны юнкеров, которых арестовывали, избивали и отводили в тюрьмы. Даже официальный «Бюллетень» (№ 2) Ц. К. большевистской партии признавал, что 29-го «было много жертв».

Шингарев, рассказавший впоследствии в «Рус. Вед.» о впечатлении, которое произвело в заседании Думы сообщение комиссара адмиралтейского района – очевидца расправы, упоминал, со слов одного из гласных, что «новые жандармы», производившие обыск в одной из женских организаций, после себя оставили «германскую марку». Рассказам очевидцев не всегда приходится верить. Пресловутая «германская марка» слишком часто и в слишком упрощенном виде фигурирует в воспоминаниях современников и в описаниях даже исторических²²⁴. Эта «марка», если она была найдена, могла в данном случае скорее всего свидетельствовать о том, что уже 29-го со стороны большевиков действовали латышские стрелки, пытавшиеся в «одиночном порядке» (из сообщения командующего ХІІ-ой армией) проникнуть в Петербург с фронта и задержанные отчасти в Пскове. Очень скоро наступило время, когда уже не матросы, а только новые преторианцы из латышских стрелков сделались единственной военной опорой власти.

Неудача легкомысленно поднятого восстания, по Керенскому, объясняется, главным образом, злой волей предателей и провокаторов: «все готовые к бою большевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы (в Гатчине) могли их поддержать или по крайней мере воспользоваться восстанием в Петрограде для атаки на большевистские войска у Пулкова». Была ли здесь злая воля? Ни Станкевич, ни Гоц, информировавшие Керенского 30-го о событиях в Петербурге, об этой злой воле предателей и провокаторов не говорят. Поздно вечером 28-го, по возвращении из Гатчины, Станкевич направился в Комитет Спасения. Оказалось, что «за день» организационная работа сделала «громадные шаги». «Военный Комитет имея связи со всеми почти частями и считал себя распорядителем солидной вооруженной силы». На заседании был поставлен вопрос о выступлении, но было «единодушно решено подождать еще хоть один день: каждый день увеличивал нашу силу и организованность; кроме того, мои сведения о том, что отряд Керенского по всей видимости начнет наступление на Петроград лишь через день, тоже склоняли в сторону выжидания для нанесения согласованного удара». Милюков со слов Авксентьева в своей «Истории» подтверждает эту версию. Авксентьев «не участвовал в военном совещании», но находился в том же здании «в качестве председателя Совета Кр. Деп.». Ушел он вместе с Гоцом, и последний сказал ему, что «на завтрашний день ничего не решено, и день пройдет спокойно²²⁵. На другой день «я узнал, – пишет Станкевич, – что после моего ухода в Комитет пришел Полковников²²⁶ и еще кто-то и принесли известие, что большевики назначили на завтра разоружение юнкеров... Естественно, надо было предупредить удар. Поэтому было решено начать наступление немедленно».

Во всей этой запутанной обстановке пока еще трудно разобраться. Невозможно точно установить час, когда был арестован Брудерер, при котором нашли дислокацию восстания – ведь именно это и могло форсировать выступление – делать его неизбежным. Конечно, могли побудить и слухи о готовящемся разоружении юнкеров – прецедент был в виде разоружения 27-го Павловского училища. Такое постановление ВРК имеется, но помечено оно 29 числом и относится к дневному часу, когда восстание было уже в значительной степени подавлено. Вернее предположить, что «форсировали» восстание не только случайные «недостаточно еще выясненные обстоятельства», но отчасти и информация, полученная военной комиссией от того же Станкевича, и что восстание было окончательно назначено в ночном заседании в той или иной степени с общего согласия – арест Брудерера лишь облегчил большевикам подавление не достаточно подготовленного движения. Очень характерно в этом отношении показание молодого 19-летнего юнкера Николаевского инженерного училища герцога Лейхтенбергского, участника организации Пуришкевича. «Нам, юнкерам, – говорил он, – было приказано лечь спать одетыми в шинели и винтовки поставить у постелей. В 4 час. ночи нас внезапно разбудили и подняли. Нам выдали патроны, выстроили и полк. Муффель, от имени Комитета Спасения, обратился к нам с речью... Муффель объявил, что войска Керенского ожидаются в городе к 11 час. утра, и что юнкерам, в ожидании подхода этих войск Керенского, Комитетом Спасения Р и Р поручается поддержать в городе порядок²²⁷ и для этой цели надлежит занять Михайловский замок и телефонную станцию... Муффель объявил, что юнкера, которые по политическим убеждениям считают для себя невозможным исполнить это поручение, могут остаться, но никого, кроме одного, желающего остаться, не нашлось».

В продвижении Керенского была полная уверенность. Если ВРК официально объявлял, что Керенский двигается с 5000 казаков, то в оппозиционных кругах господствовало убеждение, что к Петрограду подходит целый корпус – об этом осведомляла Бьюкенена 27-го особая делегация, в состав которой входил Набоков, об этом говорилось с трибуны Городской Думы. Возвратившийся из ставки Керенского Станкевич еще раз подтвердил такую версию, как он сам об этом признается в воспоминаниях: «подробно расспрашивать о состоянии отряда я не считал себя в праве, так как разговор велся при слишком большом количестве лиц». Но сам Станкевич тогда вынес впечатление, что в руках Краснова «во всяком случае весь кавалерийский корпус». Кроме казаков, за Керенским стояли 30 т. лужского гарнизона, готовых выступить на поддержку Комитета Спасения. Несомненно и то, что в ряде частей петербургского гарнизона намечался поворот, при котором «созерцательно-выжидательное» настроение могло перейти в активное²²⁸. Комитет Спасения мог уже устроить несколько собраний-митингов в казармах, и его ораторы иногда не без успеха могли перед солдатской аудиторией состязаться с большевистскими демагогами. Изменяющееся настроение гарнизона, некоторые организационные связи импульсивное восприятие готово было принять за фактическую уже возможность распоряжаться «солидной вооруженной силой». Легенда о форсированном выступлении родилась на другой день – после неудачи²²⁹. В этом отчасти убеждает подготовленность на 29-ое всей литературной части восстания. В короткий промежуток времени, протекший от окончания военного совещания до ночного приказа Полковникова, выполнить подобную работу было невозможно.

***

Кривое зеркало истории отразило «кровавое воскресенье» двумя жизненными гримасами.

В то самое время, когда юнкера совершали свой «кровавый путь на Голгофу», по выражению современника, в помещении «Викжеля» в 7 час. вечера открылось первое согласительное заседание представителей разных течений революционной демократии и большевиков. На заседании присутствовали и посланцы Комитета Спасения. Не важно то, что они говорили на этом заседании, отвергая возможность участия большевиков в будущей правительственной власти – пусть даже они присутствовали только с «информационными целями», как любили тогда говорить: не важно и то, что на другой день представителями революционной демократии был заявлен негодующий протест против действий ВРК – сами по себе переговоры с большевиками в этот момент в глазах так называемых «правых» кругов социалистической демократии являлись «предательством». Осудили переговоры и народные социалисты, и соц. рев. из «Воли Народа», и группа Потресова и плехановское «Единство». «Неизгладимое впечатление» произвело на современников «кровавое воскресенье»: может быть, но только театры и кинематографы под аккомпанемент артиллерийской пальбы в это воскресенье были так же переполнены, как переполнены они были в тот день, когда на маленьком островке территории, отделенной от всего города, происходила агония Зимнего Дворца и доживало свои последние часы Правительство революции...

В истории нет, однако, места пессимизму, ибо на смену нравственно унижающего и мрачного всегда приходит бодрящее. Граждане! – обращался Исполнительный Комитет всероссийского съезда военных училищ и школ прапорщиков к населению «всей России»: «Вчера в Петрограде совершилось ужасное, кошмарное дело. Банда обезумевших, озверевших людей под предводительством сознательных убийц произвела невероятную по своей жестокости расправу над юнкерами, не желавшими признать власть Ленина Кровавого... Не поддаются никакому описанию ужасы, творившиеся вчера опричниками самодержавного «военно-революционного комитета». Юнкеров расстреливали, бросали в воду, избивали до смерти, замучивали в тюремных застенках. Граждане! Кровь мучеников вопиет к вам. Пусть по всей стране, как вопль негодования, как грозный отклик, раздастся ваше единодушное проклятие убийцам». И тот же Комитет, обращаясь к юнкерам Петербурга и провинции, говорил: ... «Из вашей среды вышли доблестные ряды тех, кто до конца выполнил в последние страшные дни свой гражданский и военный долг по защите законной власти от преступных посягательств безумцев и изменников. Членами вашей семьи являются те, которые подверглись издевательствам, томятся ныне по- тюрьмам, брошенные туда большевиками – палачами свободы. От вашего имени мы заявляем, что вы не только не поддержите этих предателей пассивным отношением к преступному захвату ими власти, не только откажетесь выполнять их «распоряжения», но вместе со всем другим населением и сознательной частью армии организуетесь против темных авантюристов, обманувших солдат и рабочих, ведущих страну и революцию к гибели²³⁰.

Не так легко было угасить дух молодежи. Через несколько дней от имени 13 высших учебных заведений Петербурга протестовало все студенчество против «диких расправ» насильников. Уже тогда Троцкий грозил, что взятые в плен юнкера в качестве «заложников» будут отправлены в Кронштадт, и что «каждого рабочего мы будем обменивать на 5 юнкеров²³¹. Но 31-го всех «юнкеров-социалистов» ВРК должен был освободить по «ходатайству» или требованию делегации студенческих организаций социалистических партий, в которую входили и представители большевистской фракции.

***

Почему не помогли казаки, с которыми велись «предварительные переговоры» и убеждать которых выступить 29-го ездили Авксентьев и Чайковский?

Вероятно, как и 25-го, основной причиной – неопределенность настроений казачьих полков, входивших в Петербургский гарнизон достаточно разложившегося тыла. Недаром делегаты 1 Донского полка, прибывшие к Краснову, представлялись последнему скорее разведчиками из чужого лагеря, чем попутчиками. Настроение легко могло измениться при успешном наступлении «корпуса» Краснова. Пока же большинство предпочитало по-прежнему выжидать.

Не было, очевидно, единства и в среде руководителей казачества. Краснов приводит записку, полученную им из Петербурга рано утром 30-го октября. Записка случайно сохранилась в записной книжке автора мемуаров – ее привез прорвавшийся из Петербурга гимназист. Исполняющий обязанности Председателя Совета К. В. Михеев (представитель уральского казачества) писал: «Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят. Казаки ждут, пока пойдут пехотные части. Совет Союза требует вашего немедленного движения на Петроград. Не забывайте, что ваше желание бескровно захватить власть – фикция, так как здесь будет поголовное истребление юнкеров. Подробности узнаете от посланных». Нет никакого основания заподазривать вымышленность подобного письма. И при прочтении его почти органически ощущается необходимость ввести существенные коррективы в изображение обстановки, рисуемой мемуарным пером Керенского²³².

Слишком упрощенная схема не всегда соответствует действительности. Даже то крыло Совета Кад. В., которое придерживалось тактики выжидательной и стремилось не вмешиваться в петербургскую «передрягу», исходило главным образом из желания сохранить три полка казаков для перевода их на Дон, где под верховенством Каледина, по его мнению, создавалось здоровое национальное движение. (Намечались даже меры к незаконной и скрытой отправке из Петербурга людей, оружия, лошадей). Тактика была недальновидная, одновременно наивная и ошибочная. Наивная, ибо трудно было предположить, что большевики постараются освободиться от опасных соседей с их внешним, ненадежным «нейтралитетом» и отправят их на Дон. Ошибочная, ибо своим «нейтралитетом» они укрепляли большевиков и разлагали своих же казаков. Смольный дал ответ через месяц – в ночь с 28 на 29 ноября. Совет, после того, как им была принята резолюция протеста против присылки «карательных отрядов» в область В. Д. и сделано заявление, что казаки не могут принять меры «без Собрания», был разгромлен отрядом латышей, а арестованные члены (7 из 33-х) посажены в подвал Смольного.

Несколько фраз из дошедшей до нас, вернее перехваченной большевиками, плохо проредактированной ленты переговоров по прямому проводу тов. председателя Кеевского фронтового казачьего съезда подъесаула Иванова с неизвестным представителем Совета Каз. В. в Петербурге довольно наглядно представляет психологию и тактику той части Совнта, которая не желала агитировать среди казаков в пользу Правительства Керенского. Разговор, по всей видимости, происходил 27 октября. «Деятельно ли работает Совет Союза Каз. Войск?» – спрашивает представитель съезда. «Съезд ждет от вас самых решительных мер к подавлению большевистского восстания в Петрограде... Сейчас вел переговоры с помощ. атамана Войск Дона Богаевским... Войсковое правительство всю власть взяло в свои руки. Ат. Каледин орудует во всю для подавления большевистского восстания... Войсковое правительство требует от Керенского, чтобы он немедленно прибыл в Новочеркасск для организации государственной власти на Дону. Дон предлагает все услуги для сконструирования этой власти»²³³. Из Петербурга отвечают: «Пусть казачество не связывает свою судьбу с этим... В тылу он потерял всякое влияние. Взять его к себе, конечно, надо, как наживу на удочку для известного сорта рыбы. Правительство должно быть организовано в Новочеркасске в контакте с московскими общественными деятелями, это объектовая логика событий и обстановки». Затем идет показательная фраза: «казачьи полки пока не играли» и отрывочная информация: «предстоят в ближайшем будущем аресты петроградских военных училищ, все время ищущих контакта с нами. Совет пока в безопасности. Дальнейшее зависит»... Начинается перебой в разговоре... «Успокойте Временное Правительство от имени казачьего съезда... Я полагаю, воля съезда для Совета есть закон в данное тяжелое время»...

Можно предположить, что оппозиционная группа Совета под давлением съезда и согласилась бы на выступление 29-го, если бы не считала его «авантюрой». Через своих делегатов и делегатов из Гатчины Совет должен был знать, какой посредственной силой располагал Краснов²³⁴. И казаки предполагали «еще не играть²³⁵. Все это только возможное предположение. Рискованно, однако, изображать в одном тоне настроения руководящих кругов казачьей среды. Употребляя терминологию эпохи, киевский общеказачий фронтовый съезд готов был «до одного положить свои головы» и звал 25-го «к оружию на защиту родины и свободы». Постановление это съезд особо доводил до сведения главы Временного Правительства – Керенского.

Когда юнкера сражались в Петербурге, в Царском Селе и в Гатчине была передышка. Трудно понять, как мог Керенский через десять лет повторять то, что он писал в ранних воспоминаниях – и повторять свои утверждения еще с большей экспрессией. «Если бы живые человеческие руки не подсунули ген. Краснову в самый разгар движения на Петербург утром 29-го «директиву о нейтралитете», памятное, «кровавое воскресенье» развернулось бы «совсем при другом соотношении сил». Такую уверенность высказывал Керенский в «Днях» в статье «об ответственности » (12 ноября 27 г.). Эти «живые человеческие руки», – пояснялось в другом месте, – олицетворялись пропавшими в Гатчину делегатами Совета Каз. В. Как будто, достаточно ясно уже показано, как мало могло соответствовать подобное утверждение действительности.

«Активность» Керенского объяснялась в то время не столько расчётом – умением предвидеть, сколько увлечением слишком легким успехом, который был накануне, и слишком большим оптимизмом посланца Комитета Спасения о петербургских настроениях²³⁶. Уже вечером 28-го Керченский поспешил послать телеграмму в Ставку: «большевизм распадается, изолирован и, как орган организационной силы, его нет уже в Петербурге». Большевики «гибнут», передает Вырубов со слов Керенского правительственному комиссару юго-зап. фронта Иорданскому. И это эхо вновь отзывается по всему фронту. Утренний бюллетень Комитета Спасения 29-го помещает телеграфный приказ из Гатчинскаго Дворца: «предлагаю никаких предложений и распоряжений, исходящих от лиц, именующих себя народными комиссарами или комиссарами военно-революционного комитета, не исполнять, ни в какие сношения не вступать и в правительственные учреждения не допускать».

И как то всегда Керенский забывает, что в распоряжении Краснова был не «корпус», а всего лишь несколько сот казаков. Ободренный оптимистическими сообщениями о Петербурге Краснов, по словам Станкевича, спрашивал его при свидании 28-го: возможно-ли «выждать хоть один день с дальнейшим наступлением, так как его казаки устали, и ему необходимо подождать пехоты». «Мое мнение, – говорит Станкевич, – было, что, если сил недостаточно для немедленного наступления, то можно было выждать». По воспоминаниям Керенского, Станкевич настаивал на ускорении «нашего продвижения » в Петербург и «сильно помог Керенскому в его разногласии с Красновым «Пассивность» Краснова, следовательно, больше всего зависела от малочисленности отряда, совершенно к тому же растерявшегося в обстановке массового «нейтралитета» в Гатчине и в Царском Селе. Ставку только на «геройство храбрых» и сам, быть может, легко увлекающийся Краснов, все-таки боялся делать. Едва ли он преувеличивает, когда утверждает, что с большим трудом он поборол нежелание казаков двигаться без пехоты вперед и уговорил их сделать 30-го лишь «рекогносцировку с боем» и тем самым определить сопротивляемость противника.

30-го начался «бой» под Пулковым. Правительственный большевистский официоз «Правда» в повышенных тонах писал о «величественной картине революционного энтузиазма», какую представляли шедшие на пулковский фронт войска. Полки за полками шли солдаты петербургского гарнизона, красная гвардия, матросы с тяжелой артиллерией. На фронт была брошена вся молодежь. Не только Петербург, но и Кронштадт опустел, по словам Раскольникова. Тысячи рабочих, с женами и детьми, отправлялись не только рыть окопы, но и сражаться за революцию. «Борьба за свободу подошла к критическому моменту», – провозглашал приказ ВРК. Мемуаристы, со своей стороны не отстают в тоне своих изображений: «Черные, забрызганные грязью и кровью, эти борцы за революцию шли вперед и дрались, как львы, не взирая на падающих вокруг товарищей. Нас, испытанных фронтовых воинов, удивляло их бесстрашие». Войска Керенского должны были пасовать перед этой «беззаветной храбростью».

Реальная обстановка была не совсем такая, и «величественная картина революционного энтузиазма» должна сильно потускнеть под историческим скальпелем. Некоторые факты, обрисовывающие обстановку, были уже приведены. Их можно было бы умножить. По утверждению Раскольникова, все полки петербургского гарнизона (кроме Измайловского)²³⁷, в любой момент были готовы «вступить в бой с Керенским», но первый же отправленный полк, Волынский, вынес резолюцию с требованием прекращения кровопролития и примирения враждующих сторон. «Все разбегаются под Пулковым», – невзначай бросает Дыбенко. Джону Риду солдаты в Гатчине говорят: «мы толком и сами не знаем, что и в чем суть дела». Воспоминания полны противоречий, и это до некоторой степени понятно: то надо подчеркнуть геройство не растерявшихся «вождей», то подъем рабочих, которые сделали то, что «тщетно пытались создать сверху из революционного наго штаба» (Троцкий). Наступило «уныние» в Смольном, – признает назначенный начальником «штаба» Бонч-Бруевич: «огромные коридоры опустели, и только небольшая кучка товарищей должна была вести и руководить действиями военного штаба». Нет транспорта. Бонч отправляется на митинг грузчиков и ломовых и сразу преображает их в «действительных борцов революции». Среди этой «кучки» на первом месте, конечно, Ленин. Его вмешательство, по словам Подвойского, отрезвило растерявшихся. «Энергичная работа» Путиловского и Обуховского заводов «по оборудованию защиты Царского Села» сыграла решающую роль, но для того, чтобы получить нужные на фронте броне-площадки от Путиловского завода, самому Ленину пришлось ехать на завод убеждать и воздействовать на рабочих. На Орудийном заводе, по свидетельству «Дела Народа», 2000 голосов против 20-ти 28-го было отвергнуто предложение большевиков об активной помощи. Как все это далеко от символического изображения Смольного в дни наступления Керченского в виде «электрической станции, посылающей свой ток во всю Россию». Все воззвания ВРК (им не уступают бюллетени ЦК большевистской партии) говорят о том, что в ход пущена самая последняя демагогия, рассчитанная на все вкусы толпы, но только отнюдь не на сознательное чувство «революционного народа»: Керенский идет на Петербург «по требованию дворян, помещиков, капиталистов, спекулянтов для того, чтобы «вернуть землю помещикам», чтобы «вновь продолжать губительную ненавистную войну». Керенский бежал из Петербурга, обрекая его «на сдачу» немцам, «на голод, на кровавую бойню»; Керенский идет с Корниловым, он «сносится по телефону» с вел. кн. Михаилом Александровичем и т. д.

Силы большевиков под Пулковым бесконечно превышали красновскую «горсть». Краснов вступил в «бой», имея 600 казаков, 18 орудий, броневик и блиндированный поезд²³⁸. Описание «боя» у Краснова более спокойно и, следовательно, более правдиво. Обстановка, как на маневрах под Красным Селом – вплоть до публики, пришедшей посмотреть на «бой». Противников разделяет овраг реки Славянки. Красная гвардия в центре на Пулковской горе, матросы по флангам. Сила Краснова в артиллерии: «артиллерийским огнем держу противника в почтительном отдалении». Большая колонна солдат движется в тыл Краснова: «я послал броневой поезд и 30 конных казаков». Через полчаса донесение: лейб-гвардии Измайловский полк в полном составе после первой же шрапнели бежал в беспорядке. Сотня оренбуржцев, стоявшая в бездействии за неимением винтовок, никем не поддержанная, по собственной инициативе, ринулась в атаку д. Сузы, занятой матросами. Толпа черных фигур в беспорядке бежит. То были красногвардейцы. Матросы стойко оставались на месте. Казаки наткнулись на болотную канаву и атака остановилась. Видно, как под выстрелами, едва ли не в упор, падают люди. Сотня, соскочив с лошадей, бежит назад. Потери не так велики, как можно было ожидать. Убит кошдир сотни и около 18 казаков ранено. Погибло 40 лошадей. По сообщению «Правды», «вся казачья сотня была скошена пулеметами)». Но «морально, – добавляет Краснов, – эта неудачная атака была очень невыгодна для нас – она показала стойкость матросов. А матросы численностью более, нежели в 10 раз, нас²³⁹.

Смеркалось. Бой стал затихать – снаряды были на исходе. Матросы, не поддерживаемые артиллерией, перешли в наступление. Краснов отдал приказ – отойти в Гатчину, где и занять «оборонительное положение)», так как «рекогносцировка» выяснила, что для овладения Петербургом сил недостаточно. Казаки в полном порядке, со всей артиллерией и обозом, сотня за сотней стали вытягиваться по гатчинскому шоссе. Большевистские части «рвались в бой», но за Красновым в Гатчину не последовали, хотя отступление казаков и носило характер: «беспорядочного бегства». Со стороны Керченского в боях легло 1500 раненых и убитых, с нашей стороны около 200, – гласила победоносная реляция ВРК²⁴⁰. Краснов исчислял свои потери чуть ли не 3 убитыми и 28 ранеными. После поражения у Керченского осталось «только 700» казаков. «Керенский н Краснов на голову разбиты», – сообщал Муравьев в действующую армию. «Ночь с 30-го на 31-е войдет в историю», – объявлял в 2 часа ночи именем народных комиссаров Троцкий из Пулкова: «солдаты, матросы и рабочие Петрограда показали, что умеют и хотят с оружием в руках утвердить волю и власть демократии»²⁴¹.

«Да разве это гражданская война», – с разочарованием говорит Дж. Риду французский офицер, наблюдавший непосредственно арену боев: «Все, что хотите, но только не бой». «Это не было, конечно, большое сражение », по мнению Савинкова, но «оно было кровопролитным и чрезвычайно упорным». Оставим стратегам выяснение этого вопроса, для нас детали значения не имеют²⁴²: с точки зрения продвижения в Петербург гатчинская ставка понесла поражение, хота большевиками, как свидетельствует Раскольников, после пулковской победы положение признавалось «ненадежным» из-за сомнительной стойкости войск.

В Гатчинском дворце шли также своего рода «бои», принимавшие то бурные формы, то формы соглашения, в зависимости от противника.

29-го поздно вечером Керенского посетила депутация «Викжеля» с «наглым ультиматумом» вступить с большевиками в мирные переговоры под угрозой железнодорожной забастовки²⁴³. «Произошла бурная сцена», – вспоминает Керенский. Другие участники беседы (Плаксин, Крушинский, Сенюшкин) также говорят о повышенном настроении Керченского. Официально Керенский ультиматума не отверг, – заверяла делегация на столбцах «Новой Жизни»; он потребовал пропуска к нему представителей Комитета Спасения и министров для обсуждения вопроса и предоставления ему паровоза в Могилев для того, чтобы договориться с представителями армии. Условие переговоров Керенский ставил освобождение из Петропавловской крепости всех министров.

Очевидно, непосредственно после отъезда делегации «Викжеля» ночью прибыли из Петербурга Гоц и Станкевич. Гоц приехал, надо думать, с совершенно определённой целью. После неудачи движения 29 октября, – говорил на суде Гоц, – мы увидели, что в нашем распоряжении нет сил для немедленного свержения большевиков вооруженной рукой, и мы изменили нашу тактику. Началась тактика последовательной изоляции большевиков от всех социалистических и демократических сил и народных масс»; в то же время, стремясь к объединению демократии, мы делали все усилия, чтобы потушить гражданскую войну путем переговоров и соглашений. Я имею в виду переговоры по инициативе «Викжеля» и переговоры в Могилеве». Такова стала, по словам Гоца, позиция главенствовавшей в Комитете Спасения партии социалистов-революционеров. Еще более колеблющейся, еще более двойственной в силу этого должна была сделаться и противобольшевистская акция Комитета Спасения. Она должна была покатиться по рельсам черновской тактики, основную линию которой – на первых порах – можно было бы определить, как попытку вооруженное подавление мятежа заменить вооруженной демонстрацией, от силы которой зависела бы уступчивость большевиков.

Такое течение было в недрах ЦК партии с самого начала, но к нему не примыкали те, которые участвовали в Комитете Спасения – не разделяли миролюбивых взглядов прежде всего эсеровские «боевики», среди которых Фейт отмечал «правый уклон». Надо думать, что и сам Гоц не с такой легкостью перешел с одной позиции на другую. В своем свидетельстве на большевистском суде он выключил целый этап эволюции (недолгий, как все в эти бурные дни), прошедший между «кровавым воскресеньем и тактикой в Могилеве, которую партийный официоз «Дело Народа» 3ноября формулировал в таких выражениях: «ПСР не должна быть партией гражданской войны с правительством большевиков, так как она не борется с теми рабочими и солдатами, которые временно идут с большевиками. Она должна победить большевизм, вскрывая перед демократией всю внутреннюю ложь его».

Впечатления, вынесенные 29-го, толкнули вначале к другому верстовому столбу, на котором было указано: Гатчина. «Провал восстания. Неожиданная слабость наших сил и неожиданная энергия, развитая большевиками, казались нам ошеломляющими», – пишет Станкевич: «Надежды оставались только на отряд Керенского. И Гоц прибыл с миссией, возможно, не вполне оформленной – убедить Керенского свернуть знамя Временного правительства и водрузить на Гатчинском дворце флаг революционной демократии. Если употребить любимое Керенским слово «интрига», то такую интригу и повели против него «друзья», появившиеся в Гатчине: один сознательно, другой – бессознательно выполняя директивы закулисных дирижеров.

Станкевич и Гоц начали убеждать Керенского уехать в Ставку, откуда можно думать об организации борьбы в большем масштабе: «здесь же, в Гатчине, полная оторванность и отрезанность на милость Савинкова и Плаксина». Керенский возражал, а Станкевич разбивал все его аргументы и при содействии Гоца убедил Керенского согласиться выехать на другой день в Ставку. Так как поездка представляла некоторый риск, то Станкевич (автор вообще склонен приписывать себе инициативу) убедил Керенского назначить себе преемника. «На всякий случай», – как выражается Керенский, не упоминая о приведенном разговоре, – «я передал, воспользовавшись приездом ко мне моих друзей из СПБ, письмо на имя Авксентьева, которому я вручал права и обязанности министра-председателя и предлагал немедленно пополнить состав Временного Правительства». Как видим, «на всякий случай» власть делегируется председателю Комитета Спасения, а не кому-либо из членов Временного Правительства. Свое решение уехать Керенский мотивирует в воспоминаниях невозможностью оставаться в атмосфере интриг, так как его пребывание в Гатчине штабом почиталось вредным для успеха. Но собрался Керенский ехать не в Ставку, а только навстречу приближающимся эшелонам и продвинуть Краснову пехоту. О своем отъезде он утром (очевидно, 30-го) послал записку Краснову.

Я уже цитировал разговор Барановского с Духониным от 30 октября, в утренние часы, по поводу непопулярности Керченского в армии и необходимости действовать от имени Комитета Спасения. Этот разговор отчасти вскрывает подоплеку гатчинских бесед и позволяет заглянуть в закулисную игру или соглашения, которые почему то не раскрывают мемуаристы²⁴⁴. «Говорил с Войтинским, который при Керенском, – сообщает Барановский; – вот что он мне передал на мое заявление, сказанное ему в том же духе, что я сказал вам: между Керенским и Комитетом Спасения полный контакт, по крайней мере полное желание контакта, причем А. Ф. без колебания сделает все, что от него требуется. Настроение Комитета Спасения вполне определённое, все их надежды связаны с действиями отряда Краснова. Вчера (т. е. 29-го) у Керченского были Станкевич и Гоц, которые обсуждали вопрос о железнодорожниках и решили действовать с полным напряжением сил без всяких колебаний. Члены Комитета Спасения уехали в Лугу, откуда будет выпущен, по-видимому, манифест о роли этого Комитета с призывом к войскам бороться против захватчиков-большевиков»...

«Я думаю, – от себя добавляет Барановский, – главковерх, как министр-председатель, должен был бы передать или, как выражаются иначе, делегировать свою власть этому Комитету и работать вместе с ним, – это мое глубокое убеждение, иначе несомненный конец всему²⁴⁵.

Ночью 29-го в Гатчине несколько неожиданно, по крайней мере для Керенского, появился председатель ЦК партии с.-р. Чернов, перебравшийся с Западного фронта на Северный. Керенский с неудовольствием узнал об этом приезде. «Керенский, – рассказывает Станкевич, – просил меня встретить Чернова и убедить его немедленно ехать дальше, если возможно, не заглядывая во дворец, во всяком случае, не пытаясь играть какую-нибудь роль в Гатчине. Мне казалось это излишней подозрительностью и недоверчивостью. Я поместил Чернова в моей комнате и даже настоял, чтобы Керенский принял его. Беседа продолжалась недолго, но в весьма спокойных тонах».

О том же свидании рассказывает с.-р. Вейгер, заведовавший в Гатчине «гражданской частью». Он застал Керченского в состоянии «сильного волнения» после разговора с Черновым. Керенский сообщил ему, что ЦК партии ведет «политику неодобрения» его действий, и что Чернов, настаивая на однородном социалистической правительстве, находит неуместными «боевые действия». Вейгер порекомендовал главковерху отдать «распоряжение об аресте Чернова». Но, очевидно, точка зрения Чернова... поколебала Керенского. Наш разговор сводился к отстаиванию мною точки зрения о необходимости опереться на Ставку и никоим образом не давать перебоев в своем поведении... Керенский в ответ затронул Корниловскую историю и выражал опасение, что на его голову опять посыпятся обвинения в «корниловщине». В общем Керенский никакого прямого ответа мне не дал».

Появление Чернова в Гатчине едва ли было случайно. Не зря имя его лансировалось в боевых воззваниях, выпущенных 29-го от имени Комитета Спасения. Уже после подавления восстания юнкеров в «Деле Народа» появилась еще одна прокламация от того же Комитета с призывом к населению не рыть окопов и пр., подтверждавшая, что «с войсками идет председатель В. Сов. Кр. Деп... В. М. Чернов». Но если приезд Чернова не был случаен, то он был несколько преждевременен. Другой с.-р. Семенов утверждает, что после «бурного » разговора с Керенским Чернов «намерено держался в стороне от Керченского и старался показать свою чуждость ему». А третий с.-p., Зубков, такими словами передавал впечатления Чернова от Гатчины: «здесь кислым пахнет». Сам Чернов назвал впоследствии в «Деле Народа» Керенского «заложником» в Гатчине.

Совершенно очевидно, что 30 октября была сделана попытка под благовидным предлогом удалить Керченского из Гатчины и тем самым устранить его от возглавления «противобольшевистской акции». Керенский – символ непопулярного правительства. Продвижение отряда с Керенским во главе означает восстановление, пусть временное, ушедшего в небытие правительства. Керенский идет под флагом защиты коалиционного правительства. Большевистские демагоги ставят знак равенства между Керенским и Калединым. И тот и другой возглавляют реакционные «корниловские банды». А для «эсеровских большевиков» из «Дела Народа», как назвал Потресов группу Чернова незадолго до октябрьского переворота, «калединская реакция» более неприемлема, чем большевистская авантюра. Едва ли Чернов склонен был чрезмерно связывать свое имя с казачьим отрядом Краснова – он был лидером политики «изоляции», а не «репрессии». Вероятно, этим ощущением и надо было объяснить двусмысленный ответ, данный Черновым депутации лужских с.-p., которая посетила его в Гатчине. На этом маленьком, но чрезвычайно характерном эпизоде я вынужден остановиться несколько подробнее в силу того, что мне раз уже пришлось его касаться, и тогда в ответ последовала весьма резкая реплика Чернова в «Воле России»²⁴⁶.

«Утром, – вспоминает Станкевич, – я был разбужен делегацией лужских эсеров, в руках которых была лужская станция и лужский совет. Они пришли к Чернову спрашивать его совета, правильна ли та позиция, которую они заняли и выразили накануне принятой революцией. Эта резолюция гласила, что лужский гарнизон решает оставаться нейтральным в борьбе Правительства с большевиками и пропускать эшелоны, как идущие на помощь Правительству, так и идущие по зову большевиков. Чернов заявил, что с его стороны резолюция возражений не встречает. На мои негодующие реплики, что это удар в спину Правительства, он спокойно заметил, что практически важно одно, чтобы пропускать эшелоны Правительства, так как эшелоны к большевикам, по-видимому, не идут»... Чернов согласен, что его «линия поведения » в том виде, как она у меня (т. е. Станкевича) изложена, «выходит действительно загадочной и даже подозрительной». «Во всяком случае В. Г. Станкевичем весь этот случай лично и непосредственно не наблюдался и узнал он о нем от меня же и, может быть, еще от моего спутника д-ра Фейта²⁴⁷. Да, с этим последним мы побывали тогда и в Пскове и в Луге; обеспокоенные положением Керченского среди Красновского конного корпуса, для которого он по видимости был верховным главою, а фактически едва ли не заложником, мы с помощью еще двух командированных в разные стороны товарищей (их имена пока названы быть не могут) старались где-нибудь разыскать и продвинуть к Гатчине другие, более надёжные в революционно демократическом смысле воинские части. В Луге мы застали картину сугубо провинциальную – нелепо галдящий расхлябанный совдеп²⁴⁸, представители которого являлись к нам и успокаивали нас: «Мы совсем не большевики, это на нас клевещут; мы так себе просто... беспартийные большевики». Эти «беспартийные большевики» уже арестовали было, но потом выпустили комиссара Северного фронта В. С. Войтинского²⁴⁹. Их последнее решение «держать нейтралитет» было для нас уже выигрышем. Практически для нас его было достаточно. Большевистских эшелонов на этой линии, по сведениям нашим, к Питеру ни откуда не шло и не ожидалось, наоборот, к нему предстояло пробиваться, преодолевая всевозможные препятствия, некоторым разрозненным частям, верным Временному Правительству. И мы «приняли» этот нейтралитет лужских «беспартийных большевиков²⁵⁰, с которыми возиться и на которых тратить время нам было тем более некогда, что из той же Луги мы хотели, во что бы то ни стало, ни дня не промедлив, вывезти в Гатчину для личной охраны Керенского небольшую, но зато абсолютно, до последнего человека, надежную эсеровскую дружину. Это нам сделать удалось, и я напомню, что, сколько мне известно, только благодаря людям из этой дружины Керенскому удалось спастись, когда Красновские казаки собирались его выдать Дыбенским матросам».

В свое время мы увидим, что из себя представляла фиктивная «эсэровская дружина», которую старался Чернов вывезти из Луги путем весьма странного компромисса с «беспартийными большевиками». Возможно, что Чернов и Фейт много потратили труда на отыскание на Северном фронте революционно-демократически настроенных войсковых частей – кое-что в смысле этих попыток историк может зафиксировать, но с очень существенной оговоркой хронологического порядка: это относилось не к тому моменту, когда Чернов решительно ничего не опроверг из рассказа Станкевича, но пояснения его могут служить весьма яркой иллюстрацией к тому, какую путаницу в умах и настроениях масс создавала двойственная позиция революционной демократии: анти-большевистский лужский совет, руководимый социалистами-революционерами, через три дня оказался в состоянии какой-то политической прострации...

Находившийся в Гатчине одновременно с Черновым Гоц не отделял себя еще от красновского отряда. Мы видим его вместе с Савинковым на поле битвы в цепях красновских казаков, видим его на митинге в Царском Селе, откуда грозила опасность выступления стрелкового полка в тыл казакам – нет, не на поддержку большевиков, а с целью добиться прекращения борьбы, беспокоившей царскосельский гарнизон. Гоцу удалось добиться от полка пассивного «нейтралитета», но для его позиции будет характерно то, что он не только не заикнется о поддержке на фронте Правительства, но всемерно, по словам Семенова, будет от него отгораживаться. Как всегда бывает у людей искренних, переживших известное колебание и принявших определённое решение, Войтинский более всех связал свою судьбу с отрядом Краснова: все надежды его были соединены с успехом именно этого отряда. По его инициативе отряд принял декларацию, которая подчеркивала демократичность намерений наступающих на Петербург войск и невозможность использования красновского отряда в целях контрреволюции. Отряд действует в полном согласии с органами революционной демократии – Комитетом Спасения; в виде некоторой уступки в политическую платформу вместо Временного Правительства вводился уже совсем несуществующий Совет Республики²⁵¹. «Наш отряд, – телеграфирует 30-го Войтинский своему помощнику Савицкому, скорее склонявшемуся к черновской позиции, – приобрёл значение решающее. Имейте это в виду и делайте все для усиления». Войтинский поясняет, почему гатчинский отряд получил такое решающее значение: «на юге, вокруг Новочеркасска, организуется не на шутку новый государственный центр с углем и хлебом»²⁵².

В такой общественной атмосфере, окружавшей Гатчинский Дворец, пожалуй, и не так трудно себе представить растерянность Керченского. На одну ночь пришлись: Викжель, петербургские друзья-советчики и Чернов... Какое то соглашение было достигнуто, ибо в 3 час. 20 мин. утра 31-го из Гатчинского Дворца была отправлена циркулярная телеграмма, минуя Ставку, всем армейским комитетам, комиссарам и командармам: «Временный Совет P. Р., Всероссийский Комитет Спасения, ЦИК Кр., Сол. и Раб- Деп. призывают действующей армии немедленно прислать войска хотя бы и по одному пехотному полку от ближайших армий и возможно срочно, самым действенным средством, не останавливаясь ни перед чем: курьерскими поездами доставить эшелоны в Лугу и Гатчину. Вся тяжесть отвѣтств3енности за промедление падет на промедляющих». Телеграмма была подписана именами: Керенский, Авксентьев, Гоц, Войтинский, Станкевич, Семенов. Как видим, подписи Чернова, шедшего 29-го с революционными войсками в Петербург, нет. Вместо неё мало что-то тогда говорившая большинству подпись одного из «боевиков» ЦК партии с.-р.

***

В воспоминаниях Керенского коллективное выступление 31-го, сделанное под новым политическим флагом с полным устранением имени Временного Правительства, не нашло никакого отражения. Между тем такое выступление должно было вызвать еще большее противодействие со стороны главнокомандующего Северным фронтом, несмотря на всю его революционную репутацию. С устранением Временного Правительства исчезала та легальность, которая побуждала Черемисова, по крайней мере, к внешней лояльности и к формальному подчинению распоряжениям Главковерха. На фронте, между тем, положение осложнялось. Конфликт в 5-ой армии; конфликт в 12-ой с латышами. В самом Пскове грозила вспыхнуть гражданская война, так как местный ВРК при поддержке гарнизона оказался в остром столкновении с местным Комитетом Спасения и 30-го предъявил последнему даже «ультиматум», дав на ответ 2 часа времени.

Было решено изъять Черемисова, не останавливаясь перед арестом главнокомандующего. Среди других дошли до нас и ленты переговоров по этому поводу Ставки с посредником главковерха и окружавшей его общественности – ген. Барановским. По мысли инициаторов операции, изъятие Черемисова должна была произвести Ставка, о чем и было послано соответствующее уведомление – не приказ, а именно уведомление о «необходимости» произвести такую операцию. Ставка не сочувствовала этой мере, потому что, как раньше говорил Вырубов Толстому, «расчёт» должен происходить после. В ответ на уведомление Духонин указывал, что «при наличии создавшейся обстановки, как самый арест, так и перевозка и содержание в Ставке может вызвать тяжелые эксцессы». Духонин «полагал бы ограничиться предложением оставить должность в виду принципиального разногласия и с обязательством немедленно отбыть во внутреннюю Россию за пределы действующей армии»... На повторный запрос Барановского «насчет решительной телеграммы, которую «здесь ждут с нетерпением » Духонин поясняет, что он не может произвести ареста и пр., по телеграмме, «составленной не в виде приказа». Барановский, переговорив с Данилевичем в Гатчине, сообщает Духонину, что «главковерх согласен» отозвать Черемисова с должности «без ареста», а с предложением выехать внутрь России вне пределов армии. Духонин указывает тогда, что такое предложение должно исходить от главковерха. Телеграммы от Главковерха «по-видимому вы не дождетесь», – информирует уже 1 ноября Барановский, – «так как распоряжение, которое вы просите сделать по телеграфу, везет Войтинский и подобное же полномочие привез Чернов». У Чернова «полномочий достаточно», но начштабсев, т. е. Лукирский полагает, что «субъект изымаемый может сказать, что меня это не касается, так как фактически и Главковерх и Комитет Спасения ныне власти незаконные. Вы, наштаверх, являетесь безусловно властью, и телеграмма эта (от Духонина) нужна на случай протеста». «Мне не предоставлено право отчислять таких лиц», – отвечает Духонин: «Я получаю это право в случае болезни или смерти Главковерха. Главковерх находится на театре военных действий и может дать указание в самый короткий срок по аппарату. Что касается законной власти, то с таким же успехом может быть возражение против меня: ведь он же исполняет приказания Главковерха и его признает». Барановский: «Да». Духонин: «попросите Главковерха передать лично главкосеву по аппарату: это безусловно лучшее решение, наиболее обеспечивающее от крупных эксцессов, и оно будет наиболее приемлемым для него» (т. е. для. Черемисова). Барановский: «Вашу ориентировку передать не могу, так как Гатчина не принимает»...

Здесь должно прерваться и наше изложение несколько таинственных разговоров по поводу ареста ген. Черемисова. С этим эпизодом придется еще встретиться, но уже в изменившейся обстановке. Отметим, что разговоры касаются непосредственно и Главковерха, намекая о каких-то закулисных влияниях и предположениях. Толстой в разговоре, очевидно, 31 октября, просит Вырубова высказаться по вопросу о Черемисове и Керенском «в связи с отношением к этому Духонина». Вырубов: «считаем, что главковерхом должен пока остаться А. Ф.». Толстой: «значит, насчет А. Ф. мы все как будто согласны».

Предположенный отъезд Керенского из Гатчины не состоялся. «Мы уже заканчивали приготовления к отъезду», – рассказывает Станкевич, когда «неожиданно» приехал Савинков и решительно стал возражать против этого, настаивая на том, что «до исхода сражения» Керченский должен остаться. Керенский согласился и не только отменил свой отъезд, но и назначил Савинкова начальником обороны Гатчины вопреки протестам Станкевича, считавшего имя Савинкова одиозным для левых кругов.

Вряд ли Керенский с легкой душою готовился покинуть Гатчину. Он не мог не понимать, что его отъезд равносилен отказу от руководства делом. Как оценивали еще в это время близкие Керенскому люди положение, показывает вновь одна из фраз Барановского, находящаяся, правда, в полном противоречие с тем, что он одновременно говорил Духонину: «полагаю, что А. Ф., если не завтра, то послезавтра войдет в Петроград». С Барановским через Данилевича Керенский имел непрерывные сношения. Войтинский, с своей стороны, обнадеживал, что пехота действительно подходит. К тому же остается совершенно невыясненным, в какие формы могло вылиться «соглашение» 30-го. При таких условиях нетрудно было убедить Керенского остаться. Возможно, что такой кипучий по натуре человек, как Савинков, сумел поддержать и энергию и честолюбие главковерха, о колебаниях которого он узнал через Вейгера, рассказавшего Савинкову и Вензягловскому о своем ночном разговоре с Керенским. По словам Савинкова, его назначение, состоялось по настойчивому желанию представителей гарнизона, и как будто это соответствует действительности.

Столь же несомненно, что настроения должны были меняться в зависимости от фактического положения дел. При известной неустойчивости и крайней утомленности Керенского любая неблагоприятная информация должна была вызывать понижение духа и сопротивляемости. Красновский отряд разлагался. Это все чувствовали, и сам командующий лучше других изобразил утрату боеспособности и растерянность своего отряда, особенно после объективного успеха и субъективной неудачи под Пулковым. Гатчина 31 октября и 1 ноября; напоминала собою Зимний Дворец 25 октября. И те и другие были на положении осажденных; и те и другие изнывали в мечте о приближении войск с фронта; и тех и других, обреченных на бездействие, охватывала паника... Имелась, однако, существенная разница. Гатчина не была отрезана от фронта. Вечером 31-го, когда Гатчина казалась окруженной, Савинков и Вензягловский свободно проехали в Лугу, встретив по дороге лишь лося. Подмога подходила, несмотря на все препятствия, и первый эшелон пехоты в бодром настроении проходил бурлящий Псков. Черед два дня в Лугу прибыло уже 6 эшелонов. Все могло измениться. Но осажденные не верили больше в такую возможность и считали себя как бы преданными. Солдатская масса – с обеих сторон – была настроена против «братоубийственной» войны. Затянувшийся короткий удар отнимал всякий пафос у тех, кто должен был нанести этот удар: – лишь официальный оптимизм устами прап. Миллера, адъютанта Керченского, мог передавать 31-го Духонину: «настроение в отряде прекрасное».

31-го Керенский собрал «военный совет». Кроме официальных, нам известных, должностных лиц, на нем присутствовали Станкевич и столь ненавистные главковерху в воспоминаниях представители Совета Каз. В. Участники «совета» с некоторыми противоречивыми отступлениями довольно однородно передают общее настроение. «Линия спора определилась сразу», – рассказывает Станкевич: «Савинков настаивал на борьбе, во что бы то ни стало, соглашаясь в крайнем случае на переговоры, лишь как на военную хитрость для того, чтобы выиграть время. Он носился в это время с идеей призвать на помощь поляков корпуса Довбор-Мусницкого. Я развивал противоположную точку зрения, доказывая, что дальнейшее продолжение борьбы, повлечет за собой полный распад фронта; нужно найти органическое соглашение максимальных возможных уступок». Такую но разительную перемену во взглядах верховного комиссара можно объяснить только воздействием на него бывшей в Гатчинском Дворце беседы в ночь с 29 на 30 октября, когда намечались основные вехи новой линии поведения для революционной демократии.

«Все военные, без исключения», – свидетельствует Керенский: «были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры – иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков»²⁵³. «Как ни было мне это противно и трудно... я утвердил мнение большинства», – говорит Керенский, определяя свое личное мнение, как «безусловный отказ от переговоров». По мнению Станкевича, Керенский, «по-видимому, соглашался со мной». Но имели ли какое-нибудь значение, кроме интереса психологического, эти разногласия? Имели – поскольку участники совещания могли еще играть роль в последующей борьбе.

Станкевич был послан кружным путем в Петербург²⁵⁴ для соответствующих переговоров – он повез, как выражается Керенский, «мои условия» перемирия. Керенский хорошо их не помнит: «во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков». Конечно, ибо по основному требованию, в изложении Керенского, «большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновленному всенародному временному правительству». В декларации на имя. Комитета Спасения, которую повез Станкевич, и которая была опубликована тогда же в газетах, такого требования – во всяком случае, в столь категорической форме – нет. Призывая «еще раз» к борьбе, Керенский от имени Временного Правительства писал, что «Правительство готово приостановить подавление мятежа путем переговоров Вр. Пр. в полном составе с руководящими общественными организациями и партиями о воссоздании законной революционной власти». Дана очень общая формулировка, на которой явно сказались предварительные гатчинские закулисные переговоры. В дополнительных телеграммах (очевидно, предполагалось, что Станкевич может и не доехать до Петербурга) в Комитет Спасения и Викжель Керенский сообщал, что он отдал приказ о прекращении военных операций согласно желанию, выраженному Комитетом Спасения²⁵⁵.

Полная достоинства декларация в Комитет Спасения была послана и от имени красновского отряда, оставшегося верным «законному правительству». В своих воспоминаниях Краснов о ней не упоминает, хотя подпись его, естественно, стоит на первом месте²⁵⁶ – очевидно, генерал, действительно, мало интересовался «политическими перспективами» (отзыв Станкевича). Предлагалось прежде всего освободить арестованных членов Правительства, восстановить законное Правительство, которое уже вступило в переговоры с представителями всех партий для организации власти; и созыва Учр. Соб., которое одно только может разрешить вопросы о земле и войне.

Одновременно Краснов за своей подписью послал в штаб восставших предложение о перемирии. Здесь мы наталкиваемся на существенное и очень важное противоречие в воспоминаниях Керенского и Краснова. Естественно, что собравшиеся на совещание предполагали, что переговоры о непосредственном перемирии с повстанческим штабом должна была начать военная власть, и поэтому, по словам Станкевича, решено было, что Козьмин должен «выехать под белым флагом» к большевикам, но Козьмин, – утверждает Керенский, – решительно отказался войти в состав мирной делегации, несмотря на настояния Краснова. Поэтому парламентерами в штаб-квартиру большевиков поехали исключительно казаки. Краснов утверждает, что парламентером поехал Козьмин с официальным текстом, выработанным Керенским и ему, Краснову, неизвестным²⁵⁷. Казаки же отправились с текстом, который был набросан Красновым по просьбе солдатских комитетов, и вот при каких условиях (по рассказу Краснова). В то время, как в дворцовой гостиной начальство обсуждало вопрос о мирных переговорах, у казаков шло свое совещание с прибывшими (?) матросами-парламентерами, которые, «безбожно льстя» казакам и суля им немедленную отправку специальными поездами прямо на Дон, предлагали заключить мир «через головы генералов». Казаки и предложили Краснову набросать условия, которые они и будут отстаивать от своего имени. Нет, однако, ни одного больше указания на то, что такие «парламентеры» присутствовали в Гатчине 31-го.

Ясно одно: делегация, фактически отправившаяся вечером 31-го из Гатчины в Царское, не имела ответственного характера. Это был роковой шаг, чреватый катастрофическими последствиями для Гатчины. В Царском казачьи парламентеры встретились с парламентерами из Петербурга, которых ВРК вынужден был отправить по настойчивому требованию 8-ми петербургских полков²⁵⁸. Таким образом, хронологически две инициативы сошлись. В Петроградском Совете Зиновьев, сообщая о посылке делегации, объяснял, что ВРК уверен в «безуспешности» ее и склонен видеть в предполагаемой попытке «военную хитрость со стороны наших врагов». Во всяком случае, – пояснял Зиновьев, – делегация должна помнить, что «борьба кончена, и дело идет лишь об условиях мира».

Две, делегации встретились и вместе уже с общностью настроений в 6 час. утра появились в Гатчине под предводительством бравого матроса Дыбенко²⁵⁹. На собрании дивизионного комитета начали разрабатывать условия заключения мира, и после шестичасовых дебатов в колоритной бытовой обстановке были выработаны условия своеобразного и столь же наивного «перемирия», один из пунктов которого гласил: товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невиновности в государственной измене не должны входить, как в министерство, так и в народные организации». С другой стороны: «передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному суду под охраной трех представителей от казаков, трех от партии и трех от матросов, солдат и рабочих Петрограда»... «Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще не над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды»...

«Народный комиссар» по морским делам Дыбенко поясняет в воспоминаниях: «Нужно, с одной стороны, выиграть время до подхода отряда моряков, чтобы, Гатчину захватить врасплох, с другой – без промедления, до прибытия ударников, арестовать Керенского... Для достижения своей цели, совершая стратегический ход, я решаюсь подписать договор». Единственно, чему можно поверить в фантазерских воспоминаниях Дыбенко²⁶⁰.

Так обманом была захвачена ставка Керенского в Гатчине и сломлена последняя возможность сопротивления казаков. Если бы Керенский оценил всю эту бытовую обстановку, может быть, он и по иному вспомнил бы о «низком предательстве» казаков.

Какую роль играл в этом «предательстве» Краснов и его штаб, отстраненные фактическим положением дел от непосредственного участия в «переговорах»? В эмигрантских уже воспоминаниях ген. Краснов, становясь в позу, рассказывает, как он предупредил Керенского о грозившей ему опасности и как он устроил через надежных казаков возможность для Керенского бежать через запасный выход дворца. При аресте 1 ноября Краснов дал иное «письменное» показание большевикам. Он сказал Керенскому: «если вы честный человек, вы поедете сейчас в Петроград с белым флагом и явитесь в революционный комитет, где переговорите, как глава Правительства». Керенский будто бы согласился, но скрылся, пока Краснов налаживал надежный конвой для сопровождения Керенского в Смольный. «Я поднял тревогу и приказал его отыскать; полагаю, что он не мог бежать из Гатчины и скрывается где-либо здесь». Показания Краснова проникли тогда в печать. Может быть, естественно поэтому, что в очерке, предоставленном Красновым Милюкову в 18 г., версия о последнем моменте почти целиком совпадает с письменным показанием 1 ноября. В воспоминаниях Керенского также фигурирует, если не совет, то отвлечённые рассуждения Краснова о возможности поехать в Петербург и непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным – не в таком, конечно, контексте, но именно об этом шла речь там, внизу, у договаривавшихся сторон. Керенский и в августовские корниловские дни, когда разыгрывалась одна из драматических страниц русской революции, считал себя большим психологом. Все поведение Краснова не оставляло у Керенского никаких сомнений – Краснов изобличен. Но один психологический анализ наблюдений в такой, естественно, напряженный момент источник не достаточный и слишком субъективный. Некоторая двусмысленность в поведении Краснова несомненно выступает и лишних лавров не вплетает в его военный венок. Но поведение Краснова в такой же мере могло быть объяснено растерянностью и бессилием генерала, потерявшего командную власть над своим отрядом.

У Керенского имеется еще одна дополнительная версия, дающая «краткий и красноречивый ответ» на вопрос о роли Краснова. 1 ноября Духонин получил телеграмму Краснова: «приказал арестовать главковерха: он успел скрыться». «Те, кто видел ген. Духонина», – дополняет Керенский: «рассказывают, что он, получив эту телеграмму, был уверен в том, что приказ об аресте был вызван моим намерением сговориться с большевиками». Дело всегда плохо, когда приходится оперировать с анонимами. Кто это рассказал Керенскому, откуда он получил сведения о такой телеграмме Краснова? Она приводится и в историческом уже исследовании Милюкова, причем историк предполагает, что своей телеграммой Краснов хотел реабилитироваться в глазах Духонина. Милюков заимствовал телеграмму из текста мемуариста – это очевидно: кавычки, в которые у него включен текст телеграммы, относятся к тексту Керенского. Между тем почти невероятно, что подобная лаконическая телеграмма могла быть послана в Ставку. И почему в Ставку? В первую очередь ген. Краснову надлежало доложить своему ближайшему начальству, т. е. главнокомандующему Северным фронтом, ген. Черемисову. Он это и сделал, и мы имеем опубликованную ленту их разговора по прямому проводу. Она начинается словами Краснова: «Главковерх в пятнадцать часов исчез из Гатчинского дворца неизвестно куда... Гатчина занята большевистскими войсками»... Возможно ли допустить одновременное сообщение по линии начальства двух разных версий? Мы располагаем также текстом нескольких разговоров ген. Духонина за 1 ноября. Возможно ли, что такое исключительное явление, как арест главковерха командующим войсками, никак не отразился на переговорах дня? Кроме того, к моменту, когда могло прийти сообщение Краснова, Духонин знал уже содержание другой телеграммы – комиссара Войтинского, о «низложении Керенского», разосланной начальствующим органам Северного фронта. Одно сомнение, как будто бы, есть. В вечернем, разговоре 1 ноября с Лукирским Духонин упоминает, что получил телеграмму Краснова и Войтинского. Но то обстоятельство, что телеграмма Краснова стоит на первом месте, на мой взгляд, доказывает, что здесь имеется в виду известная уже нам телеграмма Краснова о мирных переговорах с большевиками – телеграмма от 31 октября, которая пришла через Псков (сообщение Барановского) и, конечно, должна была одновременно быть переданной и в Могилев.

В русском издании своих воспоминаний Керенский еще не считал себя в праве подробно рассказать историю своего ухода из Гатчинского Дворца. Во французском издании воспоминаний, вошедших в книгу Керенского «La Revolution Russe» (28 г.), подробно уже повествуется о том, как Керенскому удалось скрыться в последний момент. Рассказ, в общем, соответствует тому, что рассказали бывшие товарищи Керенского по партии Семенов и Вейгер в советской исторической печати. Только для того, чтобы эффектнее подчеркнуть «чудо», которое произошло в момент, когда все казалось потерянным, Керенский совершенно умалчивает о некоторой предварительной подготовке – вплоть до распоряжения приготовить автомобиль, отданного еще утром. «Я ушел, не зная еще за минуту, что пойду», – это утверждение Керенского может быть отнесено только к самому последнему моменту. Отъезд Керенского был предположен и решен заранее²⁶¹, и только неожиданная перемена декораций в Гатчинском дворце, когда не только рядовые казаки, но и «офицеры», в представлении Керенского, ценою предательства задумали «купить у большевиков свою жизнь», – задержала этот отъезд.

По французскому тексту воспоминаний в комнате где собрались Керенский и его друзья, несколько театрально появляются незнакомые фигуры – солдата и матроса. «Л n’y а pas de temps à perdre. Endossez cela», и незнакомцы надевают на Керенского матросский бушлат, кепку, автомобильные очки и проводят через охрану. Эти двое «незнакомцев» принадлежали к той «боевой дружине», которая появилась в Гатчине 31 октября в количестве 10 человек, и которую с таким трудом пытался якобы вывезти Чернов из Луги. Главою их являлся Семенов, который и организовал побег в последнюю минуту²⁶². Тяжело было, вероятно, Керенскому пережить те часы, когда внизу так или иначе шел торг ценою его головы, и поэтому легко понять сгущение красок, допущенное мемуаристом при описании своего оставления Гатчинского Дворца.

Беллетрист Краснов с образными подробностями описывает обстановку в Гатчине после подписания мирного «договора» – появление фанфаронствующего командира большевистскими войсками Муравьева, затем самого Троцкого и увоз Краснова для допроса в Смольный. Для нас имеет некоторое значение эта обстановка, но я предпочитаю ее все же обрисовать словами сухого современного событиям документа. Краснов в служебном порядке сообщал Черемисову: «Настроение очень тревожное... Отношения с большевистскими войсками полны взаимного недоверия. Мы ими окружены и стоим под охраной двойных караулов – наших и их... Сейчас солдаты обезоруживают казаков. Переговоры шли утром между комитетами – дивизионной и революционной организации. Офицеры командного состава не были допущены. Вынесены постановления: прекратить кровопролитие, отпустить казаков на Дон, не производить никаких арестов и самочинных выступлений и арестовать Керенского. После этого на заставы наши сразу подошел Финляндский полк с орудиями, белым флагом, снял заставы и вошел в Гатчину. Затем делегаты и командир полка под, предлогом переговоров уехали в Петербург, а сейчас начинается неисполнение договора, заседают солдатские комитеты, и неизвестно, чем все это кончится»²⁶³. Говорил Краснов уже под вечер.

Из текста сообщения Краснова можно все-таки вывести заключение, что хаос в Гатчинском Дворце не был уже таким всеобщим, как это может представиться из рассказов мемуаристов. Только в этой более реалистической обстановке становится несколько понятнее загадочное сообщение Лукирского Духонину о том, что представители Комитета Спасения, прибывшие в Псков «по поручению главковерха», сегодня (т. е. 1 ноября) «долгое время вели переговоры с Гатчиной» – имеются в виду Чернов и др. К сожалению, посвятивший много места разоблачениям Краснова Керенский не обмолвился даже намеком на эти переговоры, имеющие для выяснения новых форм продолжавшейся борьбы с захватчиками власти в Петербурге несравненно большее значение.

***

Если ограничиться только воспоминаниями Керенского, то последняя страница «белой авантюры» в Гатчине²⁶⁴ будет говорить, может быть, о личном мужестве Керенского, но во всяком случае не о предусмотрительности главы Правительства и верховного главнокомандующего – он исчез с политического горизонта, и вместе с тем как бы кончается вооруженная борьба. Керенский заканчивает свое повествование о побеге из Гатчины (во французском издании), рассказом, как по дороге в Лугу он укрылся в уединенном хуторе, который принадлежал шоферу, вывезшему его из Гатчины. Каждый имел бы право сказать: нервы человека, конечно, не выдержали.

Несколько позже «адьютанты» Керенского пояснили в печати, что Керенский решил временно скрыться, так как ему грозил «самосуд», и у него не было надежды на то, что его дело будет рассматриваться в условиях нормального процесса, и что в условиях более объективных он объяснит стране, как «обстановку», в которой он действовал в последние дни, так и те причины, которые заставили его сделать этот шаг». Молва, что Керенский бежал на Дон, совершенно не соответствовала действительности. Деникин поддержал эту молву в литературе – он говорит, что Керенский явился в Новочеркасск к Каледину и «не был им принят». Последнее было бы слишком несуразно, так как мы знаем, что казацкая общественность звала Правительство и в частности Керенского в Донскую Область.

До сих пор Керенский такого «отчета» фактически не дал.

Соглашение между представителями петроградского гарнизона и Совета народных комиссаров, соглашение, названное «официально соглашением о перемирии» – показывал 2 ноября в Смольном арестованный или полуарестованный Войтинский²⁶⁵, – «по существу бесспорно явилось соглашением о прекращении гражданской войны, и именно так это соглашение и понималось обеими сторонами. Считая гибельным каждый лишний час гражданской войны, я немедленно... дал телеграмму в штаб Северного фронта, комиссарам и всем, всем, всем с извещением о том, что гражданская война закончилась применением сторон, и что немедленно должны быть прекращены всякие враждебные действия, а также приготовления к таковым и передвижение идущих в Петроград эшелонов».

Личное восприятие не всегда дает правильную оценку событий. Войтинский брал на себя слишком много, рассылая дезорганизующую борьбу телеграмму. Первый, ее получивший, усомнился прежде всего в ее подлинности. В 5 час. 10 мин. Лукирский передавал Духонину текст «только что» полученной телеграммы Войтинского: «Между сосредоточенными у Петрограда войсками и представителями петроградского гарнизона достигнуто, соглашение на основе низложения Керенского, предпишите немедленно остановить все двигающиеся к Петрограду эшелоны и прекратить всякие действия, связанные с формированием отряда Керенского». «К этой телеграмме», – комментирует Лукирский: «надо относиться с большой осторожностью, так как известно, что Войтинский в Луге, а получена она по аппарату юза из Гатчины». И тут же Лукирский добавляет: «не признаете ли возможным дать нам сейчас телеграмму с приказанием направить в распоряжение командующего 3-м корпусом следующее количество снарядов и патронов из Пскова (гранат 20 т., шрапнелей 20 т., 15 мил. ружейных патронов, 2 тыс. снарядов для броневиков)... За ними приехал приемщик, а между тем за отсутствием официального распоряжения, исходящего от главковерха или вас, главкосев не дает разрешения на отправку этих снарядов». Духонин: «сейчас будет передано распоряжение. Считаю, что требуемое количество огнестрельных припасов чрезмерно велико. Необходимо значительно сократить».

Так далек был Духонин в эти часы от представления, что гражданская война закончилась»²⁶⁶. Совершенно уже очевидно, что никакой телеграммы Краснова до этого времени он не получал. Незадолго перед тем Духонин получил крайне важную информацию о намечающихся переменах от Чернова и других «представителей» Комитета Спасения, с которыми имел непосредственную беседу. Лента, воспроизводящая их разговор, передает: «У аппарата член Центркома Спасения родины и революции, б. министр земледелия Чернов и член Центркома партии с.-р. Ал. Фейт, а также член Искосола Хораш. Мы имеем вам сообщить только что сообщенные сюда (т. е. в Псков) комисарсевом Войтинским следующие, пока еще не оглашенные решения, для оформления которых Керенский уже выехал, куда нужно. Предстоит сложение Керенским всех своих полномочий, назначение вас главковерхом и председателя Временного Совета Республики Авксентьева министром-председателем²⁶⁷. С Вашей стороны необходимо безотлагательное удаление отсюда Черемисова, хотя бы немедленным категорическим вызовом его в Ставку, в дальнейшем оформление этого официальным назначением преемника. Против кандидатуры Драгомирова здесь у нас возражений нет. Временный заместитель – Лукирский осведомлён обо всем и действует в полном контакте с Комитетом Спасения. Выезд Черемисова необходим в самом экстренном порядке: он развяжет руки для совершенно необходимых действий в Пскове, времени терять нельзя. Не исключена возможность мирной ликвидации петроградских событий путем переговоров, но только при условии скорейшей присылки серьезных подкреплений с пехотными частями. Повторяем еще раз: больше всего необходима быстрота, нельзя терять ни минуты».

Духонин лаконически ответил: «Прошу подождать. Ответ дам, обдумавши». Можно ли допустить, что в такой своеобразной и слишком завуалированной форме уведомляли о «побеге» Керенского? Мог ли такие «решения» передавать Войтинский после того, как он, по его словам, скрепил своею подписью платформу удивительного «соглашения» в Гатчине? Из разговора Духонина с Лукирским определено вытекает, что «обдумавший» Духонин уже в 4 часа дал ответ²⁶⁸. К сожалению, этого ответа мы не знаем – о нем можно только догадываться: он был отрицательным.

Мне кажется, что безоговорочно можно считать, что «решения», для «оформления которых Керенский уже выехал, куда нужно», явились результатом тех бесед, которые вели члены Комитета Спасения, или вернее группа Чернова с Гатчиной в утренние часы 1 ноября. В эти утренние часы и Войтинский был в Гатчине – его имя систематически упоминается в рассказах, эсэров, бывших при Керенском²⁶⁹; следовательно, он мог быть передатчиком гатчинских решений – того плана, который я назвал вооруженной демонстрацией для давления на большевиков при переговорах или, говоря словами Войтинского из показаний в Смольном, «погасить гражданскую войну путем уравновешения силы силой».

Вечером Духонин получил более подробное сообщение о событиях в Гатчине после разговора Барановского со штабом 3-го корпуса. Попытавшись узнать через лиц, действовавших в Пскове «по поручению» главковерха, где находится Керенский, и не получив никаких сведений, Духонин издал свой известный приказ, напечатанный в бюллетенях Общеармейского Комитета: «Сегодня, 1 ноября, войсками ген. Краснова, собранными под Гатчной, было заключено с гарнизоном Петрограда перемирие, дабы остановить кровопролитие гражданской войны. По донесению ген. Краснова главковерх Керенский оставил отряд, и место пребывания его не установлено. Вследствие чего на основании положения о полевом управлении войск я вступил во временное исправление должности верховного главнокомандующего и приказал остановить дальнейшую отправку войск на Петроград. В настоящее время между различными политическими партиями происходят переговоры для формирования временного правительства. В ожидании разрешения кризиса призываю войска фронта спокойно исполнять свой долг перед родиной, дабы не дать противнику возможности воспользоваться смутой, разразившейся внутри страны и еще более углубиться в пределы родной земли».

Духонину, очевидно, ясно представлялось то разлагающее влияние, которое: должна была иметь на северном фронте создавшаяся мешанина, когда 31-го именем революционной демократии армия приглашалась отправлять отряды курьерскими поездами, а на другой день прокламировалось окончание гражданской войны. Что должно было получиться в умах рядовой солдатской массы?²⁷⁰

О каких «необходимых действиях» в Пскове говорил Чернов Духонину? Для того, чтобы понять весь план действий, которые могли бы привести к «мирной ликвидации петроградских событий», необходимо обратиться к переговорам социалистических партий и большевиков под эгидой «Викжеля». Они начались, как мы знаем, еще в «кровавое воскресенье».

Большевики охотно пошли, по предложению «Викжеля», на междупартийное совещание. Не требовалось большой дальновидности для того, чтобы понять, что словоговорение в викжелевском совещании может быть только на руку большевикам. В самый критический момент внимание противников будет обращено в сторону соглашения, а не борьбы; совершенно неизбежно отсюда вытекали и понижение активности противобольшевистского лагеря и ослабление силы агитации в пассивных, скорее примиренчески настроенных массах. Большевики выигрывали время. Почти без прений ЦК большевиков принял предложение «Викжеля» – правда, в отсутствие Ленина и Троцкого, главных вдохновителей октябрьского переворота. Едва ли это отсутствие было случайным и объяснялось тем, что оба лица были заняты усиленной мобилизацией сил для отпора наступающему на Петербург Керенскому. Они скорее резервировали себя для того, чтобы аннулировать своевременно возможность компромисса, к которому склонна была нетвердая оппозиция, считавшая единственным выходом из создавшегося после переворота положения соглашение большевиков с ушедшими со съезда социалистическими партиями.

Так или иначе, на первом заседании официальные представители большевистской партии (Каменев и Сокольников) признавали соглашение не только «возможным», но и необходимым и предлагали остальным социалистическим партиям разделить власть вместе с ними при условии признания уже совершившегося. Непримиримую, на первый взгляд, позицию заняли социалисты революционеры и меньшевики. Гендельман от партии с. р. определенно заявил, что он прибыл на совещание не для того, чтобы вступать в переговоры с большевиками, а для того, чтобы изложить «точку зрения партии»; он говорил, что бывают моменты, когда приходится решать вопросы оружием. Дан предлагал большевикам капитулировать – распустить ВРК и признать II съезд советов не состоявшимся. Соглашение возможно лишь на программе Комитета Спасения, т. е. организации однородной социалистической власти без участия большевиков в правительстве, так как их участие лишило бы власть авторитета и признания страны. С компромиссом выступил конечно, Мартов: демократия не обладает силой; если кризис дойдет до конца, она будет раздавлена «личной или олигархической диктатурой». При ликвидации большевиков, – вторил ему Сокольников, – неизбежна «казачья диктатура». Так намечался мостик для переговоров: можно будет вместе бороться с контрреволюцией – как бы отвечают представители революционной демократии, но первым: условием для такой возможности – ликвидация мятежа.

Не имея в своем распоряжении протоколов совещания, трудно ручаться за отдельные нюансы ораторских выступлений, поэтому предпочтительнее брать самые общие характеристики. Собрание, на котором присутствовало 26 делегатов от 8 партий и 9 организаций, избирает согласительную комиссию, в целях путем товарищеского общения²⁷¹ выработать определённое предложение для внесения на следующее заседание. В комиссию вошел и представитель партии с. р., как будто бы в противоречии с занятой им принципиальной позицией. Комиссия работала всю ночь, но из призыва Мартова пойти на «смелое соглашение обоих лагерей» ничего не вышло. Прежде всего, представители большевиков воздержались от голосования вопроса о перемирии между борющимися сторонами, и тем самым и повисло в воздухе первое и основное требование «Викжеля».

Второе заседание начинается несколько бурно и отмечено небезынтересными штрихами. Дан, Мартов, с. р. Филипповский протестуют по поводу распоряжения ВРК об аресте Комитета Спасения. Каменев разъясняет, что такого приказа нет: подлежат аресту лишь лица, замешанные в юнкерском заговоре (Авксентьев, Гоц) и отдавшие приказ об аресте членов ВРК. Комитет Спасения, – говорит Рязанов, – усиленно замалчивает свою связь с восстанием, но эта связь очевидна. «То, что произошло вчера, было такой же авантюрой, как ваша», – парирует Филипповский, признавая эти вчерашние действия «неуместными». Приняв резолюцию о недопустимости террора и исключительных судов, совещание переходит к обсуждению вопроса о соглашении. Тактика эластична, и несколько неожиданно со стороны именно эс-эров (Ракитников) вносится компромиссная формула: для «удовлетворения» большевиков заменить «официальное» их участие в правительстве персональной комбинацией. Тут уже возражают большевики, считая неприемлемым разрешение вопроса о конструкции власти путем персональных комбинаций, а не партийного представительства. Тем не менее, вновь избирается комиссия для того, чтобы сконструировать новое, правительство.

Еще раз заседает она всю ночь и намечает, в конце концов, создание «Временного Народного Совета», перед которым должно быть ответственно правительство. Открываются прения на тему, сколько и кому предоставить мест в этом будущем Народном Совете. Городская Дума (без цензовых элементов) или ЦИК должны явиться центром, вокруг которого организуется власть. – Вопрос в сущности остается открытым, так как «соглашение» достигается «против воли большевиков». Начинают намечать кандидатов в будущее правительство, и делегаты большевиков принимают в этой политической кухне самое непосредственное участие. «Соглашение» достигается принятием эластичной резолюции: в правительство должны войти Специалисты, независимо от партийной своей принадлежности. Мелькают имена – и старые, и новые, в пределах формулы «от народных социалистов до большевиков».

Ночью 30-го на заседании появилась в сильно возбужденном состоянии депутация рабочих Обуховского завода в составе 20 человек. В угрожающем, тоне она потребовала скорейшего окончания работ совещания для того, чтобы добиться прекращения гражданской войны и всеобщей разрухи. С большой экспрессией в выражениях и жестах говорит эта депутация. Речь «произвела сильное впечатление на всех членов совещания», – рассказывает Ан-ский. «Возбужденный Рязанов истерическим голосом стал кричать, что большевики с первого же момента готовы на соглашение и делают все уступки, но другие делегаты, и больше всех представители Думы, тормозят мирное разрешение конфликта». «Черт вас разберет, кто из вас прав», – кричит в сердце один из рабочих: «Вы все не стоите того, чтобы вас земля носила. Повесить бы вас всех на одном дереве – в стране сами наступило бы спокойствие»²⁷².

Красочный эпизод, разыгравшийся на ночном заседании, показывает, что настроение рабочих на Обуховском заводе далеко не соответствовало изображению его большевистской печатью того времени: она приводила резолюцию рабочих завода, всецело примыкавшую к позиции большевиков²⁷³. Резолюции с требованием прекращения гражданской войны «какими угодно средствами» прокатились волною по заводам в дни 29–31 октября. Они приняты были на многолюдных митингах рабочих Путиловского, Балтийского, Судостроительного, Патронного, Орудийного заводов, Арсенала и т. д. Это почти всеобщий клич, не говоря уже о таких квалифицированных профессиональные союзах, как союз печатного дела и почтово-телеграфных служащих и рабочих; «все вместе, – гласит резолюция последнего союза – обязаны предъявить категорическое требование борющимся о немедленном перемирии для решения вопроса об организации власти».

Непосредственное ночное вмешательство депутатов Обуховского завода оказало несомненное влияние на ход совещания при Викжеле. Не только «речи » произносились, краткие, но был снова конкретно выдвинут вопрос о перемирии. Представители большевиков принципиально на него согласились, полагая, что «соглашение» будет апробировано партией, заявив, впрочем, что реально вопрос о перемирии на фронте зависит от штаба. Решено было послать делегацию на фронт. Разыгралась небольшая комедия. С. Ан-ский рассказывает, как их четырехчленную делегацию приняли в Смольном. Если 29-го ВРК пропустил на фронт представителей «Викжеля», не входя даже в рассмотрение существа вопроса, то 31-го, когда обстановка изменилась и непосредственная угроза Петербургу отпадала, делегатов за отсутствием главнокомандующего принял свысока некий молодой субъект, заявивший, что теперь уже поздно входить в соглашения на фронте. В пропуске им было отказано. Все-таки на фронт о «соглашении» было сообщено. И 1 ноября «Викжель» получил следующую телеграмму от Керенского: «Ваше предложение принято. Вчера выслан мой представитель Станкевич. Жду ответа». Посылка этой телеграммы, вероятно, и была решена в часы «утренних» переговоров между Гатчиной и Псковом.

***

То, что происходило в «Викжеле» 29–31 октября, нельзя назвать иначе, как разговорами. Никакого «соглашения» не было достигнуто, если не считать только личного настроения Каменева. Осталась невыясненной и возможная персональная правительственная комбинация, так как в общем шло скорее взаимное осведомление, причем «договаривающиеся стороны; выражали молчаливое согласие с кандидатским списком своих противников». Отведены были лишь кандидатуры Ленина и Троцкого, что вызвало негодование в окружении вождя. Только эти «разговоры» и были переданы на обсуждение центральных органов организаций, принявших участие в совещании. В ожидании компетентных ответов заседания «Викжеля» были отсрочены до 2 ноября.

Представитель общественного самоуправления в викжелевском совещании объясняет уступчивость «антибольшевиков» непрочностью положения Керенского: мы «вынуждены были пойти на все уступки, лишь бы достигнуть соглашения и остановить гражданскую войну»²⁷⁴. Такого ощущения критического, положения отряда Керенского в те дни в Петербурге не было. Даже 31-го на викжелевском совещании меньшевики и эс-эры ручались перед большевиками за то, что при «вступлении Керенского с казаками в Петроград» они «не допустят его отряда в рабочие районы», чтобы избежать «разгрома рабочего класса». Крайне показательны в этом отношении переговоры, имевшие место 30 октября между шт. кап. Перекрестовым (с. р.) председателей общеармейского комитета в Могилеве, и Розенблатом – представителем комитета войсковых организаций при военном министерстве, Розенблат говорит, что надо всемирно избегнуть расстрела рабочих в Петербурге – что будет неизбежно при вступлении казаков. Керенский согласился на мир, поэтому необходимо (присоединиться к платформе Викжеля. «Наша платформа иная», – отвечает Перекрестов: «Мы не допускаем нейтралитета, который только благоприятен восставшим. Мы хотим, чтобы Комитет Спасения располагал реальной силой». По мнению Перекрестова только активной антибольшевистской политикой можно избегнуть жертв, которые были бы, «если бы предоставить Каледину репрессии». «Безумие» привлекать большевиков к участию в правительстве; он делает, однако, оговорку, что, если нельзя достигнуть немедленно создания правительства, то надо идти и на эту уступку.

Такую же позицию обосновывает Перекрестов от имени общеармейского комитета и в непосредственном обращении к «Викжелю»: «Мы без колебаний выступили против попытки большевиков силою навязать стране власть. На силу мы ответили силой... и в тот момент, когда большевики подчинятся решению уполномоченного органа демократии, Комитета Спасения, мы отзовем войска. Ставка будет пытаться использовать эти войска в целях контрреволюционных, мы всей своей мощью станем против нее». В беседе с Розенблатом Перекрестов добавлял, что «по их сведениям Каледин держится нейтрально и не собирается вмешиваться в борьбу обоих крыльев социалистической демократии»²⁷⁵.

Политическое руководство в «Викжеле» принадлежало группам, для которых активная позиция общеармейского комитета была не приемлема, и потому, когда комитет обратился 31-го к представителю Викжеля в Ставке с просьбой содействовать продвижению войск для того, чтобы «уравновесить, борющиеся силы и заставить большевиков скорее пойти на соглашение », и для того, чтобы «создать силу, на которую можно опереться в случае отказа большевиков от соглашения», – представители «Викжеля» решительно отказались содействовать продвижению войск, которые могут быть использованы в контрреволюционных целях; к тому же усиление Керенского будет только содействовать росту непримиримости; как бы уравновешивая свою аргументацию во имя нейтралитета, викжелевцы выдвигали и то соображение, что. войска могут перейти на сторону большевиков и содействовать в таком случае усилению их непримиримости. Перед нами вновь весьма сложная и запутанная гамма разнообразных настроений, оказывавших влияние на позицию революционной демократии и побуждавших некоторые руководящие ее центры идти по соглашательскому пути.

Первого ноября собеседования при «Викжеле» не было. Участники совещания фильтровали наметившиеся «соглашения» в своих центральных комитетах²⁷⁶. Настроения рабочих, нашедшие столь яркое проявление на заседании Викжеля, оказали сильное влияние и на меньшевиков. ЦК партии решительно отступил от позиции, которую обосновывал Дан в первом викжелевском заседании, и высказался за совместное с большевиками правительство, так как «все другие соображения должны отступать на задний план перед необходимостью, во что бы то ни стало, не допустить продолжения кровопролитного междоусобия в рабочей среде и разгрома рабочего движения». В соглашении с большевиками официальный орган партии видел единственный выход из создавшегося положения. Решение ЦК вызвало однако, раскол в собственной среде – 11 видных членов Комитета вышли из его состава, считая «гибельным» ведение переговоров с большевиками в такой плоскости. Сдача принципиальных позиций не достигала никакой цели, так как те, кто высказались за продолжение переговоров, сами обставляли их такими предварительными условиями, при которых возможность какого-либо соглашения становилась весьма проблематичной: освобождение всех без исключения арестованных по политическим делам и захваченных при вооруженных столкновениях; Для характеристики момента столь же показательна и позиция Городской Думы. Она также решила продолжать переговоры, несмотря на страстные протесты Шингарева; «экспериментом соглашения с людьми такого сорта, – говорил он, – не будет достигнуто примирение, ибо борьбу будет вести без нас, соглашателей, Россия, которая никогда не подчинится этим безумцам... фракция к. д. не будет принимать участия в соглашении с теми, у кого еще братоубийственная кровь на руках». Однако, директивы, полученные новыми делегатами, в свою очередь с достаточной определенностью указывали на полную безнадежность соглашательских попыток. Дума «решительно» высказалась против участия большевиков в новом составе правительства и поручила своим делегатам «настаивать на том, что для сохранения преемственности власти необходимо, прежде всего, декларировать неизменность состава Временного Правительства, и «немедленно» принять меры к освобождению арестованных министров и вообще всех «лишенных свободы в связи с происходящими политическими событиями».

Вынесли свое решение и большевики, но уже при непосредственном участии Ленина и Троцкого. Протокол заседания ЦК 1 ноября вскрывает отчетливо разногласия в среде самих большевиков. Ленин требует действий, а не разговоров. Переговоры должны быть лишь «дипломатическим прикрытием военных действий». Нужно отправить войска на помощь Москве, и победа будет обеспечена. Но Ленин собрал только 4 голоса – 10 высказались за продолжение переговоров. «Если мы прекратим переговоры, то от нас отшатнутся и те группы, которые нас поддерживают, и мы не в состоянии будем удержать власть», – говорил Рыков. «Длительную гражданскую войну мы выдержать не можем», – утверждал Милютин, считавший неизбежным соглашение с правосоциалистическими группировками. Нельзя, однако, допустить, чтобы власть была вырвана у тех, кто совершил переворот – возражали другие и Троцкий в числе их. Большевики не узурпаторы и готовы принять тех, кто ушел со съезда при непременной признании декретов II съезда, ответственности Правительства перед ЦИК и борьбы с контрреволюцией. В соответствующем духе и была принята резолюция.

Переговоры после двух суток денных и ночных заседаний в общих собраниях и согласительных комиссиях Викжеля возвращались в первоначальную стадию. Произошло одно существенное изменение. Викжелевские переговоры расширили и углубили психологическую брешь в том фронте, который объединялся вокруг Комитета Спасения для активного противодействия большевикам. Собравшиеся на заседание «пленума» викжелевского совещания могли только констатировать бесплодность фиктивного «соглашения», достигнутого в результате словоговорения 29–30 октября, и партии, примыкавшие так или иначе к фронту Комитета Спасения, отозвали своих представителей. Они уходили, однако, в уверенности, что соглашение в конце концов будет достигнуто, так как «почва из под ног лидеров большевиков все же постепенно ускользает».

Рассказанное характеризует ту обстановку, которую должен был найти в Петербурге Станкевич, привезший к ночи 31 октября пункты соглашения, предлагаемые Керенским. По-видимому, в петербургской атмосфере Станкевич не разобрался. Он метался, по его собственным словам, по центральным комитетам политических партии, делал доклады – даже в «Викжеле» – и повсюду получал стереотипный ответ: «обсудим». Переговоры в Викжеле интересовали лидеров главенствующих партий революционной демократии гораздо больше, нежели непосредственная ближайшая судьба отряда Керенского. При переговорах они чувствовали себя в привычной своей сфере политического торга, под знаменем которого проходила их практическая деятельность в эпоху Временного Правительства. Вооруженная борьба с большевиками в их сознании, в сущности, была уже перевернутой страницей.

Гатчина пала, и тем самым были упразднены поднятые Станкевичем вопросы. Но и «немедленные действия», о которых говорил Чернов Духонину в те самые часы, когда Станкевич выполнял свою петербургскую миссию от лица Керченского, не имели уж никаких шансов претвориться в жизнь. Даже при отсутствии непосредственных указаний не так трудно представить себе, какие именно действия имели в виду те, кто вели от имени Комитета Спасения переговоры со Ставкой. Было уже указано, что в Пскове создалась напряженная атмосфера в связи с попытками активного выступления местного военно-революционного комитета. 1 ноября достигла, наконец, псковского железно-дорожного узла столь жданная пехота. «С часу дня, – доносил Лукирский Духонину, – прошли первые эшелоны 3 Финляндской дивизии и 35-ой из 17 корпуса». К вечеру прибыл первый ударный батальон и партизанский отряд, который «удрал из Волка с благословения командующего 12-ой армией ген. Юзефовича»²⁷⁷, захватив подвижной состав и предварительно «выбросив из своего состава элементы отрицательные». «Настроение отличное», – сообщал Лукирский. Ударный батальон, по распоряжению военных властей, был задержан в Пскове для того, чтобы прикрыть проход эшелонов 3 Финляндской дивизии – накануне большевистски настроенными частями псковского гарнизона были произведены попытки захватить железно-дорожную станцию. Любопытное добавление делает Лукирский к своему донесению: «Батальон объявил, что он это поручение мое исполнит, прося, по возможности, отпустить их в Гатчину 2 ноября ночью».

«Немедленные действия», предположенные в Пскове, и заключались в том, чтобы ликвидировать местный ВРК и, опираясь на надежные подошедшие части, оказывать воздействие на большевиков в момент переговоров об организации власти в викжелевском совещании. В нашем повествовании, за отсутствием данных, должна выпасть страница, рассказывающая о реализации тех «решений», для оформления которых должен был выехать Керенский. Мы знаем только то, что ни Авксентьев не был объявлен «министром-председателем», ни Духонин не был назначен верховным главнокомандующим. Сложил свои полномочия лишь Керенский, пометив свой отказ датой 1-го ноября. Из сохранившихся протоколов заседаний «подпольного» Временного Правительства можно узнать, что свой отказ Керенский направил по адресу именно этих остатков Временного Правительства, и что 5 ноября, когда обсуждалось заявление Керенского, заместителей его по должности председателя был избран Прокопович.

С момента разрыва переговоров в «Викжеле» вооруженная демонстрация издали теряла свой политический смысл. От демонстрации надлежало переходить к действиям, т. е. пойти по тому самому пути Керенского, который признавался неприемлемым кругами революционной демократии, отрицавшими методы вооруженной борьбы, как «средства освобождения революции от большевистской болезни»²⁷⁸. «Программа общеармейского комитета, как было отмечено, предусматривала возможность действий в случае отказа большевиков от соглашения. Но общеармейский комитет стоял тогда, по словам своего председателя, на позиции Комитета Спасения, быть может, и противоречивой и двойственной, но все же довольно определённой – допускавшей активное вооруженное вмешательство, как средство воздействия. Обращаясь в Ставку от имени Комитета Спасения, Чернов и его окружение отнюдь не становились на позицию Комитета. Закулисная игра продолжалась. И как бы естественно произошло то, что новые посредники между Ставкой и революционной демократией уклонились от прямого воздействия, узнав о разрыве переговоров с большевиками в Петербурге. Они отправились в Могилев вести в новой уже комбинации и в новых условиях переговоры об организации власти. Центром должен был явиться общеармейский комитет, переведенный на рельсы нового соглашательского этапа.

Новая наметившаяся политическая «акция» не могла оказать влияния на Духонина в смысле отмены его распоряжения, ликвидировавшего 1 ноября вооруженное наступление на фронте. Но что-то толкнуло исполнявшего обязанности верховного главнокомандующего не быть ригористичным в проведении тактики, устанавливаемой приказом 1 ноября. На другой день Духонин отдал распоряжение сосредоточить части 3-ей Финляндской дивизии и 17 корпуса, двинуться к Гатчине, в районе Луги, куда уже «проскочило» 6 эшелонов (полк пехоты и ударный батальон). Не без основания Черемисов увидал в этом распоряжении противоречие с духом приказа 1 ноября, которому он мог только противодействовать. Черемисов попытался убедить Духонина, в виду угрожающей обстановки на фронте, вывести немедленно все воинские части из района Луги, тем более, что «эти части, – утверждал Черемисов, – очень скоро переменят окраску и, возможно, сами двинутся на Петроград, но уж совсем с другими целями, чем вы предполагаете». «Надо говорить о положении дела прямо, не создавая себе иллюзий, дабы не было ошибочных распоряжений». «Я в эти дни настолько измучился», – заканчивает Черемисов разговор свой по проводу: «что с величайшим наслаждением ушел бы немедленно с должности и сделаю это, как только начавшаяся политическая передряга так или иначе закончится. В настоящее время, если вы не отмените распоряжения о движении войск через Псков, я вынужден буду уйти, а если же отмените, останусь пока – чтобы употребить все свое влияние и не допустить развала фронта. Я высказал вам свои соображения с полной откровенностью и прошу вас сделать то же самое, прошу хотя бы на время нашего разговора забыть те сплетни и слухи, которые, я знаю, обо мне слагаются и здесь, и в Ставке»²⁷⁹. – «Я ни минуты не предполагал двигать к Петрограду 3 финдл. и части 35 пех. дивизий после того, как окончились события под Гатчиной», – отвечает Духонин: «но воспользовался при этом слагающейся обстановкой и уже происходившим движением частей для задач стратегического значения». Духонин, очевидно, имел в виду противодействовать движению латышей в XII армии²⁸⁰.

Черемисов поверил Духонину или сделал вид что поверил. Во всяком случае на следующий день он рекомендует Юзефовичу объявить в армии, что «никакие части на Петроград не двигаются для гражданской войны» – «это внесет успокоение». И надо сделать все, чтобы «не дать возможности немцам опрокинуть наш фронт». «Я всегда решительно стоял за невмешательство армии в политику» так как это может кончиться гибелью для государства. Придут немцы, сметут все партии и водворят свои порядки». Для обрисовки Черемисова чрезвычайно характерна одна фраза в разговоре с Юзефовичем: пусть политические партии «верят, кому угодно, и поклоняются, чему угодно, но помогают нам... в нашей оперативной задаче. Если же они смотрят иначе, тогда одно из двух – либо надо их устранить, либо мы должны уйти, что зависит от того, какими силами мы и они располагаем, никакие средние решения не допустимы». Эти слова, отрешенные от жизни, могут служить как-бы эпилогом к рассказу о той позиции, которую занял Черемисов в отношении к «петербургской передряге»²⁸¹.

Можно усомниться в том, что мотивировка распоряжения 2 ноября вполне соответствовала намерениям Духонина. В эти дни он держался, по-видимому, несколько выжидательной позиции и не хотел сразу раскассировать с таким трудом собранный под Лугой отряд, которым можно было воспользоваться для борьбы с большевиками. Обстоятельства могли измениться. Как видно из разговора Толстого с Барановским (5 ноября), та часть Комитета Спасения, которая отрицательно относилась к переговорам с большевиками, не оставляла мысли использовать войска, сосредоточившиеся в Пскове и Луге, для активной борьбы: «предпочитаем, – говорит Толстой, – стягивать там кулак, угрожая оттуда Петрограду, чтобы не распылять силы и выждать лучшей обстановки, как в смысле подхода с юга подкреплений, так и внутреннего разложения большевизма и разочарования в нем, «что происходит сейчас скорее даже, чем можно было ожидать». Ответная реплика Барановского уже крайне пессимистична: командный состав совершенно бессилен, фронт занял положение нейтральное – «наши армии (т. е. Северного фронта) определено высказались за непосылку войск ни той, ни другой стороне». Это «нечто в роде ультиматума», и есть опасность под видом предотвращения междоусобной войны удара в тыл, если войска с других фронтов будут продвигаться к северу»²⁸².

Пытался и Савинков организовать дальнейшую вооруженную борьбу. Керенский в воспоминаниях изобразил отъезд Савинкова из Гатчины после военного совещания 31-го, как своего рода бегство под видом содействия скорейшему продвижению приближающихся войск: «смысл его отъезда был ясен нам обоим и какие-либо объяснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчеркивала атмосферу, которой я был окружен». Савинков, конечно, по другому изобразил мотивы своего отъезда: он «не мог примириться с этим позором», т. е. с мирными переговорами. Обстановку расставания с Керенским, бывшим в состоянии полной прострации, он рассказывает более правдиво – в чем другом, но в трусости Савинкова, как будто бы, упрекать не приходится.

Падение Гатчины выбило почву из-под ног Савинкова. Он мог действовать, в сущности, только, как частное лицо. В течение трех суток Савинков развил большую энергию. Съездил в Невель, где расположился штаб 17 корпуса ген. Шиллинга, побывал в Пскове, и Луге. Пытался угрозой ответственности воздействовать на Черемисова. Обратился непосредственно к Духонину. Через уполномоченного офицера Савинков осведомил Ставку о благоприятном настроении войск, сосредоточившихся в Луге и убеждал Духонина двигать войска на защиту «законной власти», пока еще 2–3 пехотных дивизии с артиллерией «без большого сопротивления» могут дойти до Петербурга. В Ставке собралось уже не мало лиц из среды революционной демократии, достаточно враждебной ко всякой «авантюре со стороны Савинкова. Духонин просил Савинкова приехать в Могилев, но Савинков в Ставку не поехал, ссылаясь на невозможность для него такой поездки. Но письмами такие вопросы не решаются – призывы Савинкова оказались тщетными.

Деникин считает, что Духонин «в пучине всех противоречий, брошенных в жизнь революцией, безнадежно запутался». Автор «Очерков Русской Смуты» назвал Духонина оппортунистом «par exelence» – думается, что это случайно брошенное слово, и автор просто не отдал себе отчета во внутреннем смысле французского термина. Колебания далеко не всегда означают то, что колеблющийся запутался. Надо осознать исключительную трудность положения, в котором находился Духонин (Мы видим, что и в военном командовании далеко не было единства взглядов) и понять, что другой путь означал для него, действительно, в значительной степени путь политической авантюры, за которую надо было взять моральную ответственность. Играть роль доморощенного Наполеона сам Духонин, очевидно, не намеревался, а, может быть, и не был подготовлен²⁸³. Случай – исчезновение верховного главнокомандующего, в своем лице содинявшего и носительство верховной власти в стране, поставил перед формальным заместителем Керенского сложную политическую задачу. «Законная власть», о которой говорил Савинков, фактически перестала существовать, так как «охвостье» Временного Правительства, сорганизовавшееся к тому времени в подполье, во вне себя не проявляло. Неопределённая позиция Комитета Спасения, на фронте представляемого в последние дни неожиданно выступившим Черновым, едва ли могла вызвать большое сочувствие у командного состава. Вот одна из реплик того же Черемисова в упомянутой уже беседе с Юзефовичем: «Пресловутый Комитет Спасения, принадлежащий к партии, которая около 8 месяцев правила Россией и травила нас, командный состав, как контрреволюционеров, теперь поджал хвост, распустил слюни и требует от нас, чтобы мы спасали их»...

Идти при таких условиях на Петербург, без организованной политической поддержки и иметь все шансы натолкнуться на враждебную оппозицию значительной части революционной демократии и тем самым способствовать не разложению, а укреплению позиции внешне уже разлагающегося большевизма? Принять за руководство советы, которые из заключения в Быхове 1 ноября подавал Корнилов. «Вас судьба поставила в такое положение, – писал Корнилов, – что от вас зависит изменить исход событий... Для вас наступает минута, когда люди должны или дерзать, или уходить, иначе на них ляжет ответственность за гибель страны и позор за окончательный развал армии». Но советы Корнилова были нереальны в глазах Духонина, как видно из его безотрадных пометок на письме Корнилова, приводимых Деникиным? В основу плана Корнилова была положена мысль опереться на чехословацкий корпус и на польские национальные войска. Попытка осуществить программу Корнилова в тот, по крайней мере, момент означала преждевременное и полное разложение фронта, когда не все еще надежды были потеряны. Ставка была сильна в те дни только своим согласием с общеармейским комитетом, только известная взаимная солидарность давала возможность, сохраняя фронт, уравновешивать политические весы. Деникин приводит из письма Дитерихса 29-го такой характерный абзац: «Ради Бога, желательно смягчить выражения генерала Корнилова, так как они истолковываются в совершенно определённом смысле. Сегодня в Минске вспышки, т. к. разнесся слух, что генерал Корнилов бежал. Из-за этого на весь сегодняшний день невероятно осложнилась обстановка на Западном фронте, и нам не пропускают ни одного эшелона, т. е. потеряли еще один день».

Быховские узники переживали «чрезвычайно больно новое народное несчастье», пребывание их в тюрьме в таких условиях было действительно невыносимо, но, по-видимому, они плохо учитывали создавшуюся обстановку. По словам Деникина, Корнилов пытался войти в непосредственные сношения не только со Ставкой, но и Советом Казачьих Войск, ген. Довбор-Мусницким, командиром польских частей, и Калединым. Его «грозные и резкие послания в Ставку» скорее только осложняли дело. Положение Ставки только в том случае могло бы сделаться определённым, если бы наряду с военной властью появилась и власть политические: если бы сюда, в Могилев, прибыли остатки «законного Временного Правительства». В сущности это и советовал Керенскому Черемисов. Но мы должны говорить о том, что было, а не о том, что могло бы быть...

Последним эпизодом вооруженной борьбы, связанной с поддержкой Временного Правительства на Гатчинском фронте, было столкновение, которое имел с большевистскими войсками один из эшелонов ударников, продвинувшийся к Гатчине. Из гиперболических воспоминаний Дыбенко можно узнать, что по первому же его слову в Луге сдается целых 3000 ударников. Эти сдавшиеся ударники посылают для ознакомления с событиями делегацию в Петербург. Странная это делегация. По сообщению «Правды» она явилась 5 ноября в Смольный с угрозой, что собравшиеся в Луге войска двинутся против ВРК. Делегация: беспрепятственно была отпущена: она уехала назад «с целью убедить свои части ехать на позиции», – сообщал Бюллетень ЦК партии и дополнял в следующем номере: из 1000 ударников в Гатчине 300 разбежались... В целях предосторожности пришлось, однако, в Луге разобрать железнодорожный путь – для того, чтобы «вполне миролюбивые» (по отзыву Антонова-Овсеенко) ударники все-же не проникли в Петербург. В Смольном появилось несколько делегаций от различных частей, двигавшихся с фронта к Петербургу (напр., от войсковых частей, дошедших до станции Дно, – 9-го Финляндского полка) – одной из них, протестовавшей против воззвания «Ленина» о «братании», Дзержинский должен был ответить, что этот вопрос уже отпал, что большевики отныне будут призывать к «беспощадной войне». Они дошли до места назначения с опозданием, когда ликвидированы были уже все последствия гатчинской «авантюры»²⁸⁴.

4 ноября Духонин подтвердил свой первый приказ – при каких обстоятельствах это произошло, мы не знаем. По словам упомянутого мемуариста в «Голосе Минувшего», Духонин «уступил настоящим чинов своего штаба». Вооруженная борьба на фронте была ликвидирована. «Победа наша обеспечена», – говорил Ленин в ночном заседании ЦК своей партии 1 ноября. Нужно только «прийти на помощь москвичам». И неудача в Москве – в этом сердце России по историческим традициям – должна была сыграть не меньшую роль в деле утверждения советской власти.

Вооруженная борьба кончилась. Это означало победу большевиков. Пассивная тактика, рассчитанная на внутреннее саморазложение власти в господствующем «сумбуре и хаосе», конечно, не могла устрашить большевиков и повлиять на изменение той «политики революционной фразы», которую в первое время после захвата власти вела партия, (характеристика самого Ленина в дни брестских переговоров). Для людей, лишенных сознания реальной ответственности за свои действия, слишком слаб был кнут в виде угрозы нависшей над страной катастрофы – они думали о судьбе всего человечества. У Троцкого есть удивительное признание. Он с некоторым самоудовлетворением рассказывает, как творцы новой социальной жизни не обсуждали, а «импровизировали» решения по самым ответственным вопросам, от которых «зависела судьба народа на целую историческую эпоху». Совершая «великий прыжок», они «импровизировали», потому что знали в силу своего марксистского анализа, что их путь сливался с «шагами истории». У них не было «тревожного раздумья»...

Положить предел фанатичной воле при таких условиях могла только физическая преграда. Уверенность в неизбежной самоликвидации большевистской авантюры лишала русское общество необходимых предпосылок для того, чтобы положить эту физическую преграду. Самовнушение приводило к параличу. Никто не задумывался над тем, как произойдет ликвидация. Тогдашний публицист еще до большевистского переворота, пожалуй, довольно ярко передавал в «Рус. Вед.» господствовавшие настроения переделанные стихом из пушкинского «Золотого Петушка»: «бред, мечта – призрак бледный и пустой». Социальная революция – прекрасная шемаханская царица

«Хи-хи-хи, да ха-ха-ха

И исчезла навсегда».

Ленин по своему толковал закон «необходимости»: «мы полным ходом идем к социализму». «Завтра» социализм победит во всем мире. Это «завтра» ученики и последователи фантаста социальной революции пытались позже, когда уже несколько померкла ленинская эксхатология, толковать, как (педагогический только прием воздействия на массы, средство внушения веры в свое дело и в свою историческую миссию²⁸⁵. Фанатик был реалистом в методах своей тактики. Настоящий революционер, по его словам, умеет не только вовремя наступать, но и вовремя отступать. Неоспоримо, сектантская нетерпимость шла у Ленина нога в ногу с «пролетарско-революционным» оппортунизмом – но не характерная ли это черта для значительного большинства сектантских ересиархов? Ленин внушал свои фантазии и «несбыточные надежды» не только толпе, но и в самом Смольном: в Совнаркоме, по словам Троцкого, он «неизменно» утверждал, что «через полгода у нас будет социализм». А партийные попугаи повторяли «великие лозунги» о грядущей «мировой революции» и с необычайной легкостью принимали вслед за вождем «историческую ответственность за судьбы всего человечества». Поэтому так раздражали «величайшего выполнителя заветов» Маркса напоминания о каких-то социал-демократических принципах, которые изредка, но совершенно «неуместно», исходили из рядов партии – от «дезертиров» и «штрейкбрехеров», так неудачно пророчивших ранее «провал восстания». «Жизнь опровергла» уже «ложь и клевету одних, сомнения, колебания и трусость других». «Буря», которую пытались поднять те, кто срывал восстание, оказалась «бурей в стакане воды, и великий подвиг масс, великий героизм миллионов рабочих, солдат и крестьян, в Питере и Москве, на фронте, в окопах и деревнях отодвинули дезертиров с такой же легкостью, с какой железнодорожный поезд отбрасывает щепки». И вновь «дезертиры» пробуют сопротивляться «воле народа». Число их даже увеличилось. Это не только слабый нервами нарком просвещения Луначарский, который 2 ноября покинул свой пост, сопроводив отставку официальным заявлением в Совет Нар. Комиссаров: «Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет. Куда идти дальше. Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше»²⁸⁶. Это не только «постепеновцы» типа Краснова, враждебные «максималистскому бреду», считавшие, что «чепуха», которая творилась, не может «долго тянуться»²⁸⁷, но не выражавшие публично своего «марксистского миндальничания».

После известной уже нам резолюции Ц. К. партии, «на деле отвергающей соглашение с партиями, входящими в Советы Р. и С. Д.», пять членов Ц. К. (Каменев, Рыков, Милютин, Зиновьев и Ногин) вышли из его состава. «Мы считаем, – писали они в заявлении 4 ноября, – что создание такого правительства необходимо ради предотвращения дальнейшего кровопролития, надвигающегося голода, разгрома революции калединцами, обеспечения созыва Учр. Собрания»... «Мы не можем нести ответственность за эту губительную политику Ц. К., проводимую вопреки воле громадной части пролетариата и солдат». Вслед за уходом цекистов последовало сложение уполномочий 10 народными комиссарами и управляющими различными ведомствами, которые также стояли «на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий»...²⁸⁸ «Мы полагаем», – говорили они, – «что вне, этого есть только один путь сохранения чисто большевистского правительства – средство политического террора. На этот путь вступил Совет Нар. Ком. Мы на него не можем и не хотим вступить"²⁸⁹. Но, быть может, с самым ярким протестом в индивидуальном порядке к большевистской фракции ЦИК обратился член партии Лозовский. Чрезвычайно любопытен этот последний отзвук переживаемого прошлого, остатков интеллигентских традиций, от которых должны были освободиться большевики, вступая на стезю политического террора. Письмо Лозовского характерно и как сконцентрированный итог первых дней большевистского властвования... «Я не считаю возможным во имя партийной дисциплины, – заявлял Лозовский, – молчать, когда я сознаю, когда я чувствую всеми фибрами моей души, что тактика Ц. К. ведет к изоляции авангарда пролетариата, к гражданской войне внутри рабочего класса и к поражению великой революции. Я не могу... замалчивать административный восторг представителей ВРК, вроде подп. Муравьева, издавшего приказ о самосудах и конфискации предприятий – приказ, достойный щедринских генералов. Я не могу молчать... перед лицом уничтожения инакомыслящей прессы, обысков, произвольных арестов, гонений и преследований, которые пробуждают глухой ропот во всем населении и вызывают представление у трудящихся масс, что режим штыка и сабли и есть та самая диктатура пролетариата, о которой социалисты проповедовали в течение долгих десятилетий. Я не могу... молчать, когда один из народных комиссаров угрожает бастующим чиновникам, что их... отправит на фронт и требует от почтовотелеграфных служащих и рабочих подчинения под угрозой лишения хлебных карточек... Я не могу... молчать и нести моральную или политическую ответственность, когда ответственный руководитель фракции делает заявления о том, что за одного нашего мы убьем пять противников – заявления, имеющие тот недостаток, что они уже делались Гинденбургом, обещавшим сжигать три русских деревни за одну прусскую... Я не могу... затушевывать глухое недовольство рабочих масс, боровшихся за советскую власть, которая по недоступной их пониманию комбинации оказалась властью чисто большевистской. Я не могу... молчать, когда марксисты, рассудку вопреки и наперекор стихиям, не хотят считаться с объективными условиями, повелительно диктующими нам, под угрозой краха, соглашение со всеми социалистическими партиями и немедленное прекращение войны внутри революционной демократии для совместной борьбы против Каледина²⁹⁰. Я не могу... предаваться культу личности и ставить политическое соглашение... в зависимость от пребывания того или иного лица в министерстве и затягивать из-за этого хотя бы на минуту кровопролитие...»²⁹¹. Лозовский требовал созыва партийного съезда для решения вопроса: «Останется ли РСДРП большевиков марксистской партией рабочего класса или она окончательно вступит на путь, ничего общего с революционным марксизмом не имеющий».

С присущим напором Ленин таранит свое окружение. Своей настойчивой непреклонностью, «мертвой хваткой», по выражению так хорошо его знавшей Засулич, он достигает целей. Большинство «окружения» – или «питомника Ленина», как называл это окружение Потресов – не отличалось квалифицированной интеллигентностью и легко пасовало перед властной натурой своего вождя. Это был в полном смысле слова гипноз, которому уступали и доводы разума и чувство общественного долга²⁹². В данном случае Ленин прибег и к методу личного воздействия и внушения: он «приглашал в кабинет к себе отдельно каждого из членов ЦК и предлагал подписать составленное им заявление. Так создавалось ленинское «большинство» – вернее его партийная «диктатура». Ц. К. партии, по настоянию Ленина, предъявил оппозиции (почему то только Каменеву, Зиновьеву, Рязанову и Ларину) ультиматум – подчиниться решениям ЦК и отказаться, под угрозой исключения, от «саботажа» и «дезорганизаторской работы». «Пусть устыдятся все маловеры, все колеблющиеся, все сомневающиеся, все, давшие себя запугать буржуазии или поддавшиеся крикам ее прямых и косвенных пособников», – обращался ЦК 7 ноября пером Ленина к партийцам: «ни тени колебаний в массах петроградских, московских рабочих и солдат нет». «Никаким ультиматумам интеллигентских группок («кукол в руках корниловцев»), за коими массы не стоят, за коими на деле стоят только корниловцы, савинковцы, юнкера и др., мы не подчинимся»²⁹³. Конечно, «миллионы» рабочих в городах, солдат в окопах и крестьян в деревнях готовы осуществить, «во что бы то ни стало, победу мира и социализма».

Оппозиция сошла на нет, и дело свелось только к замене Каменева на посту председателя ЦИК Свердловым. Едва ли не первым забил отбой Зиновьев, прикрыв свое отступление фразой: «Мы предпочитаем делать ошибки вместе с миллионами рабочих и солдат и вместе с ними умирать, чем отойти в сторону в этот решительный исторический момент». «Никакого раскола в нашей партии не будет, – утверждал Зиновьев, – и быть не должно». И все-таки я бы не занес в свой дневник того времени полностью слова Бьюкенена: «большевики составляют сплоченное меньшинство решительных людей, которые знают, что хотят и каким обpaзом этого добиться». Ленинский не то конкурент, не то талантливый подголосок – Троцкий, на свой манер определил «марксистский закон» гражданской войны, на путь которой влекла страну «кучка экстремистов»; «колебаться нельзя, вести переговоры опасно, топтаться выжидательно на месте – гибель». На разговорном языке это правило передается все тем же ленинским «авось». Объективные условия, конечно, говорили не в пользу «экстремистов»²⁹⁴, но общественная психология, господствовавшая в кругах противников, открывала им все пути и все возможности.

В сложившейся обстановке лишены были всякого практического смысла продолжавшиеся переговоры на викжелевских совещаниях. 4-го, в критический день у большевиков, в 3 часа дня вновь собрались обычные члены совещания. Представители большевиков, однако, на заседании не появились – им, очевидно, было не до того. До рассвета ждало совещание большевистских делегатов и разошлось, признав, что миссия его «не увенчалась успехом». Тем не менее надежды все еще не оставляли сторонников единого фронта: раскол среди большевиков должен ослабить позицию «якобинцев» и «усилить шансы на соглашение в рядах демократии», если не всей, то, по крайней мере, ее левого сектора. Эти перспективы в изложении левого с. р. Карелина рисовались так: «либо Ленин и Троцкий решатся на свою диктатуру, либо инициатива целиком перейдет в руки умеренных большевиков, левых с. р., меньшевиков-интернационалистов». Теперь мы, левые с. р., ведем определенную политику на изоляцию Ленина, не допуская в то же время изоляции большевиков в целом». И Карелин высказывал уверенность, что соглашение о конструкции правительства на платформе от нар. соц. до большевиков все же состоится вследствие воздействия масс на умеренных большевиков. Но своих Ленин обошел.

Еще раз 6-го в 12 ч. ночи в Викжеле собралось совещание социалистических партий – уже без представителей от социалистов-революционеров и меньшевиков. Начинается в точном смысле слова сказка про белого бычка. Большевики из ЦИК настаивают на немедленном соглашении на позиции, ими предложенной. Представители Совета Кр. Деп. желают по-прежнему организации власти без участия в ней большевиков. Идут споры о том, кто затягивает переговоры. Зиновьев и Рязанов, чуть не исключенные только что из партии, доказывают, что большевики «искренно» идут на соглашение. Принимается решение вызвать на заседание отсутствующих представителей coц.– рев. и меньшевиков. Первые отказываются приехать, вторые приезжают для того, чтобы снова подтвердить, что они не «отказываются от переговоров и при всяком удобном случае будут их продолжать», но при теперешнем положении они не могут участвовать в данном совещании и останутся лишь с информационными целями. Левые с. р. предлагают отложить решение по существу и еще раз собраться. Так спорят до утра. Очевидно, волынка надоела и самому Викжелю, и его представители заявили, что они возвращаются в Москву.

Большевики написали демагогическую эпитафию: «Они сорвали соглашение». «Они» – это те, которые «семь месяцев соглашались с корниловцами из помещиков и капиталистов, которые обманывали народ лживыми обещаниями о земле и воле»... «Эти прирожденные соглашатели не захотели соглашения с большевиками. Почему? Потому что большевики не дадут им обманывать народ пустыми посулами». Через месяц «Викжель» был разогнан большевиками. Этот разгон петербургский «День» сопроводил своей эпитафией: «Иуда, ты даже не получил тридцать серебряников» (статья «Возмездие», 7 дек.).

Такие же бесплодные разговоры в другой обстановке продолжали вести и в Ставке собравшиеся здесь в первых числах ноября представители революционной демократии. Съехались люди довольно разных политических настроений – съехались в целях не только обсудить конструкцию политической власти, но и фактически создать правительство, опираясь на авторитет общеармейского комитета. Можно ли этот съезд приписать непосредственной инициативе Комитета Спасения? Не думаю. После краха 1 ноября мысль естественно сама направлялась к духонинской Ставке и к общеармейскому комитету. Этот самоорганизующийся центр делался последней надеждой противобольшевистской акции, смысл и значение которой каждый понимал по своему: для одних то была все еще попытка организации военной силы для продолжения активной борьбы с ленино-троцкой диктатурой; для других все та же форма викжелевского соглашения о построении власти – только в иной обстановке. Среди «имен» в числе собравшихся на многочисленный съезд источники называют бывшего военного министра Верховского, представителей центрального комитета партии с. р. Авксентьева, Чернова, Гоца, Фейта, Гершптейна, Ракитникова, меньшевиков Богданова и Скобелева, н. с. Знаменского²⁹⁵. Был и верховный комиссар Ставки, игравший, по его словам, едва ли не первенствующую роль в переговорах, – у него собирались и договаривались «политические представители», у него выкристаллизовывались конкретные предложения, выносившиеся затем на общие заседания армейского комитета.

Впервые эти разговоры о конструкции власти находят отклики и у остатков Временного Правительства, пытавшихся в подполье сохранить организованные формы. 9 ноября Совет Министров выслушивает запоздалый доклад Толстого о том, что делается в Ставке. По предложению Прокоповича, очевидно, по связи с этим докладом принимается решение послать двух представителей на съезд, поручив им информировать Вр. Прав, и высказаться на съезде против образования нового правительства в Ставке и против однородной социалистической власти с участием большевиков. На следующий же день в протоколе появляется отметка на основании доклада того же Прокоповича: «Отменить посылку представителей Врем. Пр. в Ставку». Может быть, Совет министров получил уже сведения, что могилевскую акцию по существу надлежало считать оконченной; может быть, здесь проявились разногласия, существовавшие в среде подпольного правительства. Боролись два течения. Меньшинство высказывалось за открытое выявление Правительства и за необходимость поддерживать активное настроение в массах, вступивших на путь «отрезвления». Большинство воздерживалось от официальных открытых выступлений, считая своей задачей сохранить правительственный аппарат и ограничивая сферу своей активной деятельности поддержкой подрывной работы политического саботажа. На почве этого расхождения последовал даже отказ от участия в работах правительства министра вн. дел Никитина: «Я считаю совершенно неправильной позицию, занятую правительством в заседаниях 6–9 ноября по вопросу о своей дальнейшей деятельности и по вопросу об отношении к попытке воссоздать верховную власть в государстве», – писал Никитин в заявлении 12 ноября. «Эта позиция поведет Вр. Прав, к бесславному концу и вызовет осуждение за то, что оно не сумело наряду с наметившимися выходами из создавшегося положения поставить себя в положение, достойное носителей государственной власти. Особенно тягостно для меня, что Правительство фактически не нашло возможным хотя бы морально поддержать ген. Духонина в момент, когда на него пала тяжелая ответственность перед страной – одному решать вопрос о перемирии, которое от него потребовали большевики. При таких условиях я считаю невозможным участвовать в дальнейших заседаниях Правительства. Если я не слагал с себя полномочий, то потому, что желаю до конца разделить с Вр. Пр. всю полноту его ответственности»²⁹⁶.

Выявление Временного Правительства в связи с могилевскими разговорами цели своей, конечно, достигнуть не могло – это выявление само по себе уже запоздало. На объединение сил в Могилеве рассчитывать не приходилось, и в самой Ставке – так, по крайней мере, утверждает Станкевич – в силу «неясности и недоговоренности конкретного плана борьбы» складывалось убеждение, что надо оставить всякую мысль об активной борьбе с большевиками, «пассивно бороться с ними, отстаивая от них распорядки в армии. Следовательно, не могли рассчитывать на успех и запоздалые проекты, которые выдвигались в некоторых кругах Комитета Спасения – создать военный «кулак» и выжидать благоприятного момента для действий. Такой план, отчасти упомянутый уже в переговорах Толстого с представителями Северного фронта, развивали Чайковский и Скобелев, посетившие 7 ноября американского и английского послов. Бьюкенен так излагает его: «Они сказали мне, что будет образовано социалистическое правительство без всякого участия большевиков. Оно будет заключать представителей от казацкой демократии и получит поддержку кадет. На мой вопрос, как они справятся с большевиками, они ответили – силою. Они уверяли, что могут рассчитывать на некоторое количество войск, достаточное для этих целей, так как армия вообще не интересуется большевиками и только желает мира. Россия истощена и не может больше воевать; если они будут иметь успех, они должны быть уполномочены сказать армии, что союзники готовы немедленно приступить к обсуждению условий мира с целью довести войну до скорого конца. Подобное уверение, – говорили они, – даст им огромное преимущество перед большевиками, с которыми союзные правительства не желают иметь дела».

Если у Чайковского была совершенно определённая позиция²⁹⁷, то этого далеко нельзя сказать про Скобелева, одного «из самых малюсеньких людей», по отзыву Набокова. Скобелев, выезжавший в Могилев в тот же вечер после беседы с Бьюкененом должен был осуществлять план сосредоточения вооруженных сил для борьбы с большевиками – план, отвергаемый во всяком случае той группой с. р., которая возглавлялась Черновым, и к которой принадлежало большинство съехавшихся в Могилеве. Нет ни одного свидетельского показания того времени, которое характеризовало бы позицию эс-эровского лидера иначе, чем термином – неопределенная. Чернов не солидаризировался с позицией Комитета Спасения, но и не отвергал ее во вне. Поэтому он мог выступать то в роли «делегата» Комитета Спасения, то его определенным противником. Сам Чернов в тот самый день, когда Чайковский вел переговоры с послами, следующим образом определил свой «лозунг» дня в разговоре по прямому проводу с представителем ЦК партии в Петербурге – Лункевичем: «политическая изоляция большевиков и мобилизация своих сил для более безболезненной ликвидации авантюры, а потом – организация однородной демократической власти без большевиков. Распад последних – совершившийся факт"²⁹⁸.

Естественно, что взаимопарализующие друг друга тенденции создали в Могилеве «сумбур прений», по выражению Станкевича, который еще более увеличивался от присутствия левой делегации Викжеля²⁹⁹. Она явилась еще 31 октября с определённым заданием проводить платформу Викжеля и препятствовать образованию правительства в Могилеве. Под перекрестным влиянием различных течений изменилась и в общем определенная позиция общеармейского комитета, поддерживавшего платформу Комитета Спасения. Он воспринял точку зрения Викжеля, как это вытекает из разосланной им всем армейским организациям телеграммы. В виду безрезультатных переговоров при Викжеле «главным образом по вине непримиримой позиции, занятой вождями крайнего большевизма, Лениным и Троцким, которые оказались глухи к общим требованиям, Общеармейский Комитет предлагал действующей армии в лице её фронтовых и армейских комитетов «взять на себя инициативу создания власти» по викжельской формуле «от н. с. до большевиков» и спасти Россию от «внутреннего разложения». На пост министра-председателя Общеармейский Комитет выдвигал «вождя партии социалистов-революционеров Виктора Михайловича Чернова».

Характерные детали о ходе закулисных предварительных переговоров сообщает Станкевич: ..."Сам Чернов по форме уклончиво, но по существу не двусмысленно, высказался в пользу этой идеи...³⁰⁰ Резко, даже озлобленно, негодующе возражал против этого ближайший товарищ Чернова Гоц. Он считал, что попытка обречена на неудачу и только скомпрометирует партию, которая должна была сыграть решающую роль в Учредительном Собрании». Ответы из армий в общем дали большинство в пользу такого решения. Например, Особая Армия, требуя «немедленного создания общесоциалистического правительства, заявляла (заявлял, конечно, комитет), что приемлет кандидатуру Чернова, как результат соглашения партий, а не как новый вид диктатуры, влекущий за собой новую гражданскую войну». Но обстановка изменилась вследствие неблагоприятного отношения из Петрограда: «В меньшевистской газете появилась статья, именующая все политические предположения в Ставке авантюрой; после этой статьи наши друзья-меньшевики решительно высказались против всяких попыток организации власти в Ставке и уехали. Эсэры произвели давление на своего лидера, который тоже, не ожидая даже поступления всех ответов из Армии, собрался в Петроград. Несколько по иному рисует обстановку прибывший в Могилев с. р. Семенов: «в первом же разговоре со мной Гоц, безнадежно махнув рукою, заявил, что Общ. Арм. Комитет бессильно топчется на месте, что сил в распоряжении Комитета мало, и что, очевидно, ничего не выйдет»³⁰¹. Чернов, по-видимому, в полнейшем моральном и физическом бессилии лежал с компрессом на голове³⁰².11 ноября Общ. Арм. Комитет выпустил декларацию, в которой объявлял, что его инициатива встретила сопротивление политических партий, и что поэтому комитет отказался от «немедленного создания власти». Свою будущую программу действий он определял в четырех пунктах: 1. Власть Совета Нар. Ком. не признавать. 2. Власть должна быть создана из представителей партий от н. с. до большевиков. 3. Охранять нейтралитет Ставки вооружённой силой и не допускать ввода большевистских войск в Ставку. 4. Продолжать идейную борьбу с большевистской властью.

Третий пункт этой программы подводит нас к последним дням Ставки и к трагической смерти ген. Духонина, расплатившегося жизнью за поддержку «революционной демократии». Но это уже выходит за пределы той страницы истории, которая сейчас переворачивается, и которая посвящена попытке создать в Могилеве, по выражению большевиков, «второй Версаль».

«Идейная борьба с большевиками», о которой говорила декларация Общ. Арм. Комитета, означала полный отказ от активного противодействия диктатуре экстремистов. «Несомненно стране придется пережить некоторое состояние развала», – подводят итоги своего пребывания в Могилеве Чернов, Гоц и Скобелев, переговаривая в ночь с 9 на 10 ноября с находившимися в Петербурге Церетелли и Зензиновым, – до тех пор, «пока не создастся противовес большевистской авантюры в отрезвившихся кругах». Не борьба с большевиками, а сплочение этих сил для будущего – такова очередная задача, которая становится перед революционной демократией. Ярче всех эту концепцию, доведенную до крайних пределов, развил Церетелли в докладе на открывшемся 9-го ноября «Соборе» представителей городских и земских самоуправлений, который был созван в Петербурге, по инициативе Думы, опять-таки для решения вопроса о власти. Сам по себе «Земский Собор» представлял одно из многих неудачных начинаний, из которого ничего не могло выйти уже потому, что полномочных представителей среди иногородних, приехавших по вызову городского головы Шрейдера оказалось чуть ли не 10 человек. И вся действительность Собора ограничилась словопрениями, резолюцией и воззванием.

Выступление Церетелли, однако, было знаменем времени. Церетелли разделял почти общую презумпцию об эфемерности большевистской власти. Как же бороться «с кучкой авантюристов»? «Это, – по мнению Церетелли, – задача самая легкая из всех, стоящих перед нами. Самая политика захватчиков неизменно поведет к падению их власти, так как эти люди, волею судеб, вынуждены делать шаги, которые приведут их к гибели... И если бы мы считали, что наша политика – ждать логического падения теперешних захватчиков власти, то мы могли бы скрестить руки и спокойно отойти сторону»... «Существует в некоторых кругах линия поведения, сводящаяся к тому, чтобы довести ужасные последствия большевистской политики до крайности, – продолжает Церетелли, – до того момента, когда вся страна запылает в огне анархии, и массы на своем собственном теле ощутят всю невыносимость и тяжесть большевизма»... «Я понимаю, почему так приветствуют некоторые элементы, русского общества путь соглашательства с большевизмом. Я знаю, что они ждут момента, когда можно будет потопить в крови всю демократию».

Кого реально имел в виду Церетелли в своих намеках, повторенных им и в речи на заседании Учредительного Собрания 5 января, невозможно определить, так как ни одного голоса из рядов грядущей контрреволюции в эти дни в пользу соглашательства с большевиками не раздалось. Таким образом мы видим теперь, из какого арсенала безответственных суждений почерпнул Керенский аргументацию для создания своей позднейшей легенды об «октябре».

На путь соглашения с большевиками для совместной организации правительственной власти готова была вступить часть революционной демократии именно для того, чтобы «предотвратить рабочий класс от кровавой расплаты». Это, конечно, знает Церетелли. Лично он считает бесплодным такое соглашение, ибо результат политики большевиков еще не сказался и только «кровавая выучка приведет российскую демократию к возрождению». И вывод был тот, что бороться с большевиками можно, «лишь действуя на сознание и совесть демократии», – только «путь отрезвления демократии» может подать надежду на хороший исход. Но это путь медленный. Когда то будут еще «собраны все силы» страны!

Доклад Церетелли никого не мог удовлетворить³⁰³. «Здесь справедливо указывалось, – поясняет Церетелли в ответных замечаниях оппонентам, – что в моем докладе не было ясных указаний на выход из нашего тяжёлого положения. Должен признаться, что при теперешних условиях отсутствия всякой власти, я не вижу никакого выхода... Еще никогда почва под демократией так не колебалась, как в настоящее время. В этом нужно признаться, шансы правых максималистических групп гораздо большие, нежели шансы всей демократии. Нам предстоит предотвратить столкновение максималистических групп, которое грозит гибелью демократии. Наша задача отстаивать наши демократические идеалы и, если нужно, погибнуть в борьбе с той силой, которая, я уверен, в скором времени выступит. Говорят, Каледин далеко. Да! Но самой опасной контрреволюционной силой являются сами те массы, которые сейчас увлечены максималистическими лозунгами большевиков». Если демократии, – заканчивал Церетелли, – не удастся теперь стать хозяином положения, то придет та новая сила справа, которая скажет – теперь наступило мое время. И только в борьбе с этой силой оратор готов был сложить свою голову.

Психологию Церетелли в том или ином масштабе разделяли многие из представителей революционной демократии. Эти люди, конечно, не были способны дать отпор большевикам – они не способны были и концентрировать общественные силы для будущей борьбы. Лишний бумажный листок для истории оставила после себя резолюция «Собора», призывающая демократию к созданию «центра», который мог бы «противодействовать узурпаторам власти».

Еще с большей временами заостренностью высказал свои пессимистические взгляды Церетелли на заседании старого ЦИБ. Это учреждение «нелегально» продолжало собираться, и члены его даже выражали уверенность, что «начинающийся распад большевизма» может привести ЦИК к «прежнему» положению» (заседание 6 ноября). В заседании 12 ноября Церетелли выступил с речью о «политическом моменте». Он признавал, что «положение ужасно». Самим организовывать никакой власти нельзя – это будет «авантюрой». Имеется один только выход – «вступление в большевистское правительство», но это лишь ухудшит положение, так как «всей демократии придется разделять ответственность». Сейчас «главная задача демократии объединить свои силы, но не для борьбы с большевизмом, что может оттолкнуть многие весьма полезные элементы, а для собственного упрочения и для спасения революции». И вновь думает Церетелли, что спасать надо революцию не от большевиков, а от буржуазии, которая, правда «теперь молчит», но «это молчание опасно и затопит кровью всю революцию». «Вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками. Для меня несомненно, что ликвидация большевистского восстания, это – расстрел пролетариата и, предвидя его, мы всегда боялись большевистского выступления». Протокол регистрирует зловещую фразу Церетелли: «Вред, который они сейчас приносят, не, так велик, как в будущем, когда придет расправа с ними». «Соглашение невозможно с большевиками, пока они сильны, – заканчивает слишком уже прозорливый политик, – но надо подготовить им отступление, когда в их среде начнется разложение». Я назвал ораторскую фразу зловещей, потому что она была воспринята сознанием многих из единомышленников Церетелли и привела к пагубному тезису в период гражданской войны: «социализм погибнет, если большевики будут раздавлены силой»³⁰⁴. От отрицания Церетелли до признания соглашения с большевиками один шаг; нюансы легко стираются при установлении общности врага.

По существу почти такую же позицию занимало в это время «Дело Народа», формальный орган Ц. К. партии с. р. 4 ноября газета писала: «Если большевики побеждают на севере, то Каледин на юге. Они подают друг другу руки в целях разрушения революции. И наша задача – бить по обеим головкам контрреволюции – против большевиков силою организации, против Каледина – силою оружия. Следовательно, заявления «Дела Народа»: «мы против гражданской войны», надо понимать очень относительно – постольку несколько речь шла о вооруженной борьбе с большевиками.

В лучшем случае такая позиция приводила к проповеди воздержания от борьбы с большевиками во имя сохранения чистоты своих политических риз перед будущей историей. «Большевизм, объективно говоря, -утверждал Абрамович в партийном органе «Бунда» (13 ноября) классовое движение незрелых малосознательных рабочих масс». «Против кого нам бороться? Против этих масс? Стало быть, нам, сознательной соц.-дем. и более малочисленной части рабочего класса, объединиться с буржуазной и мелкобуржуазной «частью армии и помогать огнем: и мечом подавить большую часть рабочего класса... Что потом написал бы об этом: историк русской революции?..». «История не справедлива, она не знает праведного суда. Мы, конечно, имеем полное право подавить такое авантюристическое и утопическое движение, как нынешнее большевистское восстание. Но чему поможет это «право»? Тов. Дан правильно заметил: рабочий класс в своей памяти позже простит большевикам их грехи и преступления, так как они шли с массами. Но он не простит нам, хотя мы безусловно правы, если мы вместе с его классовыми врагами выступим против этих масс».

Подобный оправдательный аргумент перед историей не может быть жизненным постулатом текущего дня, поэтому Церетелли, переходя от прогнозов к действительности, возлагал свои надежды на Учредительное Собрание – оно одно может помочь соединить «под одним знаменем всю демократическую Россию». Но тень пессимизма и здесь проскальзывает в собрание. «Все, что здесь говорилось, – подводит итог Красинский, – звучит страшной безнадежностью. У нас нет ничего реального «в отношении Учредительного Собрания».

Надежды на Учредительное Собрание означали лишь большее еще понижение общественной сопротивляемости и фактическое признание октябрьской победы большевиков. Что это победа временная – пока почти никто еще не сомневался. Не следует придавать слишком большое значение тем литературным формам, в которые облекались иногда те или иные обращения, адресованные к массам. Так «Земский Собор» вкладывал в свое воззвание слова: «окровавленная родина стоит на краю гибели и, если есть слабая надежда спасти Россию и великий народ, от иноземного ига и окончательного внутреннего распада – это надежда на Учредительное Собрание». В действительности этого трагизма современники не ощущали, и Бьюкенену взгляды самого инициатора Собора Шрейдера казались чрезмерно «оптимистическими». Вишняк в своей работе, посвященной Учредительному Собранию, приводит (по отчету «Нашей Речи» 28 октября) очень показательную выдержку из речи Мережковского на митинге писателей, выражавшей мнения довольно широких общественных кругов: «солнце русской земли» потушить нельзя. «Когда оно взойдет, исчезнут все призраки. Или, может быть, упырь захочет потушить солнце? Ну, что же пусть попробует. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что на Учредительном Собрании Ленин сломает себе голову».

Только в этой обстановке пассивного ожидания того, что должно неизбежно случиться, и призывов: «не растачать сил перед Учредительным Собранием возможно понять деятельность временного «подпольного» правительства. Черед 25 лет с некоторым недоумением рассматриваешь опубликованные черновые наброски протоколов его секретных заседаний. Только в уверенности, что жизнь вскоре должна вернуться в старое русло, возможны были ассигновки 10 мил. руб. Особому Совещанию по топливу для уплаты срочных платежей «по продовольствию, обмундированию и на инструменты», 7 1/2 мил. ссуды на заготовку дров Городскому самоуправлению, отпуск 431 тыс. на преобразование технических железнодорожных училищ и т. д. Обсуждался даже вопрос об ассигновании 4 мил. 800 тыс. «для разработки сланцев под Петербургом». С исчерпанием наличности Государственного Банка (доклад Фридмана 14 ноября о захвате банка большевиками) должна была прекратиться финансово-административная деятельность подпольного правительства: в протоколе 15 ноября имеется пометка – отклонить «ходатайство Министерства Земледелия об отпуске 4 мнл. 500 тыс. на сельско-хозяйственную перепись».

Комментатор этих материалов, напечатанных в «Красном Архиве», как будто бы, не без основания замечал: «было бы трудно предположить, что все дни 41 милл. 931 тыс. (наличность Государственного Банка) были использованы на те цели, которые были официально названы» – «в ноябрьских протоколах нет и быть в них не может по конспиративным условиям точного обозначения расходных статей».

Если не сделать предположения Флеера³⁰⁵, т. е. не предположить, что формальная ассигновка своего рода мимикрия, то деятельность подпольного правительства превращается в какую то «игру» в правительство – возможную лишь при твердой уверенности скорой ликвидации установившегося режима.

Надо сказать, что черновики протоколов опубликованы далеко не полностью и о них часто можно судить только по выдержкам в предисловии. Единственные воспоминания о деятельности нелегального правительства принадлежат перу мемуариста, не отличающегося точностью изложения. Демьянов, между прочим, рассказывает о столкновении, имевшем место в «совете министров» при обсуждении вопроса о досрочной выдаче жалованья служащим в министерствах, – возражал Прокопович, не считавший возможным нарушать закон о порядке выдачи жалованья и после решения Совета заявивший, что он складывает свои полномочия. Помирились, по словам Демьянова, на компромиссе – выписать жалованье из казначейства и передать в министерства, откуда фактическую выдачу произвести в установленный срок. Возможно, что такой эпизод и имел место, но суть его, конечно, не в формальной стороне. Вот как рассказывает его на мой запрос Е. Д. Кускова, достаточно осведомленная, как будто бы, о закулисной стороне дела: «В первое время никакой мимикрии в этих назначеньях средств не было и С. Н. Прокопович был ярым противником растраты государственных средств на те или иные формы борьбы, которую а) организует не само Временное Правительство, 6) за ведение которой оно не может брать на себя ответственности. В одном из заседаний было внесено требование, чтобы Вр. Пр. субсидировало забастовку чиновников. Прокопович против этого предложения возражал. В его возражение входили и такие мотивы: одобрение Врем. Прав, этой именно формы борьбы может создать у чиновников не достаточно сознательное представление о возможной ответственности: они, несомненно, этой борьбой вызовут отпор со стороны большевиков, отпор приведет к террору и т. п. На Врем. Прав, будут сыпаться укоры, что именно оно – своей поддержкой – провоцировало эту борьбу, а потом не сумело защитить их от тяжелых последствий. Поэтому будет правильнее предоставить чиновникам организацию этой борьбы на свой риск и страх без вмешательства хотя и нелегального, но все же еще не умершего правительства. Санкция со стороны правительства борьбы, в которой оно само не принимает участия, была бы актом неправильным и политически и морально. При голосовании большинство высказалось против аргументов Прокоповича. Тогда этот последний просил снять с него обязанность председательствующего. Собрание, в свою очередь, резко этому воспротивилось. Тогда инициатор предложения заявил, что он снимает свое предложение, голосование по нему просит объявить недействительным, а использование средств они достигнут иными путями. Вот с этого момента и началась «мимикрия». Средства ассигновывались на нужды тех министерств или их частей, которые еще не были захвачены большевиками. Но использовались они на забастовку»...

Демьянов такими словами характеризует положение: «главари большевиков сидели в Смольном, как в бесте»; обыватель «не признавал большевизма, но лишь в этом была его оппозиция». Могло ли долго существовать подобное положение? В материалах, приложенных к протоколам подпольного правительства, напечатано письмо заведовавшего Особым Совещанием по топливу проф. Кирша, адресованное Прокоповичу и помеченное 8 ноября. Кирш высказывается против продолжения «забастовки государственных учреждений», которая приносит «безусловный вред стране» – больший, «чем большевики», и обвиняет группу, «исполняющую обязанности Временного Правительства»³⁰⁶ в «неопределённой тактике». Что-же предлагает Кирш? – заявить «громко», что Временное Правительство «продолжает свою текущую работу» «вне всякого влияния и вмешательства ВРК, игнорируя совершенно последний», и что оно прервет «немедленно» вновь работу «при проявлении какого бы то ни было вмешательства ВРК». «Момент для объявления и проявления своей работы и власти мне кажется сейчас очень удобным. Ведь в Смольном Институте уже некому даже командовать». В таких условиях «оставшиеся на свободе члены Вр. Прав, должны заявить, что считают себя обязанными продолжать управление для доведения страны до Учр. Собрания».

Этот самогипноз: Лозунг «до Учредительного Собрания» – совершенно парализовал волю к борьбе не только у тех «кабинетных людей», которые главенствовали, по мнению Демьянова, в подпольном правительстве – такой же психологией были заражены люди, допустим, более приспособленные к активной борьбе. Она создавалась в атмосфере уверенности, что новая власть должна созвать Учредительное Собрание, а это уже было равносильно временной капитуляции перед эфемерной властью³⁰⁷.

«Болтовня и каша» – так приблизительно определил Ленин все то, что происходило кругом. Это было не так страшно. И в действительности разлагался не столько большевизм, сколько противобольшевистская акция, направляемая революционной демократией. В результате неудачных викжелевских переговоров, когда, по образному выражению дневника Гиппиус «соглашатели хлебнули помоев впустую», большевики расширили свою общественную базу и окончательно привлекли на свое лоно левых социалистов-революционеров. Произошло это на всероссийском съезде советов крестьянских депутатов, который собрался в Петербурге 10 ноября. С этого момента ленинская гвардия и получила уверенность, что большевики будут иметь в Учр. Собрании «колоссальное преобладание» (Бухарин, в Ц. К.).

Я не буду в подробностях касаться этой небезынтересной страницы истории тогдашних дней – она в сущности выходит за пределы моего изложения: некоторые черты нужны лишь для эпилога, для заключительного аккорда к тому нестройному хору русской общественности, который сопровождал трагические для России события октябрьского большевистского переворота.

На съезде получили преобладание левые с. р. фракция «правых», руководимая приехавшим Черновым³⁰⁸, не сумела занять определённой позиции – три раза уходила она со съезда и вновь возвращалась, считая «распри» в такой ответственный момент «преступлением». Ушедшие (в числе 150 человек) образовали особое всероссийское совещание представителей крестьянских депутатов. Оставшиеся «в виду крайне напряженной атмосферы» в первую очередь приступили к обсуждению вопроса о конструкции власти. Этот достаточно уже набивший оскомину вопрос, действительно, остроты не имел. Соглашаться теперь можно было только с большевиками, и Зиновьев, выступивший от имени ЦИК, всем раскрывал объятия: «добро пожаловать». Проголосовав как бы для очистки совести формулу «от н. с. до большевиков» и оговорив, что в случае несогласия оппозиции власть должны взять те, кто стоят на платформе 2-го съезда советов, левые с. р. отказались от «политики изоляции» Ленина и капитулировали перед большевиками. Решено было слить ЦИК с Советом Кр. Деп. на паритетных началах. На съезд прибыл Свердлов и пригласил делегатов пожаловать в Смольный. Речь Свердлова, провозгласившего соглашение «одним из самых выдающихся фактов революции», сопровождалась криками: «да здравствует единство демократии», «да здравствует конец гражданской войны». Затем съезд во главе со Спиридоновой, избранной председательницей, со знаменами направился в Смольный и здесь у входа был торжественно встречен красной гвардией. На совместном заседании Зиновьев объявил: «Наш лозунг – вся власть рабочим, крестьянам и солдатам получил свое действительное осуществление в жизни». Календарь отмечал историческую дату 14-м числом. Состоялось соглашение тех, кто продолжал считать немедленное осуществление социализма «воспаленной мечтой фантазеров и утопистов», кто заявлял, что тактика большевиков может иметь успех только у масс, «потерявших рассудок», кто говорил против гражданской войны – с теми, кто проповедовал эту гражданскую войну и через нее вел страну к «социализму». «Началась социалистическая пролетарская революция», – провозглашал Ленин через три дня на крестьянском съезде, одновременно заявив, что «большевики идут на уступки» принятием лево-эсэровского проекта о земле, который они «не разделяют».

Между большевиками и левыми с. р. состоялось соглашение и о составе правительства. Партия, пришедшая разделить власть с переворотчиками, постановила: «ни под каким видом не покидать Смольный, покуда он находится в центре революции». И на съезде левых с. р. раздались уже голоса о том, что У. С. «станет для нас помехой». За левыми с. р. потянулись «другие участники викжелевских совещаний». 17 ноября меньшевики-интернационалисты отвергли предложение Мартова о невхождении во ВЦИК до признания большевиками верховных прав Учредительного Собрания и отказа от террора. Считая «ошибочной» бойкотистскую тактику, они заявили о своем согласии войти в Совет Нар. Ком., если им это будет предложено. Делегировал своих представителей во ВЦИК и Викжель. И едва ли при таких условиях на кого- либо могла произвести впечатление резолюция 150 отколовшихся депутатов крестьянского съезда, все еще повторявшая зады об однородной социалистической власти. Это был пройденный этап. Анахронизмом звучали выбор на съезде особой комиссии «по организации власти» и просьба Чернова не настаивать на его кандидатуре в премьеры и не требовать исключения большевиков из правительства.

Над предстоящей дилеммой, которую ставил созыв Учр. Собрания, задумывалась и «ленинская гвардия». По словам Троцкого, Ленин «в первые же дни, если не часы, после переворота» поставил вопрос об Учр. Собрании. Вначале, как будто бы, речь шла только об отсрочке созыва Учр. Собрания. Вождь в этом вопросе на первых порах вновь оказался в одиночестве. Он считал, что жизнь уже прошла «мимо этого этапа», «учредилка», – говорил он Соломону, – «старая сказка». Окружение боялось идти наперекор настроениям в массах, которые в целях демагогических усиленно создавали сами большевики: «мы полтора месяца работали и трубили о том, чтобы обеспечить созыв У. С.», – напоминал Бухарин в заседании своего ЦК. В своей печати они действительно изо дня в день систематически доказывали только, что «меньшевики и эсэры помогают буржуазии сорвать Учредительное Собрание» (статья Сталина 5 октября), и что именно для этой цели создано «демократическое прикрытие в виде контрреволюционного предпарламента». Они ушли из предпарламента с заявлением: «Да здравствует Учредительное Собрание». По предложению большевистской фракции московский областной съезд советов принимал резолюцию, в которой говорилось, что созыв У. С. в Петрограде под охраной революционных войск и вооружённого пролетариата» обеспечивает собрание «от всяких покушений со стороны контрреволюции». И на другой день после переворота «Правда» взывала: «Товарищи, вы своею кровью обеспечили созыв в срок хозяина земли русской – Всероссийского Учредительного Собрания». Ощущая свое полное бессилие в смольненской цитадели, новая власть склона даже заигрывать с Комиссией Вр. Пр. по созыву Учр. Собрания – Бонч-Бруевич от имени Совета Нар. Ком. «горячо» благодарит Набокова, узнав от него, что Комиссия постановила «возобновить свои занятия» и одновременно «безусловно игнорировать Совет Нар. Ком., не признавать его законной властью и ни в какие отношения с ним не вступать». И эта уступчивость усыпляла общественное сознание – даже кадеты, через три недели объявленные врагами народа, могли свободно устраивать избирательные собрания. Ленин примирялся до времени с этими «конституционными иллюзиями», но «согласно своему методу» постепенно «вколачивал» в головы членов своей гвардии мысль о «необходимости исключительно суровых мер для спасения революции». Десятки раз в день, – утверждает Троцкий, – он твердил об этой исторической неизбежности жестокого революционногоo террора. И снова ленинский подпевало забывает сказать, что сам он первым из большевиков вспомнил о терроре французской революции, еще в августе 17 г., когда восхищался тем, что Робеспьер вместо того, чтобы обмениваться с жирондистами рукопожатиями, «рубил им головы». «Послушная гвардия ленинизма» легко восприняла этот «пафос» революции. Вместе с тем предрешалась и судьба Учредительного Собрания. Уже 8 ноября Володарский в заседании петербургского комитета предрекает: «может быть, нам придется разогнать У. С. штыками». «Надо разъяснить массам, какой важности вопрос они решают: кому они дадут свои голоса». Надо сказать массам, что «если в У. С. будет большинство не наше, то на очереди станет вопрос о третьей революции». Не лучше ли в таком случае У. С. не созывать, – возражают Володарскому представители из районов: «власть в наших руках». «Если бы Питер был всей Россией, – отвечает Володарский,– то, конечно, У. С. можно было бы не созывать».

14-го стали известны уже результаты выборов в Учредительное Собрание по Петербургу. Большевики получили около 40% голосов. На многих этот факт произвел «потрясающее впечатление». «Стало ясным, – пишет Станкевич, – что путь демократизма, большинства голосов формально выраженной воли нации лежит крайне близко около большевиков». «Это самая многочисленная и влиятельная в массах партия. Было явной нелепостью пытаться бороться с ней вооруженным путем». Намечается новый психологический сдвиг в рядах революционной демократии, который нашел яркое себе выражение на собравшихся в конце месяца в Петербурге съездах партий социалистов-революционеров и социал-демократов.

Успех большевиков на выборах в центре не может быть объяснен только несознательностью масс, на которую склонны были указывать многие представители социалистической демократии после октябрьского переворота, тем самым вынося суровый приговор своей восьмимесячной демагогии среди некультурного народа. Этот успех не может быть объяснен и тем, что массы всегда более или менее склонны поддерживать имеющих в данный момент силу или видимость этой силы. Что могла сказать массам революционная демократия, находившаяся в состоянии полного разброда? «Глубокие бреши раскололи нашу партию на части. Нет единства действий, нет единства непосредственных целей», – признавало опубликованное 14 ноября уведомление ЦК партии с. р. о созыве съезда. «Наша партия сейчас переживает катастрофическое состояние. Она стерта почти совершенно с политической арены», – говорил Потресов на открывшемся съезде меньшевиков. Но дело было не только в том, что революционная демократия не выявила своего лица перед массами и за это «расплачивалась» – у нее был двуликий образ. Куда «инстинкт» должен был толкать рабочего в тот день, когда решался вопрос о составе будущего Учредительного Собрания? Церетелли ему в сущности говорил: теперь уже неизбежна кровавая расправа с рабочим классом. Или мы или та же неизбежная расплата, – утверждали большевики. Надо ли удивляться, что голоса отдавались большевикам? Мы могли бы присутствовать на показательном собрании представителей петербургского гарнизона, созванном 10 ноября по инициативе Преображенского и Семеновского полков. Приглашены были ораторы всех социалистических партий – это само свидетельствует за себя. Подавляющим большинством принимается, однако большевистская резолюция. Речь шла все о той же возможности соглашения социалистических партий, т. е. о намечавшемся компромиссе. Большевики заявили, что они идут на это соглашение, но ему противодействуют меньшевики и правые с. р., которые им не дают ответа или отвергают декреты II Съезда советов, т. e. срывают «завоевания революции». Весьма показательно, что в протоколах заседаний петербургского комитета торжествующей партии можно найти отметки о «полном равнодушии» масс, о «громадном абсентеизме» – «многие уничтожают избирательные бюллетени».

Если одни говорили о неизбежной расплате, то другие доступным элементарному сознанию реальным лозунгам мира, земли, рабочего контроля и пр., провозглашенным большевистской властью от имени советов и формально ее осуществляемым, противопоставляли отвлеченные надежды на Учредительное Собрание, которое должно претворить в жизнь те же в сущности чаяния народных масс и завершить русскую революцию с ее «большими социальными заданиями»³⁰⁹. Другими словами вопрос в значительной степени шел только о методах, к которым народное сознание, вероятно, в своем большинстве было довольно равнодушно. За Учредительное Собрание надо было еще бороться. Может быть, в начале революции идея Учредительного Собрания и встречалась в массах, скорее в интеллигенции, «со священным трепетом», но фетиш потускнел за девятимесячное ожидание. Во имя Учредительного Собрания поднять массы против Советов едва ли было возможно. Ведь никто иной, как лидер партии с. р. Чернов демагогически обмолвился еще 5 мая в Совете Кр. Депутатов: совет – наше «социалистическое Учредительное Собрание». «Совет вытеснил из революционной идеологии Учредительное Собрание» – таков вывод составителей февральской «Хроники»³¹⁰. Наглядную иллюстрацию сказанного в сущности дает сам Соколов при описании юго-западного фронтового съезда в Бердичеве в середине ноября. Две трети делегатов съезда принадлежали к с. р. партии. На второй день съезда прибыл Авксентьев. «Все его стремления, – рассказывает Соколов, – выяснить суть большевистского переворота и показать, что этот переворот направлен прежде всего против принципа народовластия и Рос. Учр. Собрания разбивались о каменную стену взаимного непонимания большей части фронтового съезда». И прежде всего в самой эсэровской фракции» – «часть эсэров, присланные главным образом тыловыми частями фронта стояли на двусмысленной позиции, которую они называли почему то черновской, и которая сводилась к тому положению, что так как Временное Правительство больше не существует и так как Учредительное Собрание еще не успело открыться, то вся власть в стране должна принадлежать Советам». С большим трудом Авксентьеву удалось убедить «своих единомышленников», что «нельзя совмещать и сливать воедино два лозунга: «вся власть советам» и «вся власть Учр. Собр.». При таких условиях не трудно было победить прибывшему вслед за Авксентьевым Крыленко. Он также требовал лишь утверждения лозунга: «вся власть Советам до дня созыва Учр. Собрания»³¹¹. Беспартийная масса, не связанная дисциплиной, поддержала формулировку, предложенную большевиками и высказалась за власть советов, т. е. за власть по существу большевистскую. Та же масса, однако, в подавляющем большинстве во время выборов голосовала за эсэровский список кандидатов, т. е. сама по себе не была большевистской³¹².

Для того, кто боролся с большевиками, логичной могла быть только позиция полной непримиримости и поисков в коалиционных ресурсах страны, которые имелись на лицо, необходимых сил для продолжения борьбы. Эта позиция принципиально отвергалась большинством революционной демократии, стоявшей в сущности на позиции бундовской конференции 7 ноября, которая упорно отстаивала идею ликвидации восстания «без репрессий» и, как метод борьбы, допускала лишь «саботаж власти». Всякая борьба возможна только тогда, когда древко знамени, на котором начерчен этот девиз, держится крепко в руках несущих его знаменосцев. Всякого рода «резиньяционные» настроения никогда не создают пафоса борьбы, и в силу одного уже этого оказались сами по себе мертворожденными все начинания лидеров революционной демократии по созданию вооруженной силы для защиты Учредительного Собрания и обращению за помощью непосредственно к народу (воззвание в начале декабря 109 членов У. С., принадлежавших к фракции с.р.). Простой фразой прозвучало вызвавшее «шумные аплодисменты» заявление Чернова на партийной конференции в Петербурге: «Если кто-либо посягнет на Учр. Собр., он заставит нас вспомнить о старых методах борьбы с насилием, с теми, кто навязывает народу свою волю». Громкими словами, «холостыми выстрелами», уже нельзя было испугать «ленинцев» и «троцкистов». Почувствовав свою победу, они с большей откровенностью вступили на путь репрессий, предуказанный вождем. И Бухарин открыто ставил в ц. к. вопрос: созывать или не созывать Учредительное Собрание? – то Учредительное Собрание, через которое «лжедрузья народа, предатели революции и изменники народным интересам, продавшиеся американским капиталистам бывшие революционеры», – как вещал «именем революции» новый верховный главнокомандующий прап. Крыленко в воззвании 30 ноября ко всем солдатам «революционной армии и флота» – стремятся «задушить власть рабочих и крестьян. Если созвать, надо устранить «кадет» и левую часть объявить «революционный конвентом». Эту «линию на конвент» отстаивал Троцкий. Ленин даже не выступил во время споров 29 ноября. Слишком ясно было, что судьба Учредительного Собрания уже решена.

12 декабря Ленин опубликовал свои новые «тезисы об Учредительном Собрании», в которых доказывал, что «республика советов является более высокой формой демократизма, чем обычная буржуазная республика с Учредительным Собранием, что состав членов, избранных в предстоящее Учредительное Собрание не соответствует теперешней воле избирателей, так как при выборах «подавляющее большинство народа не могло еще знать всего объема и значения октябрьской, советской, пролетарско-крестьянской революции, начавшейся 25 октября 1917 г., т. е. после представления списков кандидатов в У. С.». «Ход событий и развитие классовой борьбы в революции привели к тому, – продолжал Ленин, – что лозунг «вся власть У. С.», не считающийся с завоеваниями рабоче-крестьянской революции, не считающийся с советской властью... на деле, лозунг кадетов и калединцев и их пособников». Для всего народа становится ясным, что этот лозунг фактически означает борьбу за устранение советской власти», т. е. восстановление господства «рабовладельцев». Единственным шансом на безболезненное разрешение кризиса, создавшегося в силу несоответствия выборов в У. С. и воли народа, а равно интересов трудящихся и эксплуатируемых классов, – по мнению Ленина, – «является возможно более широкое и быстрое осуществление народом права перевыбора членов У. С., присоединение самого У. С. к закону ЦИК об этих перевыборах и безоговорочное заявление У. С. о признании советской власти, советской революции, её политики в вопросе о мире, о земле и о рабочем контроле»... «Вне этих условий, – гласит последний 19-ый «тезис» – кризис в связи с У. С. может быть разрешен только революционным путем – путем наиболее энергичных, быстрых, твердых и решительных революционных мер со стороны советской власти»...

Бессильная по существу «гвардия ленинизма» торжествовала победу и на вторых позициях. Фактически умирал Комитет Спасения, единственным средством борьбы в руках которого оставалась политическая забастовка, терявшая свой практический смысл – решение ВРК об аресте Комитета Спасения было уже запоздалым решением. Кончало свои дни почти в полной изоляции и Временное Правительство в «подполье».

Довольно одиноко прозвучал не встретивший поддержки большинства призыв народных социалистов и представителей фракции к. д. 15 ноября в Москве на нелегально собравшемся заседании Городской Думы: «Дума должна от имени московского населения обратиться к Временному Правительству с настойчивым требованием проявить себя, как единственную законную власть, и выступить с категорическим протестом от лица России против предательской политики Ленина и Троцкого в вопросе заключения мира, призвав все организованные силы страны сплотиться вокруг местных самоуправлений и комитетов спасения родины и революции для борьбы с большевизмом». Так формулировал партийную позицию H. С. Брюхатов, считавший что «одна из глубоких ошибок власти («остатков власти») состоит в том, что за последнее время она как то скрылась совсем с горизонта и ничем активно себя не проявляет». Надо признать, «что это был уже пройденный путь. Московская городская Думы с опозданием обсуждала вопрос об организации однородной демократической социалистической власти – жизнью фактически этот вопрос тогда уже снят был с очереди. Городской голова, «решительно» исключая возможность образования правительства «на почве соглашения с кучкой авантюристов» и высказывая одновременно сомнение в том, что какое-нибудь правительство может быть сорганизовано до Учредительного Собрания³¹³, тем не менее, намечал платформу такой временной власти. «Нельзя ни на один день откладывать попытку образования правительственной власти», – говорил Руднев, – хотя «задача может быть безнадежна»; «готовностью содействовать созданию этого правительства мы снимем с себя еще раз ответственность за то, что такое правительство не создается, и что продолжается попрание народных прав». Такая формальная позиция не удовлетворяла меньшинство. «Думать, что на две недели мы создадим какую-нибудь власть, невозможно, – по мнению Астрова. – У нас есть Временное Правительство, которое мы признаем и мы хотим, чтобы оно действовало активно. Оно действует, но реально недостаточно сильно». Новгородцев со своей стороны поддерживал предложение «представителя партии народных социалистов». «До Уч. Собр. остается слишком немного дней, и мы, когда придет этот хозяин земли русской, тогда и будем думать о правильной организации власти... Сейчас, когда демократия переживает глубокий внутренний кризис, она не может дать этой новой твердой власти». Новгородцев предлагает «сделать в отношении к Временному Правительству то же, что делаем по отношению к самим себе. Ведь мы же признаем, что Дума существует, несмотря на то, что она распущена, и вы знаете, что Временное Правительство в тех осколках, которые оно представляет сейчас, так же существует, действует и несет свою текущую работу, как и мы. Пусть же эти 10 дней просуществует и Временное Правительство, конечно, не для великих задач спасения родины, но для исполнения текущих дел, которые на нем лежат и для борьбы с незаконной властью. Пусть оно явится центром тех обращений, которые все органы власти должны делать к нему, и тогда его задача будет исполнена – даже не довести, а только дотянуть страну до Учредительного Собрания». В сущности резолюция Думы была уже в спешном порядке принята под угрозой возможного разгона заседания отрядом солдат, явившимся во главе с комиссаром ВРК Быковым в помещение университета Шапявского, где состоялось собрание Думы с участием делегатов от всех московских общественно-демократических учреждений. Поправки даже не обсуждались. Резолюция, включавшая резкий протест против действий «безответственных захватчиков, против ареста членов Временного Правительства и предательского сепаратного мира», призывала сплотиться вокруг Учредительного Собрания: «Дума твердо верит, – гласила резолюция, – что, несмотря на все насилие над волей избирателей, население сумеет дать стране разумное и честное народное представительство, и что властный голос Учредительного Собрания вскоре зазвучит над измученной Россией. А до созыва У. С. только однородная, преемственно созданная социалистическая власть, осуществляющая то, за что борются лучшие силы народа, могла бы явиться единственной силой, способной внести успокоение и порядок стране»...

«Осколки» Временного Правительства реальной поддержки в Москве не получили³¹⁴. «Как то странно из небытия», пo выражению дневника Рейнгартена прозвучало появившееся 17 ноября в газетах обращение к стране Временного Правительства. Назначая срок созыва Учр. Собрания на 28 ноября, Временное Правительство из своего подполья заявляло, что оно в «настоящее время является единственной в стране законной властью» и что оно продолжает работу, чтобы не допустить «мятежников овладеть государственным организмом». По это не был призыв к борьбе, это была жалоба на отсутствие поддержки, самооправдание в бездействии – Врем. Пр. не желало принимать участия в конструкции новой власти «за несколько дней до Учредительного Собрания». Большевики постановили арестовать подписавших заявление от имени Временного Правительства и закрыли газеты, напечатавшие это заявление. Но, по существу это, поистине, был голос уже из загробного мира³¹⁵. Он мог вызвать лишь новую «демонстрацию бессилия» у Таврического Дворца, в которой все же участвовало, по свидетельским показаниям, «10 тысяч человек»³¹⁶. Городской голова Шрейдер «по постановлению Временного Правительства» открыл 28-го «высокое собрание» в присутствии 43 членов, которые признали: себя не в законном составе и произнесли несколько красивых фраз протеста против преступного посягательства на Учредительное Собрание... Лебединой песнью саботажной эпопеи был и красивый жест, сделанный 28 ноября в общем собрании всех департаментов Правительствующего Сената, призвавшего должностных лиц правительственных, городских и земских учреждений не выполнять незаконных велений комиссаров из Смольного, преступным насилием захвативших державную власть. (Постановление это, формулированное престарелым Таганцевым, было опубликовано в Собрании узаконений).

Россия большевистская пошла в неведомую темную даль будущего с «фонарем ленинизма», и советский поэт в образном стихе смог через короткое время охарактеризовать этот путь словами:

«Мы за собой идти заставим

К бичу привыкшие стада»...

Последующие страницы, истории этих дней должны рассказать о том, как народился, в массах подлинный большевизм, и как прокатился он волной по всей стране. Но волна эта поднялась в значительной степени после разгона Учредительного Собрания, после того, как революционная демократия не сумела организовать его защиту³¹⁷. В дни октябрьского переворота действенной роли не играли ни та «чернь», о которой говорил Керенский и позже ген. Деникин, ни тот «мятежный охлос», который выдвигал Чернов, ни те «преступные элементы» в массах, которые, по мнению ген. Головина, определили особый характер последней стадии революции 17 года. Поэтому я и не могу повторить слова первого историка русской революции и октябрьского переворота (Милюков): «разбушевавшийся океан народных страстей поглотил вождей». Надо было еще время для того, чтобы вызвать «злых духов» из преисподней.

«В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил – этот закон военного успеха есть также закон политического успеха», – писал Ленин уже после переворота. Большевики победили потому, что имели «мощный ударный кулак» в столицах. Бесспорно, столицы «в значительной степени решают политическую судьбу народа». Слишком велико психологическое значение центра, где бьется правительственная артерия, и где сосредоточена главная масса ценностей, материальной и духовной культуры страны. «Монологи» Петербурга и Москвы могли бы остаться изолированными эпизодами лишь в том случае, если бы квалифицированные общественные силы в центрах, захваченных неожиданным шквалом налетевшей бури, были своевременно переброшены в страну и там, в далеком тылу, пытались авторитетно сорганизовать национальное объединенное противобольшевистское движение.

Обстановка, в которой протекали октябрьские дни в столицах, не могла создать «стержня», вокруг которого начала бы «кристаллизоваться» воля к действию. Бессильной оказалась революционная демократия, ибо только единство целей могло бы претвориться в единство воли. Достаточно отчетливо в то еще время подчеркнул это один из лидеров народных социалистов Пешехонов в цитированной уже статье «Борьба с большевиками и большевизм», которая была напечатана 3 ноября в «Народном Слове». Он подводил итоги еще незаконченной тогда деятельности Комитета Спасения и констатировал неспособность действовать в решительный момент для двух главенствующих партий (с д. и с. р.), запутавшихся в противоречивых решениях. Образным фигуральным сравнением из простонародной сказки писатель пояснял, как за «дедку», держащегося за большевистскую «репку» (автор подразумевал здесь меньшевиков-интернационалистов) ухватились немедленно и «бабка» и «внучка». Этот «большевизм», проникавший и заражавший революционную демократию, парализовал и делал недейственным объединение, которое пытались создать вокруг Комитета Спасения. Пешехонов призывал к сближению тех частей партий, которые не были заражены большевизмом. (Такая организационная попытка была осуществлена лишь через несколько месяцев – это и был так называемый «Союз Возрождения России»). Несоциалистические круги русской общественности в те дни как то оказались в нетях – мы их почти не видим на ролях действенных. Партия народной свободы в воззвании своем 10 ноября высказывала уверенность, что «найдутся в стране силы, которые помогут ей (т. е. стране), как можно, скорее покончить с беспримерными в ее истории опасностями и бедствиями». Воззвание призывало «не мириться с положением, которое грозит гибелью России» и «противодействовать проведению декретов о мире и земле». Это была одна из тех словесных резолюций, о которых так отрицательно говорит в своих воспоминаниях Набоков, и в которых, по справедливости, он не видит никакого конкретного плана действия.

Мираж «мощного кулака» в столицах в силу внешней, по существу эфемерной победы большевиков в провинции был принят за действительность. Тем не менее, страна отнюдь не подчинилась молчаливо директивам, которые как бы шли из столицы. Совершенно ложное представление дает Троцкий, уподобляя отзвуки на октябрьский переворот февральской революции, «по телеграфу» охватившей Россию. Большевистский политический телеграф во всяком случае работал довольно неисправно. Лучшим опровержением Троцкого служит опубликованный «Правдой» 11 ноября, т. е. через две недели после переворота, список «важнейших городов, где власть находится в руках советов». B «важнейшие» города зачислены даже уездные города московской губернии, как Серпухов, Подольск, Орехово-Зуево. Но и этот «неполный» список очень относителен в смысле своей квалификации. Никакой «советской» власти не было еще в Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону и во многих других перечисленных «Правдой» городах. Например, в Нижнем Новгороде формально провозглашена была «советская власть» лишь 21 ноября, а за три дня перед тем собравшийся в городе всероссийский почтово-телеграфный съезд приветствовал местный комиссар Временного Правительства – представителю же большевиков было отказано в выступлении. Оставляя в стороне далекую Сибирь, казачьи области³¹⁸, Румынский фронт, где «октябрь» затянулся «на несколько месяцев», Украину с ее специфическими национальными условиями, приведшими, например, к тому, что в Киеве украинцы и большевики на первых порах выступили совместно против правительственных сил, а затем Рада ликвидировала большевистскую акцию, и, касаясь только центра, неизбежно приходится признать, что «красный октябрь» сравнительно медленно расползался по стране, несмотря на усилия «644» комиссаров, разосланных из Петербурга. В подмосковной Рузе только через месяц народились первые зачатки советской власти. Только 3 декабря пережил Новгород свой «октябрь», а в Боровичах Новгородской губ., по признанию местных большевистских летописцев, еще в январе 18 г. нельзя было открыто «называть себя большевиком». С таким же запозданием, лишь с прибытием отряда матросов, началась большевистская эпопея в Рыбинске. В Поволжье и на Урале это начало надо отнести к концу декабря. Крестьянский съезд в Воронеже (на 489 депутатов было только 24 большевика) держался до 28 декабря. В Вятке власть захвачена была губернским земским собранием, назначившим особый «Верховный Совет». В Вологодской губ. даже летом 19 года продолжало функционировать городское и земское самоуправление. Россия далеко не была еще большевистской. Выборы в Учредительное Собрание засвидетельствовали этот факт – несмотря на крайне благоприятные условия для большевиков и на значительные абсентеизм населения (местами на выборах голосовало не больше 35%) победители могли собрать в общем только четверть голосов. Таким образом, жизнь сразу опровергла утверждение Ленина, попавшего в «Правде» 9 октября: «мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством» – «мы марксисты»... Это противоречие не могло, конечно, помешать Ленину продолжать утверждать, что «подавляющее большинство» населения на стороне большевиков и говорить уже о несоответствии выборов в У. С. с «волею народа» – эти выборы «вчерашний день революции». Никто уже не вспоминал торжественного заявления «вождя» на съезде советов, что большевики подчинятся воле народа, если с. р. получат в У. С. большинство. При таких условиях так называемая «диктатура пролетариата» могла держаться только на «силе штыков» новых преторианцев, как о том предусмотрительно говорил один из ораторов на июльской еще конференции большевиков.

Для того, чтобы свести в одну общую картину процесс «завоевания» большевиками страны или их «триумфального шествия», по выражению Ленина, надлежит еще проделать большую довольно специальную и кропотливую работу по изучению местных источников. При однородной со столицами общественной психологии провинция должна была повторить в миниатюре, в разных формах и видах то, что происходило в Петербурге и Москве – вплоть до словесных иногда фигураций³¹⁹. Наблюдения над провинциальными особенностями этих фотографических пленок позволяют, не делая выводов, поставить один вопрос – он может служить, как бы, ответом на речь министра юстиции Малянтовича на одном из последних заседаний подпольного Временного Правительства, когда обсуждалась декларация о созыве Учредительного Собрания. «Временное Правительство, – говорил он 15 ноября по черновой записи протокола, – было совершенно одиноко, что и было доказано особенно ярко во время восстания. Казалось бы, что до восстания, когда каждому было ясно, что оно неизбежно, могли объединиться вокруг Временного Правительства, как единственного полюса против большевиков. Но этого не оказалось».

В маленькой провинциальной Калуге все сложилось по другому. 26-го октября городская Дума на совместном заседании с представителями политических партий, советов, профессиональных союзов и воинских частей вынесла резолюцию: «Собрание считает своим долгом принести торжественную клятву Временному Правительству в том, что силы, жизнь и имущество калужских граждан в распоряжении Временного Правительства». Для поддержки Правительства был создан временный исполнительный орган в составе губернского комиссара, командующего войсками, начальника гарнизона, городской управы и представителей профессиональных и политических организаций³²⁰. И получилось такое прочное положение, что Калуга могла сохранить свое собственное лицо и после падения Москвы – и столь яркое, что прибывшие в Петербург из Москвы для информации Временного Правительства о настроениях в провинции Шаховской и Кускова могли передать предложение Калуги «принять Временное Правительство». Само по себе это предложение, возможно, и запоздало. 14-го в Калугу прибыла из Москвы не то карательная экспедиция, не то «комиссия» по расследованию с представителями «Викжеля». Комиссия предпочла пойти по пути компромисса. По соглашению с «органом губернской власти по спасению революции» было установлено, что орган этот ликвидируется, и что власть передается особому «Революционно-социалистическому Комитету» из представителей всех социалистических партий. Большевики тотчас же попытались нарушить соглашение и вместо «Социалистического Комитета» образовать свой ВРК без участия меньшевиков и соц. революционеров. Он оказался «бессильным». Городская Дума при содействий ударников разогнала ВРК. Городом продолжал управлять формально распущенный «Орган губернской власти», и никто распоряжений большевистского ВРК не признавал. Так длилось еще почти две недели.

Власть Временного Правительства в лице его местных агентов, поддержанных революционной демократией, продлилась в Калуге на целый месяц. Одинокая, изолированная Калуга, организованно никем не поддержанная, естественно не могла сделаться всероссийский центром. Опыту Калуги суждено было в сущности остаться эпизодом. Но эпизод этот мог быть и во всероссийском масштабе³²¹.

Если бы людям, действовавшим в октябрьские дни 17 года, открылась в свое время возможность заглянуть в книгу судеб и предвидеть, может быть, они и поняли бы, что «импровизацией» нельзя предугадать извилистых шагов истории, и тогда, верят но, насколько изменилась бы их общественная психика. И «бред» – так назвал Плеханов апрельские тезисы Ленина³²² – бред «ничтожной кучки не смог бы охватить скорее пассивные народные массы. Никто, пожалуй, так ярко не определил практические лозунги «ленинизма», как «лучший большевик» Троцкий (такую характеристику дал ему Ленин – по отзыву, впрочем, самого Троцкого), вложивший в уста «величайшего человека нашей революционной эпохи» слова: «Тупицы! История делается в окопах, где охваченный кошмаром военного похмелья солдат всаживает штык в живот офицера и затем на буфере бежит в родную деревню, чтобы там поднести красного петуха к помещичьей кровле. Вам не по душе это варварство? Не прогневайтесь, – отвечает вам история. Чем богата, тем и рада. Это только вывод всего, что предшествовало».

Здесь дана не только историческая характеристика «ленинизма», но и последующей эпигонской идеологии «троцкизма» и «сталинизма». Это – сущность всей тактики «красного октября», всей кровавой проповеди «гражданской войны в мировом масштабе».