Источник

Произвол Чеки

«Диких зверей просто убивают, но не мучают и не пытают их».

Я. П. Полонский

Открывая широкий простор для произвола вовне, творцы «красного террора» безграничный произвол установили внутри самих чрезвычайных комиссий.

Если мы проглядим хотя бы официальные отметки, сопровождающие изредка опубликование списков расстрелянных, то перед нами откроется незабываемая картина человеческого произвола над жизнью себе подобных. Людей официально убивали, а иногда не знали за что, да, пожалуй, и кого: «расстреляли, а имя, отчество и фамилия не установлены»...

В своем интервью в «Новой Жизни» 8-го июня 1918 г. Дзержинский и Закс так охарактеризовали приемы деятельности чрезвычайных комиссий: «Напрасно нас обвиняют в анонимных убийствах, ‒ комиссия состоит из 18 испытанных революционеров, представителей Ц.К. партии и представителей Ц.И.К.

Казнь возможна лишь по единогласному постановлению всех членов комиссии в полном составе. Достаточно одному высказаться против расстрела, и жизнь обвиняемого спасена.

Наша сила в том, что мы не знаем ни брата, ни свата, и к товарищам, уличенным в преступных деяниях, относимся с сугубой суровостью. Поэтому наша личная репутация должна быть вне подозрения.

Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления проходят сутки или несколько суток, но это однако не значит, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было и тому доказательство ‒ наши протоколы. Почти во всех случаях преступники, припертые к стене уликами, сознаются в преступлении, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого».

На замечание интервьюировавшего сотрудника «Новой Жизни» о слухах относительно насилий, допускаемых при допросах, Закс заявил: «Все слухи и сведения о насилиях, применяемых будто бы при допросах, абсолютно ложны. Мы сами боремся с теми элементами в нашей среде, которые оказываются недостойными участия в работах комиссии».

Это интервью лживо от первого до последнего слова, оно лживо и по отношению к тому времени, о котором говорили оба тогдашних руководителя.

Цинизм в казни

18 человек в Ч.К. решают вопросы о смерти! Нет, решают двое-трое, а иногда и один. Смертный приговор имел право выносить фактически даже народный судья. По этому поводу между двумя подведомственными учреждениями в 1919 г. произошла даже своего рода коллизия. 20-го июня в киевских «Известиях» (№ 70) была опубликована следующая заметка:

«На запросы из уездов киевский губернский юридический отдел разъясняет, что народные суды ни в коем случае не могут выносить смертных приговоров. Смертная казнь, как нормальная мера наказания, не предусмотрена ни одним декретом и идет в разрез с социалистическим правосознанием. В данное же переходное время смертная казнь применяется революционными трибуналами и административными органами, исключительно, как орудие классовой борьбы».

Но через несколько дней мы могли прочитать уже почти противоположное: «В виду запросов с мест о возможности применения Народными судами смертной казни Верховный Судебный контроль разъяснил: что в настоящее время при наличности массовых попыток контрреволюции подорвать всякими способами Советскую власть, право применения смертных приговоров сохраняется и за Народными судами»227.

«Мы судим быстро»... Может быть, так бывало в дни массовых расстрелов, может быть, эта быстрота в вынесении приговоров отличительная черта производства Ч.К., но... бывает и другое. Длятся месяцы без допросов, годы тянется производство дел и заканчивается... все же расстрелом.

«Нас обвиняют в анонимных убийствах»... В действительности, как мы говорили, огромное большинство расстрелов вовсе не опубликовывается, хотя 5-го сентября 1918 г., в разгар террора в советской России, советом народных комиссаров было издано постановление о необходимости «опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». Образчиком выполнения этого распоряжения могут служить публикации, появлявшиеся в «специальном «Еженедельнике» Ч.К., т. е. в органе, задача которого состояла в руководил и объединении деятельности чрезвычайных комиссий. Мы найдем здесь поучительную иллюстрацию.

В № 6 этого «Еженедельника» (26-го октября) опубликован был через полтора месяца список расстрелянных за покушение с.-р. Каплан на Ленина. Было расстреляно несколько сот человек, фамилий опубликовано было лишь 90. Из этих 90 расстрелянных 67 фамилий опубликованы без имен и отчеств; 2 с заглавными буквами имен, 18 с обозначением приблизительного звания, например: Котомазов, бывший студент, Муратов – служащий в кооперативном учреждении, Разумовский – бывший полковник, и т. д. И только при 10 были обозначения, объясняющие причины расстрела: «явный контрреволюционер», «белогвардеец», «бывш. министр внутр. дел, контр-рев. Хвостов», «протоиерей Восторгов». И читатель сам должен был догадываться, что под «Маклаковым» расстрелян бывший министр внутренних дел. О последнем нетрудно было догадаться, но кто такие разные Жичковские, Ивановы, Зелинские ‒ этого никто не знал, и, быть может, никогда не узнает.

Если так исполнялось распоряжение центральной власти центральным органом, то нетрудно себе представить, что делалось в глухой провинции, где террор подчас принимал исключительно зверский характер. Здесь сообщения (когда они были) о расстрелах были еще глуше: напр., расстреляно «39 видных помещиков (?), арестованных по делу контрреволюционного общества «Защита временного правительства» (Смоленская Обл. Ч.К.); «расстреляно 6 человек слуг самодержавия» (Павлопосадская Чека); публикуется несколько фамилий и затем делается прибавка: и еще «столько то» (Одесса).

Так было и позже, когда окончились «хаотические беспорядки», которые отмечал в В.Ч.К. никто иной, как известный чекист Мороз и в том же официальном органе (№ 6).

Убийства совершались в полном смысле слова анонимно. «Коллегия», выносящая приговор, даже никогда не видит в лицо обреченного ею на казнь, никогда не слышит его объяснений. Мы же за малым исключением не знаем и имен убийц228, так как состав судей в Ч.К. не публикуется. Расстрелы без опубликования имен получают даже в Ч.К. технический термин: «расстреливать в глухую» (Одесса). Какое же моральное бесстыдство надо иметь, чтобы дать ответ, подобный тому, который дал Чичерин корреспонденту «Чикаго Трибюн» на вопрос его о числе расстрелянных «по приказу тайных трибуналов» и о судьбе семьи императора Николая II. Комиссар иностранных дел ответил: «Тайных трибуналов в России не существует. Что касается казненных по приказу Че-Ка, то число их было опубликовано» (!!!). Судьба дочерей царя – добавил Чичерин – мне неизвестна. Я читал в газетах (?!) будто они находятся в Америке»...(!!)229

«Собственное признание обвиняемого»... Сколько раз даже я лично наблюдал факты такого рода признаний под влиянием устрашений, угроз, под дулом револьвера! Сколько таких заявлений есть со стороны побывавших в стенах Ч.К.!

Все слухи о насилиях «абсолютно ложны»... Мы увидим, что скорее надо признать, что истязания и пытки, самые настоящие пытки, процветают в чрезвычайных комиссиях и не только где-нибудь в глухой провинции.

Да, человеческая жизнь мало стоит в советской России. Ярко это обрисовал уполномоченный Москвы в Кунгурской Ч.К. Гольдин: «Для расстрела нам не нужно доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все»230. И это действительно все! Можно ли лучше охарактеризовать принцип деятельности чрезвычайных комиссий?

Проглядим однако некоторые мотивы расстрелов, насколько они официально или Официозно опубликованы в советской печати. Мы найдем нечто весьма показательное. Среди этих официальных квалификаций мы найдем такие точные наименования совершенного преступления: «тонкий, неуловимый контрреволюционер», «(жена) была в курсе дел мужа», «ряд сыновей и дочерей разных генералов» (Петроград).

Иногда и вина такая, что только удивляешься бесстыдству публикаторов: «крестьяне Горохов и др. за избиение военного комиссара», «торговец Рогов за агитацию в своей лавке против советов». Или просто «расстрелян в порядке красного террора». Немного говорят и такие квалификации: 20 «явных белогвардейцев» (Орел), «Зверев, врач, белогвардеец» (Вологда), 16 «кулаков» (Себеж), «бывший член кадетской партии» (Москва), «контрреволюционные убеждения» и т. д. Эти примеры можно было бы умножить по имеющимся у меня вырезкам из официальных советских газет.

Достаточно просмотреть хотя бы комплект «Еженедельника В.Ч.К.» (шесть номеров). Но вот одна публикация расстрелянных В.Ч.К. в Москве, волнующая по близости лиц, в ней перечисленных, по именам, известным всей образованной России: Н. Н. Щекин, А. Д. и А. С. Алферовы, А. А. Волков, А. И. и В. И. Астровы, Н. А. Огородников, К. К. Черносвитов, П. В. Герасимов, (расстрелян под фамилией Греков), С. А. Князьков и др. Их было перечислено 66 в извещении, которое появилось в московских газетах 23 сентября 1919 г. Наша общественная совесть никогда не найдет примирения с казнью хотя бы А. И. и В. И. Астровых, о которых в официальных публикациях сказано: «шпион Деникина» и затем добавлено: «У Астровых при обыске найдены: проект реорганизации по свержении советской власти судов, транспорта, продовольствия и записка (?!) в добровольческую армию».

Морально не примирится она и с расстрелами по мотивам, выставленным в позднейшем таганцевском деле по отношению к Н. И. Лазаревскому, кн. Ухтомскому и др. За что расстреляли этих людей? В официальной публикации (1-го сентября) о Н. И. Лазаревском сказано: «по убеждениям сторонник демократического строя», «к моменту свержения советской власти подготовлял проекты по целому ряду вопросов, как-то: а) формы местного самоуправления в России, б) о судьбе разного рода бумажных денег (русских), в) о форме восстановления кредита в России»; о скульпторе С. А. Ухтомском: доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном (?!) деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». Тогда же был расстрелян и поэт Гумилев.

В публикации о деле Н. Н. Щепкина сказано: «Якубовская Мария Александровна, к. д., учительница, находилась в связи с агентом Колчака» – ее реальная вина была только в том, что она попала в засаду на частной квартире. Киевские «Известия» 29-го авг. 1919 г., почти накануне изгнания большевиков из Киева, опубликовали список в 127 расстрелянных «в порядке красного террора» в ответ «на массовые расстрелы рабочих и коммунистов в местностях, захваченных Деникиным и Петлюрой». Кто были эти расстрелянные в огромном большинстве случаев мы не знаем. Опубликовывались только фамилии, и надо было верить, что «Синюк Иван Панталеймонович», «Смирнов Владимир Васильевич», «Сербин Митрофан Александрович», «Серебряков Александр Андреевич» и т. д. все это «заклятые враги рабочих и беднейших крестьян».

Приведу еще несколько примеров из зарубежной прессы, заимствовавшей их из советских газет юга России. Они аналогичны тем, которые отмечены для центра. Возьмем хотя бы Одессу: ‒ мировой судья Никифоров, служивший сторожем на заводе одесского О-ва Парох. и Торговли, расстрелян за то, что, «уклоняясь от мобилизации и отказываясь работать на благо советской России, поступил на завод для шпионажа и агитации среди несознательного пролетариата»; старушка Сигизмундова, получившая письмо из Варны от сына офицера, расстреляна «за сношения с агентом Антанты и ее приспешника Врангеля231. В Одессе в 1919 г. ген. Баранов в порядке «красного террора» расстрелян за то, что сфотографировал памятник Екатерины II, стоявший на площади против Ч.К.232.

Мы уже видели, что даже трибуналы расстреливали за пьянство, незначительные хищения. В действительности расстреливали за найденный при обыске офицерские пуговицы, «за преступное получение трупа сына». Среди расстрелянных найдем мясника с Миусской площади, осмелившегося публично обругать чучелами памятники Марксу и Энгельсу в Москве... Кронштадтских врачей расстреляли за «популярность среди рабочих». Что удивляться, если Иваново-Вознесенские коммунисты официально грозили расстрелом даже за несдачу (или только за незарегистрирование!) швейных машинок233, a владикавказский комендант Митяев обещал «стереть с лица земли» всех, виновных в продаже спиртных напитков. Бакинский комиссар почт и телеграфа в официальном приказе грозил расстрелом в 24 часа телеграфисткам, несвоевременно отвечающим на сигналы или отвечающим грубо234.

В.Ч.К. ведутся протоколы постановлений о расстрелах. Но неужели достаточными считает Дзержинский такие протоколы, какие велись, напр. в 1919 году в столичном граде Киеве? Мы опубликовали в № 4 «На чужой стороне» образцы этих по истине изумительных протоколов Киевской Губернской Чрезвычайной Комиссии и Всеукраинской, во главе которой стоял Лацис, истинный творец и осуществитель красного террора на Украине. Протоколы эти с подлинными подписями и печатями, сохранившиеся в архиве Деникинской комиссии, заслуживают быть сфотографированными. В одно заседание Губернская Ч.К. ухитрялась рассмотреть 59 дел. О, смертные приговоры выносились легко! 19 мая 1919 г. Комиссия, помимо всякого рода очередных и хозяйственных дел, рассмотрела 40 личных дел и вынесла 25 смертных приговоров. Приговоры по протоколу чрезвычайно обоснованы – нигде даже не указано вины: Рудаков Петр Георгиевич; Вашин Иван Алексеевич; Рыжковский Викентий Романович и т. д. «применить высшую меру наказания и наличные деньги конфисковать». Мы указывали там же235 до какого цинизма доходила Всеукраинская Ч.К. и в виде образца приводили журнал ее заседания, где имеется подпись Лациса и нет даже даты, а между тем какой-то несчастный Евгений Токовлодов за контрреволюционные деяния был приговорен к расстрелу с исполнением этого приговора в 24 часа... Мы указывали и на действительно ужасающую простоту в документах, относящихся к расстрелу в Харьковской Ч.К. Здесь чекисты Португейс и Фельдман расстреливали в 1919 г. уже без всяких протоколов: просто-напросто делали чернильным карандашем лаконические и крайне небрежные надписи: «Баеву, как неисправимую преступницу, расстрелять»236.

Очевидно на языке чекистов, презревших старую мораль, как буржуазный предрассудок, описанное относится к категории того, что в Одессе называлось «придать делу юридическую форму» и кончить «в духе расстрела». Такие предписания ‒ утверждает допрашиваемый Деникинской комиссией следователь Одесской Ч.К., бывший студент новороссийского университета Сигал ‒ постоянно шли от секретаря комиссии. Или предписывалось: повести дело так, чтобы 15 человек «приставить к стенке».

При неряшливом отношении к человеческой жизни расстреливали однофамильцев ‒ иногда по ошибке, иногда именно для того, чтобы не было ошибки. Напр., известен случай, когда в Одессе расстреляли трех врачей Волкова, Власова и Воробьева237. В Одессе расстрелян некто Озеров. Следователь обнаруживает ошибочность и ‒ расстреливается тот Озеров, который подлежал действительному расстрелу238. Такой же случай зарегистрирован Авербухом в книге «Одесская чрезвычайка».

Получен был донос о контрреволюционной деятельности некоего Арона Хусида, без точного указания его местожительства. В тот же день, согласно справкам адресного стола по предписанию следователя Сигала арестовано было 11 человек, носящих фамилии Хусид. И после двухнедельного следствия над ними и различных пыток, несмотря на то, что обвинялось одно лицо, казнено было 2 однофамильца Хусид, так как следствие не могло точно установить, кто настоящий контрреволюционер. Таким образом второй казнен был так себе, на всякий случай...

Авторитетный свидетель, которого нельзя заподозрить в сознательном искажений действительности, утверждает, что в Одессе был расстрелян тов. прокурора Н. С. Баранов вместо офицера с таким же именем; этот свидетель присутствовал в камере, когда требовали на расстрел: «Выводцев Алексей»; был в камере другой Выводцев К. М., получился ответ: «Имя неважно, а нужен именно этот Выводцев». Один из интеллигентных свидетелей Деникинской комиссии, агроном, говорит о том, как в той же Одессе расстрелян был крестьянин Яков Хромой из деревни Явкино – его смешали с крестьянином той же деревни Яковом, кривым на ногу.

Сколько людей бывало в таком же положении и, быть может, случайно спасалось в самый последний момент. Немало почти аналогичных фактов я лично знаю из деятельности московских розыскных органов. Свои личные наблюдения я в значительной степени оставляю пока в стороне – они войдут в готовящиеся к печати воспоминания. Такие факты имеются и в «Белой книге», и в сборнике Че-Ка.

О расстрелах однофамильцев в Киеве рассказывает и Нилостонский (стр.17)239.

Сколько случаев расстрела по ошибке! Появляется даже особая категория «ошибочников» на жаргоне чекистов. В Москве в 1918 г. была открыта какая-то офицерская организация «левшинцев». После этого арестованы были все офицеры, жившие в Левшинском переулке. Они сидели в Бутырской тюрьме с арестованными по делу Локкарта. Из 28 сидевших остались в живых только шесть. В провинции было еще хуже. Вот выписка из документа: «в г. Бронницах (под Москвой) комиссарами расстреливались прямо все, чья физиономия им не нравилась. Исполком Совдепа на самом деле не заседал даже, а кто-нибудь из его членов говорил: «мы постановили» и тут уже ничего сделать было нельзя». Брали двух конвойных, арестованного, давали ему лопату и вели во двор Бронницкого манежа, там заставляли рыть себе могилу, затем расстреливали и «закапывали».

Стоит ли вновь удивляться всему этому, если сам Лацис в своих статьях свидетельствует, что расстрел применялся на всякий случай ‒ в целях воздействия на обывателей: «произвести должный эффект», «отбить всякую охоту саботировать и заговоры устраивать». В Ярославле заложников расстреливают вперед, так как готовится «кулацкое восстание».

«Большевики утверждали, что для предотвращения заранее всяких контрреволюционных движений в городе (Екатеринбург) надо было таким способом терроризировать население» ‒ пишет Эльстон Керзону 11-го февраля 1919 г.240

Самое все-таки неприемлемое остается расстрел заложников из членов семьи; нельзя морально примириться с сообщением, что в Елисаветграде (май 1920 г.) расстреляна семья из 4 девочек 3–7 лет и старухи матери 69 лет за сына офицера...

Почему «контрреволюционер» расстреливался в то или иное время? Это также непонятно. Царские министры расстреливались осенью 1918 г. Был когда-то царским министром внутренних дел Булыгин. Он остался жив в 1918 г., но его почему-то Чека судила 5-го сентября 1919 г. Судили за реакционную политику в 1905 г. Постановлено: «гр. Булыгина расстрелять, имущество, принадлежащее гр. Булыгину, конфисковать и передать в распоряжение исполкома для передачи рабочим государственного завода»241. Не такие ли протоколы Дзержинский считал обоснованными в своем интервью?

Истязания и пытки

Если вспомнить все уже сказанное, едва ли явится сомнение в том, что в застенках чрезвычайных комиссий не только могли, но и должны были существовать пытки в полном смысле этого слова. Едва ли было хоть какое-нибудь преувеличение в обращении к общественному мнению Европы Исполнительного Комитета членов бывшего Учредительного Собрания в Париже (27-го октября 1921 г.), протестовавшего против вакханалии политических убийств в России и применения насилия и пыток. Трудно бывает иногда даже разграничить пытку моральную от пытки физической, ибо то и другое подчас сплетается. В сущности длительной своего рода пыткой являются сами по себе условия содержания в большевицкой тюрьме.

Все, что мы знаем о старых русских тюрьмах, о «русской Бастилии», как звалась обычно, напр., Шлиссельбургская крепость – место заключения важных политических преступников ‒ все это бледнеет перед тюрьмами и режимом, установленным коммунистической властью в некоторых местах заключения. Разве не пыткой почти физической является содержание в таких тюрьмах, иногда месяцами без допроса, без предъявления обвинения, под постоянной угрозой расстрела, которая в конце концов и осуществляется. Возрождением пыток назвал П. А. Кропоткин в таких условиях институт заложников. Но этими заложниками фактически являлись и являются все вообще заключенные в тюрьмах.

Когда я был в заключении в Бутырской тюрьме, я встретился здесь с московским доктором Мудровым. Я не знаю, в чем он обвинялся. Но, очевидно, никаких значительных реальных обвинений ему не было предъявлено. Он был переведен из тюрьмы Чека в общую тюрьму и здесь находился уже несколько месяцев. Он обжился как бы в тюрьме, и тюремная администрация с разрешения следователя при отсутствии необходимого в тюрьме медицинского персонала привлекла Мудрова к выполнению обязанностей тюремного врача. В тюрьме была тифозная эпидемия, и доктор Мудров самоотверженно работал, как врач. Его больше не вызывали на допросы. Можно было думать, что дело его будет ликвидировано, во всяком случае, ясно было, что прошла уже его острота. Однажды, во время исполнения Мудровым своих врачебных обязанностей, его вызвали на допрос в Чека. Он оттуда не вернулся, и мы узнали через несколько дней, что он расстрелян. Казалось, не было повода для такой бессмысленной жестокости. За что расстрелян был доктор Мудров ‒ этого так никто и не узнал. В официальной публикации о нем 17-го октября в «Известиях» было сказано лишь то, что он «бывший член кадетской партии».

Я помню другую встречу, быть может, произведшую на меня еще большее впечатление. Это было уже летом 1922 г. Я был арестован в качестве свидетеля по делу социалистов-революционеров. Однажды меня вызвали из камеры на суд.

Вели меня с каким-то пожилым изнуренным человеком. По дороге мне удалось перекинуться с ним двумя-тремя словами. Оказалось, что это был полковник Перхуров, участник восстания против большевиков, организованного Савинковым в Ярославле в 1918 г. Перхуров сидел в тюрьме Особого Отдела В.Ч.К., ‒ полуголодный, без книг, без свиданий, без прогулок, которые запрещены в этой якобы следственной тюрьме. Забыли ли его, или только придерживали на всякий случай ‒ не знаю. Вели его на суд также, как свидетеля, но... на суде он превратился вновь в обвиняемого. Его перевели в Ярославль и там через месяц, как прочел я в официальных газетных извещениях, он был расстрелян. Один офицер просидел полтора года в этой ужасной по обстановке тюрьме Особого Отдела и, быть может, еженощно ждал своего расстрела.

Я взял лишь два примера, которые прошли перед моими глазами. А таких сотни! И, если это совершалось в центре и в дни, когда анархия начала большевицкого властвования сменилась уже определенно установленным порядком, то что же делалось где-нибудь в отдаленной провинции? Тут произвол царил в ужасающих формах. Жить годами в ожидании расстрела ‒ это уже физическая пытка. Такой же пыткой является и фиктивный расстрел, столь часто и повсеместно применяемый следователями Ч.К. в целях воздействия и получения показаний. Много таких рассказов зарегистрировал я в течение своего пребывания в Бутырской тюрьме. У меня не было основания не верить этим повествованиям о вынесенных переживаниях ‒ так непосредственны были эти впечатления. Такой пытке подверглись, напр., некоторые подсудимые в деле петербургских кооператоров, рассматривавшемся осенью 1920 г. в Москве в Верховно-Революционном Трибунале. Следствие шло в Петербурге. Одного из подсудимых несколько раз водили ночью на расстрел, заставляли раздеваться до гола на морозе, присутствовать при реальном расстреле других ‒ и в последний момент его вновь уводили в камеру для того, чтобы через несколько дней вновь прорепетировать с ним эту кошмарную сцену. Люди теряли самообладание и готовы были все подтвердить, даже несуществовавшее, лишь бы не подвергаться пережитому. Присужденный к расстрелу по делу Локкарта американец Калматьяно в Бутырской тюрьме рассказывал мне и В. А. Мякотину, как его, и его сопроцессника Фриде, дважды водили на расстрел, объявляя при этом, что ведут на расстрел. Калматьяно осужден был в 1918 г., и только 10-го мая 1920 г. ему сообщали, что приговор отменен. Все это время он оставался под угрозой расстрела.

Находившаяся одновременно со мной в тюрьме русская писательница О. Е. Колбасина в своих воспоминаниях передает о таких же переживаниях, рассказанных ей одной из заключенных242. Это было в Москве, во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, т. е. в самом центре. Обвиняли одну женщину в том, что она какого-то офицера спасла, дав взятку в 100 тыс. рублей. Передаем ее рассказ так, как он занесен в воспоминания Колбасиной. На расстрел водили в подвал. Здесь «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок... Ноги скользят по крови... Я не хотела раздеваться – пусть сами берут, что хотят243. «Раздевайся!» ‒ гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат расстегиваешься... сняла шубу. Платье начала расстегивать... И слышу голос, как будто бы издалека ‒ как сквозь вату: «на колени». Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: «вставай живее» ‒ и кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (известный следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо – гнусное и хитрую злорадную улыбку.

«Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет) испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?» Пытка то или нет, когда мужа расстреливают в присутствии жены?

Такой факт рассказывает в своих одесских воспоминаниях H. Давыдова244. «Узнали сегодня, что... баронесса Т-ген не была расстреляна. Убит только муж и несколько человек с ним. Ей велено было стоять и смотреть, ждать очереди. Когда все были расстреляны, ей объявили помилование. Велели убрать помещение, отмыть кровь. Говорят, у нее волосы побелели». В сборнике Че-Ка зарегистрировано не мало аналогичных эпизодов. Все это свидетельства как бы из первоисточника. Вот все тот же Саратовский овраг куда сбрасываются трупы жертв местной Чека. Здесь на протяжении 40 ‒ 50 сажень сотнями навалены трупы. На этот овраг в октябре 1919 г. ведут двух молодых женщин и «у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью» требуют сказать, где один из их родственников. Тот, кто рассказывает это, видел двух совершенно седых молодых женщин.

«Хоть и редко, но все-таки, часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало ‒ узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти.

Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г.)»245.

А вот Екатеринодарская Чека, где в 1920 г. в ходу те же методы воздействия. Доктора Шестякова везут в автомобиле за город на реку Кубань.

Заставляют рыть могилу, идут приготовления к расстрелу и... дается залп холостых выстрелов. То же проделывается несколько раз с неким Корвин-Пиотровским после жестокого избиения. Хуже ‒ ему объявляют, что арестована его жена и десятилетняя дочь. И ночью проделывают перед глазами отца фальшивую инсценировку их расстрела.

Автор статьи в «Че-Ка» дает яркую картину истязаний и пыток в екатеринодарской Ч.К. и в других кубанских застенках.

«Пытки совершаются путем физического и психического воздействия. В Екатеринодаре пытки производятся следующим образом: жертва растягивается на полу застенка. Двое дюжих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким путем мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, чаще всего рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания...

В одиночке тюрьмы истязали учительницу Домбровскую, вина которой заключалась в том, что у нее при обыске нашли чемодан с офицерскими вещами, оставленными случайно проезжавшим еще при Деникине ее родственником офицером. В этой вине Домбровская чистосердечно созналась, но чекисты имели донос о сокрытии Домбровской золотых вещей, полученных ею от родственника, какого-то генерала. Этого было достаточно, чтобы подвергнуть ее пытке. Предварительно она была изнасилована и над нею глумились. Изнасилование происходило по старшинству чина. Первым насиловал чекист Фридман, затем остальные. После этого подвергли пытке, допытываясь от нее признания, где спрятано золото. Сначала у голой надрезали ножом тело, затем железными щипцами, плоскозубцами, отдавливали конечности пальцев. Терпя невероятные муки, обливаясь кровью, несчастная указала какое-то место в сарае дома № 28, по Медведевской улице, где она и жила. В 9 часов вечера 6-го ноября она была расстреляна, а часом позже в эту же ночь в указанном ею доме производился чекистами тщательный обыск, и, кажется, действительно, нашли золотой браслет и несколько золотых колец.

В станице Кавказской при пытке пользуются железной перчаткой. Это массивный кусок железа, надеваемый на правую руку, со вставленными в него мелкими гвоздями. «При ударе, кроме сильнейшей боли от массива железа, жертва терпит невероятные мучения от неглубоких ран, оставляемых в теле гвоздями и скоро покрывающихся гноем. Такой пытке, в числе прочих, подвергся гражданин Ион Ефремович Лелявин, от которого чекисты выпытывали будто бы спрятанные им золотые и николаевские деньги. В Армавире при пытке употребляется венчик. Это простой ременный пояс с гайкой и винтом на концах. Ремнем перепоясывается лобная и затылочная часть головы, гайка и винт завинчиваются, ремень сдавливает голову, причиняя ужасные физические страдания»246. В Пятигорске заведующий оперативным Отделом Ч.К. Рикман «порет» допрашиваемых резиновыми плетьми: дается от 10–20 ударов. Он же присудил нескольких сестер милосердия к наказанию в 15 плетей за оказание помощи раненым казакам247. В этой же Ч.К. втыкали шпильки под ногти – «система допросов при помощи кулаков, плетей, шомполов» здесь общепринята. Ряд свидетелей удостоверяют о жестоком избиении при допросе адмирала Мязговского в Николаеве (1919 г.). В «Общем Деле»248 приводятся показания мещанина г. Луганска, как пытали его: здесь и поливание голого ледяной водой, отворачивание плоскозубцами ногтей, поддевание иглами, резанье бритвой и т. д. В Симферополе – рассказывает корреспондент той же газеты249 ‒ в Ч.К. «применяют новый вид пытки, устраивая клизмы из битого стекла и ставя горящие свечи под половые органы». В Царицыне имели обыкновение ставить пытаемого на раскаленную сковороду250, там же применяли железные прутья, резину с металлическим наконечником, «вывертывали руки», «ломали кости».

Пыткам в Одессе посвящена специальная глава в книге Авербуха. Кандалы, арест в темном карцере, телесное наказание розгами и палками; пытки в виде сжимания рук клещами, подвешивания и пр. – все существовало в одесской Ч.К. Среди орудий сечения встречаем и «палки толщиною в сантиметр» и «сплетенную из ремней плеть» и пр. По материалам Деникинской Комиссии можно пополнить картину, нарисованную Авербухом. Вот фиктивный расстрел: кладут в ящик, в котором уже лежит убитый, и стреляют. Пожгли даже ухо и уводят, может быть, только до следующего раза; другого заставляют рыть себе могилу в том же погребе, где он сидит ‒ это «камера смертников», есть даже такая надпись: здесь уже зарыто 27 трупов... но все это только прием устрашения; к третьему каждую ночь является палач: «выходи», и на дворе: «веди обратно ‒ пусть еще эту ночь протянет»... В Одессе сотрудники Ч.К. несколько раз в день посещали камеры и издевались над заключенными: «вас сегодня разменяют»251. В Москве в период ликвидации Ч.К. крупного политического дела в 1919 г. в камеры заключенных была посажена вооруженная стража; в камеры постоянно являлись коммунистки, заявлявшие страже: это шпионы, при попытке к бегству вы можете их убить.

В Пензе председательницей Чека была женщина Бош, зверствовавшая так в 1918 г., что была даже отозвана центром. В Вологде председатель Ч.К. двадцатилетний юноша любил такой прием (и не в 1918 г. а уже в 20 г.). Он садился на стул у берега реки; приносили мешки; выводили из Ч.К. допрашиваемых, сажали их в мешки и опускали в прорубь. Он признан был в Москве ненормальным, когда слух о его поведении дошел до центра. Знаю об нем от достаточно авторитетного свидетеля.

В Тюмени также «пытки и порка» резиной252. В уральской Ч.К. – как свидетельствует в своем докладе упомянутая уже Фрумкина – допрашивают так: «Медера привели в сарай, поставили на колени к стене и стреляли то справа, то слева. Гольдин (следователь) говорил: «если не выдадите сына, мы вас не расстреляем, а предварительно переломаем вам руки и ноги, а потом прикончим». (Этот несчастный Медер на другой день был расстрелян.) В Новочеркасской тюрьме следователь, всунув в рот дула двух наганов, мушками цеплявшихся за зубы, выдергивал их вместе с десной253.

Об этих застенках Ч.К. собраны огромные материалы «Особой Комиссией» ген. Деникина. Пыткой или нет является та форма казни, которая, как мы уже говорили, была применена в Пятигорске по отношению ген. Рузского и других? «Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были неумелые, которые не могли нанести смертельного удара с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше». Рузского рубил «кинжалом» сам Атарбеков ‒ руководитель Ч.К. Другим «рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы»254.

Приведем описание подвигов коменданта Харьковской Ч.К. Саенко, получившего особенно громкую известность при занятии и эвакуации Харькова большевиками в 1919 г. В руки этого садиста и маньяка были отданы сотни людей. Один из свидетелей рассказывает, что, войдя в камеру (при аресте), он обратил внимание на перепуганный вид заключенных. На вопрос: «что случилось?» получился ответ: «Был Саенко и увел двух на допрос, Сычева и Белочкина, и обещал зайти вечером, чтобы «подбрить» некоторых заключенных». Прошло несколько минут, распахнулась дверь и вошел молодой человек, лет 19, по фамилии Сычев, поддерживаемый двумя красногвардейцами. Это была тень, а не человек. На вопрос: «что с вами?» короткий ответ: «меня допрашивал Саенко». Правый глаз Сычева был оплошным кровоподтеком, на правой скуловой кости огромная ссадина, причиненная рукояткой нагана. Недоставало 4 передних зубов, на шее кровоподтеки, на левой лопатке зияла рана с рваными краями; всех кровоподтеков и ссадин на спине было 37». Саенко допрашивал их уже пятый день. Белочкин с допроса был свезен в больницу, где и умер. Излюбленный способ Саенко: он вонзал кинжал на сантиметр в тело допрашиваемого и затем поворачивал его в ране. Все истязания Саенко производил в кабинете следователя «особого отдела», на глазах Якимовича, его помощников и следователя Любарского».

Дальше тот же очевидец рассказывает о казни нескольких заключенных, учиненной Саенко в тот же вечер. Пьяный или накокаиненный Саенко явился в 9 час. вечера в камеру в сопровождении австрийского штабс-капитана Клочковского, «он приказал Пшеничному, Овчеренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их до нага и начал с товарищем Клочковским рубить и колоть их кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь все выше и выше. Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии». Затем палач потащил во двор избитого утром Сычева, чтобы тот посмотрел на еще живого Пшеничнаго, здесь выстрелом из револьвера добил последнего, а Сычева, ударив несколько раз ножнами шашки, втолкнул обратно в камеру».

Что испытывали заключенные в подвалах чрезвычайки, говорят надписи на подвальных стенах. Вот некоторые из них: «четыре дня избивали до потери сознания и дали подписать готовый протокол; и подписал, не мог перенести больше мучений». «Перенес около 800 шомполов и был похож на какой-то кусок мяса... расстрелян 26-го марта в 7 час. вечера на 23 году жизни». «Комната испытаний». «Входящий сюда, оставь надежды».

Живые свидетели подтвердили ужасы этой «комнаты испытаний». Допрос, по описанию этих вышедших из чрезвычайки людей, производился ночью и неизменно сопровождался угрозами расстрела и жестоких побоев, с целью заставить допрашиваемого сознаться в измышленном агентами преступлении. Признание своей вины вымогалось при неуспешности угроз битьем шомполами до потери сознания. Следователи Мирошниченко, бывший парикмахер, и Иесель Манькин, 18-летний юноша, были особенно настойчивы. Первый под дулом револьвера заставил прислугу Канишеву «признать себя виновной в укрывательстве офицеров», второй, направив браунинг на допрашиваемого, говорил: «от правильного ответа зависит ваша жизнь». Ко всем ужасам с начала апреля «присоединились еще новые душевные пытки»: «казни начали приводить в исполнение почти что на глазах узников; в камеры явственно доносились выстрелы из надворного чулана-кухни, обращенного в место казни и истязаний. При осмотре 16 июня этого чулана, в нем найдены были две пудовые гири и отрез резинового пожарного рукава в аршин длиною с обмоткою на одном конце в виде рукоятки. Гири и отрез служили для мучения намеченных чрезвычайкою жертв. Пол чулана оказался покрытым соломою, густо пропитанною кровью казненных здесь; стены против двери испещрены пулевыми выбоинами, окруженными брызгами крови, прилипшими частичками мозга и обрывками черепной кожи с волосами; такими же брызгами покрыт пол чулана».

Вскрытие трупов, извлеченных из могил саенковских жертв в концентрационном лагере в числе 107 обнаружило страшные жестокости: побои, переломы ребер, перебития голени, снесенные черепа, отсеченные кисти и ступни, отрубленные пальцы, отрубленные головы, держащиеся только на остатках кожи, прижигание раскаленным предметом, на спине выжженные полосы, и т. д. и т. д. «В первом извлеченном трупе был опознан корнет 6-го Гусарского полка Жабокритский. Ему при жизни были причинены жестокие побои, сопровождавшиеся переломами ребер; кроме того в 13 местах на передней части тела произвели прижигание раскаленным круглым предметом и на спине выжгли целую полосу». Дальше: «У одного голова оказалась сплющена в плоский круг, толщиной в 1 сантиметр; произведено это сплющение одновременным и громадным давлением плоских предметов с двух сторон». Там же: «Неизвестной женщине было причинено семь колотых и огнестрельных ран, брошена она была живою в могилу и засыпана землею».

Обнаружены трупы облитых горячей жидкостью – с ожогами живота и спины, зарубленных шашками, но не сразу: «казнимому умышленно наносились сначала удары несмертельные с исключительной целью мучительства»255. И где трупы не отыскивались бы в более или менее потаенных местах, везде они носили такой же внешний облик. Будь то в Одессе, Николаеве, Царицыне. Пусть черепа трупов, извлеченных из каменоломен в Одессе, и могли быть разбиты от бросания в ямы; пусть многие внешние признаки истязаний произошли от времени пребывания тел в земле; пусть люди, исследовавшие трупы, в том числе врачи, не умели разобраться в посмертных изменениях и потому «принимали мацерации за ожоги, a разбухшие от гниения половые органы за прижизненные повреждения» – и тем не менее многочисленные свидетельства и многочисленные фотографии (несколько десятков), лежащие перед нашими глазами, показывают наглядно, что естественным путем эти трупы не могли приобрести тот внешний облик, который обнаружился при их расследовании. Пусть рассказы о физических пытках типа испанской инквизиции будут всегда и везде преувеличены – нашему сознанию не будет легче от того, что русские пытки двадцатого века менее жестоки, менее бесчеловечны.

С некоторым моральным облегчением мы должны подчеркнуть, что все без исключения рабочие анатомического театра в Одессе, куда нередко привозили трупы расстрелянных из Ч.К., свидетельствуют об отсутствии каких-либо внешних признаков истязаний. Но сам по себе этот факт ничего не говорит о невозможности истязаний. Пытали, конечно, относительно немногих, и вряд ли трупы этих немногих могли попасть в анатомический театр.

Многое рассказанное свидетелями в показаниях, данных Деникинской Комиссии, подтверждается из источников как бы из другого лагеря, лагеря враждебного белой армии. Возьмем хотя бы Харьков и подвиги Саенко. Левый соц.-рев., заключенный в то время в тюрьму, рассказывает256: «По мере приближения Деникина, все больше увеличивалась кровожадная истерика чрезвычайки. Она в это время выдвинула своего героя. Этим героем был знаменитый в Харькове комендант чрезвычайки Саенко. Он был, в сущности мелкой сошкой – комендантом Чека, но в эти дни паники жизнь заключенных в Ч.К. и в тюрьме находилась почти исключительно в его власти. Каждый день к вечеру приезжал к тюрьме его автомобиль, каждый день хватали несколько человек и увозили. Обыкновенно всех приговоренных Саенко расстреливал собственноручно. Одного, лежавшего в тифу приговоренного, он застрелил на тюремном дворе. Маленького роста, с блестящими белками и подергивающимся лицом маньяка бегал Саенко по тюрьме с маузером со взведенным курком в дрожащей руке. Раньше он приезжал за приговоренными. В последние два дня он сам выбирал свои жертвы среди арестованных, прогоняя их по двору своей шашкой, ударяя плашмя.

В последний день нашего пребывания в Харьковской тюрьме звуки залпов и одиночных выстрелов оглашали притихшую тюрьму. И так весь день. В этот день было расстреляно 120 человек на заднем дворике нашей тюрьмы». Таков рассказ одного из эвакуированных. Это были лишь отдельные «счастливцы» – всего 20–30 человек. И там же его товарищ описывает эту жуткую сортировку перед сдачей города «в течение трех кошмарных часов»257. «Мы ждали в конторе и наблюдали кошмарное зрелище, как торопливо вершился суд над заключенными. Из кабинета, прилегающего к конторе, выбегал хлыщеватый молодой человек, выкрикивал фамилию и конвой отправлялся в указанную камеру. Воображение рисовало жуткую картину. В десятках камер лежат на убогих койках живые люди».

«И в ночной тиши, прорезываемой звуками канонады под городом и отдельными револьверными выстрелами на дворе тюрьмы, в мерзком закоулке, где падает один убитый за другим – в ночной тиши двухтысячное население тюрьмы мечется в страшном ожидании.

Раскроются двери коридора, прозвучат тяжелые шаги, удар прикладов в пол, звон замка. Кто-то светит фонарем и корявым пальцем ищет в списке фамилию. И люди, лежащие на койках, бьются в судорожном припадке, охватившем мозг и сердце. «Не меня ли?» Затем фамилия названа. У остальных отливает медленно, медленно от сердца, оно стучит ровнее: «Не меня, не сейчас!»

Названный торопливо одевается, не слушаются одеревеневшие пальцы. A конвойный торопит. «Скорее поворачивайся, некогда теперь»... Сколько провели таких за 3 часа. Трудно сказать. Знаю, что много прошло этих полумертвых с потухшими глазами. «Суд» продолжался недолго... Да и какой это был суд: председатель трибунала или секретарь ‒ хлыщеватый фенчмен ‒ заглядывали в список, бросали: «уведите». И человека уводили в другую дверь».

В «Материалах» Деникинской комиссии мы находим яркие, полные ужаса сцены этой систематической разгрузки тюрем. «В первом часу ночи на 9-го июня заключенные лагеря на Чайковской проснулись от выстрелов. Никто не спал, прислушиваясь к ним, к топоту караульных по коридорам, к щелканию замков и к тяжелой тянущейся поступи выводимых из камер смертников».

«Из камеры в камеру переходил Саенко со своими сподвижниками и по списку вызывал обреченных; уже в дальние камеры доносился крик коменданта: «выходи, собирай вещи». Без возражений, без понуждения, машинально вставали и один за другим плелись измученные телом и душой смертники к выходу из камер к ступеням смерти». На месте казни «у края вырытой могилы, люди в одном белье или совсем нагие были поставлены на колени; по очереди к казнимым подходили Саенко, Эдуард, Бондаренко, методично производили в затылок выстрел, черепа дробились на куски, кровь и мозг разметывались вокруг, а тело падало бесшумно на еще теплые тела убиенных. Казни длились более трех часов»... Казнили более 50 человек. Утром весть о расстреле облетела город, и родные и близкие собрались на Чайковскую; «внезапно открылись двери комендатуры и оттуда по мостику направились два плохо одетых мужчины, за ними следом шли с револьверами Саенко и Остапенко. Едва передние перешли на другую сторону рва, как раздались два выстрела и неизвестные рухнули в вырытую у стены тюрьмы яму». Толпу Саенко велел разогнать прикладами, а сам при этом кричал: «не бойтесь, не бойтесь, Саенко доведет красный террор до конца, всех расстреляет». И тот же эвакуированный «счастливец» в своем описании переезда из Харькова к Москве опять подтверждает все данные, собранные комиссией о Саенко, который заведовал перевозкой и по дороге многих из них расстрелял. (Этот свидетель ‒ небезызвестный левый с.-р. Карелин.) «Легенды, ходившие про него в Харькове, не расходились с действительностью. При нас в Харьковской тюрьме он застрелил больного на носилках». «При нашем товарище, рассказывавшем потом этот случай, Саенко в камере заколол кинжалом одного заключенного. Когда из порученной его попечению партии заключенных бежал один, Саенко при всех застрелил первого попавшего – в качестве искупительной жертвы». «Человек с мутным взглядом воспаленных глаз, он, очевидно, все время был под действием кокаина и морфия. В этом состоянии он еще ярче проявлял черты садизма»258.

Нечто еще более кошмарное рассказывает о Киеве Нилостонский в своей книге «Кровавое похмелье большевизма», составленной, как мы говорили уже, главным образом, на основании данных комиссии Рерберга, которая производила свои расследования немедленно после занятия Киева Добровольческой армией в августе 1919 г. «В большинстве чрезвычаек большевикам удалось убить заключенных накануне вечером (перед своим уходом). Во время этой человеческой кровавой бани, в ночь на 28 августа 1919 г. на одной бойне губернской чрезвычайки, на Садовой № 5 убито 127 человек. Вследствие большой спешки около 100 чел. были просто пристроены в саду губернской чрезвычайки, около 70-ти, ‒ в уездной чрезвычайке на Елисаветинской, приблизительно столько же в «китайской» чрезвычайке; 51 железнодорожник в железнодорожной чрезвычайке и еще некоторое количество в других многочисленных чрезвычайках Киева»... Сделано это было, во первых, из мести за победоносное наступление Добровольческой армии, во вторых, из нежелания везти арестованных с собой.

В некоторых других чрезвычайках, откуда большевики слишком поспешно бежали, мы нашли живых заключенных, но в каком состоянии! Это были настоящие мертвецы, еле двигавшиеся и смотревшие на вас неподвижным, не понимающим взором» (9).

Далее Нилостонский описывает внешний вид одной из Киевских человеческих «боен» (автор утверждает, что они официально даже назывались «бойнями») в момент ознакомления с ней комиссии.

«... Весь цементный пол большего гаража (дело идет о «бойне» губернской Ч.К.) был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении до верху наполнен кровью... Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни... Тут нам особенно бросилось в глаза, что у всех трупов размозжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно они были убиты посредством размозжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а... отрывались... Опознать можно было только немногих по особым приметам, как-то: золотым зубам, которые «большевики» в данном случае не успели вырвать. Все трупы были совсем голы.

В обычное время трупы скоро после бойни вывозились на фурах и грузовиках за город и там зарывались. Около упомянутой могилы мы натолкнулись в углу сада на другую более старую могилу, в которой было приблизительно 80 трупов. Здесь мы обнаружили на телах разнообразнейшие повреждения и изуродования, какие трудно себе представить. Тут лежали трупы с распоротыми животами, у других не было членов, некоторые были вообще совершенно изрублены. У некоторых были выколоты глаза и в то же время их головы, лица, шеи и туловища были покрыты колотыми ранами. Далее мы нашли труп с вбитым в грудь клином. У нескольких не было языков. В одном углу могилы мы нашли некоторое количество только рук и ног. В стороне от могилы у забора сада мы нашли несколько трупов, на которых не было следов насильственной смерти. Когда через несколько дней их вскрыли врачи, то оказалось, что их рты, дыхательные и глотательные пути были наполнены землей. Следовательно, несчастные были погребены заживо и, стараясь дышать, глотали землю. В этой могиле лежали люди разных возрастов и полов. Тут были старики, мужчины, женщины и дети. Одна женщина была связана веревкой со своей дочкой, девочкой лет восьми. У обеих были огнестрельные раны» (21–22).

«Тут же во дворе, ‒ продолжает исследователь, ‒ среди могил зарытых нашли мы крест, на котором за неделю приблизительно до занятия Киева распяли поручика Сорокина, которого большевики считали добровольческим шпионом».... «В губернской Чека мы нашли кресло (то же было и в Харькове) в роде зубоврачебнаго, на котором остались еще ремни, которыми к нему привязывалась жертва. Весь цементный пол комнаты был залит кровью, и к окровавленному креслу прилипли остатки человеческой кожи и головной кожи с волосами»...

В уездной Чека было то же самое, такой же покрытый кровью с костями и мозгом пол и пр. «В этом помещении особенно бросалась в глаза колода, на которую клалась голова жертвы и разбивалась ломом, непосредственно рядом с колодой была яма, в роде люка, наполненная до верху человеческим мозгом, куда при размозжении черепа мозг тут же падал»...

Вот пытки в так называемой «китайской» Чека в Киеве: «Пытаемого привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины»... «Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в отчаяние животное начинало въедаться в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующего дня, пока жертва умирала» (25). Данные комиссии утверждают, что применялась и такого рода пытка: «пытаемых зарывали в землю до головы и оставляли так до тех пор, пока несчастные выдерживали. Если пытаемый терял сознание, его вырывали, клали на землю, пока он приходил в себя и снова так же зарывали»... «Перед уходом из Киева большевики зарыли так многих несчастных и при спешке оставили их зарытыми – их откопали добровольцы»... (23–24).

Автор цитируемой книги, на основании данных той же комиссии, утверждал, что Киев не представлял какого либо исключения. Явления эти наблюдались повсеместно. Каждая Че-ка как бы имела свою специальность.

Специальностью Харьковской Чека, где действовал Саенко, было, например, скальпирование и снимание перчаток с кистей рук259.

Каждая местность в первый период гражданской войны имела свои специфические черты в сфере проявления человеческого зверства.

В Воронеже пытаемых сажали голыми в бочки, утыканные гвоздями, и катали260. На лбу выжигали пятиугольную звезду; священникам надевали на голову венок из колючей проволоки.

В Царицыне и Камышине – пилили кости. В Полтаве и Кременчуге всех священников сажали на кол (26–28). «В Полтаве, где царил «Гришка проститутка» в один день посадили на кол 18 монахов» (28). «Жители утверждали, что здесь (на обгорелых столбах) Гришка-проститутка сжигал особенно бунтовавших крестьян, а сам... сидя на стуле, потешался зрелищем» (28).

В Екатеринославе предпочитали и распятие и побивание камнями (29). В Одессе офицеров истязали, привязывая цепями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку (31)261.

Формы издевательств и пыток неисчислимы. В Киеве жертву клали в ящик с разлагающимися трупами, над ней стреляли, потом объявляли, что похоронят в ящике заживо. Ящик зарывали, через полчаса снова открывали и... тогда производили допрос. И так делали несколько раз подряд. Удивительно ли, что люди действительно сходили с ума.

О запирании в подвал с трупами говорит и отчет киевских сестер милосердия. О том же рассказывает одна из потерпевших гражданок Латвии, находившаяся в 1920 г. в заключении в Москве в Особом Отделе и обвинявшаяся в шпионаже. Она утверждает, что ее били нагайкой и железным предметом по ногтям пальцев, завинчивали на голове железный обруч. Наконец, ее втолкнули в погреб! Здесь ‒ говорит рассказчица ‒ «при слабом электрическом освещении я заметила, что нахожусь среди трупов, среди которых опознала одну мне знакомую, расстрелянную днем раньше. Везде было забрызгано кровью, которой и я испачкалась. Эта картина произвела на меня такое впечатление, что я почувствовали, ‒ в полном смысле слова, что у меня выступает холодный пот... Что дальше со мной было, не помню ‒ пришла я в сознание только в своей камере»262.

Почему разные источники разного происхождения, разных периодов рисуют нам столь однородные сцены? Не служит ли это само по себе доказательством правдоподобия всего рассказанного?

Вот заявление Центрального Бюро партии с.-р.: «В Керенске палачи чрезвычайки пытают температурой: жертву ввергают в раскаленную баню, оттуда голой выводят на снег; в Воронежской губ., в селе Алексеевском и др. жертва голой выводится зимой на улицу и обливается холодной водой, превращаясь в ледяной столб... В Армавире применяются «смертные венчики»: голова жертвы на лобной кости опоясывается ремнем, концы которого имеют железные винты и гайку... Гайка завинчивается, сдавливает ремнем голову... В станице Кавказской применяется специально сделанная железная перчатка, надеваемая на руку палача, с небольшими гвоздями». Читатель скажет, что это единичные факты – добавляет в своей работе «Россия после четырех лет революции» С. С. Маслов. К ужасу человечества – нет. Не единичные. Превращение людей в ледяные столбы широко практиковалось в Орловской губ. при взыскании чрезвычайного революционного налога; в Малоархангельском уезде одного торговца (Юшкевича) коммунистический отряд за «невзнос налога посадил на раскаленную плитку печи» (стр. 193). По отношению к крестьянам Воронежской губ. (1920) за неполное выполнение «продразверстки» употребляли такие приемы воздействия: спускали в глубокие колодцы и по много раз окунали в воду, вытаскивали наверх и предъявляли требование о выполнении продразверстки полностью. Автор брал свои данные не из источников «контрреволюционных», автор цитирует показания не каких-либо реставраторов и идеологов старого режима, a показания, собранный им в период тюремного сидения, показания потерпевших, свидетельства очевидцев ‒ людей демократического и социалистического образа мысли...

Хотелось бы думать, что все это преувеличено. Ведь мы живем в век высокоразвитой культуры!

Повторяю, я лично готов отвергнуть такие «легенды», о которых повествует крестьянин из с. Белобордки: сажали в большой котел, который раскаливали до красна; помещали в трубу с набитыми гвоздями и сверху поливали кипятком. Пусть даже останется только пытка «горячим сургучем», о которой рассказывают очень многие в своих воспоминаниях о Киеве...

Время течет. На очереди Грузия ‒ страна, где Ч.К. водворяется последней. Осведомленный корреспондент «Дней»263 так описывает «работу» Ч.К. в Закавказье: «В глухих, сырых и глубоких подвалах помещения Чека целыми неделями держат арестованного, предназначенного для пытки, без пищи, а часто и без питья. Здесь нет ни кроватей, ни столов, ни стульев. На голой земле, по колено в кровавой грязи, валяются пытаемые, которым ночью приходится выдерживать целые баталии с голодными крысами. Если эта обстановка оказывается недостаточной, чтобы развязать язык заключенная, то его переводят этажом ниже, в совершенно темный подвал. Через короткое время у подвергнутого этой пытке стынет кровь и уже бесчувственного его выносят наверх, приводят в сознание и предлагают выдать товарищей и организации. При вторичном отказе его снова ввергают в подвал и так действуют до тех пор, пока замученный арестованный или умирает, или скажет что-нибудь компрометирующее, хотя бы самого неправдоподобного свойства. Бывает и так, что в подвал в час ночи к арестованным внезапно являются агенты – палачи Че-ка, выводят их на двор и открывают по ним стрельбу, имитируя расстрел.

После нескольких выстрелов, живого мертвеца возвращают в подвал. За последнее время в большом ходу смертные венчики, которыми пытали между прочим социал-демократа Какабадзе и вырвали у него согласие стать сотрудником Че-ка. Выпущенный из подвалов на волю, Какабадзе подробно рассказал товарищам обо всем и скрылся»264.

Даже в советскую печать проникали сведения о пытках при допросах, особенно в первое время, когда истязания и насилия в социалистической тюрьме были слишком непривычны для некоторых по крайней мере членов правящей партии.

«Неужели средневековый застенок?» под таким заголовком поместили, напр., московские «Известия»265 письмо одного случайно пострадавшего коммуниста: «Арестован я был случайно, как раз в месте, где, оказалось, фабриковали фальшивые керенки. До допроса я сидел 10 дней и переживал что-то невозможное (речь идет о следственной комиссии Сущево-Мариинского района в Москве)... Тут избивали людей до потери сознания, a затем выносили без чувств прямо в погреб или холодильник, где продолжали бить с перерывом по 18 часов в сутки. На меня это так повлияло, что я чуть с ума не сошел». Через два месяца мы узнаем из «Правды», что есть во Владимирской Ч.К. особый уголок, где «иголками колют пятки»266.

Опять случайно попался коммунист, который взывает к обществу: «страшно жить и работать, ибо в такое положение каждому ответственному работнику, особенно в провинции, попасть очень легко». На это дело обратили внимание, потому что здесь замешан был коммунист. Но в тысячах случаев проходят мимо лишь молчаливо. «Краснею за ваш застенок ‒ писала Л. Рейснер про петербургскую Ч.К. в декабре 1918 г. Но все это «сентиментальности», и редкие протестующие голоса тонули в общем хоре. Петроградская «Правда» в феврале 1919 года очень красочно описывает пользу приемов допроса путем фиктивного расстрела: в одном селе на кулака наложили 20 пудов чрезвычайного налога. Он не заплатил. Его арестовали ‒ не платит. Его повели на кладбище ‒ не платит. Его поставили к стенке ‒ не платит. Выстрелили под ухом. О чудо! Согласился!

Мы имеем в качестве непреложного исторического свидетельства о пытках изумительный документ, появившийся на столбцах самого московского «Еженедельника Ч.К.» Там была напечатана статья под характерным заголовком: «Почему вы миндальничаете?» «Скажите, ‒ писалось в статье, подписанной председателем нолинской Ч.К. и др. ‒ почему вы не подвергли его, этого самого Локкарта самым утонченным пыткам, чтобы получить сведения, адреса, которых такой гусь должен иметь очень много?267 Скажите, почему вы вместо того, чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного описания которых холод ужаса охватил бы контрреволюционеров, скажите, почему вместо этого позволили ему покинуть Ч.К? Довольно миндальничать!... Пойман опасный прохвост... Извлечь из него все, что можно, и отправить на тот свет»!... Это было напечатано в № 3 официального органа268, имевшего, как мы говорили, своею целью «руководить» провинциальными чрезвычайными комиссиями и проводить «идеи и методы» борьбы В.Ч.К. Что же удивительного, что на съезде советов представители Ч.К. уже говорят: «теперь признано, что расхлябанность, как и миндальничание и лимоничание с буржуазией и ее прихвостнями не должны иметь места».

Ч.К. «беспощадна ко всей этой сволочи» – таков лозунг, который идет в провинцию и воспринимается местными деятелями, как призыв к беспощадной и безнаказанной жестокости. Тщетны при такой постановке предписания (больше теоретические) юридическим отделам губисполкомов следить за «законностью»269. Провинция берет лишь пример с центра. А в центре, в самом подлинном центре, как утверждает одно из английских донесений, пытали Канегиссера, убийцу Урицкого. Пытали ли Каплан, как-то усиленно говорили в Москве? Я этого утверждать не могу. Но помню свое впечатление от первой ночи, проведенной в В.Ч.К. после покушения на Ленина: кого-то здесь пытали ‒ пыткой недавания спать...

Редко проникали и проникают сведения из застенков, где творятся пытки. Я помню в Москве процесс о сейфах, август 1920 г., когда перед Верховным Рев. Трибуналом вскрыта была картина пыток (сажание в лед и др.). Еще ярче картина эта предстала во время одного политического процесса в Туркестане в октябре 1919 г. «Обвиняемые в количестве свыше десяти человек отреклись от сделанных ими на следствии в Чеке показаний, указав, что подписи были даны ими в результате страшных пыток. Трибунал опросил отряд особого назначения при Чеке... Оказалось, что истязания и пытки обычное явление и применялись в Чеке, как общее правило». В зале заседаний раздавались «плач и рыдания многочисленной публики» ‒ передает корреспондент «Воли России»270. «Буржуазные рыдания», как назвал их обвинитель, в данном случае подействовали на судей, и протестовал сам трибунал... Не так давно в московских «Известиях»271 мы могли прочесть о заседании омского губернского суда, где 29-го ноября разбиралось дело начальника первого района уездной милиции Германа, милиционера Щербакова и доктора Троицкого, обвинявшихся в истязании арестованных... Жгли горящим сургучем ладони, предплечья, лили сургуч на затылок и на шею, a затем срывали вместе с кожей. «Такие способы воздействия, напоминающие испанскую инквизицию совершенно недопустимы» – морализовал во время процесса председатель суда. Но пытки эти в сущности узаконены. «Социалистический Вестник»272 дает в этой области исключительную иллюстрацию. Корреспондент журнала пишет

«В связи с давними слухами и обнаруживающимися фактами весной этого года губернским трибуналом г. Ставрополя была образована комиссия для расследования пыток, практикуемых в уголовном розыске. В комиссию вошли – общественный обвинитель при трибунале Шапиро и следователь-докладчик Ольшанский.

Комиссия установила, что помимо обычных избиений, подвешиваний и других истязаний, при ставропольском уголовном розыске существуют:

1. «Горячий подвал», состоящий из глухой, без окон, камеры в подвале, 3 шага в длину, 1 ½ в ширину. Пол состоит из двух-трех ступенек. В эту камеру, в виде пытки, заключают 18 человек, так что все не могут одновременно поместиться, стоя ногами на полу, и некоторым приходится повисать, опираясь на плечи других узников. Естественно, воздух в этой камере такой, что лампа моментально гаснет, спички не зажигаются. В этой камере держат по 2–3 суток, не только без пищи, но и без воды, не выпуская ни на минуту, даже для отправления естественных надобностей. Установлено, что в «горячий подвал», вместе с мужчинами сажали и женщин (в частности, Вейцман).

2. «Холодный подвал». Это ‒ яма от бывшего ледника. Арестованного раздевают почти до нага, спускают в яму по передвижной лестнице, затем лестницу вынимают, а на заключенного сверху льют воду. Практикуется это зимой в морозы. Установлены случаи, когда на заключенного выливали по 8 ведер воды (в числе других этому подвергались Гурский и Вайнер).

3. «Измерение черепа». Голову допрашиваемого туго обвязывают шпагатом, продевается палочка, гвоздь или карандаш, от вращения которого окружность бичевки суживается. Постепенным вращением все сильнее сжимают череп, вплоть до того, что кожа головы вместе с волосами отделяется от черепа.

Рядом с этими пытками для получения сознания, установлены убийства агентами розыска арестантов якобы при попытке побега (так убит в апреле 1922 г. Мастрюков).

Все эти факты были установлены показаниями потерпевших и свидетелей, данными судебно-медицинской экспертизы, вскрытием трупов и сознанием агентов, производивших пытки и показавших, что действовали по приказу начальника уголовного розыска Григоровича (он же член Ставропольского Исполкома, член Губкома Р.К.П. и заместитель начальника местного Госполитуправления), его помощника Повецкого и юрисконсульта (!!) розыска Топышева. Пытки производились под личным их руководством и при личном участии.

Трибунал постановил привлечь виновных к ответственности и отдал приказ об их аресте. Однако, никого арестовать не удалось, так как начальник губполитуправ. Чернобровый укрыл преступников в общежитии госполитуправления и предъявил секретный циркуляр В.Ч.К., в котором, между прочим, говорилось, что, если при производстве дознания или предварительного следствия к сознанию обвиняемых не приведут очные ставки, улики и «обычные угрозы», то рекомендуется «старое испытанное средство».

Происхождение этого циркуляра, как передают, таково. В середине 1921 г. на известного следователя M.Ч.К. Вуля поступила жалоба по поводу применения им на допросах пыток и истязаний. Вуль хотел подать в отставку и сложить с себя ответственность за развитие бандитизма в Москве. В виду этой угрозы, якобы Менжинский (?!) разрешил ему продолжать прежние приемы деятельности, a вскоре после этого был разослан циркуляр о «старом испытанном средстве». Финал этой истории обычен. Никого из производивших пытки арестовать не удалось. Зато начались гонения на тех, кто проявлял излишнее усердие и горячность при раскрытии тайн уголовного розыска.

То же с новыми деталями подтвердило и письмо (из Ставрополя, напечатанное в № 1 «Путей Революции» (альманах левых с.-р.). Такой же эпилог был и в Туркестане. Главным деятелем по применению пыток был бывший цирковой клоун, член чрезвычайной комиссии и сам палач Дрожжин. Он был отозван от своей должности и назначен, после обнаружения его деятельности, как следователя, политическим комиссаром в тюрьму273.

Не надо иметь большего воображения, чтобы представить себе этого циркового клоуна в новой роли. Фактов из его деятельности на новом поприще мы не знаем, но мы найдем иллюстрации в фактах в противоположной Туркестану местности – в Архангельске.

В сборнике «Че-Ка» есть очерк о «холмогорском концентрационном лагере» о том самом, о котором нам уже вскользь приходилось упоминать. Мне лично хорошо известен автор этого в сущности донесения, ездивший с большой трудностью и опасностью для себя специально на далекий север, чтобы собрать сведения об ужасах, о которых доходили слухи в Москву, и чтобы выяснить возможность помочь несчастным заключенным этого «лагеря смерти». Я слышал его доклад в Москве. В передаче он был еще более страшен. Было действительно жутко, но мы были бессильны оказать помощь. Достаточно два-три штриха, чтобы охарактеризовать условия жизни в холмогорском концентрационном лагере: «В бытность комендантом Бачулиса, человека крайне жестокого, немало людей было расстреляно за ничтожнейшие провинности. Про него рассказывают жуткие вещи. Говорят, будто он разделял заключенных на десятки и за провинность одного наказывал весь десяток. Рассказывают, будто как-то один из заключенных бежал, его не могли поймать, и девять остальных были расстреляны. Затем бежавшего поймали, присудили к расстрелу, привели к вырытой могиле; комендант с бранью собственноручно ударяет его по голове так сильно, что тот, оглушенный, падает в могилу и его, полуживого еще, засыпают землей. Этот случай был рассказан одним из надзирателей.

Позднее Бачулис был назначен комендантом самого северного лагеря, в ста верстах от Архангельска, в Портаминске, где заключенные274 питаются исключительно сухой рыбой, не видя хлеба, и где Бачулис дает простор своим жестокостям. Из партии в 200 человек, отправленной туда недавно из Холмогор, по слухам, лишь немногие уцелели. Одно упоминание о Портаминске заставляет трепетать Холмогорских заключенных ‒ для них оно равносильно смертному приговору, а между тем и в Холмогорах тоже не сладко живется»275. А вот сведения о самом уже Портаминском «монастыре». Частное письмо, полученное в Петербурге, сообщает276: «Однажды в 6 ч. утра выгнали всех на работу. Один из арестованных после сыпняка был настолько слаб, что упал на дворе перед отходом на работу. Комендант не поверил его слабости и, якобы за злостную симуляцию, приказал раздеть его до нижнего белья и посадить в холодную камеру, куда набросали снегу. Больной заживо был заморожен». Далее рассказывается, как больного, который был не в состоянии следовать за партией при перегони по этапу, просто застрелили на глазах у всех арестованных.

«До чего доходит издевательство ‒ добавляет другой свидетель277 может дать представление следующий случай... заключенные работали по добыче песку для построек. Работы шли перед окнами дома коменданта, который, увидав из окна, что рабочие сели на отдых, прямо из окна открыл стрельбу по толпе. В результате несколько убитых и раненых. Заключенные после этого объявили голодовку протеста. Слухи об этом дошли до Москвы, и на этот раз комиссия из центра сместила коменданта. Новый комендант ‒ уголовный матрос с «Гангута» ‒ по зверству ничем не отличается от старого. Расстрел заключенных тут же на месте, на глазах у всех, иногда по простому самодурству любого конвоира ‒ самое обычное явление».

Все это происходило в 1921–1922 гг. Об условиях жизни заключенных сам по себе свидетельствует такой поразительный факт, что на 1200 заключенных за полгода приходится 442 смерти!!

В холмогорском лагере наряду с темным карцером и специальной холодной башней есть еще особый «Белый Дом». Это специальная изоляция для некоторых провинившихся. В маленькой комнате (даже без уборной) заключено бывает до 40 человек. Автор рассказывает о больных сыпным тифом, валявшихся здесь дней по 10 до кризиса без всякой помощи. «Некоторые просидели больше месяца, заболели тифом и кончили психическим расстройством». Это ли не пытка?

По поводу этих фактов нельзя сказать в оправдание даже того, что они были уже давно...

Мы узнаем о всех этих фактах редко и случайно. При безнаказанности начальства заключенным опасно жаловаться даже в тех редких случаях, когда это возможно. Мне лично раз только пришлось присутствовать в Бутырской тюрьме при избиении следователем подследственного. Я только слышал мольбу последнего ‒ молчать. И врачи без опасения не могут констатировать факт нанесения побоев ‒ доктор Щеглов, выдавший медицинское свидетельство некоторым социалистам, избитым в Бутырской тюрьме, за это был немедленно отправлен в жестокую ссылку278.

До нас доходят сведения, когда жертвами произвола становятся партийные люди. Так мы узнаем, что в Тамбове высекли 18-летнюю с.-р. Лаврову279, что та же судьба постигла жену с.-р. Кузнецова, когда не удалось узнать местопребывания ее мужа280. Так мы узнаем, что с.-д. Трейгер в Семипалатинске был посажен в «ящик» – длиной в три шага и шириной в два, где он сидел вместе с сумасшедшим китайцем-убийцей281. Левый с.-р. Шебалин, в письме, пересланном нелегальным путем, рассказывает, как его истязали в Петербурге: били по рукам и ногам рукояткой револьвера, мяли и давили глаза и половые органы (до потери сознания)282, били особо усовершенствованным способом ‒ так, чтобы не было следов «без крови» (кровь шла горлом)!283. Я хорошо знаю Шебалина, пробыв с ним более полугода в заключении в Бутырской тюрьме. Это человек, не способный ни ко лжи, ни к преувеличениям. «Не забывайте, что я пишу из застенка, перед которым по своему режиму и применению особых мер воздействия к заключенным бледнеют русские Бастилии ‒ Шлиссельбург и Петропавловка, где в старое время мне пришлось томиться в одном из казематов, как государственному преступнику» – пишет Шебалин. И он рассказывает об особо усовершенствованном изобретении камер «пробок» на Гороховой, т. е. Петроградской Чеки (тесные, холодные одиночки, наглухо закупориваемые, с двойными стенами, обложенными пробками – отсюда никакой звук не доносится). В этих изолированных камерах идут допросы заключенных с «вымораживанием», «прижиганием огнем» и пр. На этом сообщении имеется пометка 9-го апреля 1922 г. В этих «пробках» держат обыкновенно 5–10 дней, но нередко держат и по месяцу284.

«Избиение ногами, винтовкой, револьвером ‒ замечает С. С. Маслов в своей книге285, написанной в значительной степени на основании материала, вывезенного им из России, ‒ в счет не идут, они общеприняты и повсеместны». И автор приводит яркую иллюстрацию, не имеющую в данном случае отношения к политике. Тем характернее она для «коммунистического» правосудия, о новых принципах которого так много пишут хвалебного в советской прессе. Ведь там преступников не наказывают, а исправляют. «В мае 1920 г., ‒ рассказывает С. О. Маслов, ‒ в Москве была арестована группа детей (карманных воров) в возрасте от 11 до 15 лет. Их посадили в подвал и держали изолированно от других, но всю группу вместе. «Чрезвычайка» решила использовать арест во всю. От детей стали требовать – сначала угрозами и обещаниями награды, выдачи других карманных воров. Дети отзывались незнанием. После нескольких бесплодных допросов в камеру, где сидели дети, вошло несколько служащих и началось жестокое избиение. Били сначала кулаками, потом, когда дети попадали, их били каблуками сапог. Дети обещали полную выдачу. Так как фамилии товарищей дети не знали, то их возили каждый день по улицам в автомобилях, трамваях, водили на вокзалы. Первый день дети попробовали никого не указать. Тогда вечером было повторено избиение еще более жестокое, чем прежде. Дети начали выдавать. Если день был неудачный, и ребенок не встречал или не указывал товарища по ремеслу, вечером он был избиваем. Пытка тянулась две недели. Дети, чтобы избежать битья, начали оговаривать незнакомых и невинных. Через три недели их перевезли в Бутырскую тюрьму. Худые, избитые, в рваном платье, с постоянным застывшим испугом на личиках, они были похожи на затравленных зверьков, видящих неминуемую и близкую смерть. Они дрожали, часто плакали и отчаянно кричали во сне. После 2–3 недельного сидения в Бутырской тюрьме, дети снова были взяты в «чрезвычайку». Долгие тюремные сидельцы говорили мне, что за все время их ареста, за всю жизнь, за время даже царской каторги, они не слыхали таких отчаянных криков, как крики этих детей, понявших, что их снова везут в подвал, и не испытывали такой жгучей злобы, как от этого издевательства над ворами-детьми. Тюрьма плакала, когда обезумевших и воющих детей вели по коридорам, потом по двору тюрьмы».

Изменились ли условия? Мы не так давно узнали об убийстве в марте 1923 г. при допросе старого революционера Куликовского агентом иркутского Г.П.У. Корреспондент «Дней» сообщал, что за отказ отвечать на допросе его стали бить рукояткой револьвера, разбили череп и убили...

Разнузданность палачей

Для того, чтобы отчетливее представить себе сущность «красного террора», мы должны воспринять циничность форм, в которые он вылился ‒ не только то, что людей виновных и невинных, политических противников и безразличных расстреливали, но и как их расстреливали. Эта внешняя оболочка, быть может, важнее даже для понимания так называемого «красного террора».

Перед нами прошел уже садист в полном смысле слова – харьковский Саенко. Несколько слов о его помощнике ‒ матросе Эдуарде, рассказывает Карелин: знаменит был тем, что, дружески разговаривая с заключенным, смеясь беззаботным смехом, умел артистически «кончить» своего собеседника выстрелом в затылок.

Таким же зверем изображает осведомленный в одесских делах Авербух председателя местной чеки Калинченко. О его «причудах» и диких расправах рассказывали целые легенды: однажды во время празднования своих именин К. приказал доставить из тюрьмы «трех самых толстых буржуев». Его приказ был выполнен, и он в каком-то пьяном экстазе тут же убивает их из револьвера.

«Мне как-то раз пришлось посетить кафе «Астра» по Преображенской улице, посещаемое исключительно большевицкими служащими» – пишет Авербух286. ‒ «И здесь мне совершенно неожиданно пришлось выслушать рассказ известного палача «Васьки» о том, как он раз расправился с двумя буржуями, как они корчились и метались в предсмертных судорогах, как они целовали у него руки и ноги и как он все-таки исполнил свой революционный долг». Среди одесских палачей был негр Джонстон, специально выписанный из Москвы. «Джонстон был синонимом зла и изуверств»... «Сдирать кожу с живого человека перед казнью, отрезать конечности при пытках и т. п. – на это способен был один палач – негр Джонстон». Он ли один? В Москве на выставке, устроенной большевиками в 1920–1921 гг., демонстрировались «перчатки», снятые с человеческой руки. Большевики писали о том, что это образец зверств «белых». Но... об этих перчатках, снимаемых в Харькове Саенко, доходили давно в Москву слухи. Говорили, что несколько «перчаток» было найдено в подвале Ч.К. Харьковские анархисты, привезенные в Бутырскую тюрьму, единогласно свидетельствовали об этих харьковских «перчатках», содранных с рук пытаемых.

«Нас упрекают в готтентотской морали», ‒ говорил Луначарский в заседании московского совета 4 декабря 1918 г. «Мы принимаем этот упрек»...

И Саенковские «перчатки» могли фигурировать на московской выставке, как доказательство жестокости противников...287

С Джонстоном могла конкурировать в Одессе лишь женщина-палач, молодая девушка Вера Гребеннюкова («Дора»). О ее тиранствах также ходили целые легенды. Она «буквально терзала» свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы и т. д. Чтобы судить о ее деятельности, достаточно привести тот факт, что в течение двух с половиной месяцев ее службы в чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 слишком человек, т. е. почти треть расстрелянных в Ч.К. всеми остальными палачами288.

В Киеве расстреливаемых заставляли ложиться ничком в кровавую массу, покрывавшую пол, и стреляли в затылок и размозжали череп. Заставляли ложиться одного на другого еще только что пристрелянного. Выпускали намеченных к расстрелу в сад и устраивали там охоту на людей. И отчет киевских сестер милосердия тоже регистрирует такие факты. В «лунные, ясные летние ночи», «холеный, франтоватый» комендант губ. Ч.К. Михайлов любил непосредственно сам охотиться с револьвером в руках за арестованными, выпущенными в голом виде в сад289. Французская писательница Одетта Кен, считающая себя коммунисткой и побывавшая по случайным обстоятельствам290 в тюрьмах Ч.К. в Севастополе, Симферополе, Харькове и Москве, рассказывает в своих воспоминаниях со слов одной из заключенных о такой охоте за женщинами даже в Петрограде (она относит этот, казалось бы, маловероятный факт к 1920 г.!!). В той же камере, что и эта женщина, было заключено еще 20 женщин контрреволюционерок. Ночью за ними пришли солдаты. Вскоре послышались нечеловеческие крики, и заключенные увидали в окно, выходящее на двор, всех этих 20 женщин, посаженных голыми на дроги. Их отвезли в поле и приказали бежать, гарантируя тем, кто прибежит первыми, что они не будут расстреляны. Затем они были все перебиты...

В Брянске, как свидетельствует С. М. Волконский в своих воспоминаниях291, существовал «обычай» пускать пулю в спину после допроса. В Сибири разбивали головы «железной колотушкой»... В Одессе – свидетельствует одна простая женщина в своих показаниях –«во дворе Ч.К. под моим окном поставили бывшего агента сыскной полиции. Убивали дубиной или прикладом. Убивали больше часа. И он умолял все пощадить».

В Екатеринославе некий Валявка, расстрелявший сотни «контрреволюционеров», имел обыкновение выпускать «по десять-пятнадцать человек в небольшой, специальным забором огороженный двор». Затем Валявка с двумя-тремя товарищами выходил на середину двора и открывал стрельбу292.

В том же Екатеринославе председатель Ч.К., «тов. Трепалов», ставил против фамилий, наиболее ему непонравившихся, сокращенную подпись толстым красным карандашем «рас», что означало – расход, т. е. расстрел; ставил свои пометки так, что трудно было в отдельных случаях установить, к какой собственно фамилии относятся буквы «рас». Исполнители, чтобы не «копаться» (шла эвакуация тюрьмы), расстреляли весь список в 50 человек по принципу: «вали всех»293.

Петроградский орган «Революционное Дело»294 сообщал такие подробности о расстреле 60 по Таганцевскому делу.

«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж. д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землей».

Вот палачи московские, которые творят в специально приспособленных подвалах с асфальтовым полом с желобом и стоками для крови свое ежедневное кровавое дело295. Их образ запечатлен в очерке «Корабль смерти», посвященном в сборнике «Чека» описанию казней уголовных, так называемых бандитов. Здесь три палача: Емельянов, Панкратов, Жуков, все члены российской коммунистической партии, живущие в довольстве, сытости и богатстве. Они, как и все вообще палачи, получают плату поштучно: им идет одежда расстрелянных и те золотые и пр. вещи, которые остались на заключенных; они «выламывают у своих жертв золотые зубы», собирают «золотые кресты» и пр.

С. О. Маслов рассказывает о женщине-палаче, которую он сам видел. «Через 2–3 дня она регулярно появлялась в Центральной Тюремной больнице Москвы (в 1919 г.) с папироской в зубах, с хлыстом в руке и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом... «Это была молоденькая женщина... лет 20–22». Были и другие женщины-палачи в Москве. О. С. Маслов, «как старый деятель вологодской кооперации и член Учредительного Собрания от Вологодской губ., хорошо осведомленный о вологодских делах, рассказывает о местном палаче (далеко не профессионале) Ревекке Пластининой (Майзель), бывшей когда-то скромной фельдшерицей в одном из маленьких городков Тверской губ., расстрелявшей собственноручно свыше 100 человек. В Вологде чета Кедровых ‒ добавляет Е. Д. Кускова, бывшая в это время там в ссылке296 ‒ жила в вагоне около станции... В вагонах происходили допросы, а около них расстрелы. При допросах Ревекка била по щекам обвиняемых, орала, стучала кулаками, исступленно и кратко отдавала приказы: «к расстрелу, к расстрелу, к стенке!» «Я знаю до десяти случаев, ‒ говорит Маслов ‒ когда женщины добровольно «дырявили затылки».

О деятельности в Архангельской губ. весной и летом 1920 г. этой Пластининой-Майзель, бывшей женой знаменитого Кедрова, корреспондент «Голоса России»297, сообщает: «После торжественных похорон пустых, красных гробов началась расправа Ревекки Пластининой со старыми партийными врагами. Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятье, в своей злобе превзошла всех мужчин Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Она вспомнила все маленькие обиды семьи мужа и буквально распяла эту семью, а кто остался не убитым, тот убит морально. Жестокая, истеричная, безумная, она придумала, что ее белые офицеры хотели привязать к хвосту кобылы и пустить лошадь вскачь, уверовала в свой вымысел, едет в Соловецкий монастырь и там руководит расправой вместе со своим новым мужем Кедровым. Дальше она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и их по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздевши, убивают их на баржах и топят в море. Целое лето город стонал под гнетом террора».

Другое сообщение той же газеты добавляет: В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера и т. д.

А вот другая, одесская, «героиня», о которой рассказывает очевидец 52 расстрелов в один вечер298. Главным палачем была женщина-латышка с звероподобным лицом; заключенные ее звали «мопсом». Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана. С ней может конкурировать «товарищ Люба» из Баку, кажется, расстрелянная за свои хищения299, или предстательница Унечской Ч.К. «зверь, а не человек», являвшаяся всегда с двумя револьверами, массой патронов за широким кожаным поясом вокруг талии и шашкою в руке. Так описывает ее в своих воспоминаниях одна из невольных беглянок из России. «Унечане говорили о ней шепотом и с затаенным ужасом». Сохранит ли история ее имя для потомства? В Рыбинске есть свой «зверь» в облике женщины ‒ некая «Зина». Есть такая же в Екатеринославе, Севастополе и т. д.

Как ни обычна «работа» палачей – наконец, человеческая нервная система не может выдержать. И казнь совершают палачи преимущественно в опьяненном состоянии – нужно состояние «невменяемости», особенно в дни, когда идет действительно своего рода бойня людей. Я наблюдал в Бутырской тюрьме, что даже привычная уже к расстрелам администрация, начиная с коменданта тюрьмы, всегда обращалась к наркотикам (кокаин и пр.), когда приезжал так называемый «комиссар смерти» за своими жертвами и надо было вызывать обреченных из камер.

«Почти в каждом шкапу ‒ рассказывает Нилостонский про Киевские чрезвычайки300 ‒ почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов».

В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ.

«Один из крупных чекистов рассказывал ‒ передает авторитетный свидетель301 ‒ что главный; (московский) палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей (чекист, рассказывавший нам, назвал невероятную цифру в 11 тысяч расстрелянных рукой Мага), как-то закончив «операции» над 15–20 человеками, набросился с криками «раздевайся, такой сякой» на коменданта тюрьмы Особого Отдела В.Ч.К. Попова, из любви к искусству присутствовавшего при этом расстреле. «Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен» ‒ говорил рассказчик. «Попов струсил, бросился бежать, поднялась свалка и только счастье, что своевременно подбежали другие чекисты и окрутили Мага»...

И все-таки психика палача не всегда выдерживала. В упомянутом отчете сестер милосердия Киевского Красного Креста рассказывается, как иногда комендант Ч. К. Авдохин не выдерживал и исповедовался сестрам. «Сестры, мне дурно, голова горит... Я не могу спать... меня всю ночь мучают мертвецы»... «Когда я вспоминаю лица членов Чека: Авдохина, Терехова, Асмолова, Никифорова, Угарова, Абнавера или Гусига, я уверена, ‒ пишет одна из сестер, ‒ что это были люди ненормальные, садисты, кокаинисты ‒ люди, лишенные образа человеческого». В России в последнее время в психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая «болезнь палачей», она приобретает массовый характер – мучащая совесть и давящие психику кошмары захватывают десятки виновных в пролитии крови. Наблюдатели отмечают нередкие сцены таких припадков у матросов и др., которые можно видеть, напр., в вокзальных помещениях на железных дорогах. Корреспондент «Дней»302 из Москвы утверждает, что «одно время Г.П.У. пыталось избавиться от этих сумасшедших путем расстрела их и что несколько человек таким способом были избавлены от кошмара душивших их галлюцинаций».

Среди палачей мы найдем не мало субъектов с определенно выраженными уже резкими чертами вырождения. Я помню одного палача 14 лет, заключенного в Бутырской тюрьме: этот полуидиот не понимал, конечно, что творил, и эпически рассказывал о совершенных деяниях. В Киеве в январе 1922 года была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле 80 арестованных, преимущественно молодых людей. Р. признана была душевно-больной на почве половой психопатии. Следствие установило, что Р. лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в Ч.К. и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность... Один врач рассказывает о встреченной им в госпитале «Комиссарше Нестеренко», которая, между прочим, заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних»303.

Просмотрите протоколы Деникинской комиссии и вы увидите, как высшие чины Ч.К., не палачи по должности, в десятках случаев производят убийство своими руками. Одесский Вихман расстреливает в самих камерах по собственному желанию, хотя в его распоряжении было 6 специальных палачей (один из них фигурировал под названием «амур»). Атарбеков в Пятигорске употребляет при казни кинжал. Ровер в Одессе в присутствии свидетеля убивает некоего Григорьева и его 12-тнего сына... Другой чекист в Одессе «любил ставить свою жертву перед собой на колени, сжимать голову приговоренного коленями и в таком положении убивать выстрелом в затылок»304. Таким примерам несть числа...

Смерть стала слишком привычной. Мы говорили уже о тех циничных эпитетах, которыми сопровождают обычно большевицкие газеты сообщения о тех или иных расстрелах. Такой упрощенно-циничной становится вся вообще терминология смерти305: «пустить в расход», «разменять» (Одесса), «идите искать отца в Могилевскую губернию», «отправить в штаб Духонина», Буль «сыграл на гитаре» (Москва), «больше 38 я не мог запечатать» т. е. собственноручно расстрелять (Екатеринослав), или еще грубее: «нацокал» (Одесса), «отправить на Машук ‒ фиалки нюхать» (Пятигорск); комендант петроградской Чека громко говорит по телефону жене: «Сегодня я везу рябчиков в Кронштадт»306.

Также упрощенно и цинично совершается, как мы много раз уже отмечали, и самая казнь. В Одессе объявляют о приговоре, раздевают и вешают на смертника дощечку с номером. Так по номерам по очереди и вызывают307. Заставляют еще расписываться в объявлении приговора. В Одессе нередко после постановления о расстреле обходили камеры и собирали биографические данные для газетных сообщений308. Эта «законность» казни соблюдается и в Петрограде, где о приговорах объявляется в особой «комнате для приезжающих». Орган центрального комитета коммунистической партии «Правда»309 высмеивал сообщения английской печати о том, что во время казни играет оркестр военной музыки. Так было в дни террора в сентябре 1918 г. Так расстреливали в Москве «царских министров», да не их одних. Тогда казнили на Ходынском поле и расстреливали красноармейцы. Красноармейцев сменили китайцы. Позже появился специальный как бы институт наемных палачей-профессионалов, к которым от времени до времени присоединялись любители-гастролеры.

Ряд свидетелей в Деникинской комиссии рассказывает о расстрелах в Николаеве в 1919 г. под звуки духовной музыки. В Саратове расстреливают сами заключенные (уголовные) и тем покупают себе жизнь. В Туркестане сами судьи. Утверждают свидетели уже теперешних дней, что такой же обычай существует в Одессе в губернском суде – даже не в Ч.К. Я не умею дать ответа на вопрос, хорошо или плохо, когда приводит казнь в исполнение тот, кто к ней присудил... К 1923 г. относится сообщение о том, как судья В. непосредственно сам убивает осужденного: в соседней комнате раздевают и тут же убивают... Утверждают, что в Одессе в Ч.К. в 1923 г. введен новый, усовершенствованный способ расстрела. Сделан узкий, темный коридор с ямой в середине. С боков имеются две бойницы. Идущий падает в яму и из бойниц его расстреливают, при чем стреляющие не видят лица расстреливаемого.

Не могу не привести еще одного описания расстрелов в московской Ч.К., помещенного в № 4 нелегального бюллетеня левых с.-р.310 Относится это описание к тому времени, когда «велись прения о правах и прерогативах Ч.К. и Рев. Трибуналов», т. е. о праве Ч.К. выносить смертные приговоры. Тем характернее картина, нарисованная пером очевидцев: «Каждую ночь, редко когда с перерывом, водили и водят смертников «отправлять в Иркутск». Это ходкое словечко у современной опричнины. Везли их прежде на Ходынку. Теперь ведут сначала в № 11, а потом из него в № 7 по Варсонофьевскому переулку. Там вводят осужденных ‒ 30 ‒ 12 ‒ 8 ‒ 4 человека (как придется) ‒ на 4-й этаж. Есть специальная комната, где раздевают до нижнего белья, и потом раздетых ведут вниз по лестницам. Раздетых ведут по снежному двору, в задний конец, к штабелям дров и там убивают в затылок из нагана.

Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда выпускают в него ряд пуль; наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь.

10–11 марта Р. Олеховскую, приговоренную к смерти за пустяковый поступок, который смешно карать даже тюрьмой, никак не могли убить. 7 пуль попало в нее, в голову и грудь. Тело трепетало. Тогда Кудрявцев (чрезвычайник из прапорщиков, очень усердствовавший, недавно ставший «коммунистом») взял ее за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи. Девушке не было 19 лет.

Снег на дворе весь красный и бурый. Все забрызгано кругом кровью. Устроили снеготаялку, благо ‒ дров много, жгут их на дворе и улице в кострах полсаженями. Снеготаялка дала жуткие кровавые ручьи. Ручей крови перелился через двор и пошел на улицу, перетек в соседние места. Спешно стали закрывать следы. Открыли какой-то люк и туда спускают этот темный страшный снег, живую кровь только что живших людей!...»

Большевики гордо заявляют: «у нас гильотины нет». Не знаю что лучше: казнь явная или казнь в тайниках, в подвалах, казнь под звук моторов, чтобы заглушить выстрелы... Пусть ответят на это другие... Но мы отмечали уже и казни публичные.

Не везде расстреливают ночью... В Архангельске расстреливали днем на площадке завода Клафтона и на расстрел «смотреть собиралась масса окрестной детворы»311. Днем подчас убивали и в Одессе. Почти на глазах у родственников расстреливают и в Могилеве. «К ревтрибуналу 16 армии – рассказывает очевидец312 ‒ около 5–7 час. вечера подается грузовик, на который молодцевато вскакивает десяток вооруженных палачей, вооруженных до зубов и с двумя лопатами! На грузовик усаживают смертников и уезжают. Ровно через час грузовик возвращается. Палачи также молодцевато соскакивают, волоча мешки с оставшимися от смертников сапогами, гимнастерками, фуражками и пр... Вся эта процедура происходит днем (часовая стрелка передвинута на 3 часа вперед) на глазах родных и близких, женщин и детей».

Только человек, находящейся во власти совершенно исключительного политического изуверства, потерявший все человеческие чувства, может не отвернуться с отвращением от тех форм, при которых произошло убийство царской семьи в Екатеринбурге. Родители и дети были сведены ночью в одну комнату и все перебиты на глазах друг у друга. Как описывает красноармеец Медведев, один из очевидцев «казни», в своих показаниях, данных следствию в феврале 1919 г., приготовления к казни шли медленно и «видимо все догадывались о предстоящей им участи». История не знает другой картины убийства, подобной той, которой ознаменовалась екатеринбургская ночь с 16 на 17 июля 1918 г.313

Смертники

Смертная казнь в России действительно стала «бытовым явлением». Мы знаем, что когда-то люди всходили на гильотину с пением марсельезы... В России присужденные к смерти левые с.-р. в Одессе, положенные связанными на грузовик под тяжестью 35 тел, нагруженных поверх, поют свою марсельезу. Может быть, в самой тюрьме эта обыденность смерти ощущается наиболее остро.

В сборнике «Че-Ка» есть яркие страницы, описывающие переживания заключенного, попавшего в камеру смертников314.

«В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных надзирателей.

– Сколько вас здесь? ‒ окидывая взором камеру ‒ обратилось к старосте начальство.

‒ Шестьдесят семь человек.

– Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, ‒ недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.

Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.

– Ах, да, ‒ спохватилось начальство, ‒ я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого Отдела.

Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. Кое-где послышались рыдания. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто веселыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников – это репетировали культ-просветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой. Так по злой иронии судьбы переплеталась жизнь со смертью»315.

«В камеру доносились звуки расстроенного рояля»... Действительно жутко в «преддверии могилы». И эту «психическую пытку» испытывает всякий, на глазах у кого открыто готовят расстрел. Я помню один вечер в июле 1920 г. в Бутырской тюрьме. Я был в числе «привилегированных» заключенных. Поздно вечером на тюремном дворе, когда он был уже пуст, случайно мне пришлось наблюдать картину ‒ не знаю жуткую или страшную, но по своему неестественному контрасту врезавшуюся в память, как острая игла.

В тюремном коридоре, где были заключенные коммунисты, шло разухабистое веселье ‒ рояль, цыганские песни, рассказчик анекдотов. Это был вечер с артистами, устроенный администрацией для преступников в «доме лишения свободы». Песни и музыка неслись по тюремному двору. Я молча сидел, и нечаянно глаза обратились на «комнату душ». Здесь у решетки я увидал исковерканный судорогами облик, прильнувший к окну и жадно хватавший воздух губами. То была одна из жертв, намеченных к расстрелу в эту ночь. Было их несколько, больше 20, и ждали они своего череда. «Комиссар смерти» увозил их небольшими группами...

Я не помню дальнейшего. Но впредь я боялся выходить в неуказанное время на тюремный двор... Мне вспомнились соответствующие строки из «Бытового явления» В. Г. Короленко, где автор приводит письмо, полученное им от заключенного, присутствовавшего в тюрьме в момент, когда в стенах ее должна была совершиться смертная казнь. Тюрьма затихла. Словно она умерла, и никто не смел нарушить этого гробового молчания. Очерствело ли человеческое сердце от того, что стало слишком уже повседневным, или слишком уже малоценной стала человеческая жизнь, но только и к казни стали привыкать. Вот ужас нашего психического бытия. Я не могу не привести картины, набросанной тем же корреспондентом «Последних Новостей»316 из Могилева: «Накануне заседания Гомельской выездной сессии на всех углах были расклеены объявления о публичном суде дезертиров в здании театра. Я пошел. Сидит тройка и судит сотню дезертиров. Председатель кричит на подсудимого и присуждает к расстрелу. Я выбежал из залы. У входа в фойе наткнулся на публику, преспокойно покупающую билеты на вечерний спектакль»...

А сами смертники? ‒ Одни молчаливо идут на убой, без борьбы и протеста в глубокой апатии дают себя связывать проволокой. «Если бы вы видели этих людей, приговоренных и ведомых на казнь, ‒ пишет сестра Медведева – они были уже мертвы»... Другие унизительно, безуспешно молят палачей; третья активно борются и избитые насильно влекутся в подвал, где ждет их рука палача. Надо ли приводить соответствующую вереницу фактов. «Жутко становилось, за сердце захватывало, ‒ пишет Т. Г. Куракина в своих воспоминаниях про Киев317 ‒ когда приходили вечером за приговоренными к расстрелу несчастными жертвами. Глубокое молчание, тишина воцарялись в комнате, эти несчастные обреченные умели умирать: они шли на смерть молча, с удивительным спокойствием ‒ лишь по бледным лицам и в одухотворенном взгляде чувствовалось, что-то уже не от мира сего. Но еще более тяжелое впечатление производили те несчастные, которые не хотели умирать. Это было ужасно. Они сопротивлялись до последней минуты, цеплялись руками за нары, за стены, за двери; конвоиры грубо толкали их в спины, а они плакали, кричали обезумевшим от отчаяния голосом, ‒ но палачи безжалостно тащили их, да еще глумились над ними, приговаривая: что, не хочешь к стенке стать? не хочешь, ‒ а придется». Очевидно не из-за страха смерти, а в ужасе перед палачеством многие пытаются покончить с собой самоубийством перед расстрелом. Я помню в Бутырках татарина, мучительно перерезавшего себе горло кусочком стекла в минуты ожидания увода на расстрел. Сколько таких фактов самоубийств, вплоть до самосожжения, зарегистрировано уже, в том числе в сборнике «Че-Ка», в материалах Деникинской комиссии. Палачи всегда стремятся вернуть к жизни самоубийцу. Для чего? Только для того, чтобы самим его добить. «Коммунистическая» тюрьма следит за тем, чтобы жертва не ушла от «революционного правосудия»...

В материалах Деникинской комиссии зарегистрированы потрясающие факты в этой области. Привезли в морг в Одессе трупы расстрелянных. Извозчик заметил, что одна из женщин «кликает» глазами и сообщил служителю. В морге женщина очнулась и стала, несмотря на уговоры служителя, в полусознании кричать: «мне холодно», «где мой крест?» (Другой очевидец говорит, что она стала кричать, так как рядом увидала труп мужа). Убийцы услышали и... добили. Другой свидетель рассказывает об очнувшемся в гробу ‒ также добили. Третий случай. Крышка одного из гробов при зарытии поднялась и раздался крик: «Товарищи! я жив». Телефонировали в Ч.К.; получили ответ: прикончите кирпичем. Звонят в высшую инстанцию ‒ самому Вихману. Ответ смешливый: «Будет реквизирован и прислан лучший хирург в Одессе». Шлется чекист, который убивает из револьвера недобитого.

Процитирую еще раз строки, которыми закончил свои очерк автор статьи «Корабль смерти»318.

«Карающий меч преследует не только прямых врагов большевицкого государства. Леденящее дыхание террора настигает и тех, чьи отцы и мужья лежат уже в братских могилах. Потрясенные нависшим несчастьем и ждущие томительными месяцами катастрофы, матери, жены и дети узнают о ней лишь много спустя, по случайным косвенным признакам, и начинают метаться по чекистским застенкам, обезумевшие от горя и неуверенные в том, что все уже кончено...

Мне известен целый ряд случаев, когда М.Ч.К. для того, чтобы отделаться, ‒ выдавала родным ордера на свидание с теми, кто заведомо для нее находился уже в Лефортовском морге.

Жены и дети приходили с «передачами» в тюрьмы, но, вместо свиданий, им давался стереотипный ответ: В нашей тюрьме не значится. Или загадочное и туманное: Уехал с вещами по городу...

Ни официального уведомления о смерти, ни прощального свидания, ни хотя бы мертвого уже тела для бережного семейного погребения...

Террор большевизма безжалостен. Он не знает пощады ни к врагам, ни к детям, оплакивающим своих отцов».

И когда в таких условиях поднимается рука мстителя, может ли общественная совесть вынести осуждение акту мщения по отношению тех, кто явился творцом всего сказанного? Мне вспоминаются слова великого русского публициста Герцена, написанные более 50 лет тому назад. Вот эти строки: «Вечером 26-го июня мы услышали после победы Национала под Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками... Мы все глянули друг на друга; у всех лица были зеленые... «Ведь это расстреливают», сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десятки лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты»319.

То были безоружные враги, a здесь... самые близкие родные...

В воспоминаниях С. М. Устинова320 есть описание жуткой сцены: «на главной улице, впереди добровольческого отряда крутилась в безумной, дикой пляске растерзанная, босая женщина... Большевики, уходя в эту ночь, расстреляли ее мужа»...

Издевательства над женщинами

Прочтите сообщения о насилиях, творимых над женщинами, и удивитесь ли вы неизбежной, почти естественной мести.

В той изумительной книге, которую мы так часто цитируем, и в этом отношении мы найдем не мало конкретного материала. Не достаточно ли сами по себе говорят нижеследующие строки о том, что вынуждены терпеть женщины в Холмогорском концентрационном лагере321. «... Кухарки, прачки, прислуга берутся в администрацию из числа заключенных, а притом нередко выбирают интеллигентных женщин. Под предлогом уборки квартиры помощники коменданта (так поступал, напр., Окрен) вызывают к себе девушек, которые им приглянулись, даже в ночное время... И у коменданта и у помощников любовницы из заключенных. Отказаться от каких-либо работ, ослушаться администрацию ‒ вещь недопустимая: заключенные настолько запуганы, что безропотно выносят все издевательства и грубости. Бывали случаи протеста ‒ одна из таких протестанток, открыто выражавшая свое негодование, была расстреляна (при Бачулисе). Раз пришли требовать к помощнику коменданта интеллигентную девушку, курсистку, в три часа ночи; она резко отказалась идти и что же ‒ ее же товарки стали умолять ее не отказываться, иначе и ей и им – всем будет плохо».

В Особом Отделе Кубанской Чеки, «когда женщин водят в баню, караул устанавливается не только в раздевальне, но и в самой бане»... Припомните учительницу Домбровскую, изнасилованную перед расстрелом... Одну молодую женщину, приговоренную к расстрелу за спекуляцию, начальник контрразведки Кисловодской Ч.К. «изнасиловал, затем зарубил и глумился над ее обнаженным трупом»322. В черниговской сатрапии, как рассказывает достоверный свидетель в своих ненапечатанных еще воспоминаниях – при расстреле жены ген. Ч. и его двадцатилетней дочери, последняя предварительно была изнасилована. Так рассказывали свидетелю шоферы, возившие их на место убийства...

Вокруг женщин, бившихся в истерике на полу, толпились их палачи. Пьяный смех и матерщина. Грязные шутки, расстегивание платья, обыск... «Не троньте их» ‒ говорил дрожащим от испуга голосом старший по тюрьме, не чекист, а простой тюремный служащий. «Я ведь знаю, что вам нельзя доверять женщин перед расстрелом...» Это из описания ночи расстрела в Саратове 17-го ноября 1919 года. Об изнасиловании двух социалисток в Астрахани мы читаем сообщение в «Революционной России»323.

Так повсеместно. Недавно в выходящем в Берлине «Анархическом Вестнике»324 одна из высланных анархисток рассказывала о вологодской пересыльной тюрьме: «Уходя надзирательница предупреждала нас, чтобы мы были на стороже: ночью к нам может придти с известными целями надзиратель или сам заведующий. Такой уже был обычай. Почти всех приходящих сюда с этапами женщин используют. При этом почти все служащие больны и заражают женщин... Предупреждение оказалось не напрасным»...

Я помню в Бутырках в мужском одиночном корпусе на верхнем этаже, где было отделение строгой тюрьмы Особого Отдела, произошел случай изнасилования заключенной. Конвой объяснил, что арестованная добровольно отдалась за ½ фунта хлеба. Пусть будет так. За пол фунта плохого черного хлеба! Неужели нужны какие-нибудь комментарии к этому факту? Об изнасилованиях в Петербурге говорит Синовари в своих показаниях на процессе Конради.

Но вот материал иного рода из деятельности той же Кубанской Чрезвычайной Комиссии.

«Этот маленький станичный царек, в руках которого была власть над жизнью и смертью населения, который совершенно безнаказанно производил конфискации, реквизиции и расстрелы граждан, был пресыщен прелестями жизни и находил удовольствие в удовлетворении своей похоти. Не было женщины, интересной по своей внешности, попавшейся случайно на глаза Сараеву, и не изнасилованной им. Методы насилия весьма просты и примитивны по своей дикости и жестокости. Арестовываются ближайшие родственники намеченной жертвы – брат, муж или отец, а иногда и все вместе, приговариваются к расстрелу. Само собой разумеется, начинаются хлопоты, обивание порогов «сильных мира». Этим ловко пользуется Сараев, делая гнусное предложение в ультимативной форме: или отдаться ему за свободу близкого человека, или последний будет расстрелян. В борьбе между смертью близкого и собственным падением, в большинстве случаев жертва выбирает последнее. Если Сараеву женщина особенно понравилась, то он «дело» затягивает, заставляя жертву удовлетворить его похоть и в следующую ночь и т. д. И все это проходило безнаказанно в среде терроризованного населения, лишенного самых элементарных прав защиты своих интересов».

«В станице Пашковской председателю исполкома понравилась жена одного казака, бывшего офицера Н. Начались притеснения последнего. Сначала начальство реквизировало половину жилого помещения Н., поселившись в нем само. Однако, близкое соседство не расположило сердца красавицы к начальству. Тогда принимаются меры к устранению помехи – мужа, и последний, как бывший офицер, значит контрреволюционер, отправляется в тюрьму, где расстреливается.

Фактов эротического характера можно привести без конца. Все они шаблонны и все свидетельствуют об одном ‒ бесправии населения и полном, совершенно безответственном произволе большевицких властей...».

«‒ Вы очень интересная, ваш муж недостоин вас, ‒ заявил г-же г. следователь чекист, и при этом совершенно спокойно добавил, ‒ вас я освобожу, а мужа вашего, как контрреволюционера, расстреляю; впрочем, освобожу, если вы, освободившись, будете со мною знакомы... Взволнованная, близкая к помешательству рассказала г. подругам по камере характер допроса, получила совет во что бы то ни было спасти мужа, вскоре была освобождена из Чеки, несколько раз в ее квартиру заезжал следователь, но... муж ее все-таки был расстрелян.

Сидевшей в Особом Отделе жене офицера M. чекист предложил освобождение при условии сожительства с ним. М. согласилась и была освобождена, и чекист поселился у нее, в ее доме.

– Я его ненавижу, ‒ рассказывала М. своей знакомой госпоже Т., ‒ но что поделаете, когда мужа нет, на руках трое малолетних детей... Впрочем, я сейчас покойна, ни обысков не боишься, не мучаешься, что каждую минуту к тебе ворвутся и потащат в Чеку».

Я мог бы пополнить этот перечень аналогичными случаями из практики московских учреждений, и не только московских. Из авторитетного источника я знаю о факте, который свидетельствует, что один из самых крупных чекистов повинен в таком убийстве... Не имея права в данный момент указать источник, не называю и фамилии.

«Каждый матрос имел 4–5 любовниц, главным образом из жен расстрелянных и уехавших офицеров» – рассказывает цитированный нами выше свидетель на лозаннском процессе о крымской эпопей. «Не пойти, не согласиться ‒ значит быть расстрелянной. Сильные кончали самоубийством. Этот выход был распространен». И дальше: «пьяные, осатаневшие от крови, вечером, во время оргий, в которых невольно участвовали сестры милосердия, жены арестованных и уехавших офицеров и другие заложницы – брали список и ставили крест против непонравившихся им фамилий. «Крестники» ночью расстреливались»... В Николаевских Ч.К. и Трибунал ‒ показывает один из свидетелей в Ден. комиссии, ‒ происходили систематические оргии. В них заставляли принимать участие и женщин, приходивших с ходатайством об участи родственников, ‒ за участие арестованные получали свободу. В показаниях киевской сестры милосердия Медведевой той же комиссии зафиксирована редкая по своему откровенному цинизму сцена. «У чекистов была масса женщин», ‒ говорит Медведева. ‒ «Они подходили к женщине только с точки зрения безобразий. Прямо страшно было. Сорин любил оргии. В страстную субботу в большом зале бывш. Демченко происходило следующее. Помост. Входят две просительницы с письмами. На помосте в это время при них открывается занавес и там три совершенно голые женщины играют на рояле. В присутствии их он принимает просительниц, которые мне это и рассказали».

Тщетны в условиях российского быта объявления каких-то «двухнедельников уважения к женщине», которые пропагандировала недавно «Рабочая газета» и «Пролетарская правда»! Ведь пресловутая «социализация женщин» и так называемые «дни свободной любви», которые вызвали столько насмешки и в большевицкой и в небольшевицкой печати, как факты проявления произвола на местах, несомненно существовали. Это установлено даже документами.

«Ущемление буржуазии»

«Террор – это убийство, пролитие крови, смертная казнь. Но террор не только смертная казнь, которая ярче всего потрясает мысль и воображение современника... Формы террора бесчисленны и разнообразны, как бесчисленны и разнообразны в своих проявлениях гнет и издевательство... Террор это ‒ смертная казнь везде, во всем, во всех его закоулках»... Так пишет в своей новой книге «Нравственный лик революции»325 один из деятелей октябрьских дней, один из созидателей того государственного здания, той системы, в которой «смертная казнь лишь кровавое увенчание, мрачный апофеоз системы», «упорно день за днем» убивающей «душу народа». Как жаль, что г. Штейнберг написал это в Берлине в октябре 1923 г., а не в октябре 1917 г.

Поздно уже говорить о «великом грехе нашей революции» теперь, в атмосфере «неисчерпаемой душевной упадочности», которую мы наблюдаем. Но несомненно, чтобы объять всю совокупность явлений, именуемых «красным террором», надо было бы набросать картины проявления террора и во всех остальных многообразных областях жизни, где произвол и насилье приобрели небывалое и невиданное еще место в государственной жизни страны. Этот произвол ставил на карту человеческую жизнь. Повсюду не только заглушено было «вольное слово», не только «тяжкие цензурные оковы легли на самую мысль человеческую», но и не мало русских писателей погибло под расстрелами в казематах и подвалах «органов революционного правосудия». Припомним хотя бы А. П. Лурье, гуманнейшего нар. соц., расстрелянного в Крыму за участие в «Южных Ведомостях», с.-р. Жилкина, редактора архангельского «Возрождения Севера», Леонова ‒ редактора «Северного Утра», Элиасберга ‒ сотрудника одесских газет «Современное Слово» и «Южное Слово», виновного в том, что «дискредитировал советскую власть в глазах западного пролетариата», плехановца Бахметьева, расстрелянного в Николаеве за сотрудничество в «Свободном Слове»; с.-д. Мацкевича ‒ редактора «Вестника Временного Правительства»; А. С. Пругавина, погибшего в Ново-Николаевской тюрьме, В. В. Волк-Карачевского, умершего от тифа в Бутырках, Душечкина – там же. Это случайно взятые нами имена. А сколько их! Сколько деятелей науки! Те списки, которые были недавно опубликованы за границей союзом академических деятелей, неизбежно страдают большой неполнотой.

Оставим пока эти тяжелые воспоминания в стороне. Мы хотим остановиться лишь еще на одной форме терроризирования населения, в своей грубости и бессмысленности превосходящей все возможное. Мы говорим о так называемом «ущемлении буржуазии». Этим «ущемлением буржуазии», распространявшимся на всю интеллигенцию, отличался в особенности юг326. Здесь были специально назначаемые дни, когда происходили поголовные обыски и отбиралось даже почти все носильное платье и белье – оставлялось лишь «по норме»: одна простыня, два носовых платка и т. д. Вот, например, описание такого дня в Екатеринодаре в 1921 г., объявленного в годовщину парижской коммуны327: «Ночью во все квартиры, населенные лицами, имевшими несчастье до революции числиться дворянами, купцами, почетными гражданами, адвокатами, офицерами, а в данное время врачами, профессорами, инженерами, словом «буржуями», врывались вооруженные с ног до головы большевики с отрядом красноармейцев, производили тщательный обыск, отбирая деньги и ценные вещи, вытаскивали в одном носильном платье жильцов, не разбирая ни пола, ни возраста, ни даже состояния здоровья, иногда почти умирающих тифозных, сажали под конвоем в приготовленные подводы и вывозили за город в находившиеся там различные постройки. Часть «буржуев» была заперта в концентрационный лагерь, часть отправлена в город Петровок на принудительные работы (!!) на рыбных промыслах Каспийского моря. В продолжении полутора суток продолжалась кошмарная картина выселения нескольких сот семей... Имущество выселенных конфисковалось для раздачи рабочим. Мы не знаем, попало ли оно в руки рабочих, но хорошо знаем, что на рынок оно попало и покупалось своими бывшими владельцами у спекулянтов, a угадывание своих костюмов у комиссаров, на их женах и родственниках сделалось обычным явлением».

Мы должны были бы нарисовать и картины произвольных контрибуций, особенно в первые годы большевицкого властвования, доходивших до гиперболических размеров. Невнесение этих контрибуций означало арест, тюрьму, а, может быть, и расстрел, при случае, как заложников.

Я думаю, что для характеристики этих контрибуций ‒ «лепты на дело революции» ‒ достаточно привести речь прославленного большевицкого командующего Муравьева при захвате в феврале 1918 г. Одессы, произнесенную им перед собранием «буржуазии»328.

«Я приехал поздно ‒ враг уж стучится в ворота Одессы... Вы, может быть, рады этому, но не радуйтесь. Я Одессы не отдам... в случае нужды от ваших дворцов, от ваших жизней ничего не останется... В три дня вы должны внести мне десять миллионов рублей... Горе вам, если вы денег не внесете... С камнем я вас в воде утоплю, а семьи ваши отдам на растерзание».

Может быть, все это и действительно не так было страшно. Это пытается доказать А. В. Пешехонов в своей брошюре: «Почему я не эмигрировал?» Теория от практики отличалась, и Муравьев не утопил представителей одесской буржуазии и общественности. Но по описанию того, что было, напр., в Екатеринодаре, подтверждаемое многими рассказами очевидцев, мною в свое время записанными, ясно, что так называемое «ущемление буржуазии» или «святое дело восстановления прав пролетариев города и деревни» не такое уже явление, над которым можно было лишь скептически подсмеиваться. У Пешехонова дело идет об объявленном большевиками в Одессе через год после экспериментов Муравьева (13-го мая 1919 г.) «дне мирного восстания», во время которого специально сформированными отрядами (до 60) должны были быть отобраны у «имущих классов» излишки продовольствия, обуви, платья, белья, денег и пр. В книге Маргулиеса «Огненные годы» мы найдем обильный материал для характеристики методов осуществления «дня мирного восстания», согласно приказу Совета Рабочих Депутатов, который заканчивался угрозой ареста неисполнивших постановления и расстрела сопротивляющихся. Местный исполком выработал детальнейшую инструкцию с указанием вещей, подлежащих конфискации ‒ оставлялось по 3 рубахи, кальсон, носков и пр. на человека.

«Иной черт «вовсе не так страшен, как малюют», ‒ пишет по этому поводу А. В. Пешехонов.

«Обыватели пришли в неописуемое смятение и в ужасе метались, не зная, что делать, куда спрятать хотя бы самые дорогие для них вещи. А я только посмеивался: да ведь это же явная нелепица! Разве можно обобрать в один день несколько сот тысяч людей и еще так, чтобы отыскать запрятанные ими по разным щелям деньги?! Неизбежно произойдет одно из двух: либо большевицкие отряды застрянут в первых же домах, либо организованный грабеж превратится в неорганизованный, в нем примет участие уличная толпа, и большевикам самим придется усмирять «восставших». Действительно, отряды застряли в первых же квартирах, а тут произошла еще неожиданность: в рабочих кварталах их встретили руганью, a затем дело очень скоро дошло и до выстрелов. Большевикам пришлось спешно прекратить свое «мирное восстание», чтобы не вызвать вооруженного восстания пролетариата... В 1920 г. им, кажется, удалось осуществить «изъятие излишков» в Одессе, но меня уже там не было и, как оно было организовано, я не знаю. Вероятно, многим так или иначе удалось уклониться от него. В Харькове же и в 1920 году отобрание излишков не было доведено до конца. Сначала шли по всем квартирам сплошь, на следующую ночь обходили уже по выбору, отыскивая наиболее буржуазные квартиры, a затем – в виду влиятельных протестов и бесчисленных жалоб на хищения ‒ и вовсе обход прекратили. До квартиры, где я жил, так и не дошли» (стр. 15).

Не вышло в действительности и в Одессе. «Дело в том, ‒ пишет Маргулиес – что большевики сделали огромную тактическую ошибку, не освободив от обысков квартир рабочих, мелких советских служащих и т. д.»... «когда о мирном восстании стало известным во всем городе – началась страшная паника. Я не говорю о буржуазии, а именно о рабочих... Большинство заводов прекратило работу, и «коммунисты» разбежались по своим домам защищать свою собственность от незаконного посягательства. Разыгрывались дикие сцены; комиссии, состоявшие по преимуществу из мальчишек и подозрительных девиц, встречались проклятьями, бранью, а во многих случаях дело доходило даже до применения физического воздействия и кипятка... Страсти разгорелись... Ничего другого не оставалось, как с болью в сердце реквизиции приостановить; иначе отдельные случаи сопротивления могли вылиться в подлинный народный бунт.

В час дня («мирное восстание» началось в девять) появилась экстренная летучка с приказом приостановить обыски. На другой день исполком обратился со специальным воззванием к рабочим: ...«Больно сознавать, что рабочие как бы заступились за буржуазию». Да, не так страшен черт, как его малюют! Исполком пояснял, что в «инструкции нельзя было указать, что в «рабочих кварталах обысков не будет, потому что тогда буржуазия кинулась бы туда прятать награбленное и запрятанное ею! Произошло «печальное недоразумение, которое сорвало важное для рабочих дело».

За месяц перед тем на Одессу была наложена контрибуция в 500 мил. Что же это, тоже была лишь фикция? Выселение из домов в Одессе, как и в других городах, в 24 часа также далеко не фикция. Не фикцией было то, что во Владикавказе на улицах ловили насильно женщин для службы в лазаретах; не фикцией были и те принудительный работы, которые налагались на буржуазию в Севастополе и в других городах Крыма. Мы найдем яркое описание этих работ в Деникинских материалах. «На работы были отправляемы ‒ рассказывает один из свидетелей – все мужчины, носящие крахмальные воротнички, и все женщины в шляпах». Их ловили на улицах и партиями выгоняли за город рыть окопы. «Впоследствии ловлю на улицах заменили ночные облавы по квартирам. Захваченных «буржуев» сгоняли в милиционные участки и утром мужчин, не считаясь с возрастом, отправляли десятками на погрузку вагонов и на окопные работы. Работать с непривычки было тяжело, работа не спорилась не по лености, а по слабости, неумелости и старости работников, и все же ругань и плеть надсмотрщиков постоянно опускалась на спину временному рабочему.

Женщины посылались чистить и мыть солдатские казармы и предназначенный для въезда комиссаров и коммунистических учреждений помещения. Наряды на работу молодых девушек, из одного желания поглумиться над ними, были сделаны в Совастополе в первый день Святой Пасхи. Девушки были днем внезапно вызваны в участки и оттуда их направили мыть, убирать и чистить загрязненные до нельзя красноармейские казармы. Девушкам-гимназисткам по преимуществу не позволяли ни переодеть свои праздничные платья, ни взять какие-либо вспомогательные предметы для грязной уборки. Комиссары револьвером и нагайкой принудили их очистить отхожие места руками»329.

Неделя «отбирания излишек» была проведена и в Киеве.

Прав бывший комиссар большевицкой юстиции, утверждающий в своей книге, что произвольные, диктуемые неизвестными нормами выселения, реквизиции, конфискации «лишь по виду цепляющиеся за сытых и праздных, а по существу бьющие по голодным и усталым» сами по себе являются формой проявления террора, когда эти контрибуции сопровождаются приказами типа приказа № 19, изданного 9-го апреля 1918 г. во Владикавказе: «Вся буржуазия, как внесшая, так и невнесшая контрибуцию обязана явиться сегодня в 8 час. вечера в здание Зимнего театра. Неявившиеся подвергнутся расстрелу» ‒ это уже террор в самом прямом смысле этого слова. Недостаточно ли привести цитаты из «беседы» Петерса с коммунистическими журналистами, напечатанной в киевских «Известиях» 29-го августа 1919 г. «Я вспоминаю ‒ говорил Петерс ‒ как питерские рабочие откликнулись на мой призыв ‒ произвести в массовом масштабе обыски у буржуазии. До двадцати тысяч рабочих, работниц, матросов и красноармейцев приняли участие в этих облавах. Их работа была выше всякой похвалы... У буржуазии, в результате всех обысков, было найдено приблизительно две тысячи бомб (!!), три тысячи призматических биноклей, тридцать тысяч компасов и много других предметов военного снаряжения. Эти обыски дали возможность попасть на след контрреволюционных организаций, которые потом были раскрыты во всероссийском масштабе»...

К сожалению ‒ говорил дальше Петерс ‒ у нас в Киеве этого порядка нет... Мародеры и спекулянты, вздувающие цены, прячут продовольствие, которое так необходимо городу. Вчера во время обысков были найдены продовольственные запасы. Владельцы их, не исполнявшие моего приказа о регистрации этих запасов, будут подвергнуты высшей мере наказания».

Это уже не фикция. И в том же № «Известий» дана наглядная иллюстрация в виде 127 расстрелянных. Не фикцией были и заложники, которых брали и которые так часто расплачивались в дни гражданской войны своею жизнью. И не только при эвакуациях, но и при обнаружении фиктивных, провокационных или действительных заговоров против Советской власти.

* * *

227

«Начало», № 9, 24-го июля 1919 г.

228

Большевицкие деятели кроме того в огромном большинстве случаев вообще анонимы: известный московский следователь Агранов совсем в действительности не Агранов, а нечто в роде Ограновича; прославившийся одесский чекист Калинченко – в действительности грузин Саджая; секретарь одес. Губ. Чеки Сергеев даже официально публикуемые извещения подписывал «Вениамин», т. е. своей революционной или иной кличкой.

229

«Посл. нов.», 25-го апреля 1922 г.

230

Заявление члена с.-д. партии Фрумкиной, поданное в Уральский областной комитет коммунистов. «Всегда вперед»! 22-го января 1919 г.

231

«Посл. Новости», 24-го ноября 1920 г.

232

Мат. Ден. Ком.

233

«Рабочий Край», 19-го октября 1919 г.

234

«Посл. Нов.», 6-го ноября 1920 г.

235

На чужой стороне» № 4.

236

Кстати об этой 17-лeтней Баевой. ее неисправимость заключалась в третьей краже. Утверждают свидетели, что Баева в действительности была расстреляна за то, что обозвала Стеклова «жидом».

237

Вишняк, Совр. Зап. I, 227.

238

«Общ. Дело» № 126.

239

Книжка Нилостонского, сообщая ряд интереснейших фактов, подтверждение которых находится в других источниках, явно грешит в сторону преувеличения. И в данном случае он говорит о 10 (?!) однофамильцах.

240

Белая книга. 108.

241

Рязанские «Известия» 7-го сентября 1919 г.

242

«Воля России» № 4, 1922 г.

243

Палачи получают одежду расстреливаемых.

244

«Полгода в заключении», стр. 65.

245

Че-Ка, 198. См. подобранные материалы в этой области в гл. IV «Mauvais traitements et tortures des prisoniers» в с.-р. Memorandum'e.

246

Че-Ка, 230 – 231.

247

Материалы Деникинской Комиссии.

248

1921 г. № 476.

249

«Общ. Дело», 27-го июня 1921 г.

250

Материалы Деникинской Комиссии.

251

Матер. Деник. Ком.; см. тоже воспоминания Куракиной. «Русская Летопись» № 5, стр. 201.

252

«Рабочая Жизнь», орган с.-д., май 1918 г.

253

А. Николин, «Казачьи Думы» № 9.

254

Рукописная сводка материалов «Большевизм на группах кавказских минеральных вод» 1918 г.

255

Материалы, вып. II, Ростов на Дону, 1919 г.

256

«Кремль за решеткой» 181.

257

Ibid.. стр. 54 ‒ 55.

258

«Кремль за рeшеткой», 62 ‒ 63.

259

Факт этот подтвержден и другими источниками.

260

Припомните аналогичное показание относительно Одессы!

261

Это было подтверждено, как мы видели, и другими свидетельствами.

262

«Brihwa Seme», 31-го марта 1921 г., № 71. Возможно, что в названии газеты делаю ошибку; цитирую по выписке, сделанной еще в Москве.

263

13-го мая уже 1923 г.

264

Сравни вышецитированное обращение Центр. Ком. грузинских с.-д., 5-го июля 1923 г. («Соц. Вест.» № 15).

265

26-го января 1919 г., № 18.

266

№ 12, 22-го февраля 1919 г.

267

Дело идет об английском консуле Локкарте.

268

6-го октября 1918 г.

269

«Изв.», 3-го марта 1919 г. Об особом «секретном циркуляре» комиссара юстиции Курского, предписывавшем следить за деятельностью Ч.К., рассказывает, между прочим, в воспоминаниях о своей службе в комиссариате П. Майер. «Архив Революции» VIII, 100.

270

7-го декабря 1920 г.

271

12-го декабря 1923 г.

272

21-го сентября 1922 г.

273

Если не ошибаемся, Дрожжин был награжден даже орденом «Красного Знамени». См. также сводку № 344 ген. Оп. Штаба Деникина.

274

Между прочим, бунтовавшие матросы.

275

«Че-Ка», 242 ‒ 243.

276

«Революц. Дело», № 2, февраль 1922 г., Петроград.

277

«Голос России» 1922 г., № 961.

278

Это было в мае 1922 г. По сообщению «Рев. Рос.» (No.№ 16 ‒ 18) д-ра Щеглова, заключенного в Архангельский к.-р. лагерь, в виде принудительной работы заставляли выгружать ассенизационные нечистоты.

279

«Рев. Россия», № 14.

280

«Рев. Россия», «№ 1.

281

«Соц. Вестн.», 1923 г., № 5.

282

О пытке в Петрограде путем сжимания сексуальных членов говорит в своих показаниях на лозаннском процессе Синовари.

283

Письмо И. А. Шебалина в «Путях революции».

284

Кстати о кандалах, налагаемых на подследственных в Петрограде, передавал в 1922 г. и нелегальный «Рабочий листок». См. также заявление л. с.-р., сделанное в 1923 г. («Соц. Вест.» 1923, № 5). Они же говорят о пытке «желтым домом», т. е. о заключении среди сумасшедших.

285

«Россия после четырех лет революции».

286

«Одесская чрезвычайка». Кишинев, 1920 г., стр. 30.

287

Эти перчатки ныне выставлены в Кремле, в большом дворце. О них говорит в своих воспоминаниях «La Russie Nouvelle» Edouard Herriot.

288

«Одесская чрезвычайка», стр. 36.

289

«Архив Рев.» VI.

290

Она была выслана английской полицией из Константинополя за коммунистическую пропаганду. Советским властям это показалось подозрительным, и французская писательница в силу этого познакомилась с бытом чрезвычаек. Odette Keun «Sous Lénine». Notes d'une femme, déportée en Russie par les Anglais, p. 179. См. «На чужой стороне».

291

«Мои воспоминания», стр, 263.

292

З. Ю. Арбатов. «Арх. Рус. Рев.». XII, 89.

293

Ibid 119.

294

Март 1922 г.

295

В Москве в подвале на Сретенке д. № 13 ‒ 14, по рассказам одного из свидетелей в ковенском «Эхо», расстрелы производятся так: «в одном конце подвала стоит вправленная в станок, винтовка, направленная дулом на мишень, куда должна приходиться голова убиваемого. Если преступник ниже ростом, ему подставляют ступеньки под ноги». «Посл. Нов.», 17-го июля 1921 г.

296

«Посл. Нов.», № 731.

297

25-го марта 1922 г.

298

«Голос России», 27-го янв. 1922 г.

299

«Посл. Нов.», 2-го марта 1921 г.

300

«В кровавом похмелье большевизма», 19.

301

«Че-Ка». «Год в Бутырской тюрьме», 146.

302

7-го марта 1924 г.

303

«Новое Русское Слово», 19-го февр. 1924 г., Нью-Йорк.

304

«Дни», 7-го марта 1924 г.

305

См. также примеры у Карцевского «Язык, война и революция». Рус. Унив. Изд. Берлин 1923 г.

306

Воспоминания Вырубовой. В. Краснов в своих воспоминаниях рисует образную картину издевательств, совершавшихся в Ставрополе группой матросов во главе с присяжным поверенным Левицким. Они разъезжали вокруг тюрьмы с песнями и гармониями и кричали заключенным: «Это мы вас, буржуев, отпеваем». («Архив Революции». VIII, 153).

307

«Общее Дело», 9-го ноября 1921 г.

308

Деникинские материалы.

309

20-го мая 1919 г.

310

Апрель 1919 г.

311

«Посл. Нов.», 21-го /сентября 1920 г.

312

Ib. № 168.

313

Показания Медведева и др. были опубликованы г. Тельбергом в Америке и воспроизведены в № 5 берлинского журнала «Историк и Современник».

314

Что такое подчас сама по себе камера «смертников» дает представление описание такой камеры в Киеве у Нилостонского. Здесь приговоренные сидят в подвалах. В темных или специально затемненных погребах, каморках и пр. царит абсолютный мрак. «В одной из таких камер в четыре аршина длины и два ширины было напихано от 15 ‒ 20 человек, среди них женщины и старики. Несчастных совсем не выпускали, и они должны были тут же отправлять все потребности (Ст. 14)... В Петрограде после прочтения приговора смертников держат еще 1 ½ суток. Им не дают уже ни пищи, ни питья; не выпускают и для отправления естественных потребностей. ‒ Ведь смертник человек уже конченный!

315

«Че-Ка, 232 ‒ 233.

316

№ 168, 1920 г.

317

«Русская Летопись», № 5, стр. 199 ‒ 200.

318

«Че-Ка». 45.

319

Курсив Герцена. «Былое и Думы», ч. IV, 173. (Издание «Слово».).

320

Записки начальника контрразведки. (1915 ‒ 1920). Берлин, стр. 125.

321

«Че-Ка», 246 ‒ 247.

322

Материалы Деникинской комиссии.

323

№ 10.

324

№ 3 – 4.

325

Стр. 20 ‒ 23.

326

Нечто аналогичное не раз пытались сделать и в Москве.

327

«Рев. Россия» No 12 ‒ 13 и 43.

328

Маргулиес: «Огненные годы», стр. 85.

329

Рукописная сводка материалов о Крыме


Источник: СП «PUICO», «P.S.», Москва, 1990

Комментарии для сайта Cackle