Глава тринадцатая. «Могущественный синдикат»

В статье, напечатанной в эмигрантской варшавской газете «За Свободу» по поводу книги проф. Ашкенази «Uwagi» Философов, на которого «тяжкие обвинения» польского историка произвели удручающее впечатление, вспоминая дореволюционное время, писал: «Кто же сомневался тогда в том, что достаточно Распутину приказать, и сепаратный мир с Германией будет заключен»⁴⁷². Инициаторы убийства Распутина и пытались объяснить свой «патриотический» акт тем, что они спасли Россию от неизбежного позора заключения сепаратного мира. Эта версия в мотивах расправы со «старцем» была дана уже через день после убийства. Ник. Мих. со слов Юсупова записал 19 декабря, как Распутин в интимных беседах высказывал «свои невероятные планы на будущее»: «к концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией!!» (воскл. знаки автора дневника). Это вызвало у Юсупова... «твердое решение покончить с ним, во что бы то ни стало». Тот же мотив выдвинут и в более поздней (29 декабря) записи Палеолога: от Распутина Юсупов узнал, что сторонники А.Ф. готовились низложить Царя, возвести на престол Наследника под регентством его матери, и что первым актом нового царствования будет предложение мира германским империям⁴⁷³. Сам Юсупов так рассказывает в своих литературных произведениях⁴⁷⁴ о том «дьявольском плане», который за бутылкой крепкой мадеры развил ему «Григорий Ефимович», и который почти совпадает с записью Палеолога: «будет, довольно воевать, довольно кровь проливать, пора всю эту канитель кончить... Сам то все артачится, да и сама тоже уперлась; должно опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают... Ну, да что говорить. Как прикажу хорошенько – по-моему сделают, да только у нас не все еще готово. Когда с этим делом покончим, на радостях объявим Александру с малолетним сыном, а Самого на отдых в Ливадию отпустим».

Ходячая молва, претворенная в реальный разговор, так и выпирает в изложении «мемуариста». Вспомним запись Палеолога о разговоре его в конце сентября в посольстве с высоким придворным чином, который излагал аналогичный план крайних реакционеров (вплоть до убийства Царя). Орудием этих мечтаний являлся в устах информатора Штюрмер, действовавший на Императрицу через Распутина⁴⁷⁵. На ходячей молве, занесенной и в современную фольклорную запись русского англичанина Каррика, и не стоило бы останавливать внимание, если бы она не находила известного доверия не только в безответственных воспоминаниях, но и в исторических работах. Советские историки Бецкий и Павлов (псевдоним Щеголева) в одной из своих работ, посвященной «приключениям Манусевича-Мануйлова», явно опираясь на показания этого авантюриста в Чр. Сл. Ком., считали, что имеются «некоторые основания предполагать», что А.Ф. «готова была на дворцовый переворот, который дал бы ей в руки всю полноту самодержавной власти», и что «далеко не последним вдохновителем в этом направлении был и Распутин, ни в грош не ставивший Царя и с большим уважением относившийся к уму царицы»⁴⁷⁶. В стенограмме показаний Манусевича, отчасти как бы подсказанных председателем Комиссии, имеется такое пояснение... «Он (т.е. Распутин) все упирал на то, что Царь не гож»... Председ.: «т.е. это в связи с той мыслью, что А.Ф. должна быть Екатериной II». Манус.: «Несомненно в тайниках души вопрос шел о регентстве». Пр.: «О низвержении Николая II и о регентстве А.Ф.?» Maн.: «Это чувствовалось. Он был очень ловкий человек и не договаривал»... Довольно шаткие основания для заключения Щеголева!

Милюков опирается на иные свидетельства, придав этому факту характер большей или меньшей «исторической достоверности». Перед ним лежали воспоминания Нарышкиной, препарированные Фюллоп Мюллером. В той же части «воспоминаний», где излагаются позднейшие рассказы б. гофмейстерины в дни пребывания немецкого писателя в Москве, причем мы не знаем пределов домысла самого редактора текста, заключен рассказ о негодовании в Царском, когда там узнали, что английский посол «категорически заявил Государю, что из верных источников он узнал о заговоре, цель которого заключение сепаратного мира, и нити которого доходили до Императрицы». (Бьюкенен в таком контексте представления, конечно, не делал). «Но впоследствии я узнала, – передавала Нарышкина, – что в основе вмешательства посла лежало донесение английской полиции, и что в этом донесении заключалась и крупица истины. Действительно, существовал комплот, чтобы через Распутина заключить сепаратный русско-германский мир... Так как было известно, что Царя никогда невозможно побудить к подобной измене, то заговорщики работали в том направлении, чтобы побудить Царя к отречению и устроить регентство Императрицы». Милюков делал заключение: ..."Мы должны сказать, что та граница, на которой останавливается Нарышкина, говоря о «крупице истины» в донесениях разведки и сводя эту крупицу к фактам, более или менее известным и подтвержденным из других более надежных источников (Каких? С.М.) – эта граница, осторожно намеченная автором дневника, вполне совпадает и с границей исторической достоверности». Единственный намек (не о сепаратном мире), а о чем-то, косвенно напоминающем своего рода «дворцовый переворот», мы, действительно, можем найти в письме, посланном А.Ф. мужу в день убийства Распутина. 16 декабря, упоминая про телеграммы «Союза Русского Народа» о необходимости «закрыть» Думу, А.Ф. писала: «Если их не слушать, они возьмут дело в свои руки, чтобы спасти тебя, и может невольно выйти больше вреда, чем лишь твое простое слово, закрыть Думу, но до февраля: если раньше, они все застрянут здесь».

Некоторую разгадку этих намеков мы найдем в дальнейшем изложении. Вернемся к рассказу Юсупова, которому влюбленный «развратник», испытывавший «плотскую страсть» к своему юному собеседнику (мнение Ник. Мих.) договорил (допустим) то, что не договаривал другим за бутылкой мадеры. Кто же эти таинственные «мы», от имени которых будто бы говорил «старец»? Упоминая намеками о своих таинственных руководителях, он их называл «зелеными» – вспоминает Юсупов свой другой, предшествовавший разговор. Эти «зеленые» живут в Швеции: «поедешь туда, познакомишься». «А в России есть зеленые?» – спросил Юсупов. – «Нет, только «зелененькие», друзья ихние, да еще наши есть, умные все люди», отвечал Распутин. Удивительный случай дал возможность Юсупову в тот же сеанс, когда Распутин разводил свой «дьявольский план», увидеть «зеленых» или «зелененьких». Обратим внимание, что свидания на квартире «старца», сопровождавшиеся гипнотическим трансом, объектом которого был Феликс, носили довольно потайной характер. В самый разгар беседы неожиданно «резко прозвучал звонок и оборвал речь Распутина». «Он засуетился, по-видимому, он кого-то ожидал, но, увлекшись разговором со мной, забыл о назначенном свидании и теперь, вспомнив о нем, заволновался, опасаясь, чтобы вновь пришедшие не застали меня у него. Быстро выскочив из-за стола, он провел меня через переднюю в свой кабинет и поспешно вышел оттуда... Из передней до меня донеслись голоса вошедших... Я приблизился к дверям кабинета... и начал прислушиваться. Разговор велся в полголоса... Тогда я осторожно приоткрыл дверь и в образовавшуюся... щель, через переднюю и открытую дверь в столовую, увидел Распутина, сидящего за столом... Совсем близко к нему сидели пять человек, двое других стояли за его стулом... Некоторые из них что-то быстро заносили в свои записные книжки. Я мог рассмотреть тайных гостей Распутина: лица у всех были неприятные. У четырех был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собой, были белобрысые с красными лицами и маленькими глазами. Одного из них, как мне показалось, я где-то видел... Распутин среди них совсем преобразился. Небрежно развалившись, он сидел с важным видом и что-то им рассказывал. Вся группа эта производила впечатление собрания каких-то заговорщиков, которые что-то записывали, потом совещались, читали какие-то бумаги. Иногда они смеялись. У меня мелькнула мысль: не «зелененькие» ли это, о которых мне рассказывал Распутин? После всего того, что я от него слышал, у меня не было сомнения, что передо мною было сборище шпионов. В этой скромно обставленной комнате, с иконой Спасителя в углу и царскими портретами по стенам, видимо, решалась судьба многомиллионного народа... После некоторого времени... появился, наконец, Распутин с веселым и самодовольным лицом. Мне трудно было бороться с тем чувством отвращения, которое я испытывал к этому негодяю, и потому я быстро простился с ним и вышел».

Надо обладать совершенно исключительной наивностью для того, чтобы поверить приведенному рассказу, как четверо евреев и трое немцев в присутствии Юсупова, наблюдавшего из щели в открытую дверь, совещались с Распутиным, читали бумаги, делали ремарки в записных книжках и т.д. Правда, Распутин «едва держался на ногах», – утверждает автор, – но «не терял при этом соображения» и появился перед Юсуповым по окончании «сборища шпионов» с «самодовольным лицом». В более раннем показании следователю Соколову Юсупов расширял рамки и говорил, что он часто встречал в кабинете Распутина незнакомых лиц, которые появлялись на квартире после возвращения «старца» из дворца, спаивали его, выспрашивали и заносили в свои записные книжки то, что узнавали. «Я понял, – показывал свидетель, – откуда немцы черпают свою информацию о секретах. Распутин был шпион». Не принимал ли Юсупов газетных корреспондентов за немецких шпонов? Неужели эти шпионы были столь простодушны, что открыто записывали в присутствии Юсупова в свои тетрадки секретную информацию, да еще в квартире, находившейся под непосредственным наблюдением агентов Охранного Отделения и особого летучего отряда ген. Комиссарова?

Наблюдения, выводы и показания большинства современников до крайности противоречивы. Мало кто из мемуаристов считает нужным обосновать свои подчас слишком категорические суждения и сгладить разногласия, которые выступают в их собственном изложении. Рекорд иногда побивает Керенский, в разные годы дающий существенно разнящиеся оценки. В показаниях Соколову он говорил: «Пребывая у власти, я имел возможность читать многие документы Деп. Полиции в связи с личностью Распутина. Читая эти документы, поражаешься их внутренним духом, их чисто шпионским стилем. Что чувствовалось, например, в словах Распутина, когда он настойчиво до самого конца своего в неоднократных документах писал Царю про Протопопова: «Калинина не гони, он наш, его поддержи» (гиперболы не буду исправлять!) ...в результате знакомства моего с указанными документами у меня сложилось полное убеждение о личности Распутина, как немецкого агента, и, будь я присяжным заседателем, я обвинил бы его с полным убеждением». Не совсем ясно, какие «документы Деп. Полиции» читал свидетель, но зато определенна его ссылка на Пуришкевича, нисколько не скрывавшего, что он убил «прежде всего изменника», на Хвостова, открыто боровшегося с Распутиным, как с «центральной фигурой немецкой агентуры». В книге «La Vérité» он добавлял, что сам Хвостов ему объявил (очевидно, при частных допросах во времена Чр. Сл. Ком.), что он из «верного» источника знал, что немцы, благодаря Распутину, получают самую секретную информацию, которая приходит из Ставки во Дворец. Все это было вздором, равно, как измышление Хвостова, представленное Маклакову в ином порядке, чем Керенскому. За несколько дней до отставки, – рассказывает Маклаков (то же он показал и Соколову), – Хвостов встретился с ним в квартире графини Витте. Хвостов хотел осведомить либерального депутата заблаговременно о причинах, почему он должен уйти: слухи о Белецком и Ржевском «простая сплетня» – причина в том, что Хвостов, получив «ужасающие данные, устанавливавшие несомненный факт, что Распутин окружен немецкими шпионами, доложил об этом Государю и только за это он отставляется».

В показаниях Соколову Керенский делал некоторую оговорку: «Что Распутин лично был немецкий шпион или, правильнее сказать, что был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению». В книге, посвященной русской революции, Керенский расширил и углубил эту оговорку. Распутин – противник войны, потому что инстинктивно чувствовал ее фатальные последствия для династии Романовых⁴⁷⁷, сделался гибким и коварным (souple et ruse) орудием в руках тех, кто заинтересован был в политике сепаратного мира... Кто же был дирижером? – Керенский говорит даже не о лицах, а о лице. Он не знает, кто был этим дирижером (j’ignore qui etait cette personne), но тем не менее недвусмысленно намекает, что им должна была быть Императрица, которая в последние месяцы монархии реально управляла страной. Она отдавала себе отчет, что состояние страны не давало возможности продолжать войну и сохранить старые приемы власти. Не важно, – говорит Керенский, – сама ли она решила заключить мир c Германией и выбрала для этого соответствующее правительство Протопопова, Штюрмера и К° или кто-нибудь другой направлял ее действия; важно то, что А.Ф. de facto стояла во главе правительства, которое вело страну прямо к сепаратному миру. Распутин таким образом превращается из немецкого шпиона в орудие едва ли не самой Императрицы. Нельзя во всяком случае отказать в своеобразии подобной точке зрения. В некотором противоречии стоит заключение. Не было доказано, – говорит автор, – чтобы кто-либо из членов Распутино-Вырубовской клики был, действительно, немецким агентом, но нет сомнений в том, что целая немецкая организация крылась за ней, и что члены клики во всяком случае готовы(?!) были принимать деньги и всякого рода дары...

Не выступает Распутин в роли специфического «германофила» или платного немецкого шпиона и в последней книге Керенского, «La Vérité». Когда фактически началась воина, Распутин стоял уже за «победу» (вспомним беседу его с Палеологом весной 15г.). Это не был, по мнению Керенского, маневр, чтобы скрыть возможные подозрения и позже с большей легкостью увлечь А.Ф. на путь, избранный в Берлине. Сепаратный мир усвоен был примитивным мужицким умом Распутина по связи с затруднениями и лишениями, которые испытывала страна. Для Керенского, как и для советских историков, нет сомнений в том, что Распутин был противником войны и проводником мысли о сепаратном мире⁴⁷⁸. Одно мы можем сказать определенно: у нас нет конкретных данных, свидетельствующих о подталкивании в этом отношении со стороны «нашего Друга» обитателей Царского Села. Следователю Соколову пришлось допрашивать лицо, «наблюдавшее за Распутиным по приказу высшей военной власти с «фронта» (кто этот таинственный незнакомец, не уясняешь себе). Он вспоминал, что ему пришлось лично слышать от Распутина в середине 16г.: «Кабы тогда меня эта стерва не пырнула (Хиония Гусева), не было бы никакой войны, не допустил бы». Старец откровенно говорил, что войну надо кончить: «Довольно ужо проливать кровь то. Теперь ужо немец не опасен, он ужо ослаб». «Для меня в результате моей работы и моего личного знакомства с Распутиным было тогда уже ясно, что квартира – это и есть то место, где немцы через свою агентуру получали нужные им сведения. Но я должен сказать по совести, что не имею оснований считать его немецким агентом. Он был безусловный германофил. Ни одной минуты не сомневаюсь, что говорил Распутин не свои мысли, т.е. он, по всей вероятности, сочувствовал им, но они ему были наказаны, а он искренне повторял их».

Никаких «фактов» не было и в распоряжении председателя Гос. Думы, когда он выступал свидетелем в Чр. Сл. Ком. «Конечно, никто этих фактов не получит, потому что, так исправно прятали концы в воду, что фактов получить невозможно» – утверждал Родзянко. «Но определенно ходили слухи, и ко мне приезжали даже какие-то частные лица с заявлением о том, что они знают, что через шведское посольство Распутину передаются большие деньги из-за границы». Все эти данные доводились до сведения ген. Беляева, стоявшего во главе контрразведки. «Я знаю, – продолжал Родзянко, – что Распутина окружали люди, которые, несомненно, имели связь с заграницей. Потом это подтвердилось(?) ...Тут его работа. Я не могу иначе себе объяснить, откуда появилось планомерное и правильное изгнание всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией». В силу отсутствия доказательств, неубедителен был и вывод Родзянко. «Императрица действовала бессознательно, а Распутин действовал сознательно из Берлина, иначе я себе объяснить не могу».

Среди многочисленных современных высказываний⁴⁷⁹ заслуживает внимания одно, принадлежащее английскому послу. Он был загипнотизирован идеей существования в России могущественной антибританской тайной организации; в его распоряжении были данные самостоятельной английской разведки – и тем не менее в воспоминаниях он признает обвинение в подкупленности Распутина немцами малоосновательным. Правда, оговорки, сделанные Бьюкененом и, в свою очередь, совершенно необоснованные и повторявшие лишь ходившие сплетни, сводят на нет его заключение: Распутин «не состоял в непосредственной связи с Германией и не получал денег непосредственно от немцев, но его широко финансировали некоторые еврейские банкиры, которые, по всей видимости, были немецкими агентами (об этих «еврейских банкирах» придется сказать особо). Так как он имел привычку повторять перед этими еврейскими друзьями все то, что он слышал в Царском, и так как Государыня советовалась с ним по всем военным и политическим вопросам, многие полезные сведения доходили до немцев таким косвенным путем».

Логические умозаключения, опирающиеся на субъективные восприятия, не всегда совпадают с фактами. Может ли что-либо доказать рассмотрение богатств, сосредоточившихся в руках «старца» из села Покровского захолустной Тобольской губ. в момент зенита его славы и влияния? Бывший конокрад должен был превратиться в миллионера – современная молва и приписывала ему скупку доходных домов в столицах и пр. Широкое финансирование «еврейскими друзьями», «большие деньги» через шведское посольство, спекулятивные коммерческие операции – все это не покрывало возможной доходности случайно выплывшего на поверхность темного дельца. Его квартира на Гороховой превратилась в «контору», где орудовали четыре секретаря (Волынский, Добровольский, Симанович, Манасевич-Мануйлов) при содействии многочисленных посредников разного ранга и состояния – все это наблюдал состоявший в качестве охранителя при «старце» жандармский генерал Комиссаров. Операции были широки и многообразны: еврейские процессы так называемых «дантистов» дали конторе 100 т. руб. (показания Хвостова); промышленный деятель Гордон заплатил 15 т. за получение звания комерц-советника (Протопопов), кандидат в министры финансов, директор Соед. Банка в Москве гр. Татищев преподнес самому патрону 100 тыс. (Белецкий), черновик договора, найденного при одном обыске, определял куртаж Распутину в случае проведения большого подряда на армию в один миллион (нач. Охр. Отд. в СПБ. ген. Глобачев – Белецкому), и т.д. и т.д. Распутин «даром ничего не делал» – и можно было бы привести длиннейший список даяний, притекавших в «контору на Гороховой». Эти деньги возможно прилипали в значительной своей массе к рукам посредников – сам «старец» подчас ограничивался «собольей шапкой» или ящиком мадеры (Хвостов). Но тем не менее денежные ресурсы были обильны, не говоря уже о добровольных даяниях драгоценными безделушками и широкого финансирования на ежемесячное житие из секретных фондов департамента полиции. Председатель Чр. Сл. Ком. Муравьев при допросе Родзянко задал ему вопрос: «А до Гос. Думы доходило, что министры платили Распутину небольшие, но все же вступные деньги?» Родз.: «Об этом говорили, но я боюсь быть привлеченным за клевету». Предс.: «Некоторые из них это признали»⁴⁸⁰. Родз.: «У нас было такое мнение, что вне собольей шубы или шапки это не идет»... Чр. Сл. Ком., очевидно, не обнаружила богатства царскосельского фаворита, иначе трудно себе представить возможность голословного отрицания такого факта со стороны следователя, ведшего в комиссии дело Распутина – при всей его последующей тенденциозности, Руднев считал Распутина «бедняком, бессребреником». Следователь Соколов установил, что «только в Тюменском отделении Гос. Банка после его смерти оказалось 150.000 рублей»...

**

*

То, что могло твориться вокруг пьяного «старца» в смысле шпионских достижений, в данном случае для нас не представляет значения, интересен может быть лишь сознательный «шпионаж», т.е. наличность организации, имевшейся в придворной «прихожей», будь то на квартире «старца», в приемной «китайского божка» или в «маленьком домике» в Царском. «Les hommes verts» – им Керенский посвятил целую главу в книге «La Vérité» – вымысел ли это или в какой-то мере действительность? Как будто можно считать, что псевдоним «зеленый» фигурировал в некоторых «аллегорических» по содержанию телеграммах, полученных в Царском – я лично в этом все же не вполне уверен. Еще Хвостов показывал в Чр. Сл. Ком., что его «поразило, что некоторые телеграммы в Ц.С., которые мне иногда попадали в руки (я говорю «иногда», потому что перлюстрация почтовой станции была в руках Белецкого, так что мне удавалось только урывками от кого-либо получать – если кто хотел выслужиться, например), были за подписью «зеленый»... Телеграммы эти шли на имя Вырубовой, которая передавала их во Дворец. Хвостов сопоставлял эту подпись с псевдонимом, под которым появлялись в «Гражданине"» Мещерского статьи известного биржевого дельца Мануса. Подозрительность специалиста по изысканию немецкой интриги не шла, однако, тогда дальше предположения, что таким путем проводились некоторые коммерческие дела.

Изыскания Соколова подтверждали и позднейшую наличность телеграмм за подписью «зеленые». Один член Гос. Сов., которого следователь допрашивал, как и других, в Париже в 1921г., но имя которого назвать он снова воздержался, сообщил, что в конце ноября 16г. ему было поручено от имени «центра» Гос. Совета передать Протопопову, что тому необходимо для спасения отечества добровольно отказаться от власти. Беседа происходила в полночь 2 декабря в кв. Протопопова. Последний согласился. На другой день этот член Гос. Совета от некоего лица, которое оказалось осведомленным о ночном визите к Протопопову, узнал, что в ту же ночь Протопопов отправился к Распутину, где его ждали, и тотчас же в Царское была адресована телеграмма: «Не соглашайтесь на увольнение директора-распорядителя. После этой уступки потребуют увольнения всего правления. Тогда погибнет акционерное общество и его главный акционер». Подпись на телеграмме была: «Зеленый». Таков новый вариант уже известной нам телеграммы о Калинине. Анонимное свидетельство с ссылкой на другой аноним не может служить авторитетной базой. Но не будем скептиками. Директор главного почтамта в Петербурге Похвиснев подтвердил Соколову, что по его воспоминаниям в конце 16г. была телеграмма Царю за подписью «зеленый» с аналогичным содержанием.

Вот все, что мы знаем о «зеленых»! Не так много, чтобы делать скороспелые рискованные заключения. Псевдоним «зеленые» не стоит одиноко. Немало псевдонимов мы встречаем в царской переписке; термина «зеленые» нет, но на лицо «желтые», под которыми подразумеваются близкие люди, находившиеся в Ставке во времена «Николаши» и сопровождавшие Царя при его приездах туда. Чрезмерная подозрительность может привести к прямому курьезу. Так председатель Чр. Сл. Ком. счел особым символом «распутинцев» постановку креста в начале письма, и его не убедили уверения Протопопова, что так делают вообще многие религиозные православные люди, переняв этот обычай от духовных лиц⁴⁸¹. Никакого политического смысла первоначально не вкладывалось в прозвища, которые употребляла подчас А.Ф., называя «Аню» в письмах к мужу «коровой», мит. Макария – «премудростью», Питирима – «сусликом», Горемыкина – «стариком», Протопопова – «Калининым». Попадаются наименования «мотылек», «красная шапка», «цветущий», и т.д. Явление довольно обычное в семейном обиходе и издавна распространенное в семье Романовых в широком смысле (см. дневник Мар. Фед.) – министр Двора Фредерикс назывался, напр., «павлином» или «нускнакером» (щелкунчик), дворцовый комендант Воейков за свою лысину «голым», не говоря уже о ласкательных интимных прозвищах членов семьи: А.Ф. – «солнышко», наследник – «солнечный луч» и т.д. Под влиянием «Друга» символистика, быть может, усилилась – «Друг» всегда прибегал к аллегориям: «Суслика» (Питирима) на Кавказ, а к нам «благословение» (Варнаву) – гласили какие-то телеграммы, ходившие, по крайней мере, по рукам в Гос. Думе (показание Хвостова). Постепенно эти прозвища стали употребляться и из желания скрыть лицо, о котором идет речь, даже в интимной переписке, отправляемой с фельдъегерем. Подобная тенденция родилась на почве недоверия, выросшего после разоблачения хвостовской эпопеи. Еще задолго до этой истории, глубоко взволновавшей А.Ф., последняя писала: «как трудно, когда есть что-нибудь, что необходимо тебе немедленно сообщить, и я не знаю, не читает ли кто-нибудь наших телеграмм» (8 сен. 15г.). И раньше 30 августа: ..."У меня к тебе столько вопросов, так много надо рассказать тебе, но – увы! мы с тобой не условились насчет шифра. Я не могу ничего передать через Дрентельна, а по телеграфу тоже не решаюсь – за телеграммами следят. Я уверена, что министры, враждебно настроенные ко мне, следят за мной, а это меня нервирует при писании»⁴⁸². Отсюда «конспирация», довольно наивная. Эта конспирация шла crescendo в связи с осложнениями во внутренней политике, боевой позицией Думы, убийством «Друга» и фамильной оппозицией...

После гибели царской семьи, в Екатеринбурге, в уборной дома Ипатьева, нашли запрятанную записную книжку с императорским шифром – в ней собственноручно А.Ф. английским кодом были зашифрованы вопросы управления, имена государственных и общественных деятелей, слова: мятеж, беспорядки, роспуск Думы и т.д. Соколов, так подробно останавливавшийся в своем расследовании на второстепенных деталях, говорит об этом мимоходом, не стараясь выяснить время, к которому может быть отнесена данная «конспирация». Придавать ей какой-нибудь особый специфический характер, очевидно, не приходится, ибо среди имен фигурируют генералы Алексеев, Рузский, Гурко и др. Наличность псевдонимов и шифра приводит Соколова к выводу, что какая-то организация вокруг Императрицы существовала. Возможно – в последние два месяца существования режима; вернее, подобие негласного соглашения кружка политических единомышленников, толкавших верховную власть на своего рода «государственный» переворот. Могла ли быть связана эта инициатива с вопросом о сепаратном мире – мы рассмотрим особо. Игра в конспирацию могла привлечь к себе двух истеричных женщин, мечтавших вершить судьбы России. Достаточного материала для суждения в нашем распоряжении нет – допустим, что компрометирующие документы были уничтожены в революционные дни. Однако, какие бы цели не ставили себе сторонники coup d’etat, но из совокупности всего изложенного уже представляется как бы несомненным, что верховная власть – и прежде всего А.Ф. – видела в новом направлении государственной жизни прежде всего залог успеха победоносного окончания войны, чему в ее представлении мешала притязательная оппозиция Гос. Думы. В такой комбинации «зеленые» из Швеции, если они даже существовали не в воображении, а в реальности, должны быть скинуты с исторических счетов, насколько речь идет об участии верховной власти в немецкой интриге...

Политический фольклор дает нам подчас представление о своеобразном преломлении слухов в массовом сознании. Наш общественный фольклорист Каррик записал слышанную им версию в низах: убит Распутин для того, чтобы посадить в. кн. Ник. Ник. на престол и заключить мир. А б. тов. обер-прокурора Св. Синода, кн. Жевахов, помимо евреев-революционеров, нашел другое объяснение: Распутин был «предательски убит английскими агентами Интернационала, избравшими палачом... германофила Пуришкевича».

После убийства Распутина молва перенесла на Протопопова былой ореол «мученически погибшего» старца. К Протопопову, по выражению Бьюкенена, перешла «мантия Распутина». Молву эту отметила и записка петербургского охранного отделения. «Распутин второго издания» пытался в Чр. Сл. Ком. опровергнуть «чудовищные» слухи, которые о нем «распускали в Думе»: будто бы он в Царском «старался сеять мысли», что в него «переселился дух Распутина». Протопопов называл такие слухи «форменной ложью». Объективно, возможно, были ложны, но субъективно правдоподобны сведения, занесенные Палеологом в одну из январских записей: французскому послу сообщили, что в салоне старого кн. Б., известного «оккультиста» и «некроманта» мин. вн. д. Протопопов и мин. юстиции Добровольский часами высиживают по вечерам, вызывая дух усопшего «старца». В частности Палеолог ссылается на свидетельство мин. ин. д. Покровского. Дочь Распутина в дневнике (отрывки были опубликованы следователем Соколовым) говорит о спиритических сеансах с вызовом духа Распутина на квартире Вырубовой. Это вполне соответствовало суеверно-мистическим представлениям Протопопова. Недаром московский монархический деятель Кельцев, быть может, в данном случае только подлаживаясь под настроения шефа министерства вн. д., испрашивая 2 января аудиенцию у директора деп. полиции Васильева, чтобы узнать «предначертания» министра, в официальном письме занимался такой кабалистикой: «астрономическое значение сложности цифр 1917 года (равняется 18:2 равняется 9:3 равняется 3) пророчит победу чистого (ангельского) над нечистым (аггельским), правды над клеветой и злом; бесовское над человеческим, будем верить, что не восторжествует, а посрамятся лиходеи трона и государственности. Таких годов немного, а особо значительно, что в этом столетии сложность 18 не была превзойдена ни одним годом с 1899 – 27». По существу, однако, апокалипсические «предуказания» цифровых сочетаний мало чем отличаются от какой-нибудь масонской символистики, распространенной в некоторых общественных кругах, о значении цифр, равно как и предсказания старцев Оптиной пустыни ничем ие выделяются по сравнению с пророчеством «старицы» новгородского монастыря, к которому доверчиво прислушивалась А.Ф. Вера в «духовидцев» и в мистику «спиритов» далеко еще не иссякла в наше столетие – даже в Царское она проникла через салон в. кн. Ник. Ник. Бедный Хвостов совершенно запутался в своих изысканиях, в качестве мин. вн. д., в области «потустороннего мира», когда пытался выяснить взаимоотношения существовавших будто бы кружком «черных» и «белых» оккультистов («черные» вселяли в Распутина «коллективную силу гипноза», «белые» эту силу «снимали»). Поэтому и не приходится видеть со стороны Протопопова только сознательную «игру» (см. ниже главу «Хиромант Перрен»). Неврастенический мистицизм Императрицы мог находить искренний отклик в «неврастении» Протопопова. А.Ф. непоколебимо верила в святость «Божьего человека», Протопопов также непоколебимо мог верить в его чудодейственную магнетическую силу, хотя, естественно, в Чр. Сл. Ком. решительно от этого отказывался, клеймил себя, говорил о притуплении в нем «нравственной брезгливости», вызванном тем, что он запутался в «лабиринте», оставаясь во время болезни в течение девяти месяцев в бадмаевском кружке⁴⁸³.

Заменить «незабвенного Григория» Протопопов не мог, но передать услышанный призыв «духа» на спиритическом сеансе он мог. Его авторитет должен был возрасти⁴⁸⁴. Вокруг него отныне сосредотачивает молва всю закулисную работу по подготовке сепаратного мира, его выставляет вдохновителем и через посредство его влияния в Царском Селе связывает верховную власть, несмотря на все внешние, столь определенные с ее стороны заявления, с неким актом, носящим изменнический характер.

Молва эта родилась, конечно, на почве муссирования стокгольмского свидания в дни ноябрьского и декабрьского кризиса власти – общество не отдавало себе отчета в том, что запоздалое воскрешение стокгольмского эпизода являлось только средством политической борьбы. Английский посол в свое время довольно спокойно, как мы видели, отнесшийся к сообщению о туристском похождении Протопопова (стокгольмское свидание), не только говорил о нем с Царем во время октябрьской аудиенции после информации, полученной из Лондона от Грея, но и вернулся к этой теме уже по собственной инициативе накануне нового года, когда на замечание Царя, что он и народ «объединены решимостью выиграть войну», пытался показать, что не таково настроение людей, которым поручено ведение дела войны. Бьюкенен говорил о немецких агентах, которые дергают веревочки и пользуются, как бессознательным орудием, теми, кто руководит Царем при выборе его министров... «Они косвенным образом влияют на Государыню через ее приближенных и в результате... Е.В. потеряла всякое доверие, и ее обвиняют в германофильстве». Это и была та аудиенция, о которой говорила Нарышкина. В частности о Протопопове Бьюкенен сказал, что «до тех пор, пока он будет министром вн. д., не может быть совместной работы между правительством и Думой, а это является первым условием победы». «Я выбрал Протопопова, – прервал его Царь, – из среды Думы, чтобы сделать ей приятное, и вот моя награда». «Но, В.В., – сказал посол, – Дума не может доверять человеку, который... имел интервью с немецким агентом в Стокгольме, и которого подозревают в сношениях с Германией в целях примирения с ней»... «Протопопов, – возразил Царь, – вовсе не германофил, и слухи, циркулирующие по поводу его интервью в Стокгольме, сильно преувеличены»⁴⁸⁵.

«Германофильская» репутация настолько прочно укоренилась за Протопоповым, что в феврале симбирское дворянство, которого он был «предводителем» до назначения министром, все еще судило его за «беседу с Варбургом», а петербургское «Общество 14г. по борьбе с немецким засилием», занесло его имя на «черную доску». Впоследствии сам Протопопов косвенно как бы подтвердил правило, что нет дыма без огня. В предсмертной записке своей, составленной в августе 18г. и напечатанной в заграничном «Голосе Минувшего», он говорил, что «экономические причины» заставили его с июля 16г. «неоднократно говорить о желательности прекращения войны». Но, – оговаривался Протопопов, – у него не было данных «для конкретного выступления с единственным средством, которое предотвратило бы разруху – это заключение всеобщего мира»: экономические причины он считал «серьезными, но не решающими». «Я не был так уверен в правильности своего мнения, чтобы непоколебимо и немедленно проводить его в жизнь». Толкнуло Протопопова на составление записки, – как он говорит, – появившееся в газетах сообщение, что гетм. Скоропадский, увольняя в Киеве министра вн. д. Лизогуба, который доложил ему, что на Украине все спокойно и благополучно, сказал: «мне Протопоповых не нужно». Признавая, что «реальной пользы» от его писания не будет, Протопопов, свободный от давления условий, при которых протекала работа Чр. Сл. Ком., желал объективно показать, что он, в качестве министра вн. д., был достаточно предусмотрителен и предостерегал Николая II. Мысль делать переворот во время войны казалась ему «чудовищной», и он тщетно надеялся, что это будет усвоено лидерами оппозиционных партий. Но «им казалось, что власть, попав в их руки, будет тверда и популярна. Они не замечали всю теоретичность, скажу сентиментализм, своих программ; они не предвидели, что управление страною потребует либо отказа от многих утопий и приведет их к повторению осужденных ими приемов старой власти, либо жизнь вырвет силу из их рук, выдвинет крайние элементы, и многочисленные, великомощные собрания низкого уровня будут творить свое безумное дело разрушения на ужас цивилизованному миру и на гибель своей злосчастной родины. Их жажда власти была так велика, что они не допускали старое правительство исправлять экономическую разруху, желая сами пожать плоды успеха в этом деле; сроком переворота они выбрали мировую войну, безумно рискуя ужасами военного бунта и неизбежного поражения, лишь бы не иметь риска потерпеть крушение своих надежд, отложив их осуществление до всеобщего мира».

В те дни, когда составлялась записка Протопопова, мысль о том, что своевременный выход России из войны был ее единственным спасением, пользовалась известной популярностью – ее и использовал Протопопов. Поэтому к его показаниям, в качестве исторического документа для характеристики 16-го года, надо относиться с осторожностью. В беседе с четой Рысс⁴⁸⁶, Протопопов подробно изложил свидание в Стокгольме, свой план окончания войны, доложенный Царю в декабре 16г. и якобы одобренный Николаем II. Позднейшие наслоения оказывали довольно определенное влияние на рассказ Протопопова, когда он представлял стокгольмское свидание сознательным актом определенной политики: «Все разумные люди в России, в числе их едва ли не все лидеры партии народной свободы» (к. д.), были убеждены, что Россия не в состоянии продолжать войну. Материально истощенная, без значительной, тяжелой индустрии, с невежественным населением, склонным к анархии – Россия находилась на пороге революции. Но эта революция не могла не принять формы дикого бунта, губительной для России анархии. Поэтому представлялось необходимым нащупать почву, при каких условиях немцы согласны заключить мир со всеми союзниками: о сепаратном (между Россией и Германией) не думал ни он, Протопопов, ни кто-либо из его единомышленников. Вот почему Протопопов не счел возможным «уклониться от свидания с Варбургом». Другими словами то, о чем все говорили, Протопопов сделал. «Только в этом и была вина моя», – заключил свой рассказ бывший министр.

Рысс, сообщивший и комментировавший «записку» Протопопова, сделал здесь примечание: «По мысли Протопопова, Россия должна была известить союзников за несколько месяцев вперед, что, будучи не в силах вести войну, в назначенное время прекращает эту войну. В течение этих месяцев союзники и Россия должны вести с Германией переговоры, которые не могли не дать положительного результата. В случае, если бы союзники отказались от ведения переговоров, Россия все же в указанный срок выходила из войны, заключив мир с Германией. В этом случае Россия превращалась в нейтральную страну»...

Приходилось уже в связи с недоразумением, вышедшим с текстом Троцкого, высказывать сожаление, что редакция «Голоса Минувшего» особо не подчеркнула, что рассказ автора предисловия к «записке», воспроизводившей беседу через десятилетний промежуток, не может быть отнесен целиком на ответственность Протопопова. Между тем Керенский в своей работе «La Vérité» без всяких оговорок приводит этот рассказ, как изложение плана, намеченного в начале 17г. Никаких доказательств реального существования подобного плана, одобренного Николаем II (это вдвойне невероятно), пока не найдено. Если Рысс даже вполне правильно и точно изложил то, что говорил Протопопов в августе 18г., это далеко еще не значит, что так в действительности думал Протопопов на исходе 16 года.

Кто же должен был проводить такой «план», если признать за ним признаки наличности? Для современников, вращавшихся в кругозоре прогрессивного блока, ие было сомнений в том, что существует – по мнению одних, какой то могущественный германофильствующий синдикат⁴⁸⁷, по мнению других – «ничтожная кучка беспринципных и себялюбивых авантюристов», пользовавшихся Императрицей для достижения своих «корыстных целей».

Лидер прогрессивного блока так и остался в убеждении, как это следует из текста написанной им «Истории революции», что он раскрыл с думской трибуны 1 ноября поименно членов «придворного кружка» с Императрицей во главе. Если это так, то «очень серьезная немецкая организация, из русских состоящая» просто превращается в опереточный пуф. Черты ее деятельности могут, пожалуй, украшать страницы бульварного романа, но едва ли служат какой-нибудь характеристикой политического действия по выработанному «плану».

Попробуем конкретизировать то, что получается. «Зелененькие» в России осуществляют задания, полученные от «зеленых» из Швеции, другими словами из Берлина, и активно ведут подготовку сепаратного мира: назначают подходящих министров, ускоряют роспуск палаты народных представителей, которая может противодействовать заговору и т.д. Их центром становится связывающий царскосельский дворец с внешним миром «маленький домик» играющей в политику Вырубовой, где сортируются люди по признаку: «свои» и враги, и где формируются директивы «темного застенка в Царском» (выражение министра Наумова), распутинское логовище на Гороховой, где чуть ли не открыто происходят сборища шпионов и агентов сепаратного мира, и квартира тибетского знахаря и коммерческого дельца, где царит сомнительный ген. Курлов, старый товарищ Протопопова в юношеские дни, и истинный вдохновитель политических чаяний бадмаевских клиентов⁴⁸⁸.

Надо познакомиться хотя бы с частью этого персонажа и сказать несколько слов о самой хозяйке главной «прихожей». Нет надобности рисовать во весь рост портрет «другини» Распутина и проникать глубоко в психологию отношений Царицы к своей бывшей фрейлине, издавна порождавших в обществе гору всяких вздорных сплетен (см. дн. Богданович). Переписка А.Ф. с мужем достаточно определенно устанавливает, что до поздней осени 15г. Вырубова не могла играть никакой самостоятельной роли при Дворе, а тем более оказывать какое-нибудь влияние и быть проводницей каких-нибудь определенных идей. «Простота ума» экзальтированной поклонницы «старца» скорее раздражала А.Ф., которая считала ее «истеричкой», и подчас сердила Царя: «тебе хорошо известно, как она может раздражать» (октябрь 14г.). А.Ф. нередко радуется, что «надолго избавилась» от своей фаворитки: «почти не о чем говорить с Аней» (фев. 15г.). Отсутствие Вырубовой – «настоящий отдых», ее «навязчивость» тяготит. Была и особая сторона этой раздражающей навязчивости – столь же истерическая влюбленность в Царя неудачливой в замужестве русской «красной девицы» (Гиппиус). У А.Ф. не было, конечно, основания ревновать ее к мужу – только незнакомство с письмами А.Ф. давало возможность следователю Соколову объяснять болезненную неврастеничность Царицы ее личными женскими переживаниями⁴⁸⁹ – и тем не менее она всегда старается подчеркнуть ту или иную непривлекательную, по ее мнению, физическую черту «влюбленного существа», которое должно излить свою любовь – «иначе лопнуло бы». Недаром в семейном кругу «влюбленное существо» прозвали «коровой». С этой влюбленностью А.Ф. примирилась под влиянием «Григория» и просила мужа только сжигать письма с излияниями своей соперницы: «ничего из ее писем не сохранится для потомства» – отвечал муж.

Когда на горизонте Вырубовой появились политические дельцы в виде Хвостова и Белецкого, А.Ф. неодобрительно сначала отнеслась к их визитам: «Это, по-моему, напрасно – похоже, что она хочет играть роль в политике» (3 ноября). Но и с этим приходилось мириться, ибо «наш Друг» желал, чтобы Аня «жила исключительно для нас и для таких вещей» (т.е. была бы посредствующей инстанцией). Так «умственно ограниченная» Аня (характеристика следователя Чр. Сл. Ком.) входит в политику, являясь, по выражению Протопопова, простым «фонографом» Распутина. Была ли она «упряма и хитра» и бежала ли по «окольным тропинкам», как думает Гиппиус, или была она натурой «бескорыстной», как изобразил ее следователь Руднев? Вероятно ни то, ни другое – ни злостная «интриганка», ни наивное, бесхарактерное, общительное существо – святоша, крестившаяся перед «каждой дверью». Передавая все «глупые сплетни», которые стекались в «маленький домик», («не позволяй Ане надоедать тебе глупыми сплетнями – это не принесет никакой пользы ни тебе самой, ни другим», – писал Царь 8 сент. 16г.) и не очень в них разбираясь, Вырубова выполняла как бы свое высшее назначение: и «она от Бога», – сказал «Друг». (сент. 16г.).

«Политика» увлекла и связала обеих женщин, столь разных по уму (словами «духовная нищета» определил Жильяр Соколову интеллект бывшей фрейлины) и характеру, но в одинаковой степени экзальтированных и истеричных, неразрывными узами: А.Ф. в политике начинает как бы отождествлять себя с Вырубовой и в письмах, начиная уже с января 1916г., говорит всегда «мы». Впоследствии облик «страдалицы», в котором представлялась Вырубова, обвеял особым мистическим нимбом эти житейские отношения.

Среди агентов «придворного кружка» на первом плане должен быть поставлен матерый шантажист и специалист по политическому сыску, выдвинувшийся еще во время либерального премьерства Витте, Манасевич-Мануйлов⁴⁹⁰, на чиновничьем формуляре которого, в конце концов, красовалась лаконическая, но сильная резолюция Столыпина: «пора этого мерзавца сократить». Пришлось российскому Ракомболю изменить карьеру и правительственную службу променять на вольную литературу. Он выплыл на политической сцене во время войны, когда был командирован «Новым Временем» за границу, объездил «все страны» и имел возможность в силу прежних связей вести контрразведывательную борьбу с военным шпионажем. Вершиной его влияния был момент, когда он при Штюрмере занял довольно двусмысленный пост. Манасевич никогда не был «секретарем» при новом премьере – он сам себя так называл для большего авторитета: он выполнял лишь особые «секретные обязанности» при председателе Совета Министров. В Чр. Сл. Ком. вызывал большое негодование тот факт, что на обязанности премьера лежало охранение неприкосновенности частной личности «нашего Друга». Министры, конечно, сознавали всю ненормальность такого положения: «Вы не были министром, – говорил Макаров Завадскому, – и потому не могли испытывать такую ненависть, как я и все те министры, которые не хотели ему кланяться». Но «миф» был реальностью, с которой приходилось считаться и изменить которую было не в силах министров. Штюрмер не без основания указывал в Комиссии, что подобные функции охранения могли быть поручены только особым, «подходящим для таких занятий» людям, к числу которых принадлежал наторенный в сыске «русский Ракомболь». Манасевич был не столько креатурой Штюрмера, сколько агентом Белецкого: «Мне его назначили, не я его избрал», – говорил Штюрмер, не раз пытавшийся даже избавиться от своего секретаря (так он говорил Волконскому). Нет потому ничего удивительного, что инспирируемый из салона ген. Богдановича ктитора Исакиевского собора, прежний обличитель «старца» на столбцах «Нов. Вр.» легко «втерся» в бадмаевский кружок, превратившийся из центра собирания сведений против «распутного Гришки» и поддержки изобличений «святого черта» неистовым иеромонахом Иллиодором и его покровителем еп. Гермогеном, в центр поклонения «Григорию Ефимовичу».

Приставленный к «Другу», Манасевич сразу приобрел большое значение, в силу чего и попал на почетное место члена «придворной партии» в думской речи Милюкова. «Что меня еще укрепило в мыслях, что есть что-то таинственное в способе сношений с германцами, – показывал Милюков в Чр. Сл. Ком., – это прошлое Манасевича-Мануйлова, о котором мне сообщил Извольский» (бывший мин. ин. д.). Дело, припомним, шло о попытке германского посла в Петербурге гр. Пурталеса подкупить до войны одного из сотрудников «Нов. Времени». «При этом указывалась довольно солидная цифра, кажется 800.000, которая была дана в распоряжение Пурталеса для этого подкупа. Посредником при этой операции взялся быть Манасевич, который и сделал это предложение. Мне говорили, что он сделал это предложение Пиленко, который резко отказался и прогнал его. Он об этом факте высказался уклончиво, но так как я имел сведения от Извольского, а Извольский сослался на Пурталеса, то это для меня было несомненным фактом, который давал мне возможность на это сослаться, характеризуя Манасевича». Неясный инцидент, о котором «уклончиво» высказывался видный сотрудник «Нов. Времени» проф. Пиленко, может быть, приобретает и несколько иное освещение, если принять во внимание, что это было тогда, когда «Нов. Вр.» занимало германофильскую позицию и пером Меньшикова ожидало от Германии услуги в виде освобождения мира от морской гегемонии Англии.

Много утекло воды за время войны – флюгер «Нов. Вр.» повернулся в противоположную сторону. Это было бы естественно, если бы газеты (за родительницей шли и ее дети – всякого рода «Маленькие Газеты») в своем германофобстве и «патриотической» подозрительности не доходили до геркулесовых столбов. Только в силу этой «тенденции» статьи суворинского органа так раздражали А.Ф. и в письме 19 декабря 15г. она высказывала сожаление, что из-за Барка, не давшего своевременно деньги, не осуществился хвостовский проект «частичного подкупа Нов. Вр.» и что «в результате газету подкупают Гучков с евреями, Рубинштейном и т.д.». Проект правительственного «подкупа» не был оставлен – точнее предполагалось «скупить большинство акций», и Белецким были поведены соответствующие переговоры с дочерью Суворина, «акции которой были на невыгодных для нее условиях запроданы Русско-Французскому банку». Рубинштейн, представлявший Русско-Французский банк, пошел на уступку акций «даже с некоторым для себя уроном», но сделка не была закончена в силу ухода Белецкого. Дело «в свои руки взял» Штюрмер в связи с планом подготовки правительства к выборам в Думу⁴⁹¹.

Для шантажных наклонностей «Маски» (псевдоним Манасевича в «Нов. Вр.»), состоявшего в закулисных сношениях с Рубинштейном и получавшего от него ежемесячное «жалование» в 500 руб. за осведомление по внутренним делам газеты, при исключительной «предприимчивости в смысле добывания денежных средств»⁴⁹², открывалось широкое поле для деятельности вне какого-либо отношения к вопросу о международной ориентации. «Русский Ракомболь» был также прожигателем жизни и всегда нуждался в деньгах. Чрезв. Сл. Ком., следуя по стопам Милюкова, заподозревала Манасевича в связях с немецкой агентурой⁴⁹³. Между тем естественнее было связать Манасевича, имевшего прошлое в борьбе с международным шпионажем, близко сотрудничавшего в свое время с известным Рачковским, с парижской Surete Generate, состоявшего в приятельских отношениях с французским журналистом Роэльсоном, зав. политическим отделом правительственного официоза «Temps», не с немецкой агентурой, а с русской контрразведкой⁴⁹⁴. В показаниях Чр. Сл. Ком. Манасевич отрицал, что являлся кандидатом на место бездействовавшего в Париже начальника русской заграничной политической агентуры Красильникова, равно и то, что при Штюрмере реально создавалось какое-то особое бюро заграничной агентуры, во главе которого он должен был стать. Но Манасевич не отрицал, что разговоры о реорганизации заграничного контршпионажа шли, и что он незадолго до своего ареста получил от ген. Спиридовича письмо, в котором тот сообщал, что его запросили о кандидатах для важного поручения за границей, и что он указал на Манасевича и Базили. Очевидно, дело касалось, во всяком случае, не тех секретных агентов Штюрмера по делу сепаратного мира, о которых намекал Милюков в речи 1 ноября: слишком не подходяща была для таких целей кандидатура Базили...

В предвидении перспективы большого и ответственного назначения Манасевич принял участие в работах Комиссии ген. Батюшина, созданной по инициативе Верховного Штаба в целях специального расследования дел, связанных с обвинением в содействии неприятелю. При непосредственном участии Манасевича в качестве неофициального члена батюшинской комиссии – скорее ее информатора⁴⁹⁵ – было возбуждено дело против того самого Рубинштейна, который платил сотруднику «Нов. Вр.» за информацию. Крупный биржевой делец, руководитель ряда промышленных предприятий, в обществе именовавшийся довольно презрительно «Митька Рубинштейн», не пользовался хорошей репутацией и считался в то время, несмотря на директорство в Русско-Французском банке, одним из главных проводников через Распутина плана сепаратного мира. 10 июля Рубинштейн был арестован по формальному обвинению в том, что он «способствовал неприятелю» своими финансовыми операциями. Разоблачения, как и полагалось, предварительно появились в органе Суворина-сына «Маленькой Газете». Одновременно с Рубинштейном был арестован журналист Стембо, помогавший Протопопову в организации будущего конкурента нововременского органа – «Русской Воли».

Итак, один из видных людей, при посредстве которых «немецкая организация» в России сносилась с зарубежными немцами, содействовал аресту одного из главных вдохновителей кампании по подготовке сепаратного мира. Делалось это при содействии и чуть ли не по наущению того самого министра вн. д., который был назначен на этот пост в целях осуществления разработанного в антураже «Друга» плана. При этом с арестованного немецкого агента по ходячей версии, подхваченной Милюковым, за освобождение остальные представители немецкой агентуры предполагали получить крупную денежную сумму для общего дележа – этим они так были озабочены и так боялись, что в последнюю минуту захваченная добыча сбежит за границу, что «секретарь» Штюрмера получил специальное распоряжение присутствовать при обыске. Грубая неувязка здесь слишком выпирает. Фанатик «немецкой интриги» Хвостов все же был более последователен в показаниях Чр. Сл. Ком., когда утверждал, что дело о шпионаже Рубинштейна потому и не было доведено до конца, что Манасевич, как «старая лиса», умел «от норы отводить всякое дело». Другая распространенная версия, противоположная «взятке», говорила о преступном покровительстве Штюрмера, который старался замять дело. Нет невероятного в том, что слух этот под сурдинку был, действительно, пущен директором деп. полиции Климовичем.

Что представляло собой в сущности «пресловутое» дело о госуд. измене банкира Рубинштейна, как нельзя лучше показывают воспоминания прокурора судебной палаты Завадского, к которому обратился ген. Батюшин за «консультацией»: «Ген. Батюшин оставил мне все дознание... и я до сих пор не могу забыть того чувства подавленности, которое овладело мной по прочтении этого детского лепета: все слухи, сплетни, все обрывки без начала и конца. Рассказы генерала были только смелою попыткой реконструкции целого здания из жалких обломков и отдельных кирпичей. Если Рубинштейн был виновен, то Батюшин, Резанов и Ко послужили лучшей ему защитой, потратив даром так много драгоценного для умелого следствия времени; если же Рубинштейн был невиновен, то ведь это ужас: сидеть под замком полгода, пока о тебе собирают не улики, а какие-то анекдоты. Я дал себе труд и написал для ген. Батюшина «шпаргалку» того, что по меньшей мере должно быть установлено дознанием, если он не желает освобождения Рубинштейна в самый момент приступа к предварительному следствию. Батюшин на меня вознегодовал ужасно: против освобождения Рубинштейна он восставал с жаром, говоря, что военное командование этого не потерпит, а дознание, в котором запутался, хотел отпихнуть от себя, во что бы то ни стало». «Ген. Батюшин ушел от меня врагом», – добавляет Завадский. Ушел не только «врагом», но и заподозрил самого прокурора в силу его «польского происхождения».

Комиссия ген. Батюшина, находившаяся в ведении военных властей, крепко держала Рубинштейна под запором. Руководитель Комиссии, как засвидетельствовал опытный судебный деятель, не очень разбирался в юридических тонкостях⁴⁹⁶ и еще менее в своих собственных подчиненных, среди которых был ученый специалист по немецкому шпионажу, пом. воен. прокурора, сотрудник все того же «Нов. Времени», покровительствовавший своему коллеге Манасевичу, полк. Резанов, которого выдвигали на пост директора деп. полиции, и прапорщик военного времени, прис. пов. Логвинский, изобличаемый всеми во взяточничестве при исполнении своих следовательских обязанностей (попал, в конце концов, под суд). Можно допустить, что вокруг дела банкира Рубинштейна происходила какая-то пляска шакалов, в которую вмешался самый разнообразный персонаж: не зря оно было в заключение изъято из ведения петербургской юстиции и передано на рассмотрение эвакуированной варшавской судебной палаты. Когда-нибудь историку предреволюционного времени придется заняться «батюшинской комиссией», и он сумеет отделить ходячие версии от того, что было в действительности. При теперешнем состоянии материала это сделать почти невозможно. Протопопов показывал, что в феврале он счел необходимым вмешаться в деятельность Комиссии, которая своими необоснованными обысками и арестами запугивала лиц торгово-промышленного мира, и рекомендовал Царю заменить попавшего «под сильное воздействие» Логвинского Батюшина «способным к сыску человеком» – Белецким. Протопопов знал, что Белецкий «нечист в денежных делах, но надеялся, что он исправится и будет честно исполнять свой служебный долг» – министр «взял с него клятву перед иконой». Царь знал о «дурной репутации» Белецкого и обещал подумать об его кандидатуре⁴⁹⁷.

Рубинштейновская эпопея, т.е. история освобождения ее невольного виновника, столь возмутившая лидера думской оппозиции, можно сказать, никакого отношения к области «изменнических» деяний не имела⁴⁹⁸. Верховная власть была втянута в эту эпопею, как и в историю процесса самого Манасевича-Мануйлова, арест которого последовал через месяц. Но какие мотивы руководили таким вмешательством? Письма А.Ф. дают ответ, не допускающий двусмысленного толкования. Хвостов и Белецкий в показаниях утверждали, что между Распутиным и Рубинштейном издавна существовали дружеские отношения, которые банкир использовал в целях своих финансовых операций. По словам Белецкого, Хвостов, затевая расправу с Распутиным, принял совет (данный Белецким «для затягивания дела») «ввести яд в мадеру» и предполагал послать ящик отравленного вина от имени еврея Рубинштейна для того, чтобы потом связать как-нибудь Рубинштейна с делом отравления Распутина. Эти дружественные отношения банкира и «старца» не были, однако, столь близкими, чтобы сведения о них дошли до Императрицы, хотя Рубинштейн был и в добрых отношениях с женой председателя Совета Министров Горемыкина и «хорош» с министром финансов Барком⁴⁹⁹. Мы видели уже, как реагировала А.Ф. на сообщение о покупке Рубинштейном паев «Нов. Вр.». За три месяца перед тем реплика в письме А.Ф. еще более показательна. 10 сентября (15г.) она писала – ясно на основании слов «Друга»: «Какой-то Рубинштейн дал уже 1.000 р. и согласен дать еще 500 тыс. на изготовление аппарата (речь шла о аэроплане), если он получит то же самое, что Манус (т.е. чин дейст. ст. сов.). Как некрасивы эти просьбы в такое время – благотворительность должна покупаться – это гадко!». Но «Друг» убедил, что в военное время нельзя не принимать подобной благотворительности.

Совершенно естественно, что жена Рубинштейна, попавшего в такую переделку, обратилась за помощью «Друга» для освобождения мужа из узилища – другого средства разрубить гордиев узел в батюшинской комиссии не было⁵⁰⁰. Уплатил ли при этом Рубинштейн 100 тыс. «старцу», как то утверждал никто иной, как Манасевич, мы, конечно, не знаем. Может быть, дело и ограничилось теми букетами цветов в 500 руб. жене Распутина, а потом Вырубовой, о которых говорил в Чр. Сл. Ком. Протопопов. Воздействие «Друга» возымело влияние, но как скромны выраженные Императрицей пожелания в письме 26 сентября, когда она просила мужа поговорить с Протопоповым относительно Рубинштейна «чтобы его без шума отправили в Сибирь»⁵⁰¹. Для комментаторов писем остался непонятным мотив, который выдвигала А.Ф.: «его не следует оставлять здесь, чтобы не раздражать евреев». Между тем совершенно ясно, что речь идет о псковской тюрьме, об оставлении зацапанного банкира в руках следственной власти из батюшинской комиссии. «Протопопов, – продолжала А.Ф., – совершенно сходится во взглядах с нашим Другом на этот вопрос. Прот. думает, что это, вероятно, Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела – но не за ним же одним. Пусть он совершенно откровенно сознается тебе: я сказала, что ты всегда этого желаешь, так же, как и я»⁵⁰². Ходатаи напирали на болезненное состояние Рубинштейна. Нет основания заподозривать искренность А.Ф., когда она писала 31 октября: «этот человек при смерти» и просила перевести Рубинштейна из Пскова в Петербург в ведомство мин. вн. д. Последнее упоминание о Рубинштейне в письмах А.Ф. попадается 3 ноября, т.е. за месяц до фактического освобождения Рубинштейна – она напоминает о необходимости его перевода, «иначе он умрет в Пскове».

В истории царствования имп. Николая II, написанной проф. русской истории в Лондоне Персом, защита А.Ф. банкира Рубинштейна объясняется не содействием немецкому агенту, каким Рубинштейна считал английский посол в Петербурге, а тем, что Рубинштейн выполнял денежные поручения Императрицы – через него она помогала своим родственникам. В этом факте ничего зазорного нет, но откуда Перс заимствовал эти, конечно, пустяковые сведения? Источник легко открыть – это свидетельство Симоновича, о котором приходилось упоминать и о котором скажем ниже несколько слов для характеристики «секретаря» Распутина. Только иностранец, не очень критически разбирающийся в русских источниках, может серьезно сослаться на фантастические, в полном смысле этого слова, воспоминания Симоновича, как на источник, которому можно доверять – Симонович утверждал, что Рубинштейн, по рекомендации Распутина, сделался «банкиром Императрицы».

Хуже, когда русские исследователи доверчиво относятся к показаниям, более чем сомнительным. Ясно, что Манасевич не может быть ни при каких условиях свидетелем по делу Рубинштейна. В Чр. Сл. Ком. он говорил, что для ликвидации дела Рубинштейна на Гороховой было решено найти «своего министра юстиции». Симонович подсказал на это «амплуа» Добровольского – такого человека, который пойдет «на что угодно, лишь бы быть у власти, так как его денежные дела очень запутаны»: «это та самая юстиция, которая нужна». Распутин будто бы упирался и не хотел в юстицию проводить «заурядного мошенника», который при личном свидании произвел на него отрицательное впечатление, но настаивал Рубинштейн, поманивая «большим материальным вознаграждением». Так и случилось при поддержке вел. кн. Михаила Ал., и Семенников без критики повторяет в значительной степени сочиненную Манасевичем басню, снабдив ее комментарием, что смена министра нужна была для ликвидации «компрометирующих Романовых судебных дел». Сам Добровольский, давая отчет перед Чр. Сл. Ком., не отрицал, что перед аудиенцией у Императрицы, у которой он и раньше бывал с детьми, посетил Распутина по настоянию Головиной, – это уже была почти обязательная предварительная стадия прохождения министерского искуса; рассказывал Добровольский и то, что Симонович его посетил в качестве ходатая по делу Рубинштейна и в разговоре ссылался на высокопоставленных лиц, заинтересованных этим делом (сказал даже, что министр рискует тем, что Императрица им будет недовольна). Говорил Симонович и то, что Рубинштейн «обещал чуть ли не полмиллиона за свое освобождение». Министр «выгнал» посредника. Может быть, это было и не совсем так. Но Добровольский категорически заявлял, что при двух свиданиях, которые он имел с Императрицей на протяжении своего министерства, «ни единого слова» не было сказано по делу Рубинштейна.

В конце концов дело о Рубинштейне не было прекращено – скажут: из-за боязни Гос. Думы – это все равно. По существу дело о Рубинштейне по всей справедливости надлежало прекратить, оно и было прекращено судебной палатой в революционные уже дни. Если бы современники не были загипнотизированы предвзятой идеей, вероятно, запрос об освобождении Рубинштейна, намеченный в заседании бюджетной комиссии Думы 20 января, превратился бы тогда же в запрос о деятельности комиссии ген. Батюшина.

С большей экспрессией отнеслась А.Ф. к делу самого Манасевича-Мануйлова, которое назначено было к слушанию в Окружном суде с участием присяжных заседателей на 12-ое декабря. Несмотря на «суженные рамки» предварительного следствия, процесс колл. асс. Ивана Манасевича-Мануйлова, преданного суду за вымогательство, «волею судеб» значительно расширился и непосредственно затрагивал особую комиссию ген. Батюшина. Министр юстиции Макаров, – вспоминает председатель суда Рейнбот, – не нашел возможным своей властью закрыть двери заседания, хотя и был «предупрежден», что обвиняемый может разгласить «тайны, неприятные для некоторых лиц высшей власти». Двери были закрыты распоряжением командующего войсками. Процесс Манасевича прежде всего обеспокоил деятелей батюшинской комиссии. Батюшин пытался добиться «прекращения дела» через военные власти и уже достиг того, что Бонч-Бруевичу, ведавшему контрразведкой в штабе сев. фронта, было поручено произвести расследование о действиях тех, кто производил дознание по этому чисто «провокационному» делу. Однако, «контратака» прокуратуры, пославшей в Ставку подробное изложение существа обвинения, увенчалась успехом, и домогательства Батюшина о прекращении дела приказано было оставить без последствия... Тогда Батюшин обратился в «придворные» сферы. «Два раза» ген.-прокурор Макаров, – пишет Рейнбот – своими «специальными докладами» парализовал в Ставке влияние дворцового коменданта Воейкова.

На сцену выступила, наконец, сама Царица, писавшая, не очень разбираясь по существу, мужу 10 декабря: «На деле Мануйлова прошу тебя написать «прекратить дело» и переслать его министру юстиции... М. Батюшин, в руках которого находилось все это дело, теперь сам явился к А. и просил о прекращении этого дела, так как он, наконец, убедился, что это грязная история, поднятая с целью повредить нашему Другу, Питириму и др. и во всем этом виноват толстый Хвостов... Иначе через несколько дней начинается следствие – могут снова подняться весьма неприятные разговоры и снова повторится этот ужасный прошлогодний скандал. Хвостов на днях при посторонних сказал, что он сожалеет о том, что «чиком»⁵⁰³ не удалось прикончить нашего Друга». Прошлогодний скандал («проклятая история», по выражению Царя, – вовсе не какое-то «личное... расположение к Манасевичу» (показание Белецкого) – вот что стоит перед глазами А.Ф.: «из этого, – писала она позже, – хотели сделать целую историю, примешав туда разные имена (просто из грязных побуждений), и многие собрались присутствовать на суде». «Правые», – показывал Белецкий, – «запугали несколько Распутина, Государыню и Анну Александровну тем, что Манасевич много знал из интимной жизни». Штюрмер имел неосторожность свести этого «ловкого человека» с Вырубовой. Благодаря тому, что «владыка (т.е. Питирим) постоянно был к нему милостив, Манасевич многое знал из политической кухни того времени... его обвинение могло повлечь за собой обнаружение эпизодов, которых так жадно искало общественное мнение». Совершенно очевидно, что запугивал ни кто иной, как Белецкий, который в это время «сошелся с Распутиным и был близок Ан. Ал.» и на запугивании строил возрождение своей административной карьеры (это ясно из последующих объяснений Белецкого). Сам Манасевич дал в Чр. Сл. Ком. правдоподобное объяснение, почему на его защиту выступила Императрица: «Когда это дело шло, я был освобожден⁵⁰⁴, и Распутин мне сказал: «Дело твое нельзя рассматривать, потому что начнется страшный шум в печати, я сказал Царице, и она написала сама министру юстиции письмо или ее секретарь»... Затем, когда было уже назначено, то Распутин мне сказал, что Императрица послала телеграмму Царю о том, что дела не будет... Он боялся того, чтобы его имя как-нибудь не всплыло в этом деле.... Я бывал у него очень часто... Главным образом они боялись, что на суде откроются все подробности дела Ржевского. Вот что их пугало, Вы не думайте, что они защищали только меня. Тут вопрос шел об истории Хвостова... Я помню, даже Распутин просил, чтобы Аронсон (защитник Манасевича), приехал к нему и дал ему слово, что о нем не будут говорить… Они боялись, как бы я не раскрыл. Тут все было сделано не столько из-за меня, сколько из-за самоохраны»... Мы можем поверить искренности Николая II, сказавшего как-то Коковцеву еще в 12-м году: «Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы».

Царь выполнил просьбу жены. 12 декабря за час до открытия судебного заседания Рейнбот был вызван к министру, встретившему его взволнованными словами: «Я только что получил высочайшее повеление прекратить дело Манасевича-Мануйлова, считаю, что прекращение (не только) подрывает авторитет судебной власти, но и колеблет уважение к власти самого Государя, должно измыслить способ не осуществить высочайшее повеление». «Способ» измыслили – дело было отложено за неявкой ряда свидетелей. Макаров представил Царю свои соображения по поводу встретившихся затруднений в осуществлении высочайшего повеления. «Доклад остался у Государя без резолюции»... Макаров подал в отставку, и таковая была принята. Таков корректив к «басне» Манасевича о смене «юстиции», который вводит повествование Рейнбота. В дальнейшем мемуарист рассказывает о поведении заместителя того министра, благодаря «стойкому характеру» которого дело было доведено до судебного разбирательства. «Зная нового министра (управляющего министерством), как человека не особенно стойкого в принципах, большинство... было уверено, что прекращение судебного производства теперь неминуемо»... 9 января Рейнбот был приглашен Добровольским и ознакомил последнего с существом дела Манасевича и с распоряжениями, сделанными в связи с высочайшим повелением о его прекращении. Вечером того же дня министр был с докладом у Царя и испросил отмену высочайшего повеления. «Можно предположить, добавляет Рейнбот, – что задача Добровольского была облегчена... разочарованием штаба Ставки и Государя в отношении ген. Батюшина».

На 8 февраля было назначено новое слушание дела Манасевича, причем министр юстиции, согласившись с доводами председателя Суда, сказал, что «военные власти возьмут обратно свое распоряжение, пусть двери будут открыты, ответственность ваша». В назначенный час и день председатель открыл судебное заседание в зале, переполненной публикой. Как ярко выступает здесь легкость, с которой подчас исторические повествователи оперируют с фактами! – У Чернова можно прочитать: «под фиктивным предлогом «неявки свидетелей» дело было снято с очереди и больше не ставилось».

В промежуток между отложением дела Манасевича и новым назначением его рассмотрения со стороны батюшинской комиссии была сделана еще раз «конвульсивная» попытка дискредитировать обличителей «непорочного» обвиняемого. 5 января (на другой день, когда сделалось известным, что дело вновь назначено) членами Комиссии была произведена выемка бумаг в татищевском кабинете в Соединенном банке в целях найти компрометирующую переписку главного свидетеля по делу и возбудить против него самого дело о «государственной измене»⁵⁰⁵. Со стороны же членов «придворной партии» были проявлены усиленные заботы в смысле воздействия на Манасевича, чтобы удержать его «от оглашения чего бы то ни было». «Единственным человеком», который мог влиять на него известным образом, они считали Белецкого, потому что Манасевич «долгое время, – показывал Белецкий – работал при мне и как бы слушался меня... Ан. Ал. и Протопопов начали меня убеждать, чтобы Манасевич изменил свою позицию, когда будет на суде давать свои показания, обещая ему в будущем то или другое». Протопопов «открыл мне все карты и сказал, что он будет мне всецело помогать. Действительно, как по щучьему велению ко мне переменилось отношение Государя, и сразу зашел разговор о привлечении меня к работе переходной... имелось в виду дать мне заведывание контршпионажем в Ставке или наблюдение за ходом следственных действий комиссии ген. Батюшина». Протопопов, как видели мы, дал несколько иное объяснение постановки кандидатуры Белецкого на место Батюшина. Протопопову в данном случае поверить можно больше уже потому, что Белецкий разговор о своей кандидатуре относит к моменту первого воздействия на министра юстиции Макарова в смысле отложения неприятного дела, между тем отношение к батюшинской комиссии резко изменилось на верхах после февральского судоговорения, которое, по мнению Рейнбота, явилось подлинным обвинительным приговором деятельности этой Комиссии, – ее приемов, «произвола и застенка». Уже «в ночь окончания процесса» у наиболее скомпрометированных членов Комиссии был произведен обыск, давший неоспоримые доказательства наличности «преступлений корыстного характера»: прап. Логвинский был арестован...⁵⁰⁶. 25 февраля А.Ф. писала, повторяя аргументацию Протопопова: «уволь Батюшина... Странно! Батюшин запугивает людей, заставляет платить ему большие суммы, чтобы не быть высланными (без всякой вины). Отделайся от него... поскорее».

Ком сгрудившихся противоречий и произвольных сопоставлений современников может быть разбит только при детальном расследовании фактов предреволюционного времени. В нашу задачу, конечно, это не входит. Но все-таки конец венчает дело. Хотя Манасевич патетично говорил на суде: «я служил моему Государю и служил честно», хотя члены батюшинской комиссии (в особенности ее руководитель) с большим рвением защищали своего «честного, бескорыстного» сотрудника, высоко ставили его «нравственные качества» и доказывали, что «обвинение против Манасевича создано на средства банкиров для укрытия от власти своих преступлений», тем не менее обвиняемый был приговорен к лишению всех особенных прав и отдаче в исправительные арестантские отделения на полтора года...

***

С полным правом из среды «придворного кружка» или «партии», готовивших сепаратный мир с Германией, мы можем исключить «русского Ракомболя». Страх перед «ужасным прошлогодним скандалом», который обуревал А.Ф., при всем желании нельзя связать с «немецкой интригой».

Нам надлежит из области откровенного и циничного шантажа вступить в область шантажа психопатологического и коснуться другого авантюриста, уже великосветского, вращавшегося в антураже Распутина и сопричисленного к «придворной партии» – князя Андронникова.

Красочна фигура этого титулованного афериста и интригана, 18 лет состоявшего в звании причисленного к министерству вн. д. с правом, по собственным словам, министерства не посещать, а чины получать. Наигранный святоша, устроивший показательную молельню у себя в спальне, состоявший долгие годы как бы «служкой» у митрополита, читавший псалтырь у гроба Витте, одним из «покойных иерархов» прозванный «Апостолом Господа Бога», чистотою морали не отличался – и в неофициальном его формуляре значилось, что начальник кавалерийского училища запретил юнкерам посещать квартиру кн. Андронникова. Себе он ничего не искал (любил говорить, что «щи и каша у него есть»), целью его жизни было изобличение «неправды», защита заветов «справедливости», – утверждал он Мосолову, именуя себя, впрочем, более скромно лишь «адъютантом Господа Бога»⁵⁰⁷. Он был «человеком в настоящем смысле» – так сам о себе заявил в Чр. Сл. Ком. и гордился своим «независимым и правдивым языком». Впрочем, все это не мешало ему быть ходатаем по чужим делам (коммерческим и иным) и отнюдь не безвозмездно. Жил князь в общем широко – каждый день кто-нибудь у него обедал, на свой кошт три недели «поил, кормил и лечил» еп. Варнаву и всю его свиту, временами был при деньгах, и тогда платил большие чаевые; бывало и безденежье и помогали «знакомые» (Белецкий).

«Бескорыстный радетель культуры России», участвовавший в земельных спекуляциях в царстве хивинском, был другом писателя-прожектера Шарапова, вместе с ним ездил пропагандировать шараповские мысли в Париж, представлялся мин. ин. д. Ганато, а у себя на родине в Царском Селе давал урок наглядного обучения самому Императору и, одевшись в красную рубашку, рыхлил землю шараповским плужком... Исполнял за границей какие-то правительственные поручения и имел даже портрет имп. Вильгельма с личной надписью.

Многообразна и весьма оригинальна была деятельность этого «примечательного» человека. На вопрос в Чр. Сл. Ком. об его основных занятиях, он ответил совершенно неподражаемо: «посещение министров». Он «поразительно» умел проникать к каждому министру, – свидетельствовал Белецкий, – и никто другой таким талантом не обладал. Был знаком с большинством министров в разные эпохи и многие считали его «умным и приятным собеседником». Исключение представлял едва ли ни один только министр Маклаков, который «апостола Господа Бога» не принимал и на назойливые обращения его не отвечал. В дневнике Поливанова за 1907г. (14–15 мая) упоминается визит кн. Андронникова (Поливанов был пом. воен. мин. Редигера). Последний ему рассказал забавный случай, как в Лондоне он «втерся» на собрание анархистов и обменивался с ними «рукопожатиями, заявив заранее, что просит убийц руки ему не протягивать!» Все это была присказка для разговора о «министрах». На другой день в заседании Совета Министров Поливанов спросил Коковцева, Философова, Шванебаха и Кауфмана, что «из себя представляет кн. Андронников» – «вполне неблагоприятно отозвался только Шванебах». Даже как-то странно читать в показаниях Андронникова слова о Распутине, имевшем обыкновение «лазить вообще к министрам». Коковцев ему определенно покровительствовал, и на квартире своего титулованного протеже опальный премьер имел свидание с входящим в силу временщиком – «Григорием Ефимовичем»⁵⁰⁸. Женам министров любезный князь подносил цветы и конфеты, министру икону или яйца на Пасху, а иному влиятельному лицу «рыбу с Волги», которая подчас возвращалась дарителю – иногда же получал он в обмен обычный портрет с автографом⁵⁰⁹.

С туго набитым деловыми бумагами портфелем в руках, со значительным видом посланца свыше появлялась ежедневно закругленная фигура князя в различных министерствах. Белецкий рассказывал анекдотический инцидент, однажды случившийся: «Плеве интересовался этим портфелем и наблюдал за ним. В конце концов, этот портфель схватили, но там ничего не оказалось, кроме газет». Может быть, так было в дни молодости Андронникова – его начинавшейся карьеры изобличителя, ходатая и информатора. Впоследствии, вероятно, портфель всегда был переполнен соответствующим материалом для «записок», которые в обильном количестве поступали от имени князя в надлежащие инстанции – говорили, что на его квартире, в спальне, где находилась молельня, имелся заветный шкапчик, в котором тщательно были расклассифицированы данные о делах и людях эпохи. По собственному признанию, он внимательно следил «за всем, что происходило в петербургских верхах», имея возможность при своих связях и знакомствах проникать в сокровенную жизнь этих верхов: сведения эти были столь детальны, что при первом знакомстве Андронников поразил Мосолова своей осведомленностью в его ведомстве о всех «придворных пожалованиях». «Его записки были очень интересны», – утверждал полицейский дока Белецкий: «в своих записках... для высоких сфер Андронников давал очерк деятельности министров... давал обрисовку событий, волновавших Петроград и т.д. Записки эти были стильно написаны – отличным французским языком, зло иногда обрисовывали какие-либо факты из деятельности или жизни тех высших сановников, против коих что-либо имел князь, и прочитывались им тем, кто был противником этих мер». В «записках», как видно из отчетов Чр. Сл. Ком., обсуждались и вопросы о смене и назначении министров. Для заведующего политической полицией собиратель общественных сплетен был золотым человеком. Белецкий часто бывал у Андронникова, а тот «также вечером заезжал» к Белецкому: «от него я слышал всегда много интересных из придворных и министерских сфер новостей, так как он имел широкий круг влиятельных знакомцев и бывал у гр. Фредерикса, Воейкова, у большинства министров, у председателя Совета Горемыкина, знал многих директоров департаментов почти всех министерств и других чинов из министерств, которые, считаясь с его влиянием у министров, боялись вооружить его чем-либо, поддерживали с ним лучшие отношения и старались исполнять его просьбы, предпочитая его иметь своим хорошим знакомым, чем сильным и опасным врагом». Немудрено, что Белецкому казалось, что Андронников «безусловно... имел громадное значение». Последний вовремя умел козырнуть авторитетным «покровительством» близкой царской семье гофм. Нарышкиной (до каких пределов простиралось это больше воображаемое покровительство, мы увидим), сослаться на дружеские отношения с Макаровым («шантажировал», по выражению Маклакова, на своих близких отношениях с его предшественником), принять таинственный вид посланца из «Мраморного дворца» (т.е. Константиновичей) или еще выше – всегда облекаясь в той или иной мере в тогу самозванца. С весны 16г. Андронников при субсидии из рептильного фонда стал издавать свой собственный печатный листок – выходивший еженедельно «Голос Русского». Газета должна была популяризировать имена «Их Величеств и августейших детей». Редактор органа «поразил» директора деп. полиции Климовича «своей беззастенчивостью», откровенно рассказывая о изобретенном им способе «влиять на Его Величество»: он говорил, что «если он желает сделать кому-нибудь гадость, то пишет в этой газете передовую статью, берет корректурный оттиск и посылает в Ставку с запросом, можно ли ему печатать»...

Трудно причислить «всюду проникающего» Андронникова к «придворной партии» только «молодой Императрицы». Белецкий называл его «общественной агентурой» при дворцовом коменданте Воейкове⁵¹⁰ – в действительности он выполнял эти функции не в большей степени, чем выполнял их в отношении деп. полиции. С таким же правом его можно назвать «общественной агентурой» при вдовствующей Императрице Мар. Фед., специализировавшейся на сообщениях о настроениях «молодого Двора», – здесь Андронников играл «двойную роль»: доставлял состоящему при М.Ф. кн. Шервашидзе фотографические снимки дамского кружка Распутина, а когда Вырубова об этом узнала, старался убедить ее, что сделал это «движимый самыми лучшими побуждениями своего уважения и преданности к ней и к Распутину, чтобы вдовствующей Императрице, никогда не видевшей Распутина и имевшей о нем превратное мнение... показать его изображение, его одухотворенные неземные глаза и отношение к нему со стороны окружавших, близких к нему людей, свидетельствующее об их вере в него, как в исключительного, не от мира сего человека». Был знаком Андронников с в. кн. Александром Мих., у Конст. Конст. был почти «своим» человеком: в дневнике в. кн. Конст. Конст. за 1916г. под 20 июля можно, между прочим, прочесть: «С женой и Олей (т.е. греческой королевой) приняли кн. Андронникова: он видит все в черном свете, полагая, что революция идет быстрыми шагами, и что в августе династию выгонят вон, если не хуже. Настаивает, что кому-нибудь из нас надо известить Государя о грозящей опасности. Но разве это поможет?»

Умел Андронников оказывать и непосредственные услуги министрам. Горемыкина совершенно не удовлетворяли конфеты, которых он не ел – с некоторым негодованием подчеркнул это старик при допросе в Чр. Сл. Ком. При содействии все того же Белецкого к юбилею председателя Совета министров Андронников выпустил брошюру с дифирамбами премьеру, состоя в то же время негласным «докладчиком» при политическом противнике Горемыкина – Коковцеве. Услуги не всегда были удачны. Андронников сам в этом признавался. В своем журнале «по простоте душевной» он поместил продиктованные ему Штюрмером сведения о происхождении последнего «от женской линии» св. Анны Кашинской и был «жестоко высмеян при Дворе за эту Анну Кашинскую».

Не всегда было ладно с министрами – блюститель «правды» и «справедливости» шел ведь против «карьеристов». Он «лютую ненависть» питал к Столыпину и Кривошеину и не только к ним. Князь не был обидчив, но был мстителен. Обидчивым нельзя было быть при ремесле, которым занимался закулисный осведомитель. Облекаясь перед революционной следственной комиссией, быть может, не без хитрости, в одеяние наивного простачка, Андронников рассказывал, как он познакомился с кн. Мещерским: «Я узнал его только в 1912 году, когда он меня прохватил в своем «Гражданине», написав, что есть «титулованные молодчики, которые подносят министрам конфеты, провожают на вокзалы»... Злую статью написал! Я себя в ней узнал! И узнал, что это было дело рук г. Палеолога⁵¹¹ и Бурдукова. Я этого так не оставил!.. Палеолог очень испугался. Тогда Мещерский написал мне:... «Vous vous sentez pique? Ce n’est pas vous!» Это письмо давало мне возможность поехать к Мещерскому... После этого я начал у него бывать». Не только «Гражданин», но и «Новое Время» и «Вечернее Время» не раз описывали в «замаскированной форме» примечательный «тип» на бюрократическом небосклоне дореволюционного безвременья. Обижался ли Андронников – мы не знаем. Но он не прощал обидчикам.

Военный министр Сухомлинов настаивал в свое время на высылке опасного типа из Петербурга. «Друг и приятель» Мещерского, министр вн. д. считал, что у него не было к тому «основания». «Подобные документы, – показывал Маклаков, ссылаясь на упомянутый приказ начальника кавалерийского училища – в прежнее время были поводом к высылке». Произведенное «негласное расследование» дало результаты «в высокой степени» для него неблагоприятные: оказалось, что «этот человек, денежно способный на все, очень мало честный». Высылка не состоялась, но министр вычеркнул Андронникова из состава причисленных к министерству, «придравшись к статье о том, что лица, не посещавшие службы в течение четырех месяцев, считаются выбывшими...» Тогда Саблер подобрал его в министерство православного исповедания. Андронников обиду свою затаил и пытался, где только мог, дискредитировать Маклакова и подорвать к нему «доверие». Это он собирал улики против Маклакова, выставлявшие министра в «смешном виде» перед общественным мнением. Вероятно, от него пошла и слава о знаменитом «прыжке пантеры», который воспроизводил в Царском Селе веселый министр – Андронников был знаком с царскосельским «камердинером».

Особой злобностью воспылал «патриот» Андронников во время войны к супружеской чете Сухомлиновых – на суде над бывш. воен. министром прокурор сенатор Носович назвал этого патриота «зловещим растением, от которого исходит смрад и разложение». В показаниях Чр. Сл. Ком. Андронников рассказал довольно подробно о своих отношениях к Сухомлиновым и в сущности показывал, как в действительности создалось «дело» Сухомлинова.

За несколько лет до того, как Сухомлинов сделался министром, Андронников ему написал с просьбой принять и был принят. Поводом для знакомства послужила статья Меншикова в «Нов. Времени», в которой «очень метко» Сухомлинов назывался «еврейским батькой», так как в бытность свою ген. губерн. в Киеве «очень покровительствовал евреям»⁵¹². Любознательный князь интересовался «чистосердечным» ответом на это обвинение Сухомлинова. Тот показал ему в папке с бесчисленными адресами, поднесенными в Киеве, «два-три адреса, очень теплых и ласковых»: «вот что заставило Меншикова разразиться против меня». С этого момента открылась эра «добрых отношений» между двумя собеседниками. Сухомлинов посвятил известного «ходатая» в свои частные семейные дела, в «свое несчастье» – его волновала «травля» в печати по поводу бракоразводного процесса будущей его жены с ее первым мужем Бутовичем. Андронников «сердечно» отнесся к «горю» Сухомлинова и пробовал говорить с одним архиереем, рязанским Дмитрием, который вылетел к нему «чуть ли не с посохом», закричал про Сухомлинова: «Он негодяй – какая-то нечистая сила» и отказался слушать даже об этом «грязном» деле. Андронников прощупал почву у своего духовника, протопресвитера Янышева. Этот оказался более податливым и принял Сухомлинова. Последний оценил «услугу» всесильного князя, связанного к тому же с «очень большим тогда человеком», ген. Газенкампфом (помощ. в. кн. Ник. Ник., которого он знал с детства в качестве преподавателя в Пажеском корпусе, где обучался князь, впрочем не окончив курса в этом привилегированном заведении). Сухомлинов воспользовался связью, и Андронникову «неоднократно» приходилось быть trait d’union в традиционных распрях между военным министерством и главнокомандующим, состоявшим председателем Совета Государственной обороны. Со своей стороны, Андронникова «заваливала» массою просьб Сухомлинова, выхлопатывая, между прочим, «звезды некоторым генералам». Бывал Сухомлинов на обедах Андронникова, приглашал его после женитьбы и к себе, впрочем никому не показывая. «Они меня очень, так сказать, оберегали», – показывал Андронников, объясняя это тем, что Сухомлиновы знали, что их «провинциальные родственники и родственницы» для князя «не представляют интереса»: «с первого раза они произвели на меня самое отталкивающее впечатление... я сказал: j’en ai assez, если все такие родственники, они даром мне не нужны».

Впоследствии на горизонте «появился вдруг Мясоедов... Вот я этого никак не мог переварить. Тут я сразу заявил Сухомлинову, что я считаю, что этот жандарм не может бывать у него в доме. На меня… набросилась его жена и заявила, что это все вздор, что это милейший, прекраснейший человек, самый лучший из всех, кто у них бывал. Но я пошел дальше, пошел к министру вн. д. Макарову и просил его... написать подробное письмо Сухомлинову, что такое Мясоедов». Знал Андронников о Мясоедове и питал к нему «антипатию» потому, что часто ездил за границу и слышал «массу не совсем красивых рассказов об этом подозрительном человеке» – «большом гешефтмахере». Встретил Андронников у Сухомлинова и подозрительного австрийского консула Альтшулера, сыгравшего «не малую роль в деле развода», взяв «на себя грязную роль смотреть в щель, скважину». «Это мне не нравилось... Тут я тоже высказал свое мнение»⁵¹³. На почве личных нападок на «близких к мадам Сухомлиновой людей» расстроились дружественные отношения: «это чрезвычайно настраивало и возбуждало мадам Сухомлинову против меня, и она находила, что я совершенно лишний и ненужный человек в их доме». Окончательный разрыв произошел весной 14г. Столь же всезнающий Манасевич, конкурент князя по влиянию и по способностям на задворках собирать нужные сведения, говорил в Комиссии, что ссора произошла на почве попытки князя, разыгрывавшего в доме министра роль «домашнего друга», раскрыть Сухомлинову «истинную подкладку отношений Манташева к мадам Сухомлиновой». «Тогда Сухомлинов стал расспрашивать, бросился к нему на шею, благодарил (все это, впрочем, видел Манасевич), но потом, как всегда бывало, муж рассказал жене, и Андронникова выгнали».

Андронников сделался заклятым врагом военного министра и особенно «мадам Сухомлиновой». Момент этот совпал с началом дружбы князя с Распутиным, который «уже был 10 лет на небосклоне», но с которым князь «никогда не имел желания... познакомиться». Помог случай. За месяц до войны Андронников возвращался домой на Фонтанку на таксомоторе, как видит, что какой-то господин с извозчика ему машет. Господин бросился в объятия: «Николай Петрович... что же ты меня забыл?» Андронников «удивленно» ответил: «Виноват, ошибаетесь». – «А ты кто же будешь?» – «Я – князь Андронников». – «Я – Распутин. Я про тебя много слышал... Сам Бог тебя мне послал». Доехали на Гороховую уже вместе. Недели через две Андронникову докладывают: «пришел мужик в поддевке...» «Я принимал всех: у меня двери были открыты... Входит Распутин», – «Ну, я к тебе... Где твоя молельня?» – «Я говорю: «пожалуйте», вошли и помолились там... Потом он сказал: «Дай бумагу». Я подал листочек. Он написал своими каракулями «сила твоя в духе»... Я, конечно, эти, как написанные его рукою строки, сохранил у себя. Затем он говорит: А вот что, давай, расскажи мне, что здесь делается... и вдруг заговорил о Сухомлинове, которого он очень не любил; он сказал, что Сухомлинов назвал его «скотиной», говорил, что его «сокрушит»⁵¹⁴. «Тут у меня появилась добрая надежда, и я решил, что, очевидно, сам Бог мне помогает... Когда я увидел, что Распутин против Сухомлинова, я решил, что, быть может, мне придется воспользоваться Распутиным для того, чтобы в Царском Селе раскрыть некоторые действия Сухомлинова».

Распутин был позван на «уху» к кн. Андронникову. «Уха была приготовлена. Он приехал. Тут мы говорили о Сухомлинове». Заговорщики были «вдвоем», и «подробно переговорили». Кампания была открыта, причем в роли внутреннего шпиона выступила «дальняя родственница» Сухомлиновых, вернее «родная кузина» Бутовича – Червинская, с которой сдружился Андронников («очень умный и хороший человек, Наталья Илларионовна» – ее социальное положение Андронников определял словом «рантье»; Нат. Ил. была одновременно и «другом» Хвостова и Белецкого»). Она «много помогала Андронникову в деле его борьбы с Сухомлиновым», – свидетельствовал Белецкий.

Осведомленность Андронникова выросла в «течение всей зимы», ею он делился со «старцем», посещавшим его. «Главный удар» был нанесен на Пасхе в апреле 15г., когда Сухомлинову пришлось уйти. «Для меня было ясно, что Сухомлинов ведет нечестно и нечисто свои дела», – показывал Андронников, становясь в позу и ссылаясь на свое свидетельство в Верховной След. Комиссии, расследовавшей действия отставленного военного министра. «Для меня было совершенно ясно, что он не на высоте своего положения, что его окружает целый ряд бандитов, которые на несчастии, на крови и на слезах всей России... (председатель прерывает: «т.е. попросту шпионы»). Я не хотел верить, чтобы Сухомлинов, русский генерал, мог до такой степени опуститься, чтобы он шпионил – мне это казалось неправдоподобным! Хотя эта идея у меня была... (председатель вновь прерывает: «а идея о г-же Сухомлиновой, как о шпионке, у вас была?»). Относительно нее у меня были все скверные идеи, потому что это был человек чрезвычайно непорядочный, нехороший и относительно нее нет того скверного, чего я бы не мог сказать: и шпионство, и все, что хотите, – все было!.. Но это было «божество»!.. Достаточно было сказать Сухомлинову полслова против нее, этого ангела-хранителя, чтобы раз навсегда вылететь из дому – как бывшей Царице достаточно было сказать против Распутина, чтобы вылететь из Петербурга... Что я и испытал на себе»...

Андронников не только повсюду сеял сенсационные слухи по делу «изменника» Мясоедова (об этом военный министр писал в Ставку начальнику штаба Янушкевичу уже 12 марта 15г.), но и рассылал в нужные места памфлеты, записки и доносы на Сухомлинова⁵¹⁵. Писал и самой Императрице – на основании «разрешения», как утверждал он в Чр. Сл. Ком. Письмо заключало такие подробности о жене Сухомлинова, что на процессе последнего суд при чтении пропускал слишком «сильные выражения». На вопрос адвокатов, откуда автор письма почерпнул свои сведения, Андронников ответил: «только на основании слухов»... Он постарался возобновить отношения с ген. Поливановым, который не то сам стал уклоняться от приемов докучливого посетителя, не то впал в немилость у самого князя, перекинувшегося на сторону Сухомлинова и недовольного «генеральским бюрократизмом» человека, который ему в данный момент не представлял интереса. Андронников поспешил приветствовать Поливанова по поводу назначения министром: «никогда еще справедливость так не торжествовала, как в данном случае». В письме 15 июня он желал «силы и здравия» для «искоренения государственных преступлений, наделанных вашим бесславным предшественником, с которым я в течение целого последнего года вел самую упорную борьбу на жизнь и смерть, разоблачая даже перед самим престолом его гнусные проделки. Правду можно рассеять, но не уничтожить, ибо она всегда воскреснет». У князя был сильный стиль.

В конце концов, довольно острую и злую характеристику Андронникова дал в воспоминаниях Витте, не раз пользовавшийся его услугами и сохранивший связь с ним после отставки, что давало возможность князю говорить в Чр. Сл. Ком. о своих «добрых отношениях» к мемуаристу. «Личность, которую я до сих пор не понимаю», – писал Витте: «одно понятно, что это дрянная личность. Он не занимает никакого положения, имеет маленькие средства, не глупый, сыщик не сыщик, плут не плут, а к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислен быть не может. Он не окончил курса в Пажеском корпусе, хорошо знает языки, но мало образован. Он вечно занимается мелкими политическими делами, влезает ко всем министрам, великим князьям, к различным общественным деятелям, постоянно о чем-то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей, что доставляет ему истинное удовольствие, оказывает нужным ему людям мелкие услуги, конечно, он ухаживает лишь за теми, кто в силе или в моде, и которые ему иногда открывают у себя двери. Это какой-то политический интриган из любви к искусству». В другом месте своих воспоминаний (во втором томе) последнее заключение Витте ставит под сомнение, называя Андронникова «большим сыщиком и провокатором»: «делает ли он из любви к искусству или из-за денег, сказать не могу».

Таланты кн. Андронникова должны были расцвести в обстановке всеобщей предреволюционной «распутиниады»: «Цветок распада» – назвал его Носович. Через Распутина Андронников проник в «особое доверие» к Вырубовой – ей он стал подносить свои цветы и конфеты, а через нее поднес и Императрице в день ангела образ и поздравление на новый год. Самому Андронникову Царицы не удалось увидеть. А.Ф., конечно, его знала и не только потому, что брат его состоял офицером уланского л.-гв. полка ее имени и был прикомандирован к вел. кн. Георгию Мих., но в письмах ее, за исключением эпизода с Щербатовым, его имя начинает упоминаться лишь с момента его августовских визитов к Вырубовой и представления списка возможных кандидатов на пост синодального обер-прокурора на место Самарина. Андронников привлек Белецкого при условии действовать солидарно в проведении хвостовской кандидатуры. Так начались взаимные dejeuners dinatoires славного трио: «вышло так, что Хвостов должен был знать, что делает Белецкий, но Белецкий знал, что делает Хвостов». Трио, не очень дружное, потому что каждый преследовал свои цели, создалось при посредстве той же Червинской, «друга» Хвостова по лечению в Мариенбаде, сделавшейся близким человеком «старца». На «ухе» у Андроникова продолжал бывать Распутин, Хвостов почтительно подходил под «благословение» старца, целовал ему руку, но велись с ним только «рассуждения о высоких материях» – показывал Андронников, хотя в действительности состоял и передаточной инстанцией для уплаты полагающегося «старцу» содержания.

В облике Андронникова нас, конечно, должна заинтересовать одна черта, подчеркиваемая Белецким. Он «тяготел к Германии» (куда неоднократно посылался при Витте) «по складу свой структуры» – «преклонялся» перед немецкой культурой, его излюбленным монархом был имп. Вильгельм, а любимым языком – немецкий; Андронников имел «во влиятельных придворных кругах (Германии) широкие знакомства» и переписывался «со многими герцогинями» немецких великих княжеств; были у него и «какие-то сношения с лицами, которые под видом коммерсантов приезжали к нему». Несмотря на статьи в «патриотических тонах» против Германии его заподазривали в агентуре в пользу Германии, и он подвергся наблюдению со стороны военного контршпионажа. «Поймать» его хотел никто другой, как Сухомлинов, поручивший полк. Ерандакову, состоявшему при петербургском жанд. управлении, наблюдать за князем. Янушкевич из Ставки неоднократно писал своему другу, что Андронников мог бы быть «отличным компаньоном» Мясоедова. Заместитель Сухомлинова продолжал слежку за деятельностью «поклонника Германии», хотя «ничего серьезного», по утверждению Белецкого, жандармским полковником не было обнаружено. Причина была та, что Андронников, не принятый Поливановым после поздравления, повел кампанию и против нового министра. Коковцев пытался их примирить – это же предлагала и Червинская, но Андронников, – по крайней мере так говорит Белецкий, – отказался. Заговорил аристократический гонор: «я барин», – сказал он про себя в Чр. Сл. Ком. Вероятно, не столько этот гонор, которого в других случаях Андронников не обнаруживал, сколько недоброжелательное отношение А.Ф. к Поливанову, сыграло решительную роль.

Возникает вопрос, почему же поклонник немцев так усиленно «расхваливал» такого прожженного немцееда, каким был Хвостов? Последний, как мы знаем, дал впоследствии такое объяснение: «цель была та, чтобы меня взять в среду правительства с тем, чтобы не было моих выступлений о немецком капитале и главным образом об электрических предприятиях»: Хвостов вел кампанию против «Общества 1886г.». Андронников усиленно хлопотал (оказывал «небескорыстные комиссионные услуги») у Горемыкина за это «швейцарское» общество. Никаких данных, говорящих, хотя бы и косвенно, о причастности германофильствующего Андронникова к немецкой интриге сепаратного мира, нет. Как бы ни «конспиративен в этом отношении» был Андронников, он не укрылся бы от бдительного ока. Он попал под хороший надзор. Непосредственно за спиной его находился не только опытный по сыскному делу Белецкий, за ним следила не только официальная контрразведка, но и добровольцы из конкурентов в той же «придворной партии». И первый среди них состоящий при министерстве вн. д. шталмейстер Бурдуков – «фаворит», почти «приемный сын и наследник Мещерского». С «кружком» Бурдукова мы встретимся несколько позже – именно с ним непосредственно связывают будто бы существовавшую попытку заключить сепаратный мир накануне революции. «Бурдуков ненавидел Андронникова, а Андронников ненавидел Бурдукова», – показывал Хвостов «У одного можно было почерпнуть сведения об Андронникове и наоборот Андронников рассказывал о Бурдукове...⁵¹⁶. Бурдуков рассказывал «Это ужасный человек... И вы его пускаете к себе?». Все это зиждилось на том, что каждому хотелось заработать и один у другого отнимал кусок хлеба»...

Очевидно, и по натуре своей «барин» мало способен был проводить какую-нибудь определенную политику. Чувство мести заводило «апостола Господа Бога» слишком далеко. Он срывался – по собственному признанию «слишком много свободы личному чувству». Так было в деле Сухомлинова, за реабилитацию которого взялся Распутин, находивший, что с арестом быв. военного министра поступили «маленько неладно» (письмо А.Ф.). «Мадам Сухомлинова» украла сердце похотливого «старца», а «барин», обуреваемый неостывшей ненавистью, усиленно в это время распространял по городу «шаржи пасквильного свойства» на ее счет. К тому же в острый момент политики «сепаратного мира», который творцы легенды относят к месяцам, последовавшим за стокгольмским свиданием, фонды Андронникова пали и у Распутина, и у Вырубовой, и у Императрицы. Шумная история Хвостова-Белецкого, связанная с подготовкой покушения на «старца», не могла не отразиться на положении третьего члена трио. Только опальному Белецкому могло казаться, что его спасет «всесильный» Андронников. По словам Манасевича, сам Распутин стал просто «ненавидеть» Андронникова и, может быть, Вырубова искренне на допросе воскликнула «ужасный» кн. Андронников – «отвратительный тип». Ему приписывали показательную попытку отравить кошек ядом, предназначенным для «старца» – князь негодовал: он этим никогда не занимался.

Царица предупреждала мужа 27 сентября: «Скажи Протопопову, чтобы он остерегался Андронникова и держал его подальше». Предостережение несколько запоздало, Андронников уже поспешил познакомиться с новым фаворитом еще до назначения его министром. «Ко мне приехал Белецкий, – показывал в Чр. Сл. Ком. Протопопов, – чтобы поздравить с ожидаемым назначением. Он просил позволения прислать ко мне Андронникова, который желает со мной познакомиться; советовал принять его, говорил, что, если я его обижу отказом, Андронников непременно сделает мне вред: «наклевещет в Царском»; если же немного приласкать его, он может быть очень полезен. Я просил Белецкого передать Андронникову, что я буду ожидать его посещение. Он был у меня на следующий день. Говорил о своих добрых отношениях к Макарову и другим министрам, о том, что пишет Царю письма, доводя до его сведения то, что ему другие не скажут; посылает ему свою газету..., в которой пишет правду про министров и сильных мира сего, ничуть не стесняясь, что он ничего не ищет и ни от кого не зависит. Просил позволения, после моего назначения, поднести мне икону, как он делает обыкновенно при назначении министров... Андронников производил впечатление человека умного, очень приятного собеседника, но чувствовалось его желание ослепить, запугать, забрать в руки. Он пробыл у меня часа два. Уехал очень довольный»⁵¹⁷. После назначения Андронников послал образ Спасителя с надписью из речи нового министра о законности и справедливости. «Каково же было мое удивление, – показывал Андронников, – когда через две недели прошу разрешения быть принятым, и мне отвечают, что.... «никакой возможности нет». Из боязни «отказать Андронникову» все-таки Протопопов послал ему свою фотографию с автографом, пометив задним числом «15 сентября», «не желая показывать свое знакомство с ним, которое я вел после своего назначения».

Андронников попал на положение «зачумленного», по его собственному выражению. Даже дворцовый комендант перестал его принимать. Но «апостол Господа Бога» не покладал рук. Он продолжал исправно выполнять свою своеобразную функцию «посещения министров». Его можно было встретить и в кабинете нового председателя Совета министров Трепова; негласно видался он и с министром вн. дел – только на частной квартире кузины Протопопова, кн. Мышецкой. Пытался он проникнуть к «маленькому адмиралу», т.е. к Нилову – «злейшему врагу Распутина». Андронников уже в лагере антираспутинцев спасает монархию, которая роет себе «яму», изобличает в своем органе «ядовито» Штюрмера, который действовал в унисон с Милюковым (князь имел связи с «Союзом русского народа»). Сведения о назойливых домоганиях Андронникова доходят до А.Ф. и она пишет 8 ноября: «Андронников тоже дождется, что его сошлют в Сибирь», а 12-го: «теперь вокруг Треп. сгруппировалась скверная клика. Воейков также играет в этом деле некрасивую роль вместе с Андронниковым, он цепляется за этого дурного человека». И действительно, Андронников дождался высылки – только не в Сибирь, а в Рязань, причем сердобольный министр вн. д. послал ему вспомоществование из своих средств в 1.000 рублей.

Причину высылки Андронников объяснял своими резкими суждениями на «злобу дня» в деп. общ. дел, о чем было сообщено Курлову: он «очень резко отозвался о Распутине, резко говорил о том, что в Царском Селе терпится это безобразие, и что все это может кончиться тем, что Царя за ноги стащат с престола». Интрига велась на две стороны. По словам Белецкого, после смерти Распутина Андронников поспешил через «благоволившую к нему» ст. даму Нарышкину отправить А.Ф. письмо, где писал, что «единственным утешением для Е.В. осталась могила Распутина, расположенная против окон покоев Е.В., смотря на которую она будет черпать силы для жизни на благо родины». (Андронников предполагал, как «думали многие», что Распутин был похоронен в саду против дворца). А.Ф. была только «задета» этим письмом, ибо в искренность Андронникова она «не могла поверить»; со слов Вырубовой, она знала, что кн. Андронников был дружен с молодым кн. Юсуповым и в первый день смерти, пока не было найдено тело Распутина, сильно нервничал, много разъезжал по общим с Вырубовой знакомым домам и везде старался отвести подозрения от кн. Юсупова, уверяя, что Распутин по обыкновению где-то закутил, а затем заехал к какой-нибудь из близких к нему дам. После убийства Распутина, при Дворе «не могли и слышать» о кн. Андронникове – еще раньше Государь отказался принять его икону по случаю 6 декабря. Белецкий со слов чинов администрации, наблюдавших за Андронниковым, добавлял: отправляясь на место высылки, прощаясь со швейцаром, он заявил, что должен оставить Петроград «по примеру вел. кн. Дм. Павл. и кн. Юсупова»...

***

«Чудодей» старого режима – так называл Андронникова в речи 15-го февраля 16г. в Гос. Думе представитель «прогрессистов» Ефремов – конечно, был примечательным явлением в бытовом отношении, но все жe будет преувеличением повторить прокурорские слова на сухомлиновском процессе: «жуть берет всякого русского человека при мысли, что князья Андронниковы управляют судьбами русского государства». Совершенно очевидно, что Андронников, причисленный лидером думской оппозиции в речи 1 ноября, на основании немецкой информации, к среде руководителей «придворной партии», был во всяком случае уже призраком прошлого и не мог иметь никакого влияния на решения верховной власти. Не в большей степени, чем Манасевич, он мог быть штюрмеровским агентом по осуществлению замыслов, будто бы имевших прямою целью привести Россию к заключению сепаратного мира. Любопытно, что репутация немецкого агента настолько твердо укоренилась за Андронниковым в общественном сознании, что ст.-дама Нарышкина, столь «благоволящая», в представлении Белецкого, к «апостолу Господа Бога», в своем дневнике, посвященном апрельским дням революционной эпохи, которые привели к отставке первого министра ин. д. Временного Правительства, ставит вопрос: не принадлежал ли Андронников к числу «немецких эмиссаров», организовавших большевицкое выступление? И уже совсем странен вопрос, который задавали Андронникову в Чр. Сл. Ком.: не видал ли он «следов соприкосновения со шпионством, с немецкой организацией со стороны некоторых лиц», с которыми он встречался. «Никогда не было подозрения» – только и мог, конечно, ответить Андронников.

Можно было бы расширить круг лиц, входивших в «придворный кружок» молодой Императрицы и включить в него не только митр. Питирима, который, по словам Хвостова, «как манекен» делал то, что надо было распутинскому окружению, но и сомнительной морали секретаря митрополита Остапенко, державшегося при Питириме, по утверждению Манасевича, как самый «близкий человек», «как сын», или «секретаря» самого Распутина, комиссионера по драгоценным камням Симоновича – «лутчшаго ис явреев», как значилось на портрете, подаренном ему «старцем», клубного игрока и ростовщика, по характеристике Белецкого. Об этом Симоновиче можно было бы написать веселый фельетон. Не он, конечно, сочинил свои примечательные воспоминания – шедевр сочетания двух классических типов русской литературы: гоголевского «Хлестакова» и «Вральмана» фон-Визина. Может быть, «лучший из евреев», действительно, был прекрасным семьянином и большим националистом (что не мешало ему спекулировать на еврейском вопросе) – черты, привлекшие к нему чувствительное сердце образцового супруга и добродетельного отца, мага и волшебника политического сыска – «Степана Петровича» (Белецкого); но, кажется, никто из мемуаристов не доходил еще до такого наивно-грубого по своей смехотворности самохвальства. «Симочка» – так интимно звали его в распутинском семейном круге – был чуть ли не первым лицом в государстве. Его вызывали в Царское Село для обсуждения государственных дел. Он, конечно, повлиял на Царя в смысле благожелательного отношения к поднятому Протопоповым еврейскому вопросу. Он там, в Царскосельском дворце, и запросто бывал – по ночам играл в карты со свитскими офицерами, и даже Царь нередко в халате спускался, услужливо одалживая любящему ставить «наперекор судьбе» игроку. А правда была только в том, что Симонович иногда допускался в царские апартаменты в качестве эксперта по драгоценным камням, и в том, что он совместно с царским метрдотелем, французом Пуасэ, открыл в Петербурге игорный дом. После исчезновения «старца» это он, Симонович, руководил Царем. Так естественно, что революционеры его заточили в Петропавловскую крепость, откуда он вышел, внеся выкупные самым видным деятелям революции. Не русские монархисты, а он, Симонович, по поручению вел. кн. Марии Павловны старшей, собрал огромный бриллиантовый фонд на освобождение царской семьи из тобольского заключения... Впрочем, здесь прерывается наше осведомление о фантастических полетах памяти «секретаря» Распутина, так как из третьей книги его мемуаров появились лишь отрывочные газетные выдержки.

Творцы легенд могут у Симоновича найти яркое и определенное свидетельство о подготовке сепаратного мира: «мы» искали этих путей – скажет мало стесняющийся «мемуарист» или столь же мало стеснявшиеся выполнители его литературных заданий. Сам Симонович вел соответствующие переговоры с Протопоповым...

Вероятно, многие усомнятся в том, что клика, изображенная на предшествующих страницах, могла олицетворять собой «могущественный синдикат», который в осенние месяцы 16г. в представлении английского и французского послов возглавлял анти-союзническую акцию в России. На вопрос Штюрмера (после речи Милюкова, сославшегося на свидетельство Бьюкенена), кто же эти руководители анти-британской кампании, желающие подготовить путь к сепаратному миру, английский посол ответил, что «именно это» он и старается узнать – естественно, Штюрмеру оставалось только попросить его осведомить, когда у посла будут «достоверные сведения». Пытался выяснить и французский посол, кем направляется «царскосельская камарилья». В последних числах ноября он записывает: «Я напрасно расспрашивал тех, кто, казалось, могли бы удовлетворить мое любопытство; я получал лишь ответы расплывчатые и противоречивые, гипотезы, подозрения». Для Палеолога Распутин, Вырубова, Штюрмер, Андронников и т.д. лишь немые статисты и низкопоклонные интриганы. Протопопов – кандидат в дом умалишенных. Не сама Царица руководит, конечно, «камарильей». Подлинными вдохновителями, по заключению посла, являются четыре человека: Щегловитов, мит. Питирим, Белецкий и банкир Манус. Каждый в эту эпоху строил заключения на свой лад.

Квартет, изображенный Палеологом, не был в те дни реальностью. Авторитет в Царском имел лишь митрополит. Померкшая было звезда Щегловитова, к которому А.Ф. относилась отрицательно⁵¹⁸, правда, стала снова восходить. А.Ф. писала 15 декабря в ответ на сообщение мужа о проекте Трепова назначить председателем Гос. Совета Макарова: «Видишь, как он держится за Макарова, которого я продолжала считать лживым по отношению к нам... Это уже слишком! Назначь решительного (сурового) Щегл. Он подходящий человек для этого места, он не допустит беспорядков и гнусности».

Щегловитов говорил в Чр. Сл. Ком., что у него, действительно, было свидание с Распутиным на квартире сотрудника «Нов. Вр.» Сазонова – одного из тех, кто в свое время лансировал «старца». Это свидание по инициативе Сазонова Щегловитов относил ко времени ноябрьского кризиса власти, до назначения еще Трепова премьером. Появился Распутин «точно помешанный» и закричал: «Ну что же? – председателем, председателем!» Несмотря на уговоры Сазонова, Щегловитов заявил, что он «ни при каких условиях председателем» не будет. После – дней за десять до убийства – Распутин звонил Щегловитову по телефону, спрашивал его о назначении Добровольского министром юстиции и затянул «старую песню» о премьерстве. «Никогда, ни при каких условиях», – ответил еще раз Щегловитов. Об этом телефонном разговоре упомянуто и в письме А.Ф. в виде одобрения Щегловитовым кандидатуры Добровольского; Щегловитов говорил, что его мнение было, что Добровольский «не годится». О привлечении Щегловитова на пост премьера в царской переписке нет и намека.

Белецкий в момент, о котором говорит Палеолог, был также не в слишком большом фаворе. В сущности он всегда играл роль только сводни и не пользовался симпатией А.Ф. («Я не люблю Белец(кого») – писала она 14 марта 16г.) Ловкий полицейский в самом начале своей вынужденной отставки сумел ослабить к себе подозрение в «прихожей» у Вырубовой и побудить Распутина даже послать телеграмму о несправедливости, совершенной в отношении его и Хвостова: «один, будучи почти невинным, сильно пострадал, а другой, гораздо больше провинившийся, так легко отделался» (из письма А.Ф.). После хвостовской истории страх оставался – недаром Распутин, по словам все того же Манасевича, отзывался о Белецком так: «если этот не убивал, то наверное убил бы». Белецкий на звание члена палеологского квартета потому уже не мог претендовать, что в это время он больше представлял Комитет вел. кн. Марии Павловны – «соперницы» Императрицы.

Итак представляется сомнительной популяризованная Пуришкевичем телеграмма Распутина: «Назначь Ивана первым, а Степана вторым, все будет ладно». В квартете Палеолога особую роль играл Манус: это он обеспечивает сношения с Берлином, через него Германия плетет свои интриги в России – Манус распределитель «немецких субсидий». Еще за полтора месяца до своего окончательного вывода о дирижерствующем квартете Палеолог записал о Манусе: «среди всех таких агентов, которых Германия насадила в русском обществе, самым активным и ловким является финансист Манус... С начала войны ведет он кампанию за скорейшее примирение России с центральными державами; он имеет большой авторитет в финансовых кругах и установил связи с большинством газет; он находится в постоянных сношениях со Стокгольмом, другими словами с Берлином; я сильно подозреваю, что он главный распределитель немецких субсидий»... Каждую среду Манус устраивает обед Распутину, на который приглашается адм. Нилов и «грозный» Белецкий, сохранивший все свое влияние в «Охране» и поддерживающий через Вырубову постоянные отношения с Императрицей. Понятно, приглашается и некоторое количество приятных сирен для увеселения пирующих... Пьют всю ночь. Распутин напивается и неистощимо болтает. «Я не сомневаюсь, – заключал свою запись Палеолог, – что подробный отчет об этих оргиях посылается на другой день в Берлин» с соответствующими комментариями. «Очень достоверные» информаторы во всяком случае нафантазировали достаточно, насколько речь идет, например, о Белецком.

Имя Мануса вводит нас в новый круг влияний – тех самых, о которых говорят большевицкие исследователи, и которые выходят далеко за пределы узкого круга «придворной партии» и банды, прилепившейся к «святому черту». Таким образом не только углубляющие исторические проблемы идеологи «экономического материализма», но и неистовый патриот Пуришкевич, продолжавший в Думе хвостовские традиции и не прекращавший связи с опальным министром, и французский посол, а за ним и английский, дирижерскую палочку в интриге сепаратного мира вручают представителю финансового мира – руководителю банковской политики. Палеолог почти так же упрощенно, как и некоторые исследователи легенды, изображает дело: Царица исполняла веления Распутина, не подозревая, что она работает на Мануса и Рубинштейна, которые определенно работали на Берлин. Странно одно, что французский посол безоговорочно занес в число немецких агентов и директора Русско-Французского банка, соперника Мануса в финансовой работе.

Если сопоставить записи французского посла с соответствующими записями придворного историографа ген. Дубенского, то станет достаточно очевидным, что Палеолог записывал тогда лишь «городские слухи», быть может, ему переданные теми информаторами, которые, по собственному его признанию, часто являлись к нему, когда им были нужны деньги. Записи Дубенского мы знаем пока только из отрывков, оглашенных в Чр. Сл. Ком. «Многие начинают говорить о значении немецко-распутинской организации» – читает председатель запись от 6 января уже 17г.: «Манус – душа всех друзей немцев». «Мне это довольно значительный человек говорил, член правления банка кажется».... «Вы неправильно смотрите на дело. Не Распутин, а Манус ведет всю эту немецкую затею, через него идут деньги».... «Вот что я слышал и записал», – пояснял Дубенский во время допроса и в противоречие со сказанным добавлял: «Не то, что не хочу, но, действительно, не могу сказать, кто это мне сказал, это городской слух, когда пишешь дневник, то все слухи записываешь».

Источник происхождения этих «городских слухов» определить нетрудно, если учесть публичные выступления с кафедры Гос. Думы Хвостова, а потом Пуришкевича, организацию Комиссии ген. Батюшина для расследования, между прочим, деятельности банков, шум вокруг ареста Рубинштейна и т.д. Повторял ли только подобные слухи или сам их пускал под сурдинку всегда интриговавший по своему званию Белецкий, но и он намекал перед Чр. Сл. Ком., говоря об Андронникове, на двусмысленность деятельности Рус.-Аз. банка: «когда он проникал в Рус.-Аз. банк, тут что-нибудь могло оказаться» – в смысле шпионажа.

Позднейшие изыскатели упустили из вида еще банкира и сахарозаводчика Ярошинского. Лица, дававшие показания следователю Соколову, относили и его к числу «немецких агентов»: во время войны он работал по «директивам» немцев, получал от них «огромные суммы» и находился в «связи с кружком Распутина». Сам Соколов «как судья... по совести» должен был сказать, что роль Ярошинского для него осталась «темной». «Строгие факты», установленные следователем, говорили только о том, что Ярошинский был известен Императрице (финансировал лазарет имени великих княжен), был «близок» с Вырубовой и давал последней деньги для помощи царской семье, «когда она была в Тобольске»....

Оставляя совершенно в стороне попытку подвести научный фундамент под «городские сплетни», коснемся лишь нескольких фактов, выдвигаемых обличительной историографией. Нас может интересовать не то общее явление международной экономической жизни, которому в свое время Ленин, следуя за немецкими указаниями, посвятил свой очерк «Империализм, как новейший этап капитализма», и которое сводится к установлению факта роста влияния банков на промышленность и торговлю путем, как выражался Ленин, «личной унии» банков – их слияния с промышленными предприятиями. Вытекающая отсюда политическая проблема в отношении к русской действительности может быть формулирована словами Шингарева, запротоколированными в журнале Особого Совещания по обороне еще 18 ноября 15г. в связи с вопросом о секвестрировании Путиловского завода. Шингарев сказал: «из обстоятельств данного дела обнаружилось влияние на дела государства безответственной, но чрезвычайно могущественной власти банков. Правительство начинает терять государственную дорогу, стесняемое властью плутократии»⁵¹⁹.

Не этот общий вопрос внутренней политики может подлежать нашему рассмотрению, а те специфические условия, которые создались вокруг русской монархии и которые могли служить преддверием к демаршам в области политики внешней, т.е. к решению вопросов о войне и мире. Этими специфическими условиями был тот «передаточный рычаг», который представлял собой Распутин, сообщавший верховной власти «директивы» биржевых дельцов – «так новейший этап капитализма уживался в России со средневековьем» (Семенников).

Легко себе представить, что квартира «божьего человека» могла, действительно, превратиться в какую-то «контору по обделыванию дел», как выразился «в высшей степени талантливый... комик», по выражению Хвостова, жанд. ген. Комиссаров, ведавший охраной Распутина, но не допускавшийся, впрочем, в «святая святых». Дела были самого «грязного свойства», – утверждал Хвостов, производивший в бытность министром «специальное» изыскание. Среди обделывавших свои коммерческие дела был и действ. ст. сов. Манус, вылетевший до известной степени из гнезда питомцев кн. Мещерского. Манус имел много козырей по сравнению со своим соперником в финансовом мире. По словам Хвостова, он дела обделывал через «кружок» шталм. Бурдукова – птенца того же гнезда, свитого в «Гражданине». Бурдуков де попросту состоял «на большом жалованье» у Мануса. С Бурдуковым были близки авторитетные для Царского Села адм. Нилов и фл.-ад. Саблин – Нилов влиял на Императора, а Саблин на Императрицу: «таково было с разных сторон обложение: если какое-нибудь дело нужно провести – с одной стороны скажет Распутин пророчески, что так надо, а с другой, А.Ф. скажет один, другой – Николаю II... И дело может быть проведено». Но по существу значение своего показания Хвостов совершенно аннулировал, указав на вопрос Родичева: «какие дела проводились?» – что через Бурдукова проводились «маленькие дела»: «права на жительство», постройка какой-нибудь «сухарной фабрики», льготы «Русскому Обществу Пароходства и Торговли» и т.д.

Имя Бурдукова в царской переписке упоминается лишь один раз в конце февраля в обстоятельствах, о которых будет рассказано ниже. Привлекать ко всем этим махинациям «маленького адмирала» – так звали в царской семье Нилова – совсем абсурдно. Этот преданнейший семье человек, – и его за это любили, – пользовался широко репутацией большого поклонника Бахуса – и только. Может быть, такое свойство и привлекало адмирала на обеды «по средам»⁵²⁰. Близких отношений с банкиром Манусом у него не было. Даже А.Ф. в одном из своих писем отметила глубокое возмущение манусовского сотрапезника, когда до него дошли неверные слухи, что Манус меняет свою фамилию и хочет получить «имя Нилова». «Как тебе это нравится», – в свою очередь негодовала А.Ф. Нилов к тому же был всегдашним горячим противником «старца», в силу чего придворному историографу казалось даже, что А.Ф. не могла и «слышать имени Нилова». Этот отзыв совершенно не подтверждается перепиской⁵²¹.

Саблин – человек, действительно, очень близкий семье: «он как бы частичка всех нас», – писала А.Ф. 20 октября 14г. Переписка устанавливает и непосредственные отношения между Саблиным и Манусом. Связь и на этот раз Хвостов определял своего рода наймитством. Саблин человек «бедный», а при Дворе жить без средств трудно – «несчастный фл.-ад. живет на две с половиной тысячи: ведь этого на чай не хватает».

По памяти Хвостов воспроизводил попавшее ему, в качестве министра вн. д., перлюстрированное письмо Саблина Манусу. Записка была якобы такого содержания: «Вы, Игнатий Порфирович, мне не приказывайте ругать Барка, вы три дня тому назад приказывали хвалить его – я его хвалил... Как же возможно сразу его ругать?» Эфемерная, может быть, записка, конечно, цитируется всеми, кто ставит своей задачей изобличение. Между тем она возбуждает сомнение, и не только в силу особых свойств Хвостова, не только в силу ее происхождения, но и по содержанию. Хвостов, враждебный Барку, человеку «немецкого склада», которого он «всячески поносил» в своей думской речи о немецком засилии, изображает Барка каким-то ставленником Мануса. Допустим, что это так, и не будем разбираться во всех хитросплетениях, которые связаны с разбором закулисных влияний в ходе правительственной машины⁵²². Во всяком случае этот человек «немецкой складки» и ставленник прямого «немецкого агента» (в представлении французского посла) проводил столь определенную линию, что Николай II в цитированном письме к английскому королю, считая «серьезным явлением, требующим борьбы» «сильно, но невидимо» чувствующееся «влияние некоторых наших банков, которые были до войны в германских руках», выражал твердую уверенность, что «Барк справится с этой трудностью». Заместитель Коковцева определенно держался тактики оппозиционных Горемыкину министров: в «нашей группе», собиравшейся «обособленно», Игнатьев перечислял Кривошеина, Поливанова, Харитонова и Барка. Он был, припомним, и в числе министров, подписавших августовское коллективное письмо.

Сделавшись министром вн. д., Хвостов с самого начала стал «валить» Барка и проводить на пост министра финансов своего свойственника гр. Татищева⁵²³. Данные против финансовой политики Барка Хвостов получил, – так он заявил в Чр. Сл. Ком., от Коковцева. На А.Ф. было оказано надлежащее воздействие и 13 ноября (15г.) она писала о Татищеве: «...Он очень предан тебе... очень любит Гр., не одобряет московское дворянство... уже далеко не молод. Он приходил к А. поговорить – видит ясно ошибки, сделанные Барком – вероятно, относительно займа и его фатальных последствий. Наш Друг говорит, что Татищеву можно доверять – он богат и хорошо знаком с банковским миром. Было бы хорошо, если бы ты повидал его... Я могу с ним познакомиться. Но только моя голова, я уверена, никогда не разберется в денежных делах – я так их не люблю. Но он мог бы ясно изложить свой взгляд на дела и помочь тебе советом». И через месяц: «Хвостов и многие другие благонамеренные люди находят Барка не на высоте положения... Он сам не чувствует себя очень твердо на своем посту с тех пор, как подписал это письмо с другими министрами, которые с тех пор почти все вышли в отставку – и поэтому старается более или менее поладить с партией Гучкова. Говорят, что умный министр финансов мог бы легко поймать Гучкова в ловушку и обезвредить его, лишив его денег от евреев. Гр. Татищев, которого я принимала... знающий человек, знает и глубоко уважает нашего Друга и в отличных отношениях с Хвостовым – даже в родстве с ним – человек очень преданный и желающий только блага тебе и России».

Из проекта назначения Татищева ничего не вышло, хотя Хвостов будто бы заручился согласием нового председателя Совета министров, т.е. Штюрмера. Вышел только шантаж, приведший Манасевича на скамью подсудимых. «Барк оказался сильнее, он действовал через Мануса», – пояснял Хвостов⁵²⁴. Манус действовал через Распутина, но и Хвостов до своего падения, т.е. в период, к которому относится подготовление почвы для своего свойственника, действовал через того же «Григория». Возможно, что «божий человек» мог совершенно бессознательно работать на два фронта – то рекомендуя Татищева, то отстаивая Барка. Не свидетельствует ли это, что он не был «только агентом определенной промышленно-банковской группы?» Но какой же смысл был при описанных самим Хвостовым условиях Манусу поручать Саблину «ругать» Барка? Надо отметить, что в осенние месяцы 15г. Саблин был почти все время в Ставке или на фронте. «Мне уже целые месяцы не приходилось говорить с ним наедине», – писала А.Ф. 7 янв. 16г.

Вообще роль Саблина представляется вовсе не такой грубо житейской, как изображал ее Хвостов. А.Ф. сама признает, что она «его направляла» во все годы близости Саблина к царской семье (20 сент. 15г.) и сумела сделать его одним из «близких» и «Григорию». Но осенью Саблин, как видно из писем, поколебался в своей мистической вере в Распутина. «Поговори с Η.П., – писала А.Ф. 20 сентября, – и дай ему понять, что ты рад пользоваться моим содействием. Он мне раз написал очень тревожное письмо о том, что мое имя слишком часто упоминается, что Горемыкин видается со мной и проч. Он не понимает, что моя обязанность, хотя и женщина, помогать тебе, где и когда могу, тем более во время твоего отсутствия. Не говори ему, что я об этом упоминаю. Но сведи разговор на эту тему с глаза на глаз. Муж его кузины в Думе и, может быть, он иногда пытается сообщить ему вещи в невероятном освещении или влиять на него. Он сказал Акселю Пистолькорсу, что я даю офицерам молитвенные пояски Григ. – какая чепуха!.. Я так редко видаю Η.П., что не приходится иметь длинных разговоров. А он так молод! Все эти годы я его направляла, а теперь он неожиданно вошел в совсем иную новую жизнь, видит, какие тяжелые времена мы переживаем и дрожит за нас. Он стремится помочь, но, конечно, не знает, как за это приняться. Боюсь, что Петроград наполнил его уши всякими ужасами. Прошу тебя, посоветуй ему не обращать внимания на то, что будут говорить. Это может хоть кого взбесить! Мое имя и без того слишком треплется гадкими людьми».

Своеобразно, что перемену Саблина в отношении Распутина А.Ф. приписывает влиянию никого другого, как Мануса. 7 января (16г.) она сообщает мужу, что ей удалось после долгих разговоров убедить Саблина побывать у «Друга» ..."Я много с ним говорила и рассказала ему все о большой перемене нынешним летом; он ее знал, что именно Он убедил тебя и нас в безусловной необходимости этой перемены ради тебя, нас и России. Мне уже целые месяцы не приходилось говорить с ним наедине, и я боялась заговорить с ним о Гр., так как знала, что он сомневается в Нем. Боюсь, что это еще не прошло, – но, если он увидит Его, то успокоится. Он очень верит Манусу (я не верю), и я думаю, это он восстановил его против нашего Друга. И теперь он зовет Его Распут., что мне не нравится, и я постараюсь отучить его от этой привычки». В конце концов, А.Ф. достигла своего и через несколько месяцев 7 сентября отмечала: «Η.П. был у нашего Друга. Он остался доволен им и тем, что через страдания совершенно вернулся к Нему и к Богу».

Изумительным образом примирение Саблина с Распутиным Семенников сопоставил с благополучным завершением как раз в сентябре вопроса о выпуске 350 милл. гарантированного правительством железнодорожного займа, который «распутиновцы» проводили, минуя Гос. Думу, в порядке верховного управления. Процитированные слова из письма А.Ф., относившиеся к Саблину, автор комментирует так: Распутин был «доволен» Саблиным, потому что Саблин удачно выступил передатчиком пожеланий банковского мира. Приходится остановиться и на этой закулисной стороне проведения железнодорожного займа. Она, быть может, сама по себе очень характерна для тогдашнего государственного режима, когда Дума с начала войны, по выражению Шингарева, утратила «какую-нибудь возможность правильно знать бюджет и распоряжаться расходуемыми суммами» (показания Чр. Сл. Ком.), ибо Дума при расколотости бюджета на две половины формально проверяла 3½ миллиарда в государственном бюджете и не касалась 25 миллиардов расходов военного фонда. История «закулисной стороны» займа служит как бы иллюстрацией «техники» проведения через верховную власть желательных для известных кругов решений, но если ее изложить более или менее по фактам объективно, то исчезнет та особая специфичность, которую хотят ей придать. История эта такова.

26 апреля А.Ф. писала про свидание с прибывшим с фронта Саблиным, который уезжал в этот же день: «Н.П. сказал мне в разговоре о предложении (вероятно, какого-нибудь банкира, но, по моему, оно превосходно) сделать немного попозже внутренний заем на миллиард на постройку железных дорог, в которых мы сильно нуждаемся. Он будет покрыт почти сразу, так как банкиры и купцы, страшно разбогатевшие теперь, сразу же дадут крупные суммы – ведь они понимают выгоду. Таким образом, найдется работа для наших запасных, когда они вернутся, и это задержит их возвращение в свои деревни, где скоро начнется недовольство – надо предупредить истории и волнения, заранее придумав им занятия, а за деньги они будут рады работать. Пленные могут все начать. В связи с этим найдется масса мест для раненых офицеров по линии, на станциях и т.д. Согласен ли ты с этим? Мы с тобой уже думали об этом, помнишь? Могу я переговорить об этом со Штюрмером, когда увижу его в следующий раз, чтобы разработать план, как бы это можно было сделать, а он может поговорить об этом с Барком?»

В указанной беседе, судя по письмам, и состоялось посредничество Саблина. Фраза А.Ф.: «мы с тобой уже думали об этом», вероятно, относится к тому еще времени, когда Царю была представлена в августе известная нам записка военно-морской комиссии Гос. Думы. В записке, между прочим, отмечалось, что «народ не понимает, почему не строят железных дорог, необходимых для обороны». Об этой записке предпочитают умалчивать при обследовании «закулисной стороны» рождения железно-дорожного займа 16г., а центр тяжести переносят на инициативу банкиров, в своих целях действовавших через «распутинцев»⁵²⁵. Психологически почва была подготовлена. Царь немедленно реагировал (27-го): «Твою мысль снова произвести большой внутренний заем... я считаю удачной – поговори, пожалуйста, об этом с Штюрмером и даже с Барком... Перед отъездом я приказал министрам выработать на много лет вперед обширный план постройки новых железных дорог, так что этот новый денежный заем как раз помог бы его осуществить». Об этом ответе Николая II также умалчивают, а между тем он показывает, что энергия, проявленная министерством пут. сообщ., разработавшим проект строительства железных дорог, объясняется во всяком случае не только «нажимом распутинцев». «Ну, Штюрмер нашел мысль о железнодорожном займе удачной и чрезвычайно своевременной, так как все ропщут по поводу железных дорог и охотно дадут деньги. Он пришлет ко мне Барка к 5 час.», – сообщала А.Ф. 2 мая. 8 июня Трепов докладывал Царю выработанный особым междуведомственным совещанием план постройки в ближайшее пятилетие 30 тыс. верст рельсовых путей и соответствующий законопроект был внесен в Гос. Думу. Заем был покрыт в несколько дней.

Проектируемое железнодорожное строительство требовало создания новых металлургических предприятий. Здесь мечты сталкивались с реальной действительностью. По мнению междуведомственного совещания, – докладывал Трепов Царю 25 июля, – производство металла в соответствии с потребностями железных дорог должно быть доведено до 500 милл. пудов (вместо 300). Алексеев в своей докладной записке 15 июля о создании должности верховного министра государственной обороны весьма пессимистически оценивал расчеты на проблематическое увеличение добычи металла при «угрожающем, почти трагическом положении» этого вопроса. Отмечая продолжающийся на фронте значительный недостаток огнестрельных снарядов, необходимых для полного развития наступательных операций, нач. штаба указывал, что «при теперешнем своем развитии промышленность, работая на оборону, по заявлению министра торг. и пром., получает всего 50% потребного ей материала». Прогнозы Алексеева были правильны. Председатель Совета министров 9-го октября всеподданнейше докладывал о положении металлургического дела (дальше цитируется, как и раньше, резюме, сделанное самим Штюрмером): «Разверстка металлов между артиллерийским ведомством и министерством путей сообщения на октябрь выполнена согласно плану артиллерийского управления; на ноябрь же месяц для нужд артиллерийского ведомства обнаружился недохваток в 1.200.000 пудов металла, необходимого для выработки тяжелых снарядов, что может быть устранено только путем уменьшения количества заготовляемых для ведомства путей сообщения рельсов. Военный министр, препровождая мне копию письма своего на имя Нач. Шт. Верх. Главнокомандующего обращается к сему последнему с просьбой дать указание о том, возможно ли, сохраняя норму выпуска металла для мин-ва путей сообщения, сознательно идти на уменьшение выделки снарядов для действующей армии. Е.И.В. соизволил указать, что он на другой день переговорит о сем с ген. Алексеевым». Ответ Алексеева при сопоставлении с докладом его 15 июля легко предугадать.

Трудно себе представить, каким образом изложенная выше эпопея, вполне укладывающаяся, если можно так выразиться, в рамки «обороны» или войны «до победного конца»⁵²⁶, может служить одной из наглядных иллюстраций к абсурдному тезису «марксистской» историографии, формулированной Семенниковым в работе, претендующей на научное изложение в таких изумительных словах: «Настоящее правительство России составляли таким образом такие лица, как Манус, Рубинштейн, Путилов и другие крупнейшие банковские дельцы. Агентами этих лиц по воздействию на правительственную политику были Распутин и А.Ф. Романова. Что касается самого Николая и официального правительства..., то они являлись простыми исполнителями воли того верховного банковского правительства, которое определяло общую правительственную политику». Специфичность тезиса заключается в презумпции, что металлургами, которым экономически стало выгоднее производить «рельсы», вступили на путь «пацифизма», и А.Ф. (для одних сознательно, для других бессознательно) сделалась как бы «агентом» миролюбивой политики того банковского центра который руководил металлургической русской промышленностью. Вместо того, чтобы просто сказать, что представители металлургической промышленности могли использовать свои влияния в целях воздействия на правительственную политику в своих экономических интересах (для промышленников «рельсы», действительно, могли быть выгоднее «пушек» при тенденции реквизирования заводов, работающих на оборону⁵²⁷) – из мухи сделали карикатурного слона. Впрочем, в данном случае, в перипетиях железнодорожного займа и пр. нельзя найти даже и «мухи» для обоснования необходимости заключения сепаратного мира с Германией и соответствующей тенденции верховной власти.

Базой для политических гипотез творцов «легенды» служит утверждение, что банковский центр, который руководил русской металлургией, был искони связан с таким же центром в Германии. Семенников проделал кропотливую работу, основываясь на данных, опубликованных за время существования советской власти, для того, чтобы доказать зависимость русской тяжелой индустрии от банков и в частности Международного, директора которого состояли одновременно руководителями крупных предприятий. Определенное влияние последнего сказалось на составе «совета», избранного съездом представителей металлообрабатывающей промышленности в Петербурге 26 февраля 16г.: он возглавлялся Протопоповым, проведенным в министры, трое должностных лиц принадлежали к составу правления Международного банка (Вышнеградский, Мещерский, Панафидинов), пятым был председатель правления Путиловского завода и правления Русско-Азиатского банка Путилов. Крупным пайщиком Международного банка, которому в 17-м году принадлежала 1/3 акций, состоял известный нам Манус...

В свое время Ленин по данным, приведенным в книге, выпущенной в Германии под псевдонимом «Agahd» («Grossbanken und Weltmarkt» 1914г.), и характеризовавшим «интимную сторону» деятельности русских банков, утверждал, что Международный банк, как и «Русский банк для внешней торговли», работал на ¾ «немецким капиталом». Дальнейшее обследование не подтвердило, однако, утверждения Ленина. Фактический материал, приведенный в работе Оля («Иностранный капитал в России») изданной в 1922г. «Институтом экономических исследований» при Нар. Ком. Фин., определял участие «немецкого капитала» в операциях Международного банка лишь в 1/3, а в Русском немного больше – 24 милл. на 60⁵²⁸. На русско-германский характер Международного банка, по мнению Семенникова, указывает то обстоятельство, что четыре директора, как германские подданные, должны были выбыть во время войны из состава правления. Исследователь устанавливает и связь Международного банка с теми предприятиями электрической промышленности, которыми при своих антинемецких изысканиях так интересовался фанатик «национализации русского кредита» Хвостов: «Русские электрические заводы Сименс и Гальске», «Общество электрического освещения 1886г.», «Русское Общество Всеобщей Компании Электричества», являвшиеся лишь филиалами соответствующих германских трестов.

«Капитал», конечно, «интернационален» и вложение немецких денег в русские банковские предприятия до войны само по себе ничего не доказывает или очень мало. Весь сыск о том или ином количестве паев в отношении немецкого влияния и сепаратного мира при перепутанности акционеров⁵²⁹ довольно пустое дело – в особенности, когда оно касается отдельных лиц. Легко представить себе, какие узоры можно было бы вырисовать на фоне действительности, напр., австрийских, французских и английских Ротшильдов, связанных между собой самыми близкими родственными узами! При желании почти каждый банк можно было бы поставить под немецкое влияние. Примером служит Русско-Азиатский банк, директором которого был финансист Путилов. Казалось бы, формально этот банк нельзя отнести к числу работавших на немецкие деньги, ибо на 60 миллионов капитала 36 в нем приходилось на капитал французский, 4 на английский и только 2 на немецкий, но во втором сокращенном издании своей книги Семенников, как то походя, считает тем не менее нужным установить связь его с банкирской конторой Варбурга (отчего не прибавить сюда и контору Мендельсона, где лежали царские деньги?), а Чернов, не только, как всегда, без критики следуя за своим источником, говорит уже о «глубоко идущих связях Русско-Азиатского банка и знаменитой фирмы «Берты» Круппа»...⁵³⁰.

Член Думы Пуришкевич в речи 19 ноября, по существу весьма поверхностной, изобличал попытки Протопопова «отравить Россию немецкой пропагандой» и сообщал о совещании, которое было организовано Протопоповым для субсидирования его газеты, и которое ассигновало на эти цели 5 милл. К числу «немецких» банков оратор относил и Азовско-Донской банк. Разоблачение это было построено на том основании, что семь из десяти приглашенных банков отказались, когда «поняли, в чем дело, и разобрались». «Все русские банки, – утверждал думский депутат, – те банки, где было больше всего русских денег, ушли, и остались Международный, Азовско-Донской и Русский для внешней торговли»... «Это три главных банка, которые работают в России на немецкий капитал»... Приводил Пуришкевич и цифры, неизвестно откуда заимствованные, для характеристики первенствующей роли немецких денег: 25 милл. в Аз.-Дон. банке, 40 в Международном, 45 в Русском для внешней торговли. В появившемся тогда же опровержении председателя правления «Русского для внешней торговли банка» Давыдова указывалось, что у Пуришкевича не было данных для установления факта участия иностранного капитала в деятельности банка, не принимавшего к тому же участия в финансировании проектировавшейся газеты⁵³¹; роль немецкого капитала в Аз.-Дон. банке позднейшие исследования установили в пропорции 8 к 60... Ленин считал, на основании «интимных» данных Агада, находившимся в «первой степени зависимости» от «Deutsche Bank» «Сибирский» банк, членом совета которого состоял российский канитферштан Манус, и в котором формально не зарегистрирована была наличность немецких денег. У некоторых советских исследователей филиалом Deutsche Bank стал «Объединенный банк», где лидерствовал нам известный уже по манасевичевскому шантажу свойственник Хвостова возможный кандидат в министры финансов и заместители Барка – гр. Татищев⁵³²; у других таким филиалом германского консорциума «Disconio Gesellschatt» станет СПБ. Учетный банк, в котором участие «немецкого» капитала исчисляют в пропорции 4 на 30, при отсутствии других паев иностранного происхождения и т.д. В конце концов позднейшие советские исследователи (в данном случае Ронин «Иностранный капитал и русские банки», на которого ссылается цитируемый нами Сидоров, произведший с своей стороны большую детализацию в подсчете), получили такие результаты: 5 банков «немецкой» ориентации с основным капиталом в 138 милл. имели немецких капиталов 54 милл. или 39%.

Я совершенно не чувствую себя компетентным разбираться в вопросах сложной банковской политики и могу указать лишь абрис тех возражений, которые напрашиваются и которые заставляют быть осторожным в отношении слишком категорических и скороспелых заключений. При теперешнем состоянии материалов (сами большевицкие исследователи, перед взором которых только и раскрыты тайники архивов, должны признать, что публикации из истории дореволюционного прошлого до последнего времени носили характер «партизанских прорывов») нет еще возможности конкретно проследить возможно двойственную политику банков с «немецким» уклоном даже в тех пределах, которые устанавливали письмо русского Императора английскому королю и сам министр финансов Барк, признавая, что до осени 16г. деятельность этих банков была «непроницаема» для государства. Нельзя опоры найти в беглых показаниях, данных Хвостовым в Чр. Сл. Ком. о расследовании, которое им производилось в качестве члена Думы и министра вн. д., и которое должно было показать, как немецкий капитал вел завоевание России, одновременно политическое и экономическое, т.е. «немецкое засилье». Хвостов отнюдь не был оригинален и отражал исконные опасения националистических кругов, враждебных политике Витте – привлечения иностранных капиталов для развития русской промышленности – и видевших в нарождавшихся коммерческих трестах лишь замаскированную форму внутренне-российской «государственной организации» враждебных России иностранных держав; при таком предвзятом взгляде на политические задания синдицированной псевдо-русской промышленности изучение «пружин» немецкого капитала в России целиком солидаризировалось с элементарно-грубыми приемами контрразведки и сводилось к изысканию корней шпионажа в «немецком засилии» во время войны⁵³³. Не более прочную базу дает, конечно, и кавалерийский наскок Комиссии ген. Батюшина, возникшей по инициативе Ставки: Алексеев в письме председателю Совета министров 30 августа (16г.) настаивал на «неумолимой» борьбе со спекуляцией банков, направляемой «чьей-то злою рукою» и угрожающей принять размеры «государственного бедствия» (доклад Штюрмера 10 сент.). В связи с настоянием нач. штаба Совет министров в порядке 87 ст. экстренно провел закон о предоставлении министру финансов права банковских ревизий. В докладе 10 сентября Штюрмер разъяснял, что вопрос о контроле банковских учреждений поднимался в правительстве еще весной, но тогда признано было необходимым провести закон в нормальном порядке, так как подобное мероприятие, совершавшее переворот в финансах страны, могло бы вызвать возражение со стороны Гос. Думы.

Оставим в стороне вопросы о шпионаже и содействии врагу в контрразведочном смысле, с чем неразрывно сплетался в глазах современников спекулятивный характер некоторых банковских операций. Будем говорить лишь о том пацифизме, который порождала экономика. Можно усмотреть некоторую логичность в лапидарной формулировке выводов большевицкой историографии, сделанной Семенниковым: «Через Протопопова... правительственная власть непосредственно соединилась с руководящей группой промышленников металлургистов. Металлургическая промышленность стояла в тесной зависимости от банков, среди которых руководящую роль играл Международный коммерческий банк. Этот последний... являлся в сущности обществом – дочерью берлинского «Учетного Общества». Но пока выводы в смысле доказательства висят в воздухе – уже прежде всего потому, что основное положение недоказуемо: советские же экономисты убедительно доказывают, что в русской металлургии, основным производством капиталистического мира, почти «монополистами» были французский и бельгийский финансовые капиталы. Ничто не дает возможности установить действительную наличность такого банковско-промышленного центра, который, как бы персонифицируя «русскую партию мира», занимался подготовкой сепаратного мира. Формальный метод доказательства, к которому здесь прибегают, приводит к установлению своего рода коллективной ответственности, напоминающей сказочку о дедке и репке.

Приведем одну иллюстрацию рискованности такого метода исторических изысканий. Существовало Русское Транспортное Общество – особенно заподозренное националистом Хвостовым, как центр шпионажа. Председателем в нем был Манус, главным пайщиком Международный банк, членами правления состояли Путилов и Бурдуков. Другой «духовный сын» Мещерского, многоликий писатель финансист Колышко состоял участником многих предприятий Мануса, как «Общества Брянских заводов», «Петербургского вагонного завода» (одним из директоров последнего числился и Путилов). Колышко несколько раз весной 16г. ездил за границу по поручению металлургического треста, – так утверждали газеты революционного времени. Заманчиво, по своей упрощенности, связать их всех в нечто единое, сплетя экономические вопросы непосредственно с немецкой интригой, ведомой заправилами Deutsche Bank или Disconto Gesellschaft; за возможную «тесную смычку» одного сделать ответственными всех и заставить Вышнеградского (Международный банк), Путилова и др., приглашаемых в Особое Совещание по обороне и т.д., играть по меньшей мере двойственную роль⁵³⁴. Это и был путь контрразведки, пытавшейся в свое время обвинять Путилова в германофильстве. Как будто, французский посол не заподозревал соратника Мануса по коммерческим делам, бывшего директора кредитной канцелярии и тов. мин. фин., в этом грехе, ибо, как видно из дневника Палеолога, директор Русско-Азиатского банка находился в числе доверенных людей во французском посольстве – это было тем более естественно, что Путилов был тесно связан с представителями французской промышленности в России. Если взять ранние записки Палеолога, то логическим путем можно прийти к заключению, что Путилов при своем крайнем пессимизме должен был скорее сочувствовать миру. В ноябре 15г. он высказал Палеологу уверенность, что русские долгое время не выдержат войны, которая их изнуряет. А раньше, 20-го мая, в дневнике записано такое его отчасти пророческое предвидение: дни царизма – единственной связи национального единства России, сочтены. Революция неизбежна. В России революция может быть только разрушительной, так как образованный класс представляет в стране ничтожное меньшинство и не имеет влияния на массы. Буржуазия и интеллигенция дадут сигнал к революции, думая спасти Россию. Революция буржуазная перейдет в революцию рабочую, а потом крестьянскую... Начнется невероятная анархия – десять лет анархии. Судя по дальнейшим записям дневника, пессимизм Путилова вел его однако отнюдь не на путь содействия замыслам «придворной партии», к заключению мира с Германией, а сочувствия, по крайней мере в беседах в буржуазных и великосветских салонах, дворцовому перевороту, который преследовал цели противоположные. Во всяком случае пацифизм этого «крупного металлургиста и финансиста» должен был вести не в объятия с заправилами Deuteche Bank.

Конец венчает дело. И несколько слов о последующей эволюции того русского банковского органа печати, который по заявлению Пуришкевича, сделанному с трибуны Гос. Думы, должен был обслуживать интересы враждебных держав, как нельзя лучше показывает эфемерность стройной по внешности схемы. «Конечно, открыто защищать в этой газете интересы Германии невозможно, – говорил Пуришкевич, – но газета будет охлаждать русский патриотизм». А газета на практике оказалась не только на «крайне империалистической позиции», но и резко враждебной Протопопову, б. председателю Совета металлургических съездов и министру вн. д., с именем которого связывалась возможность осуществления пацифистских надежд. Странные пацифисты, дававшие деньги на издание ярко шовинистической газеты, подрывавшей то дело, которому призвана была служить! В революционные дни как раз «Русская Воля» с исключительной настойчивостью развивала положение, что «придворная партия» опиралась на банки, организованные при содействии немецких капиталов – вероятно, основанием для этого был только тот факт, что во главе Международного Банка стояло лицо с высоким придворным званием. Гораздо более логично поступали банки «немецкой ориентации» в тех случаях, когда субсидировали во время войны литературные органы Максима Горького, которые довольно определенно проводили тенденции, получившие по несколько топорной терминологии того времени, не покрывавшей существовавших политических оттенков, общее название «пораженческих».