Глава вторая. Византийская мечта

«Несмотря на видимое сочувствие к этим германским шагам Ал. Фед., – заключает Семенников, – Романовы не могли пойти на переговоры хотя бы уже потому, что только что перед тем они были подкуплены союзниками обещанием Константинополя и, кроме того, они опасались, что сепаратный мир может вызвать революцию». Если это так, то как мог принц Гессенский «заручиться согласием на благоприятный прием Васильчиковой»? Подобное признание само по себе аннулирует, по крайней мере в отношении 1915г., те произвольные толкования, которыми обильно уснащены комментарии сценария исторического фильма «Романовы и сепаратный мир». В это время «Романовы» (не только Ник. Ал., но и Ал. Фед.) с искренним негодованием отрицали самую мысль о возможности сепаратного мира. Константинопольская проблема не могла играть здесь никакой роли уже по той причине, что расплывчатые предположения немецких эмиссаров шли в разрез с традиционными, реалистическими тенденциями, которые наметились в русской правительственной политике по этому вопросу.

Приобретение Босфора и Дарданелл – свободный выход из Черного моря – искони считалось националистической политикой осуществлением исторических задач России. «Дай Бог, нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты», – положил резолюцию в 1882г. Александр III на докладе посла в Константинополе Нелидова, первого паладина идеи «занятия проливов». «Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть», – заключал Император... Еще определеннее высказался через три года Монарх в письме к ген. Обручеву 24 сентября 1885г. по поводу балканской политики: «...у нас должна быть одна и главная цель – это завоевание Константинополя, чтобы раз навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках». Но Александр III признавал, что до этого идеала еще «далеко»...

Сын свято блюл заветы отца. В течение всего его царствования дипломаты искали «удобного момента», о котором говорил отец, для того, чтобы положить «навсегда» в карман «ключи от своего дома». Проект захвата Босфора не раз обсуждался в 90-х г.г. по инициативе того же Нелидова, и слово «навсегда» Николай II собственноручно приписал к протоколу царскосельского совещания 23 ноября 1896г. На деле сознание собственного бессилия (отсутствие достаточного флота) и опасение того, что «дряхлеющую Турцию» может заменить другое государство, заставляли держаться политики status quo. Генеральша Богданович, отмечая тогдашние разговоры, прямо ставит в своем дневнике вопрос: русские или англичане займут Константинополь. Военный министр Куропаткин в дневнике, записывая свою беседу с Витте, так определил несколько гиперболически положение перед русско-японской войной: «У нашего Государя грандиозные в голове планы: взять для России Манчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы... Мы министры... задерживаем Государя в осуществлении его мечтаний и все разочаровываем, он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России...» (Витте якобы вполне присоединился к этому «диагнозу»). В 1908г., когда России грозила война с Турцией, за спиной которой стояла Германия, вел. кн. Ник. Ник., председатель Совета Государственной Обороны, требовал похода на Константинополь (Дневник Поливанова). В 1911–12 г.г. русская дипломатия настойчиво, но безуспешно, пыталась добиться от французского правительства, взамен признания Россией мароккского протектората, признания Францией русских интересов в вопросе о проливах. Извольский настаивал на изменении традиционной политики Франции на ближнем Востоке, сводившейся к неделимости Турции, и на предоставлении России свободы действия в отношении Константинополя.

«Исторический» вопрос о проливах более остро выдвинулся в Балканскую войну – в годы ослабления Отоманской империи, когда он «мог быть поставлен на очередь независимо от желания России, которая не могла, – по мнению, высказанному мин. ин. д. Сазоновым – «допустить укрепление на берегах их (проливов) какой-нибудь иной державы». Довольно решительный в своих суждениях и несколько экспансивный Родзянко вспоминает, как он рекомендовал Царю в предпасхальном докладе в 1913г. «воспользоваться всеобщим подъемом» («славянская манифестации» в Петербурге) и «идти на Константинополь». «Война будет встречена с радостью и поднимет престиж власти», – утверждал председатель Гос. Думы, указывая на всеобщее недовольство внешней политикой правительства: «русская дипломатия своей нерешительностью заставляет играть Россию унизительную роль». Государь «упорно молчал». Но в это время шла уже усиленная подготовительная работа в военно-дипломатических кругах²⁶. Поэтому не приходится придавать большого значения декларативным, в момент «сближения с Германией» заявлениям Царя Вильгельму II о том, что Россия не имеет никаких притязаний на Стамбул и Дарданеллы, и что Турция должна сохраниться в неприкосновенности и оставаться «привратником Дарданелл». (Впрочем, о таких заявлениях Николая II мы знаем только со слов Вильгельма).

«В сознание русских государственных людей, – говорит Сазонов в воспоминаниях, – да и всякого образованного русского (не слишком ли смелое и весьма сомнительное обобщение!) уже давно проникло убеждение, что будущность русского государства зависит от того разрешения, которое получит вопрос о проливах²⁷, но никогда не приходила в голову преступная мысль затеять европейскую войну, чтобы разрешить его в нашу пользу». Опубликованные ныне материалы вносят существенный корректив к этому категорическому утверждению руководителя русской внешней политики накануне европейской войны, который старается опровергнуть «небылицы» о его причастности к существовавшим будто бы замыслам и агитации «военной партии» («легенду» эту усиленно поддерживала, конечно, националистическая печать в Германии).

Оставляя в стороне перипетии сложной дипломатической игры, связанной с противодействием агрессивной политике германского империализма на Ближнем Востоке, напомним лишь о заключительном аккорде в преддверии уже европейской войны. Момент этот сильно затушеван в воспоминаниях Сазонова. Он рассказывает о «безотрадном впечатлении» «полной военной неподготовленности» России, которое он вынес из созванного им с «разрешения Государя совещания 8 февраля 1914 года для обсуждения тех мер, к которым Россия могла быть вынужденной прибегнуть... для защиты своих интересов» – речь шла о возможности «наступательного движения в направлении Константинополя и проливов». Министр ин. д. увидал, что «если мы и были способны предвидеть события, то предотвратить их не были в состоянии». Следует несколько расшифровать это слишком общее заключение.

Сазонов не говорит, что совещанию 8 февраля предшествовало другое более узкое, министерское совещание 31 декабря в связи с докладом, представленным министром ин. д. носителю верховной власти. Вопрос шел о давлении на Порту (финансовый бойкот и занятие Россией, Францией и Англией некоторых пунктов в Малой Азии) в целях добиться ликвидации германской военной миссии ген. Лиман фон Сандерса в Константинополе (эта миссия, по выражению Сазонова в воспоминаниях, означала фактический «захват Германией власти в Константинополе»). Министр указал Государю, что при таком решении вопроса «не исключена возможность активного выступления Германии»: «в этом случае решение вопроса может быть перенесено из Константинополя и Турции на нашу западную границу со всеми последствиями, отсюда вытекающими». 23 декабря записка Сазонова была одобрена Царем. На «Особом Совещании» 31 декабря (в составе председателя Совета министров, министра ин. д., военного, морского и нач. ген. штаба), сазоновская позиция встретила возражения со стороны Коковцева, считавшего желательным воздержаться от таких способов «принуждения» в отношении Турции, которые «повлекут» за собой «неминуемую войну с Германией»: «желательна ли война с Германией и может ли Россия на нее пойти?». Генералы Сухомлинов и Жилинский «категорически» заявили «о полной готовности России к единоборству с Германией», не говоря уже о столкновении один на один с Австрией, но считали маловероятным «такое единоборство» – «дело придется иметь со всем Тройственным Союзом»... Сазонов столь же категорически высказался за решительные меры воздействия, полагая риск вмешательства Германии минимальным при «сплоченном единстве» держав Тройственного Согласия. Совещание пришло к выводу, что «не представляется возможным прибегнуть к способам давления, могущим повлечь войну с Германией, в случае «необеспеченности активного участия, как Франции, так и Англии, в совместных с Россией действиях».

В промежуток между первым и вторым совещанием Коковцев должен был покинуть пост председателя Совета министров. В совещании 8 февраля под председательством уже Сазонова обсуждались не теоретические вопросы, а совершенно конкретный проект самостоятельной десантной операции против Константинополя. Представители сухопутного военного командования (Жилинский и Данилов), считая, что «борьба за Константинополь вряд ли возможна без общеевропейской войны», полагали, что «возможность этой операции зависит от общей конъюнктуры начала войны». Экспедиция в Константинополь, по их мнению, возможна лишь «при отсутствии борьбы на западном фронте или благоприятном на нем положении вещей»: «успешная борьба на западном фронте решит благоприятно и вопрос о проливах». Представитель морского ведомства кап. Немиц находил, что подобная точка зрения была бы целесообразна, «если бы на пути к проливам и Константинополю мы, действительно, имели того же главного противника, что и на западном фронте, т.е. германо-австрийские силы. Тогда, очевидно, единственной задачей было бы разбить германскую и австрийскую армии, после чего, диктуя свою волю в Берлине и Вене, мы получили бы проливы. Но в действительности, положение представляется по мнению морского ген. штаба в ином виде. На пути к проливам мы имеем серьезных противников в лице не только Германии и Австрии. Как бы ни были успешны наши действия на западном фронте, они не дадут нам проливов и Константинополя. Их могут занять чужие флоты и армии, пока будет происходить борьба на нашей западной границе»! Немиц считал поэтому, что «мы должны одновременно с операциями на западном фронте занять военною силою Константинополь и проливы; дабы создать к моменту мирных переговоров совершившийся факт нашего завладения ими. Только в таком случае Европа согласится на разрешение вопроса о проливах на тех условиях, на которых нам это необходимо».

Какие же решения были приняты на совещании, которое произвело столь удручающее впечатление на председателя? – вопрос о наступательной «десантной операции в Черном море, имевшей объектом Константинополь и его проливы» откладывался по связи с проектом развития черноморского флота и, как видно, из позднейшего (за месяц до войны) доклада морского ген. штаба намечался на время «после 1917 года». «Через несколько дней после того, что совещание собралось – заключает свою мемуарную повесть Сазонов – несмотря на его секретный характер, оно стало известно германскому посольству и возбудило в нем большое беспокойство. Дело тайного осведомления было хорошо поставлено германским правительством, которое обыкновенно быстро получало секретные сведения через своих негласных агентов. Менее хорошо обстояло дело с выводом правильных заключений из добываемых таким путем сведений. Так, напр., в данном случае наше февральское совещание, при передаче в Берлин, получило окраску заговора против целости Оттоманской Империи и угрозы Европейскому миру»... В литературе немецкой «совещание 8-го февраля приводится в доказательство того, что Россия была зачинщицей мировой войны, вызванной ею для завладения Константинополем и проливами. Большевики, оказавшие старой русской дипломатии обнародованием так называемых секретных документов большую услугу, обнаружив перед лицом всего света миролюбие Императорской политики... в числе других документов издали и протокол означенного совещания, из которого всякий непредубежденный читатель легко составит себе понятие об истинном значении тех мер, которые на нем обсуждались, и которые носили исключительно предварительный характер и имели в виду отвратить от России одну из величайших опасностей, которые могли угрожать ее государственному существованию» (?!).

Слишком необъятен вопрос о «виновниках» войны... Приведенная справка должна показать только реальные контуры, в которых вырисовывалась константинопольская проблема в сознании руководящих правительственных кругов России накануне войны.

Жизнь легко расстраивает теоретические калькуляции. Мировая война и участие в ней Турции уже в том же 1914 году непосредственно поставили вопрос о давно жданной реализации «исторической задачи». Информаторы французского посла в Петербурге – из «Москвы, Киева, Харькова» – чрезвычайно преувеличили общественное возбуждение, порожденное возгоревшейся «византийской мечтой». «Эта война не имела бы смысла для нас, если бы она не предоставила нам Константинополя и проливов... Царьград должен принадлежать нам и нам одним. Наша историческая миссия, наш священный долг водрузить крест православия... на куполе св. Софии... Россия не будет избранной нацией, если она в конце концов не отомстит за вековой позор для христианства» – в таких словах Палеолог подводит итог суждений, распространенных в. кругах «политических, религиозных, университетских и еще более dans les regions obscures de la conscience russe». Эта «историческая задача» России на берегах Черного моря, завещанная от предков, была в самых общих чертах охарактеризована в октябрьском царском манифесте по поводу вступления Турции в войну на стороне центральных держав. По словам Сазонова Царь принял его доклад о проливах²⁸ «с чувством глубокого удовлетворения» и сказал министру: «я вам обязан самым радостным днем моей жизни».

Как видно из записи Палеолога, фраза манифеста об исторической задаче, поставленной перед Россией – фраза, которая представлялась послу словно выхваченной из загадочных книг каких-то Сибилл, вызвала некоторое беспокойство у союзников, ибо осуществление «византийской мечты» шло наперекор традиционной французской политике сохранения Status quo в Оттоманской империи (наиболее ярким ее выразителем является дипломат-историк Ганато) и нежеланию англичан допустить Россию к «ключам» Черного моря. Осторожный Палеолог поспешил запросить Сазонова и получил неопределенный ответ от министра ин. д., что Россия вынуждена требовать солидных гарантий относительно Босфора, что же касается Константинополя, то министр охотно оставит туркам старую византийскую столицу с большим огородом вокруг. Пока французский посол в Петербурге информировался, во Франции думали, – Англия разрубила – пока еще словесно, – гордиев узел: первого ноября английский посол в Петербурге Бьюкенен в присутствии Палеолога торжественно заявил Сазонову, что английское правительство признает, что вопрос о проливах и Константинополе должен быть разрешен всецело согласно желаниям России.

Вопрос о проливах в русской дипломатии, как мы видим, имел уже свою историю, последним этапом которой до войны было совещание 8 февраля – захват Константинополя и проливов должен быть произведен русскими руками. Министр ин. д. счел необходимым обратиться в Ставку с запросом о возможности самостоятельного осуществления Россией операции по завладению проливами. Приняв всецело аргументацию морского ген. штаба, высказанную в речи кап. Немица на совещании 8 февраля, министр указывал, что ни победы на австрийской и германском фронтах, ни меры дипломатического воздействия не дадут овладения проливами «без самостоятельной военной операции в Турции». Верховный Главнокомандующий вел. кн. Ник. Ник. через представителя мин. ин. д. в Ставке кн. Кудашева ответил совершенно определенно: «одни мы захватить проливов не можем ни под каким видом», а нач. штаба ген. Янушкевич официально сообщил, что «вопрос о выделении особых сил на овладение проливами не может быть поднят раньше достижения... решительного успеха над... западными противниками».

Инициатива неизбежно переходила к союзникам, и это вызывало опасение в некоторых националистических кругах. Сазонов, сообщая Кудашеву о предположениях лорда Китчинера предпринять военные действия союзного флота против Дарданелл, полагал, что, если Россия в настоящее время не может при овладении проливами сыграть «подобающую ей роль», было бы целесообразней настаивать перед союзниками на том, чтобы отложить действия против Дарданелл. Опасения Сазонова, очевидно, целиком не разделялись в Ставке. Великий Князь в официальном ответе Китчинеру и в личном разъяснении великобританскому военному представителю в Ставке, ген. Вильямсу, безоговорочно признал с военной точки зрения выгодным всякий удар, нанесенный Турции, но не мог обещать содействия (предполагалось, что в мае русская эскадра сможет принять участие в военных действиях). Ген.-кварт. Данилов, с своей стороны, разъяснил Кудашеву: «скажите С.Д. (Сазонову), чтобы он отнюдь не «расхолаживал англичан. Пользу предприятие их принесет несомненно, удастся ли оно или нет»; при этом генерал прибавил, что «мы и не думаем чужими руками жар загребать, что, впрочем, нам и не придется, так как англичане, если бы им и удалось овладеть проливами, уничтожить турецкий флот и навести страх на столицу Оттоманской империи, то и тогда не смогут овладеть этой столицей: никакой десант, который они могли бы высадить, не в состоянии был бы одолеть турецкую армию, которая не отдаст же без боя столицу». «Если принять это обстоятельство – писал Кудашев Сазонову 12 января – то, по мнению ген. Данилова, мы ничем не рискуем, поощряя англичан к осуществлению их предположения. Что же касается до общего вопроса завладения нами Босфором, то это не может быть сделано нами «между прочим». Он самым внушительным образом пояснил: завоевание Босфора потребует отдельной войны, а будет ли Россия способна вести эту отдельную войну и захочет ли, в этом он глубоко сомневается.

Если такие сомнения наблюдались у военных специалистов, то их не было лично у Императора: он не колебался в принятом решении. Через три недели Кудашев писал Сазонову, что Янушкевич сообщил ему «волю Государя», признающую только одно решение вопроса – «присоединение обоих проливов». В связи с этим создался эфемерный проект «посадить один из кавказских корпусов на транспорты и выслать его к Босфору на случай удачи прорыва проливов», к чему Кудашев отнесся весьма скептически, считаясь с наличностью «нашего бессилия». «Я не сомневаюсь в том, что наши союзники... тут же предложат нам осуществить наши намерения на Босфоре» – писал он Сазонову 10 февраля: «Но так как мы не сможем этого сделать, то самым естественным домогательством наших союзников явится заключение мира с Турцией, с приобретением соответственных экономических и иных выгод, с упразднением германского влияния и т.д... Таким образом разрешения вопроса о проливах «в согласии с нашими интересами», как понимаем это разрешение все мы, дорожащие историческими заветами нашей родины, не последует. С этим неумолимым фактом надо не только считаться, но, по моему глубокому убеждению, надо с ним примириться, подготовляя к нему постепенно и наше общественное мнение. Ничто так не опасно, как закрывать глаза перед действительностью и обольщать себя неосуществимыми мечтами, как бы дороги они ни были для нас».

Ясно, что утверждения в воспоминаниях тогдашнего руководителя иностранной политики Великобритании лорда Грея, что Дарданелльская операция «едва не разрушила» союзнических отношений с Россией, сильно преувеличены, поскольку речь идет о тех опасениях, которые в русских правительственных кругах вызывала эта операция. Колебания в гораздо большей степени были у самих союзников, вынужденных перед определенными требованиями отступить от своей традиционной политики и в то же время считаться с общественным мнением демократической Зап. Европы, которая всегда боялась воинствующего панславизма – «агрессивного русского империализма», по выражению Масарика. Дипломатия Сазонова должна была убедить союзников в необходимости пойти на такой шаг²⁹, но это согласие в данном случае необходимо было не для поддержки колеблющейся воли русского монарха, не для того, чтобы отклонить его от перспектив сепаратного мира, которые вырисовывались в происках Германии – так пытаются представить дело мемуаристы-дипломаты. Подобный намек можно найти в воспоминаниях Грея: «Из Петрограда пришло пожелание выяснить константинопольский вопрос с указанием, что это необходимо для спасения положения Сазонова, это не был блеф, это была реальная опасность». «Делькасэ сказал мне – записывает, с своей стороны, английский посол в Париже лорд Берти – что Германия делает отчаянные усилия, чтобы оторвать Россию от союзников». В чем проявились на первых порах эти «отчаянные усилия» Германии? Вероятно, дело было в тех преувеличенных слухах, на которые падки были дипломаты, и которые были, напр., зафиксированы в особой телеграмме в середине февраля японским военным агентом в Петербурге: «передают, что действия против Дарданелл предприняты Англией и Францией для того, чтобы не допустить перехода проливов во власть России». Слухи, конечно, усиленно распространяли немцы: в марте Грей переслал Бьюкенену копию телеграммы из Стокгольма, в которой местный посланник сообщал, что от лица «весьма близкого с германским посланником» (ф. Луциусом) он узнал, что «последний распространяет в печати слух, будто бы Англия и Франция заключили сепаратное соглашение о Константинополе. Цель соглашения помешать переходу Константинополя во владение России».

Нет дыма без огня. Мемуары Сазонова рассказывают, с каким трудом претворялось слово в дело. Эту повесть о двойственности и противоречивости даже официальной политики можно было бы пополнить воспоминаниями иностранных дипломатов и документами, в изобилии собранными в сборнике «Константинополь и проливы». Лорд Берти, «враждебно настроенный к русской политике (Сазонов), передает, напр., что в первые дни бомбардировки Дарданелл союзническим флотом в Париже наблюдалось «возрастающее чувство подозрения в отношении русских поползновений на Константинополь». Присоединялись и интриги балканских государств, притязавших в той или иной мере на старую Византию. Большую активность в этом отношении развивал греческий премьер Венизелос, готовый предоставить союзникам греческие силы для овладения Дарданеллами. Венизелос усиленно пропагандировал мысль, что при захвате Дарданелл, Константинополь должен сделаться интернациональный городом, так как Франция и Англия не могут допустить, чтобы «Россия... стала всемогущей на Востоке». Против участия греков в дарданелльской операции решительно возражал Сазонов, телеграфировавший 2 марта Извольскому и Бенкендорфу (т.е. в Париж и Лондон), что Россия «ни при каких условиях не может допустить» участие греческих войск при вступлении союзников в Константинополь. Творец «нелепой попытки» форсировать Дарданеллы без расчета на десант, Черчилль, ставивший Россию на «задний план» в своей болгарской попытке, готов был приложить «все свои силы, чтобы помешать России завладеть Константинополем». Грей отклонил греческую инициативу, боясь провоцировать выступление одной из претенденток на «византийское» наследство – Болгарии: Фердинанд Кобургский, видевший в Константинополе «сосредоточение» всех болгарских задач, изображался уже на марках в порфире и короне визанского императора...

В насыщенной атмосфере этой закулисной дипломатической кухни действительно рождались сомнения у некоторых вождей русских националистов. Ближайший сотрудник Сазонова, кн. Гр. Трубецкой – русский посол в Сербии и кандидат на должность «генерального комиссара» в Константинополе – с весьма большой определенностью пишет Сазонову 13 февраля: «Для меня борьба с Германией и Австрией и союз с Францией и Англией только средство для достижения этой народной цели», т.е. реального осуществления «византийской мечты». «Не может быть безразлично, мы или наши союзники завладеют проливами» – спешит телеграфировать официальный корреспондент мин. ин. дел. «Одно их участие с нами в этом деле является уже прискорбным, ибо создает опасные для нас права в конечном разрешении вопроса. Завладение же проливами без нас было бы прямо пагубно и в этом случае Константинополь стал бы в будущем могилою нынешнего нашего союза». Но национал-либерал кн. Трубецкой идет в своих опасениях еще дальше: «Проливы должны быть наши»... – пишет он 9 марта: «Можем мы это получить с Францией и Англией против Германии, тем лучше. Не можем, тогда лучше то же получить с Германией против них». Ведь это признание допустимости сепаратного мира! Если были такие точки зрения, зачем приписывать их исключительно «Романовым», совершенно чуждым, по крайней мере в этот момент, подобной психологии? Если надо было «спасти» положение Сазонова, то это надо было сделать перед общественным мнением, выражаемым националистическими кругами, подозрительность которых не могла быть возбуждена не появившейся еще на сцене Васильчиковой...

В январской сессии Гос. Думы (27 января 16г.) министр ин. д. счел нужным в связи с правительственной декларацией, оглашенной премьером Горемыкиным (в ней упоминался Константинополь), сказать о проливах. Его слова были подхвачены депутатами Ковалевским и Милюковым, говорившим об осуществлении тем самым национальных задач. Палеолог рассказывает, что в перерыв обступившие его депутаты – Милюков, Шингарев, Протопопов, Маклаков говорили ему, что русский народ не примет мира, который не даст Константинополя России. Так думает вся «истинная Россия» – утверждал якобы Шингарев³⁰. От этой «всей России» говорил через три недели Сазонов английскому и французскому послам – он убеждал их в необходимости пойти дальше общих фраз (Бьюкенен признает, что его ноябрьское заявление «не было достаточно точным, чтобы надолго удовлетворить русское правительство») и официально продекларировать присоединение Константинополя к России, как признал это уже английский король в беседе с русским послом в Лондоне Бенкендорфом.

18 февраля при представлении ген. По Царь заявил Палеологу, что Константинополь и Фракия должны быть присоединены к его Империи, и что он, со своей стороны, «авансом» соглашается на все те округления, которые пожелает Франция в отношении своих границ к Германии. Через пять дней Палеолог получил принципиальное согласие французского правительства на предоставление России «блестящего приза»; оно выговаривало себе компенсацию в Сирии, где Франция будет творить «дело цивилизации». Английское правительство через Бьюкенена 1 марта также дало свои гарантии при условии признания нейтральных зон в Персии в «британской сфере». Эта вербальная нота (закрепленная позже «меморандумом», составленным Бьюкененом на основании полученной им из Лондона инструкции), пребывавшая в тайниках дипломатических канцелярий, очевидно, не могла воздействовать на широкие общественные слои, которые оставались довольно равнодушными к осуществлению «исторической мечты». С достаточной образностью с своей церковной точки зрения выразился по этому поводу в апреле арх. Антоний Волынский в письме к своему другу киевскому митрополиту Флавиану: «Соколов (проф. ист. дух. академии), конечно, будет докладывать о Царьграде, которого русским все равно не отдадут англичане – да и лучше, чтобы не отдавали, ибо что хорошего обращать св. град тот во второй Петербург».

Из пометки имп. Николая II видно, что его вполне удовлетворили результаты, которых добился Сазонов, и никаких опасений у него не было: «В течение дня – писал он из Ставки жене 9 марта – у нас была продолжительная беседа – Н. (вел. кн.), Сазонов. Янушкевич и я, – закончившаяся к нашему взаимному удовольствию». Очевидно, все четыре собеседника стояли приблизительно на одной и той же выработанной раньше позиции, что Константинополь фактически будет принадлежать России только в том случае, если он в окончательной форме будет завоеван. Поэтому пропаганда из Германии с половинчатым решением не могла оказать влияния на Императора, и не было надобности «шантажировать» союзников проектами «сепаратного мира». Каковы же были настроения А.Ф.? Их можно установить по интимной переписке ее с мужем. Едва ли возникали у нее какие-либо сомнения, когда, перечитывая то, что «Наш Друг» писал, посетив Константинополь (т. е. изданные от его имени «Размышления»), она с присущей ей повышенностью чувств замечала: «О, что за великий день, когда будет отслужена опять обедня в Св. Софии... Только ты дай приказание, чтобы не разрушалось и не портилось ничего, принадлежащего магометанам. Мы должны уважать их религию, так как мы христиане, слава Богу, а не варвары». В письмах А.Ф. нельзя найти и намека на те опасения, которые рождались в предвидениях некоторых прозорливых националистов³¹. Но еще более знаменательно, что в ноябре, когда стратегическое положение на русском фронте отодвинуло осуществление исконной «мечты» в отдаленное будущее, когда у союзников стала нарастать та «враждебность» к русским претензиям, о которой сообщал из Парижа Извольский Сазонову, и в обществе начали говорить о пересмотре международного решения константинопольской проблемы, у А.Ф. такого сознания нет. «Чорт побери эти подводные лодки – писала она 8 ноября – они мешают нашему флоту и высадке. А там в то время могут набрать большое количество войск. Он (т.е. Распутин) хочет, чтобы в этот день, когда наши войска войдут в Константинополь, во главе шел один из моих полков – не знаю, почему³². Я сказала, что это будут наши дорогие моряки, хотя они и не мои – они сердцем к нам ближе всех». Слова А.Ф. тем более знаменательны, что они были написаны в период якобы подготовки «исподтишка» (Чернов) приезда Васильчиковой с предложением сепаратного мира во имя удовлетворения цареградских мечтаний и желания в силу подозрения, внушенного предшествующими письмами Васильчиковой, так или иначе ликвидировать галлиполийскую экспедицию союзников.

***

Если Семенников более или менее осторожен в использовании документов, то пошедший по его стопам Чернов, как мы уже видели, чрезвычайно поспешен в выводах и склонен к обличительным кривотолкам. Представитель русского командования на ноябрьской конференции в Шантильи, ген. Жилинский, действительно, высказался за ликвидацию военных действий в Дарданеллах. Ссылаясь на его секретную телеграмму Алексееву 28 ноября, Чернов утверждает, что Жилинский в ней сообщал «истинный невысказанный мотив» такого решения – опасность «создания постоянного английского нового Гибралтара при выходе в Средиземное море». «Такое полное дословное совпадение с письмом Васильчиковой трудно объяснить простой случайностью». Приведенная фраза имеется в телеграмме Жилинского. Из сделанного выше обозрения довольно определенно вытекает, что такое толкование было ходячим в некоторых националистических кругах, и, следовательно, не Жилинский заимствовал его из немецкой аргументации, а скорее немцы подсказали Васильчиковой его употребление³³.

Как логически Чернов связывает телеграмму представителя военного командования ген. Жилинского с частным письмом Васильчиковой Царю, неизвестно. Надо, по-видимому, расширить плацдарм и к делу подготовки сепаратного мира привлечь еще и военное командование. Но это будет уже сфера досужей фантазии. «Секретные мотивы» ген. Жилинского не имели никакого отношения к соображениям, побуждавшим действовать закулисных дирижеров миссии царской фрейлины. Дело в том, что попытка английских десантных сил овладеть Галлиполийским полуостровом, предпринятая 24 июля, потерпела фиаско, и Галлиполи грозило обратиться в «кладбище... десантных армий». Вместе с тем в связи с неудачами на русском фронте совершенно изменялась военная конъюнктура. В России произошла смена верховного командования, и на авансцену выступил новый нач. штаба ген. Алексеев, в руках которого было сосредоточено «фактическое» командование, и который относился скептически к возможности и надобности завоевания Константинополя...

«По поводу тяжелого, чтобы не сказать безвыходного положения англичан в Дарданеллах – сообщал Кудашев 10 сентября – я спросил ген. Алексеева, что бы наиболее соответствовало нашим военным интересам: чтобы англичане ослабили французский фронт и высадили еще войска в проливах или же поддержали французов для активных действий на Западном фронте? Генерал на это ответил приблизительно так: для нас ликвидация дарданелльской операции, конечно, самая важная задача, ибо, разрешись она, можно будет заключить сепаратный мир с Турцией и перебросить кавказскую армию против Германии, а это может решить участь войны в нашу пользу, так как и немцы устали, и появление свежих сил может сразу все изменить. Впрочем, заметил генерал, активное действие французов возможно и теперь: для нас оно очень желательно, ибо все усилия, все пополнения германцев направлены на нас, и мы уже сплошь 5 месяцев выдерживаем всю тяжесть войны».

В последовавшее затем время произошло присоединение Болгарии к центральным державам. «Положение, созданное решением Болгарии присоединиться к нашим врагам – писал Кудашев 8 октября – считается ген. Алексеевым настолько серьезным, что он мне категорически заявил, что мы из него не выйдем, если не заключим мира с Турцией. На мое замечание, что такой мир, даже если бы удалось заключить... обозначал бы крушение всех наших надежд на разрешение больного константинопольского вопроса, ген. Алексеев ответил: «Что же делать? С необходимостью приходится мириться... Создается положение, при котором разумно можно будет рассчитывать на достижение цели войны: изгнание врага из наших пределов и сокрушение опасности для нашего существования военной мощи Германии. Преследовать иные цели – значит, гоняться за миражем»... Мнение Алексеева склонялось к усилению помощи Сербии и выполнению июльского соглашения в Шантильи о посылке 150 тыс. англо-французских войск в Салоники – созданию особой балканской армии, в основу которой должны быть положены силы галлиполийского десанта. С этой точки зрения в согласии с полученными директивами Жилинский, назначенный в конце октября в проектировавшийся высший военный совет союзников, и высказывался за ликвидацию галлиполийского десанта.

Точке зрения Алексеева в «секретной записке», поданной кап. Бубновым (морское вед.), был противопоставлен иной план: «Стремясь на соединение с Турцией, Германия, конечно, главным образом, стремится к азиатской Турции, источнику всего того, что Германии надо. Поэтому главным объектом ее стратегии должен быть Босфор (не Дарданеллы). В их руках он станет неуязвимым, и немцы оттуда станут вечной угрозой не только для нас, но и для англичан и для французов... Посылка отрядов в Салоники не дает нам ничего: еще будут вестись переговоры о их посылке, когда немцы дойдут до Константинополя. Отсюда следует необходимость их предупредить на Босфоре с целью разобщения Малой Азии, для чего достаточна только морская оккупация. Другими словами необходимо, чтобы союзники, хотя бы ценою громадных жертв, прорвались через Дарданеллы, помогли нашему флоту прорваться (также ценою крупных жертв) сквозь Босфор и затем, хотя бы базируясь только на Севастополе, окончательно обезвредить появление в Константинополе немцев из Болгарии. Если это невозможно, то судьба Константинополя, несмотря ни на какие десанты в Салониках, решена окончательно, притом против нас и против наших союзников, ибо Босфор в руках Германии – такая же угроза для Англии (Египта, Индии), как и для нас». Конечный вывод Бубнова: надо убедить союзников, особенно англичан, в необходимости «принести в жертву хотя бы пол их эскадры, но прорваться через Дарданеллы».

«Хотя я всегда отношусь очень осторожно к вспышкам воображения таких талантливых людей, как напр., кап. Бубнов, у которых талант переплетается с подчас неудержимым увлечением, я думаю – комментирует Кудашев, – что он проводит правильную мысль... Записка Бубнова должна быть сегодня подана на Высочайшее благовоззрение. Не знаю, последует ли затем по ней и исполнение... Лично я думаю, что... появление флота перед Константинополем было бы единственным удобным моментом для заключения мира с турками и какой-нибудь русско-французско-английской опеки, обеспечивающей нам свободное пользование проливами». Очевидно «ясное мышление» Алексеева одержало верх над «неудержимым увлечением»³⁴.

По намекам Кудашева можно заключить, что Царь не сочувствовал идее заключения мира с Турцией³⁵, но Алексеев продолжал ее отстаивать. 5 февраля 16г. Кудашев передавал некоторые его соображения по этому поводу: «Продолжая войну с Турцией, мы выгадываем только то, что обманываем себя надеждой на осуществление в близком будущем чарующей нас иллюзии. Прекращая же войну с Турцией, мы осуществление наших иллюзий откладываем на новый срок, зато достигаем победы над Германией, т.е. того, к чему стремимся и мы и все наши союзники, что одно только обеспечивает нам всем прочный мир, а лично нам наше политическое, военное и нравственное положение в Европе»³⁶. Обратим внимание на взгляд Алексеева, он поможет нам более объективно оценить те толкования будто бы существовавшего плана сепаратного мира, которые найдут себе место в конце 16 года.