Глава четвертая. Царица – «немка»

В исторической работе трудно обосновать слишком грубую в своей элементарности тезу о изначальной как бы «измене» всегда остававшейся «тайной германофилкой» имп. Алек. Фед. («немкой, маневрировавшей в пользу своего первоначального отечества» – по характеристике французского журналиста Ривэ). Безответственная сплетня, порожденная в дни войны примитивным общественным психозом, находится в резком, непримиримом противоречии с настроениями, которые так явно выступают в каждой строке отмеченной выше интимной переписки А.Ф. Поэтому те, кто пытаются более серьезно обосновать концепцию подготовки сепаратного мира, переносят центр тяжести в другую плоскость. «С идеей сепаратного мира ум Царицы осваивается лишь впоследствии, – пишет, напр., Чернов, отвергающий легенду об «измене» – когда заманчивый мираж победы обманно ускользает, оставляя разочарование и обезверенность». При отсутствии хронологической четкости в изложении этого автора и склонности его к толкованию отдельных эпизодов в духе шаблонной легенды «измены» (примеры мы видели и увидим), не ясен момент, когда в сущности «царизм исподтишка, но всерьез» стал готовиться к ликвидации борьбы на «внешних фронтах» для того, чтобы «перенести ее на фронт внутренний». Однако сама по себе такая постановка более логична и может заключать некоторую долю правдоподобия. Нам предстоит на ней в дальнейшем остановиться более подробно, так как эта легенда делается общественным достоянием и предреволюционное уже время.

В 15-ом году намечались только ее абрисы, нашедшие, между прочим, отражение в воспоминаниях б. чешского президента, проф. Масарика. Уверенный, что накануне революции «часть придворной клики задумала план пустить немцев к Петрограду, дабы этим спасти трон», мемуарист пишет: «что это не был единственный подобного рода план, я могу доказать теми сведениями, которые я получил в Лондоне о Горемыкине. Уже тогда этот русский министр, бывший сравнительно лучше, нежели его преемники, не боялся поражения и наступления немцев на Петроград – немцы-де могут завести в России порядок⁷⁵. Фантастика, сообщенная Масарику в кругу компетентных политических людей, среди которых он вращался в Лондоне, в гиперболической форме передавала лишь намеки некоторых органов русской печати. Так в «дневнике» мин. ин. д. под 20 октября 15г. значится: «За последнее время широко распространился слух о предстоящей отставке министра ин. д. С.Д. Сазонова и некоторые газеты («Бирж. Вед.») уже оповестили о готовящемся, будто бы, назначении председателя Совета Министров И.Л. Горемыкина государственным канцлером с передачей ближайшего руководства министерством ин. д. на правах управляющего таковым бывшему послу в Вене Н.Н. Шебеко. Известие это, до того распространившееся, что ему поверили наиболее непосредственно задетые им лица, вызвало за границей, а также среди иностранных дипломатов в Петрограде толки о том, что, будто, намеченная перемена должна повлечь в направлении внешней политики России поворот в смысле смягчения вражды к Германии, а затем, может быть, и перехода к отдельному соглашению с последней. Такое мнение основывалось, между прочим, на том, что И.Л. Горемыкин, по-видимому, ищет опоры в кругах правых, которые всегда тяготели в сторону Германии»⁷⁶. Цитированная запись «дневника» мин. ин. д. заканчивала свою информацию так: «20 октября по окончании всеподданнейшего доклада своего в Царском Селе С.Д. Сазонов, сославшись на эти слухи, высказал Государю желание быть по возможности осведомленным относительно срока осуществления упомянутых предположений. Но тут оказалось, что Государь Император впервые услышал о таковых и с крайним удивлением самым решительный образом опроверг существование даже мысли о них. При этом Е.В. не скрыл своего раздражения по поводу постоянно возникающих в Петрограде всякого рода ложных слухов и прибавил: «Слава Богу, я живу в Ставке, куда весь этот вздор не доходит».

81

Мог ли иметь этот «вздор» какое-нибудь отношение к затаенным, по крайней мере, помыслам А.Ф.? Поскольку источником нашего осведомления о ее психологии является интимная переписка, трудно усмотреть какое-либо изменение тона в момент, когда подготовляется будто бы второй этап осуществления плана заключения сепаратного мира. Нельзя же в самом деле в порыве человечности, побудившем А.Ф. написать 25 июля такие строки: «Я иногда мечтаю заснуть и проснуться только тогда, когда все кончится и водворится повсюду мир внешний и внутренний» – увидеть подтверждение той «безверности», которая могла толкнуть на скользкий путь искания путей к сепаратному миру и которая в такой внутренне психологической оболочке не имела никакого отношения к каким-либо германофильским настроениям? 5 сент. А.Ф., рассказывая мужу о посещении лазарета, где она и ее дочери работали в качестве сестер милосердия⁷⁷, упомянула, что один из раненых сказал, что «все жаждут мира». «Это я впервые услышала!», – добавила А.Ф. Можно ли из мухи делать слона и в «голосе безвестного солдата», проникшем в стены дворца, увидеть грозное предзнаменование возмущения народных масс «затяжкой войны», которое должно было оказать влияние на умонастроение в пользу активных шагов в сторону сепаратного мира?

Случайный, отмеченный А.Ф., факт, по-видимому, никакого особого впечатления на нее не произвел. Через два дня она пишет о суждении «Друга» насчет известий с войны: «Не ужасайтесь, хуже не будет, чем было, вера и знамя обласкает нас». А.Ф. радуется, что «англичане и французы, наконец, начали наступать и, кажется, с успехом» (15 сент.), а через некоторое время, как мы уже видели, мечтает о вхождении русских в Константинополь. 15 ноября, на основании впечатлений, вынесенных близким Царской Семье Саблиным и сообщенных в письме Вырубовой, она говорит «о доблестной армии, которая так полна сил, как будто, до сих пор еще не воевала». «Очень хочется знать, что нового на фронте»? – спрашивает она 19 декабря. «Успешно ли развивается наступление? Черные галки (т.е. вел. кн. Анастасия Черногорская, жена Н.Н. и ее сестра) каркают и спрашивают, почему и отчего предприняли такой шаг зимой, но я нахожу, что мы не имеем права судить. У тебя и Алексеева свои планы и соображения, а мы только должны молиться об успехе, и тот, кто умеет ждать, преуспевает... И как все изменится внутри страны, когда мы одержим победу!»... И на другой день, узнав, что Император «назначен английским фельдмаршалом»: «теперь я закажу хорошую икону с английским, шотландским и ирландским покровителями – св. Георгием, св. Михаилом и св. Андреем, чтобы ты благословил ею английскую армию... Я прочла в газетах то, что ты написал о нашем наступлении на юг. Да дарует Господь успех нашим войскам». 30 декабря: «...молишься с верой, надеждой и терпением – должны же, наконец, наступить хорошие времена, и ты и наша страна будете вознаграждены за все сердечные муки, за всю пролитую кровь. Все, кто были взяты из жизни, горят, как свечи, перед троном Всевышнего. И там, где бьются за правое дело, там будет окончательная победа. Так хочется поскорее хороших вестей, чтобы утишить здесь неспокойные сердца и пристыдить за маловерие». Накануне нового года: «Из глубины сердца и души молю Всемогущего Бога благословить 1916 г. для тебя и нашей возлюбленной страны! Да увенчает Он успехом всякое твое начинание, вознаградит армию за ее доблесть, ниспошлет нам победу, покажет нашим врагам, на что мы способны... А для внутреннего спокойствия необходимо подавить те мятежные элементы, которые стараются разорить страну и втянуть тебя в бесконечную борьбу». Эта последняя фраза непостижимым образом при крайне тенденциозном толковании переворачивается в нечто совсем противоположное. Семенников неожиданно увидел в ней подтверждение того, что мысль о необходимости сепаратного мира созревала в «романовском кругу – отсюда вытекала необходимость решительной борьбы с теми слоями буржуазии, которые были особенно воинствующе настроены и втягивали Россию в «бесконечную борьбу» и тем были гораздо более опасны, чем своей «мятежностью». Совершенно ясно, что под «бесконечной борьбой» А.Ф. и не думала подразумевать войну.

Возьмем еще несколько цитат из писем, относящихся к первым месяцам 16г. 5 января: «Я прочла, что эвакуировано Цетинье, и что их войска окружены. Ну вот теперь король с сыновьями и черными дочерьми, находящимися здесь и так безумно желавшими этой войны, расплачивается за свои грехи перед Богом и тобой, так как они восстали против нашего Друга, зная, кто он такой! Господь мстит за себя. Только мне жаль народа, это все такие герои, а итальянцы – эгоистические скоты, покинули их в беде – трусы!»⁷⁸. 5 февраля: ..."Да у нас в армии не мало героев, и будь у них такие же превосходные генералы, мы наделали бы чудеса». 15 февраля: «Для французов настало тяжелое время около Вердена, дай Боже им успеха – так хочется, чтобы они и англичане начали, наконец, наступать». 10 марта: «Только что прочла в газетах о нашем продвижении – слава Богу, все идет спокойно, твердо и хорошо. С Божьей помощью это изменит скверное настроение в тылу. Да благословит Господь наши войска! Я верю, что Он нам поможет, и это хорошо, что мы не теряем времени, пока они не воспользовались нашим промедлением и не остановили нас. Все очень счастливы и заняты этим наступлением». 6 апреля: «Как чудно, что Трапезунд взят нашими прекрасными войсками – поздравляю тебя от всего моего любящего сердца. Мне грустно, что успехи все там на юге, но со временем они придут и сюда». 6 июня: «От всего сердца поздравляю тебя с нашими успехами и со взятием Черновиц – хвала Господу Богу. Только бы нам не зарваться слишком вперед»...

Как все это далеко от каких-либо помыслов о сепаратном мире! Весь круг идей, во власти которых находится А.Ф., отвергает «постыдный мир», ибо – настойчиво твердит она (письмо 17 марта) – «это должна быть твоя война, твой мир, слава твоя и нашей страны, а во всяком случае не Думы». Эта психология – «твоя война» – настолько проникает сознание А.Ф., что становится движущим импульсом ее политики.

Не только верховный главнокомандующий вел. кн. Н.Н., но и вся общественность, возглавляемая Гос. Думой, пользуется войной, чтобы повысить свой авторитет. Иллюстрацией к такому заключению является посещение Родзянко Львова. Министр вн. д. Маклаков 27 апреля специально доносил Царю о «неуместном фигурировании председателя Думы» и чествовании его в галицийской столице. «Родзянко, В.В., – писал министр, – только исполнитель напыщенный и неумелый, а за ним стоят его руководители – г.г. Гучков, кн. Львов и другие, систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет Вашей славы... и ослабить силу значения святой, исконной и всегда спасительной для Руси идеи самодержавия. Восторг и умиление, оставшиеся после Вашего там пребывания, и радость, вызванная Вашими словами, надо было заслонить перед лицом всего народа и надо было покрыть крикливым триумфом чествования Родзянко, который всегда и всюду добивается поставить народное представительство на несвойственную ему высоту, в положение вершителя судеб России и всего мира. Это представительство всемерно и сознательно выдвигают в противовес и противоположность Вашей, Богом данной Вам, власти». В письмах А.Ф. никак не реагировала на опасения министра вн. д. о нежелательных огласках в России львовского чествования председателя Думы, но они не могли глубоко не запасть в ее душу⁷⁹. Она систематически убеждает мужа, что во время войны повсюду непосредственно должен слышаться его царский голос. Когда Царь принял на себя верховное командование и не успел еще доехать до Могилева, А.Ф. выступает с проектом посылки флигель-адъютантов на фабрики и заводы, чтобы иметь «свои глаза..., даже если свитские мало понимают... Важно, чтобы видели, что они присланы тобой, и что не только Дума за всем смотрит». Через несколько дней (29 августа) А.Ф. настойчиво повторяет: «не забудь разослать свитских... по разным фабрикам от своего имени – пожалуйста, сделай это. Это произведет прекрасное впечатление и докажет, что ты за всем наблюдаешь, а не одна только Дума сует свой нос во все». Этим политическим соревнованием определялись и отношения Императрицы к общественным организациям, работающим на войну. Она настоятельно требует опубликования денежных средств, отпущенных в распоряжение земского и городского союзов, желая показать «народу», что общественная работа в сущности дело правительства. «Можно заплакать, – писала А.Ф. в сентябре 16г., – узнав, что полмиллиарда выброшено на союзы, когда существующие организации могли бы сделать чудеса в 1/4 этой суммы».

Придирчивые комментаторы интимной переписки найдут другие указания – другие «знаменательные совпадения», будто бы, свидетельствующие о подготовке в тиши смены «дружбы» с Англией на «дружбу» с Германией. Недаром А.Ф. еще 2 ноября написала: «В Афинах приняли австро-германскую депутацию – враги напряженно работают для достижения своих целей, а мы всегда доверяемся и всегда нас обманывают. Всегда надо энергично следит за Балканами и показывать им нашу силу и настойчивость. Я предвижу ужасные осложнения по окончании войны, когда надо будет разрешать вопрос о балканских государствах, и опасаюсь, что эгоистическая политика Англии резко столкнется с нашей. Надо ко всему хорошенько подготовиться, чтобы не иметь неприятных сюрпризов. Надо их прибрать к рукам теперь, пока у них большие затруднения».

Эта «недоверчивость» – «полуприкрытая» вражда к союзникам⁸⁰ выступает «наглядно и отчетливо» при позднейшем получении известия о гибели английского фельдмаршала Китченера («торжествуя при известии о гибели Китченера» – так прямо у Семенникова и сказано про отношение к событию А.Ф.). Эта определенная уже клевета родилась на почве сообщения А.Ф. мнения, высказанного Распутиным Вырубовой: «Она позабыла тебе сказать, – пишет А.Ф. 5 июня (16г.), – что, по мнению нашего Друга, для нас хорошо, что Китченер погиб, так как позже он мог бы причинить вред России, и что нет беды в том, что вместе с ним погибли его бумаги (?!). Видишь ли Его всегда страшила Англия, какой она будет по окончании войны, когда начнутся мирные переговоры». Тот, кто хочет быть элементарно объективным, не ограничится одной оторванной выпиской из письма 5 июня. Китченер погиб 24 мая. В ночь на 25-е, между часом и двумя А.Ф. телеграфирует в Ставку: «Какая ужасная катастрофа с английским крейсером, на котором был Китченер». «Как ужасна гибель Китченера», – повторяет она в дневной телеграмме. И вновь в письме, помеченном той же датой: «Какой ужас с Китченером! Сущий кошмар, и какая это утрата для англичан». На другой день, 26 мая, А.Ф. видела «Друга» в отсутствие Вырубовой. Он ничего не сказал тогда по поводу гибели Китченера.

Можно было бы пройти мимо тех сплетен, которые возникли в связи с гибелью Китченера (уже в то время делались намеки на предательство, в котором повинна была чуть ли не сама русская Императрица – Деникин отмечает такие разговоры в армии), если бы в позднейших исторических изысканиях они не находили отклика. Так, напр., в серьезном эмигрантском журнале «Современные Записки» в статье редактора означенного органа Вишняка «Падение абсолютизма» можно найти непрозрачные намеки на то, что гибель Китченера стояла в связи с шпионской работой, которая велась вокруг Распутина. Эти люди умели узнавать от Распутина все, что знал он – из высших, конечно, источников. «Чтобы убедиться в обоснованности таких сомнений, – писал автор, – достаточно прочесть внимательно (этого-то как раз автор и не сделал!) переписку царицы с царем». «21 мая 16г., – продолжает Вишняк, – царица приписывает в конце письма: «говорят, что Китченер приезжает 28 сюда (или – в тексте) в Ставку. Через три дня 24 мая крейсер, на котором шел Китченер, затонул близ Оркнейских островов. Через несколько дней (5 июня С.М.) царица сообщает утешительный отзыв Распутина»... При действительно внимательном чтении переписки прежде всего можно установить, что А.Ф. запрашивала мужа о приезде Китченера не 21-го, а 22-го – поздно вечером. Раз в этом запросе сказано «говорят», то, очевидно, А.Ф. узнала не из секретного источника, т.е. не от мужа. Николай II не успел даже ответить, как крейсер был взорван снарядом, выпущенным вражеской подводной лодкой. Поразительная быстрота, с которой действует шпионская организация!

Жандармский генерал Комиссаров еще за несколько лет перед тем (24г.) в американской прессе уточнил версию «предательства», в котором повинны не столько Распутин и Императрица, сколько сам Царь. Хотя отъезд Китченера держался в такой тайне, что командир крейсера «Гемпшир» узнал о месте назначения своего рейда только по выходе в море при вскрытии запечатанного конверта, немцы были своевременно осведомлены через посредство некоего «Шведова», специально выехавшего из Петербурга для этой цели в Стокгольм к немецкому посланнику ф. Луциусу. Откуда «Шведов» узнал? Парижский орган Керенского «Дни» в свое время разоблачения Комиссарова, доверившись им, подытожил в следующих словах: «такова была цепь, благодаря которой погиб Китченер – пьяный царь, проболтавший секрет о приезде Китченера Воейкову, Воейков выболтал этот секрет Андронникову, Андронников передал его «Шведову», а «Шведов» – немецкому послу в Стокгольме». Семенников со своей стороны нашел «некоторые признаки достоверности» в рассказе Комиссарова, который по своему авторитетному положению в Охр. Отд. мог знать дело «из первоисточника» – Комиссаров утверждал, что он получил специальное распоряжение в личной аудиенции расследовать дело, и это расследование производил через своих агентов, наблюдавших за Распутиным. Но все-таки Семенникова смущало письмо А.Ф. от 13 апреля 15г., в котором упоминался некто «Шведов»: «представь себе, в лазарете Ольги Орловой был молодой человек Шведов с георгиевский крестом (немного подозрительно, как мог вольноопределяющийся получить офицерский крест, мне он сказал, что никогда вольноопределяющимся не был) – совсем мальчик на вид. Когда он уехал, в его столе нашли немецкий шифр, а теперь я знаю, что его повесили, как шпиона. Это ужасно – а он просил наших фотографий с подписями... Как можно было запутать такого мальчика?». Выходит, что «Шведов» погиб за год до взрыва крейсера «Гемпшир». Но, конечно, «Комиссаров мог перепутать фамилию», Шведов мог быть не повешен в 15-м году – это мог быть слух, «придуманный для успокоения Николая» и т.д. Могло и не быть вовсе странного шпиона «Шведова», забывшего в столе секретный шифр. А главное сами англичане в то время больше склонялись к мысли, что крейсер, везший Китченера, погиб, наскочив случайно на подводную мину. Сообщая это, Масарик, бывший в то время в Лондоне, в воспоминаниях добавлял, что тем не менее «в нашем кружке думали, что если действительно выдали тайну, то выдали ее в Петербурге». На таком «если» и строилось все несуразное обвинение⁸¹.

От всей этой фантасмагории остается только то неожиданное заключение «Друга», которое было передано А.Ф. через Вырубову, и которое она поспешила сообщить в утешение мужу. Довольно безразлично в сущности, на основании чего «Друг» сделал вывод о будущей роли фельдмаршала – возможно, что это оригинальное толкование тех опасений Царицы относительно Англии, о которых он мог слышать в интерпретации «не умной» Вырубовой. Недоверие к английской политике было до некоторой степени традиционным в царствующем доме⁸² и перешло от отца и матери к сыну, который на одном из докладов министра ин. д. Ламсдорфа (16 октября 1904г.) сделал даже пометку о полезности для будущего, если бы удалось, «избавить Европу от чрезмерного нахальства Англии». По поводу отношения английского правительства к известному инциденту на «Доггерской мели», когда эскадра адм. Рождественского, приняв рыболовную флотилию за вражеские миноносцы, расстреляла ее, Николай II в своем дневнике записал: «дерзкое поведение Англии» (в том же документе можно встретить и более резкую квалификацию: «паршивые враги»). Недружелюбное отношение к Англии после русско-японской войны было таково, что, по утверждению Витте, Царь проводил параллель между «жидами» и англичанами⁸³.

Внучка королевы Виктории, быть может, и заражалась этой семейной традицией, и поэтому в опасениях перед возможными в будущем интригами «коварного Альбиона» не приходится видеть влияние немецкой агитации – большее влияние могла оказать аргументация вел. кн. Ник. Мих., подчеркивавшего в письмах к Царю особые интересы в отношении Болгарии, которые может поддерживать Англия на будущей мирной конференции, и которые расходятся с интересами России. «Знаменательное совпадение» было лишь в том, что немецкая пропаганда естественно пыталась нащупать ахиллесову пяту. Дружелюбные союзнические отношения с «исконным врагом», как выразился вел. кн. Ал. Мих. в письме к Царю, не могли сразу ликвидировать старой психологии, которая захватывала и некоторые общественные националистические круги; с этой «англофобией» мы встретимся ниже – она вовсе не свидетельствовала о специфическом «германофильстве». Тем более этого нельзя отметить в личных переживаниях А.Ф. Только искусственное толкование текста и прямое искажение смысла писем А.Ф. может привести к заключению, что в них сквозит «не прикрытое злорадство» по поводу гибели Китченера. За несколько месяцев перед тем именно на него – на «энергичного Китченера» (его вел. кн. Мих. Мих. из Лондона в письмах к Царю называл «лучшим и вернейшим другом России») – А.Ф. возлагала все свои надежды после того, как «дипломаты самым жалким образом все проворонили на Балканах» (письмо 9 ноября). Позднее она пришла в большое негодование, когда узнала от мужа о выходке вел. кн. Бориса в клубе стрелков в Царском, заявившего, что он «убежден в неизбежности войны с Англией по окончании этой войны». Об этом «глупом разговоре» с одним английским офицером сообщал Царю в Ставке ген. Вильямс. «Бьюкенен и сэр Грей узнали об этой болтовне, – писал Царь 21 июля, – все это весьма неприятно». «Как он смеет говорить такие вещи», – возмущалась А.Ф.: «Он может думать, что ему угодно, но иметь дерзость говорить это англичанину в присутствии других, это уже превышает всякие границы. Ты должен сделать ему выговор («задать ему головомойку»), он не смеет так себя вести, нахал». «Гнусный Плен», – добавляла А.Ф. о полковнике, который состоял в Ставке при походном атамане, и влиянию которого она приписывала выходку последнего: «непременно прогони этого господина»⁸⁴.

Слишком несерьезно на основании приведенных данных делать поспешные заключения о готовящейся смене «дружбы» с Англией на дружбу с Германией и инициаторами этого поворота в международной политике считать правящую в России династию, мечтавшую о сепаратном мире. Многообразны были трения между союзниками в дни эпопеи мировой войны. Одна опубликованная секретная телеграмма русского посланника в Берне Сазонову 14 мая 15г. приоткрывает уголок дипломатической завесы, прикрывавшей подлинные, жизненные отношения – они всегда были грубее и реалистичней официальной словесности. Телеграмма передавала информацию, полученную от корреспондента «Нового Времени» Сватковского, который состоял одновременно и агентом министерства ин. д. Сообщение Сватковского относится к впечатлениям, которые вынес приехавший из Лондона в Женеву проф. Масарик в связи с меморандумом по чешскому вопросу, представленным им лорду Грею. Возможно, конечно, что Сватковский препарировал сообщение Масарика на свой лад. Из бесед с английскими и французскими политиками и журналистами Масарик «убедился в растущем в последнее время охлаждении союзников к России. После взятия Перемышля в этом преобладала нотка страха перед Россией, которая однако сменилась недовольством по поводу хода военных действий на востоке. Ныне недоброжелательство сказывается особенно по поводу нашей галицийской политики: в старых либеральных кругах Масарику пришлось слышать о ней самые резкие суждения. Ему указывалось, что для западных парламентских держав, принужденных допускать в состав правительств радикальные и социалистические элементы, станет невозможным поддерживать тесные отношения с державой, в которой преобладают настроения, ведущие к галицийской политике. Один из влиятельных политиков Англии, имени которого Масарик не хочет назвать, не желая участвовать в порче англо-русских отношений, сказал ему, что, к его сожалению, ближайшей войной будет, вероятно, война Англии и Германии с Россией. Участие в нынешней войне Италии, по сведениям Масарика, связано с обеспечением Англией теперь плана позднейшего тесного единения Италии с Англией и, вероятно, Францией, причем сближение первых будет намерено или в силу вещей направлено против России, и Франция, вероятно, будет втянута в эту комбинацию».

Поистине трагично было положение «немки» в обстановке «упадка» после пережитого в России шовинистического угара, когда люди так склонны были каждую неудачу на войне объяснять изменой и кругом видеть шпионов. Эти петербургские «миазмы», по выражению А.Ф., отметил и апрельский дневник Анд. Вл.: «в поисках виновников общество как бы ищет жертв для своих «выпадов». Военный министр Поливанов, сам повинный в экивоках на своего предшественника Сухомлинова, в Совете министров иронически говорил, что «благодарные соотечественники» пока его не заподозревают в «пособничестве неприятелю». А.Ф. не могла избежать общей печальной участи быть заподозренной в пронемецких интригах. Прославленный немцеед член Гос. Думы Хвостов, проверявший уже в качестве министра вн. д., как мы знаем, лояльность даже отрешившейся от мирской жизни вел. кн. Елизаветы Фед., показывал в Чр. Сл. Ком.: «как я ни пробовал найти отголосок немецких симпатий, я их не нашел». Конечно, искренность Хвостова может быть всегда заподозрена, равно как и свидетельство перед французским послом вел. кн. Марии Павловны (старшей), в прошлом которой было у самой не совсем благополучно в смысле активного «германофильства»⁸⁵. На вопрос Палеолога в ноябре 14г., каково отношение Императрицы к Германии, Μ.П., несмотря на свою неприязнь к А.Ф. и большую склонность к интригам против нее, ответила: «Я, может быть, вас удивлю... Она страстная антинемка. Она отрицает за немцами всякое чувство чести, совести и гуманности. Она мне сказала однажды: они потеряли моральное чувство, чувство христианина». Но вот дневник сына Μ.П., вел. кн. Андрея, довольно объективного современника мемуариста. Он записал 11 сент. 15г.: «Можно безусловно утверждать, что она решительно ничего не сделала, чтобы дать повод заподозрить ее в симпатии к немцам, но все стараются именно утверждать, что она им симпатизирует»... Сам французский посол довольно решительно в своем дневнике опровергает «легенду», которая создалась вокруг имени Императрицы о ее предпочтении Германии⁸⁶. Записывая в конце октября 14г. рассказ одного английского журналиста о впечатлениях, им вынесенных во время обеда в московском «'Славянском Базаре», когда А.Ф. не называли иначе, как «немка» (и английский посол свидетельствует, что ее так называют всюду), Палеолог говорит: «в действительности Царица ни по уму, ни по сердцу не немка, она любит Россию горячей любовью, она искренняя патриотка». Английский генерал Вильямс после свидания с А.Ф. 2 июля 16г. записал: «Она так горда Россией».

Интимная переписка с мужем полна негодования на поведение немцев и раздражения против «пруссаков». Несколько выдержек разных хронологических периодов дадут ясное представление о не изменившихся переживаниях А.Ф. 19 сент. 14г. она пишет: «Уход за ранеными служит мне утешением… Болящему сердцу отрадно хоть несколько облегчить их страдания. Наряду с тем, что я переживаю вместе с тобой и дорогой нашей родиной и народом, я болею душой за мою «маленькую», старую родину... А затем, как постыдна и унизительна мысль, что немцы ведут себя подобным образом. Хотелось бы сквозь землю провалиться». «Злорадство немцев приводит меня в ярость» – 12 июля 15г. по поводу наступления на Варшаву. «Все-таки колоссально то, что немцы должны сделать, и нельзя не восхищаться, как превосходно и систематически у них все организовало. Если бы наша техническая часть была так хороша, как их... война уже давно была бы окончена. Многому хорошему и полезному для нашего народа мы можем у них научиться, но от многого надо отвернуться с отвращением» (16 сент.). «Приняла сегодня утром сенатора Кривцова, – пишет А.Ф. 6 ноября, – который мне поднес свою книгу. Я плакала, когда читала о жестокостях немцев над нашими ранеными и пленными. Я не могу забыть этих ужасов – как могут цивилизованные люди так озвереть! Я еще допускаю это во время сражения, когда находишься в состоянии, близком к безумию». Переписка переполнена в отношении «пруссаков» словами: «низость», «позор⁸⁷, «как бы мне хотелось, чтобы потопили этот гнусный маленький «Бреслау». 5 февраля: «Да, я тоже восхищаюсь людьми, которые работают под этими подлыми газами, рискуя жизнью. Но каково видеть, что человечество пало так низко... Где же во всем этом «Душа»? Хочется громко кричать против бедствий и бесчеловечности, вызванной этой ужасной войной». 14 марта: «Как отвратительно, что они опять стреляли разрывными пулями. Но Бог их накажет»...

Во время войны А.Ф. настолько не чувствовала себя немкой, что причины всех военных неурядиц видела в «нашей собственной славянской натуре»... «Да, я более русская, нежели многие иные», – гордо заявляет она 20 сент. 16г.⁸⁸. Когда до нее доходили слухи, что ее называют «немкой», она совершенно теряла душевное равновесие, и в искренности ее негодования сомневаться не приходится. Двойственность и ложность положения, которые она ощущала каждодневно, причиняли ей несомненные, моральные страдания. На примерах с помощью военнопленным⁸⁹, мы видели, как болезненно реагировала А.Ф. на отношение общества к ее патриотизму, и как раздражительно волновали ее вопросы, которые казались такими простыми Николаю II. При всяком внешнем выявлении своих действий Царица должна была разрешать дилемму о своем немецком происхождении. В Петербурге устраивается «выставка трофеев». Должна ли присутствовать Императрица на «скучной церемонии» открытия выставки и побороть свою «застенчивость» перед всякого рода самостоятельными публичными оказательствами в отсутствие Царя? « Обсуди это с Фредериксом и с военным министром», – просит она 27 июня 16г.: «Если нас там не будет, допустимо ли, чтобы Михен (т.е. Мар. Павл.) взяла на себя представительство? Протелеграфируй только – «не присутствуй» или «лучше присутствуй» так, чтобы я вполне определенно знала, как поступить». «Никак не могу понять, почему открытие выставки военных трофеев вдруг стало такой торжественной церемонией, и продолжаю находить совершенно не нужным твое присутствие или даже присутствие девочек», – отвечал Царь. И вновь А.Ф. возвращается к «проклятому празднику» – «я опасаюсь, как бы не подумали, что я не хочу присутствовать из-за германских трофеев. Михен, видишь ли, будет там, и там будет собрано около 1000 георгиевских кавалеров».

Остро ощущая несправедливость лично в отношении себя, А.Ф. с такой же горячностью реагировала и на несправедливость запозревания патриотизма русских людей, носящих немецкие или немцеподобные фамилии. Преследование «немецких имен» становится ее bete noire и только отсутствие полного объективизма может заставить увидеть в этой защите проявление «тайного германофильства». Объективная правда, конечно, была на стороне А.Ф., когда она настойчиво просила 29 августа нового Верховного Главнокомандующего «запретить это немилосердное преследование баронов». Прочтите хотя бы негодующие строки, посвященные «зоологическому национализму» во время войны в воспоминаниях чуждого какого-либо радикализма кн. С.Μ. Волконского⁹⁰. «С легкой руки «Нового Времени», – говорит мемуарист, – пошло в ход выражение «немецкое засилие»⁹¹. Пошло гонение на немецкие фамилии; люди меняли их на русские, даже отчество меняли, отрекались от отца... Если одни были настолько подлы, что нападали на людей за иностранную фамилию и в фамилии видели указание на патриотическую неблагонадежность, другие, защищаясь от обвинения, эту фамилию меняли и в новом созвучии своего имени искали средство для утверждения своей благонадежности, а еще более – безопасности. Ужасное время, противное. Тогда уже просыпались дикие инстинкты, только они облекались в одежду патриотизма... Доносам на почве «немецкого засилья» не было конца. Все, что было подлого, что хотело подслужиться, уходило под благовидную сень патриотизма».

Не все, однако, перекрашивались в формальный русский цвет. А.Ф. сообщала мужу 10 сент. 15г.: «Все бароны послали В. Рейтерна к Н(иколаше) в Ставку. Он просил от имени всех их прекратить преследования, потому что они больше не в состоянии переносить. Н. отвечал, что он с ними согласен, но ничего не может сделать, так как приказания идут из Царского Села. Разве это не гадко?.. Это необходимо выяснить. Такая ложь не должна лежать на тебе. Им надо объяснить, что ты справедлив к тем, кто лоялен, и никогда не преследуешь невинных». Возможно, что до А.Ф. дошла лишь сплетня, но суть ее протеста от этого не изменяется. Она с горячностью защищает престарелого гр. Палена, б. министра юстиции и верховного церемониймейстера на коронации – «рыцаря без страха и упрека», как характеризует его упомянутый Волконский. К сожалению, мы не знаем сущности «дела» гр. Палена – об этом можно судить только по письму Царя жене 19 сент. 16г.: «Фред. перед отъездом прислал мне целую пачку писем графа Палена к жене, в которых он в очень резких выражениях осуждает военную цензуру, тыл и т.д. Старик просил меня лишить его придворного звания, на что я согласился, хотя сознаю, что это наказание слишком сурово. Мама также писала мне об этом». «Прости меня, – возражала А.Ф., – но, Фред. поступил весьма несправедливо – нельзя так строго осуждать человека за частные письма (перлюстрированные) к жене – это, по моему мнению, низость... Я бы заставила Фред. понять, что это в высшей степени несправедливо... и притом, наверное все дело в немецкой фамилии⁹². Конечно, ты слишком занят, чтобы заниматься такими делами, другие виноваты в том, что «впутывают тебя», и это меня огорчает, так как они заставляют тебя делать несправедливости». Несмотря на заступничество А.Ф. (Пален отозвался о тыле – «сволочь», «но я понимаю, что он так отзывается о нем»). Пален все-таки лишен был придворного звания. Верховная власть вынуждена была считаться с «национальной подозрительностью».

Эта «национальная подозрительность», как справедливо указывала А.Ф., отнюдь не была специфической чертой русской «неуравновешенности»: «эта война, как видно, всем повлияла на мозги» – «даже в Англии люди совершенно ненормальны»... На такой почве рождалась шпиономания и сопутствующая ей, отравляющая атмосферу эпидемия доносов. Неужели не права была А.Ф., когда считала «вопиющим позором» возникшую в Ставке историю с обвинением в «шпионаже» жены нач. штаба гвард. корпуса, свитского генерала гр. Ностиц? Она писала мужу 11 мая 15г., прочитав «несколько писем от несчастной Ностиц»: «было тяжело читать их отчаянные письма о погубленной жизни. Я уверена, что ты велишь расследовать все это дело и восстановишь справедливость. Мне до них нет дела, но вся эта история – вопиющий позор». Мы не знаем сущности этой, как выражалась А.Ф., «гадкой интриги», возникшей, по-видимому, на почве любовного соревнования двух американок, бывших замужем за русскими и не занимавших до замужества высокого социального положения (по дневнику Богданович, одна из них показывалась в лондонском Аквариуме «живой рыбой»). Из записи в дневнике ген. Жанена видно, что в Ставке обвинение гр. Ностиц ставилось в связь с делом полк. Мясоедова. (В дневнике Андр. Влад. со слов Сазонова, обедавшего у вел. кн. Марии Павл., сообщается такая деталь об этом деле в виде иллюстрации для характеристики начал. штаба прежнего верховного главнокомандующего. Резко отозвавшись о ген. Янушкевиче, Сазонов, между прочим, сказал: «Его главное наслаждение копаться в перлюстрации самого низкого качества. Когда я у него был, он мне показал дело о шпионаже гр. Ностиц, и в деле была вложена фотография графини, лежащей в постели в голом виде. Документы, вшитые тоже в деле указывали, сколько раз ее любовник... был у нее. С самодовольным видом он меня спросил, как это мне нравится. Я ответил, что все это вызывает во мне чувство омерзения и гадливости»...). Официальная шпиономания приобретала уже гомерические размеры, когда последний (перед революцией) председатель Совета министров вызывал к себе директора департамента полиции Васильева и давал ему поручение проверить: правда ли, что по улицам Петербурга гуляют два адъютанта Вильгельма.

Сама А.Ф. не принадлежала к числу «уравновешенных» натур и легко поэтому поддавалась общей заразе. Защищая «невинных людей, обвиненных Ник(олашей)», она со своей стороны готова прислушиваться к доходившим до нее сплетням. Со слов вел. кн. Павла она пишет, напр., 15 июня (15г.): ..."Он мне сказал о другой вещи, которая хотя и неприятна, но лучше тебя о ней предупредить, а именно, что в последние 6 месяцев говорят о шпионе в Ставке, и когда я спросила его имя – он назвал ген. Данилова (черного). Он от многих слышал, что чувствуется что-то неладное, а теперь и в армии об этом говорят... Друг мой, Воейков хитер и умен («Воейков трус и дурак», – пишет А.Ф. через несколько дней), поговори с ним об этом и вели ему умно и осторожно следить за этим человеком. Конечно, как Павел говорит, у нас теперь мания на шпионов, но все же, раз такое сильное подозрение возникло, раз делается известным за границей все, что могут знать лишь близкие, посвященные лица в Ставке... я считаю вполне справедливым наблюдать за ним, хотя он и может казаться вполне честным и симпатичным. Пока ты там, желтые и другие должны насторожить уши и глаза и последить за его телеграммами и за людьми, которых он видит. Говорят, что он часто получает крупные суммы. Я это все тебе пишу, не зная, есть ли основание для этих слухов, – все же лучше тебя предупредить». Царь более трезво смотрел на дело и ответил: «Я думаю, что мысль о том, будто бы, он шпион, не стоит выеденного яйца. Я тоже знаю, что его не любят, даже ненавидят в армии, начиная с Иванова и кончая последним офицером. У него ужасный характер, и он очень резок с подчиненными»⁹³.

Итак любители искали шпионов в окружении Императрицы, А.Ф. склонна была подозрительно отыскивать их в Ставке⁹⁴. Но как можно увидеть в этих скорее курьезных и наивных высказываниях сознательное стремление очистить Ставку от людей, которые могли влиять на Императора «вопреки целям распутинцев», т.е. подготовке заключения сепаратного мира? По мнению Семенникова, это даже «несомненно»!!.