Глава девятая. Победа «темных сил»

Где же разводился тот бульон, на котором выращивались бациллы легендарных «сообщений», легко воспринимавшихся на веру в нервозной военной атмосфере? – даже ответственными политиками и дипломатами, как в России, так и за границей? Источником «сообщений» в значительной степени были сами немцы. Недаром германский кронпринц признал, что он видел в назначении Штюрмера «неоспоримый признак желания начать переговоры... о мире». Убежденный тогда, что «военное положение России было очень плохо», кронпринц «всячески доказывал правительству», что «необходимо, как можно скорее, схватиться за протянутую руку»... «Летом и в начале осени наша дипломатия, – рассказывает высокопоставленный мемуарист, – вела об этом частные переговоры между собой и главной квартирой. Но к практическому осуществлению так и не пришли». Безрезультатность этих мечтаний подтвердил и сам германский канцлер Бетман-Гольвег, лично скептически относившийся к разговорам о возможности сепаратного мира, о котором некоторые говорили, как о чем-то «само собой разумеющемся», что может упустить только «самая бездарная дипломатия»³¹⁹.

В прославленной речи в Гос. Думе 1 ноября Милюков процитировал ряд выдержек из откликов германских и австрийских газет на назначение Штюрмера: «личность Сазонова давала союзникам гарантию прочности иностранной политики последних пяти лет. Штюрмер во внешней политике есть белый лист. Несомненно он принадлежит к кругам, которые смотрят на войну с Германией без особого воодушевления». («Берл. Тагеблат»). «Мы, немцы, не имеем никакого права и основания жалеть об этой новейшей перемене в русском правительстве. Штюрмер не будет препятствовать возникающему в России желанию мира». («Кельнская Газ.»). «Особенно интересна, – подчеркнул думский оратор, – статья в «Нейе-Фрейе-Прессе» от 25 июля. Вот что говорится в этой статье: «Как бы не обрусел старый Штюрмер (смех), все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславянской идеи, будет руководить немец (смех). Министр-президент Штюрмер свободен от заблуждений, приведших к войне. Он не обещал.... что без Константинополя и проливов он никогда не заключит мира. В лице Штюрмера приобретено орудие, которое можно употреблять по желанию. Благодаря политике ослабления Думы, Штюрмер стал человеком, который удовлетворяет тайные желания правых, вовсе не желающих союза с Англией. Он не будет утверждать, как Сазонов, что нужно обезвредить прусскую военную каску»...

Отклики немецкой печати воздействовали и на союзное общественное мнение – на дипломатов. В той же речи в Думе Милюков, как очевидец, побывавший в это время снова в Лондоне, говорил, что впечатление от отставки Сазонова было удручающим – «полного вандальского погрома». Лидер оппозиции не остановился перед тем, чтобы рассказать с кафедры Гос. Думы, что он натолкнулся в Лондоне на «прямое заявление», ему сделанное, что с «некоторых пор враг узнает наши сокровенные секреты и что этого не было во время Сазонова» (стенограмма отмечает возгласы слева: «Ага»). Сообщая о «столь важном факте», Милюков отказывался назвать «его источник», прибавляя, что «если мое сообщение верно, то Штюрмер, быть может, найдет следы его в своих архивах». (Родичев с места: «он уничтожил их»). В показаниях Чр. Сл. Ком. Милюков разъяснил, что подобное предупреждение ему сделал посол в Англии Бенкендорф, в откровенной беседе рассказывавший, что «появление Штюрмера испортило все его отношения, что он привык пользоваться доверием иностранцев, что всегда ему предупредительно сообщали всякие секретные сведения, а теперь он оказался в таком положении, что, когда он приходит, то от него припрятывают в стол бумаги, никогда не показывают и что, когда он, шокированный этой переменой, спросил о причине, то ему сказали: «Знаете ли, мы не уверены теперь, что самые большие секреты не проникнут к нашим врагам. Напротив, мы имеем признаки, что каким-то способом эти секреты становятся известными неприятелю со времени назначения Штюрмера». На вопрос председателя, не было ли у Милюкова возможности «определить тот способ, которым... эти тайны, сообщаемые русскому правительству, могли проникать в руки наших противников», свидетель мог только сказать, что он «дальнейших разведок не делал». «Это был слишком деликатный вопрос, чтобы к нему прикасаться». В беседах с английским послом Милюков «намеренно избегал дальнейших разговоров»³²⁰.

Комиссия, вероятно, была разочарована такой отговоркой Милюкова, ибо, допрашивая перед тем Штюрмера, она, в лице Родичева, на основании сообщенного в речи Милюкова 1 ноября, старалась уличить бывш. министра ин. дел. Родичев выразил удивление, что министр не попытался узнать, каким образом профессиональные тайны проникали к врагам – его обязанностью было «прежде всего проверить, а не опровергать». «Если бы это было, – отвечал Штюрмер, – Бенкендорф сообщил бы министру ин. д., но подобного сообщения не было»... «Почему же вы думаете, что гр. Бенкендорф верил министру ин. д., после того, как это случилось?» – продолжал Родичев: – «Почему вы думаете, что гр. Бенкендорф не опасался, зная, что сведения, отправляемые в мин. ин. д., попадают в руки врагов. Еще бы вы захотели, чтобы он вам посылал это свое заявление. Он его и сообщил другому лицу, которое могло его проверить и которое могло вам предъявить официальное обвинение»... Родичев ошибался: в действительности Штюрмер получил от Бенкендорфа две секретные телеграммы, показывающие, несмотря на их официальный характер³²¹, что Милюков, увлеченный политической борьбой, чрезвычайно усилил то, что ему мог в конфиденциальном порядке сообщить посол в Англии (яркий пример точности, с которой Милюков передавал свои беседы, мы видели на изложении слов Неклюдова). В телеграмме от 13 июля, сообщая о сожалении, которое вызвала в Англии отставка Сазонова, Бенкендорф писал: «Ни одна газета не выразила сомнения в ослаблении уз, связывающих ныне обе империи, и не выражала опасений насчет какого-либо изменения в этом отношении – тем не менее, чтобы избежать всяких колебаний на этот счет в общественном мнении, я полагаю, что какое-то официальное и гласное обязательство в этом отношении, будь то через прессу или другим путем, необходимо в самом скором времени». В телеграмме 1 сентября Бенкендорф подробно изъяснял возможную позицию в будущем Англии (его сообщение само по себе чрезвычайно характерно): «Дымка, которой подернулось доверие к России – доверие, до сих пор неоспоримое и непоколебимое, – легка, но она существует, и я изменил бы всем своим обязанностям, если бы не предупредил вас о ней, так как она служит постоянным оружием нашим врагам... Для того, чтобы разорвать эту дымку, надо очень немного, и я могу только возвратиться к тому способу, о котором позволил себе намекнуть, в предыдущей телеграмме – к определенной и категорической декларации, вполне естественной при настоящих обстоятельствах... Само собой разумеется, что здесь дело не идет о нашей верности союзному договору. Вопрос об этом никогда не поднимался ни в какой области. Но дело идет о будущем, о нашем твердом намерении поддерживать после войны принцип англо-русского соглашения»³²².

Нет дыма без огня. Что же все-таки мог сказать в частной беседе Бенкендорф Милюкову? Смешно думать, что новый министр ин. д., как бы он ни был германофильски настроен и даже просто национально преступен, сразу стал выдавать сокровеннейшие тайны врагам через посредство «своих тайных агентов». На это довольно грубо намекал Родичев в Чр. Сл. Ком. Никаких изменений в составе министерства Штюрмер не произвел, поэтому вполне искренне он мог ссылаться – в своей уверенности, что фактов, рассказанных Милюковым, не могло быть – на то, что министерство организовано было Сазоновым, «так долго» состоявшим министром. Но был факт, когда секретный английский документ, связанный с назначением Штюрмера министром, попал в немецкую прессу. Так случилось с письмом ст. секретаря лорда Гардинга 8 июня по поводу «тяжелого впечатления», которое в момент переговоров с Румынией произвела отставка Сазонова; «поразительно, какую скверную роль играют всегда русские реакционеры», – добавлял министр, одобряя телеграмму Бьюкенена Царю по этому поводу. Английский посол позднее в воспоминаниях довольно просто объяснял в данном случае факт осведомления немцев: «Я старался сохранить в строжайшей тайне мою телеграмму к Государю, но один из наших почтовых мешков... был перехвачен германцами». Не отсюда ли или из факта аналогичного пошла сплетня, переданная Бенкендорфом и в гиперболической форме изображенная Милюковым?³²³.

В России в национальных консервативно-либеральных кругах, сгруппировавшихся около прогрессивного блока, отставка Сазонова естественно вызвала еще более сильную реакцию, совершенно независимо от той реальной международной политики, которую должен был вести новый министр ин. д. Вел. кн. Ник. Мих., счел необходимым предупредить Царя о весьма «опасном симптоме», который представляет собой взбудораженное общественное мнение в связи с отставкой Сазонова: «почти вся пресса (кроме «Нов. Времени» и «Земщины») сделала из Сазонова великого человека и своего рода сверхпатриота; все земства, общественные учреждения, союз городов, промышленные комитеты и т.д., послали ему соболезнование.... и создали для него особую популярность». В. Кн. представлялся чрезвычайно опасным подобный разрыв между правительством и обществом после войны. «Сe n’est pas pour blaguer» (т.e. это не «болтовня»), – заключал Ник. Мих. Это «общественное мнение» давило в свою очередь на союзных дипломатов. Получался заколдованный круг самовнушения.

В такой атмосфере и рождались слухи, связывавшие имя Штюрмера с реальными шагами по подготовке сепаратного мира. Английский посол, хоть и отмечал в воспоминаниях, что с уходом Сазонова в министерстве ин. дел стало преобладать «немецкое влияние», все же в своих донесениях в Лондон был осторожен в фактических выводах относительно «реакционера и германофила» Штюрмера, который «слишком хитер, чтобы защищать мысль о сепаратном мире с Германией». В августовском донесении в министерство, которое Бьюкенен цитирует в воспоминаниях, он ограничивался лишь указанием на то, что не может «рассчитывать на надежные отношения с человеком, на слова которого нельзя положиться, и чьи мысли направлены исключительно к осуществлению собственных честолюбивых замыслов, хотя личный интерес и заставляет его продолжать иностранную политику своего предшественника, но судя по всему, он в душе германофил».

У французского коллеги английского посла было больше экспансивности. В конце сентября он записывал в дневник интимную беседу с неким Е. (haut fonctionaire dе la Cour), вкладывая в его уста, возможно, многое от самого себя, – из того, что Палеолог получал от своих платных осведомителей (о них он откровенно говорит). Так этот Е. во время завтрака в посольстве открыто ставил вопрос, почему французский и английский послы не положат конец «измене» Штюрмера. «Мы ждем возможности формулировать против него точные обвинения» («un grief precis»), – отвечает Палеолог. Формально послы ничего не могут поставить в вину министру ин. д. Он исключительно корректен и всегда заявляет о «войне до конца» (la guerre а outrance)... «никакого послабления для Германии». Что касается до его потайных действий, то у послов только интуитивные впечатления, подозрения... Каковы же положительные факты, убедившие имевшего при Дворе высокое звание Е. в очевидной «измене» министра? Весь консорциум, состоящий из Распутина, Добровольского, Протопопова и др. имеет второстепенное и подчиненное значение – они простой инструмент в руках анонимного синдиката, малочисленного, но чрезвычайно могущественного, который, вследствие утомления войной, боязни революции, требует мира. Во главе этого синдиката, конечно, находятся представители прибалтийской знати и придворного мира. С ними крайние реакционеры из Гос. Совета и Думы и господа из Синода, финансовые тузы и крупные промышленники. Через Штюрмера и Распутина они держат в своих руках Императрицу, а через последнюю и Императора. На замечание Палеолога, что Царь никогда не пойдет на разрыв с союзниками, предтеча всех последующих научных «марксистских» концепций говорит послу, что все упомянутые злоумышленники организуют убийство Царя или принудят его к отречению в пользу сына под регентством Царицы. «Будьте уверены, – утверждал Е., – что это план Штюрмера или скорее тех, кто им руководит. Для достижения своих целей они не остановятся ни перед чем: они спровоцируют забастовки, волнения, погромы, продовольственные кризисы; они создадут повсюду такие затруднения, что продолжение войны сделается невозможным» (как это удивительно напоминает записки деп. полиции!). Палеолог подвел в беседе итог и резюмировал: самое главное сломить Штюрмера, я буду работать над этим.

Можно ли сомневаться, что рассказ Палеолога о Штюрмере, как о переворотчике, как об участнике дворцового переворота справа, сплошная фантазия посла или его платных и неплатных осведомителей. Слишком мало новый премьер подходил к такой активной роли. Характеристика его в этом отношении товарищами по кабинету (Хвостовым, Наумовым, Покровским) довольно единодушна. Пассивный выполнитель велений свыше, без малейшей инициативы, человек ограниченный, которому нечего было сказать своего (по словам Крыжановского, в былые времена Плеве зло говорил о своем ближайшем сотруднике: «Гурлянд – это мыслительный аппарат Штюрмера»), человек, от которого «отскакивает» вся сущность вопросов, «ходячий церемониал», «какой-то футляр», по выражению Наумова, – держался в Совете министров во всех важнейших вопросах, «как истукан» и даже не потому, что был очень хитер, фальшив и двуличен (Хвостов), а потому что, по мнению Покровского, заместившего Штюрмера на посту руководителя внешней политикой, находился уже в состоянии «старческого склероза». «Рамольный человек», но человек «большой выдержки», умевший «очень глубокомысленно молчать», – добавляет характеристику не то подручный премьер-министра, не то приставленный к нему для наблюдения Манасевич-Мануйлов.

Сугубо отрицательная характеристика, свидетельствующая о духовной пустоте преданного верховной власти царедворца, значительно преувеличена. Преувеличен даже старческий маразм Штюрмера в дни его премьерства. Сделанные лично Штюрмером резюме его всеподданнейших докладов, не подтверждают такого мнения. Штюрмер вовсе не был таким полным ничтожеством, таким безличным, как изображали его преимущественно после крушения старого режима во время революции. Он издавна довольно «неуклонно» вел свою линию, – отметила еще в 1904г. генеральша Богданович непременного посетителя ее «политического салона», каким был находившийся тогда в оппозиции сотрудник Плеве, сам собиравший у себя «благомыслящих людей». Был ли он «без лести предан» Монарху? Богданович записала в свое время отзыв Штюрмера о Царе, которого он находил фальшивым, и о Царице, которую считал находящейся на грани сумасшествия. (Надо отметить, что Штюрмер принадлежал к числу тех немногих царедворцев, которые не позволяли себе во время допросов в Чр. Сл. Ком. никаких отрицательных экивоков в сторону представителей павшей монархии). Карьеризм не сбивал Штюрмера с позиции, им занятой. В 1908г. он был общепризнанным кандидатом правых в председатели Совета министров. Будучи членом Гос. Совета, впоследствии он сумел организовать у себя один из наиболее видных центров политического сосредоточения правой общественной мысли, остро и широко реагировавшей на все злободневные вопросы текущего момента. Руководил прениями и делал заключения, по словам Белецкого, давшего в своих показаниях подробную характеристику «политического салона» Штюрмера, всегда сам хозяин...

Тенденциозность свидетелей, изображавших в Чр. Сл. Ком. заместителя Горемыкина, таким образом очевидна, и все же их отзывы говорят о том, что Штюрмер в дни премьерства уже не был тем человеком, который мог бы «своими крепкими руками в бархатных перчатках сжать общественные настроения» (таковы были намерения Штюрмера по утверждению, как мы видели, Белецкого). Не более был он способен повернуть руль внешней политики – он и здесь шел по проторенному пути; поэтому ему казалось, по его собственным словам, дело иностранной политики сравнительно легким. Добросовестный человек, ближайший помощник и единомышленник Сазонова, фактически выполнявший функции министра ин. дел между отставкой Штюрмера и назначением Покровского, – Нератов, в показаниях Чр. Сл. Ком. засвидетельствовал, что между ним и Штюрмером фактически не было «разногласия». Вместе с тем на вопрос председателя, не испытывало ли министерство «противодействия со стороны каких-либо безответственных лиц или, как их тогда называли: «темных сил», Нератов определенно заявил: «в области внешней политики ничего подобного за это время сказать не могу». «Слухи, которые ходили около имени Штюрмера, действительно, создавали в посольствах атмосферу некоторого недоверия, но я не думаю, – осторожно заключал свидетель, – чтобы они могли найти потом фактическое тому подтверждение».

«Германофилом» в общественном сознании Штюрмер был постольку, поскольку им был всякий реакционер. Для Милюкова, например, оба термина были синонимом (см. его показания). Между тем подобное обобщение нельзя не считать ошибочным – и особенно тогда, когда оно делалось в период обостренных националистических настроений. Показательно в этом отношении настроение организаций, примыкавших к различным разветвлениям так называемого «Союза русского народа», который с течением времени раскололся на враждебные друг к другу фракции. В малокультурной среде отпечатки, даваемые психозом войны, неизбежно приобретали более примитивные и грубые формы, чем в интеллигентских кругах. Только полное игнорирование фактов и привычка делать заключения из предвзятых предпосылок может привести к утверждению, что Союз русского народа во время войны принял германскую ориентацию. (Чернов).

Не знаю, посылали ли в действительности в 1904г. «истинно русские» телеграмму Вильгельму, как то живописует Витте, но их германофильство исчезло, как дым, во время войны. Показательна отметка Палеолога со слов Мих. Стаховича, что доктрина правых о союзе с Германией – в интересах внутренней российской политики – совершенно разрушена была агрессией в отношении Сербии. Принадлежавший к этой среде Винберг, автор книги «В плену у обезьян», вспоминает о том «страстном патриотическом воодушевлении», которое вызвало в нем, горячем защитнике союза с Германией, разразившаяся война.

Маркову 2-му не раз напоминали сказанные им перед войной слова: «Маленький союз с Германией лучше, чем дружба с Англией и Францией», – напомнили и в Чр. Сл. Ком., на что Марков логически отвечал, что он говорил только «не воюйте», это «совсем не то, что говорят во время войны большевики». Во время войны Марков с присущим ему пафосом призывал в Думе вести войну «до разгрома ненавистного тевтона» (речь в годовщину войны). В этом отношении фанатик-прозелит Пуришкевич, отколовшийся в декабре 15г. от Маркова 2-го и Замысловского, совсем не был одинок. Его прозелитизм сказался лишь в том, что он в своей двухчленной формуле «жидоедства» во время войны сменил «жида» на «немца», за что и пришлось ему уйти из председателей московской палаты Союза Михаила Архангела³²⁴. Другие единомышленники в своем национализме своеобразно сочетали и то и другое. Всероссийское совещание монархических организаций и правых деятелей в Н. Новгороде в ноябре 15г., при участии Дубровина и Маркова 2-го, вырабатывает систему мер, необходимых для того, чтобы «достояние православной России», т.е. земля русская, «ни одной пядью своей не могла принадлежать немцам и жидам...» Так как «жиды и немцы задались целью сокрушить православную Россию», то в резолюции «секции по борьбе с жидовским засилием» нижегородского съезда доводилось до сведения правительства, что «жидовская тайная система «государства в государстве» зиждется на одних и тех же вероучительных и моральных основаниях, какие лежат в основе современного германизма», а также и о том, что «мировое жидовство на свою «мировую копейку» (миллионы) содержит при правительстве особую агентуру, подкупом добывающую через слуг и мелких чиновников преждевременно все государственные замыслы и тайны, и что существующая неестественная дороговизна есть следствие системы объединенного действия «жидов с немцами"³²⁵. Тема о «немцах и жидах», действующих купно «с внутренним врагом нашей родины» (конституционалистами, парламентариями, революционерами), развивается и в более раннем (августовском) «окружном послании» главного Совета Союза Р. Н. к русским людям: «Злодеи понимают, что уже близок день, когда доблестные русские войска дружным натиском погонят злобного германца назад в Германию»... «спешат пробраться к власти..., чтобы потом сказать народу: «смотрите, стоило нам поручить управление Россией – и мы дали войскам победу». О, гнусные лицемеры»!

В этой демагогической пропаганде особенно ярка позиция главы астраханских монархистов Тихановича-Савицкого. Его позиция интересна потому, что его настойчивые телеграммы доходили до царской четы, и подчас, кажется, что А.Ф. повторяла только слова этого человека – человека «нервнобольного и крайне экзальтированного», по характеристике местного губернатора в донесении департаменту полиции (Крыжановский просто называл его «сумасшедшим»). Проповедь Тихановича подлинно проникнута неудержимой «страстью» к отстаиванию «Святой Руси» от «кровожадного немца», которому помогают все «левые: интеллигенты, богатые промышленные классы, синдикаты, банки и евреи». «Немцы сыплют деньгами – десятками миллионов, чтобы только поднять у нас смуту». «Все помыслы и действия населения должны быть направлены к одному – неизменной и скорейшей победе над свирепым врагом»... «всякое преобразование внутренней жизни, вызывающее раздоры, а также забастовки и разные народные волнения (даже из-за дороговизны) в теперешнее время равносильны помощи немцам, а точнее «правительству измены» («Листок» саратовского совещания – только для руководителей монархических организаций). Крамола «в помощь внешнему врагу готовится схватить за горло исполнительную власть»... Немцы «с затаенным радостным трепетом, как верную победу свою», ждут осуществления программы «прогрессивного блока». «Вера твоя в милость Божию и конечную победу есть вера всего русского народа, пока он видит, что власть в единых руках царских», – гласила заключительная телеграмма Царю саратовского совещания, собравшегося по инициативе Тихановича-Савицкого.

Идеология шла рука об руку с практикой. Демагогия руководителей Союза Р. Н., принявших «германскую ориентацию» во время войны, разжигала низменные националистические страсти в низах того городского мещанства, где вербовались кадры Союза «истинно русских»³²⁶ – и она весьма склонна была свой патриотизм проявлять в организации антинемецких погромов в городах. Эти «здоровые, благомыслящие подданные», как называла их в своих письмах А.Ф., склонны были проявлять «чувство озлобления» и к особе Государыни-Императрицы, как к «немке». «Яркое свидетельство», соответствующее сводке московского Охранного Отделения, находим в майском (15г.) погроме в Москве, когда только усилиями полиции «был предупрежден разгром на Ордынке, т.е. обители в. кн. Елиз. Федор.: «Феликс (т.е. Юсупов) сказал, – писала сама А.Ф., – что в карету Эллы бросали камни и в нее плевали»... Обыватель был убежден, что в Марфо-Мариинской общине на Ордынке скрывается не кто иной, как принц Гессенский.

Церемониймейстер высочайшего Двора, б. тверской и ярославский губернатор не был, конечно, столь элементарно первобытен, как астраханский торговец, владелец нотного магазина, направлявший монархические организации «против немецких шпионов», «против немецкой пропаганды», в «борьбу за русское» за «национально-православное». Гиппиус, познакомившаяся со Штюрмером в 1902г., когда Мережковские ездили на Волгу «во град Китеж и Святое озеро», отметила сугубое «русофильство» и подчеркнутое «православное благочестие» щеголявшего своей европейской культурностью губернатора, выставлявшего в Ярославле церковные древности. Немецкая тень, по мнению писательницы, уже тогда преследовала потомка австрийского комиссара на св. Елене³²⁷ и, может быть, поэтому в присутствии писателей он так гордился царским автографом и масонскими регалиями дедов. У нас однако нет основания заподазривать искренность того «официального национализма» и даже славянолюбия старо-московского закала, носителем которого он себя считал. «Он был более русский, чем всякий русский», – сказал про Штюрмера Протопопов в Чр. Сл. Ком. – «Он, если можно так выразиться, на дыбах ходил»... Манасевич уверял, что Штюрмер намеревался и в министерстве ин. д. дать «чисто русское направление».

Мечты честолюбивого царедворца шли далеко, если верить рассказам Палеолога и Бьюкенена. Последний с мало скрытой иронией передает, что Штюрмер в одном из разговоров с ним «совершенно серьезно» высказал мысль, что будущая мирная конференция будет происходить в Москве, и что он будет назначен председателем. Более образно передает аналогичную беседу Палеолог. Он увидал в кабинете Штюрмера три гравюры, которых не было прежде, и которые воспроизводили сцены Венского, Парижского и Берлинского конгрессов. Четвертое место было пусто. Оно, по словам Штюрмера, предназначалось для ближайшего конгресса, который, «если Бог благословит», будет в Москве. Как это будет прекрасно, – в экстазе говорил русский премьер... Как-то невероятно, чтобы министр, как бы специально выбранный для подготовки все же унизительного сепаратного мира, мечтал о пышном всемирном конгрессе в Москве для умиротворения всего мира!

**

*

Французскому послу «русский мир» вовсе не казался столь прекрасным»³²⁸. Его ухо гораздо больше ласкал призыв к «миру французскому», который он услышал в речи члена Думы Маклакова на объединенном думском и городском банкете в Петербурге в честь французских делегатов Вивиани и Тома... С либеральными кругами, конечно, у послов было больше контакта, что объясняется не только большей идеологической близостью, но и тем преувеличенно идеалистическим отношением к союзникам, которое было присуще русской общественности в эпоху великой войны и которое подверглось большому испытанию в дни революционной бури и последующей гражданской войны, когда с отчетливостью перед сознанием, быть может, несколько упрощенно, встала формула, данная в Чр. Сл. Ком. царским министром Хвостовым старшим: «нас платонически не могут любить ни англичане, ни французы. Они любят нас... постольку, поскольку им выгодно. И когда были различные переговоры... они своих выгод не забывали и довольно сильно на нас нажимали». Эту эгоистическую позицию Хвостов находил «вполне естественной». В идеализме русского либерализма, конечно, была и доля патриотического эгоизма – через союзников пытались провести свою внутреннюю политику и оказать давление на правительство³²⁹. Здесь нередко устанавливалась излишняя интимность (насколько она выходила за пределы ознакомления с ходом «развития борьбы в России между правительством и либеральными общественными силами») и, быть может, даже во вред реальным интересам России во время войны, так как пессимистическое осведомление (попытка «раскрыть глаза союзникам на то, что делается в России» – и к какой пропасти правительство ведет и Россию и все дело союзников) ограничивало возможность расширения содействия союзников³³⁰.

Интимность, как было уже указано, распространялась и на круги, причастные к самому министерству ин. д. Она должна была исчезнуть с появлением Штюрмера с ходячей репутацией «германофила». «Отношения стали более сдержанными, чем мы привыкли видеть в министерстве», – свидетельствовал Нератов: – «прежней откровенности нельзя было отметить». После считали, что Штюрмер, «тщательно скрывая свои германофильские симпатии, повсюду через «своих» вставлял палки в колеса, как выразился Бьюкенен в мемуарах³³¹. И поэтому «немецкое влияние» старались отыскать в каждом шаге нового руководителя внешней политикой.

Оценка отношения Штюрмера к вступлению Румынии в войну дает в этом отношении очень яркую иллюстрацию. При каких условиях произошло присоединение Румынии к Антанте, и как отнеслось к нему русское высшее военное командование, было уже сказано. По словам Белецкого, Штюрмер в присоединении Румынии видел «исключительно личную заслугу», – так он ему сказал при свидании. Если бы таково было мнение Штюрмера, то следовало бы сказать, что Штюрмер сильно преувеличивал, ибо к моменту занятия им должности министра ин. д. вопрос был уже решен, и оставалось определить лишь срок самого выступления. И вот с его стороны «было сделано очень много усилий», – утверждал Нератов, – «чтобы заставить Румынию выступить поскорее». Сам Штюрмер в Чр. Сл. Ком. был более скромен, и говорил: «Я хотел, чтобы у нас был лишний союзник, но ни в какой мере для этого ничего не сделал. Все военные переговоры шли все время между Ставкой и Румынией». Штюрмер пояснял, что не хотел вплетаться в переговоры начальника штаба, потому что «где военные вмешиваются, мы не судьи».

Для Палеолога выступление Румынии – триумф французской политики, который должен был сказаться в последующем влиянии Франции в восточной Европе. В его изображении Штюрмер только противодействовал, прикрываясь авторитетом Алексеева. Военные неудачи Румынии общественное мнение Франции легко объяснило сейчас же предательством. Бывший в это время во Франции с русскими войсками Лисовский рассказывает, что «французы прозрачно обвиняли в предательстве никого другого, как Россию и русских. Говорилось, правда, не о России, а об ее министрах, работающих на пользу Германии, в особенности о Штюрмере, будто бы, умышленно направлявшем целые транспорты французских снарядов, предназначенных румынам, куда-то в Сибирь... Но слухи о преступлении Штюрмера, гулявшие по Франции, сразу же заметно изменили отношение французов к России вообще – и в особенности к тем, ни в чем неповинным нижегородским и тульским мужичкам, которые сидели в мокрых траншеях Шампани».

Эту ходячую обывательскую молву Милюков в речи 1 ноября в Гос. Думе, совершенно не считаясь с фактами, сделал одним из краеугольных камней для постановки вопроса: глупость или измена? Он говорил: «Когда вы целый год ждете выступления Румынии, настаиваете на этом выступлении³³², а в решительную минуту у вас не оказывается ни войск, ни возможности быстро подвозить их по единственной узкоколейной³³³ дороге, и таким образом, вы еще раз упускаете благоприятный момент нанести решительный удар по Балканам, – как вы назовете это: глупость или измена?» По существу Милюков механически, в несколько грубой форме, повторял суждения иностранных дипломатов, которые считали себя компетентными вмешиваться в русскую стратегию, в ней не разбираясь, по мнению Алексеева. Этот удар с налета шел мимо Штюрмера и незаслуженно бил в гораздо большей степени по Алексееву и отчасти Сазонову³³⁴, но, конечно, вся общественность из прогрессивного блока относила его к Штюрмеру и его высоким покровителям. Недаром потом в Чр. Сл. Ком. Родичев иронически говорил о «платоническом» сочувствии Штюрмера выступлению Румынии.

Неудачи на новом «южном» фронте, как было отмечено, действительно обеспокоили французские правительственные круги, о чем специально телеграфировал Извольский из Парижа. Французский и английский послы в Петербурге в свою очередь сделали Штюрмеру представление и требование от русских войск самостоятельных операций на Балканах. Министр передал начальнику штаба эти настойчивые пожелания. Против них Алексеев решительно возразил, находя совершенно несообразным «еще на 500 верст растягивать наш фронт, отправить 150–200.000 войск на Балканы и взвалить на свои плечи тяжесть новой операции». «Чуждое часто военных соображений предложение союзников, – телеграфировал Алексеев 28 августа министру, – прикрывается их стремлением к нашему благу: мы откроем путь, по которому повезут нам тяжелую артиллерию... Жаль, что союзники упустили летние месяцы для доставки нам артиллерии, а, дождавшись зимы, предлагают нам же заводить себе путь хотя бы ценой катастрофы на австро-германском фронте... Единственным ответом союзникам признал бы предложение усилить их салоникскую армию... что обеспечит серьезно Румынию с юга и даст возможность нам завершить с общею пользою для всего союза нашу операцию против австро-германцев³³⁵.

Роль Штюрмера в данном случае была пассивной – от того ли, что он еще недостаточно был в курсе (вся переписка со Ставкой шла формально через Нератова) или от того, что он, действительно, считал (и как будто законно) своим правилом не вмешиваться в стратегию. Для того, чтобы говорить здесь о проявлении германофильской тенденции, надо сделать насилие над фактами.

Такая операция необходима и в других случаях, которые могут характеризовать деятельность Штюрмера в качестве министра ин. д. – его «самостоятельную» политику. В Чр. Сл. Ком. ему было предъявлено обвинение в запрещении русской печати помещать статьи против личности греческого короля Константина. В связи с «германофильскими симпатиями» Константина газеты, «стоявшие на точке зрения союзников, – замечал председатель, – требовали мер против короля»... Штюрмер ответил, что он сделал это «по повелению Государя», который сказал, что он имеет данные, свидетельствующие о том, что это совершенно неверно. Это было еще до занятия Штюрмером поста по дипломатическому ведомству³³⁶ и произошло в связи с приездом в Россию принца греческого Николая, который имел задание разъяснить создавшуюся в Греции сложную конъюнктуру соперничества заподазриваемого в германофильстве короля и открыто делавшего ставку на Антанту премьера Венизелоса. (Обуреваемый подозрениями председатель Гос. Думы в воспоминаниях намекает, что эта миссия была организована не без задних шпионских целей). Король утверждал, что сведения, полученные дипломатами Антанты о том, что немцы собираются оккупировать Афины, относятся к «фантастическим рассказам». Союзные державы (в том числе Россия) предъявили в июле Греции ультиматум, сопроводив его угрозою десанта в целях обеспечения своей салоникской операции. Ультиматум с требованием смещения кабинета и переизбрания палаты являлся бесспорно нарушением суверенных прав маленького государства, попавшего между германской наковальней и союзническим молотом. Может быть, наиболее объективную картину происходившего дал Нератов в показаниях Чр. Сл. Ком.: просто было «желание не быть ввязанным в войну». «Это было течение, можно сказать, прямо национальное и только известные круги... возглавляемые Венизелосом, стремились использовать политическое положение в Европе для того, чтобы возможно более сделать приобретений в пользу Греции», – мечтали об осуществлении «велико-греческой программы»³³⁷.

Так возникла в Греции проблема, противополагавшая «национальные» интересы, представленные революционером Венизелосом, интересам династическим в лице короля. Только этот вопрос и стоял в сознании А.Ф., когда она 24 сентября, после беседы с принцем Николаем, писала мужу, протестуя и возмущаясь действиями союзнической дипломатии: «Должна сказать, что наши дипломаты ведут себя позорно, и если Тино будет изгнан, то это произойдет по нашей вине – ужасно и несправедливо – как мы смеем вмешиваться во внутреннюю политику страны, принуждать к роспуску одного правительства и интриговать в пользу возвращения революционера на прежний пост. Я уверена, что, если бы тебе удалось убедить французское правительство отозвать Серайля (это мое личное мнение), там сразу все успокоилось бы. Это – ужасная интрига франкмасонов, к числу которых принадлежит французский генерал (т.е. Серайль, начальник войск на салоникском фронте) и Венизелос, а также много египтян, богатых греков и т.д., собравших деньги и подкупивших даже «Новое Время» и другие газеты, чтобы они писали одно плохое и не помещали хороших статей о Тино и о Греции. Ужасный позор». «Мы приведем их к республике, мы православные – это прямо позор», – добавляла Императрица 27-го, прося Императора вызвать Штюрмера и дать ему «твердую инструкцию». Из резюме доклада Штюрмера и письма Николая II жене 15 октября можно уяснить себе, в чем заключалась «твердая инструкция», полученная министром. «Штюрмер составил, – писал Царь, – официальную откровенно дружественную телеграмму к Тино, конечно, шифрованную от моего имени, которая, надеюсь, улучшит положение и поможет ему объявить державам, что он по собственной инициативе предпринимает те меры, которые державы грубо насильственно хотят ему навязать». В этой политике страуса невозможно усмотреть проявление специфического германофильства³³⁸. Нератов отметил, что в период министерства Штюрмера в сущности династический вопрос в греческой проблеме не выдвигался и союзниками, и политика Штюрмера фактически «совершенно сходилась с точкой зрения наших союзников». Только впоследствии они под давлением Франции переменили свою позицию³³⁹.

И еще один эпизод, относящийся к балканской политике, следует отметить, так как он характерен для все той же «германофильской» позиции Штюрмера. В связи с выступлением Румынии ген. Алексеев с военной точки зрения считал необходимым «исчерпать все средства для привлечения Болгарии на нашу сторону». Мысли Алексеева встретили «несочувственное» отношение у французов. Для того, чтобы «предупредить возможность дальнейших толков по этому предмету», Алексеев сообщил ген. Жанену (военному представителю в Ставке), что «просит оставить его предположения без последствий»³⁴⁰ Документы, опубликованные в «Красном Архиве» не говорят о мотивах, которые выдвигал ген. Жанен, но зато мы знаем о мотивах, формулированных русским министерством ин. д. и сообщенных в записке Базили, которая была передана Алексееву: соглашение с Фердинандом умалит русский престиж среди балканских народов и будет принято, как доказательство слабости. Выдвигался в записке Базили и другой мотив: надо стремиться предотвратить образование на Балканах «слишком сильных государств», стремящихся к гегемонии – в особенности это относится к Болгарии, лежащей вблизи проливов. Примирение с Болгарией, – формулирует Базили в личной беседе с Алексеевым, – возможно «лишь при условии удаления из этой страны Кобургов».

Так, приблизительно, ставил вопрос и Штюрмер во всеподданнейшем докладе в Ставке 21 августа: «Е.В. одобрил мое предложение о том, что никакие переговоры с Болгарией невозможны, пока на престоле остается король Фердинанд. Инициатива переговоров ни в каком случае не должна принадлежать России. Обращение к переговорам возможно только после нанесения Болгарии поражения на поле сражения. Предпочтительнее, чтобы переговоры велись не через посредство союзных держав, а через отдельных болгарских подданных из числа оппозиции, преданность каковой России удостоверена. Е.В. допускает возможность вести переговоры в том случае, если Фердинанд откажется от престола в пользу своего сына Бориса, крестника Государя-Императора». Таким образом, «германофильствующий» министр ин. д., назначенный в целях подготовки сепаратного мира, и здесь шел только по союзнической тропе, хотя логика могла бы скорее заставить его присоединиться к «военной точке зрения», ибо гораздо легче было бы при такой установке получить третчика в переговорах о предполагаемом мире в лице Фердинанда Кобургского, нежели искать случайных встреч с неофициальными комиссионерами и посредниками мира где-то на стороне³⁴¹.

С полным правом можно сказать, что появление Штюрмера в качестве шефа в здании у Певческого моста не оказало никакого изменения в принципах внешней политики России – даже в сфере того излишнего подчинения директивам союзной дипломатии, за которое А.Ф. упрекала Сазонова. Лишь в теории Штюрмер должен был проявить самостоятельность и независимость³⁴².

В свое время, в некоторых кругах Гос. Думы вызвало негодование заявление Пуришкевича 19 ноября, что Штюрмер ему в частной беседе³⁴³ как-то сказал, что «они слишком много от нас требуют». Среди депутатов раздался «слева» возглас: «немецкие лакеи». Претенциозность союзных дипломатов на деле никакого афронта со стороны министра за все четыре месяца, в течение которых он руководил ведомством иностранной политики, не встречала. Вот два примера.

До английского посольства дошел слух, что тов. мин. ин. д. вместо Арцимовича будет назначен посол в Португалии Боткин (брат лейб-медика), имевший репутацию дипломата «недружелюбно настроенного к Англии» (слова Нератова). Против назначения «известного германофила» Бьюкенен тотчас же заявил протест. Штюрмер поспешил заверить английского посла, что о назначении Боткина «не было и речи», как он формулировал свой ответ в докладе Царю 21 августа³⁴⁴. Между тем то, что назначение Боткина предполагалось, совершенно очевидно следует из докладов того же Штюрмера, когда намечался и преемник ему на посольском посту. Вместо Арцимовича был назначен чиновник особых поручений при Сазонове Половцев поддерживавший «очень дружественные отношения с английским посольством и часто бывавший там» (Нератов). Это был «друг» Бьюкенена по выражению Штюрмера³⁴⁵.

Другой дипломатический инцидент – по существу своему совершенно пустяковый – более красочен. В субсидируемой из рептильного фонда газетке небезызвестного Булацеля (прежнего редактора «Русского Знамени»), не имевшей никакого авторитета и мало кем читаемой (один из представителей прогр. блока, член Гос. Совета Ермолов так охарактеризовал эту печать: «гадость, но влияния не имеет») – в «Российском Гражданине», в августе появилась статейка, которая была признана английским послом «весьма оскорбительной» для английской армии. Затронула Бьюкенена фраза, что «с начала войны британская армия успела продвинуться всего на несколько сот метров». Бьюкенен не только выступил с большим опровержением в печати («Нов. Вр.» 11 авг.), не только выразил министру ин. дел «свое возмущение по поводу того, что подобная статья могла быть пропущена цензурою», но и «потребовал печатного опровержения со стороны автора»³⁴⁶. «Штюрмер, – вспоминает посол, – колебался, говоря, что он бессилен в этом деле³⁴⁷. Я настаивал и, наконец, он заявил, что пришлет ко мне Булацеля. Я сказал последнему, когда он явился, то, что думал о нем и о его статье, но потребовалось больше часа времени, чтобы заставить его согласиться напечатать приготовленное мною опровержение. Позднее, в течение дня, Штюрмер телефонировал мне с просьбой смягчить это опровержение, но я согласился выкинуть только одну фразу, боясь, что она оскорбит чувства наших друзей в русской армии». Штюрмер несколько по-иному рассказал в Чр. Сл. Ком., как он реагировал на инцидент, столь остро затронувший посла Великобритании. По его словам, он сразу «взял быка за рога», заставив Булацеля извиниться, а на злосчастный орган последнего была наложена предварительная цензура. (Военно-цензурный комитет предлагал Булацеля посадить в тюрьму, без замены штрафом, на 6 месяцев – очевидно, тут и оказал смягчающее влияние председатель Совета министров).

Сам по себе инцидент ничего не стоил. «Новое Время» правильно писало, что выходка Булацеля производила впечатление «неприличности, сделанной в публичном месте». В газете Булацель с присущей дубровинской клике общественной развязностью написал то, над чем нередко иронизировала обывательская болтовня, то, что говорили между собою военные, недовольные медлительностью союзников и, быть может, их кажущимся эгоизмом... Подобные реплики подавались в самой Ставке – на одной из телеграмм Жоффра можно было даже прочесть надпись ген. Данилова: «Опять на полметра продвинулись». Недовольство было взаимное: русские недовольны были «бездействием» союзников – «всю тяжесть войны выдерживают русские». Головин говорит, что ему самому приходилось слышать среди солдат фразы: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата». В противоположность этим утверждениям Жоффр говорил: «одни французы воюют» (сообщение ген. Жилинского из Парижа)... Муравьев, один из представителей мин. ин. д. в Ставке писал Сазонову, что в военных кругах «накипает неприязненное отношение» к союзникам – «в особенности к англичанам за их бездействие»; Палеолог записывал в дневник: «французы все делают, а Россия и 1/3 того, что может». Недовольство было глубже – недаром Алексеев писал ген. Жилинскому (в январе 16г.), что необходима «отповедь» за то, что союзники «снимают с нас последнюю рубашку». Высказывались «мало обоснованные» опасения (в Ставке), что союзники могут примириться с Германией за счет России – и, конечно, не представляли себе, что тогда между Пуанкарэ и бельгийским королем Леопольдом, как видно из воспоминаний первого, действительно, велась беседа на тему о возможности исхода войны, при котором «Россия понесет на себе все последствия войны» (Воспоминания Пуанкарэ).

Эти разговоры находили отклики и в печати (напр. статья в «Бирж. Вед.» 13 июля 15г.) – их, вероятно, имел в виду в процитированной выше записи в дневнике Палеолог. Все дело было в форме. «Истинно русский» прис. пов. Булацель нарушил правила традиций приличного обихода. И только. Но то же «Новое Время» в угоду британскому послу поспешило назвать газету Булацеля рупором «кучки германофилов», облекшихся в одежду англофилов. Между тем «германофилы» дубровинцы, к числу ярких представителей которых принадлежал Булацель, в действительности негодовали на «бездействие» на европейских фронтах (см. упомянутые письма Пасхалова к Дубровину). Булацелевскому инциденту было придано неподобающее общественное значение. Бьюкенен назвал в воспоминаниях инцидент «серьезным столкновением» со Штюрмером и в свое время счел долгом довести об инциденте до сведения английского правительства. Дипломатическая переписка завершилась благодарностью лондонского правительства русскому министру ин. д. за «дружескую и лояльную позицию». Передавая эту благодарность, что «в душе чувствовал» английский посол, «я не знаю», – ответил в Чр. Сл. Ком. Штюрмер. Ответ дают воспоминания Бьюкенена. Впрочем, не только воспоминания, но и последующие действия посла.

Через два месяца на приеме в Царском Селе Бьюкенен счел нужным объяснить Царю, что принятые им «строгие меры» по отношению к «нападкам» Булацеля, объясняются тем, что его «газета субсидируется очень могущественной анти-британской кликой». (Не Царю, а своим читателям мемуарист поясняет, что он имел основание «подозревать», что «газета инспирируется» некоторыми из приближенных к Штюрмеру). Бьюкенен во время аудиенции хотел говорить о Штюрмере по просьбе «двух членов императорской семьи» – убедить Царя расстаться со своим министром на том основании, что последний «не внушает доверия союзным правительствам» и просить о возвращении Сазонова. Он этого не сделал в силу предостережения со стороны Нератова о преждевременности возбуждения этого вопроса, и ограничился лишь указанием на растущую антибританскую кампанию. «Эта кампания, – говорил посол, – ведется не только в Петрограде, но и в Москве, и в других городах, и у меня имеются данные верить, что люди, симпатизирующие Германии, стараются обеспечить благоприятный для нее мир, убеждая публику в том, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны». «Государь, – передает посол в воспоминаниях, – возразил на это, что люди, которые держатся таких взглядов в то время, когда несколько русских губерний занято неприятелем – предатели. Напомнив мне о том, что он с самого начала войны объявил, что никогда не заключит мир, покуда хоть один вражеский солдат будет находиться на русской земле, он сказал, что ничто не заставит его пощадить Германию, когда наступит время для мирных переговоров».

Антибританская кампания стала коньком английского посла. В конце октября он выступил на заседании преобразованного Англо-Русского Общества в городской Думе под председательством Родзянко с речью, основной темой которой была германофильская партия в России, пытающаяся подорвать союз с Англией и подготовить почву для «преждевременного мира». Откуда черпал сэр Джордж свои данные? Их доставляло послу информационное бюро при посольстве во главе с Гюго Вальполем. Бюро подбирало слухи, которые посол старательно сообщал в Англию. Происхождение их посол приписывал интриге Германии, желавшей доказать, что Россия ничего не может выиграть от дальнейшего ведения войны: с «этой гнусной кампанией гораздо труднее было бороться», – замечает Бьюкенен, – чем «со старой клеветой о нашем прежнем бездействии».

277

Бьюкенен преувеличивал то, что можно было реально отметить³⁴⁸. Союзнические дипломатии сами лишь муссировали молву о каком-то мифическом сепаратном мире, который кто-то подготовляет за кулисами. Не приходится удивляться, что, по утверждению Палеолога, в начале еще октября к нему явились более 20 человек с вопросом о распространившихся в Петербурге со всех сторон слухах, что Штюрмер склоняет Императора на решение кончить войну и пойти на сепаратный мир. Эта легенда, – утверждал в своих записях французский посол, – не могла бы найти себе кредита без содействия со стороны Штюрмера и его банды. Поистине вина сваливалась на чужую голову.