О происхождении книги Иова

В самой книге Иова и в других св. книгах не упоминается ни о писателе, ни о времени написания ее. Имя Иова, упоминаемое только у пр. Иезекииля и ап. Иакова, находим ещё в (Тов.2:12–15), по латинскому тексту, где он, как и у апостола, представляется образцом терпения для потомков. Эти свидетельства, подтверждающие действительность истории Иова и каноническое достоинство книги, всегда признаваемое как иудейской, так и христианской церковью, не заключают в себе никакого указания ни на писателя, ни на время написания книги. Из слов пр. Иезекииля видно только, что история Иова была уже известна как ему, так и современникам его. За неимением исторических свидетельств и положительного предания о времени написания и писателе книги Иова, остается только догадываться и предполагать на основании признаков, встречаемых в самой книге. Но что и эти признаки недовольно ясны и тверды, это показывает самое различие основываемых на них мнений и предположений. Как иудейские раввины, так и отцы христианской церкви, тем более позднейшие исследователи – расходятся друг с другом в суждениях о писателе и времени написания книги Иова. Различные мнения образовывались и изменялись по мере изменения самих воззрений на содержание и цель книги, по мере изучения и уразумения ее в частностях и в целом, соответственно успехам филологии. Мы приведем главнейшие из этих мнений и более или менее рассмотрим основания их, чтобы, таким образом, можно было придти к более основательному и, следовательно, вероятному заключению и разрешению вопроса о происхождении книги.

I. Древнейшим, достойным уважения мнением, основывающимся на наименовании и содержании книги, из отцов церкви, принятым Григорием Великим, признается сам Иов писателем носящей его имя книги, и книга сия – древнейшей по времени св. книгой. Это мнение имеет в себе много вероятного. В самом деле, кто бы мог так непосредственно и живо изобразить патриархальный быт с его светлыми и иногда темными явлениями, как не сам маститый патриарх? Кто бы, кроме самого великого страдальца, мог так глубоко и полно войти в дух и внутреннее состояние его, во все подробности его положения? Кому бы другому передать обо всем этом память потомству, как не тому, кто из глубины души желал, чтобы слова его были написаны и положены в книге, и на дщице железне, или олове и камениях изъваяны (Иов.19, 23–24). Во время 140 летней жизни, после испытания, когда он уже уразумел смысл его, и, следовательно, тем большее имел побуждение оставить историю своей жизни в назидание потомкам, он удобно мог привести в исполнение свое желание. Но особенно благоприятствует этому предположению, сообщает ему большую вероятность самый язык книги Иова. С одной стороны – краткость и полнота, сила и красота языка служат ручательством того, что книга Иова есть оригинальное еврейское творение, а не перевод, как думали¹, с арамейского, или арабского, или идумейского языка. С другой стороны – арамеизмы и арабизмы книги указывают на происхождение ее в то время, когда от еврейского языка не успели еще отделиться производные языки сирский и арабский, и – от писателя еврея, который жил в соседстве с Сирией и Аравией; а эти обстоятельства как нельзя более приличествуют самому Иову, как потомку Евера и обитателю страны Уц. Вопрос о том, как книга Иова могла перейти к Израилю и потом войти в канон его св. книг, обыкновенно разрешают так, что Моисей, во время 40-летнего странствования со стадами своего тестя по пустыням Аравии, мог узнать и приобрести эту книгу, а по возвращении в Египет передать ее израильтянам, как поучительную и утешительную для них в трудных обстоятельствах, в которых они находились.

Этому предположению о написании книги самим Иовом и, следовательно, прежде Моисеева законодательства, сообщившего религиозным учреждениям евреев положительную форму и определившего особенный быт еврейского народа, противопоставляют то, что при более внимательном рассмотрении, во многих местах книги нельзя не заметить довольно ясных следов отношения к закону и зависимости от него. Эти следы усматривают там, где говорится о сотворении, в особенности, человека (Иов.15:7, 26:6 и Иов.38:4) и сл. Сл. (Быт.1:2,4,19 и 10:9. Быт.3:19,12,7–10. Быт.1:19–25, 9:2, 27:3. Быт. 2:7), где делается намек на потоп, на разрушение Содома и Гоморры (Иов.22:15 и сл.18:15). Еще яснее видят знакомство писателя с законом там, где он говорит о немилосердых залогах (Иов.26:6. Сл. Исх.22:26. Втор.24:6,10–14), о нарушении обязанностей к бедным, вдовам и сиротам (Иов.6:27, 24:2–4,9. Сл. Исх.22:20, и сл. Лев.25:35. Сл. Втор.19:14,17 и сл.), о почитании звезд, как об отречении от Бога (Иов.31:26,27. Сл. Втор.4:19,17:3), о прельщении чужой женой, как о тяжком преступлении (Иов.31:9. Сл. Лев. 17:14). В словах Иова, что он не отвергся заповедей Святого (Иов.6:10), не отступал от заповеди уст Его, хранил глаголы уст Его (Иов.26:12), а нечестивые не хотят знать путей Его (Иов.21:14), – находят также ясный намек на писанный закон, на Синайские заповеди, не называемые только скрижалями заповедей Господних, как в (Исх.31:18) и др. местах. Заключительная речь Иова, говорят, не содержит ли в себе зерна Моисеева закона и нравственных речей пророков? Не преступление ли упоминаемых там предписаний называется отвержением от Бога? Далее замечают, что, как побуждение разрешить взятую проблему, так и самая проблема могла родиться только на почве закона, что она предполагает такое глубокое воззрение на грех, вину и зло, какое могло быть приобретено только при посредстве закона; что нужно было родиться и воспитаться в законе, чтобы эта проблема получила такое сильное впечатление на дух².

Так как при всем этом книга Иова не ссылается и не намекает прямо на закон, не касается истории израильского народа, вообще – не представляет характера еврейской книги, написанной после Моисея, то объясняют это обстоятельство характером изображаемых в ней лиц и времени, с которым должен был сообразоваться писатель. Говорят: «Иов и друзья его не израильтяне, время жизни его древнее Моисея; поэтому, говоря о делах всемогущества Божия, они и не указывают на чудесный переход через Чермное море; поэтому, в оправдание свое перед друзьями, Иов и не ссылается на Авраама, Исаака, Иакова, Иосифа, путем страданий достигших славы; не указывает на Израиля, которому Бог попустил страдать в пустыне, чтобы испытать его и потом облагодетельствовать (Втор. 8:16). Прямое отношение к закону поставило бы писателя в противоречие с самим собой, разрушило бы весь план его творения. Взявши историю благочестивого мужа, стоящего вне обетованной линии, живущего в такое время, когда еще не было дано закона, когда еще отношение между Израилем и соседними народами не сделалось враждебным, – писатель становится на точку зрения общую, свободную, ищет разрешения проблемы не в законе, а в новом откровении, которого он служит органом. Явление Бога, которого так настойчиво требовал Иов, ясно дает видеть, как сильно и глубоко чувствовал писатель потребность откровения для разрешения трудного вопроса. При этом, он проникнут убеждением, что и прежде откровения, данного Израилю, возможно было общение с вечно живым Богом, что и тогда Бог открывал себя обыкновенным образом через совесть и необыкновенным – во сне и видениях, что и тогда чувствовалась потребность в Искупителе, о Котором Израиль получил столько светлых и отрадных обетований»³.

При всей естественности и правдоподобности такого объяснения, нельзя однако же не заметить, что выставляемые признаки отношения книги Иова к закону Моисея и, следовательно, происхождение ее после оного не только не решительны, но даже очень сомнительны. Все то, на что указывают, как на следы зависимости писателя книги от закона, могло быть хорошо известно из предания; во всем этом, по крайней мере по отношению к существу дела, можно видеть также религиозные понятия и обычаи, составлявшие общую принадлежность патриархального времени, застигнутого законодательством Моисея. При чистоте и полноте релизиозных понятий, сохранившихся в лучших представителях патриархальнаио мира, проблемма книги Иова не представляет никакого резкого анахронизма для времени этого патриарха. Испытующая мысль веры, по крайней мере в высших представителях ее, уже могла замечать некоторые несообразности в мироправлении, в судьбах людей и искать примирения сих несообразностей. Самыми страданиями дан был Иову великий вопрос, разрешившийся для него с окончанием их. Почему бы сам страдалец не мог уразуметь великого значения своих страданий?

Имя Иеговы, которое мы два раза слышим из уст самого Иова (Иов.1:21, 12:9), и которое встречается еще в кратких показаниях перемены разговаривающих лиц (Иов.38:1; 40:1,3,6; 42:1), также не может быть решительным признаком происхождения книги после Моисея. Что оно могло быть древнее Моисея и известно еврейским народам кроме Израиля, это показывают имена Мория, Иохаведы (матери Моисея). Кроме того, нужно заметить, хотя это и объясняют опять применением писателя к не израильским лицам, что во всех прочих случаях Иов и друзья его называют Бога Елоах, именем более приличным не израильским лицам (Прит.30:5), чем Елогим, которое встречается только три раза (Иов.20:29, 32:2, 38:7), или патриархальным именем – Шаддай, употребляемым в книге Бытия везде, где Бог торжественно о себе свидетельствует (Быт.17:1, 35:4. Сл. Исх. 6:3), и где патриархи с самыми светлыми надеждами передают данные им обетования (Быт.28:3,48: 3, 49:25. Сл. Быт.43:14); что во всей книге ни разу не встречается принадлежащих Пятикнижию наименований божественных свойств: Рахум, Ханнун, Эрех, Аппаим так же, как и позднейшего имени Божия: Иегова, или Елогим Цебаот, бывшего звездой времени израильских царей.

Гораздо более, кажется нам, имеет силы против предполагаемой патриархальной древности книги Иова то замечание, что как ни живо и верно изображается в ней патриархальное время, однако, в тоже время, представляются заметные следы жизни более сложной и разнообразной, в сравнении с простой и сосредоточенной жизнью Израиля, как она изображается в Пятикнижии. Так, говорят, писатель обнаруживает многосложное образование, обширное и глубокое знакомство с различными отраслями человеческого знания, как то: с астрономией, естественной и политической историей. Кроме более или менее явных намеков, при упоминаемых в книге созвездиях, мифологические астрономии востока указывают на ряд вопросов о метеорологических явлениях, происходящих в облаках, которые наша теперешняя физика умеет только научно формулировать, но удовлетворительно разрешить не может; на поражающие живостью и верностью описания инстинктов, и свойств животных; на намекаемые политические перевороты (Иов.12:16–25). Принимая далее в соображение художественность и обработанность языка, совершенство в построении строф и параллелизме членов, глубину и богатство мыслей, превосходство плана и его выполнения, справедливо присвоившие священной книге название классической, полагают невероятным, чтобы такое произведение рефлексии и искусства (по своей человеческой стороне) могло произойти в глубокой патриархальной древности, чтобы таким совершеннейшим творением могла начаться письменность евреев. Против сего можно было бы указать на Гомера и Данте; но замечают, что книгу Иова можно было бы ставить в параллель с творениями упомянутых писателей только тогда, когда было бы доказано, что патриархальное время отпечатлевается в ней так же явно, как у Гомера и Данте – их время⁴.

Что касается до арамеизмов и арабизмов, приводимых в подтверждение глубокой древности языка книги Иова, то замечают, что первые встречаются и даже в большем числе в позднейших св. книгах, а вторых не слишком много, в сравнении с объемом книги; что на те и другие можно смотреть, как на особенности поэтического языка, пользующегося чуждым образом выражения для украшения речи и нередко вынуждаемого к тому параллелизмом мыслей.

II. Частью мнимые, частью действительные затруднения, казавшиеся неустранимыми при предположении глубокой древности книги Иова, в соединении с образовавшимися воззрениями на смысл и значение ее, привели некоторых исследователей к противоположному предположению о происхождении книги Иова в позднейшее время – в халдейском или персидском периоде истории евреев, в продолжении плена или после оного. Побуждения и основания для этого предположения находят: а) в (мнимой) национальной тенденции книги, именно в (предполагаемом) отношении ее к страданиям народа в плену; б) в (мнимых) поздних, будто бы заимствованных из Зороастрова учения представлениях о сатане и ангелах; в) в лингвистическом характере книги – в халдаизмах.

Что касается до первого основания, то, прежде всего, должно заметить, что книга Иова не представляет никаких сколько-нибудь ясных следов отношения ко времени плена, в его существенных характеристических чертах, каковы – разрушение святилища, рассеяние народа. Далее, ни содержание книги, ни характер плена никак не дозволяют видеть в Иове представителя народа иудейского, отведенного в плен Навуходоносором. Возможно ли, чтобы благочестивый писатель книги Иова, каким он является в ней, для изображения заслужившего своими грехами праведный гнев Божий народа, взял образ невинного страдальца? Таким образом он ослаблял и даже вовсе подавлял бы в своих соотечественниках чувство виновности, которое так усильно старались пробудить в нем пророки, особенно Иеремия и Иезекииль. Возможно ли также, чтобы в лице друзей Иова, осужденных самим Богом, писатель символизировал посланников Божиих – пророков?

Правда, бедствия плена не были для всех одинаково заслуженным наказанием. Вместе с преступной и нечестивой массой народа страдал в плену и небольшой остаток благочестивых, по выражению пророка – святое семя. Таким образом, праведный Иов прилично мог быть взят писателем для представления страдавшего в плену истинного и благочестивого Израиля. Такой именно и дается оборот делу защитниками этого аллегорического значения книги и ее позднейшего происхождения. По мнению одного из них⁵, Иов представляет Израиля в его истинно религиозном, а не в политическом значении, или, что то же, «раба Иеговы» второй части Исаии, писателем которой он признает вслед за другими Исаию второго, вавилонского (?) Для подтверждения своего предположения он, оставляя в стороне сходство книги Иова с псалмами, всячески старается доказать тесное сродство ее со второй частью (Ис.9:13), где в доказательство всемогущества Божия говорится: «согнутся под Ним помощники гордые», по его мнению, указывает на избавление из плена и параллельно (Ис.51: 9–11). Он особенно ссылается на то, что страдание Иова в заключении (Иов.42:10) называется пленом. Однако, в стихотворении Иов нигде не уподобляется пленному. Во множественных числах (Иов.19:11, 17:1, 18:1) он находит указание на то, что Иов служит представителем многих, след. народа; между тем как здесь просто разумеются все благочестивые, которые находятся в положении Иова. По разумению его, Уц – это Иудея, которой во время плена овладели (?) идумеи; савеи – едомитяне; сыны негодных, изверженные из земли (Иов.30:6–14) – опять едомитяне, притеснители народа иудейского, хотя Елифаз приходит из области идумейской; огонь Божий – наказание, совершившееся над Иудою. Сильный ветер опять отыскан у (Ис.40:7). Иов сидит на пепле, как Израиль(Ис. 61:2–3). Явление Бога Иову в буре, параллельно с пришествием утешающей славы Иеговы у Исаии. По (Ис.61:7) Израиль получит вдвое, и Иов получил вдвое. Приведенных параллелей, кажется, довольно для того, чтобы видеть, как самое остроумное сближение подобных частностей не производит никакого решительного впечатления; но мнимое сходство совершенно исчезает, если сопоставим обе книги в целом. Так, например, Иов страдает без вины, но не за вину других, раб Иеговы второй части Исаии страдает за грехи других; Его страдания имеют силу искупительной жертвы за других. Кроме того, разве доказано, что во второй части Исаии везде, не исключая, наиример, 53-й главы, под рабом Иеговы разумеется благочестивая часть народа иудейского? И опять, разве доказано, что вторая часть пророчеств Исаии не принадлежит древнему Исаие, писателю первой части, а написана вторым Исаиею – вавилонским?

Представления о добрых и злых ангелах, как мы находим их в книге Иова, не представляют никаких признаков позднейшего чужеземного влияния, но совершенно согласны с древнейшим учением об ангелах, известным евреям прежде соприкосновения их не только с Персией, но и с Ассирией. Сыны Божии, предстоящие пред Иеговой, посредствующие между Богом и человеком (Иов.5:1; 33:23–24), – те же ангелы, окружающие престол Божий, посылаемые Богом на служение человекам, которые изображаются такими в (Быт.28:12, 32:1), (Исх.33:1–6), (3Цар.22:19) и сл., и во всем Ветхом Завете. Имя сатаны, встречаемое в книге Иова в первый раз, нисколько не доказывает того мнения, что евреи в древнее время (до плена вавилонского) не знали различия между добрыми и злыми духами, что сатана сначала является служащим ангелом, как другие, и только впоследствии получает особенную функцию и ему приписывается злая природа. Идея о злом духе проявляется уже в повествовании об искуплении прародителей (Быт.3). Змей не служит ли здесь орудием превыше человеческого и личного могущества злого духа? Глубокий взгляд боговдохновенного писателя книги Иова не мог, конечно, не заметить этого; употребленное им имя сатаны служит только характеристичным выражением понятия уже известного, данного прежде. Тем менее представлает книга Иова даже отдаленных намеков на дуализм Зороастрова учения. Сатана, изображаемый в прологе, совсем не то, что ариман Авесты. Это не гений зла, существующий и действующий сам собой. Это – такой же ангел, зависимый от Бога, как и другие, только злой, хитрый, наклонный к злословию. Он действует по воле и попущению Бога.

Относительно отыскиваемых в книге Иова халдаизмов позднейших эпох, заметим, во-первых, что основывающие на них свое заключение забывают об арабизмах, замеченных в книге Иова еще Иеронимом; во-вторых, что мнимые халдаизмы ничем не отличаются от арамеизмов, находящихся в древнейших книгах, как то: в книге Судей (в песни Деворы) и в (Псал. 2), в (Притч.31), в пророчествах Осии, Амоса; что они составляют особенную принадлежность поэтической дикции. Притом, число их не так велико, как обыкновенно думают, и при всех халдаизмах язык книги Иова остается самым чистым классическим языком еврейским. В нем находятся все качества древнего стиля, и нельзя отыскать никаких действительных признаков упадка, свойственных тому времени, когда язык перестает быть разговорным и возделывается только лишь искусственно.

Не имея никаких достаточных оснований, предположение о позднейшем происхождении книги Иова оказывается тем несостоятельнее, чем вернее и яснее открываемые следы ее существования до халдейского периода. Мы хотим сказать о параллелях книги Иова с другими св. книгами. Правда, это не всегда верный и безопасный признак для определения относительной древности различных книг. Требуется большая проницательность и беспристрастие, чтобы решить, как относятся между собой сходные места в различных книгах – случайное ли это сходство, указывает ли оно на современность различных писателей, на их сродство по образу мыслей и выражения, или в одном из сходных мест повторяется другое, один писатель пользуется другим, подражает другому. Поэтому мы, не касаясь множества параллельных с книгой Иова мест в древних псалмах, пророчествах Исаии, Амоса, принимаемых за заимствование из нее, или явные на нее намеки, укажем на одно – в пророчествах Иеремии, из которого яснее видно знакомство пророка с книгой Иова и пользование ею. Это место (Иер.20:14–18), где он, подобно Иову, проклинает день своего рождения. Сличая проклятия Иеремии с проклятиями Иова, непогрешительно можно сделать заключение, что первый пользуется последним, подражает ему, и, если можно так сказать, копирует его. Некоторая слабость в тоне и недостаток параллелизма, характеризующия это место у Иеремии, дают живо чувствовать позднейшую эпоху упадка, последовавшего в языке и поэзии евреев.

Кроме того, позднейшие священные книги евреев по внутреннему своему характеру совершенно противоположны с книгой Иова. Книги Товия, Есфири, написанные после плена вавилонского, глубоко проникнуты духом и буквой Моисеева закона, восторженной набожностью и патриотизмом; идеи о наградах и наказаниях в будущей жизни в них более развиты. Израиль находится в разумных связях уже не с сынами востока и феманитами, но с Персией и, потом, с Грецией. Строгий иудаизм этой эпохи не благоприятствовал происхождению творения с таким свободным направлением, исполненного столь сильным благоуханием патриархальной жизни, обнаруживающего такую широту мысли. Смелые апострофы и энергические протесты Иова показались бы богохульством для современников Ездры и Неемии.

Наконец, трудно предположить, чтобы писатель позднейшей эпохи с таким успехом мог перенестись в глубокую патриархальную древность, так свежо и живо изобразить отдаленнейшую эпоху. Сильные, яркие черты патриархального быта указывают на древнее творение, произшедшее в такое время, когда еще не совсем погас древний пастушеский дух, когда еще веяло благоухание пастушеской жизни.

III. Между двумя рассмотренными нами мнениями, из которых одним присвояется книге Иова первое по времени место в ряду св. книг, другим – приписывается ей происхождение в конце плена, или после оного, среднее место занимает предположение, по которому писателем ее признается Соломон. Это мнение, ведущее свое начало от древних раввинов, разделяемое Оригеном и Ефремом Сирином, с первого взгляда представляется очень вероятным. Во-первых, находится большое сходство между притчами Соломона и книгой Иова не только в мыслях, образах и сравнениях, но и в отдельных выражениях и формах языка⁶. Далее, писатель книги Иова обнаруживает большие сведения в естественной истории и великое искусство в изображении мира животных; но, по свидетельству (3Цар.4:32), Соломон является глубоким испытателем природы, которому хорошо известны были все растения, начиная от кедра ливанского до иссопа, растущего на стене, который умел говорить о скотах, о птицах, о червях и рыбах. Однако на основании этих признаков нельзя еще сделать решительного заключения. Такое сходство легко может быть между различными писателями. Обширными и глубокими сведениями в истории природы, искусством в изображении ее произведений, легко мог обладать и кто-нибудь другой, с такой же любовью посвятивший себя изучению природы. При упомянутом сходстве книги Притчей с книгой Иова усматривается между ними великое различие, если примем во внимание главную мысль книги Иова. Взаимное отношение между счастьем и несчастьем, между добродетелью и пороком в книге Притчей, без всякого сомнения, определяется господствующим учением евреев о воздаянии. Книга Иова, не отвергая этого учения, представляет исключение из правила, указывает случай неприложимости этого учения, разрешает возникающие отсюда сомнения, открывает высшую причину страданий праведника. Искушения Соломона, вся жизнь его не представляет ничего общего с искушениями и судьбой Иова. Между тем справедливо замечают, что писатель книги Иова сам должен был пережить внутренне ту борьбу, которую он изображает, и что таким образом он передает нам в ней опыт своей собственной внутренней жизни.

Но как невероятно, чтобы Соломон мог написать книгу Иова, так, однако, мнение, приписывающее ее Соломону, очень метко и близко угадывает ту эпоху в истории и литературе Израиля, то время, которое в ней отражается, то есть – Соломоново, последний предел которого определить с точностью, однако, очень трудно и едва ли возможно.

На приготовленной и освященной Божественным откровением духовной почве Ветхого Завета произросли плоды древней израильской мудрости (Chokma), развилась священная философия евреев, которая, исходя от страха Божия или религии, стремилась уразуметь дух в письменах, сущность в национальной форме ее проявления, направлялась ко всеобщей истине. Для своего внешнего выражения эта философия или эта мудрость нашла простую и естественную форму в двух простых и естественных формах поэзии – в песне и притче. Памятниками этой мудрости служат, в тоже время, боговдохновенные и канонические писания, как-то: многие псалмы, книга Притчей, Песнь песней, Екклезиаст. Книга Иова, по своему содержанию и форме, по своему существу характера, принадлежит к этому отделу св. книг Ветхого Завета. Но цветущей эпохой этой ветви священной письменности евреев было время Соломона. В Соломоново время песня и притча (Шир и Машал) являются на высшей ступени тонкости и красоты, великолепия и приятности. Книга Иова представляет также ясные следы этого творческого начального времени хокмы, в которое форма литературы соответствовала вершине светлой славы, достигнутой тогда царством обетования.

С другой стороны, эта полнота знания природы, это богатство человеческого знания вообще, эта широта миросозерцания, это обилие новых образов, заимствованных от предметов, сделавшихся известными евреям через торговлю и мореплавание⁷, все это, чем так сильно поражается читатель в книге Иова, приводит нас ко времени Соломона. Когда круг зрения Израиля так разширился и обнимал столько познаний во всех областях природы и искусства, как не в славное царствование Соломона, которого корабли плавали от Чермного моря до Офира и Тартеса, которого караваны доходили до внутренней Азии? Какое другое время, как не время Соломона ближе и полнее ознакомило Израиля с познаниями Египта и Финикии, уравняло пропасть, отделявшую от него другие народы? Древнее благословение, которое от Авраама должно было распространиться на все народы, по-видимому, никогда не было так живо чувствуемо, как в это время тесных дружественных сношений Израиля с близкими и отдаленными народами.

Время Соломона довольно ясно усматривается и в общем характере принадлежащих книге Иова представлений о будущей жизни и мудрости. Представления о Шеоле гораздо более здесь развитые, чем в Пятикнижии, имеют близкое сходство с теми же представлениями в псалмах Давидо-Соломонова времени и в книге Притчей. С одной стороны, поэтические изображения Шеола в книге Иова⁸ напоминают те места из псалмов 86-го и 6-го, в которых Шеол представляется царством смерти и тления, где нет никакой жизни, откуда нет возврата к жизни, страной мрака и забвения, в которой не знают чудес Божиих и правды Божией, в которой нет памятования о Боге, не славится и не возвещается милость и истина Его, и о которой нет памятования у Бога, которая лишена всякого общения с Богом и не доступна для действий Его всемогущества. С другой стороны, эти мрачные представления просветляются, мрак смерти освещается лучом жизни: в главе 19-й Иов выражает надежду увидеть Бога после смерти, подобно тому, как псалмопевец выражает надежду, что Бог не оставит душу его во аде, но покажет ему путь жизни (Иов.19:10–11), исполненной блаженством зрения лица Божия. Эта надежда, с особенной ясностью выражается Иовом только один раз; эта драгоценная жемчужина, выброшенная волнами искушения, опять поглощается и исчезает. Не указывает ли это на то время, когда надежда вечной жизни вырывалась из сердца человека как неясное желание, стремление, предчувствие, но не сделалась еще живым и крепким убеждением духа? Не показывает ли это, что книга Иова предварила время пророков, которому предоставлено было полнее раскрыть и глубже укоренить веру в будущую жизнь? Заключение, оканчивающее книгу, составляет сугубое благословение Иова здесь, на земле; торжество добродетели не переносится на небо, в будущую загробную жизнь. Не признак ли это того счастливого времени, когда каждый, живя под виноградом своим и под смоковницей своей, имел полное право и основание верить в земное счастье и всем сердцем привязываться к земному своему отечеству, когда последующие откровения и сила событий еще не отрешили дух народа в лице лучших его представителей от земного и временного, не разрушили в нем чувства гармонии внутреннего и внешнего, не устремили взор его к будущему, духовному?

Для происхождения учения о мудрости нельзя указать другого, более приличного пункта времени, кроме времени мудрейшего из всех царей и из всех людей на земле. Но в книге Иова это учение носит еще характер первоначального образования, первоначальной свежести. В 28 главе книги Иова почти одними и теми же словами, как в 8-й главе книги Притчей, изображается превосходство премудрости перед всем, что есть драгоценного на земле, – существование ее прежде сотворения мира, содействие ее Богу в делах творения. Некоторые черты, которыми изображается премудрость во вступительной части книги Притчей, представляют даже дальнейшую, более развитую форму этого понятия сравнительно с книгой Иова. Так, по книге Иова, страх Божий составляет определенную человеку часть в премудрости, а по вступлению к притчам – он есть начало премудрости, ключ к сокровищам, которые она скрывает, плодоносное древо жизни для всех, которые держатся за него (Прит.3:18). Хотя это еще не может быть основанием для предположения о старейшинстве книги Иова перед этой частью Притчей, как некоторые думают; однако может служить подтверждением близости по времени происхождения обеих книг. В доказательство сродства сих книг можно указать еще на многие общие им особенные слова и понятия, на многие параллельные места⁹. Но особенно поразительны следующие слова (Иов. 26: 6) «Преисподняя обнажена пред ним, и нет покрывала Аввадону». (Прит. 15:11) «Преисподняя и Аввадон открыты пред Господом». Нужно заметить, что в других книгах нигде слова эти не встречаются. Сл. еще (Иов.15:16; 34:7. Прит.26:6).

Много параллелей, показывающих взаимное сродство с книгой Иова, находим также в псалмах Давидо-Соломонова времени. Но особенно поражают нас своим сродством с книгой Иова псалмы 87 и 88-й, по написанию Емана и Ефама Езрахитов, которых, обыкновенно, принимают за начальников певцов при храме в Давидово время и за потомков Левия, по (1Пар.6:18) и сл., но которых еще вероятнее можно принять за мудрецов Соломонова времени, потомков Иуды, упоминаемых (3Цар. 4:31; 1Пар.2:6). Кроме указанных нами выше сходных мест в псалме 87 и книге Иова по изображению Шеола, указывают еще на взаимное сродство их по духу и времени следующие (Псал. 88:38) с (Иов.16:19). (Псал.88:48) с (Иов.7:7). (Псал.88:49) с (Иов.14:14). (Псал.87:5) с (Иов.14:10). (Псал.87:9) с (Иов.30:10, 31). Замечательно и то обстоятельство, что 87 псалом, самый мрачный из всех псалмов, имеет разительное сходство с книгой Иова во всем своем содержании. Писатель псалма представляется в том же самом состоянии искушения, как Иов; это даже подало повод к той догадке, что писателем книги Иова был Еман.

Итак, из рассмотренных нами мнений о происхождении книги Иова более вероятным представляется последнее, которым предполагается происхождение ее в эпоху Соломона. Однако этим, в существе дела, не опровергается и древнее достоуважаемое мнение, о современной патриарху, ее древности. В настоящем своем полном виде и составе со вступлением и заключением, в настоящей форме и обработке речей, ее составляющих, вероятно, она принадлежит неизвестному писателю времен Соломона. Но что касается до самого существа ее, до ее исторической основы, до ядра разговора и речей, в этом отношении, еще более вероятно, она принадлежит самому Иову. Как вероятно то, что высоко образованный, благочестивый, боговдохновенный муж времен Соломона привел книгу Иова в настоящий вид, дополнил ее вступлением и заключением, сгруппировал и сформировал ее части, обработал речи, соответственно цветущему состоянию литературы, вкусу и эстетическим требованиям, равно как и положению вещей своего времени: так верно то, что историческое предание, составляющее основу книги, началом своим восходит к самому Иову, что сам великий страдалец, уразумевший глубокий смысл своих страданий, письменно (что очень вероятно), или устно передал свою историю в поучение потомству. Это предание письменно, или устно сохранилось и дошло до упомянутого мужа, который обработал и изложил его в настоящем виде. Мы видели, что имена друзей Иова – исторические, невымышленные. Что невероятного, если друзья Иова действительно подозревали его в тайных преступлениях и увещевали раскаяться и обратиться к Богу, если чистый в совести Иов защищался и оправдывался перед ними? Что невероятного, если он сам описал или устно передал свое собеседование с ними? Само собой разумеется, что не так именно говорили Иов и друзья его, как потом он записал, или передал этот разговор, что даже не в том виде сохранился он и вышел от Иова, в каком передает нам его писатель книги Иова. Тем не менее, в существе разговора мы имеем памятник от самого Иова, в речах Иова слышим его собственный голос. Позднейший писатель с великим искуством воспользовался для своей цели дошедшим до него преданием, и сему-то преданию главным образом и надо верить.