Обзор журналов: Статьи по истории Русской Церкви

Статьи по Истории Русской Церкви, помещенные за последнее полугодие в прошлогодних журналах, отличаются и разнообразием своих тем и степенью своих достоинств.

В статье «Важный момент в истории Холмской Руси» (к вопросу о 900-летии Холмской епархии, Странник, август) г. Гр. Ольховский повторяет старое и давно устаревшее предположение о до-христианском существовании города Холма, об основании здесь в 1001 г. кафедрального Рождество-Богородицкого собора, об учреждение в Холме епархии еще при св. Владимире. Это мнение, основанное на преданиях и показаниях сомнительного достоинства, можно было отстаивать до открытия Ипатской летописи, т. е. до Карамзина, но повторять его теперь, по меньшей мере, странно. Названная летопись ясно и определенно рассказывает об основании Холма князем Галицким Даниилом Романовичем († 1264), правда, не указывая точно года этого происшествия, но решая, что до 900-летия самого города Холма не дожить нам с г. Ольховским. Статья составлена слегка – без непосредственного исследования источников, без обстоятельного изучения литературы по вопросу, по двум-трем книжкам, которые автор и цитирует. Поэтому мы не считаем нужным разбирать его шаг за шагом. Покажем только для образца научных приемов г. Ольховского его попытку примирить дохристианское возникновение Холма с показанием летописи о его основании в ХIII в. Вот рассказ летописи: «Холм бо город сице бысть создан: Божиим веленьем – яздящу (Даниловы) по полю и ловы деющу и виде место красно и лесно на горе, обходящу округ его полю, и вопраша тоземец: «како именуется место се?» Они же рекоша: «Холм ему имя есть». И возлюбив место то и помысли, да сожижеть на нем градец; общася Богу и святому Ивану Златоусту, да сотворить во имя его церковь. И сотвори градец мал, и видев же, яко Бог помощник ему и Иоан спешник ему есть, и созда град иный, его же татарове не возмогоша прията, егда Батый всю землю Русскую пойма; тогда и церковь святой Троице зажжена бысть, и паки создана бысть. Видив же се князь Данило, яко Богу поспевающему месту тому, нача призывати прихожан, Немце и Русь, иноязычники и Ляхы; идяху день и во день, и уноты и мастере всякии бежаху ис татар, седелницы, и лучницы и тулницы и кузницы железу, меди и сребру; и бе жизнь и наполниша дворы, окрест града поле и села¹«. В наших летописях нет еще такого ясного и обстоятельного рассказа о построении города князьями. Но г. Ольховский, убежденный в большой древности Холма, старается истолковать приведенное место в смысле перенесения и укрепления поселения, существовавшего раньше. Туземец не задумываясь называет место Холмом, рассуждает наш автор, значит здесь существовало поселение (древний Холм). Было будто бы удивительно и неправдоподобно, чтобы туземец так прямо мог наименовать Холмом место совершенно новое, дотоле неизвестное. Нисколько не удивительно – и не населенное место может носить определенное, всем известное название. Место, на котором преп. Сергий основал свой монастырь, было пустынное, удаленное от людских поселений во все стороны, а между тем имело определенное название (Маковец). «Место» – как поселение именно обратило внимание князя (говорит г. Ольховский) и он спрашивает его имя. Но термином «место» на древне-русском языке чаще обозначалось «поле, открытое место», чем поселение (см. Срезкевского, Материалы для словаря древне-русского языка, т. II, 246). Само выражение „и созда град иный» указывает будто бы на то, что здесь град существовал и раньше, а Даниил построил „иный», другой град и на другом месте. На самом деле, это выражение означает и притом совершенно ясно только то, что крепость в новопостроенном городе своем князь Даниил устроил в два раза: сначала в малом виде (градец мал), потом крепость настоящую (см. Соловьева, История, I кн. 1204 стб. по изд. Обществ. Польза). Итак примирить показание летописи о создании Холма кн. Даниилом с ненадежными свидетельствами о его дохристианском еще существовании (свидетельства Длугоша, преданий) никак нельзя. Принимая последний, надо отвергнуть показание летописи. – Есть серьезные препятствия истолковать ее показания по вопросу о времени построения Холма. Из приведенного свидетельства выходит, что это случилось до нашествия Батыя, т. е. до 1240, что тогда уже Холм представлял крепость неприступную для татар. Между тем в той же летописи под 1248 г. говорится, что ятвяги напали и завоевали страну «и еще бо Холму не поставлену бывчшу Даниилом» (стр. 531). Но трудность соглашения этих показаний остается одинаковой, как бы мы ни понимали участие Даниила в истории Холма, – в смысле ли его первоначального основания или в смысле перенесения на новое место. Итак, остается самым вероятным, почти несомненным, что гор. Холм возник по воле кн. Даниила Романовича, следовательно в ХIII стол., что церковь Рождества Богородицы, первый раз упоминаемая в летописи под 1260 г. (стр. 560), создана им же, он же перевел в Холм епархию из Угровеска (Голубинский, История 1, 1, 2-ое изд. стр. 699), что наконец г. Гр. Ольховский отпраздновал прошедшим годом очень сомнительный юбилей.

«Новые данные для характеристики патриарха Гермогена», Пл. Васенко (Журн. Мин. Нар. Просв., июль), – в этой небольшой статейке делается сообщение об одном отрывке из Степенной книги по рукописи XVII в., 20-х или 20-х годов, принадлежавшей раньше патр. Никону, теперь – Академии Наук, – об отрывке, несомненно, любопытном, а может быть и очень важном для исторически верного освещения личности и деятельности мученика – патриарха. По соображениям г. Васенко отрывок составлен после 1616 и не позже 30-х годов XVII стол., автором его был, вероятно, человек, близко стоявший к патриаршему клиру, может быть клирик (он умеет владеть пером и знает интимные подробности деятельности Гермогена). Отрывок представляет отповедь или аналогию в защиту патр. Гермогена против нелестной для него характеристики, помещенной во второй редакции Хронографа, характеристики, сильно расходящейся с другими свидетельствами о том же патриархе. Хронограф характеризует его так: отмечая его начитанность в священном писании и канонах церковных, а также выдающийся дар слова («словесен муж и хитроречив»), он указывает и на недостаток в его учительности («но не сладкоглаголив» или «не сладкоучителен» по толкованию г. Васенко – патриарх имел недостатки произношения). Нравом патриарх был «груб», «к бывающим в запрещениях косен к разрешениям»; не умея распознавать злых от добрых, он «ко льстивым паче и к лукавым прилежа». В отношении к царю Василию Шуйскому Гермоген по Хронографу вел себя недостойно: возмущал против царя злоречием и лестью, питая к Василию «огонь ненависти и супостатного коварства»; патриарх никогда не беседовал с ним «отчелюбно», но всегда «строптиво и неблаголепно»²/

Защитник патр. Гермогена, автор опубликованной теперь отповеди, разбирает «ложного повествователя» шаг за шагом

Прежде всего он уличает того в противоречиях: сказать, что патриарх был словесен и хитроречив, а с другой стороны не сладкогласив – «есть неразумие того описателя», «А еже рек нравом груб и то писавший о нем сам глуп»: указывая на хорошее знание Писания и канонов, он в тоже время обвиняет патриapxa в медленном разрешении подвергнувшихся епитимьи (которое, должен понимать читатель, тоже определено правилами и должно быть известно Гермогену). На то, что Гермоген беседовал с царем «строптиво и неблаголепно», защитник отвечает так: это не правда; в то время злой патриарх многих удержал от заблуждения в лютеранство и латинство; отсылая читателя к Истории Авраамия Палицына, он отмечает, что в годы лихолетья, смут и клятвопреступлений пастырь не может проявить любви: «и какую бы любовь показавати к преступникам заповедей Божиих? » Не с царем враждовал патриарх, «но с неподобными советники его», уверяет его защитник и рассказывает пример: после взятия царскими войсками Тулы в 1607 г. патриарх настаивал на полном подавлении смуты и притом одними русскими силами без помощи иноземцев. Его царь не послушал и поздно сознав свою ошибку «возрыда и восплакася», а утешителем его явился тогда патр. Гермоген. С крамольниками, которых тогда было много не только среди мирян, но и в духовенстве, он обходился довольно круто – кроме молений и наставлений он употреблял епитимии и даже проклятия, но раскаявшихся принимал охотно и ходатайствовал за них. Свое терпение он обнаруживал к мирским, не расположенным к нему людям: приглашал к себе на обед и крутой на словах и суровый видом («прикрут в словесех и в возрениих») он на деле был ко всем благосерд. Защитник отмечает широкую благотворительность патриapxa – милостыню нищим, снабжение обувью и одеждой ограбленных, трату серебра и злата на раненых. Патриарх сам пришел в последнюю нищету и помер мучеником.

Вот содержание «новых данных для характеристики патр. Гермогена». Г. Васенко справедливо отмечает их важность для правильного представления о личности патриарха, когда указываете, что наши лучные историки – Соловьев, Костомаров и Платонов в недавно вышедшем труде «Очерки по истории Смуты – «в суждении о Гермогене руководятся отзывом Хронографа. Но нам кажется несправедливым замалчивать имя историка, который был давно не согласен с характеристикою Хронографа и опровергал ее – это митр. Макарий. Признавая показания – Хронографа мало заслуживающими веры, в защиту личного характера патриарха историк не мог ничего сказать «за неимением данных». Но говоря об отношениях Гермогена к Шуйскому, он справедливо замечает, что против этих обвинений «вопиет вся деятельность Гермогена»³.Таким образом, пресв. Макарий как бы чувствовал потребность в том опровержении характеристики Хронографа, которое теперь делается достоянием науки.

В статье г. С. Кедрова «Древне-русские братства» (Русский Архив кн. 7) читатель не найдет чего-нибудь нового по интересному и достаточно разработанному вопросу о древне-русских братствах. Она составлена по работам Папкова, Знаменского, Малышевского, Харламповича, Скоблановича и др. Если бы статья эта представляла только добросовестное извлечение и резюме существующей литературы, она была бы полезна для ознакомления с вопросом, насколько он разработан в литературе. Но о ней и этого сказать нельзя. Автор понадергал в свой очерк из того да из другого исследователя, слабо сшив добытые лоскуты. Впрочем, кажется, от себя он ведет рассуждения общего характера на такие темы, как «идея братств», «влияние прихода на воспитание личности», но рассуждения эти неисторичны вследствие своей отвлеченности и потому неубедительны. От себя автор вплетает в историю братств такие явления, которые едва ли имели непременную или даже и какую-нибудь связь с этим явлением. Например, из вторых рук, не называя своего настоящего источника, он приводит описание древнерусского пира, сделанное в древнем поучении, – пира, на котором присутствовало и духовенство «духовные отцы» (Р. Арх. 316 кон. – 317; сличи С. Смирнова, Древне-русский духовник, стр. 13 по отд. оттиску). Неизвестно, почему автор видит здесь пир братчины: древний источник не дает для этого никаких оснований. Другой пример. Автор, узнав из речи проф. В. О. Ключевского, «Содействие церкви успехам русского гражданского права» – о смягченных видах холопства в древней Руси, происхождение их объясняет идеей братства, воспитанной будто бы братствами. Но это объяснение совсем неудачно и автор отказался бы от него, если бы познакомился с другими работами того же автора (напр. о происхождение крепостного права, о первой подушной подати и отмене холопства в Poссии, – Русская Мысль), ясно отвечающими на этот вопрос.

Актовая речь проф. С. Голубева Киевская академия в конце XVII и начале XVIII стол. (Труды Киевской Дух. Академии, ноябрь) является в тоже время юбилейной. 26 сент. 1901 г., когда она произносилась, исполнилось ровно 200 лет с того времени, как официально академии было присвоено это наименование. Проф. Голубев признанный специалист в вопросе об истории своей академии: его речь стоит в связи с целым рядом прежних его работ – «История Киевской духовной академии; период домогилянский»; «Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники», который, как известно, был «фундатором»

киево-могилянской коллегии, переименованной потом в академию; «Очерки из истории Киевской Академии за XVIII столетие » и «Гедеон Одорский» (Kиeв. Стар. 1889 и Тр. Киев. Дух. Ак. 1900). Поэтому в настоящем очерке мы имеем небольшое, но основательное исследование, снабженное научными примечаниями, в которых помещено немало новых документов, извлеченных главным образом из Московского архива Министерства Юстиции, имеем исследование, исправляющее и дополняющее раннейшие работы по истории Киевской академии того времени. Познакомимся с содержанием речи.

После смерти Петра Могилы материальные средства и научные силы его коллегии стали быстро умаляться. Киеву и в частности коллегии приходилось сильно чувствовать смуты, происходившие тогда в Малороссии: в одну из смут в 1658 г. Братский монастырь и здание коллегии сгорели. Около двух лет коллегия была без ректора, так как Иоанникий Голятовский, гонимый местоблюстителем киевской митрополии, скитался по отдаленным от Киева городам. Но самый смертельный удар коллегии готово было нанести московское правительство, которое относилось с недоверием к западной науке и опасалось, что в киево-могилянской коллегии, где в основу преподавания положены были латино-польские образцы, культивируются симпатии, чуждые московским воззрениям. Поэтому на челобитье о возобновлении киевских школ было высказано, что лучше бы тех школ не заводить, если то «киевским жителям против их вольностей будет не в оскорбление». Киевские жители заступились за свою школу и московский боярин, бывший на киевском воеводстве, доносил в Москву, что «перевесть тое старую школу (киево-могилянскую коллегию) никоторыми меры нельзя, потому что киевским жителям будет то в великое оскорбление». Преемник Голятовского Варлаам Ясинский был достойный ректор – образованный и всецело преданный интересам коллегии. Управляя коллегией во время политических бурь и церковных нестроений, он обращается с просьбами то в Польшу, то в Москву. В Москве относились к его просьбам довольно холодно и отсылали к малороссийскому гетману. Гетманские милости однако не вознаградили потерь, понесенных коллегией в смутное время. Скоро Ясинский должен был оставить ректуру, а его преемники не отличались его достоинствами. С 90-х годов XVII стол, для могилянской коллегии наступают лучшие времена. В 1690 г. на стол митрополита киевского был возведен Варлаам Ясинский, участливо относившийся к коллегии, его воспитавшей. Он озаботился выбором «благоразумного и благочинного устроителя» коллегии – ректора и остановился на Иоасафе Кроковском, вполне оправдавшем надежды Ясинского. Образованный, довершивший свое образование за границей питомец коллегии, Кроковский долго служил в ней профессором. Он настойчиво приводит в порядок запущенные экономические дела коллегии. В его правление возвращаются из-за границы даровитые студенты коллегии, отправленные еще Ясинским в бытность ректором для довершения там образования. Но главная заслуга этого ректора в том, что он исходатайствовал перед правительством для коллегии права высшего учебного заведения. Он сам отправился в Москву (в 1693 г.) с рекомендательными письмами и челобитными, был принять ласково и получил две царских грамоты (1694 г. январь), из которых одна определяла экономическую сторону коллегии, другая ее права. За коллегией утверждалось право иметь высшие классы философии и богословия, разрешалось обучать не только детей российского народа всяких чинов, но и православных из иных стран приходящих: коллегия ограждалась от притязаний и стеснений со стороны военных чинов и городского управления; ей назначалось определенное царское вспомоществование. Но в грамоте недостаточно ясно было сказано о предоставлении коллегии собственного суда над учащимися. А между тем киевский войт выхлопотал себе в Москве государеву грамоту, предоставлявшую киевским мещанам право приводить в приказную избу бесчинствующих студентов. Мещане скоро воспользовались своим правом, представив на суд в приказную избу провинившегося студента. Это произвело сильное волнение коллегиатов – как профессоров, так и студентов. Они обратились к митрополиту с прошением, где с подробностями рассказывали об упомянутом случае и заявляли, что их учреждение – Академия, ей с самого основания присущи те права свободы, т. е. самоуправления и суда, которыми пользуются академии «во всех государствах иноземских», и просили, «чтоб студентам, аще бы какая вина и случилась за ними, суд был в академии». Митрополит Варлаам горячо отнесся к делу и писал Стефану Яворскому, прося у того ходатайства перед государем о даровании коллегии полномочной грамоты и крепости о предоставлении коллегии собственного суда. Стефан Яворский, сам воспитанник могилянской коллегии, выхлопотал такую грамоту, расширяющую права школы, предоставляющую ей свой суд, называющую киево-могилянскую коллегию академией. От дня дарования этой грамоты 26 сент. 1701 г. и считает киевская академия годы своего существования, как академии, т. е. высшего учебного учреждения, снабженного соответствующими правами и привилегиями. Скоро академия обстроилась. Гетман Мазепа выстроил для нее каменный корпус, который потом был надстроен и представляет теперешнее здание Киевской академии.

Быт тогдашней академии представляет много любопытного. Ректор, совмещавший и настоятельство в Братском монастыре, был выборным; в выборах участвовали не только все профессора, но и ученое черное духовенство Киева, которое почти все начинало свою карьеру в академии. О результатах выборов доносилось митрополиту, митрополит передавал гетману, который своим согласием и утверждал выбор. Избранника возводили торжественно по особому чину в церкви, митрополит выдавал ему ставленную грамоту. Ректора обычно избирались из среды академических профессоров: это было для наиболее потрудившихся и достойных из них наградою за долголетнюю службу в академии, было венцом их учебной карьеры здесь и переходною ступенью к высшим почестям. Префект, профессора и преподаватели утверждались митрополитом. Все они (за редкими исключениями для низших классов) были лицами монашествующими. Кафедры замещались так. Наиболее даровитые студенты, изъявившие желание принять монашество и послужить академии, отправлялись за границу для довершения своего образования, а по возвращении оттуда принимали монашество и получали преподавание каких-нибудь предметов в низших или в средних классах, а потом вместе со своими питомцами переходили в следующий высший класс: по окончании пиитики профессор переводился в класс риторический, затем в философский, а когда избирался ректором, то занимал кафедру богословия. Так преподавание в Академии не было постоянною профессией для лиц, занимавшихся им – оно было временным послушанием ученого монашества. Материальное обеспечение служащих в академии состояло в пищевом продовольствии их на счет монастыря; продовольствие было не скудно, превосходило содержание рядовой монастырской братии, а для профессоров высших классов в особенности для префекта было даже преизобильное. Были и посторонние доходы: паничева консоляция – доброхотные приношения от богатых родителей учеников деньгами и припасами, плата за служение в киевских церквах в торжественные дни, за произнесение проповедей. Неудовлетворительны только были условия получения содержания: оно ставило учащий персонал в зависимость

от монастыря, – от чего возникали нередко крупные недоразумения.

Жизнь учащихся также представляла немало интересных особенностей. В 50-х годах XVII стол, коллегия «умалилась, стала как малый Закхей». С 80-х годов начинается большое оживление, усиливается приток ищущей просвещения молодежи, а в начале XVIII в. число учащихся в академии достигло более 2000 человек. Состав их был самый разнообразный: на ряду с сыновьями знати здесь воспитывались бедняки. Бедняков было большинство. Часть их жила в бурсе, другие размещались в домах при киевских церквах с обязательством помогать причтам при богослужении; иные, обладавшие голосом, пристраивались в хор и жили в отведенном для него помещении. О прокормлении этой бедноты заботились студенческие конгрегации. Членами конгрегации были сами воспитанники. Поступление в нее было торжественное, давались присяга, клятвы и обеты: блажить святое место – Братский монастырь и памятовать о нем и по выходе из школы. Избирались пять должностных лиц под управлением префекта; они собирали пожертвования. На эти должности вероятно избирались студенты из состоятельных классов. Конгрегации пользовались правами юридически признанного учреждения: имели собственную печать, составляли акты, вступали в денежные сделки. Но, не смотря на помощь конгрегации, бедноты оставалось много: она питалась чуть не Христовым именем – распевала концерты, давала комедии, на праздниках ходила по домам граждан. О киевских школьниках того времени есть известиe, что «воруют много, попущено им от митрополита... нет на них суда».

Изложив некоторые обычаи старой академии, проф. Голубев останавливается на вопросе, что в образовательном отношении давала академия своим питомцам, и видит ее значение в том, что она пробуждала в обществе любовь к просвещению, уничтожала ненависть ко всему иноземному и прокладывала тем дорогу к действительному просвещению, идущему с запада.

Скоро старейшая из русских духовных академий будет праздновать 300-летний юбилей своего существования.

Заблаговременно она стала готовиться к торжеству: собираются материалы, которые будут изданы в нескольких томах; будет приготовлена обстоятельная строго научная история академии. От души пожелаем ей полного успеха.

Проф. П. Н. Жукович описывает борьбу православного духовенства с унией в 1609–1611 г.г. (Последняя борьба духовенства митрополичьей епархии с Потеем и унией, Христ. Чт., август – сентябрь). Очерк стоить в связи с докторской диссертацией автора, недавно вышедшей – «Сеймовая борьба православного западно-русского дворянства с церковной унией» и отличается теми же достоинствами, что и эта последняя, и прежде всего тщательностью изучения материала не только изданного, но и архивного. Сеймовая борьба дворянства завершилась двумя конституциями 1607 и 1609 г.г. Для православи1я было важно то, что последней признано было право существования православной иерархии, устоявшей в борьбе с унией, и спокойное владение тем, что ей принадлежало в момент издания конституции. Но вынужденная конституция не охранила православия. Король Сигизмунд III нагло и беззастенчиво нарушал данное православным сеймовое обязательство. Митрополит – униат Ипатий Потей явился ревностным борцом за унию, не останавливавшимся ни перед какими средствами. Православное духовенство, опираясь на сочувствие городского мещанства и православной шляхты, противится притязаниям Потея и его сподвижникам. Возникают столкновения, тяжбы и дела переносятся в суд, доходя до королевского асессорского суда. Возникло пять таких процессов (два виленских, два новгородских и один гродненский). Разумеется, кончились они не в пользу православия. Произошло покушение на жизнь Потея. Проф. Жуковичу удалось найти новый документ по этому делу (письмо современника, почти очевидца), который свидетельствует, что покушение это не было делом православного общества, а одного только виновника – какого-то панского гайдука, возмущенного сценами отобрания униатами православных церквей. В Киеве борьба с унией была энергичнее. В защиту православия открыто и решительно выступает православная шляхта, опирающаяся на конституцию 1609 г. Наряду с дворянством защитниками веры выступают здесь впервые казаки.

„О духовной цензуре в Poссиu» проф. Т. В. Барсова (Христ. Чт., май–сентябрь). Под этим завлекательным заглавием преподносится читателю сухой и, как увидим, довольно односторонний очерк. Автор сам чувствовал это и в одном местe сделал такое примечание. «В представленных примерах и описанных способах цензурного действования (Св. Синода) затронута в некоторых случаях острая сторона вопроса о духовной цензуре; но эта сторона изображена на основании сведений, почерпнутых в официальных документах, устраняющих возможность предвзятой тенденции. Из представленных примеров некоторые уже были затронуты в печати... но воздерживаясь от оценки данной этим фактам окраски, устраняемся от критики тех или других приемов цензурного действования, равно и от суждения о том или другом литературном деятеле, дабы не нарушать принятого нами метода исторического исследования и оставаться на почве официальных документов». Автор старается не выйти из рамок, внешним образом намеченных ему главнейшим его источником – архивом Св. Синода и его очерк, как собрание официальных данных для истории русской духовной цензуры имеет все свое значение: он излагает организацию русской духовной цензуры в продолжение XVIII стол. Но мы не видим здесь исторического исследования. Пусть материалы его надежны. Но во-первых странна эта вера в их непогрешимость, в «невозможность предвзятой тенденции» в официальных документах, а во-вторых очень ясно видна неполнота их для исторического решения вопроса. Духовная цензура в России несет очень высокую миссию охранения чистоты веры и нравственности от враждебных им влияний со стороны печатного слова. Читатель вправе знать, насколько успешно миссия эта исполнялась духовной цензурой. Далее. Наша духовная цензура стоить контролером над произведениями русской богословской мысли, она имеет отношение и к светской науке и прессе, поскольку те касаются религиозно-церковных вопросов, а в прежнее время, которое имеется ввиду у проф. Барсова, ее значение для русского печатного слова было еще больше: духовная цензура следила даже за направлением книг, идущих в Россию из-за границы. Во всем этом не только главный интерес, но и главная сущность вопроса о духовной цензуре, так как цензура только средство для охранительных тенденций церкви и государства. Самая история организации рассматриваемого учреждения без сомнения стоит в связи с этими основными тенденциями, а также и с преходящими задачами каждого исторического момента: духовная цензура времени Никона или времени Екатерины – не одно и то же. Проф. Барсов не первый пишет по истории русской цензуры. Его предшественники касались некоторых упоминаемых им фактов и дали им известную «окраску», т. е. совершенно естественное истолкование ее «действования» с точки зрения так или иначе понимаемых задач учреждения и интересов русского общества, государства и церкви. Исследователь, владеющий основными документами по этим делам, обязан вносить поправки, где это требуется, если он не хочет превратиться в беспритязательного собирателя материала. До какой степени узко понимает свою задачу проф. Барсов, могут служить доказательством его примеры действования духовной цензуры (до пол. XVIII в.). Здесь читатель видит цензурную волокиту, длинную, иногда многолетнюю, видит нескольких лиц по поручению Св. Синода рассматривающих то или иное книжное предприятие, дающих отзывы, справляющих текст, видит наконец автора или переводчика просящего... Но какая судьба постигла его предприятие, мы узнаем не больше, чем дают об этом знать данные архива. Читатель должен вооружиться специальными библиографиями, чтобы узнать, увидала ли свет та или другая книга, или была сдана в архив, как те источники, из которых черпает свои данные проф. Барсов. И так повторяем, его очерк представляет только сборник официальных данных для истории русской духовной цензуры, как учреждения.

Воспоминания преосв. Леонида (Краснопевкова) епископа Дмитровского (1854–1876), скончавшегося Ярославским (1876 г. дек.), помещенный в Русском Архиве (кн. 8 «Из воспоминаний преосв. Леонида о Моск. Митр. Филарет») рисуют знаменитого святителя дома. Здесь описывается день митрополита, его привычки, скромное меню его обедов, вкусы по части одежды и туалета, даже манеры. Видно, что Воспоминания писаны восторженным почитателем, глядевшим во все глаза на своего кумира и внимательно примечавшим все до мелочи; чего он не мог видеть сам, узнавал от прислуги митрополита и вот как получил напр. сведения о способе мытья Филарета в бане... Отсылаем читателя за подробностями к самим Воспоминаниям, а приведем из них только общую мысль. И дома у себя Филарет был аристократа ума и таланта, каким являлся он пред всеми. Его изящные манеры видимо были тщательно выработаны дома. В церкви он так искусно свивал свои тонкие и самые чистые батистовые платки, что один господин наблюдая это заметил: «у него и это обдумано, как серьезное дело». Филарет импонировал на посторонних своих уменьем держаться: Муравьев говорил что в нем есть comme il faut, а иностранные газеты, описывая коронацию Александра II, замечали, что, судя по манерам митрополита московского, надобно заключать, что он происхождением принадлежит к высшему дворянству. Политичный и крайне осторожный святитель дома высказывался порой откровенно. Вот как он судил например о положении русской церкви за синодальный период. «Петр переломал многое своею дубиной, но можно было бы и исправить. Всего более зла наделала Екатерина. Окружающие творили, что хотели. Разграбили церковное имущество. Пример был дурной... Если бы Александр жил долее, да не обленился и не вверился Аракчееву: то много исправил бы. С 1815 по 1825 Петербург переменился, стал степеннее, при дворе жизнь была скромная. Государь был человеком верующим, стал жить чисто, императрица Мария была настоящая матрона, величавая»... Но это из времен прошедших, а о настоящем «неоднократно говорил он, что православная церковь в России в том самом положении, в каком была она в первые три века, т. е. в период гонений». Однажды митрополит говорил преосв. Леониду: «Петр Великий так ударил по голове иepapхии, что весь организм разбился в куски». Когда ему было сказано, не надобно ли просить государя, чтобы освобождена была церковь от покровительству он возразил?»: «нет надобно просить государя императора, чтобы и православной церкви оказывалось хотя столько же покровительства, сколько оказывалось в России всем иным вероисповеданиям». О своем положении в Синоде Филарет говорил: «во все время только и делали, что мне мешали». Интересно описаны отношения к Филарету со стороны имп. Николая. Владыка рассказывал раз преосв. Леониду: «когда император посетил Синод, то говорил похвалу митр. Серафиму, а на меня взглядывал так, что эти взгляды трудно было выдерживать». От кн. С. М. Голицына, московского генерал- губернатора, преосв. Леонид слышал рассказ о встрече Филарета с Николаем на пути между Москвой и Петербургом. Государь говорил князю: «твой митрополит встретился мне на дороге. Он вышел из кареты и поклонился; а я проехал, сделав вид, будто сплю». Примирение последовало в 1851 г. когда Филарет угодил императору, сделав золотого голубя – дарохранительницу в Успенский собор к торжеству 25-летия его царствования. Передается интересный еще факт для характеристики Филарета: он тайно помогал Бухареву (расстриженному архим. Феодору). «Это тот Бухарев, который сам говорил, что монашество оставляет главным образом от того, что не дозволяют ему толкование апокалипсиса печатать, а это запрещение исходило от владыки, который, защищая Феодора, обвиняемого в ереси, выписал несколько мест и заключил: «где тут еретик? Просто бестолковый».

Из «Воспоминаний пpoтoиepeя I. I. Базарова» (Русская Старина), с которыми отчасти знакомы наши прошлогодние читатели (июнь, 388–393 стр.), мы по прежнему не станем останавливаться на автобиографической их части, господствующей в Воспоминаниях, пройдем мимо наблюдений над заграничной религиозной жизнью, и отметим только сообщения, касающиеся положения русской церкви и ее быта, современных автору. Таких сообщений, надо сказать, немного. – Вот его воспоминания об известном пионере приходской благотворительности петербургском свящ. Гумилевском. При тогдашней безжизненности нашей церкви этот смелый деятель сразу обратил на себя общее внимание. Заметив нищенство на паперти своей церкви, на Песках, он, идя раз на службу взял за руку одного нищего, возвел его с собою на церковную кафедру и обратился к прихожанам с сильною речью о том, как непростительно богатым и состоятельным проходить в храм мимо нищей братии, не думая помочь беднякам так, чтобы они не были принуждены просить милостыни, и в заключение предложил устроить попечительство о бедных. Предложение было охотно принято и при церкви Гумилевского (на Песках) образовалось первое церковное попечительство с домом призрения, церковного школою и затем больницею. Дело вызвало общее внимание и сочувствие. Но оно не понравилось духовному начальству, как по своей новости, так и потому еще, так инициативу в таком общественном деле взял на себя простой приходской священник, не испросив наперед ни разрешения, ни благословения церковной власти. На него пошли гонения, может быть вызвавшие раздражительность и с его стороны. Его сослали в Шлиссельбург и только по настоятельной просьбе прихожан возвратили. Но было поздно, силы надломились, почтенный борец за правду жизни стал (как говорят) прибегать за утешением к рюмочке и скоро помер. Вот несколько строк из его писем, приведенных в Воспоминаниях Базарова. Они очень хорошо характеризуют настроение несчастного деятеля. «Все против меня, – за меня одни простые люди. Братство затеял в Петербурге, является братство в Чернигове. Лучшая награда для меня. Восстановление диаконисс провозгласил и теперь... готов умереть. Это слово тоже не замрет: жизнь дошла до решения этого вопроса... Пусть судят меня фарисеи, пусть хоть ссылают меня эти лицемеры, – мне ничто теперь не страшно. Христос со мною – мне ли унывать?» «Журнала нашего («Дух христианина»), пишет он в другой раз, не запретили. Этим мы обязаны владыке нашему: он твердо стал за наше дело, и теперь мы можем трудиться, не опасаясь смерти; а то ведь Бог знает, что уж задумали? Поговаривали, что недурно было бы рясы снять с нас». «Врагов у нашего журнала очень много, но за то много и друзей. Уже дважды обер-прокурор требовал в Синоде запрещения нашего журнала все из-за меня летописца, да владыка еще поддержал. Что будет не знаю, но буду честно трудиться до конца»... Видно отсюда, как было трудно вести смело новое дело простому священнику, даже имеющему на своей стороне сочувствие прихожан и общества.

Старший сын Базарова был определен отцом в Петербургскую духовную семинарию. Там возникли беспорядки и молодой Базаров писал за границу о семинарских делах, между прочим о том, как было исключено 50 учеников, как инспектор – монах, раздраженный выговором митрополита, воротясь от него и встретив воспитанника с «Современником» в руках, «размахнулся и влепил ему две пощечины и затем поставил его на колени». Это послужило поводом для обмена мыслей между протоиереями Базаровым и Рождественским. На негодования первого против ученого монашества, последний касается всего столичного духовенства и здесь, говоря словами пословицы, достается всем сестрам по серьгам. «Вам кажется, что этого варвара, т. е. монаха инспектора, сегодня же надо судить, осудить, выбросить вон, пишет прот. Рождественский, хорошо, но кто его станет судить? Разумеется старшие. А эти старшие, лет десять назад, сами были точно такими же педагогами, и потом, сделавшись старшими, повторяли привычную расправу уже не над школьниками, а над поседелыми служителями алтаря Господня... Кем же заменить его? По вашему белым». Но прот. Рождественский не защищает и белого духовенства. Грубость нравов в духовной среде он считает наследственной, она в испорченной крови, унаследованной от отцов и дедов, а о столичном белом духовенстве отзывается так. «Мне довольно близко известны все лучине протоиереи и священники Петербурга; но если бы кто предположил выбрать из них по совести не только архиерея, а хоть бы ректора семинарии, – право я задумался бы серьезно. Многие хорошее люди хороши только для своих месть: исправно совершают десятки лет стереотипные уроки о потопе, о возвращении из плена, о богатом и Лазаре, о разных членах, прошениях, заповедях!», говорят изредка длинные проповеди, толкуют с грехом пополам в светском обществе о назидательных предметах, вежливо принимают и провожают приходящих к ним, радушно здороваются и прощаются со своими Лизами, Петями, Верочками, – и только. Зато на обратной стороне медали у них: отсталость от книжного дела, погружение во всякие житейские мелочи и дрязги, привычка за каждый шаг ожидать подачи, склонность чтить каждое благородие титулом боярина, расположение кланяться всякому толстому карману, непобедимая зависть, а иногда и ненависть ко всякому товарищу, у которого есть лишние два – три знакомые погреба, или две – три духовные дочери и пр. и пр. Ну куда же мы годимся с такими качествами? »... Из истории тогдашней светской школы почтенный батюшка сообщает факт кощунства, произведенного в алтаре гимназистами во время службы на первой неделе великого поста. Это он объявляет связью с университетскими историями, распущенностью нравов и высказывается в данном случае за решительные меры строгости. И заканчиваете утверждением, «что вдруг нам переродиться нельзя, без особенного чуда, что долго еще придется нам сносить разные уродливости в нашем быту, что двигаться вперед надо обдуманно, не торопясь».

Для истории духовной журналистики за минувшее столетие интересно письмо свящ. А. Ключарева, недавно умершего преосв. Амвросия, apxиеп. Харьковского, который был инициатором и первым редактором «Душеполезного Чтения». Отсюда можно видеть, с какими трудностями было сопряжено тогда издательство духовного журнала, даже популярного, преследующего серьезные общественные задачи (а не лично корыстные цели), издаваемого образованным, талантливым и убежденным человеком (а не просто ловким предпринимателем). «Моя главная задача, мое искреннейшее желание при начале издания, пишет о. Ключарев, было – послужить нашему простому, в собственном смысле, народу и вообще всем сословиям, невежественным в деле веры, общепонятным и сердечным изложением христианского, душеполезного учения во всех его видах. Это было наше знамя». Первый год издания уж показал, что новый журнал не может рассчитывать на достаточное количество подписчиков. Простой народ принимал журнал с любовью, полуобразованные люди с улыбкой: «что

это, говорили они, хотят грамоте учить?» Но простой народ книг не покупает и журнал рисковал остаться без подписчиков. Сельское духовенство выписывало издание только по указам консисторий на церковный счет. «"Что оставалось делать? Надобно было с изменой своей задачи прилаживаться к понятиям людей с претензиями на образованность и на современность. И мы со своей точки зрения стали касаться вопросов современных, которые могли интересовать светское общество и самое духовенство. И я от души жалею об этой измен нашей первоначальной мысли. Оказалось трудным и излагать одно учение. Простой народ скоро устает на чтении учительных статей, потому что не привык к размышлениям о предметах отвлеченных, светские люди ими скучают, потому что у них испорчен вкус легким журнальным чтением. Таковы-то плоды нашего просвещения. Вот почему мы помещаем охотно рассказы и анекдоты». Недоволен был редактор и своими сотрудниками. Духовная передовая молодежь смотрела на его дело с презрением. »"Такой труд для них кажется мелочью, делом ребячьим. Их интересуют великие вопросы литературного кружка; миллионы православного народа для них не стоять внимания... Лучшие наши таланты смотрят по верхам, большинство нашего магистерства спит непробудным сном лени, и в статьях, от них получаемых, царствует школьная формальность, отвлеченность и сухость. Даровитых охотников потрудиться над тем, чтобы высвободить догматическое учение и даже нравственное из школьных форм и научного языка, в который у нас его запутали, приблизить его к пониманию народа, выработать для него новую, живую и ясную речь – пока еще нет». Сорок лет прошло с того времени, как изливались эти сетования. Но как они современны!

Можем указать еще читателям в Воспоминаниях протоиерея Базарова интересные сообщения о профессоре Пальмере, ренегате Джунковском и о даровитом, но несчастном заграничном диаконе Репловском, воспитаннике нашей академии.

А. А. Папков, известный читателям Богосл. Вестн. своими дельными статьями о древнерусском приходе (1897 г.) и о братствах (1894, 1897 и 1898 гг.), закончил свой очерк – «Церковно-Общественные вопросы в эпоху Александра II (1855–1870)». О первых его главах (I–V) мы давали отчет своим читателям (см. Б. В. 1901 г. июнь, 393–399). Познакомим их теперь со второй половиной очерка. Надо впрочем предупредить читателя, что в Русском Вестнике, где начата печатанием эта статья, он не найдет ее продолжения и окончания. Почему то автор перепечатывает уже изданные главы и печатает не появившиеся в свет в другом журнале в «Страннике» (начиная с августа по декабрь) и дает своей статье несколько иное заглавие «Церковь и Общество в эпоху Царя-Освободителя (1855–1870)". Несомненно, Русский Вестник лишился хорошей статьи⁴.

В 1862 г. было учреждено Особое Присутствие для дел православного духовенства; оно должно было выработать ряд мер к преобразованию духовного сословия и отчасти ведомства. В его состав вошли члены Св. Синода под председательством митр. Исидора и несколько светских чиновников. Но открытие Присутствия замедлялось не только трудностью дела, а и недоверием, которое существовало между светскими и духовными его членами, а также и среди одних духовных. Митр. Филарет, к мнению которого все прислушивались, опасался того, что в состав присутствия вошел весь Синод, опасался именно того, что если он уступит мнению светских, то у него в резерве не останется никого. Лучше бы было, по его мнению, пригласить в Присутствие только некоторых членов Синода. Другие радовались этому именно обстоятельству, видя в нем гарантию торжества своего мнения. Низшее духовенство роптало, будто духовное начальство не хочет заботиться об улучшении его быта, в чем поддерживали духовенство и светские люди. Иерархи усмотрели в этом чуть не посягательство на свои права со стороны забитого, многострадального белого духовенства. Митр. Исидор писал: «нет никакого сомнения, что светские получают внушения от нашего белого духовенства, тяготящегося подчинением иерархической власти». Киевский митр. Арсений заявлял: «мы живем в век жестокого гонения на веру и церковь под видом коварного о них попечения», он боялся возвышения белого духовенства, печалился об угнетенном положении архиереев, безличных и безгласных в Синоде, боялся, наконец, преобладания церковной общины над духовенством. Один Государь-Освободитель твердо верил в нужду реформы и торопил Присутствие выработать программу, т. е. ряд вопросов. Вопросы эти касались материального положения духовенства, его прав и прав детей духовенства, наконец, участия духовенства в школьном образовании народа. Для помощи высшему правительству в 1863 г. были образованы губернские присутствия, смешанные по составу. Так важное дело реформы духовного ведомства скоро перенеслось в круг деятельности всего православного общества и сделалось достоянием гласности.

Это обстоятельство имело большое значение если не для деятельности Особого Присутствия, которое далеко не всегда прислушивалось к заявлениям и сообщениям печати, а по крайней мере для всестороннего выяснения нужд русского духовенства, – выяснения, которое было достигнуто безбоязненным обсуждением всей системы русского церковного управления. О материальном положении православного духовенства было заявлено в печати, что оно нищенствует, тогда как инославное духовенство, например лютеранское, обставлено прекрасно. Разные меры предлагались к улучшению его экономического быта. Само духовенство в корреспонденциях высказывалось за то, чтобы поступить на жалованье от казны: оно было приведено к этому унизительным способом собирания или выколачивания доходов с прихожан. Только немногие из духовенства и светской газеты (Моск. Вед. и День) стояли за содержание от прихода и независимое от казны, боясь превращения священника в государственного чиновника. Третьи, выходя из того положения, что церковь не должна быть в исключительной зависимости ни от государства ни от народа, желали, чтобы та и другая сторона соединились в средствах содержания духовенства. По вопросу о преобразовании духовных училищ мнения печати разделились на два лагеря: одни выражали желание связать посредством образования крепкими узами духовенство и общество – они стояли за расширение общеобразовательных наук в программе духовной школы, другие строго держались одного круга духовного и его интересов – эти высказывали опасение перед веяниями, которыми проникнута была светская наука (материализм), а в основе семинарского образования видели твердое и широко соразмеренное произведение, нуждающееся не в ломке, а в преобразовании. Публицисты коснулись и системы церковного управления. Был поставлен вопрос о монашестве епископов и решался иными так, что епископом не только может, но и должно быть лицо, не принявшее пострижения. И С. Аксаков сильно ополчался в своем «Дне» на монашество, которое изменило своему назначению, сделалось из подвижничества карьерой; он отмечал порабощенное положение белого духовенства, над которым законно или незаконно имеют власть кроме епископа благочинный, консистории, секретари. Печальное положение духовенства, непригодность административного строя, усыпляющего нравственные силы сословия, заставили вспомнить старину и заговорить о выборном начале в управлении. Выборное начало кое-где было применено к великой радости духовенства. Установлены были тогда епархиальные съезды духовенства для рассуждения о своих сословных нуждах. В вопросе о сословном положении духовенства и о расширении его прав было выяснено, что права эти только забыты, затемнены или подавлены. В 1867 г. последовала отмена наследственного начала в замещении церковных мест и нужды прихода были поставлены на первый план. Положением о земских учреждениях 1 янв. 1864 г. духовенству предоставлено было право участвовать в земских делах. Все это с восторгом встречалось журналистикой. Высказывались пожелания участия духовенства в народном образовании посредством воскресных школ, горячо ратовали за предоставление священникам свободы проповеди.

Так как корень всех проектируемых преобразований заключался в приходском строе или сводился к нему, то возникает вопрос о восстановлении древнерусского прихода, по крайней мере, в его юридической стороне. Приход трактуется (в журналистике) как местная церковь, обнимающая местную иерархию, местную власть и народ; он обладает, поэтому правом собственности над всем церковно-приходским имуществом. Но прессой дело не ограничивалось: ту же мысль проводил министр внутренних дел Валуев в записке, поданной в Особое Присутствие: он говорил о возбуждении и поощрении «самостоятельности и самодеятельности приходских обществ», об участии прихожан в украшении храма и благосостоянии духовенства. Были очень важные косвенные побуждения к пересмотру приходского строя, именно в экономической его части – полная непригодность института совершенно бесконтрольных церковных старост. Разрабатывался вопрос о приходской благотворительности, о ее преимуществах перед благотворительностью помощью казенных заведений, как благотворительности «под ответственностью» над благотворительностью «под отчетностью». Приводились и те справедливые соображения, что у нас нет собственно общества православного, церковного, связанного одною мыслью и желанием послужить нуждам православной церкви и веры. В этом отношении у нас каждый живет особняком, как будто благосостояние церкви не подлежит общему попечению. Представителями православного общества и должны служить приходы. Одно событие обнаружило между тем всю неприглядность и несовершенство существовавшей системы управления церковными имуществами: Смоленский епископ Антоний в 1864 г. обратился с окружным посланием к духовенству всей епархии с убедительной просьбой не образовывать негласных сумм, употреблявшихся без всякого контроля, и не утаивать церковно-свечных доходов, а показывать их правдиво и высылать сполна начальству, которое позаботится на эти средства устроить материальную часть духовно-учебных заведений, обнищавших по всей России. Это воззвание было всероссийским оглашением ненормальности порядка, признанием повсеместной утайки свечных сумм, «терпимого святотатства» по выражению Д.Ф. Самарина.

На все эти запросы жизни Особое Присутствие ответило учреждением братств и приходских попечительств (в 1864 г.), которые не удовлетворили никого. Это были учреждения безжизненные, особенно приходские попечительства. Когда они начали открываться, то стали домогаться права распоряжения церковными имуществами и контролировали их. Но местные епископы и Св. Синод отвечали отказом на такие просьбы. Этим в корне была подорвана жизненная сила приходских попечительств, обреченных на бесцветное существование. Окончательно уничтожило попечительства распоряжение духовного начальства в 1869 г., разъяснявшее, что в ведение попечительств должны поступать только средства и суммы, пожертвованные прихожанами особо и специально в попечительство; все же остальные церковные суммы по прежнему остаются в полном распоряжении местного духовенства.

В том же 1869 г. последовала другая мера, не принесшая церковно-приходской жизни ничего кроме вреда – сокращение приходов. Защитником интересов прихода и прихожан выступил тогда Д. Ф. Самарин. Он справедливо ставил вопрос, странным образом опущенный Особым Присутствием, – совпадает ли такая реформа с желанием и потребностями тех прихожан, приходы которых уничтожились, и тех, к которым причислялись прихожане закрытых приходов, наконец – с желанием духовенства, остававшегося за штатом. Мера вызвала ропот среди народа, охлаждение к церкви и неприязнь к духовенству. И понятно, – духовенство, рассуждал Самарин, не должно быть обеспечиваемо в ущерб удовлетворению религиозной потребности народа. Он боялся, что эта реформа будет на руку раскольникам, может повлечь отпадение значительной части православного народа в раскол.

Очерк кончается рассуждением о возможном и легком восстановлении древнерусского прихода, этого корня церковно-общественной жизни, по мнению автора.

Итак, что же сделало Особое Присутствие для улучшения нашей церковно-общественной жизни? Очень и очень мало. Работа по вопросу о материальном обеспечении духовенства была неудовлетворительна, церковно-приходские попечительства – учреждения мертворожденные, сокращение приходов мера вредная. Видно, что освободительная эпоха для церковного общества не наступала.

Что сказать о статье г. Пешкова? Как ее оценивать? Статья прекрасная, но этот отзыв прилагается к ней не с научной точки зрения, потому что, как справедливо замечает сам автор, для этого не пришло время и не разобраны архивы, а мы добавим от себя – не сданы в архив все обсуждаемые в ней вопросы. Церковную историю второй половины XIX века можно писать пока в виде набросков или замечаний. Но работа г. Папкова имеет другой интерес – практический. Современная церковная жизнь задает целый ряд старых, наболевших вопросов. Религиозность и церковность в народе падают, раскол не поддается направленным против него мерам, сектантство растет со страшной силой. Духовенство наше все также дурно обеспечено, бесправно, недовольно своим положением и холодно к обязанностям. Духовная школа нуждается в радикальной реформе, духовная наука в освежении. Массовое стремление духовной молодежи в светские школы, а окончивших духовную школу, на светскую службу – вот явления, требующие самого серьезного, а главное благожелательного и беспристрастного обсуждения. Не случайность эти явления, объяснять их наносными веяниями или развращением нравов значить уклоняться от объяснения, потому что вопрос заключается в том, почему эти враждебные церкви силы вдруг получили такое могущество, что обессиливает воинствующую церковь, которой обещана победа даже над вратами ада. Мы все в этом повинны, но мало виновно низшее духовенство, которое самим своим положением лишается энергии и инициативы, еще менее ответственен народ, не призванный к живому участию в церковно-общественной жизни. Кому много дано с того много и взыщется... с того взыщет беспристрастный суд истории. И вот когда придет время церковных реформ, деятели, поставленные во главу этого дела, не должны пропускать без внимания прежде опыты, прежней, хотя и не удавшейся попытки реформ. Им понадобятся работы вроде разбираемого очерка г. Папкова и понадобятся не для одних справок. При безбоязненном, гласном обсуждении преобразований в то время были довольно полно высказаны в печати немолчно вопиющие нужды русской церковно-общественной жизни. И будущие деятели наши нравственно обязаны прислушаться к этому голосу общества. Пусть они успокоятся: не через «мошенников пера и разбойников печати» наше общество высказывало свои pia disideria, а через людей, имена которых дороги каждому честно убежденному русскому человеку – Аксакова, Самарина, Валуева. «Ужели же, восклицал один публицист освободительной эпохи, среди всех этих реформ только церковной жизни, жизни по самому существу своему наиболее свободной, не коснется этот дух времени, оживляющей сухие и мертвые кости, дух жизни свободной и самодеятельной, – ужели с нее только не будут сняты те бюрократические оковы, которые исторические обстоятельства наложили на нее, вместе с другими сторонами и областями русской жизни?.. И те люди, которые всему верили, даже чисто внешним, чисто временным историческим обрядам и учреждениям церковным, хотят придать характер догматической неизменности и упорно противятся всяким, даже самым незначительным реформам церковным, оказывают дурную услугу своей церкви: они губят самый живой родник религиозной жизни уничтожают и извращают самый могущественный и возвышенный мотив человеческой жизни» («Странник», декабрь, 884, 885 стр.).

Перечислим остальные статьи по Истории Русской Церкви, которые не нашли места в нашем обзоре: Проф. М. Н. Сперанского, Переводные сборники изречений в славянорусской письменности (Чт. Общ. Ист. и Др. кн. 199), И. М. Покровского, Казанский архиерейский дом, его средства и штаты, преимущественно до 1764 г. (Прав. Соб. январь – октябрь) – это целые обширные исследования; Проф. П. В. Знаменского, Несколько материалов для истории Алтайской миссии и участия в ее делах Н. И. Ильминского (Прав. Соб. октябрь – декабрь); П. Потоцкого, Голос пастырей церкви о крепостной зависимости в эпоху императрицы Екатерины II (Вера и Разум, октябрь кн. 2-ая).

С. Смирнов