Из записной книжки. 1939–1942

Из архива Свято-Сергиевского института в Париже. Рукопись найдена и впервые опубликована А. П. Козыревым в издании: Булгаков С., прот. Малая Трилогия. М. 2008. С. 564–570. – Прим. ред.

Сегодня глянула в лицо мне смерть – от раковой опухоли голосовых связок, или же операция, тоже с смертной опасностью или неизбежной немотой. Я смиренно и покорно, даже спокойно принимаю волю Божию. Не смею сказать: «желание имей разлучитися и со Христом быти»¹, но и светло встречаю загробную жизнь. Только разлука с живыми и их судьба заставляет сжиматься моё сердце, но верю Господу, владеющему жизнью и смертью, что он их не оставит. Стараюсь обдумать, как и с кем надо примириться, кого утешить и обласкать, что сделать. Стараюсь всех вспомнить и никого не забыть. Да пошлёт Господь святого Своего Ангела. Когда-то умирал я духовно в дни своего рукоположения, а теперь, умирая телесно, хотел бы умириться и всех возлюбить. И, конечно, сердце моё истлевает от люта и от сознания всех своих бесчисленных вин пред моим святым ангелом Неличкой² и о детях своих. Слава Богу за всё!

Прошёл год с посещения Божия. Волею Божией я остался жить, хотя и покалеченным, без голоса и слабосильным... Вижу в прошедшем величайшую милость Божию, богатство, сокровище духовное, данное мне в испытаниях Божиих и приближении смерти. Трепетно вспоминаю, как о каком-то неотмирном блаженстве, об этих страданиях и их откровениях, о милостях Божиих, мне посылаемых, о чудесах, в которых так и живу, их недостойный. Но одно меня страшит и томит: как мне сохранить и умножить их богатство, ибо его и нельзя сохранить, не умножая? Как мне сохранить эту благодать доживания, в которой бы оставалось открыто окно в вечность, въяве бы благодать смерти и её откровение, вместе с любовью к жизни и радостью её, которая мне не изменяет? Как удержать живую память о прошедшем как о происходящем? Как удержать себя от обмирщения, от забвения самого дорогого и важного в жизни, это – благодатного лика смерти? Если мне суждено ещё долго жить, то не сделаюсь ли я, как делаюсь уже, жертвой забвения, поглощения временем? Но нет, прочь этот малодушный и маловерный вопрос! Разве мало было тех чудесных явлений милости Божией, памяти Божией? И ради чего, ради какой чечевичной похлёбки должен ты продать своё сокровище, да и что у тебя теперь осталось, какая приманка может дать тебе жизнь? Господи, помоги мне пронести до конца то, что ты явил мне тогда! И да будет воля Твоя! Не искать своего пути, но отдаться Твоему всецело...

Господь судил мне ещё жить, уже почти два года миновало с той поры, когда я был призван под лицо смерти, увидал её лик и трепетно склонился пред ним. И казалось тогда, что время уже коротко, и прочее время живота быстро приведёт к христианской его кончине. Однако было не так. Господь вернул меня к жизни и в жизнь, хотя и получеловеком, полукалекой. Но и таким я должен был погрузиться во все заботы и ответственность в жизни за близких и за своё дело в ней, в это страшное, роковое мировой войны и всех связанных с ней потрясений, и всё это изо дня в день меня обмирщало и обмирщает. Нечто, которое открылось мне в дни умирания, теперь закрылось, оно хранится лишь в памяти, как светлое святое воспоминание, но не как живая, живущая для меня действительность. Правда, я остался как бы в полужизни, приподнявшись над землёй, хотя и от неё не оторвавшись. Мне трудно было бы заключить в этой полуоторванности, какова здесь мера внешнего паралича истории, связанного с войной, и моим полуинвалидным, телесно ослабленным, хотя и работоспособным ещё – из последних сил – состоянием, а какова мера того действительного отрыва от земного бытия, который во мне произошёл. Только все краски поблёкли и цвета потускнели. Это есть моя греховная слабость и вялость, но вместе и неодолимая человеческая немощь. Заботы обсушили и не отступают, я слабосилен преодолевать их верой и упованием, хотя и Господь в милосердии Своём дал мне литургисать и даже пасти малое, но дорогое мне стадо. Уповаю, что во мне остаётся до конца дней моих эта некая свобода от мира, которая даётся смертным от него отрывом, жизнь смертью и даже за смертью, хотя бы в самой слабой мере. Это – моя радость и благодать. Моя жизнь есть внутренно и существенно в этом смысле доживание. Я свободен (или же так только мнится мне) от смерти, она обращена ко мне светом и радостью запредельного мира. Я недостоин этой радости, ибо живу, как и жил, в грехе, пуста и холодна моя молитва, пусто богословие, холодно сердце. Я приемлю мыслью гнев Божий на жизнь мою, которую я даже и мало вспоминаю в покаянии, я имею страх Божий. И, однако, он не страшит меня в смерти. Любовь побеждает страх. Не страшно, но радостно.

В доживании у меня нет уже новых задач неразрешённых и даже несовершённых, на это у меня нет даже сил и жизненного порыва, – остаётся лишь «прочее» лето живота, какое-то подведение итогов, доделывание уже сделанного. Для нового нет уже и остроты мысли, ослаблена память, самого себя повторяю лишь. Однако всё же кое-что доделываю или просто делаю посильное, но творческое, но, мне кажется, кому-нибудь нужное или пригодное – например, проповеди. Но что ещё остаётся верным и ответственным и для «прочего лета живота», даже именно в нём и для него, если уж Господь судил так доживать жизнь, – это сохранить и творчески подтвердить те вдохновения и озарения, которым была посвящена моя жизнь, небоязненно и дерзновенно их исповедовать пред лицом смерти, в смерти самой, понести всё это на суд Божий вместе с собой самим. Это есть дело, ещё остающееся для меня в жизни, ещё – «прочее» лето живота. Я чувствую долг и призвание исповедовать свою веру и передать её свиток в другие руки...

Однако так я сужу, ещё находясь в плане жизни, а силы отходят, и всё чаще приходит мысль о приближающейся смерти. И в сущности меня самого к жизни привязывает только забота о семье, судьба Нели, если ей суждено меня пережить, а не наоборот, и неустроенность Серёжи.³ Но да будет Его святая воля.

Сам я внутренно как бы не «интересуюсь» временем конца и не вопрошаю о его часе. Это не значит, конечно, что я чувствую себя для него готовым и созревшим, – совершенно наоборот: не зрел и не готов, как и всегда, но согласен принять кончину, когда Господь пошлёт ангела смерти, когда только будет на то Его святая воля. О сем не вопрошаю. Но потому смиренно приемлю, что и этот год может стать и последним, может быть и будет, даже не один, и Господь восхощет испытать мою веру злостраданием. Ибо люта смерть грешника.⁴ Однако и здесь стою в уповании своём: страшно и тягостно умирание само, которое я изведал, но светла и радостна смерть, как новая жизнь, новое рождение...

Слава Богу за вся и во всём...

Сегодня исполнилось два года со дня моей первой операции. Какие благодарные и благодатные воспоминания обо всём, бывшем со мною тогда, и обо всех, кто были около меня, начиная со своих, сколько любви я видел. И этот Эр – артист, очаровательный в деловитой простоте и сдержанности! И какая великая милость Божия была мне эта болезнь, хотя я по свинству своему её недостоин. Как бы я жил без неё, без этого опыта умирания, без этого уродства, в самодовольстве, в самолюбовании и в трусливом угасании. Мысленно продолжая эту линию жизни, которая тогда уже обозначилась, вижу в ней быстротечно нарастающий страх смерти, продолжающуюся позу, вообще неблаголепное угасание. Но Господь простёр свою милующую руку и поразил... и удар этот внёс спасительный перерыв в жизни и освобождение из стеклянной клетки зеркальной. Я познал смерть, я оторвался от пути жизни и живу – доживаю – между, между жизнью и смертью, дыша уже нездешним воздухом. Но страшусь: чем дальше, тем больше недостоин я данного мне дара, обмирщаюсь, забываю незабвенное, доколе не грянет новый удар Божия гнева. Но уведал любящую и милующую руку Божию, и уже не страшусь, но отдаю себя, вверяю милосердной деснице Господней. Слава Тебе, Боже, слава Тебе.

Приближается 23-я годовщина моего рукоположения, священный срок самого важного события жизни... С бесконечным благодарением Господу и неумирающим трепетом душевно переживал я это приближение: «яко ангел Господа есмь»... кажется, всё сильнее, чем могла кичливо услаждаться душа в священстве: возможность позы, голос, слово, всё отнято, кроме самого главного: возможности в убожестве освящать Святые Дары, и я блажен этим, и не меньше, а больше, чем был блажен в расцвете своего священства. Стояние перед престолом Господним от меня не отнято, хотя было время, когда казалось, что уже было отнято, и я познал это испытание. Может быть, познаю его и ещё – не только через болезнь, если такова будет Господняя воля, но и чрез человеческое произволение, чрез запрещение, угрозу которого никогда не забываю. Но не страшусь: Господь даёт, Он и берёт, если Ему угодно. Вспоминаю, каким юношей я себя чувствовал во дни рукоположения своего, на 47 году жизни, после голода и болезни. Но и ныне калекой, на 70-м году, чувствую я себя юным духовно, хотя и в умирании как-то органически входящим в мою жизнь. И это-то даёт ей светлую закатную радость. Слава Тебе!

Приближается день моего 70-летия. Это – год скоропостижной кончины моего отца⁵, и возможно, год и моей собственной смерти. Я со спокойствием думаю об этом и приемлю к себе волю Божию, если она такова. Увы! За эти два года, которые отделяют меня от последнего приближения смерти, я почти совершенно утерял её благодать и снова сделался тупым и безответственным. Так я возблагодарил Господа за явленные мне Его дары, за Его откровение о смерти, которую встречаю так, как будто никогда не умирал, не знал благодатного её опыта. Господи, прости мне и помоги. Меня снова захватила жизнь, которой я не отрицаюсь и люблю и хочу в ней участвовать последними остающимися у меня силами жизни, – этому не противоречит дар благодарного ведения смерти. Но я не только отдаюся жизни, но и погружаюсь в неё, запутываюсь в ней последними остатками к тому возможностей. У меня остаётся вдохновение жизни, но почти утрачено вдохновение смерти, хотя телесно я уже наполовину принадлежу ей. Когда я думаю о смерти – а я всё-таки никогда не перестаю о ней думать, – во мне поднимается тревога и забота об оставляемых мною близких, их судьба связана со мной и остаётся неустроена, темна и страшна, как я греховно иногда думаю о ней по маловерию своему. Я и до сих пор умею только или забывать о них, забываясь в жизни, или же страшиться о них, вместо того чтобы молитвенно предавать её Господу. Но теперь поднялось в жизни столь великое и страшное, что в этом тонет и моя собственная жизнь, и мои личные судьбы в лице моих близких и дорогих. Это война мировая, сначала западная, а теперь восточная, в которой взвешиваются судьбы моей родины, кровавый меч заносится над главой Матери. И пред этой бедой и опасностью я чувствую себя – почти всецело – лишь её сыном, забывая или отвлекаясь, или закрываясь от злодеев, захвативших над нею власть. Всё равно, я ей могу желать только спасения, победы, одоления, жить её судьбами, скорбеть её скорбью, радоваться её доблести. А дальше приходит и личное: там, в подвергающейся вражьим налётам Москве, друзья и сродники – соотечественники. Но прежде всего – мать – Россия. Я чувствую свою непригодность для неё, своё бессилие – будучи полутрупом, зачем я ей нужен, даже лишённый голоса? Но я люблю её, «принадлежу ей», отдаюсь ей, молюсь о ней, и неужели это всё недейственно, нереально? О, нет! Я знаю, что я – Россия, и она во мне, и так быть и жить я хочу. И хотя не пытаюсь гадать, увижу ли я опять свою родину – об этом даже мечтать не дерзаю и молиться не смею, – но знаю всем своим существом, что ныне приходит час её. И этот великий образ, эта тень становится сейчас между мною и вечностью, этим я прикрепляюсь ещё здесь, по ею сторону смерти. До этого я так не принадлежал и не отдавался жизни, как теперь в эти дни роковые. Я не противляюсь воле Божией и всегда готовлюсь принять ангела смерти, ею посланного, но мысли мои, сердце моё обращены сюда, к ней, к моему Иерусалиму земному, которого не забываю и не могу забыть, даже уходя от него, даже умирая. Я оскудел духовно, я знаю и сознаю это, потому что зажил и после последней моей смерти, когда казалось, так радостно, и торжественно, и полно окончилась жизнь, новою жизнью. Наступила снова – уж не знаю, какой раз это со мной происходит – новая свежесть жизни, новая юность, которая приносит своё вдохновение, но относит куда-то в сторону от прямого и широкого пути к смерти, который ведёт и приведёт к неизбежному концу. Но я не могу уже отрицаться жизни, хотя и ясно знаю, что мне этой новой жизнью не жить. Словно я попал в новый вихрь жизни, её водоворот и пучину, её трагедию. Но в этом-то и заключается для меня сейчас её неотразимое притяжение и высший смысл. Снова перервалась мещанская комедия Запада и бездушное злодейство Востока, на небе появились воинства небесные с знамением. Жизнь стала полна и религиозна, Бог приблизился к земле в этих ужасах войны, исполненных, однако, и её величия. Я полон – хотя из своего старческого далёка – упоения от того духовного восторга пред тем, что воспомнил Господь народ свой и, в частности, мою родину. И поэтому в душе моей музыка смерти – моей вместе с мириадами смертей от войны – сливается в таинственную симфонию Апокалипсиса жизни – песнь торжествующей любви, прославляющую Бога и Его суд. Ему отдаю и своё ничтожество, и своё недостоинство, вместе с родиной, вместе с миром, не хочу жить своей личной судьбой и думать о ней и заниматься ею, хотя и буду судим своим собственным судом и за свою собственную жизнь. Но «воскресни, Боже: суди земли, яко ты царствуешь во веки. Аминь».⁶

Да будет воля Твоя! Завтра исполняется 70-летие моей грешной жизни. Может быть, им открываются и врата смерти моей. Но не хочется даже думать о себе, когда мир горит, когда родина гибнет. О них хочется думать и молиться. Но да будет слава и благодарение Господу, даровавшему жизнь, всегда, ныне и присно и во веки веков!

И ещё одна, уже третья, годовщина минула с тех дней, когда смерть ко мне приближалась. И теперь, чрез три года, она стала естественно ближе, чем тогда, но я-то стал от неё дальше, площе, земнее. Оскудевает душа, и теряется та близость того мира, которая тогда открывалась. У меня не явилось такой привязанности к этой жизни, которая бы порождала страх смерти или её неприятие. Я по-прежнему к ней не то что готов или её не боюсь (это, слава Богу, осталось по-прежнему), и у меня нет малодушного желания смерти из страха пред ужасами мирового⁷ или усталости от него – я жизнь по-прежнему люблю и в ней утверждаюсь, но «доживание» принимает всё более острые и нередко уже гнетущие формы. Я потерял силу и вдохновение творчества (кроме кратких времён или даже моментов), а без этого жизнь пуста и тяжела. Но и в этом, бесспорно, отдаю себя на волю Божию. Самое тяжёлое и трудное для меня в моей жизни, также как пред лицом смерти, это мой грех перед моими самыми близкими, перед семьёй, которую я не умел духовно и всячески устроить, значит, было недостаточно у меня вдохновляющей любви. И к каждому члену семьи своя особая, неизбывная моя вина. Самая большая перед женой моей, которой я не дал радости и покоя, напротив, терзал её своею требовательностью, хотя ничего здесь не мог и не могу изменить, вина трагическая, а также и перед другими детьми, каждым по-своему.

Но я хочу – и выражаю это как своё завещание, чтобы быть похороненным в одной общей могиле вместе с женой, если только это будет исполнимо.⁸

Приближается уже 71 година жизни моей, уже пережил я и отца своего (70 л.). Доживаю в такое страшное время в судьбах мира, родины, и окружающих, и даже лично близких, и только бесчувственность да изнеможения слабости оставляют меня в какой-то тусклости. Наступил – и всё более наступает тот самый апокалипсис, о котором столько говорилось и писалось, но как трудно жить им с полной душой, ответственно, сильно и победно пред лицом всего, всего... А это всё таково: катастрофа России, которая неизвестно как и главное – когда окончится, катастрофа Европы, а далее и всего мира, и, наконец, если ещё – увы! – ещё не катастрофа еврейства, [нрзб.] в нём жидовства, то во всяком случае всеевропейский еврейский погром, устраиваемый Аттилой. Вся историческая эпоха, вся мировая война стала под этот знак – с жидовством и о еврействе⁹. И эта война никого не оставляет равнодушным, но каждого затрагивает, потрясает – общечеловечески, лично, апокалиптически. А при этом остаётся тот же фон личной жизни, с её неустроенностью, с вечной тревогой о семье, о Серёже и его будущности, если есть какая-н[ибудь] будущность сейчас у кого бы то ни было и у нас... Всё темно и неизвестно, всё требует веры и преданности воле Божией во внешней её безответности, сумерки духа... И вот это-то самое греховное и печальное тогда, когда печаль есть уже грех, п[отому] ч[то] от нас требуется стоическая радость и религиозный amor fati¹⁰ (как я и вижу в потрясающем образе пред собой). Я готовлю к выходу свою последнюю апокалиптическую книгу¹¹, она вся об апокалиптической радости, о Будущем, но где же, где оно во мне самом, это будущее? Посильно ли мне оно духом в нём участвовать, сделать это не словом, но делом? Только одно могу исповедать: этого – и только этого – я хочу, живой веры в родину, в грядущее, видения и ведения Града Божия, грядущего на землю, «ей, гряди, Господе Иисусе».¹² Больше этого и важнее и нужнее этого ничего нет, и не может быть. И если Промыслу угодно было вверить мне в этот час истории эту истину, хотя я её недостоин и несу недостойно, то в смирении и благодарении Господу приемлю эту задачу. Для меня как-то как бы не существует не только тревожащая мысль, но как бы даже интерес к тому, сколько мне было ещё жить и не будет ли и этот год уже последним (это меня может по-человечески заботить единственно в отношении к семье и её обеспечению). Лишь бы дожить достойно с верой и ведением, победно пред лицом внешне всепобедной лжи и пошлости, неся в руках, вместе с другими, Евангелие Грядущего. Ей, гряди же, Господи Иисусе. Аминь.