Россия, эмиграция, православие

Все вещи в мире можно и должно видеть на своем месте, где они предстоят нам в своем истинном значении и соотношениях; только тогда они прекрасны и красивы: безобразные развалины – когда они освещены заходящим солнцем или осеребрены луной – и кажутся прекрасными и являют собой не мираж, не иллюзию, но подлинную истину о заключающейся в них красоте. Каждая точка есть для всего мироздания, ибо Бог ни одну точку мира не уничтожил, но почтил каждую из них печатью вселенскости. И себя мы также должны увидеть в истине о себе, на своем месте – единственном, неповторимом и вечном: ибо каждому из нас Бог дал это место в мире. Поэтому, прочь малодушие и сомнения: что мы делаем ничтожное дело, что мы бессильны, что где-то другие люди живут по настоящему. Эти мысли кощунственны и богохульны, ибо всем нам Бог дал жизнь, на всех нас Он возложил обязанности, перед каждым из нас открыл великие возможности. И ничем мы не меньше, кроме веры только, тех первохристианских общин, о которых мы знаем, как о золотом веке Христианства. Перечтите эти интимные тексты Посланий: «Приветствуют вас церковь в Вавилоне и Марк, сын мой», «приветствуют вас Тимофей и Луций, Иасон и Сосипатр», «приветствуют вас все братия, и дети сестры твоей избранной», «приветствуют тебя друзья; приветствуй друзей поименно», «приветствуйте друг друга лобзанием святым»... Разве не имеем и мы также семьи о Господе? Разве не приветствуют нас наши братья? Разве не целуют нас домашние церкви наши – и Пражская и Парижская? Ведь и в первые века Христианства это были маленькие общинки, составленные из маленьких, а часто иногда ничтожных людей. Но их мы видим в истине – и потому они значительны для нас. И так же должны мы увидеть в истине и себя – для того, чтобы жить в ней, для того, чтобы сохранить себя, утвердить, укрепить и пребывать в истине и силе.

Перед нами ставят вопрос: что нам делать? Это старый вопрос русской интеллигенции. Его ставил еще Чернышевский, но самая постановка была у него неправильной; ибо он разумел при этом – что делать мне лично, чтобы спасти мир? Другими словами – я считался уже спасенным; мир спасают спасенные, которые только ищут для этого внешних средств. А средствами этими представлялись политические партии, из которых каждая предлагала свои лекарства для спасения больного... И если мы здесь сейчас снова повторяем вопрос: «что делать», то смысл его должен быть совершенно иным. Но вопрос этот причиняет боль. Ибо ответить на него конкретно: что делать в Страсбурге, Монтаржи, Марселе – я не могу. Не могу, потому что не знаю, но и не хочу знать, что делать всем, ибо каждый должен сам творчески найти свой путь, творчески создать и понести свою задачу. Это и есть подвижничество, которое так отличается or того внешнего героизма, который проповедовался русским интеллигентским сознанием.1 Ибо поле наше – наше внутреннее я; работа наша – в создании самих себя, а через себя и других и весь мир. Ждать в выполнении этой задачи какого-либо окончательного успеха – немыслимо; на этом пути нет конечных достижений; а в отношении окончательного оцерковления себя и жизни – мы можем переживать только радостную безнадежность: радостную, потому что путь вперед открывается здесь только тем, кто не стоит на месте, но постоянно стремится дальше... Странно и даже совестно говорить об этой задаче, которая одинаково стоит перед каждым из нас: созидания самого себя. У каждого из нас для этого имеется целый мир – его собственная душа, которая отдана ему в его бесконтрольную свободу и которая для Бога дороже целой вселенной. Тот, перед кем открываются религиозные глубины бытия, хорошо знает, что тут нас встречают целые миры, через которые необходимо пройти. Но слова: «работать над собой» звучат прописно. И однако это единственный ответ, который можно дать на вопрос: «что делать». На этом пути нет и не может быть неодолимых препятствий; жить в Боге, нудить Царствие Божие может всякий и во всех условиях – и у станков и в каменоломнях. Древние историки Плиний и Страбон рассказывают нам о тех ужасных условиях, в которых работали христиане рабы первых веков. Они жили хуже, чем вы – в Мотаржи, в Страсбурге, в Ницце, и однако жили радостно, ибо каждый из них сознавал: «я не один, но Отец со мною». Поэтому мы должны напомнить себе эту пропись и осуществлять ее. В душе каждого из нас есть своя сокровенная келья, в которой он должен молиться и работать над собой. Каждый христианин в этом смысле инок, ибо, удаляясь в эту свою келыо, он видит в ней жизнь иную, нежели мир. И это иночество объединяет нас в некий общий монастырь, членами которого являются наши домашние местные церкви: Парижская, Ниццская, Страсбургская, – и затем наша общая – во Франции и в Европе... Вы сами знаете, как трогательно, как значительно строительство этих местных церквей, даже в тех формах, в которых мы можем это делать. Наши более благополучные предки строили каменные храмы, наши богатеи вешали тысячепудовые колокола. И оборачиваясь назад – в сердце растет святая тревога: так мало, мизерно и бедно кажется все то, что делаем мы. Но это неверно; ибо даже стороннее объективное наблюдение открывает в нашей работе две стороны: ее внешнюю мизерность и ее внутреннюю значительность: о последней свидетельствует то, что, оборачиваясь к истории, мы находим себя, свой идеал и прототип не в старой русской церкви, не в миродержавном католичестве, а в первохристианстве и только в первохристианстве. Нам дано строить нашу домашнюю церковь, и за этот великий дар и великую заботу – из сердца может рваться только благодарение, которое есть радость и молитва.

Поэтому нечего смущаться небольшими масштабами нашей работы. Страстание наших домашних братств уже рождает в нас мощь христианского мироощущения; но и до этого – надо помнить, что каждая точка мироздания есть центр вселенной; что все есть во всем. И что поэтому иноки, люди, уходящие в себя и иные миру, в себе находят весь мир, ибо в их сердце звенит вся вселенная. Однако этот труд не отрицает и внешнего делания, не отрицает всей значительной работы национальной и государственной. И не потому, что мы были духовно растрепанной Марфой, которая хочет все составить и соединить внешним «и», но потому, что в подлинном Христианстве вообще нет отъединения и отрыва от тех покровов, которые связывают нас на земле – и среди них первым долгом от нашей земной родины. Однако и сейчас многие продолжают бесплодное интеллигентское дело спасти Россию внешними мерами, забывая, что есть только один способ спасать ее – в себе и через себя. Но ведь наши домашние церкви еще до своего сращения здесь на земле – связаны в единую Церковь, русское Православие, которая в свою очередь есть часть Православия вселенского. Поэтому единственно правильная верность своей родине – это жизнь в церкви. Здесь возникает опасный и тонкий соблазн наших дней: соблазн подмены религии национализмом, затемняющим чистоту церковного сознания. Это – старая ошибка, высказанная уже давно в формуле: самодержавие, православие и народность. Ибо, как можно соединить небо с землей, как можно сравнивать и ставить на одну доску Православие и народность? – Православная вселенская Церковь не дана в монопольное пользование ни одному народу, даже русскому. Но это не значит, что следует тушить в себе тот живой родник любви к родине, который бьет в церковных людях. Надо только помнить, что Церковь больше и первее родины, и что сама родина дорога, близка и свята для нас – поскольку она церковна. Трагедия эмиграции заключается в том, что она забывает Россию. А ложное и горделивое сознание эмигрантов, что они суть единственные носители света, призванные в будущем просветить и Россию, и что следовательно – там за рубежом – страна неверных – глубоко фальшиво, нецерковно и неправославно. Это сознание надо аскетически преодолеет во имя той подлинной любви к родине, которая утверждает, что и здесь, на чужбине – мы в России, что Россия в нас, что Россия есть только скиния, в которой живет святая Православная Церковь, живет иногда под зраком раба, но иногда и победно.

Я вспоминаю одного из самых верных и прекрасных патриотов – покойного Павла Ивановича Новгородцева. Я работал с ним при его жизни и был у его смертного одра: и ни разу я ни слышал от него ни одного слова, ни одной жалобы на то, что он умирает вне России; потому что он чувствовал себя в России, потому что он хотел жить в ней и с ней и духовно все время ориентировался на Россию, конечно, не на Россию опричников и скоморохов, но на Россию Св. Патриарха Тихона и всех зримых и незримых мучеников. Его образ да послужит нам примером истинной любви и подлинного служения Церкви и родине!

К внешнему деланию не должно быть равнодушия и небрежения, ибо Сам Господь устроил так, что дух наш живет воплощением в теле. И апостол Павел производил денежные сборы по Церквам. Конечно, можно спорить и рассуждать о том, как и чем производить эти сборы; но сборы самых Церквей в Церквах нужны – уже для того, чтобы и во внешнем делании мы оставались церковными и не овнешнивались до политических партий. Ибо необходимо настолько укрепить себя в духе, чтобы при появлении какого-либо манящего призрака у нас не закружилась голова, и мы сумели бы сохранить свою христианскую настроенность. А это возможно только при всесторонней работе над собой, в которой противополагать реальное духовному нечестиво и неверно. Сейчас мы несем на себе ярмо «в рассеянии сущих»; но в нашей духовной жизни это тоже имеет свой смысл и свое значение: лет двадцать тому назад, мы вероятно, осматривали бы этот замок-музей, в котором каждый уголок несет на себе печать прекрасной культуры старой Франции, с восхищением, может быть с самооплеванием – и во всяком случае с чувством пленённости и связанности этим материальным и духовным богатством. Ведь это все элементы, из которых слагалось наше западничество. Но противоположное ему настроение тоже не было бы преодолением проблемы; ибо мысль о том, что все, что чуждо нам, опасно, соблазнительно и враждебно, говорит о том же рабстве, только взятом с другой стороны. Но теперь мы его действительно преодолели; ибо мы посмотрели на всю эту красоту с добрым чувством и спокойно вернулись к своим очередным делам. Мы встретились с Европой на равной почве, ибо мы уже не смущаемся перед нею, чувствуя свое достоинство – и это чувство приобретено нами за последние годы. Оба наши направления – западничество и славянофильство рождались из ложного и недолжного пафоса расстояния между православной Россией и Европой. Но теперь мы знаем, что есть почва, на которой мы можем встретиться, как равные – как разные ветви одного и того же христианского дерева. И здесь, за границей мы обрели такую свободу и вместе с тем такие связи, которые, нам трудно сейчас даже понять и оценить. Но то же самое происходит и в России. Ибо в нашем сознании сейчас звучат струны не только русского, но и общеевропейского христианского сердца. Правда, почва эта трудна, путь по ней полон препятствий, но мы не можем и не смеем забыть, что эта земля в течение целого тысячелетия жила и дышала общей церковью и что это единство как-то чувствуется и сознается нами теперь в нашей братской любви с христианами Запада. Православие же мы можем мыслить только как вселенское: и подвиг его обращен первым долгом на себя самого, затем на родину и, наконец, – на всех людей, среди которых мы живем, на весь мир. Здесь вскрывается внутренняя связь между тем убожеством, какое мы собою являем и тем величием, к которому мы грядем. Ибо высшая предельная цель наша есть задача вселенского оцерковления. Но это совсем не внешнее миссионерство, не навязывание своего вероисповедания другим; ибо нет другой воли к распространению Православия, кроме радостного приглашения духовно с нами жить, с нами молиться и дышать с нами одним воздухом. Православие привлекает к себе своей внутренней красотой, которая светится во всех, кто стремится быть ему причастным. Поэтому и нашим слабым силам могут быть вверены вселенские задачи.

Но для этого необходимо не самопревозносение тех сил которых у нас нет, но подлинное христианское подвижничество, находящее себе место в целой жизни труда и молитвы.

На том же съезде о. Сергий Булгаков выступил по поводу докладов А. Ельчанинова, А. Карташёва и своего собственного. Приводим эти три выступления полностью:

1

В других условиях говорить о характере русского благочестия было нецеломудренно и даже вредно. Раньше, когда мы жили окруженные православным бытом – всякое восхваление его имело неприятный привкус самодовольства и самолюбования.

«Не надо мерить себя» – учит нас святоотеческая мудрость и опыт подтверждает это: в самом интимном и глубоком подсматривать себя нельзя, ибо это уже стилизация. Можно говорить о том, чем мы живем, но никогда нельзя в этом направлении высказываться до конца. К тому же в вопросе о благочестии компетентными являются все, ибо каждый может здесь иметь свое мнение. Но можно и здесь найти одну внутреннюю точку, с которой все представляется связанным, цельным и единым. Правда, это не легко, ибо все внутренние точки трудно находимы, особенно при неизмеримом богатстве и разнообразии феноменологии благочестия. Какова же эта точка для Русского Православия? Христианство бесконечно многообразно и воспринимать его можно, исходя из разных точек зрения. Так возможно богословски-умственное его восприятие, получившее осуществление в Византии, возможно волевое, практическое и деятельное восприятие его – данное нам в Римско-католической церкви, ищущей по преимуществу действия; возможно умственно-этически-практическое понимание Христианства – в протестантизме, стремящимся разрешать посредством христианской морали отдельные жизненные задачи. Чем же является с этой точки зрения русское Православие? В чем его предельный вопрос? Ответ на это может быть, конечно, дан только личный; бесспорности здесь быть не может; это личное восприятие лично-космической религии.

Православие есть первым долгом любовь к красоте, Христианство, понятое, как умная красота и духовное художество, и все направленное к его взысканию. Любовь к этой красоте требует, чтобы вся жизнь была пронизана этой красотою – и это и составляет суть Православия. Поставить умную красоту в центре жизни – это задача исчерпывающая, абсолютная, по сравнению с которой все остальные программы кажутся упрощенными, несмотря на всю их трудность; ибо трудность эта касается их исполнения, а не задания. Но неимоверно трудно и более того – невозможно без помощи благодати, освободить себя от морали, от дисциплины ума и воли для того, чтобы всецело отдать себя умной красоте. А между тем, это и есть Православие. Оно первым долгом выражается в богослужении, которое нужно понимать, как служение умной красоте, как переживание небесной красоты, как теургически пресуществленную жизнь. И отсюда стремление видеть освященным все; до государства включительно, которое должно быть не «кесаревым», а «царским-миропомазанным». Энергией благочестия является аскетизм, но и он носит на себе тот же отпечаток умной красоты. Ибо и аскетизм может быть различным: суровость Игнатия Лойоллы не похожа на Оптину пустынь, но она отличается и от ученого благочестия доминиканцев; в аскетизме вообще важно не что, а как. И вот русский аскетизм всегда исходит из мотива (не всегда осознанного) явить на земле Царство Божие. Аскетизм, как таковой, легко может переродиться в мироотрицание, миробоязнь и мироненавистничество; здесь перед аскетом всегда стоит опасность пленения стихией маничейства и богумильства, стремящейся урвать мир у Бога и отдать его царству тьмы. Но русский аскетизм не отрицает мира, но все объемлет; символом его является икона Богородицы на нивах (осеняющей сжатые снопы), стоявшая в келье старца Амвросия Оптинского. В этом смысле он является высшим максимализмом, полным неимоверных трудностей в осуществлении и опасностей – при неудаче. Ибо если перед человеком побледнело видение умной красоты – он безоружен перед миром. И вот таковым является русский человек вне Православия, вне видения умной красоты – ибо у него отсутствует и мускулатура воли и последовательность культуры и дисциплины; он может быть силен только Православием. Русский народ по природе своей не морален; и вне веры – он ничто; потому что вера никогда не воспитывала на Руси воли и морали: она всегда была выше них. И эта духовная невоспитанность человека – при отсутствии веры – казнится не только нравственным падением, но и внутренним рабством души, безволием, страхом перед миром сим – и все это глубоко вошло в историческое Православие, поскольку в его сынах ослабевала любовь к умной красоте. Таковы опасности, связанный с этим путем; однако отказываться от него – безбожно и нечестиво; ибо любить можно только Бога в небе и Бога в твари, т. е. умную красоту, и отказываться от этой любви, потому что она трудна и ответственна – значит складывать оружие перед сатаной. Однако здесь возникает тревожный и мучительный вопрос об отношении нашей земной красоты, каковой мы ее знаем, к умной красоте, каковой мы ее стремимся узнать. Это противоречие жгло и мучило Достоевского и еще больше жжет нашу душу, потому что религиозно мы находимся в более старшем возрасте, чем Достоевский. У него умная красота, к которой он стремился и которую любил, находится еще в состоянии двусмысленности. Здесь наш разум встречает антиномию, ибо стоит любить и притом любить беззаветно и беззащитно – только красоту; но любить красоту нельзя, вследствие присущего ей демонизма; а Эрос легко может свести красоту до красивости и подменить небесный мир земным. Для того, чтобы истинно увидеть умную красоту, надо ослепнуть для мира: и это и есть суть всякого аскетического делания; но дать здесь точный критерий для различения истины умной красоты и ложности красоты земной – мы не в состоянии.

Метафизически-догматический ответ на этот вопрос гласит, что красота есть Св. Дух. Ибо вся тварь преобразится только под влиянием действия Св. Духа, преображающего её. Поэтому в иерархии ценностей красоте принадлежит высшее место: она есть явление Духа Святого – внешнее выражение Отчего Слова.

Обычная жизненная красота относится к умной красоте так же, как мир, пораженный грехом, относится к замыслу Божию о мире. Кисть, обмакнутая в краски этого мира, несет с собою его чувственность и похоть; по мере же духовного возрастания человека эта внешняя красивость блекнет для него; поэтому нет более ложного и изменнического отношения к красоте, чем эстетизм, который заменяет любованием стремление вырваться за пределы земной действительности.

Несмотря на все эти соблазны и опасности мы не можем успокоиться на Христианстве упрощенного типа – ни волевого, ни философского, ни практического. Ибо нас может удовлетворить только следование по пути любви к умной красоте, по пути Православия. Трагедия же наша – в сознании невоспитанности религиозной воли русского народа; а без силы религиозной воли не может быть религиозного устроения русской жизни. Но это отнюдь не означает необходимости учиться у других, например, у католиков; это последнее было бы изменой. Мы сами должны укрепиться в своей любви и в своей вере, чтобы не только мыслить и чувствовать, но жить православно. Старого быта – так, как мы его знали – нет и не будет: он погиб навсегда. Но в нашей жизни и более того – у нас, здесь, сейчас – это же старое, дорогое осуществляется в новом. А ведь нашей максимальной задачей именно и является исполнение древнего в новом. И вот убогие студенческие храмы, воссоздаваемые с любовью, с восторгом, с творчеством – являются живыми вместилищами нашей молитвы и веры; старые же наши великолепные храмы – слишком часто были для нас мертвыми сокровищами, в которых мы не чувствовали биения духовной жизни. Мы проходим сейчас школу христианского воспитания нашей воли. И здесь все должно быть просто. Не к бедности должны мы стремиться и не к эстетическому аскетизму; ибо здесь – в этой простоте, застенчивости и целомудрии заключается высший эстетический вкус – любовь к подлинной красоте, а не к внешней пышности и великолепию. Простота эта должна царить и в наших взаимных отношениях: только она создаст ту неслышную для нас музыку, к которой так прислушиваются иностранцы. Мы видим конкретный пример этой простоты перед нами. Среди нас присутствует Владыка Митрополит – носитель Патриаршей власти в Европе – высшая церковная власть. Всякая власть вообще теснит, давит, но только не здесь. Ибо у нас – объектов этой власти – не страх и смущение, но любовь, радость в сознании того, что мы представляем здесь Церковь в полноте ее иерархичности, полноте ее благодатных даров и полноте церковного народа. И это еще более должно укреплять нас в духе смиренномудрия и любви.

2

Проблемы нашего времени по своей трудности и широте захвата непосильны не только для разрешения, но даже для понимания большинства из нас. Однако каждый должен их почувствовать, хотя бы только для того, чтобы не растеряться и укрепиться духовно. На потрясения Церкви и мира нужно смотреть, как на потрясения коренные и существенные. Нужно при этом побеждать в себе испуг, чувство слабости и изнеможения и бороться с духом упадочной реакции и реставрации, которая является самой вредной из всех, могущих сейчас существовать форм утопизма. Конечно, это следует понимать религиозно, а не политически; но люди, чуждые интересам веры, стремятся воспользоваться церковными ценностями для своих целей и учиняют таким образом религиозный подмен.

Новое творчество менее всего должно быть революционным новаторством quand même. Однако не менее вредна и слепая любовь к старому и стремление восстановлять его – под влиянием растерянности и духовной неуверенности. В Церкви – всё вечное, и нет ничего нового, и вместе с тем всё должно быть новое. Нашей же задачей является различить, где кончается вечность и любовь к Церкви и начинаются личные склонности к прошлому, которого не вернуть, ибо час истории пробил для целой эпохи. Правда – здесь, среди нас – этого реставраторского утопизма почти не было; но его так много повсюду, так часто смысл всякого творчества видят в охранении и восстановлении старого, что целесообразно еще раз напомнить об этой опасности. Наш путь не широк, а узок: он ведет между реставрацией и реакцией, которые не могут ничего создать, и новым творчеством, которое не может разрывать со стариной.

3

Вопрос: «В России сейчас так сильны апокалиптические чаяния, что всякая активная церковная деятельность и борьба считаются ненужными и даже греховными. Как отнестись к. этому явлению?»

О. Сергий: На этот вопрос нельзя ответить от ума; ибо ответ на него поневоле явится религиозным судом. Однако я не уклонюсь от него и отвечу в той мере, в какой может ответить грешный человек. Ожидание скорого конца у первохристиан являет одновременно и силу их веры и слабость их ведения. В этой вере они не были неправы, 1) потому что она была единственно возможным творческим ответом на задачу, возложенную на них Богом, и 2) потому, что христианин всегда должен ожидать конца. Однако прав был и Св. Константин, строя царство и заботясь о внешнем благоденствии Церкви. Здесь нет альтернативы: правы и те и другие; обе точки зрения и обе духовные установки вполне правильны и законны. Об уместности же той или другой отвечает опыт: когда мне пришлось жить в состоянии духовного анабиоза, то я принимал это, но не мог считать это полнотой. Ибо смерть, как непосредственная, так и растянутая, никогда не может быть принимаема за жизнь. Но если там подобная установка была правильной (установка не непротивления, но собирания всех духовных сил внутрь, при отрезанности от всяких внешних связей), то привезти и осуществлять ее здесь было бы ложью. Но кроме этой внутренней установки, есть в Советской России и прямое рабство. И я вынес на себе это клеймо раба, которое несет на себе вся Россия, начиная с Патриарха, клеймо им мученически на себя принятое и достойное всяческого благоговения, но не могущее быть нормой для нас – живущих здесь на свободе. Чувство «последних времен» может быть проявлением религиозно сгущенной жизни, но может быть и просто приспособлением к обстановке. До войны я тоже испытывал это эсхатологическое настроение, ибо мир тогда распадался на две твердыни – европейскую культуру и российскую государственность – жившие обе антихристианскими устремлениями. Но после войны, когда обе эти твердыни рухнули, а история продолжается и ставит нам новые задачи – я вижу, что если уж задаваться вопросом о конце мира, то правильнее говорить о «предпоследних временах». Вообще в чрезмерном эсхатологизме могут таиться элементы болезненного испуга, который может привести к фальшивому религиозному чувству. Чувство «последней трубы» есть вообще самое трудное задание, может быть более трудное, чем страх и ожидание личной смерти. И преклоняясь и духовно лобызая современную русскую апокалиптику, я все же стремлюсь лично быть свободным от нее.

* * *

1

См. об этом статью о. С. Булгакова «Героизм и подвижничество» в сборнике «Вехи», перепечатанную в «Двух градах» (Москва, изд. Путь, 1912).

Комментарии для сайта Cackle