Одна из забываемых христианских добродетелей: слово в день Благовещения Пресвятой Богородицы¹

Призывая своих слушателей к тому же самому, к чему Архангел призывал Царицу Небесную, один из наших великих святителей-подвижников объяснял при этом, что теперь несравненно легче воскипеть радостью, чем в то время, когда Божий Архистратиг, представший пред Девой Безневестной, воскликнул ей: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою». И действительно, настоящая причина, почему Благовещению нужно радоваться, теперь уже не закрыта, как тогда, никакой завесой. Не в будущем ее сбыча, но она уже объявилась многие сотни лет тому назад. Не предвещается лишь Пресвятой Деве Марии, что от нее произойдет Спаситель мира; но Он уже родился от нее. И не только родился, но просветил, искупил и спас нас. И стало ясно, что Благовещение есть не обрадование только Пресвятой Девы Марии, но и начало – главизна всего нашего спасения. А милосердию Божию было благоугодно, чтобы разумение об этом не прошло мимо нашего Отечества. Наш простой, нередко темный народ, едва ли ни во всех уголках нашей широко раскинувшейся отчизны Благовещение считает праздником, который по важности следует прямо за Светлым Воскресением и Рождеством Христовым. Едва ли, и до сего времени наши православные не стягиваются поголовно в сей день к своим приходским церквам, оставляя в стороне нередкую дальность расстояния и особенную трудность пути, оставляя дома только дряхлых, да самых малых. А предки наши когда еще, с самых незапамятных времен, живо и твердо выразили, как благотворно для рода человеческого ныне празднуемое событие; объявив, что Благовещение не празднует лишь та коварная птица, которая, по преданию, принимала злое участие в страданиях Спасителя, пригвожденного на Кресте.

Какая же,однако, радость должна была объять Пречистую Богоматерь, когда Гавриил Архангел возвестил Ей, что от Нее родится Спаситель Христос? Пусть в то время и от Нее были сокрыты небесные заповеди Царствия Небесного, до которых люди не возвысились и через две почти тысячи лет своей христианской жизни и которые все христиане слышат ежедневно во время литургии. Пусть Она еще не получала даже и такого отдаленного намека о спасении людей чрез страдания Христовы, какой Она слышала немного спустя от Симеона Богоприимца. Пусть нигде Она не могла встретить точного и ясного гласа о Воскресении Христовом, без которого наша вера была бы напрасною и надежда – тщетною. Пусть таким образом завеса будущего и от Нее закрывала весь смысл архангельского гласа Благовестия. Но с каких, однако, давних пор начались божественные предречения о том, что явится на землю Искупитель мира – Мессия, и ко времени Благовещения сделались они известными даже и язычникам, будучи в еврейском народе на устах у каждого. Насколько опять к этому времени все извратилось – испортилось на земле, и внимательным было видно тогда, что без посещения свыше на земле мог быть лишь потоп, или всеистребляющий жупел; и все – все евреи сколько уверенно, столько же напряженно с часу на час ожидали рождения Мессии от какой-либо избранной жены рода и дома Давидова? Наконец, лучшим людям того времени возможно было понимать, что рождение Мессии непременно должно быть высшим, что, как говорил Архангел, Искупителю подобает явиться – родиться непременно святым, что при рождении обыкновенном и Он, как потомок согрешивших, как объятый грехом от самого начала существования, – и Он не мог бы спасать других. А после всего этого можно ли было не разуметь, какое несравненное величие ниспосылает Сильный той из жен, которой определено было свято произродить от себя по плоти Искупителя, так давно ожидаемого и так живо чаемого? Пресвятая Дева это все разумела: что сотворил Ей Сильный величие и что Ее ублажат все роды – все поколения христиан; это Она прямо и торжественно выразила пред матерью Предтечи в благоговейной молитве, которую мы постоянно слышим в храме. Она подлинно разумела сиe. Однако, не радость торжества, превозвышенной над всеми – не то, что надо было ожидать, проходит в Ее ответе на благую весть Архангела. Напротив – скрывая свою славу в сердце своем, в этом ответе Она подает нам сколько неожиданный, столько же великий – истинно христианский урок смирения. Ей Бог сулил вышехерувимское величие, но извещаемая о сем, помнить заставляет Она себя больше и прежде о том, что Она есть раба Господня. Она провидит всю важность предвозвещаемого Ей блага для всего рода человеческого; но о себе говорит Она лишь только то и так, что вот Господь призрел на смирение рабы своея. Еще не была провозглашена христианская заповедь «всяк смиряяй себе, вознесется»; но Она даже в самом Ее превозношении являет себя смиренною, и таким образом воистину есть Мать того по плоти от Нее рожденного и Ею воспитанного Сына, который уничижил Себя до человеческого зрака, жил не имея, где главы приклонить, омыл ноги Своим ученикам, смирил Себя до смерти крестной и кротостью Своею обезоружил зло в душе висевшего с Ним разбойника.

Смирение... добродетель, да еще великая добродетель! Но таким ли оно представлялось умным людям до христианства? Два копья, поставленных на землю друг против друга, на них положено третье, так что образуются как бы врата, и сквозь эти врата проходят побежденные в знак того, что они побеждены – вот как отзывался о христианском смирении язычник и удивлялся, как возможно проповедывать о такой добродетели, а не стыдиться ее. Скажут: то ведь язычник, хотя бы и высокообразованный. Однако, и в самом христианском мире сказывается ли оно добродетелью для меча, который воображает, что нет в мире такого сокровища, которого бы он не мог взять своей силой, и вот в этой его силе все права заключаются? Писано ли смирение для злата – которое как булат, а теперь более чем булат, уверено в том, что купить можно все, и в злате все блага и права сокрыты – заключены? Закон ли оно для молодости, для которой оно кажется чем-то малодушным, или притворным, лицемерным, или же хилым-юродивым? Принимает ли его и мужеский возраст, который хотя и знает истинную – не великую цену этой безумной отваге и самоуверенности, кажущимся выше всего для юношества, понимает, что лучше и нужно быть осторожным, без меры не доверять себе и не смотреть на себя чересчур высоко; а все же таки принимает смирение для выгоды, но не по христианству, и поэтому главное из него выпускает, оставляет же от него одну только видимость, и нет в душе этой силы, которая заставляет помнить, что надо мной есть и стоит Высшее, что без Бога я не безопасен ни на одну минуту: ни от злого человека, ни от змеи, этого вот бревна, камня и т.д., которые могут меня пришибить на дороге, от этой заразы, на которую я могу натолкнуться, от этого яда, который я могу выпить по ошибке; а главное – нет в душе той силы, которая заставляет тебя помнить, что не только без помощи Божией добрым и праведным тебе не соделаться; но если бы ты и достиг полной святости, не твоя она есть, но образа Божия, который дан тебе при сотворении. Вот такое христианское смирение, кроме праведников, встречается разве лишь среди тех, силы которых заметно убывают, которые самым возрастом своим вынуждены смотреть больше на конец земной своей жизни, которые прожили уже все обманы, навеваемые человеку его умом, искусством, уменьем, да и в опытах замечают примеры все слабости человеческой. Эти неспорно понимают Апостола, который спрашивает: «Что ты имеешь (такого), чего бы не получил (от Бога)? А если получил, что хвалишься, как будто не получил, а сам достал?» (1Кор. 4:7). Эти чувствуют истину Соломонову: «Мерзость пред Господом всякий надменный сердцем» (Прит.16:5). Эти готовно принимают слово, слышимое и в Ветхом, и Новом Заветах: «Бог гордым противится, смиренным же дает благодать». Эти, наконец, не наружно только подчиняются заповеди брата Господня: «Cмиритесь пред Господом, и вознесет вас» (Иак.4:10). Что же касается до всех нас остальных, то как будто самое время и все облегающие обстоятельства и условия нашей жизни заставляют нас знать и показывать, что мы больше знаем цену себе, чем свое недостоинство, как будто заставляют принимать иногда на себя «смиренство» – принижение пред сильным для снискания от него милости, пред врагом – для уловления его, пред людьми – чтобы не осудили нас в ребяческом самомнении; но истинное, христианское смирение – оно для живущих в миру, житейских людей кажется тем, что не доставляет, а отнимает силу, уделом слабых людей, которые при своем ничтожестве могут рассчитывать только на жалостливость других, и если бы ее не было, им некуда было деваться. Что это за сила?

Спроси, отвечу я, прежде всего у преподобного Ефрема Сирина, который говорит, что оно есть источник всех благ и продолжает так: «Смирение соделало Авраама другом Божиим. Исаака смирение спасло от жертвенного заклания, Иакова соделало наследником благословений, Иосифу даровало царство, Моисея увенчало сиянием, Аарону дало первосвященство, Давиду – царство, Гедеону – победу, Илию восхитило на небо, Иону извлекло из моря, Даниила – изо рва «львиного». А дальше сила, или бессилие было смирение для первых христиан, когда оно, как страж, предупреждало все соблазны, спасло их от всякого уклонения на кривой путь и открыло двери в Царствие Небесное? Да, они были бедны, и поэтому их не мог не манить путь легкой наживы, а если эта ржавчина не имела возможности пробраться в душу, их, наверно, должно было искушать благополучие окружающих, которого вдобавок эти не заслуживали. Но Христос насадил в них смирение – Христос, не имевший крова и пристанища. А потому и бедность не хищные вожделения вызывала в них, или зависть, ненависть какую; но сам Иов чрез смирение спасший свою душу в дни полной утраты всех своих богатств, сам этот страдалец, вспоминавший во время своего обнищания еще большую наготу во время своего рождения, – мог учиться у них той радости, которою они радовались, благодаря Господа за то, что, не поставив их на путь искушения – богатством, поставил их в такое состояние, находясь в котором – в бедности, невольно видишь, что другой опоры, как жить по Божьей правде, человеку тут не отыскать – ни злату, ни блеску, ни славе, словом, ничему, кроме правды, места здесь нет. Они были богаты, и могли жить в роскоши, утопать в пиршествах, наслаждаться общим уважением, встречать почет и честь и снискивать одобрение даже за слова свои неумные. Но Господь насадил в них смирение; и поэтому они хорошо умели помнить, что величие, создаваемое богатством, всегда искушает бросить заботы о величии души, – которой, однако, не приобретешь ни за какие драгоценности мира сего; поэтому они не только, начиная с апостола Варнавы, находили в себе силы жертвовать свои имущества; но нередко решительно и сразу бросали все прелести вкуса, убранства, роскоши и т.д. и со своим избалованным изнеженным телом шли, как Мария Египетская, прямо под глад, зной и холод в пустыню на долголетний подвиг молитвенный. Они были гонимы за свою христианскую веру. И, конечно, пока эти гонения выражались в насмешках над христианством, покой в их душе мог оставаться незыблемым без всякого вспомоществования: верующие твердо знали, что их вера есть святыня, недоступная никаким попыткам затронуть ее высоту. Но ведь гонения не ограничивались этими жалкими попытками, и кто не знает, какие самые страшные, мучительные и позорные казни обрушивались на исповедников Христова имени? И гонимым естественно было поддаться соблазну воздаяния злом за зло, тем более, что число их возрастало с поразительной быстротой. Но они воспитали в себе смирение Христа, молившегося за осудивших и распинавших его. Поэтому они не только нигде – ни в одном уголке вселенной и никогда во все время трехсотлетних гонений не позволили себе какой-либо, хотя бы самой малейшей злой мести за преследования; но почти с самого начала они умели найти в этих злобных отношениях к ним великую для себя пользу и возвестили на поучение всем дальнейшим христианам, что гонениям нужно даже радоваться, и радостью полною, без всякой примеси скорби. Наконец, они были высокоумны и настолько, насколько может быть высоким разум тех, которым, кроме вдумчивости, пытливости и образования их самих, сугубо помогала еще благодать Божия – Святого Духа. Но они были смиренны, и потому Петр, которому Бог простил отречение и снова призвал быть пастырем, плачет и сокрушается о своем грехе до конца жизни; а Павел, писания которого длинные сотни лет вызывают такое множество толкований, который знает и сам сказал, что он потрудился больше всех Апостолов, – несмотря на все это объявляет себя грешнейшим из всех грешников и объявляет по глубокой уверенности в этом, исходившей из доброго смирения, которое не давало ему забыть, что когда-то в иудействе он был гонителем христианства. И вот видя все cие – видя, как смирение возвышало бедных, умудряло богатых, унижало гонимых и руководило высокоодаренных, мы уже не о том спрашиваем: сила оно или бессилие; но о том скорее: есть сила, могущая преизбыточествовать над ним и сломить его, раз душа восприяла его. Это не дивно, что Антоний Великий, увидавши воочию сети лукавого, раскинутые для уловления людей, с боязнью сказал: «Кто же в силах избегнуть их?» И услышал в ответ: «Смиренномудрые».

А как было раньше, так есть и теперь. И теперь смирение остается силой, необходимой для человека, если он хочет быть добродетельным. Какое другое средство так хорошо успевает удержать соблазн воспротивиться заповедям Божиим и, потеряв страх Божий, предаться начальнику тьмы? Опять кто не знает, что в то время, как смиренному думать о себе стыдно и противно, гордый не только способен заботиться везде и всюду о себе одном, но этот яд гордости отравляет даже его и добрые дела благотворения: потому что здесь он не другому помогает, но себя тешит тем, что вот он какой – и другие от него питаются. Опять, если взять противоположный конец, только смирение в силах достигнуть того, чтобы человек, преуспевший в добродетели, не опьянел, как павший дух, как первый человек, от чувствуемой в себе духовной силы и в горделивом опьянении не потянулся на погибель свою к равнению себя с Тем, пред Кем – смирение говорить – он есть прах и пепел – ничтожество. Но этого мало. Каждый из них не только должен быть христианином, но постепенно возрастать все более и более в своей христианственности. А в то же время каждый из нас по опыту знает, что все мы готовы преувеличивать свои подвиги и совершенства. И бывает – не по злобе, а просто по лености, часто бывает так, что мы у себя видим все христианское и все как следует; на самом же деле и тут, и там – везде в нас сокрыта бесчисленная масса беззакония. И кому не видно, что впасть в такое непонимание себя, забыться и отдаться сну греховному этот великий врач – смирение не позволит; при нем, напротив, христианин, скорее, дает себе меньшую цену; и Антоний Великий истинно думает, что Александрийский кожевник, который одного себя обрекал на муку вечную за грехи, стяжал духовного разума больше, чем сколько стяжал он, проведши всю свою жизнь в пустыне.

Поэтому, как бы часто это ни замечалось, но думается все-таки, что не видеть в христианском смирении драгоценной для нас силы мы можем лишь в том случае, когда мирское, земное, укоренившись в нашей душе, нудит нас как бы говорить про себя: «Ведь мы не подвижники и отшельники – конечно, добродетель высока и требует смирения, но нам-то нужно прежде всего жить по разуму». И надо, значит, видеть, что разум сам ищет смирения и требует, чтобы человек отрекся совсем от гордости – тогда только ему будет хорошо. Разве, на самом деле, то не верно, что во всех решительно делах одинаково: пока человек не вошел в разум, он и кипятится, и пристрастен к своему мнению, и всякую им угаданную, выдуманную, состроенную мелочь склонен ценить невесть во что; а как скоро дело для него уяснилось, и в разум он вошел, он сейчас же смиряется, и все видятся ему допущенные им ошибки, и все кажется ему, что настоящее разуменье далеко еще впереди, и один из самых высочайших мудрецов сказал: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Ум человека смиренного – не занимающегося собой, думает только о деле; а ум гордого должен прежде и более всего думать о том, чтобы доставить славу своему хозяину. Ум смиренного человека, встретив указания допущенных им ошибок, может только с радостной готовностью взяться за их исправление; а гордого человека эти указания других не столько образумливают, сколько раздражают и нередко заставляют лишь еще более упорствовать в своем заблуждении. Ум невоздымающего цену себе человека прямо наклонен не довольствоваться найденными знаниями, понятиями и опытами, постоянно стремится к приобретению все большей и большей мудрости; а гордый в гордости своей создал себе прямую и весьма серьезную помеху к тому, чтобы идти к большему разумению; и, конечно, нельзя сказать, чтобы он никогда не двигался дальше; но то неоспоримо, что для того, чтобы решиться пойти в развитии своего ума дальше, ему необходимо признаться, что до сих пор он был несовершенен – другими словами, ему нужно свою гордость заменить смирением; и он действительно принимает его, хотя обыкновенно сердится в это время на него.

Таким образом, знаю я, благочестивый слушатель, что в нынешний век великого перелома в нашей отечественной жизни, смирение представляется едва ли не тем же, чем был крест для иудеев и язычников. Но теперь и ты знаешь, что другое совсем слышится о нем от золотого века первых времен христианской истории, от твоего доброго стремления к добродетели и от противовоюющего страстям ума твоего. А ставши на добрую сторону этих свидетелей, ты достойно прославишь Царицу Небесную, которая в один из самых радостных дней торжества своего явила тебе пример глубокого смирения. К Ней же и воспряни с сердечной молитвою о том, чтобы Она укрепила тебя в добром, Ей самою воздвигаемом подвиге, а также и о том, чтобы Она подала милосердную Свою помощь всему русскому народу сойти с чуждого ему пути на царский путь христианского смирения, доблести которого были прославляемы нашими предками, говорившими, что смирение есть Богу угождение, уму – просвещение, и сердцу – спасение. Аминь.