С.И. Соболевский

Источник

Глава II. Библейский язык

Книги Ветхого Завета переведены на греческий язык, а книги Нового Завета написаны в эллинистическую эпоху. Язык почти всех этих писаний есть нелитературная ϰοινή. Кто знаком с греческим языком только по классическим образцам, тому язык Священного Писания кажется чрезвычайно неправильным.

Мнения о языке Священного Писания

а) Мнения древних

Апостол Павел сам называет себя «невеждой в слове» – ἰδιώτης τῷ λόγῳ (2Кор. 11:6). Распространение Нового Завета на греческом языке совпало с эпохой аттикизма, когда в образованных кругах была в высшей степени развита чувствительность ко всему, связанному с языком и стилем. Употребление неаттического слова считалось тягчайшим литературным преступлением; сочинение, написанное простым языком, не украшенное цветами риторики, не могло иметь никаких претензий на занятие места в литературе. Одним словом, хорошо писать считалось признаком, отличавшим грека от варвара. Такая публика должна была смотреть на священные книги христиан как на что-то варварское по языку и чудовищное в стилистическом отношении, и круг их читателей среди язычников должен был быть очень невелик. И действительно, мы не раз слышим презрительные отзывы язычников о языке Священного Писания. Против таких нападок язычников на Священное Писание со стороны языка и стиля христиане защищались двумя путями: одни признавали эти «недостатки» Священного Писания, но объясняли их тем, что новая религия пользовалась простым, для всех понятным языком потому, что хотела завоевать весь мир; другие доказывали, что писатели книг Священного Писания были вовсе не необразованные люди, а знали и применяли средства художественной речи, так что Священное Писание, по мнению их, и с внешней стороны является совершенным. Приведем несколько свидетельств древних христианских писателей того и другого направления о библейском (главным образом – новозаветном) языке и стиле. Св. Исидор Пелусиот (V в.) в одном из своих писем говорит (Migne gr., LXXVIII, 1080): «Сыны эллинов унижают Священное Писание, находя, что в нем язык – варварский и что оно составлено из иностранных, новых слов, а также, что в нем нет необходимых союзов, но есть лишние вставки, затрудняющие смысл речи. Однако пусть из этого они познают силу истины. В самом деле, каким образом грубый язык Писания убедил красноречивых? Пусть скажут мудрецы, каким образом оно, будучи переполнено варваризмами и солецизмами, победило заблуждение, говорившее по-аттически?» (Ἑλλήνων παῖδες ἐξευτελίζουσι τὴν θείαν γραφὴν ὡς βαρβαρόφωνον καὶ ὀνοματοποίαις ξέναις συντεταγμένην, συνδέσμων δὲ ἀναγκαίων ἐλλείπουσαν καὶ περιττῶν παενθήκη τὸν νοῦν τῶν λεγομένων ἐκταραττουσαν. Ἀλλ΄ ἁπὸ τούτων μανθανέτωσαν τῆς ἀληθείας τὴν ἰσχύν. Πῶς γὰρ ἔπεισεν ἡ ἀγροικιζομένη τὴν εὐγλωττίαν; εἰπάτωσαν οἱ σοφοί, πῶς βαρβαρίζουσα κατακράτος καὶ σολοικίζουσα νενίκηκε τὴν ἀττικίζουσαν πλάνην). Блаж. Феодорит (V в.) тоже свидетельствует (Graec. affect, cur., prol.: Migne gr., LXXXIII, 784), что «некоторые ставили апостолам в упрек их необразование, называя их варварами, так как они не имеют изящества хорошего слога» (τῆς τῶν ἀποστόλων κατηγόρουν ἀπαιδευσίας, βαρβάρους ἀποκαλοῦντες, το γλαφυρόν τῆς εὐεπείας οὐκ ἔχοντας).

Само собой разумеется, что и новые слова, образованные христианами для выражения новых понятий, как неаттические, не нравились ревнителям чистоты древнего языка; например, ἀποϰάλυψις «откровение», по словам блаж. Иеронима, «свойственно лишь Священному Писанию и не употребляется у греков никем из языческих мудрецов»; но, возражая тем, которые, «привыкши читать красноречивых языческих писателей, смеялись над христианами по поводу новых слов и безыскусственности речи Священного Писания», Иероним ссылается на пример Цицерона, который «вынужден был по необходимости вводить в свои философские сочинения такие чудовищные слова, каких ухо латинянина никогда не слыхало, и притом переводя с греческого языка на близкий ему латинский; что же испытывают те, которые стараются выразить особенности языка, переводя с еврейских трудностей? И все-таки слов, звучащих по-новому, гораздо меньше в таких больших книгах Писания, чем он (Цицерон) собрал их в своем маленьком труде» – Verbum quoque ipsum ἀποϰαλύψεως id est revelationis proprie scripturarum est et a nullo sapientium saeculi apud Graecos usurpatum. Unde mihi videntur, quemadmodum in aliis verbis quae de Hebraeo septuaginta interpretes transtulerunt, ita et in hoc magnopere esse conati, ut proprietatem peregrini sermonis exprimerent nova novis rebus verba fingentes... Si itaque hi, qui disertos saeculi legere consueverunt, coeperint nobis de novitiate et vilitate sermonis illudere, mittamus eos ad Ciceronis libros, qui de quaestionibus philosophiae praenotantur, et videant, quanta ibi necessitate compulsus sit tanta verborum portenta proferre, quae numquam latini hominis auris audivit: et hoc cum de Graeco, quae lingua vicina est, transferret in nostram: quid patiuntur illi, qui de hebraeis difficultatibus proprietates exprimere conantur? Et tamen multo paiiciora sunt in tantis voluminibus scripturarum, quae novitatem sonent quam ea, quae ille in parvo opere congessit (Comm. in ep. ad Gal. 1.1 ad 1, 12: Migne lat. XXVI, 323).

Мало того, даже собственные имена в Библии, например, Матфей, Варфоломей, Иаков, Моисей, как варварские, возбуждали насмешки язычников, о чем свидетельствует блаж. Феодорит: κωμῳδοῦσιν ὡς βαρβαρα τὰ ὀνοματα (Graec. affect, cur., V: Migne gr. LXXXIII, 945).

Реже встречаются среди христиан представители другого направления, учившие, что Священное Писание и со стороны формы совершенно. Эта вторая группа, впрочем, касалась не столько языка собственно, сколько стиля: так, блаж. Августин доказывал, что в Священном Писании находятся различные риторические фигуры, какие есть в языческой литературе: diversa schemata saecularium litterarum inveniri probavit (Augustinus) in litteris sacris (Cassiodorius. Expositio Psalterii. C. 15: Magne lat., LXX, 19). Доказательству совершенства Священного Писания со стороны формы посвящена 4-я книга сочинения Августина «De doctrina Christiana». Рассуждения о стиле Священного Писания продолжались и в Средние века: так, во времена Карла Великого грамматик Петр хвалит апостола Павла за совершенство его языка (Poetae aevi Carol., I, 48) и сам Карл Великий в своей «Encyclica de litteris colendis» (787 г.), указав на необходимость образования, чтобы легче и вернее проникать в таинства Священного Писания (ut facilius et rectius divinarum scripturarum mysteria valeatis penetrare), продолжает: «Так как на святых страницах находятся фигуры, тропы и т. п., то несомненно, что всякий тем скорее поймет это, чем полнее будет его образование» (cum enim in sacris paginis schemata, tropi et cetera his similia inserta inveniantur, nulli dubium, quod ea unusquisque legens tanto citius spiritualiter intellegit, quanto prius in litteraturae magisterio plenius instructus fuerit).

Однако, как мы сказали, эти рассуждения имели в виду, кажется, только риторическую сторону Писания, а не язык: на Западе в Средние века богословы читали только Вульгату, считая ее перевод богодухновенным, а потому, конечно, особенно при тогдашнем незнании греческого языка, греческий язык Библии не подвергался обсуждению. (Мнения древних относительно библейского языка подробно изложены в книге Norden’а Die antike Kunstprosa. T. II. C. 516 сл.).

б) Мнения новых о библейском языке

В эпоху Возрождения, когда начались на Западе занятия греческим языком, являются и отзывы о языке Библии: так, в XV веке знаменитый итальянский гуманист Лаврентий Валла находил, что греческий язык Нового Завета не может быть назван чистым и имеет много гебраизмов. В XVI веке Эразм Роттердамский в своих Adnotationes in Novum Testamentum (Basileae, 1516 г.) тоже находил, что «язык апостолов не только не обработан и нескладен, но даже неправилен и сбивчив, а нередко прямо страдает солецизмами». – Apostolorum sermo non solum impolitus et inconditus, verum etiam imperfectus et perturbatus, aliquotiens plane soloecissans. Основатели протестантства Лютер и Меланхтон указывали на присутствие гебраизмов в языке Нового Завета. Против Эразма восстал ученый реформат Теодор Беза (Beza), 1565 г. «В писаниях апостольских,– говорит он,– я признаю величайшую простоту, не отрицаю, что в них есть неправильности, даже некоторые солецизмы, однако я называю это достоинством, но не недостатком... А что апостолы допустили в своих писаниях много гебраизмов, я не удивляюсь: многие места в их речи таковы, что их нельзя так счастливо выразить или даже вовсе нельзя выразить ни на каком другом наречии; если бы они не удержали этих оборотов, им пришлось бы выдумывать новые слова и новые обороты, которых никто не понял бы... Гебраизмы – это драгоценные камни, которыми апостолы изукрасили свои писания». На сторону Безы встал и знаменитый французский гуманист Генрих Стефан (Henricus Stephanus), 1576 г., и, вооружась против тех, которые «в писаниях апостолов признают все необделанным и грубым», старается доказать примерами из классиков, что в языке Нового Завета встречаются по большей части чистые греческие обороты и что, если и попадаются гебраизмы, то они придают новозаветной речи неподражаемую силу и выразительность, которой нельзя достигнуть ни на каком другом языке. Затем, когда Друзий (Drusius), 1582 г., и Глассий (Glassius), 1623 г., доказали, что язык Нового Завета, наполнен (obrutus) гебраизмами, против них выступил Пфохен (Pfochen), 1629 г., который старался доказать также примерами из классических писателей, что язык Нового Завета есть совершенно чистый греческий, что у классиков встречаются выражения, буквально сходные с выражениями апостолов, и что те фразы, в которых другие хотели видеть гебраизмы, вовсе не гебраизмы, а чисто греческие фразы – graecos autores prophanos eisdem phrasibus et verbis loquutos esse, quibus scriptores Novi Testamenti.

Пфохен положил начало горячему спору, длившемуся более ста лет между пуристами и гебраистами·, первые доказывали, что язык Нового Завета есть чисто греческий язык; вторые – что в нем много гебраизмов. К пуристам принадлежали, например, следующие ученые: Pfochen, Grosse, Ostermann, Schmid(t), Bebel, Stolberg, Michaelis, Blackwall, Georgi, Schwor(t)z, Palairet, von Marie; к гебраистам принадлежали Cocceius, Bockler, Gataker, Wyss, Vorst, Olearius, Leusden, Solanus. В числе тех и других были как представители крайних мнений, так и умеренные. Так, например, из пуристов держались крайних убеждений Pfochen, Georgi, Schwar(t)z, не признававшие в Новом Завете решительно никаких гебраизмов; другие были умереннее, например, Michaelis, который не отвергал присутствия гебраизмов в новозаветных книгах, но вместе с тем доказывал, что слог в них имеет все свойства изящной речи и не отстает от языка классиков. Blackwall доказывал, что речь в новозаветных писаниях есть истинно греческая, самая чистая и изящная, изящнее даже, чем у всех греческих классиков, так что Новый Завет есть первый и лучший auctor classicus для изучения греческого языка, и что красот языка Нового Завета не достигали ни Демосфен, ни Ксенофонт. Однако гебраизмы Blackwall допускал в Новом Завете, но думал, что от значительного их количества, которым изобилует эта божественная книга, еще увеличиваются легкость и изящество речи. Интересный довод приводит в пользу чистоты языка Нового Завета Штольберг: «Что сказать о тех, которые не только о некоторых, но и весьма многих греческих словах и выражениях Нового Завета утверждают, будто они не греческие и не употреблялись ни одним классическим писателем, когда виновник Нового Завета есть сам Дух Святый? Единственною причиной, почему многие безукоризненные места Священного Писания подозревают в недостатках, должно признать то, что недостаточно учены, мало знакомы с лучшими авторами, мало читают и плохо понимают те, которые дерзко укоряют Писание в солецизмах и варваризмах».

Свои доказательства пуристы основывали почти исключительно на сходстве слов и выражений новозаветных с классическими и допускали при этом много натяжек; только Георги обратил особое внимание на грамматическую сторону и на целый состав новозаветной речи.

Из гебраистов особенно крайнего мнения держался Gataker: он не находил в языке Нового Завета почти ничего, кроме гебраизмов, почему впоследствии Vorst, сам довольно строгий гебраист, во многих случаях не соглашался с ним и опровергал его односторонние воззрения. Напротив, Böckler и Olearius держались середины и признавали в языке Нового Завета как чисто греческий элемент, так и еврейский.

Наряду с этими двумя школами была еще третья (малозаметная) – эллинистов, главными представителями которой были Junge, 1637 г., и Dan. Heinsius, 1643 г., которые, следуя мнению, впервые высказанному Скалигером и Друзием, учили, что язык Нового Завета есть эллинистический. Юнге, между прочим, писал: «Я утверждаю, что в Новом Завете язык не чисто греческий. Вопрос, наполнен ли этот язык варваризмами, есть вопрос соблазнительный, которого не поднимал ни один христианин; я никогда не хотел утверждать, будто в Новом Завете встречаются варваризмы, прежде всего потому, что сами греки признают варваризм за недостаток». Интересно мнение вюртембергских богословов и философов по этому вопросу: они высказались, что языку новозаветному нельзя приписывать варваризмов; иначе это будет богохульство; а что касается до языка эллинистического, то спор об этом не решен. Но, конечно, под словом «эллинистический» понимали тогда, как и теперь еще многие, не ϰοινή, а особую форму греческого языка, которую употребляли именно иудеи (см. с. 27–28). Поэтому многие называли библейский греческий язык прямо еврейско-греческим – hebraeo-graecus (stylus); первый дал такое название этому языку ученый Атата, 1628 г.

Со второй половины XVIII века пуристы замолкли. Последний удар им нанес и тем самым положил конец спорам Aug. Emesti в сочинении Institutio interpretis Novi Testamenti ad usum lectionum, 1761 г., которое обратило на себя общее внимание ученых и в скором времени сделалось учебником в германских школах. Свой взгляд на язык Нового Завета Эрнести выражает в таких словах: «Поистине достойны сожаления те, которые спорят, будто язык Нового Завета есть чисто греческий. Мы это мнение решительно отвергаем и вместе утверждаем, что священные писатели подражали еврейскому образу речи не только в отдельных словах, выражениях и фигурах, но даже во всей форме речи, так что в языке Нового Завета очевидна смесь чисто греческих слов и фраз со словами и оборотами, носящими на себе характер речи еврейской. Писатели новозаветные и не могли хорошо писать по-гречески, так как они родились и получили воспитание между евреями, не учились греческому языку в школе и не привыкли к чтению греческих книг, что, кажется, нужно сказать и о Павле апостоле, хотя он был родом из Тарса, где были школы риторов и философов; из того, что он родился в этом городе, никак не следует, чтобы он пользовался тамошними наставниками или читал греческих писателей; из которых приводит какой-нибудь стишок. Вместе с тем несообразно, чтобы Дух Святой даровал апостолам знание речи чисто греческой. Не говоря уже о том, что никто не признал бы их за писателей тех книг, которые ими написаны,– такие книги не мог бы понимать простой народ из иудеев, для которых (а не для философов и грамматиков) преимущественно они писали и которым не понравился бы такой образ речи по ненависти их к грекам и к греческому красноречию. Апостолы привыкли к языку, образовавшемуся на манер еврейского (hebraizanti), в таком виде, какой имел он в переводе александрийском. Наконец, так как учение Нового Завета опиралось на основы Ветхого Завета, то следовало удержать и образ выражений ветхозаветный. Такой состав языка ничего не отнимает у достоинства книг Нового Завета и не вредит ясности, какая требуется от писателя, потому что каждый писатель должен иметь в виду преимущественно свое время и тех, для кого пишет. Нужно при этом заметить то полезное правило, что если какое-либо выражение встречается и в еврейском языке, и в языке греческих писателей, то вернее думать, что оно образовалось по образцу еврейского, нежели заимствовано у лучших греческих писателей, потому что гораздо вероятнее, что люди еврейского происхождения самостоятельно употребляли это выражение; особенную силу имеет это замечание в том случае, если у греков такое выражение встречается редко и относится к числу изысканных».

В XIX веке Heim. Planck в своем рассуждении De vera natura et indole orationis graecae Novi Testamenti 1810, первый ясно и точно определил характер новозаветного языка, избежав ошибок своих предшественников: «Книги Нового Завета писаны не на чистом и обработанном греческом языке, который употребляли писатели образованные, но на том, который был в ежедневном употреблении в житейском быту: это была ϰοινή».

Так пуристы были совсем побеждены, и вполне заслуженно: доказывать, что язык Нового Завета есть классический,– мысль нелепая, которую можно объяснить только предвзятым мнением, будто древний аттический язык лучше, чем позднейший общий, и что поэтому Дух Святой, говоривший через апостолов, непременно должен был выбрать для этого первый, а не второй язык (см. приведенные выше слова Штольберга, с. 35). На самом деле ϰοινή ничем не хуже и не лучше аттического, совершенно так же, как русский язык современный ничем не хуже и не лучше церковно-славянского, а итальянский язык – латинского: просто это разные стадии в развитии языка. Действительно, можно ли, например, утверждать, что аттическое λέγειν лучше, чем эллинистическое λαλεῖν, χέω – чем χύνω, εἶμι – чем ἐλεύσομαι, νοῦς – чем νοός, θᾶττον – чем τάχιον? Дух Святой, естественно, говорил через апостолов не на мертвом аттическом языке, который тогда был понятен лишь небольшой кучке образованных людей, а на живом общем языке, который был в употреблении во всем тогда известном мире.

Споры между пуристами и гебраистами были очень полезны для изучения новозаветного языка, главным образом, с лексической стороны; грамматической стороны касался только Георги. Это незнание грамматики отразилось на экзегезе Священного Писания, в которой до самого конца XVIII века господствовал страшный произвол. Например, посредством так называемой ἐναλλαγή можно было всякое место толковать, как угодно: учили, что всякий падеж, время глагола, частицу можно понимать в смысле другого падежа, другого времени глагола, другой частицы, иногда прямо противоположных тем, которые находятся в тексте. Так, по мнению тогдашних толкователей, прошедшее время можно было понимать в смысле будущего, сравнительную степень – в смысле положительной, «к» и «в» – в смысле «из», «от» – в смысле «в», «следовательно» – в смысле «потому что», «но» – в смысле «ибо», «ибо» – в смысле «хотя» (Ин. 4:44), «по ту сторону» – в смысле «по эту сторону» и т. д. Справедливо знаменитый филолог Г. Герман (ХѴІІІ–ХІХ вв.) называет такой способ экзегезы кощунством – blasphemia (Ad Vigerum annotationes, 4-е изд., с. 786).

Winer в своей грамматике, впервые появившейся в 1822 г., имел в виду положить предел этому безграничному произволу в области новозаветного толкования. Он указал, что язык новозаветных писателей есть продукт двух факторов: позднейшего греческого языка (т.е. ϰοινή) и языка еврейско-арамейского.

Современная гебраистическая теория

До последнего времени этой гебраистической теории в общем держались все исследователи новозаветного языка, в том числе и наши, русские. Очень ярко выражена эта теория в теперешнем ее виде французским ученым abbe Joseph Viteau в статье «Grec biblique», помещенной в Dictionnaire de la Bible, publie par F. Vigouroux. T. III. Paris, 1903, col. 312–331. «Первые эллинствующие иудеи Палестины или рассеяния,– пишет он (col. 315),– узнали греческий язык из разговора – по ежедневным сношениям ради торговли и практической жизни – от более многочисленной части населения, говорившей по-гречески, но менее культурной; они узнали язык разговорный или близкий к «языку общему»6. Их непосредственной целью было достигнуть возможности понимать греков и самим быть понятными для них. Эти иудеи еще долго мыслили по-еврейски или на еврейский лад, хотя понимали и говорили по-гречески. Так как дух языка еврейского существенно отличается от греческого, то, естественно, иудеи вносили в употребляемый ими греческий язык столько гебраизмов и придавали ему столь заметную гебраистическую окраску, что он совершенно отличался от «языка общего». Это – греческий язык гебраистический. Иудеи-эллинисты передали его своим детям, а равно и иудеям-эмигрантам, непрерывно прибывавшим из Палестины; эти последние учились по-гречески преимущественно у своих собратьев – иудеев, с которыми они, естественно, вступали в сношения прежде всего и чаще всего. Поэтому гебраистический греческий язык есть ветвь «общего языка», а окончательно он определился как разговорный язык, свойственный иудейскому народу. Потом, когда священные еврейские книги были переведены на этот гебраистический греческий язык или составлены на нем, он явился также и в качестве языка письменного. Иудеи, говорившие по-гречески, жили в странах весьма различных и весьма удаленных одна от другой. Но их наречие везде оставалось одинаковым. Основой его был «общий язык», одинаковый везде, кроме местных особенностей. Влияние еврейского языка воздействовало на него везде тождественным образом. Наконец, влияние священных книг, которые теперь читали по-гречески, сильно содействовало единообразию разговорного гебраистического греческого языка во всем рассеянии. Шли годы; сношения иудеев с греками по языку становились чаще; первоначальная грубоватость гебраистического греческого языка постепенно смягчалась; странность этого языка уменьшалась; греки получали возможность легче объясняться с иудеями-эллинистами и непосредственно знакомиться с еврейским мышлением и гебраистическим греческим языком».

Итак, по господствующей теперь гебраистической теории язык LXX и Нового Завета есть особый диалект позднейшего греческого языка, на котором говорили «огреченные» иудеи того времени, диалект, представляющий собой смесь двух или даже трех разнородных языков: разговорной ϰοινή, древнего еврейского и современного арамейского языка. Гебраизмов7 по этой теории так много у LXX, что «создался совершенно новый язык, которого грек не мог понимать»8. Не говоря уже о подражании еврейским конструкциям, очень часто бывает, что греческому слову, которое соответствует еврейскому в каком-нибудь одном его значении, придаются и все другие значения этого еврейского слова, каких греческое слово в родном своем языке не имеет». (О. F. Fritzsche. Alexandrinische Uebersetzung d. Alt. Test, в «Real-Encyclopadie» Herzog’s. I. S. 282 – по 2-му изд.).

Догматическая теория

Наряду с гебраистической теорией, не отрицая ее, но скорее дополняя и соединяясь с ней, в настоящее время существует еще другая, основанная на догматических соображениях и приходящая к подобному же результату, хотя она исходит из другой точки зрения. Основываясь на предположении, что божественное вдохновение Священного Писания простирается и на словесную форму, эта теория заключает, что язык Священного Писания обладает характером совершенства. При этом идею о божественном вдохновении молчаливо переносят с Нового Завета и еврейского текста Ветхого Завета также и на перевод LXX. Мнение пуристов о том, что библейский язык есть классический, правда, держалось недолго; но нашли другой выход – идею об особенных свойствах языка Священного Писания; в отличие от светского греческого языка появился «библейский» греческий язык или христианско-греческий язык, который в силу этих особенных свойств не может подлежать исследованию светских ученых. Одним из главных представителей этой теории, принятой, впрочем, и применяемой на практике большинством экзегетов, является в настоящее время скончавшийся проф. Hermann Cremer, который в предисловии к своему Biblisch-theologisches Wörterbuch der neutestamentlichen Gräcität цитирует [9-е изд., Gotha, 1902, с. VII–VIII] следующее положение известного догматиста Rothe: «Действительно, можно с полным правом говорить о языке Святого Духа. В Библии нам ясно обнаруживается, как действующий в откровении Божественный Дух из языка того народа, который служил сферой для этого откровения, каждый раз создавал для Себя совершенно особое религиозное наречие, придавая новый, Ему только соответствующий вид тем элементам языка, которые Он находил, равно как и существовавшим уже понятиям. Всего яснее заметен этот процесс на греческом языке Нового Завета». Во многих местах своего словаря Кремер пытается дать доказательства этой теории в частностях. И замечательно то, что специально христианскими считаются не только слова, выражающие новые, христианские понятия, но даже слова, выражающие самые обыкновенные понятия, если только эти слова в таком значении не попадаются у светских писателей (может быть, случайно) или даже просто не отмечены в лексиконах.

Благодаря этим двум теориям в науке для обозначения языка LXX и Нового Завета вместе появился термин «библейский язык», а также отдельно: для языка LXX – «иудейско-греческий язык» или «язык LXX», для языка Нового Завета – «новозаветный греческий язык» или «христианский греческий язык» или даже «иудейско-христианский греческий язык».

При всем различии в точках отправления, обе эти теории – гебраистическая и догматическая – имеют одну общую черту: обе они рассматривают язык писателей Ветхого и Нового Заветов как особый, отличающийся от языка современных им светских писателей. Рассмотрим обе эти теории.

Критика гебраистической теории

Гебраистическая теория, очень давняя, как мы видели, на первый взгляд весьма привлекательна. Действительно, читая Ветхий и Новый Завет, всякий сразу чувствует разницу между языком Священного Писания и светским греческим языком не только классическим, но даже и литературной ϰοινή, например, языком Полибия. А так как книги Ветхого и Нового Заветов написаны и переведены иудеями, у которых «дух языка», естественно, семитический, то сама собой напрашивается мысль, что особенности в языке Ветхого и Нового Заветов суть именно еврейские и что иудеи-эллинисты говорили по-гречески иначе, чем природные греки, имели свой «жаргон» – иудейско-греческий язык.

Однако против этой теории можно сделать несколько веских возражений.

1) Если бы существовал такой особый диалект, которым говорили иудеи и в котором множество греческих слов имело совсем другие значения, чем в чистом греческом языке того времени, то, несомненно, кто-нибудь из древних писателей (например, грамматиков и лексикографов) упомянул бы хоть одним словом об этом странном диалекте, тем более, что александрийские ученые писали об «александрийском наречии» – πεϱί τής Ἀλεξανδϱέων διαλέϰτου; что же было бы естественнее, как упомянуть при этом об «иудейско-греческом диалекте», на котором говорил целый миллион иудеев, живших в Александрии и вообще в Египте (не считая уже миллионов остальных иудеев рассеяния)? Однако никаких следов упоминания об этом наречии у грамматиков и лексикографов до нас не дошло. Только математик Клеомид (неизвестного времени; вероятно, IV века по Р. X.) упоминает о каких-то «иудейских испорченных словах» Ἰουδαϊκὰ τινα καὶ παρακεχαραγμένα, как о самых вульгарных выражениях; но это место Клеомида ненадежно в критическом отношении (см. Bernhardy, Griechische Literaturgeschichte (5-е изд.), I, 525); да если оно дошло и в истинном виде, все-таки не дает права делать заключение о существовании особого «иудейско-греческого языка», а доказывает только, что иудеи говорили языком самого простого народа.

2) Равным образом, из полемики между отцами церкви и язычниками относительно языка Священного Писания видно только, что его называли варварским, мужицким, рыбачьим и т. д., но опять-таки никто не обмолвился ни единым словом, что это особывдиалект, на котором говорили иудеи. Из названия «варварский» нельзя выводить такого заключения, потому что это слово аттикисты употребляют о выражениях вполне греческих, только вульгарных; например, лексикограф Фриних называет слова εἷτεν и ἔπειτεν, встречающиеся даже в аттической новой комедии,– ἐσχάτως βάϱβαϱα «в высшей степени варварскими». Блаж. Иероним в приведенном нами выше месте (с. 31) объясняет novitas et vilitas sermonis Ветхого Завета только трудностью перевода с еврейского на греческий, а не тем, что язык переводчиков был не чистый греческий: значит, в его время (ІV–V в.) не только не было у иудеев особенного греческого языка, но даже не было никаких известий или преданий об этом из прежних времен.

3) Затем, как бы мы ни относились к известному письму Аристея о том, что перевод LXX был сделан вследствие желания царя Птолемея иметь еврейские священные книги в своей библиотеке, в любом случае для нас важно то, что этому рассказу верили Филон, Иосиф Флавий, отцы церкви: стало быть, они находили, что этот перевод сделан настоящим греческим языком, понятным царю, а не каким-то жаргоном, которого греки не понимали; иначе – какая польза была бы царю от такого перевода? Мало того, Филон, прекрасно писавший по-гречески, прибавляет еще, что переводчики знали оба языка: следовательно, он видел в языке LXX настоящий (хотя, может быть, и вульгарный) греческий язык; в противном случае он хоть одним бы словом упомянул, что переводчики знали лишь жаргон. Правда, Филон в своих цитатах из LXX делает изменения, но они имеют целью лишь исправить язык LXX, как вульгарный, на более литературный, более близкий к аттическому.

4) Апостолы, проповедовавшие веру Христову всем народам и устно, и через послания, должны были тоже знать настоящий греческий язык, чтобы их понимали; апостол Павел говорит даже в Афинах, в Ареопаге, и в Деяниях нет ни малейшего намека на то, чтобы афиняне осмеяли его язык.

5) Равным образом, и иудейские прозелиты широко распространяли свое учение по всей Римской империи еще в I веке нашей эры (см. И. И. Семенов. Иудеи и греко-римский мир. С. 1); это тоже было возможно лишь при условии знания ими настоящего греческого языка.

6) Среди египетских папирусов найдено несколько иудейских документов на греческом языке, и язык их ничем не отличается от языка неиудейских папирусов того времени (см. Ad. Deissmann. Bibelstudien. С. 63).

7) В пользу существования особого «иудейско-греческого языка» можно было бы сослаться на то, что в раввинских памятниках (Талмуде и др.) заимствованные евреями греческие слова имеют часто другое значение, чем в известных нам памятниках греческого языка (см. об этом S. Krauss. Griechische und lateinische Lehnwörter im Talmud, Midrasch und Targum. C. 206 сл.): например, στϱατηγός значит «солдат», στϱατιώτης – «офицер» или даже «князь», λεγεών «солдат» и т. д. Однако такое изменение значений греческих слов, заимствованных еврейским языком, все-таки не доказывает, что иудеи-эллинисты употребляли жаргон. Прежде всего, в числе приведенных Краусом слов, может быть, есть такие, которые и в самом греческом народном языке того времени и тех мест имели указанные им значения; только при нашем недостаточном знакомстве с разговорной ϰοινή нам неизвестны эти значения из греческих источников, точно так же, как в числе этих гебраизированных греческих слов есть такие, которые нам совсем неизвестны из греческих источников. Затем, эти греческие слова вошли уже в плоть и кровь еврейского языка, получили иногда даже другую звуковую форму, например, «сангедрин» вместо греческой народной формы συνεδϱιν из συνέδϱιον, и могли уже внутри самого еврейского языка, как его элементы, получить новое значение. Но из этого вовсе не следует, что иудей, владевший вполне греческим языком, говоря по-гречески (а не вставляя в еврейскую речь прлучившие в ней права гражданства греческие слова), искажал слова в произношении или придавать им значение, которого они в самом греческом языке не имели. В русском народном языке иностранные слова бывают иногда сильно искажены (например, «фатера», «киятер»), получают даже вовсе новое значение (например, «мораль» в выражении «мораль напущать», «линия» в выражении «вести свою линию»); но из этого вовсе не следует, что мы, говоря по-французски или по-немецки, произносим соответствующие французские и немецкие слова на русский лад и употребляем их в новом, русском значении. Во всяком случае, важно то, что раввинизмы почти не коснулись библейского греческого языка ни со стороны произношения, ни со стороны смысла, так что в огромном большинстве случаев звуковая форма и значение таких слов в библейском языке обыкновенные греческие, не совпадающие с раввинскими. Так, συνέδϱιον в Новом Завете всегда с υ, а не с α; στϱατηγός и λεγεών никогда не означают солдата, а στϱατιώτης – офицера или князя; λειτουϱγία в раввинском языке значит, как в древнеаттическом «работа, возложенная государством на гражданина», «государственная служба», а в языке LXX и Нового Завета, как в ϰοινή, оно (и глагол λειτουργεῖν) означает «богослужение» (откуда наше «литургия»).

А между тем, если бы LXX и писатели Нового Завета говорили и писали на иудейско-греческом жаргоне, из которого будто бы греческие слова попали и в раввинские книги, то, конечно, они употребляли бы греческие слова как раз в таких значениях, какие имеют они в раввинских книгах. Только некоторые специальные еврейские (главным образом религиозные) понятия, которых у греков не было, выражаются одними и теми же словами в раввинских сочинениях и в библейском языке, что было неизбежно: например, ἄγγελος у самих греков, конечно, не могло означать «Ангела», так как это понятие им было неизвестно: только подобные слова и можно назвать иудейско-греческими.

Приведенные соображения доказывают, что гипотеза об особом «иудейско-греческом диалекте», мало даже понятном для греков, несостоятельна. Но еще более, пожалуй, несостоятельна она потому, что основание ее очень ненадежно. Основана она на том предположении, что у LXX и в Новом Завете очень много гебраизмов. А что такое гебраизмы? Это – понятие крайне неопределенное. Под ним разумеются все явления языка LXX и Нового Завета, которые нам, при нашем недостаточном знании языка, кажутся негреческими и которые иногда бывают сходны с еврейскими. Но как субъективно подобное мерило, мы уже видели при обозрении спора между пуристами и гебраистами ХѴII–ХѴIII веков. Мы видели там, что были гебраисты крайние, которым чуть не все казалось гебраизмами; были и более умеренные; были, наконец, пуристы, которые никаких гебраизмов не признавали. Как различна практика, так и различна теория относительно того, что считать гебраизмом: Эрнестщ например, как мы видели (с. 36–37), держался правила, «что если какое-либо выражение встречается и в еврейском языке и в языке греческих писателей, то вернее думать, что оно образовалось по образцу еврейского, чем заимствовано у лучших греческих писателей, потому что гораздо вероятнее, что люди еврейского происхождения самостоятельно употребляли это выражение; особенную силу имеет это замечание в том случае, если у греков такое выражение встречается редко и относится к числу изысканных». Напротив, І7. Вендланд полагает, что все явления, которые можно найти в ϰοινή и которые понятны из развития греческого языка, должны быть исключены из числа доказательств в пользу арамеизмов («Byzantinische Zeitschrift», 1903. С. 189).

Затем, даже если бы возможно было установить какую-нибудь теорию в этом отношении, все-таки наши заключения о гебраизмах были бы далеко не тверды. Всякий филолог знает, как трудно доказать с уверенностью, что какой-нибудь необычный факт языка, переданный нам в рукописях древнего автора, невозможен; и в истории классической филологии не раз бывали случаи, что критики очень ученые признавали невозможным то, что потом оказывалось вполне правильным. Ошибаются в этом отношении не только новые ученые, но ошибались даже и древние аттикисты, у которых в распоряжении было гораздо более произведений древней литературы: так, например, они учили, что конструкция ἀϰολουθεῖν μετά τινος неправильная (Phrynichus. Eel., с. 458 по изд. Rutherford’a), а между тем, она у аттических писателей попадается нередко. Более надежны наши суждения в грамматических вопросах (и то далеко не всегда); но в лексических вопросах они всегда проблематичны: ввиду того, что до нас дошла лишь ничтожная часть всей греческой литературы, никогда нельзя сказать с уверенностью, что какое-нибудь слово, встречающееся в наших текстах только один раз (так наз. ἄπαξ εἰϱημένα), или необычное значение какого-нибудь слова не существовали в языке: они могли встречаться в не дошедших до нас текстах. Почти у каждого автора найдутся ἄπαξ εἰϱημένα: это не значит, что он их сочинил, может быть даже, это были вовсе не очень редкие слова в языке, но просто лишь по игре случая они встречаются в дошедших до нас сочинениях только один раз. Наконец, если бы даже мы могли доказать, что какое-нибудь слово ни в одном письменном памятнике не встречалось, все-таки нельзя было бы сказать с уверенностью, что оно не могло существовать в языке, раз только оно не противоречит законам его: оно могло быть в разговорном языке и случайно не попасть в письменность; к тому же, всякий живой язык способен к такому бесконечному творчеству, что всегда может создать новое слово по аналогии со старыми, и такое слово будет вполне законным его элементом.

Таким образом, назвать гебраизмом какое-нибудь библейское слово или необычное значение его только потому, что оно неизвестно нам из других греческих текстов, мы не имеем права. Притом же, старые гебраисты судили о библейском языке с точки зрения классического (припомним вышеприведенное на с. 37 выражение Эрнести: «заимствовано у лучших писателей»), т. е. считали гебраизмами те явления, которые чужды классическому греческому языку, но близки к еврейским. Так как теперь доказано, что в основе библейского языка лежит не классический, а ϰοινή, и притом не литературная, а разговорная, то, конечно, все старые суждения о гебраизмах не имеют никакого значения. Поясним это сравнением. Предположим, что вся наша теперешняя литература погибла бы, а сохранилось бы только несколько комедий, переведенных с немецкого, и несколько комедий оригинальных, написанных каким-нибудь обруселым немцем. Если бы какой-нибудь ученый через 2000 лет стал сравнивать язык этих комедий с языком Несторовой летописи, «Слова о полку Игореве» и других произведений древней русской литературы, то он нашел бы огромную разницу в языке и, может быть, стал бы считать все несогласия языка комедий с языком древним – германизмами; но разве это было бы верно? Старые гебраисты делали совершенно такую же методическую ошибку, сравнивая библейский язык с аттическим и даже с гомеровским. Гебраисты XIX века знали, что основа библейского языка есть ϰοινή, о составе которой (особенно в разговорной ее форме) до последнего времени нам почти ничего не было известно; и тем не менее они ухитрялись каким-то образом определять, какие элементы библейского языка – греческие, и какие – семитические. Каким же критерием они руководствовались? Новая школа гебраистов делает, пожалуй, еще большую методическую ошибку, чем старая: у тех было основание, хотя и ложное на самом деле, но которого они не считали ложным; а новые гебраисты продолжают пользоваться старым критерием, хотя и знают, что он ложный.

Они делают еще и другую, тоже важную методическую ошибку, отыскивая гебраизмы у LXX (и вообще в переводных сочинениях) и выводя из этого заключение об особом «иудейско-греческом языке». LXX дают перевод, иногда буквальный, иногда очень далекий, почти парафраз. Не считаясь с этими свойствами перевода, гебраисты делают двоякого рода ошибки:

1) В тех частях, которые переведены буквально, гебраизмы, если они и есть, не могут служить доказательством того, что переводчики говорили на гебраистическом греческом языке: при таком методе перевода конструкции подлинника, т.е. главным образом его синтаксические обороты, могли сохраняться в переводе даже и тогда, когда они чужды греческому языку. Но все-таки у LXX «обыкновенно не бывает совсем негреческих конструкций» (Winer- Schmiedel. Gramm, d. N. T. С. 29): например, лишь редко встречается еврейское употребление женского рода вместо греческого (и русского) среднего, как Пс. 117, 23 (= Мф. 21:42; Мк. 12:11) παϱά Κυϱίου ἐγένετο αὕτη ϰαί ἔστιν θαυμαστή ἐν ὀφθαλμοῖς ἡμῶν «это – от Господа, и есть дивно в очах наших» (переводчик Псалмов вообще, по замечанию Шмиделя, один из наименее думавших). Таким образом, синтаксические семитизмы LXX являются следствием неправильного метода перевода и уважения переводчиков к подлиннику, но не могут быть доказательством того, что переводчики сами так говорили. Акила переводил уже совсем буква в букву, вовсе не заботясь о законах греческого языка, например, Быт. 1, 5 ἐϰάλεσεν ὀ θεός τῷ φωτί ἡμέρα (LXX; правильно τὸ φῶς ἡμέραν) «назвал Бог свет днем»; но отсюда не следует, что Акила знал по-гречески еще хуже, чем LXX, ибо он был прозелит из греков. Если по буквальному переводу судить о языке самого переводчика, то пришлось бы допустить, что люди, переводившие Священное Писание и богослужебные книги с греческого на славянский язык, сами говорили на языке иудейско-греческо-славянском, потому что в славянском переводе найдутся и грецизмы в большом количестве (например, слово «дориносимый» или употребление родительного падежа в восклицании «о божественного, о любезного, о сладчайшего Твоего гласа»), и гебраизмы, перешедшие из греческого текста (например, Мф. 21:42 в старых текстах: «Отъ ба бысть си и есть дивъна въ очию нашею»). Доказательством того, что семитизмы в буквальных греческих переводах взяты прямо из оригинала, а не принадлежат языку самих переводчиков, может еще служить следующий факт. К книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, имеется пролог, написанный внуком автора прямо по-гречески, тогда как самый текст сочинения переведен этим внуком с еврейского. Замечательно, что между языком пролога и текста есть разница: в первом язык ничем не отличается от языка александрийского грека того времени; во втором он имеет семитическую окраску. Переводчик сам понимал, насколько отличается язык его перевода от обыкновенного греческого языка, на котором он говорил и писал в прологе. Он просит поэтому у читателей прощения в том, что некоторым он покажется слабым относительно выражений перевода, несмотря на свое старание, потому что еврейский текст при (буквальном) переводе на другой язык получает иной смысл: παϱαϰέϰλησθε – συγγνώμην ἔχειν έφ’ οἶς ἅν δοκῶμεν τῶν ϰατά την ἑϱμηνείαν πεφιλοπονημένων τισὶ τῶν λέξεων άδυναμεῖν· σύ γάϱ ἰσοδυναμεῖ αὐτά ἐν ἑαυτοῖς ἑβϱαιστὶ λεγόμενα ϰαι ὅταν μεταχθῇ εἰς ἐτέϱαν γλῶσσαν. То же самое явление мы замечаем в Евангелии от Луки: пролог его написан другим языком, чем самый текст, особенно в начальных главах: в первом случае апостол Лука писал от себя обыкновенным греческим языком; во втором он имел перед собой еврейский оригинал и старался близко передать его (см. Ad. Deissmann. Bibelstudien. С. 63,71).

2) LXX часто не столько переводят, сколько истолковывают9. Упуская это из вида, гебраисты при сличении греческого текста с еврейским предполагают, что каждое греческое слово имеет буквально то же значение, как соответствующее еврейское, и при этом оказывается, что иное греческое слово должно иметь такое значение, какого оно вообще никогда не имеет; отсюда выводится заключение, что евреи употребляли это слово в таком смысле, в каком греки его не употребляли, и что, следовательно, иудеи говорили на особом греческом диалекте. Например, проф. / М. S. Baljon в своем словаре (Grieksch-theologisch woordenboek hoofdzakelijk van de oud – christelijke letterkunde. Utrecht, 1896) приводит для слова ἄϱϰευθος у LXX значения: «оливковое, масличное дерево» и «кипарис». Еврейские названия этих деревьев передаются греческими переводчиками через ἄϱϰευθος; следовательно,– заключает Бальён,– ἄϱϰευθος у LXX имеет эти значения. Но на самом деле ἄϱϰευθος значит «можжевельник» как вообще в греческом языке, так и у LXX; «маслину» и «кипарис» LXX в переводе заменили «можжевельником», а не перевели. Думать, что иудеи могли обозначать на своем греческом диалекте одним и тем же словом два совершенно различных растения, – прямо бессмысленно (ср. также: о. проф. Н. А. Елеонский. Очерки из библейской географии, I, 375 прим.). То же самое произошло со словом χολή: в греческом языке оно всегда значит «желчь»; но комментаторы к Мф. 27, 34 ἔδωκαν αὐτῷ πιεῖν οἶνον (или ὄξος) μετά χολῆς μεμιγμένον, желая согласовать эти слова с Мк. 15, 23 ἐδίδουν αὐτῷ ἑσμυϱισμένον οἶνον, думают, будто χολή может означать вообще «горькое вещество», и ссылаются при этом на несколько мест из LXX, в которых χολή поставлено там, где еврейский текст имеет слово, означающее «ядовитое растение» (Втор. 29:18; Пс. 68:22), «горечь» (Втор. 32:32; Иер. 8:14; 9, 15; Плач 3:20), «полынь» (Притч. 5:4; Плач 3:15). Но на самом деле χολή вовсе не имеет всех этих значений; а LXX, переводя свободно, подставили во всех приведенных местах по какой-то причине вместо еврейских слов, означающих разные горькие вещества, одно χολή, означающее «желчь», которая тоже горька и ядовита (по мнению их); но тем не менее самое слово χολή не значит ни «яд», ни «горечь», ни «полынь». В нашем славянском переводе мы имеем такие же случаи замены одного, неизвестного, предмета другим, известным. В Быт. 41:2 ἐβόσϰοντο ἐν τῷ ἄχει переведено по-славянски «пасяхуся по брегу». Согласно методу Бальёна, в словаре к славянской Библии для слова «брег» следовало бы отметить значение «тростник», «осока»; между тем, несомненно, что наши переводчики, не знавшие значения египетского слова ἄχι (см. о. проф. Н.А. Елеонский. Очерки из библейской географии, I, 414), или по какой другой причине, подставили здесь вместо него по смыслу слово «брег»; в Ис. 19, 7 они передали его просто «злак». То же случилось у Мф. 22, 19, где они «ославянили» монету динарий, подставив вместо нее «пенязь».

К числу неточностей перевода LXX относятся и те случаи, когда они, вместо перевода некоторых выражений, особенно каких-нибудь технических, дают переложение их на египетские нравы. Так, в книге Есф. 2:21 упоминается чиновник, который носит в подлиннике титул «хранитель порога», но LXX передают этот термин через ἀϱχισωματοφύλαξ «обер-телохранитель», «начальник телохранителей», а это был египетский титул высшего офицера, командовавшего царской гвардией при дворе Птолемеев, и затем вообще титул разных высших придворных чинов. Тут LXX египтизировали и подновили библейский термин, т. е. сделали то же самое, как если бы мы в переводе Библии передали этот титул, например, посредством «командир (шеф) лейб-гвардейского полка» или какого-нибудь древнего придворного назвали бы в переводе «камергером». Изображая нужду в стране, пророк Иоиль 1, 20 говорит, что высохли «источники»; LXX обращают эти источники в «каналы» (ἀφέσεις ὑδάτων), потому что для такой страны, как Египет, где каналы из Нила имеют то же значение, что источники в других странах, такое изображение бедствующей земли нагляднее. Равным образом, и слова «поток» и «река», когда они употребляются образно, иногда заменяются словом «канал» по той же причине. В книге Быт. 50, 2 сказано, что врачи набальзамировали тело Иакова, а LXX вместо «врачи» говорят ἐνταφιασταί, потому что ἐνταφιαστής было техническим египетским выражением для членов корпорации, занимавшейся бальзамированием трупов.

При важных в религиозно-историческом отношении словах LXX еще более неблагоприятно сказывается вредное влияние механического сопоставления греческих слов с еврейскими. Возьмем для примера слово ἱλαστήϱιον. О нем в самых почтенных богословских сочинениях говорится, что у LXX или в «библейском» греческом языке оно «значит» то же, что еврейское kapporeth «крышка на ковчеге завета» (на которую кропил первосвященник жертвенной кровью в великий день очищения). Но, как показывает этимология этого слова и как подтверждают некоторые надписи, оно значит «предмет, которым умилостивляют». Когда LXX называют крышку ковчега завета ἱλαστήϱιον, то понятие «крышка» они не переводят, а заменяют другим понятием, которое объясняет священно-храмовое предназначение этого предмета. Крышка ковчега завета, правда, есть ἱλαστήϱιον, но из этого не следует, что слово ἱλαστήϱιον у LXX или у апостола Павла или где бы то ни было означает «крышка»; оно всегда и везде значит «предмет, которым умилостивляют»10. Большая часть так называемых «библейских» значений обыкновенных греческих слов обязана своим появлением в словарях просто такому механическому сопоставлению греческих слов с еврейскими.

Сказанное сейчас о языке LXX относится также и к другим переводам семитических оригиналов на греческий: с этой точки зрения надо судить не только о языке многих ветхозаветных апокрифов, но даже и о языке синоптических Евангелий, так как и они заключают в себе части, которые первоначально были задуманы по-арамейски.

Если мы будем следовать принципу умеренных – не считать гебраизмами тех явлений, которые можно объяснить из греческого языка, если будем сравнивать библейский язык не с аттическим, а с ϰοινή, и если не будем судить о гебраизмах на основании переводов с семитического, то уже и тогда окажется, что число предполагаемых гебраизмов очень невелико и что принадлежат они почти исключительно религиозной области. А так как изучение ϰοινή только что еще началось, то можно надеяться, что в будущем число их окажется совсем ничтожным. Блаж. Иероним по крайней мере, как мы видели (с. 31), находил, что «слов, звучащих по-новому, гораздо меньше в стольких книгах Писания, чем Цицерон собрал их в своем маленьком труде»; а он под «словами, звучащими по-новому», разумеет, конечно, не только гебраизмы, но и чисто греческие новообразования. Но, во всяком случае, и теперь уже можно сказать с уверенностью, что никакого «иудейско-греческого наречия» не существовало: если даже и есть в библейском языке гебраизмы, то они показывают только, что это не вполне хороший греческий язык, но никоим образом они не могут служить доказательством того, что это – какой-то особый диалект греческого языка. Все эти семитизмы (в сочинениях, не переведенных с еврейского или арамейского) почти исключительно касаются лексической стороны языка; что же касается морфологии и синтаксиса, то они те же, что и в ϰοινή, т. е. вполне греческие. Если бы LXX и писатели Нового Завета говорили на жаргоне, то это непременно отразилось бы и на грамматике. До нас дошло несколько образчиков греческого языка, на котором говорили иностранцы, плохо владевшие им; таковы, например, нубийские надписи, где и морфология, и синтаксис негреческие: так, родительный падеж оканчивается на -ε, предлоги соединяются с любым падежом (σὺν τῇ μητρὶ καἰ τῆς γυναικός) и т.п. Ничего подобного у LXX и в Новом Завете нет; даже Акила употребляет артикль всегда правильно и применяет аттракцию относительного местоимения (Winer Schmiedel, с. 29).

Отрицая существование «иудейско-греческого диалекта», мы не хотим этим сказать, что все иудеи говорили по-гречески хорошо. Несомненно, что из тех иудеев, для которых родным языком был арамейский, а греческий был чужим (какими были иудеи палестинские), одни говорили по-гречески хуже, другие – лучше, со множеством градаций, причем каждый ломал настоящий греческий язык на свой лад, а одного общего для всех иудеев жаргона не было. Но у большей части иудеев рассеяния родным языком был греческий; еврейскому языку они учились уже после. Что эти иудеи-эллинисты говорили уже вполне настоящим тогдашним греческим языком, а не жаргоном, – это мы и старались доказать.

Однако влияние «еврейского духа», конечно, отразилось на Священном Писании; но оно сказывается не в языке, а в стиле вообще, в способе мышления и выражения. Например, греку чужды параллелизм мыслей Ветхого Завета, применение притчи в Новом Завете.

Критика догматической теории

Что касается догматической теории (с. 41–42), то и она имеет не более прав на существовании, чем гебраистическая. Хотя христианами были выработаны новые слова или старым словам были приданы новые значения, это не дает нам права думать о каком-то особом «христианском» диалекте греческого языка: особые слова и особые значения слов найдутся во всяком языке в разных областях труда и знания; но из этого не следует, что язык, например, моряков, военных и т.д. можно называть особым наречием. Греческая философия выработала тоже немало новых слов и придала новые значения многим старым словам; тем не менее никто не считает язык греческих философов особым диалектом греческого языка. Поэтому считать греческий язык христиан «совершенно особым религиозным наречием» так же неправильно, как считать русский язык после принятия русскими христианства отличным от русского языка раньше этого. Конечно, с принятием христианства и возникновением новых понятий, явились в русском языке новые слова, отчасти прямо заимствованные у греков, например, «Евангелие», «диакон», «диавол» и др., отчасти переведенные с греческого или образованные вновь, например, «Богородица», «священник», «обедня», «вечерня», «утреня» и т.д.; а некоторые старые слова получили новое значение, например, «Господь», «часы»; может быть, вошли в употребление и некоторые новые конструкции. Однако, несмотря на такие многочисленные нововведения, никто не видит в христианском русском языке особого наречия; а между тем на русском языке эти христианские нововведения должны были отразиться сильнее, чем на греческом, потому что русский язык не был обработан литературно, так что христианству приходилось вводить в него понятия вообще культурные, а греческий язык и раньше был богат разными философскими терминами, которые надо было только приспособить к христианским идеям.

Теория проф. Адольфа Дейсмана

Против обеих теорий, касающихся языка LXX и писателей Нового Завета,– гебраистической и догматической, – выступил гейдельбергский [ныне берлинский] профессор богословия Адольф Дейсман (G. Adolf Deissmann) в своих сочинениях: Bibelstudien, 1895; Neue Bibelstudien, 1897; Die sprachlische Erforschung der griechischen Bibel, 1898 (переведено проф. Η. H. Глубоковским в «Христианском Чтении» за 1898, № 8, с. 372–400); Hellenistisches Griechisch – статья в Realencyclopädie von Herzog Hauck, t. VII3, c. 627–639 и др. Его Bibelstudien должны составить эпоху в изучении библейского языка. Он первый восстал против обособления библейского языка от языка светского, показав при помощи папирусов и надписей на многочисленных частных примерах, что так называемые «христианские» или «иудейско-греческие» слова или мнимые семитизмы не самом деле были обыкновенными словами общего языка, и притом главным образом нелитературного.

В грамматическом отношении вообще почти не может быть и речи об особенных свойствах библейского греческого языка; но и относительно выбора слов, даже таких, по-видимому, чисто христианских, как, например, ἀγάπη «любовь» (в этическо-религиозном смыдле), ἐπίσϰοπος «епископ», πϱεσβύτεϱος «пресвитер», Дейсман показал, что это не специально новозаветный язык, а только лишь дальнейшее развитие ϰοινή. Изыскания Дейсмана находятся еще в начале: весь запас слов LXX и Нового Завета далеко еще не исследован на основании памятников «общего языка». Поэтому пока мы еще не в состоянии (а во всех пунктах это, пожалуй, будет невозможно и вообще) сопричислить все явления библейского языка к ϰοινή. Но тот факт, что уже при первом ударе сделана брешь в старой гипотезе, позволяет нам надеяться, что наука скоро обратит в развалины все это здание.

Как мы сказали выше, Дейсман, видя в библейском языке ϰοινή, и притом в более близкой форме к разговорному языку, чем к литературному, основывает свои выводы главным образом на папирусах и надписях. На важность папирусов при изучении языка LXX указал еще Thiersch в 1841 г. (De Pentateuchi versione Alexandrina libri tres); пользовался ими и Winer в своей грамматике; но это были лишь слабые попытки; лишь в 90-х годах XIX века, благодаря тому, что наука обогатилась новыми находками папирусов в огромном количестве и их изданиями, на папирусы было обращено внимание ученых, и Дейсман первый сделал папирусы краеугольным камнем в изучении библейского языка.

Дейсман усиленно настаивает еще на необходимости при исследовании языка не представлять себе язык писаний Ветхого и Нового Заветов чем-то единым; напротив, необходимо прежде всего разграничить их на две большие категории – сочинений оригинальных, написанных прямо по-гречески, и переведенных с семитических оригиналов. Это деление не совпадает с делением на книги ветхозаветные и новозаветные, так как, с одной стороны, к памятникам переводным надо причислить первичные документы синоптических Евангелий и, может быть, кое-что из Апокалипсиса Иоанна, а к греческим оригиналам – многие из так называемых апокрифов Ветхого Завета. Эти группы очень сильно различаются между собой по характеру языка; для примера можно сравнить 2-е послание апостола Павла к Коринфянам с греческой Псалтирью. Оригинальные греческие сочинения суть памятники греческого языка, на котором действительно греки говорили, а в переводах – язык искусственный, книжный, сделанный для данного случая, подражающий в большей или меньшей степени, сознательно или бессознательно, особенностям чуждого ему оригинала; но эта зависимость от оригинала могла оказать влияние только на образование новых выражений, т.е. сочетаний слов, и на синтаксис, но никак не могла повести к сочинению новых слов, или к изменению значений старых слов, или на морфологию (но и в синтаксисе переводных сочинений, как мы говорили (с. 55), вовсе негреческих конструкций нет). Язык перевода LXX был настолько искусственным и далеким от живого, что даже чтение Торы каждую субботу на греческом языке в «рассеянии» и научное изучение труда LXX не могли дать ему жизни у слушателей и читателей, как показывает то ничтожное влияние, какое он оказал на язык апостола Павла и Филона. Всего лишь 2–3 оборота, обратившиеся в формулы, да несколько легко запечатлевающихся конструкций перешли в торжественный, архаизирующий религиозный язык.

Даже и внутри указанных двух больших групп есть заметные различия. Переводы сделаны не одной рукой и не по одинаковому методу: например, слова Христа в Евангелиях в общем переведены лучше, чем многие части LXX. Какое своеобразие язык Евангелия и посланий св. Иоанна представляет хотя бы по сравнению с посланием к Евреям! Таким образом, язык у разных писателей Ветхого и Нового Заветов различен – так же, как он различен у светских авторов. Мнение о том, что библейский язык представляет собой нечто единое, произошло оттого, что филологическую точку зрения смешивают с религиозной. С религиозно-исторической стороны священные тексты представляют, действительно, нечто единое, как документы и памятники двух фаз, которые не могут быть отделены одна от другой. Это бесспорно – так же, как и то, что мысли, понятия, дух греческого Ветхого и Нового Заветов родственны между собой и резко отличаются от верований греко-римского язычества. Но это единство их с религиозно-исторической точки зрения не дает нам права делать заключение и о единстве языка во всех ветхозаветных и новозаветных писаниях. Общее в их языке лишь то, что они почти все суть памятники позднейшего греческого языка, и притом, нелитературного.

Дополнение проф. Альберта Тумба к теории Ад. Дейсмана

Ясно, что для изучения библейского языка необходимо главным образом изучение разговорной ϰοινή. Мы уже говорили о том, что изучать ее можно как на основании древних памятников безыскусственной письменности (папирусов, надписей и др.), так еще и обходным путем–посредством заключения от теперешнего новогреческого языка к родоначальнику его – эллинистическому. На важность этого источника также и для изучения библейского языка указал проф. Albert Thumb в сочинениях: Die griechische Sprache im Zeitalter des Hellenismus (Strassburg, 1901. S. 123) и Die Sprachgeschichtliche Stellung des biblischen Griechisch в «Theologische Rundschau», V, 3 (за март 1902 г. S. 85–99), (переведено проф. Η. Н. Глубоковским в «Христианском Чтении» за 1902, № 7. С. 6–16, под заглавием «Греческий язык Библии» и пр.). Он доказывает свое мнение несколькими примерами. ’Όνομα в значении «лицо» (один из мнимых гебраизмов) – на самом деле есть принадлежность эллинистического языка: это доказывают не только папирусы, но и новогреческий язык, в котором употребляется слово (ὀ)νομάτοι в значении «лица». Значение слова νύμφη «невестка» при значении «невеста» Шмидель (Грамм., с. 27) выводит из еврейского kalläh, которое имеет оба эти значения; однако новогреческое νύφη «невеста», «молодая женщина», «невестка» доказывает, что и библейское νύμφη в значении «невестка» есть не гебраизм, а чисто греческое явление.

Говоры в библейском языке

А priori надо предположить, что в языке LXX мы имеем александрийский (египетский) говор эллинистического языка, а в языке писателей Нового Завета – говор палестинский или малоазийский. Но разница между этими говорами в ту эпоху могла быть лишь ничтожной: сколько-нибудь заметное деление общего языка на диалекты началось позже (см. выше, с. 20–22), а в ту эпоху ϰοινή была поразительно однообразна. Данное наблюдение очень поучительно для нас в методологическом отношении: через это, например, мы имеем право объяснять форму или значение слова у малоазийца апостола Павла на основании греческого текста из Египта. Решение вопроса о таком тонком диалектном различии между языком LXX и Нового Завета на основании рукописей невозможно: так как наши рукописи принадлежат к позднему сравнительно периоду, когда уже диалекты в ϰοινή обозначились яснее, то в рукописном предании Библии совсем нет единства; в каждой рукописи обнаруживается влияние позднейшего говора самого писца, времени и местности, где она возникла; а иногда, может быть, в рукописях первоначальные вульгаризмы исправлялись на основании грамматических правил аттического диалекта, когда вошел в большую моду аттикизм.

Общие выводы

Подведем итоги всему сказанному нами о библейском языке.

1) Язык LXX и Нового Завета в общем есть эллинистический в нелитературной его форме; насколько он близок к обыкновенному разговорному – сказать трудно; но так как всякий письменный язык отличается от разговорного, то надо думать, что библейский язык занимает положение среднее между ϰοινή литературной и разговорной.

2) Язык отдельных писаний Ветхого и Нового Заветов неодинаков: в переводных сочинениях он имеет семитизмы, попавшие из оригинала вследствие стремления переводчиков передавать текст буквально; в оригинальных сочинениях язык свободен от семитизмов, за исключением цитат или некоторых выражений, обратившихся в формулы, взятых из сочинений переводных. Но, кроме того, язык каждого писателя в отдельности имеет отличия от языка другого.

3) Как велико число семитизмов, нельзя определить с совершенной решительностью, отчасти потому, что понятие о семитизме точно не установлено, отчасти же потому, что эллинистический нелитературный язык недостаточно изучен.

4) «Иудейско-греческого диалекта», на котором будто бы говорили иудейские эллинисты, не существовало, равно как не было и специального «христианско-греческого языка».

* * *

6

«Общим языком» Вито, как и многие другие, называет литературную ϰοινή.

7

Под словом «гебраизм» понимают собственно гебраизмы, т.е. элементы древнееврейского языка, и арамеизмы, т.е. элементы арамейского языка; может быть, вернее было бы вместо слова «гебраизм» в широком смысле употреблять слово «семитизм».

8

Так же думает и Вито (col. 318): «Сразу греческий язык LXX-и по основе и форме должен был быть почти непонятен даже литературно образованному греку».

9

Ср. замечание Оригена (Field II, 803) о том, что LXX перевели одно место, sensum magis eloquii exponentes, quam verbum de verbo exprimentes [излагая больше смысл высказывания, чем выражая (его) слово за словом.] ( Ad. Deissmann. Bibelstudien. С. 150).

10

Об этом см. Ad. Deissmann еще в «Zeitschrift fur die neutestamentliche Wissenschaft», IV (1903), 3. S. 193–212 и cp.: P. Fiebig и G. Klein ibid., IV, 4. S. 341–343, 343–344; 5. Fraenkel ibid., V (1904), 3. S. 257–258, а также проф. a Bruston ibid., VII (1906), I. S. 77–81. – Я Я. Г.


Источник: Издательство московского подворья Свято-Троицкой Cергиевой Лавры. Москва 2013

Комментарии для сайта Cackle