VI. «Венок на могилу батюшки»

Слово на отпевании старца Варсонофия 6 апреля 1913 г.

Помню я, дорогой брат, Батюшка, как я вошёл в твою убогую келью в Скиту. Вся обстановка её состояла из деревянного стола, деревянного ложа без всякой подстилки; иконы и книги составляли единственное её украшение. Помню, как смиренно склонялся предо мною на колени этот почтенный, седовласый послушник, принимая моё благословение, – я тогда был иеромонахом.

Помню, с какой радостью говорил ты о Ските: «Мне здесь так нравится, так здесь хорошо и одного бы я желал, чтобы никогда отсюда никуда меня не переводили...»

Прошли годы, и вот тебя посылают на японскую войну священником при отряде Красного Креста. Проездом через Москву ты был у меня в Богоявленском монастыре и просил благословить тебя иконой св. великомученика Пантелеймона. И снова склонил ты предо мной свою седую голову, принимая благословение.

Ты жалел, что уезжаешь из Скита, но покорно подчинился воле Божией. «Что же, в Скиту нам приходится бороться с врагами во сто крат коварнее, хитрее и злее всяких японцев», – говорил ты, разумевая врагов нашего спасения.

Прошли годы войны и последовавших за нею событий 1905–1906 годов. Измученный тем, что пришлось пережить за это время, я уехал в Оптину на отдых – и здесь снова встретился с тобою. Сколько чудных вечеров провели мы в беседах! Какие ценные наставления ты мне делал, какие возвышенные речи вёл! Драгоценна была для меня твоя дружба, дорогой брат, Батюшка! И ещё прошло время, проведённое тобою в неусыпных трудах на благо порученных Богом тебе душ – и вот в конце твоей жизни пережил ты последнее испытание. Бог испытывал тебя, как некогда Авраама, и как от него Он потребовал принесения в жертву Себе единственного сына его, так и у тебя угодно было Богу взять любимейшее твоё чадо, твой чудный благоуханный Скит, который ты так благолепно украсил.

И поднялось против тебя целое море коварства, низкой злобы, клеветы и лжи – ты всё терпеливо вынес, безропотно отдавая себя в волю Божию, – и в конце всего оторвали тебя от возлюбленного тобою Скита, перевели в новое место.

Недешёвой ценой досталась тебе эта перемена. Надорвались силы, перегорели нервы, устало измученное сердце – и ты ушёл от нас, ушёл туда – к Богу. А мы... мы остались одни.

Возносился некогда на огненной колеснице к Богу пророк Илия, а ученик его Елисей смотрел на небо, взывая: «Отец мой! Отец мой!» Так и нам сегодня хочется воскликнуть: Отец наш! Отец наш! На кого ты нас оставил? Что же мы будем теперь делать? Что ты нас оставил сиротами? (Владыка замолчал и заплакал. Вся церковь рыдала и не сразу можно было продолжать.)

Низкий тебе поклон, дорогой брат, Батюшка, за твою любовь ко мне, за твои чудные беседы, за драгоценные наставления.

А ещё тебе земной поклон (Владыка поклонился земно гробу) за твоих духовных детей. Как пастырю, мне прекрасно известно, какое море скорбей, сомнений и греха окружает современное человечество; знаю я, что люди часто доходят до бездны отчаяния, до самоубийства, – и потому-то я знаю, как драгоценны в наше время именно старцы-руководители, подобные почившему Батюшке. В момент конечной гибели отчаявшемуся человеку является такой старец и говорит: «Погоди, не бойся, не приходи в отчаяние, ещё не всё потеряно, давай мне руку, я выведу тебя на дорогу, обопрись на меня, я поведу тебя, подниму твои скорби, помогу снова начать жизнь», – таким старцем был Батюшка: он жил скорбями своих детей и сгорел в скорбях.

К вам обращаюсь, братие этой обители, может быть, подчас он казался вам суровым, может быть, вы встречали с его стороны суровый взгляд, неласковое слово и считали его недобрым и суровым, – но, верьте мне, архипастырским словом своим я вас заверяю, что искренне любил он вас и всё делал, ища одного – вашего блага и спасения ваших душ.

Помолимся же о усопшем, да вселит его Господь во дворы Своя, а его молитвами и нас помилует!

Слово на сороковой день со дня блаженной кончины старца Варсонофия (10 мая 1913 г.)

Поминайте наставники ваша, иже

глаголаша вам слово Божие: ихже

взирающе на скончание жительства,

подражайте вере их.

(Евр. 13:7)

Исполнилось уже сорок дней, как батюшка Варсонофий почил о Господе.

За несколько дней до кончины своей он попросил окружавших его читать Св. Евангелие, которое и читалось почти беспрерывно до самой его кончины. Глубоко трогательна и назидательна была эта блаженная кончина Старца!

Казалось, что он спокойно уснул, и только прекратившееся дыхание обнаружило, что душа оставила тело. Господь послал Своему рабу блаженную тихую кончину после многотрудной жизни, которую батюшка Варсонофий прожил, как истинный христианин и истинный монах, в надежде на Бога и во всецелой преданности себя водительству благого и попечительного о всех человеках Промысла Божия. Поэтому, по слову Апостола, будем помнить и мы, как духовные чада почившего Старца, о его наставлениях, о его жизни и о его блаженной кончине. Будем помнить для того, чтобы, имея пред собою образ наставника, не потерять собранного из наставлений его сокровища.

Батюшка Варсонофий, поступив в Скит, прожил в нём 12 лет до поступления своего на общественное служение обители и народу. За это время, пользуясь благоразумно тишиной Скита и всеми его удобствами для внутренней духовной жизни, он прилежно читал писания св. Отцев, учивших иноческой жизни, и проникался их духом, познавая прочитанное на опыте своей собственной жизни и терпя многоразличные скорби, кои встречают всегда всякого инока, желающего жить истинно по-монашески, ибо враг спасения рода человеческого не дремлет, а яко лев рыкая, ходит, иский кого поглотити⁵²⁵. Но, памятуя евангельские слова: претерпевый же до конца, той спасен будет⁵²⁶, Батюшка смиренно терпел и, терпя, всё более и более преуспевал в духовной жизни, ибо «сколько может сердце вместить в перенесении скорбей, столько вмещает и благодати Божией»⁵²⁷. И когда духовно созрел настолько, что мог уже воспринять на себя служение словом, тогда по воле архипастыря и монастырского начальства, лучше же сказать – по воле Божией, батюшка Варсонофий был поставлен на свещник Церкви Христовой, да светит всем.

Ему вскоре одно за другим было вручено духовничество, старчество и скитоначальничество. Не искал и не желал Батюшка сего, даже, наоборот, не решался принять на себя это многотрудное бремя, понимая, что придётся расстаться с тишиной и безмолвием смиренной кельи, в коей он думал уже окончить дни своей жизни, и сознавая, какие ответственности и трудности лягут тогда на него. И только по долгу монашескому, за святое послушание, принял Батюшка на себя сей крест, который и нёс в течение 10 лет до самой своей кончины. Но неся это послушание, батюшка Варсонофий сохранил любовь свою к тихой смиренной жизни в уединённой келье и нередко высказывал близким своим духовным детям мысль, как бы, оставив всё и отказавшись от всех должностей, снова удалиться в простую братскую келейку и готовиться к смерти, плача о грехах.

Как трудно нести настоятельский крест, знают те, кто его нёс или несёт. Он настолько труден, что многие святые бежали и уклонялись от него, когда были призываемы на сие служение, хотя были обречены благодатию Божией, ибо они сознавали всю трудность и ответственность сего послушания и помнили слова Господа: Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою⁵²⁸. А потому, принимая на себя сей крест служения словом и настоятельства лишь за святое послушание, а не из каких-либо своих личных, честолюбивых целей и выгод, смотрели на себя, как на служителей и пастырей, коим поручено дело служения спасению словесных овец стада Христова, и знали, что за исполнение сего послушания им придётся воздать слово и получить достойную мзду на Страшном Суде Христовом. Если же сие служение так было трудно всегда, то теперь в особенности. Ибо на Церковь Христову сатана видимо восстаёт со всеми силами ада, и волки хищные шатаются разогнать словесных овец Христовых... Всё это глубоко понимал и сознавал батюшка Варсонофий, но именно это и заставило его стоять на том месте, где Господу благоугодно было его поставить. Пастырь добрый душу свою полагает за овцы, не оставляет их и не бежит от них, когда видит волка грядуща...⁵²⁹, ибо с него взыщется живот их; так говорил Батюшка и всеми силами своими, со всей любовью своей высокой души отдавался на служение ближним.

Если, по слову Апостола, обративый грешника от заблуждения пути его, спасет душу от смерти и покрыет множество грехов⁵³⁰, то сколь большей награды достоин тот, кто, может быть, целые сотни, если не тысячи, душ привёл ко Христу, кто не гнушался никаким грешником, даже, напротив, старался излить на него всю силу своей любви, дабы ею оторвать его от греха, дабы вырвать его из когтей сатаны, дабы возгреть в нём надежду спасения... И с какою благодарностью и благоговением будут хранить память о Старце те, кто бывал у Батюшки на исповеди.

Исповедь – это такое таинство, без коего не может совершиться спасение человека; ибо почти каждый человек по прошествии блаженных лет невинного младенчества уходит от благочестивой жизни, чувств и мыслей благодатных «на страну далече» и блуждает по распутьям мiра сего, сбившись с пути истинного и впадая в различные грехи и пороки. И так проходят нередко целые годы и даже десятки лет! Но вот человек как бы одумается, поймёт, что так жить нельзя, что такая жизнь – погибель, и начинает чувствовать потребность иной жизни, жизни по Богу, по совести. Но после столь долгого блуждания по распутьям греха человек теряет понятия истинные и правильные, а потому и не знает, как и с чего начать. Старается он своими силами поправить свою жизнь, но приходит в недоумение и уныние, видя, что ничего не успевает в своём намерении. Тогда благодать Божия приводит его к мысли, что, прежде всего, необходимо покаяться и покаянием положить начало и основание новой жизни. Покаяться – значит примириться с Богом и получить от Него прощение грехов.

Это и совершается в Церкви Христовой посредством исповеди, исповеди искренней, сердечной. Нужно приступить к ней с сознанием её необходимости, ибо исповедь есть духовный суд, на котором человеку дана Богом возможность оправдаться, если он не желает подпасть вечному осуждению на Страшном Суде Христовом. Ибо если мы сами себя осудили, то не будем осуждены там, где великое и нескончаемое осуждение. Правда, что человек, прежде, нежели дошёл до сознания такой необходимости исповеди, неоднократно бывал на ней. Но как бывал? Бывал или ради формы, или по обычаю, или другим причинам, исповедуя грехи не все, стыдясь сказать грехи наиболее тяжкие по ложному стыду или не понимая тяжести грехов, считая иногда даже смертные грехи невинной забавой. Конечно, при таких условиях исповедь теряла свою силу, ум человека не просвещался и тяжесть греховная продолжала лежать на душе человека ужасным гнётом. Но совсем иное совершается с человеком, который приступил к исповеди с сознанием своих грехов. Он чувствует после исповеди умиротворение совести, восприемлет надежду спасения, душа его как бы воскресает, пробуждается от тяжкого сна греховного, и он готов вступить на новый путь, путь угождения Богу.

Не все одинаково легко решаются приступить к исповеди со всею искренностью: во многих исповедь предваряется томительной борьбой, а иные даже не сознают всей необходимости исповеди. И вот для всех таких батюшка Варсонофий был незаменим. Он понимал всю силу исповеди и обращал на неё особенное внимание.

Ему дан был в этом особый дар от Бога. Душа кающегося грешника сразу располагалась к нему, чувствовала доверие, ибо Батюшка не отталкивал его, не гнушался им и, раскрывая пред ним же его собственную душу, помогал ему исповедовать свои грехи и обнажать свои греховные язвы, кои таил в душе своей, быть может, многие годы, нося в себе через это залог вечной смерти. Батюшка умел в одно и то же время и располагать человека к чистосердечной исповеди, и показывать ему всю тяжесть и безобразие грехов, и вливать в его душу надежду спасения. Властно было его слово, и наставления его неизгладимо впечатлялись в душе человека, ибо исходили из благодатного опыта и знания души человеческой со всеми её немощами и силами. Батюшка всякого приходящего к нему умел принять, выслушать и дать соответствующий совет и наставление, будучи умудрён от благодати Божией. И благодать эту, почивавшую на Старце, мог испытать всякий, кто приходил к нему как к старцу. А к старцу приходят не ради чего иного, как ради того, чтобы смирить своё мудрование и преломить свою злую волю, дабы сделать её покорной воле Божией. Здесь Батюшка являлся во всём величии старца. Даже внешний вид и обращение его производили сильное благотворное впечатление. Он готов был обласкать всякого, кто бы он ни был, и только лицемерия, самочиния, упорного непослушания и гордости не мог выносить. С такими людьми он обращался строго и даже сурово, ибо не мог потакать им, как начальник и старец.

И нельзя смущаться этой строгостью, ибо она согласна с законом духовным. Ибо так учили святые Отцы, например, преп. Иоанн Лествичник, преп. Марк Подвижник и другие. Даже в самом Евангелии наряду с обетованием всепрощения и блаженства произносятся строгие обличения и угрозы. Значит, одно другому не мешает: значит, и то и другое необходимо и согласуется с духом христианства. И несомненно, что дух Христов обитал в Старце и привлёк к нему толпы народа. Он стал известен по всей России, во всех слоях общества. Его старческое достоинство засвидетельствовали многие духовные лица, бывшие с ним в духовном общении и переписке и пользовавшиеся его наставлениями.

Многие называли его великим и богомудрым Старцем, испытавши на себе силу его богомудрых советов. Многие имели к Батюшке такую веру, что без всякого сомнения принимали его слова, и, действительно, ради таких простых сердец Господь так умудрял Старца, что через него изрекал волю Свою всесвятую. И слава о батюшке Варсонофии росла и росла, хотя сам он боялся сего и даже старался закрыться, по смирению считая себя грешником и прося своих духовных чад ничего о нём не говорить. Но светильник для того и был зажжён и поставлен на свещник, чтобы светить. И он светил всем нам при помощи благодати Божией, наставляя нас и руководя во спасение.

Будем же непрестанно молитвенно памятовать о Старце, платя за любовь любовью и питая надежду, что и за гробом не забудет он нас, как не забывал при жизни. Аминь.

Составлено о. Никоном (Беляевым).

Старец схиархимандрит Варсонофий, в мiру Павел Иванович Плиханков, из потомственных дворян, родился 5 июля 1845 года. По окончании образования в Полоцком кадетском корпусе он вступил на военную службу и дослужился уже до чина полковника оренбургского Казачьего войска в должности начальника мобилизационного отделения и старшего адъютанта Казанского военного округа; но духовное направление, привитое ему благочестивыми родителями ещё в детстве, получило перевес над всеми другими интересами, и он решил посвятить себя Богу. Слух о приснопамятном о. Амвросии привлёк его в Оптину; великий Старец, одобрив его намерение, благословил его вступить в обитель, и он принят был в число братства Предтеченского Скита той же Пустыни в декабре 1891 года. Три года, каждый вечер, ходил он для долгих бесед к приснопамятному старцу о. Анатолию, а затем к о. Иосифу. Первые двенадцать лет он занимался в уединённой келье под руководством старцев изучением церковно-аскетической литературы. Затем в 1903 году, будучи уже в сане иеромонаха, назначен был помощником Старца и духовником Амвросиевской женской пустыни и богомольцев.

В войну с Японией он был командирован на Дальний Восток для служения в лазаретах и госпиталях Красного Креста, за что награждён был наперсным крестом. По возвращении вновь определён был духовником. В 1906 году Высокопреосвященный Антоний, митрополит С.-Петербургский, вызывал его для высшего назначения, но Батюшка по смирению и любви к уединённой жизни уклонился от предложения Высокопреосвященного Владыки и остался в Оптиной, где в 1907 году назначен скитоначальником с возведением в сан игумена с награждением палицей. На этом посту ему открылось особенно широкое поприще для деятельности. На него возложено было духовное окормление как братства, так и всех посетителей, для чего он ежедневно принимал на устные беседы всякого рода лиц, с коими затем у него была ежедневная переписка, доходившая не менее чем до 4000 писем ежегодно. С кончиной приснопамятного о. протоиерея Иоанна Кронштадтского и старца о. Варнавы прилив богомольцев в Оптину заметно увеличился. Среди них было много лиц из высших классов, а также учащейся молодёжи обоего пола высших учебных заведений. Волнуемые различными чувствами, сбиваемые сомнениями, они прибегали к помощи и руководству старца Варсонофия и у него при содействии благодати Божией находили соответствующее врачевание.

Ещё задолго до его поступления в обитель Господь как бы приуготовлял его к подвигу старчества, о чём ясно свидетельствует резолюция преосвященного Вениамина, епископа Калужского и Боровского, в коей преосвященный приводит воспоминание о Старце как о человеке, известном ему своею аскетическою настроенностью ещё в бытность на военной службе.

За всё время пребывания своего в Оптиной Старец никогда не отлучался из обители и выезжал из неё только по послушанию; последний выезд его по послушанию был в 1910 году на станцию Астапово для обращения и напутствования графа Л.Н. Толстого, что, впрочем, как всем известно, не было допущено окружающими графа, к общему сожалению всех православных и прежде всего о. Варсонофия.

В марте 1912 г. неожиданно облетела братию весть о высшем назначении Батюшки. Трудно мирилась эта весть с мыслью о тяжести лишиться его, ещё труднее верилось в то, чтобы хилый Старец недуги коего возрастали всё более и более, покинул Оптину. А потому надежда, что Батюшка останется в Оптиной по-прежнему, не оставляла братство почти до самого праздника Пасхи. Но Старец явил себя адамантом иноческого служения; и вот братия узнала, что 2 апреля, в понедельник на Фоминой, он оставит обитель.

Прощание, со свойственным оптинцам смирением и скромностью, происходило после поздней Литургии в Казанском соборе, куда собралась вся братия монастыря во главе с о. архимандритом Ксенофонтом, а также сам старец Варсонофий и богомольцы. Был отслужен напутственный молебен, перед началом коего о. архимандрит Ксенофонт обратился к Старцу с нижеследующей прощальной речью:

Христос Воскресе!

Пресельник аз есмь у тебе, Господи,

и пришлец, якоже вси отцы мои.

(Пс. 38:13)

Думали ли вы, глубокочтимый о. игумен, что вам, почти прошедшему уже жизненный путь, приведётся расстаться с Оптиной, и именно тогда, когда вы всего более привязались к ней и, быть может, жизни вне Оптиной и не могли представить себе? Думал ли я расстаться когда-либо с вами и без вашей помощи и содействия руководить обителью? Но вот, как удар грома над головою, разразилась неожиданная весть о вашем назначении в другую обитель... Как всё непрочно, подумал я, и вспомнились мне по этому поводу слова Писания: Пресельник аз есмь у тебе и пришлец, якоже вси отцы мои⁵³¹. Да, воистину мы никогда не должны были забывать сего и, не видя ничего устойчивого здесь на земле, где всё – одна суета, нам следовало бы быть готовыми ко всем испытаниям и превратностям.

Взирая на вас, глубокочтимый о. игумен, я утешаю себя словами той же боговдохновенной Псалтири: От Господа стопы человеку исправляются, и пути его восхощет зело⁵³² и всё же не могу побороть скорбного чувства и гнетущей мысли о том, что вы оставляете меня и братию. С 1907 года вы разделяли со мною бремя настоятельства, при настоящих условиях особенно ответственное, и за это время значительно облегчали мне труды по управлению обителью. На моих глазах благоустроен вами, и внутренне и внешне, вверенный вам Скит и оставляется сейчас вами в цветущем состоянии; храмы, ризница, трапеза, библиотека, кельи, содержание и источники содержания – всё говорит в пользу вашего управления. Выражая вам за всё сие глубокую благодарность, не скрою от вас, что нелегко мне и очень прискорбно отпускать вас из обители. Вы знаете, и мне не забыть этого, чем вы были для меня в трудные минуты жизни и настоятельства, за последние годы особенно. Немногие знают вас так хорошо, как я, а потому и не могут по достоинству оценить вас и оттого в суждениях о вас впадают в прискорбные ошибки.

Вот первый приезд ваш в Оптину; стоит ваш образ отчётливо в глазах моих, как и тогда, когда я ещё был иеродиаконом. Это было в восьмидесятых годах; я был чередным, когда вы вошли в храм, в то время ещё в форме полковника. Не забуду, какое приятное впечатление произвели вы на меня в этот приезд, и это первое впечатление меня не обмануло.

Вступив в число послушников, а это было в 1891 году, вы оказались на высоте сознания предпринятого вами иноческого подвига, и это после блеска и рассеяния великосветской жизни. Помню я, на наших глазах это было, как преданны были вы старцу о. Анатолию, как пользовались его руководством в полном смирении, с отсечением своей воли. Исполняя волю его, вы приняли участие в оптинских печатных изданиях. Припоминается и то, какое усердие обнаружили вы в сооружении памятника на могиле о. Амвросия. В конце искуса, будучи представленным к пострижению, вы не задумались пред лишением пенсии, в чём обнаружилось ваше бескорыстие. Мои воспоминания о вашем духовном росте на моих глазах, под опытным руководством Оптинских старцев, не имеют и тени пристрастия. В доказательство чего я позволю себе привести отзыв о вас преосвященного Вениамина: «Указанный послушник Павел Иванович Плиханков, – писал Владыка, – лично мне известен своей религиозною настроенностью и стремлением к аскетической жизни ещё с того времени, когда я был в г. Казани священником, а он – полковником». У всех ещё на памяти ваша строго уединённая жизнь в Скиту и усердное в течение двенадцати лет изучение святоотеческих и аскетических творений. Никто, конечно, не забыл, как командированы были вы на Дальний Восток в последнюю войну, как вам было тяжело уезжать от нас, и как вы с честью, достойно имени Оптиной, несли возложенное на вас послушание. Затем, когда вызывались вы для высшего назначения, особенно обнаружилась ваша искренняя любовь к Оптиной, пребывание и служение в коей вы предпочли всему остальному. И вот, наконец, – ваше старчество и духовничество.

Казалось бы по всем соображениям, что здесь, в Оптиной, где вы так много потрудились, вам бы и успокоиться. Но Господь, от Него же стопы человеку исправляются⁵³³, предназначил вам иное поприще жизни и деятельности. И вот новый жребий служения, более высокого и почётного, падает на нас, и падает совершенно внезапно, дабы и вы, и я, в покорности и со смирением, каким учили нас наши приснопамятные старцы, могли от всего сердца безропотно сказать: «Странник и пришлец я у Тебя, Господи!»

Бог да укрепит вас на новом подвиге более широкого и благоплодного служения! Обоюдную скорбь нашу, по завету старческому, мы знаем с вами, чем утолить: помолитесь обо мне, о братии, а мы о вас. Ещё раз приношу вам искреннюю благодарность свою и от лица собора старшей братии, и Господь да наградит вас за ваше ревностное и многоплодное служение Святой Церкви в лютое для неё время, если не в сей, то в жизни будущей. Аминь.

* * *

На эту речь Старец ответил со своей стороны кратким словом, в коем отнёс всё совершённое им на пользу обители к вседействующей благодати Божией: «Утешаю и ободряю себя, – сказал он между прочим, – тою мыслию, что Господь не только деяния приемлет, но и намерения целует, намерения же у меня были самые добрые: много и очень много хотелось бы мне послужить для вас, отцы и братия, и для всей обители, и если в чём не успел, то прошу покрыть мою немощь снисхождением... Грустно и тяжело мне расставаться с вами, но, видимо, так угодно Богу, от Него же стопы человеку исправляются; тщуся не забывать и того, что не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем⁵³⁴. Слабы уже силы и многи немощи мои, но я подкрепляюсь верою в благодать Божию, «оскудевающая восполняющую», неразлучна со мною и надежда, что и на сей раз не оставит меня Господь Своею милостью, как и тогда, когда я расставался с вами, уезжая на Дальний Восток, – для чего усердно прошу молитв ваших, досточтимый о. архимандрит, и ваших, дорогие отцы и братия, всех без исключения... Благодать и мир, и любы Божия да пребудут со всеми вами...»

В конце молебна ризничный и духовник богомольцев, он же духовник и самого Старца, иеромонах о. Феодосий, ныне скитоначальник и временный заместитель настоятеля Пустыни, с благословения настоятеля произнёс от лица всего братства обители нижеследующее прощальное слово:

Ваше Высокопреподобие, всечестный о. игумен, досточтимый наш Старец и отец духовный!

Христос Воскресе!

От избытка сердца уста глаголют⁵³⁵.

Сердце преисполнено, слово невольно просится на язык. Благослови нас и на сей раз, как ты благословлял на всякое дело благое: дай благословение сему слову, слову от искреннего сердца, прощальному слову твоих духовных детей и словесных овец. С пасхальными светлыми и радостными песнями провожаем мы тебя на место твоего нового служения. Богу угодно, чтобы светильник, воссиявший среди нас, засиял ещё ярче, и вот Он из скромной Пустыни изъемлет тебя и ставит на более высокой свещнице, на более видном и открытом месте, в виду самой первопрестольной столицы. На тебя возлагается высшее назначение, достойные седины твои украшаются знаком высшего церковного отличия, тебе открывается более широкое поприще для духовной деятельности, где ещё в большем объёме развернёшь ты свои необычные духовные силы. Ты покидаешь нас в пору твоего духовного расцвета, в особенно трудное для нас время, покидаешь тогда, когда ты всего более нужен нам и в таком деле, важнее коего нет другого на свете: ты оставляешь нас без твоего руководства в деле спасения души и подготовления к вечности.

И вот, тебя более не будет среди нас, а мы так сроднились с тобою, привязались к тебе и считали своим навсегда; нам и на мысль не приходило, чтобы ты когда-либо оставил нас. Горькое прощание, прискорбное расставание, прискорбная неведомая разлука! В эти светлые, торжественные дни мы радовались и духовно ликовали во псалмех и пениих и песнех духовных, воспевающе и поюще в сердцах наших Господеви⁵³⁶. Забылась как будто на время вообще всякая скорбь. Мысль о Воскресшем Господе и отрадное чувство в надежде на совоскресение с Ним в живот вечный – вот что нас радовало и занимало. То же чувство светлой радости и торжества Православия в Воскресении Христовом видимо наполняло и твоё сердце, когда мы по обычаю собрались в Светлый день к тебе с приветствием. При виде твоего бодрого и жизнерадостного с весёлою улыбкой лица как-то не хотелось думать, что близится расставание. Помнится, что мы так же благодушно выслушали твои слова, как ты сказал их: «В гостях хорошо, – привёл ты русскую пословицу, – а дома ещё лучше; так и я, хотя и уезжаю, но представляю, что еду в гости, а домом всё-таки считаю и буду считать Оптину». И мысль о том, что лишимся тебя, ещё более отдалялась в нашем сознании. Но иное человеческое и иное Божие. И вот, о чём не хотели мы думать, настало. Трудно верится, что в последний раз пришёл ты преподать нам отеческое наставление и благословить нас. Не сразу вникнешь и по достоинству оценишь совершающееся. Как будто всё ещё по-старому: ты ещё в общении с нами, и как будто ему ничто не грозит, и, однако же, вот такого общения более уже не будет. И невольно воскресает в памяти всё, что было в этом общении.

И прежде всего приходят мне на мысль слова Спасителя: Оставите детей приходити ко Мне и не браните им⁵³⁷. Ни престарелый возраст, ни недуг, ни многочисленность занятий, соединённых с многотрудным служением в должности настоятели и отца духовного, не отнимали тебя у нас, и ты был верным последователем оных слов Господа: Оставите детей приходити ко Мне... Трогательное и назидательное зрелище было, когда ты в определённые дни выходил к нам, своим духовным детям, преподавать назидание и благословение; поучительно было несколько ранее прийти и побыть в исполненной неземного мира и благолепия келье в ожидании твоего появления, когда, бывало, сосредоточиваешь все мысли на силе и значении твоего общения с нами и весь погружаешься в молитву, да озарит чрез тебя благодать Божия обуреваемую искуплениями душу. Отрадно и радостно затем было видеть Старца, убелённого сединою, с евангельскою простотой, детской кротостью и доверчивостью беседующего со своими богодарованными детьми; ещё трогательнее было так называемое общее благословение. Посему, радуясь за твоих новых духовных детей, приобретающих в лице твоём истинного отца и пастыря, мы сами преисполняемся печали.

«Мир вам» – сии слова Воскресшего Господа не один раз раздавались в истекшую Пасхальную седмицу. Ему подражал и ты, отец наш духовный, во всей твоей деятельности на нашу пользу душевную. Но особенно памятными в сем отношении будут для нас твои посещения нас в самой обители, когда ты в течение некоторого времени ежедневно посвящал нам вечерние часы после вечерней молитвы на душеспасительные беседы. Как просты и в то же время глубоки, и какою теплотой проникнуты были эти беседы, в коих ты поучал, как стяжать мир Божий в сердце; как нужно более всего стремиться жить в мире с Господом, ближними и со своею совестью; как необходимо употребить все усилия приобрести живую веру во Христа, и горячею любовью к Нему непрестанно возгревать своё сердце, чтобы ещё здесь на земле положить начало Царству Христову в душе. Сколько тогда проливалось на нас духовной силы и мудрости! Едва ли был тогда хотя один из нас, кто бы не испытал на себе действия сладостных увещаний и не уходил бы умиротворённым в свою келью, чтобы с обновлёнными, обвеянными духом Христовым любви и мира силами встать на прерванный или поколебавшийся подвиг, на оставленное или пренебрежённое послушание. Благие плоды такого общения неисчислимы, они всегда будут в памяти и никогда не забудутся.

Мир оставляю вам, мир Мой даю вам⁵³⁸, – вот что завещал нам Спаситель. Пусть же миром Христовым проникается и прощание наше; да обымет мир сей сердца всех, кто бы и в какой степени духовного отношения к тебе ни стоял. Там нет искренней веры в Воскресшего, где одними только устами оглашается песнь «Воскресения день»⁵³⁹, там нет мира, где без сердечного участия поётся: «И ненавидящим нас простим вся Воскресением»⁵⁴⁰. Итак, во имя Христово «обымем друг друга», и в полноте мира и любви, все совокупно, от первого до последнего из братии, с миром проводим проповедника мира на новые подвиги мира. Усердно помолимся Господу, да оградит Он миром исхождение твоё, как благословил им вхождение твоё. Помолись и ты о нас, да не лишит и нас Господь с твоим отшествием Своего мира, коим доселе жила и сейчас жива наша обитель.

Ещё тяжелее нам расставаться с тобою, когда мы вспоминаем, что ты был нашим старцем. И с твоим исшествием из духовного фундамента обители как бы изъемлется один из основных камней. Преемник приснопамятных Оптинских старцев, ты был верным истолкователем их заветов. Доселе все твои великие предшественники до конца несли в стенах сей обители свой высокий подвиг старчества и опочили в её недрах; тебе же судил Господь иной жребий...

Знаем и верим, что тяжкое, неудобоносимое по современным условиям спасения нёс ты иго. В наше скудное духовными людьми время немногие проникают в сие премудрое дело, и те, кому оно открыто, только те поймут и оценят, чего они в твоём лице лишаются. И строгость аскетической жизни, при настоящих условиях жизни едва доступная, и просвещённый знаниями ум, и богатые дарования, и знание душ человеческих, и различение оружия вражеского, и духовный опыт, и даже, что всего дороже, – дар рассуждения, – всё, что влекло к тебе души людей, отдавших себя не за страх, а за совесть твоему духовному водительству, все эти дарования Божии имел ты для нашей пользы и окормления и ныне уносишь их с собою, уходя в иное место, к иным людям.

Неизгладимыми должны остаться в нашей памяти твои заветы: чистою хранить совесть в отношении к Богу, братии и в келье; не оставлять ни на минуту мысленной брани: никогда не прерывать Иисусовой молитвы, для чего прежде всего неопустительно исполнять келейное правило, всячески избегая при этом празднословия и свободного общения с братней: не роптать на монастырские порядки, но за всё благодарить Бога и считать себя ничего не достойными; с возрастающим усердием и любовью нести и оказывать всякое послушание настоятелю и старшей братии; без благословения отца духовного ничего не делать и не осуществлять никакого намерения; особенно же опасным почитать для себя осуждение старших и самовольное, без благословения, оставление обители, твёрдо помня и никогда не забывая, что пребывание в Оптиной – это величайшая милость Божия, которую, безусловно, необходимо заслужить жизнью, соответственной заветам великих старцев, в Оптиной почивающих.

Запечатлеется навсегда в уме и сердце и отдельная исповедь, коей удостаивались весьма многие – исповедь особенная, продолжительная, в коей ты исследовал все изгибы и тайники души человеческой, исповедь, без преувеличения, перерождавшая каявшегося. Как все вообще у тебя окормлявшиеся, так эти наипаче обязанными тебе будут считать себя до гроба, и имя твоё будет у них одним из первых на молитве. Усердная будет со стороны таких лиц молитва, да будет временным твоё отсюда отбытие, да обратит его Господь в душеспасительное путешествие и снова да возвратит тебя на место оставляемого тобою служения, в Оптину, в коей ты полагал начало.

Помоги тебе Господи в твоём новом служении. Братская любовь о Христе Иисусе снова побуждает нас радоваться за собратьев, к коим направляет Он ныне стопы твои; ещё более примирила бы нас с твоим отшествием утешительная весть о том, что они так же полюбили, почитают и преданы тебе, как любили, чтили и были преданы тебе мы, духовные твои дети – братия Оптиной Пустыни. Чем мы воздадим тебе на прощание за все твои труды? Как их оценим, и какое слово благодарности будет равноценно им? А мы ещё не упомянули здесь о твоей начальнической деятельности в любимом тобою Скиту, о его благоустроении и окормлении тобою и простого народа, и образованных классов, о расположении к Церкви интеллигенции, о привлечении в Пустынь богомольцев и об обширной, по примеру приснопамятных старцев, переписке...

Такова была деятельность твоя на пользу Оптиной. И такого-то неутомимого труженика лишаемся мы, насельники Оптиной, в нынешние тяжкие дни нового лихолетья, когда потрясаются основы Церкви и государства, когда семитысячелетний враг стоит во всеоружии всех своих сил, и когда борьба с ним особенно трудна и требует особого искусства и опытного руководства. Дары духовные скудеют, ряды борцов редеют, пастыри одни за другим уходят или разъединяются со своим стадом, вот как ныне с тобою мы, в течение одного только года теряющие сразу двух старцев. Ужели сбывается по грехам нашим и на нас грозное слово Божие: Поражу пастыря, и разыдутся овцы стада⁵⁴¹?

Где же и в чём искать нам средства к умиротворению душевному в столь тяжких скорбях и предстоящих грозных испытаниях? Ты, духовный кормчий наш лучше нас знаешь и не откажешь нам указать путь, коим бы мы безошибочно шествовали к своей цели и без тебя так же, как и при тебе... Ошибёмся ли мы, если скажем, что в нашей возможности остаётся одно средство, один путь – это следовать заветам прежде почивших старцев и твоим и молиться. Молись о нас, о нашем благоустроении и умиротворении без тебя, а мы будем молиться о тебе. Мы видим, что и тебе не менее прискорбно расставаться с нами и любимым твоим детищем – Скитом. Эта взаимная скорбь ещё теснее сближает нас, давая место подкреплению в уповании на слово Божие, одобрительно и утешительно вещающее: Близ Господь сокрушённых сердцем. В мiре скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мiр⁵⁴². Аминь.

После «многолетия» о. архимандрит преподнёс Старцу икону Казанской Божией Матери в сребро-позлащённом окладе, прося принять её в знак постоянного молитвенного общения и напоминания о себе, братстве и обители. Вслед за сим вся братия один за одним стали подходить под благословение. Приближаясь к Старцу, все по обычаю, искони установившемуся в Пустыни, падали на колени, у многих заметны были слёзы. Трогательно было последнее благословение Старца. Нетрудно было видеть, как горячо любила и глубоко предана была Старцу братия, и как тяжело было для неё расставание. Храм огласился рыданиями, когда двинулся к выходу Старец... В молитвенное напоминание о себе Старец благословил всю братию образками...

Грустью и скорбью веяло на сей раз в обители: все были как-то непривычно сосредоточены в себе, ходили с опущенными вниз лицами, словно чего-то дорогого и самого необходимого лишалась Оптина... Для всех было очевидно, что Пустынь в лице старца Варсонофия понесла великую потерю, в переживаемое время особенно чувствительную. Но неложно слово Божие: Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь⁵⁴³. Еже молитвами пречистыя Богородицы и старцев буди, буди.

Возведение его в сан архимандрита. Отъезд в Старо-Голутвин монастырь и вступление в должность настоятеля

Утром 3 апреля поезд Московско-Киево-Воронежской железной Дороги, которым ехал Батюшка, остановился у станции «Москва». Был 9-й час в начале. Выйдя из вагона. Батюшка прямо направился в Богоявленский монастырь к преосвященному Трифону, у которого встретил сердечный, радушный приём. Зайдя в соборный храм обители и помолившись, Батюшка пошёл в Иверскую часовню для поклонения чудотворному образу Божией Матери, который особенно чтил. В тот же день он посетил часовню св. великомученика Пантелеймона, а на следующий, 4 апреля, отстояв в Богоявленском монастыре утреню, раннюю обедню и панихиду по старце иеросхимонахе Иосифе (то был день Ангела приснопамятного Старца), Батюшка отправился для поклонения св. мощам чудотворцев Московских и другим святыням Кремля.

Всюду народ толпился вокруг Старца, все наперерыв стремились принять его благословение; среди народа было много его духовных детей, которые не отходили от Старца. Необычное зрелище представлял собой во все дни пребывания Батюшки в Москве Богоявленский монастырь: целый день народ неудержимо шёл к келье, где остановился Старец, чтобы принять хоть одно только благословение его, увидеть его святолепное лицо и облобызать его преподобную руку.

4 апреля владыка митрополит Владимир поручил преосвященному Трифону возвести Батюшку в сан архимандрита немедля, что владыка Трифон и исполнил на следующий же день. Это явилось почти для всех приятной неожиданностью, так как ещё накануне до 9 часов вечера никто не знал о времени торжества возведения Старца в сан архимандрита.

В 9 часов утра 5 апреля раздался обычный благовест с колокольни Богоявленского монастыря. Ничто по внешности не говорило об имеющем свершиться торжестве, однако храм был переполнен богомольцами, что и было подчёркнуто в речи преосвященным Трифоном, сказавшим: «Вижу в этом многолюдстве залог успеха твоей деятельности на новом месте». Сам владыка Трифон не служил: он, облачившись в мантию, омофор и митру, стоял на кафедре лишь до малого входа, за которым и возложил архимандричий крест и митру на Батюшку. В храме воцарилась мёртвая тишина, и лишь торжественно звучали слова молитв возведения, в ответ которым гремело с клиросов «аксиос». Далее Божественная литургия следовала обычно, совершаемая Батюшкою соборно. После отпуста владыка Трифон вышел на амвон, держа в руке свой посох, но без сулка⁵⁴⁴.

Благословив Батюшку облечься в архимандричью мантию, Владыка начал речь. Указав на то, что ему в первый раз приходится быть совершителем такого необычного чинопоследования, необычного не по существу, а потому, что лицо, над которым оно совершается, слишком из ряда вон выходящее, Владыка сказал: «Я привык окормлять приходящих в сей Храм лишь словесным млеком, но ты требуешь твёрдой пищи, которой я не имею; потому не слово назидания намереваюсь я сказать тебе, но только хочу выразить, те чувства, которыми переполняется душа моя в эту священную минуту...» Затем Преосвященный вспомнил своё первое знакомство с Батюшкой, свои беседы с ним, кратко раскрыл, насколько знал, всю батюшкину жизнь в Скиту, помянул о скорбях его, особенно за последнее время, кончая последнею великою скорбью – разлукою с блаженным, благоухающим, раеподобным Скитом и переводом «на страну далече» в чуждый, неведомый Голутвин. Но что делать – от Господа стопы человека исправляются. Этот текст Владыка много раз повторял в своей речи. Выразив в заключение уверенность, что на новом месте служение Батюшки будет ещё благоплоднее, Владыка вручил Батюшке свой посох, произнося при этом слова вручения: «Приими сей жезл, имже паси словесныя овцы...»

Речь эта неоднократно прерывалась плачем присутствующих. Тут же Владыка благословил нового священноархимандрита двумя иконами Спасителя (одною от себя лично, другою от лица духовных чад Батюшки) и просил благословить собравшийся народ общим и отдельным благословением каждого.

В тот же день Батюшка был у владыки митрополита Владимира и просил благословения на настоятельство.

6 апреля, поездом в 9 часов утра, Батюшка с благочинным монастырей о. архимандритом Валентином выехал в свой новый монастырь.

Был второй час дня, когда поезд подъезжал к станции Голутвин. Батюшку и о. благочинного уже ждали монастырские экипажи, в которых сейчас же они и отправились в монастырь. Издали уже начал раздаваться гул колоколов Старо-Голутвина монастыря, а затем открылся и вид на него: Батюшка пророчески сказал: «Отсюда предстану пред Господа». Подъехали ко вратам обители. Встреченный всею братиею её, Батюшка облёкся в архимандричью свою мантию, приложился ко кресту и, взяв посох, пошёл во главе всех священнослужителей монастыря в соборный храм. Здесь была отслужена лития, во время которой Батюшка прикладывался ко св. престолу, местным иконам и чудотворному образу преп. Сергия, покровителя Старо-Голутвина монастыря.

Затем о. благочинный возвёл Батюшку на настоятельское место, и вся братия по очереди подошла под благословение. Благословив всех, Батюшка в сопровождении братии прошёл тёплым ходом в настоятельские покой, где, после пения тропаря и кондака Богоявлению Господню и «многолетия», принял поднесённый ему братством образ преп. Сергия и произнёс краткое слово, в котором, сказав, что вся его деятельность будет основана на любви, как залоге мира, и вся ею одной проникнута, взаимно просил и братию покрывать любовью недостатки его управления и его немощи, а также просил общих святых молитв. Затем началась проверка и принятие Батюшкою монастырского капитала и наличных сумм. По окончании этой тягостной, но необходимой процедуры, была предложена собравшимся вечеря любви, после которой о. благочинный отбыл в Москву, а Батюшка начал приводить в порядок свои кельи, в которых ему суждено было Богом прожить ровно год.

Здесь нелишне упомянуть, что Батюшка придавал большое значение тому обстоятельству, что ему пришлось быть настоятелем обители, основанной преподобным Сергием, Радонежским чудотворцем, в день памяти которого, 5 июля, он родился и которому всегда молился с детских лет. Также Батюшка очень утешался тем, что он принял настоятельский посох именно Старо-Голутвина монастыря, где в течение 500 лет благоговейно сохраняется посох великого чудотворца Сергия, оставленный им своему ученику преп. Григорию, голутвинскому игумену, в залог постоянной своей помощи ему и преемникам его в трудах настоятельства.

По приезде в Голутвин Батюшка немедленно, со свойственной ему ревностью и энергией принялся за свои новые настоятельские труды, заботясь о внешнем и внутреннем благоустроении обители. Об этой деятельности Батюшки в Голутвине трудно говорить в немногих словах, но, если Господь благословит, она будет подробно рассмотрена в полном жизнеописании Старца. Однако нельзя умолчать и сейчас, что труды Батюшки в Голутвине были чрезвычайно велики и сопряжены с большими скорбями... Силы Старца видимо ослабели; но несмотря на это, он, не покладая рук, трудился на пользу вверенной ему Богом обители и духовной своей паствы.

Начал Батюшка с внешности: потребовал, чтобы никто без благословения не отлучался из обители, потребовал опрятности в одежде, неопустительного хождения к утрене, чему сам первый показывал пример и пр. Но Батюшка умел не только требовать, он неподражаем был и в утешении братии. Все скорбящие, все, в чём бы то ни было нуждавшиеся, нашли в нём заботливого, любящего отца. Была улучшена и общая братская трапеза и доведена до высокой степени. Монастырь видимо весь оживился, тем более что искренно желавшие спасаться под батюшкиным руководством отовсюду стали стекаться в Голутвин.

Братство всё более и более обновлялось, и если некоторые старались по своим понятиям о монашестве сделать лишь внешнего человека монахом, то другие, проникнувшись батюшкиными наставлениями, принялись за обновление внутреннего своего человека. Но, конечно, что последнее не есть дело одного года, а иногда многих десятков лет, Батюшка же прожил в Голутвине ровно год. Поэтому он мог облагообразить лишь внешность голутвинских иноков, приучив их к благочинию в трапезе и вне келий, к исполнению уставов и безропотному несению послушаний; внутреннему же обновлению он положил лишь начало и основание, верим, что во многих уже вовеки незыблемое.

Слух о великом Старце быстро облетел всю округу, пошёл народ, потекли и пожертвования, с помощью которых Батюшка только и мог сделать то, что сделал: с наступлением лета начался капитальный ремонт всего монастыря, потребовавший многотысячных расходов, но Господь видимо помогал Батюшке. Весь монастырь был помыт, перекрашен, прочищен, отремонтирован заново. Одним из главных памятников такой батюшкиной деятельности в Голутвине осталось художественной работы металлическое вызолоченное облачение престола главного собора, стоившее 1.650 рублей. И поистине можно удивляться, как у Старца хватало сил. Ведь нужно принять во внимание, что у него была громадная переписка с духовными детьми, а с обеда до позднего вечера был приём народа, который шёл и ехал к нему со всех сторон России.

Аще изведеши честное от недостойнаго, яко уста Моя будеши⁵⁴⁵, – говорит Господь через пророка, и эти слова как нельзя лучше относятся к Батюшке. Как часто в самом отчаянном грешнике, упавшем до последней степени греховности, богомудрый Старец умел находить и открывать загрязнённый и потускневший образ Божий и показывать человеку, в глубине души помышлявшему о себе как навеки погибшем, его же собственную богоподобную душу со всеми дивными её силами и свойствами, дарованными Творцом. Как изумлённый, смотрел несчастный на кротко улыбавшегося Старца, и вдруг слёзы градом начинали сыпаться из его глаз. Он рыдал о том, что так долго блуждал по распутьям греха, так долго оскорблял и прогневлял долготерпение Божие, так безумно сам лишал себя божественной жизни и медленно ядом греха отравлял всё существо своё. А Батюшка, положив руку на голову его, тихо шептал слова наставления, от которых кающийся весь воспламенялся желанием истинной жизни в Боге и решимостью бороться с грехом до последнего издыхания.

Поистине для верующих уста Батюшки были устами Божиими. И как много среди духовных чад Старца было таких спасённых им из самых челюстей ада! Когда владыка Трифон в своём надгробном слове Батюшке кратко упомянул об этом, какой вопль скорби вырвался из сердец сотни предстоявших и не могших удержаться от рыданий в своём великом горе! Вот один из массы подобных случаев. Одна особа дошла до отчаянного состояния и уже решилась наложить на себя руки. Но вот мелькает у неё мысль: напишу старцу Варсонофию, а там и покончу все жизненные счёты. Написала. Ждёт день, ждёт другой... третий – ответа нет. Она запирается в комнате... Берёт револьвер, уже трогает курок, как вдруг звонок... Вздрогнув, она опускает смертоносное орудие... Минута колебания... Положив револьвер, она выходит к двери и... видит письмо от Батюшки. Бессильно опустившись на стул, она дрожащими руками рвёт конверт... Читает... и, рыдая, падает на колени пред образами. Письмо Старца перевернуло всю её душу. Бессмертная богоподобная душа её была спасена для таинственной блаженной вечности. Всех подобных случаев нет возможности передать, но каждодневно в тишине батюшкиной моленной сколько совершалось таких обращений к Богу, сколько дивных рождений в новую жизнь в Боге, скольким живым пленникам ада возвращалась свобода чад Божиих! У Батюшки был характер, несколько сходный с характером великих Оптинских старцев Льва и Анатолия: неподкупная справедливость, простота и прямота его были нестерпимы для всех гордецов, самочинников и не сознающихся грешников; он сам не мог лукавить и ни в ком не выносил двоедушия. Это был истинный израильтянин, в немже льсти несть⁵⁴⁶.

Но удел всех праведников – скорби и гонения. Этого удела не избежал и Батюшка, достигший в высокую меру праведности сокровенным иноческим деланием, которого он никому не открывал, кроме наставников своих, старцев иеросхимонахов Анатолия и Иосифа. Только малая крупица этого духовного сокровища сохранилась в его келейных записях, из которых Батюшка бо́льшую часть уничтожил ещё при жизни. Собирая от этих драгоценных крупиц, аще Господь благословит, постараемся со временем составить цельный, величественный, духовно прекрасный облик души великого Старца.

Подача им прошения об увольнении на покой. Блаженная кончина

Между тем как православный верующий народ стекался к Старцу за получением облегчения не только душевных, но и телесных недугов, самого Батюшку подтачивал в это время лютый недуг. Давно уже, свыше 20 лет, напал он на Батюшку и с тех пор не оставлял его до гроба. Даже, вернее сказать, не одна болезнь была у Батюшки, но несколько, только все принадлежавшие к разряду желудочных и кишечных. Несомненно, что и нервы играли в этой болезни немалую роль. Непрестанные батюшкины заботы в Голутвине, многочисленные огорчения, переутомления и часто совершенное изнеможение в непосильных трудах с каждым днём усиливали его недуг.

Кое-как Батюшка перемогался ещё весь 1912 год, но с самого же начала 1913 года начал быстро слабеть. Началось с простуды во время великого водосвятия в Крещенский сочельник, когда он сразу почувствовал себя очень плохо. С этого времени желудок Старца совершенно отказался переваривать пищу, хотя и принимавшуюся им в самом ничтожном количестве. Она вся целиком оставалась в желудке и кишках, которые очищались, да и то не вполне, лишь после приёма сильнодействующих слабительных. Так прошёл весь январь. В начале февраля Батюшка, несмотря на слабость свою, предпринял поездку в Москву по делам обители. В Москве Батюшка вдруг почувствовал себя так плохо, что быстро поспешил возвратиться к Голутвин, даже не выполнив и половины намеченной программы дел. Однако, возвратившись в свою обитель, Батюшка не прекратил приёма народа, хотя силы его с каждым днём заметно падали. В средних числах февраля он слёг и 15 числа исповедовался, приобщился Святых Таин, а затем выразил усердное желание пособороваться.

Окружавшие стали опасаться за его жизнь, но Господь сохранил её ещё на полтора месяца; он встал и опять, вступил в свой подвиг служения страждущим. 21 февраля, по приглашению коломенского духовенства, Батюшка совершал торжественное богослужение в коломенском кафедральном соборе по случаю празднования 300-летия царствования Дома Романовых.

Минул февраль и первые числа марта. Батюшка уже почти ничего не вкушал. 9 марта, во время всенощного бдения (была суббота) он почувствовал себя очень плохо и в церковь не вышел, в воскресенье затем не служил. 12 марта Батюшка написал начальнику скита Оптиной Пустыни иеромонаху Феодосию собственноручно целое большое письмо, в котором, между прочим, сообщил следующее: «В минуты скорбных дум по поводу разных тягот уношусь мысленно в милую Оптину, в родимый Скит...» Затем, выражая желание возвратиться в Скит, писал: «Быть может, Господь сподобит меня затвориться в нём и подготовиться к смерти, которая видимо приближается; ...останавливаюсь пока на решении: ожидать ясного указания воли Божией...»

Народ, однако, Батюшка принимал до среды, 13 марта, включительно. Вечером в среду он по обычаю готовился идти к утрене в церковь в 12 часов ночи, но болезнь его настолько усилилась, что немедленно был приглашён духовник, который тут же исповедал и причастил Батюшку запасными Святыми Дарами. С этого дня и до самой своей блаженной кончины Старец почти ежедневно приобщался Святых Христовых Таин и не принимал решительно никакой пищи и пития в буквальном смысле. Пригласили фельдшера, а в субботу, 16 марта, прибыл из Москвы доктор, который определил паралич кишок и прописал курс лечения, но Батюшка наотрез отказался, предавшись совершенно в волю Божию и отвергнув все медицинские средства и все доводы человеческого разума. Тут же Батюшка велел пригласить всю братию для прощания с собою, и всех благословлял образками. Также были допущены духовные дети Старца и народ. 17 марта было написано келейное духовное завещание. Затем 22 марта Батюшка послал митрополиту Московскому Макарию прошение следующего содержания:

«Коленопреклоненно испрашиваю, как милости, ходатайства Вашего Высокопреосвященства пред Святейшим правительствующим Синодом об увольнении меня от занимаемой мною должности настоятеля Коломенского Старо-Голутвина монастыря и о перемещении меня в число братии скита Козельской Введенской Оптиной Пустыни, где я полагал начало иноческой жизни и прожил более 20 лет. Побуждает меня к такому прошению, с одной стороны, ответственность, труды и обязанности настоятельские, а с другой стороны – бесчисленные немощи мои душевные и телесные, по которым не могу я достойно нести обязанности эти. Принял я бремя настоятельства, как тяжкий ярем, принял за послушание только, так же, как и в 1905 году, несмотря на 60-тилетний возраст мой, принял командировку на Дальний Восток для исполнения пастырских обязанностей в действующей армии. Я отправлялся туда, как осуждённый на смерть, уже не надеясь увидеть дорогого мне Скита: однако рука Господня была со мною, и я возвратился благополучно в родную мне Оптину Пустынь. Чаял я тогда, оставив все попечения внешние, в тишине келейного безмолвия оплакивать грехи мои, слезами очищать и уготовлять свою душу к переходу в вечность, но Бог судил иначе. Волею преосвященнейшего Вениамина, бывшего епископа Калужского и Боровского, по избранию всего братства Оптиной Пустыни я был назначен начальником Скита, братским духовником и старцем вместо уволившегося по болезни от несения этих должностей старца иеросхимонаха Иосифа, которого помощником я числился с 1904 года. В 1907 году возведён я был в сан игумена. Ничего этого не искал я; я молил Господа лишь о том, чтобы иметь мне возможность беспрепятственно работать Ему рядовым монахом; уповал я, что рано или поздно не отринет Господь моления моего, и понёс возложенный на меня крест начальства и старчества. Так было до начала 1912 года. Уже помышлял я, что приблизилось время, когда получу я возможность отойти от начальственных должностей и в уединённой келье очистить внутренняя моя молитвою и слезами; уже подал я и прошение об увольнении меня от должности, как вдруг неожиданно я был назначен настоятелем Старо-Голутвина монастыря. Удручённый болезнями, не имеющий надлежащего опыта для управления целою обителью, обременённый семью десятками прожитых мною лет, с великою скорбью, как на распятие, отправлялся я из родного моего Скита и, как под терновый венец, преклонил главу мою под золотую митру.

Целый год нёс я непосильный мне крест, ныне же – изнемог до конца. Лежу на одре, может быть, уже смертном, лежу, весь разбитый сокрушившими меня лютыми недугами, и в великой скорби умоляю Ваше Высокопреосвященство ходатайствовать пред Святейшим Правительствующим Синодом об увольнении меня от должности настоятеля Старо-Голутвина монастыря с переводом в число братства скита Оптиной Пустыни».

Когда Батюшка подписывал прошение, то сказал своему письмоводителю: «Как получу увольнение, поедем все в Оптину, там я и сложу свои кости». Положение с каждым днём становилось всё серьёзнее. Письмоводители Старца, чередуясь с келейниками, день и ночь не отходили от его постели. Даже в сильных страданиях Батюшка не забывал о своих духовных чадах, в особенности заботясь об окружающих его, и как трогательны были эти его заботы! Он много учил их за это время терпению, смирению и жизни в духе. «Приидите, чада, послушайте мене, – говорил он, – честная бо реку...» – а они все, окруживши одр его, со скорбью взирали, как угасал этот великий светильник, в час светения которого так радовались сердца духовных чад его от сознания, что он ведёт их незаблудно; взирали, как отходил в вечность этот великий носитель лучших заветов Оптинского старчества; взирали, и благоговейно затаивши дыхание, жадно ловили каждое его слово, ясно сознавая, что иссякает уже навеки этот источник воды живой.

Между тем уже кончался март и истекало число 365 дней со дня выезда его из Оптиной Пустыни, с которым должна была совпасть и кончина Батюшки по прискорбному пророчеству блаженной Параскевы Саровской. Батюшка сильно страдал и иногда даже стонал. Громадная опухоль у горла, появившаяся недели за полторы до смерти, очень препятствовала дыханию. Батюшка часто поимённо призывал, кроме святых угодников Божиих и Божией Матери, к Которой имел детскую любовь, также и всех Оптинских старцев: Льва, Макария, Амвросия, Илариона, Анатолия и Иосифа, говоря: «Батюшка Лев, батюшка Анатолий, батюшка Иосиф, помогите мне вашими святыми молитвами!»

31 марта в 11 ночи прочли в третий раз отходную (первый раз её читали 20 марта, а второй раз 30 числа). Заметно было, что дышать Батюшке становилось всё труднее и труднее. В это время он начал говорить и спрашивать окружающих его, понимают ли они, но они не могли вполне ясно понять его речь, так как слишком уже невнятно и слабо произносил Батюшка слова свои. Однако, чтобы не утомлять Батюшку переспросами, они говорили, что всё понимают. Тогда Батюшка начал говорить о Рае, но речь его становилась с каждою минутой всё слабее и невнятнее.

Было ли Батюшке какое видение или нет – неизвестно. Ясно было только, что речь шла о Рае. Это были его последние слова. Всё время он был и полном сознании и окружающих его называл по именам. Часам к 6 утра Батюшка замолк и начал тихо, ровно дышать. Дыхание его становилось всё реже и реже, и в 7 часов 7 минут утра 1 апреля 1913 года он предал свою душу в руце Господа, Которого так возлюбил и ради Которого всю свою жизнь распинал себя до последней минуты. Никаких судорог с Батюшкой при кончине не было, никаких даже признаков боли не замечалось: он, казалось, спокойно уснул.

Тотчас же тело Старца было опрятано и облечено в схиму, которую он имел с 1910 года тайно и в которой завещал положить себя в гроб. После прочтения канона по исходе души отец казначей Старо-Голутвина монастыря иеромонах Серафим с благочинным о. Иннокентием отслужили первую панихиду при безутешном рыдании присутствующих. Картина была потрясающая, сами служащие и певчие не могли произносить слов от слёз. Все понимали, что утрата эта ничем не вознаградима.

Вечная память, незабвенный, дорогой Батюшка!

(Из «Московских ведомостей» № 82 от 9 апреля 1913 г.)

Тело почившего Старца было в тот же день вынесено в летний собор, но так как там оказалось слишком холодно, было перенесено в зимний на руках духовных детей Старца, съехавшихся в монастырь ещё во время его болезни. Здесь тело стояло до 6 апреля при непрестанном служении панихид. Почивший Старец лежал в схиме с закрытым лицом и руками. К великому утешению духовных детей Старца, Святейший Синод разрешил хоронить его в Оптиной Пустыни, откуда и приехал в Старо-Голутвин для перевезения тела иеромонах Палладий с одним из скитских монахов.

Народ стекался в монастырь со всех сторон. Приезжали духовные дети старца Варсонофия, одни проститься с телом, другие – остаться на отпевание. Сходились в монастырь и местные жители, так как Старец за своё недолгое пребывание здесь успел привязать к себе сердца всех. В покоях Старца шла раздача в громадных количествах образков на благословение, а более близким духовным детям почившего раздавались его вещи. Над гробом шло непрестанное служение панихид, молящиеся клали в гроб образки, поясочки, платки и прочее.

5 апреля в соборе была отслужена заупокойная всенощная двумя игуменами коломенских монастырей, а после неё оптинский иеромонах Палладий служил панихиды под общее пение духовных детей о. Варсонофия, до поздней ночи не желавших покинуть гроб любимого Старца.

6 апреля, в субботу, заупокойную Литургию совершал преосвященный Трифон соборно с игуменом Ново-Голутвинского монастыря Измарагдом, игуменом Бобренева монастыря Филаретом, протоиереем коломенского кафедрального собора о. Николаем Вележевым, иеромонахом Палладием, местными иеромонахами и коломенским духовенством. Пел хор монахинь Коломенского женского монастыря. Обширный храм был полон молящимися. Народ стоял на лавках вдоль всех стен и колонн собора.

За Литургией преосвященный Трифон совершил посвящение иеродиакона Иннокентия в иеромонаха. По окончании службы преосвященный Трифон, обратившись к лежащему в гробу Старцу, сказал прощальное слово.

«В последний раз, – так приблизительно говорил Владыка, – вижу я твой гроб, дорогой друг и единомышленник. В последний раз собрались мы помолиться около тебя, дорогой брат и Батюшка». Владыка указал, в какой знаменательный день пришлось отпевание Старца: «В день, когда Господь Иисус Христос воскресил Лазаря, подавая и нам всем надежду воскресения. Тогда же Господь дал нам разрешение плакать над усопшим, Сам прослезившись над Лазарем, хотя и знал, что воскресит его. Так и мы плачем, и как Елисей, видя возносящегося на небо Илию, вопиет: Отче, отче! Колесница Израилева и конница его!⁵⁴⁷ и мы восклицаем: «Отче, отче, зачем ты ушёл от нас, на кого ты нас покинул!» Только слёзы наши не должны быть слезами уныния и отчаяния: будем утешать себя тем, что дорогой брат наш и Батюшка ушёл от мiрской маяты в вечную жизнь и покой и что придёт время, когда и мы уйдём за ним. Мы все были связаны с ним узами любви, а любовь не умирает. Или мы думаем, что Батюшка нас теперь не видит и не любит? Он любит, а теперь ему ещё виднее и понятнее наши нужды, и он всегда будет с нами, всегда будет помогать нам».

Потом Владыка перешёл к воспоминаниям из жизни почившего Старца. Он вспомнил то время, когда Старец, тогда ещё недавно оставивший свой полковничий чин и удалившийся в Оптину, проводил там строго подвижническую жизнь. Там посетил его Владыка в его убогой келье, где стоял только стол, стул и голое деревянное ложе, ничем не покрытое. Смиренно приветствовал своего гостя о. Варсонофий земным поклоном, склонив свою седую голову перед молодым студентом-иеромонахом. Беседуя, о. Варсонофий говорил тогда, как ему здесь хорошо и как он желал бы до конца жизни не покидать Оптинский скит. Вспоминал Владыка, как во время русско-японской войны старец Варсонофий был послан для священнослужения в армию и должен был оставить свой любимый Скит и вернуться в шумную военную среду, которую он когда-то покинул. Он заехал в Богоявленский монастырь попросить напутственного благословения у Преосвященного, который и благословил его иконой св. великомученика Пантелеймона. Тогда о. Варсонофий говорил, что хотя ему и жутко ехать, но что в Скиту они борются с врагами, которые гораздо лукавее и злее японцев – с врагами нашего спасения.

Вспоминал Владыка, как после 1905 года, измученный тяжестью переживаемого времени, он приехал отдохнуть в Оптину и там в беседах с любвеобильным Старцем нашёл поддержку и утешение...

В глубоком молчании, стараясь не проронить ни одного слова, слушали все речь Владыки. Но когда он перешёл к воспоминанию о последнем времени жизни Старца, рыдания потрясли церковь. Все плакали, вспоминая тяжёлые события, которые все так живо помнили и которые переживали вместе со Старцем, да и сам владыка не мог удержаться от слёз и так продолжал говорить со слезами: «Ты умел только любить, только творить добро, и какое море злобы и клеветы вылилось на тебя! Ты всё принимал с покорностью, как многострадальный Иов, говоря: Господь даде, Господь отъят⁵⁴⁸. Я свидетель, что ни одного слова осуждения кому бы то ни было я не слышал от тебя. С покорностью подчинившись воле Божией, Старец покинул тихий Оптинский скит и на новом месте со всем усердием отдался трудам по благоустройству обители. Если вы, братия – обратился Владыка к голутвинским инокам, – когда-нибудь видели суровым его взор, то, верьте мне, я знаю, что он любил всех вас. Но слабое тело не выдержало непосильных трудов, силы надорвались, и Батюшка отошёл от нас. И вот мы в последний раз собрались около него».

Обратившись, как к живому, к своему почившему другу. Владыка благодарил его за те советы и утешения, которые он черпал в беседах с ним, и низко поклонился ему. «Ещё приношу тебе земной поклон от твоих детей духовных», – и Владыка положил земной поклон перед гробом.

«Я, как пастырь, – продолжал Владыка, – знаю, что в наше время значат такие старцы. Его наставления тем были ценны, что с образованием он соединял высоту иноческой жизни. Как пастырь, я знаю всё море горя и скорби, в котором мучаются теперь люди, теряя веру в Бога, доходя до самоубийства. Бывают моменты, когда кажется, что жизнь теряет всякий смысл, когда нет сил бороться, нет ниоткуда поддержки и когда человек стоит на пороге отчаяния. Тогда является старец, говорит ему: не бойся, ты не один, обопрись только на меня: я тебя выведу на дорогу. И вот человек, казалось, погибший, постепенно выходит на истинный путь, находит силы для борьбы, воскресает для жизни. И много таких стоят теперь здесь между нами. Как наседка собирает птенцов своих под крылья, так Батюшка собрал вокруг себя чад своих, и теперь они, оставив все свои дела и занятия, собрались вокруг него в последний раз. Помолимся же об упокоении его души».

Началось отпевание по иноческому чину, которое совершал преосвященный Трифон соборно с сослужащим духовенством. Потом весь собравшийся в храме народ прощался в последний раз со Старцем. Гроб закрыли, с крестным ходом обнесли вокруг церкви и поставили в подвезённый к монастырю траурный вагон. Проводив гроб, преосвященный Трифон отбыл в Москву, а над гробом снова началось служение панихид. Вагон не запирали. Кругом гроба стояли духовенство и певчие. Служил иеромонах Палладий⁵⁴⁹ сменяемый новопосвящённым иеромонахом Иннокентием, пели келейники Старца, возвращавшиеся вместе с ним в Оптину, и монахини из его духовных детей; остальные, окружив вагон с дорогим гробом, подпевали. Солнце ярко сияло с неба, кругом расстилалась даль лугов, погребальное пение разносилось среди воскресающей весенней природы; настроение было глубоко торжественное. Тем временем в монастыре происходил поминальный обед, на который были приглашены и съехавшиеся почитатели Старца.

До вечера у гроба шло служение панихид. В начале всенощной вагон, при громких рыданиях голутвинских жителей, был отведён на станцию Голутвин, где была отслужена большая общая панихида, и с утренним шестичасовым поездом был отвезён в Москву. С ним вместе были прицеплены два вагона, в которых ехали духовные дети Старца, пожелавшие проводить его тело в Оптину Пустынь.

По прибытии в Москву, утром 7 апреля, у гроба служились панихиды. К 4 часам дня вагон был переведён на Брянский вокзал, и там снова началось служение панихид, не прекращавшееся до отхода поезда. Московские почитатели Старца съехались на вокзал попрощаться с его телом и грустной толпой стояли на платформе у широко открытых дверей вагона. Вагон к этому времени принял вид церкви. На стенах, задрапированных чёрной материей, были прибиты хоругви; середину вагона занимал гроб, покрытый золотым покровом, с лежащими на нём цветами; за гробом стояли выносной крест и образ Богоматери, а также большой подсвечник, уставленный свечами. В глубине стоял хор монахинь, провожающих тело в Оптину, кругом толпились молящиеся с зажжёнными свечами. Непрестанной вереницей шли почитатели Старца по широкой лестнице в вагон – приложиться ко гробу, поставить свечку, отслужить панихиду. Вся толпа на платформе стояла с зажжёнными свечами, подхватывая пение «Со святыми упокой» и «Вечная память». Настроение всех было тихое, торжественное и светлое; смерть теряла свой страшный облик и становилась торжественными проводами Старца туда, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная».

В промежутках между панихидами оптинские монахи раздавали «сиротам» Старца цветы из венков, свечки, ладан, лежавшие на гробе... Перед отходом поезда в 10.30 иеромонах Палладий преподал последнее благословение собравшимся и начал служить напутственный молебен. И под пение отъезжавших и остающихся траурный вагон двинулся в Оптину Пустынь, которую ровно год тому назад покинул старец Варсонофий.

(В. Т.)⁵⁵⁰

С глубокою грустью приняла братия Оптиной Пустыни весть о кончине Старца. Ожидали совсем не этого. Думали, что Старец снова вернётся в обитель, и об этом давно уже ходили слухи; особенно ждали сего духовные его дети. Правда, в середине Великого поста пришло известие о том, что Старец болен, но оно скоро сменилось другим, – что Старец решил в скором времени прибыть в Оптину; слава Богу, думали оптинцы, значит, Старцу лучше, и он снова будет с нами. И вдруг страшная, потрясающая весть: Старец скончался, Старца не стало. Тотчас же отслужена была соборно торжественная панихида по почившем; братия была подавлена скорбью и спешила изливать её скорее пред Богом в молитве. Вслед за сим стало известно, что тело Старца будет перевезено в Оптину: так вот что значили слухи о возвращении Старца! Ясным стало и последнее обращение Батюшки с просьбой о принятии его в Оптину, – итак, Старец, хотя уже и во гробе, но всё же возвращается в Оптину, и это служило немалым утешением для братии.

Ко времени прибытия тела 8 апреля собралось на вокзале станции Козельск духовенство, певчие, братия и многочисленная толпа почитателей, как местных, так и приезжих. Вот, наконец, показался и поезд (тело Старца по просьбе почитателей следовало с отдельным поездом); встречавшие обнажили головы. Вот и он, Батюшка, снова среди своих прежних духовных чад. Но увы, его уже более не увидят и не услышат преданные ему дети. Чёрный гроб, от коего веяло вечными тайнами потустороннего загробного мiра, навеки сокрыл его вечный образ. Тоскливо сжалось сердце, трепет пробежал по всему телу, и слёзы, словно пеленою, застлали глаза. Но да будет воля Божия! Тихо, медленно полились звуки торжественной панихиды на платформе вокзала, где был поставлен гроб. Многие плакали...

Когда стало известно в монастыре, что тело уже на пути к обители, раздался печальный звон с колокольни, привлёкший огромные толпы народа, расположившегося по ту сторону реки Жиздры у места торжественной встречи близ переправы через реку. Тут же у парома собралась братия и многочисленное духовенство Пустыни во главе с временно исполняющим должность настоятеля скитоначальником иеромонахом Феодосием. И вот две процессии соединились. Зрелище было настолько же трогательное, насколько и величественное. Невозможно словами изобразить чувств, овладевших присутствующими при сей необычной встрече. Плакали братия, рыдали богомольцы, едва выговаривал в слезах литийные возгласы о. скитоначальник. Шествие растянулось на большом пространстве. Гроб, по настоянию почитателей Старца, покрытый двумя сооружёнными их усердием парчовыми покровами, несла на руках братия, в преднесении икон, хоругвей, четырёх величественных свечей и предшествии многочисленного, во главе со скитоначальником, сонма духовенства в траурных облачениях.

Было около двух часов дня, когда шествие показалось в Святых вратах обители. При торжественном звоне во все колокола гроб был внесён во Введенский собор Пустыни, и здесь многочисленным сонмом духовенства при пении полного братского хора была совершена с особою торжественностью панихида по новопреставленном Старце, священноархимандрите схимонахе Варсонофии. Трогательна была эта первая по прибытии тела панихида. Невозможно было удержаться от слёз, и молящиеся неудержимо плакали. Что-то особенное, необычное чувствовалось и переживалось в эти минуты! Очевидное присутствие благодати Божией ощущалось каждым, с благоговением лобызавшим края гроба со священными останками Старца. Было нечто и печальное, и торжественное вместе; скорбь сливалась с отрадою, и острое чувство нравственной боли сменялось умиротворяющими слезами. Вера подсказывала в утешение, что жизнь вечна; надежда, – что его участь блаженна, и любовь утверждала в мыслях, что общение душ со смертью одного тела не окончится, но очистится, освятится и исполнится ещё большей действенности духовной и силы благодатной. Чувствовалось, что Старец не оставил сирыми своих духовных детей, что не прекратит проявлениями своей любви ободрять, укреплять и утешать их и оттуда, из-за гроба... Насколько были преданы и как сильно любили Старца его духовные дети, видно из того, что многие из них сопровождали тело его от самого Голутвина монастыря до места погребения и некоторые из них почти не отходили от гроба до его опущения в могилу. Несмотря на предготовительные к празднику великие дни Страстной седмицы, народ собрался во множестве, и панихиды служились беспрерывно.

Незадолго до малой вечерни гроб был поднят братией Иоанно-Предтеченского скита, начальником коего был почивший, и с крестным ходом, при колокольном звоне, внесён был в Скит, в храм св. Иоанна Предтечи, где скитоначальником о. Феодосием с братией Скита соборно была совершена панихида. По обнесении гроба вокруг храма крестный ход возвратился тем же порядком, причём гроб был внесён и поставлен в Казанском соборе. Ровно в 7 часов началось всенощное бдение по чину Великого Вторника в соединении с парастасом, которое, за болезнью настоятеля архимандрита Ксенофонта, совершал о. скитоначальник⁵⁵¹ в сослужении старшего духовенства соборно. После второй кафизмы им было произнесено следующее надгробное слово:

«Се Жених грядет в полунощи и блажен раб, егоже обрящет бдяща». Днесь в сем храме скорбное зрелище открывается глазам нашим, братие. Пред нами гроб... Безмолвно он стоит, но видом своим много говорит нашему уму и сердцу. В нём, в этом тесном гробе, лежит дорогое нам тело в Бозе почившего нашего старца, священноархимандрита Варсонофия. Господу было угодно призвать к Себе Своего верного раба, и смерть прекратила земную жизнь Батюшки блаженной кончиной. Он ушёл от нас, покинув всё земное, и разлука с дорогим существом скорбью сжимает наше сердце. И скорбь велика, но вера и надежда, что он, живя духом, не забудет нас, но будет молиться о нас, своих духовных чадах, дают утешение скорбной душе; ибо мы веруем, что он перешёл от жизни в жизнь, что умерло лишь тело, а дух живёт и будет жить вечно.

Мы, духовные чада почившего Старца, любили его, как отца и наставника, и ныне приемлем с любовью и умилением сей печальный гроб как залог вечной любви о Господе. Пусть нам напоминает он о том, чему учил и наставлял нас Батюшка, то есть о заветах старческих, полных духа Христовой любви. Евангельских заповедей и древних установлений иноческих.

За любовь Батюшки к нам и мы должны воздать ему такой же любовью. Но как и чем мы можем теперь оказать ему любовь? Прежде всего, сердечной искренней молитвой, а затем доброй жизнью по его наставлениям, по духу Христовой любви, чтобы он мог на Страшном Суде Христовом сказать Господу: Се аз и дети мои!⁵⁵²

1 апреля, в день кончины Батюшки, исполнился ровно год, как он, исполняя святое послушание, против своей воли и желания, расстался с Оптиной; но, расставшись с нею, он не переставал её любить, постоянно вспоминая о ней и обо всех нас. И, лёжа уже на смертном одре, он пожелал обратиться к нам, насельникам сей святой обители, с последним своим прощальным словом, которое он и выразил в своём завещании: «Отлагая, наконец, все попечения мiра сего, так угнетавшие и томившие дух мой, кратко скажу моё последнее слово и мой последний завет дорогим моим духовным чадам.

И, во-первых, смиренно прошу: простите мне все мои вольные и невольные согрешения, которыми согрешил я против вас, и вас взаимно всех прощаю за все скорби и огорчения, которые подъял я через некоторых по наущению исконного врага спасения нашего.

Веру мне имите, святые Отцы и братия, что все мои действия и делания сводились к одному – охранить святые заветы и установления древних отцев-подвижников и великих наших старцев во всей Божественной и чудной их красоте от разных тлетворных веяний века сего, начало которых – гордыня сатанинская, а конец – огонь неугасимый и мука бесконечная!

Может быть, плохо исполнил я это – каюсь с том и повергаю себя перед благостию Божией, умоляя о помиловании. А вас всех, возлюбивших меня о Господе, прошу и молю: соблюдайте мои смиренные глаголы. Духа не угашайте⁵⁵³, но паче возгревайте его терпеливою молитвою и чтением святоотеческих и Священных Писаний, очищая сердце от страстей.

Лучше соглашайтесь подъять тысячу смертей, чем уклониться от Божественных заповедей Евангельских и дивных установлений иноческих.

Мужайтесь в подвиге, не отступайте от него, хотя бы весь ад восстал на вас и весь мiр кипел на вас злобой и прещением, и веруйте: Близ Господь всем призывающим Его, всем призывающим Его во истине⁵⁵⁴. Аминь».

Время и место не позволяют сейчас более пространно побеседовать о глубоко назидательной жизни и деятельности Старца, но пусть сей гроб в своём безмолвном таинственном вещании заменит собою всякое слово, и мы все вкупе, с сердцами, полными чувств, приступим единодушно к тёплой молитве об упокоении новопреставленного раба Божия Старца схиархимандрита Варсонофия. Да упокоит Господь его чистую душу в селениях праведных, в неизреченном свете и бесконечном блаженстве во веки веков».

Богослужение, отправлявшееся по неизменному обычаю Пустыни со строгим соблюдением чина, закончилось на исходе 11-го часа.

9 апреля в 7 часов утра последовал звон к часам и после оных к литургии Преждеосвященных Даров, совершенной о. скитоначальником соборно, в конце коей, вместо запричастного стиха, монахом Пустыни из студентов Московской духовной семинарии о. К. было произнесено нижеследующее слово:

«Се тебе талант Владыка вверяет, душе моя,

страхом приими дар...⁵⁵⁵

Так вот, каково твоё пришествие к нам... так вот, что означало твоё последнее предсмертное обращение к нам с просьбою о принятии тебя в Оптину Пустынь... Ты предчувствовал исход твой, и твоя просьба, просьба ещё заживо, была как бы пророческим указанием на то, что теперь видим.

Благословен грядый во имя Господне⁵⁵⁶. Под не замолкшие ещё в ушах отзвуки песни церковной «Благословен грядый во имя Господне» совершаешь ты ныне своё к нам скорбное шествие «во имя Господне»... Мы знаем, что имя Господне означает любовь; и вот она-то, именно эта любовь, коей ты в высокой мере причастился в сей жизни, подвигла тебя опять вернуться к нам. Значит, ты помнил о нас, конечно, молился о нас и духом не переставал быть с нами; и, как нашим был, так нашим и остался. До нас нередко долетали слухи о том, что ты думаешь об Оптиной, что любишь её по-прежнему, искренно желаешь возвратиться в неё и вновь соединиться с братством, с которым, за время двадцатилетнего совместного жития твоего как бы срослись те корни, из коих выросло твоё духовное мировоззрение, возвеличившее тебя до степени старца, руководителя, духовного окормителя и разумного начальника. Дивны и неисповедимы пути промысла Божия, коему – ещё раз и уже последний – благоугодно было испытать твоё послушание, как послушание Авраама, не пощадившего своего единородного возлюбленного сына; ты же принёс в жертву Ему избранный, искренне любимый и благолепно украшенный тобою Скит – твоё дорогое насиженное гнёздышко, поучая нас сим примером самопожертвованию в несении подвигов за святое послушание даже до смерти, смерти в разлуке со всеми и всем, к чему прилепился всем сердцем, и от всего усердия «во имя Господне». И благословен ты за сие, благословен от Господа и от нас, твоих преданных тебе словесных овец.

Дорогой наш Батюшка! Как нам удержаться, не ответить на твою любовь такою же и, если можно, большею любовью! Ты нас не забывал... Как нам, дышавшим с тобой единым оптинским духом, как нам было забыть тебя! И мы помнили, скорбели за тебя и о тебе, старались при Божией помощи вспомнить твои заветы и укреплялись без тебя, не переставая утешаться мыслью, что Господь, поставивший тебя старцем над нами, снова возвратит тебя в нашу обитель. С честью встречаем тебя как нашего пастыря и начальника; с благодарностью, яко паче инех потрудившася на благо Оптиной обители и с честью высоко вознёсшего её имя на виду самой первопрестольной столицы, и более того: с благоговением приемлем священный гроб [Старца], продолжателя благодатного Оптинского старчества, преемника приснопамятных великих Оптинских старцев, в лице коих мы самыми отеческими творениями приучены и привыкли видеть пророков Божиих – провозвестников и истолкователей воли Господней в деле нашего благоугождения Богу и душевного устроения, через коих и доселе у нас в Оптиной содевается наше спасение.

Господу угодно было испытать и нашу любовь к сему бесценному дару Божию отъятием тебя от нас в такое время, когда старчество является необходимым органом и наиболее удобным орудием нашего спасения, дабы, вразумлённые сим грозным уроком, мы более ценили и дорожили этим вышним даром. В кратком твоём отбытии, напоминающем благочестивое путешествие, труды твои увенчались подвигами любви и делания на ниве Божией для других братий наших, и ныне ты возвращаешься к нам ещё более сильный духом; и вот ты снова среди своей паствы... Но в какую скорбь ты повергаешь нас необычным видом твоего пришествия! Какой странный и печальный образ твоего посещения! Ныне ты ещё смиренней пред нами, нежели тогда, когда покидал нас, чуждый помыслов о власти и повышении.

Но не время и не место теперь предаваться безмерной печали, когда мысли устремляются к образам ещё более странным и чудным, от рабов восходя до Господа, когда готовится погребение страшное и непостижимое, и святая Церковь приглашает воспеть надгробные песни Самому Творцу и Жизнодавцу. Посему, взирая на жизнь нашу, как на кратковременную в теле, на земле и бесконечно вечную в духе, на небе, – мы с верою и надеждою ожидаем проявления твоих духовных сил оттуда – свыше, ободряемые сознанием, что с молитвами старцев ты сольёшь и свои молитвы и с их предстательством – своё предстательство пред Богом, как наш духовный отец и посредник между Богом, коему мы вверяли свою жизнь, свои души.

Мир на Израиля и спасение языков⁵⁵⁷. Мир, особенно сейчас потребный для нас и благовременный, чрез тебя да будет от Господа на удел твой – Оптину и спасение твоими молитвами – всем приходящим от четырёх стран Святой Руси вместе с нами помолиться у могилы великих Оптинских старцев.

«Се тебе талант Владыка вверяет, душе моя, страхом приими дар...» – воспевает ныне Святая Церковь, как бы в назидание нам, чтобы мы со страхом приняли сей предлежащий нашим взорам страшный дар, в поучение оным добродетелям: «заимствуй давшему ти, раздавая нищим, и стяжи друга Господа, да станеши одесную Его». Сии именно добродетели и воскресают в нашей памяти при представлении благолепного образа приснопамятного старца Варсонофия – это его любовь к ближним, благостыня и нищелюбие; к сим поучительны для нас послушание, чуждое прекословия; прямота и искренность, не терпевшие лицемерия, двоедушия и лукавства, неутомимый и неусыпный труд, соединённый с попечением об усилении и укреплении власти и послушания ей, об уставности, порядке и благочинии во благо общее и ревность о благолепии храмов Божиих, как выражение любви к Богу...

Итак, окружим всеми знаками внимания и почтения сей безмолвный гроб и сию священную могилу, в коей заключатся навеки останки того, кто был нашим отцом во спасение. Помолимся о упокоении почившего и, по христианскому обычаю, примирившись с усопшим и усердно испросив прощения у него, отца нашего, во всём содеянном нами против него и своей совести, как при нём, так и в его отсутствие, снова от всего сердца и от всея души вознесём молитву, да ублажит его Господь, да причтёт к ликам избранных и в селениях блаженных вместе со старцами Моисеем, Исаакием, Львом, Макарием, Антонием, Иларионом, Амвросием, Анатолием и Иосифом, – вчинит и душу раба Своего, новопреставленного старца схиархимандрита Варсонофия».

По окончании Божественной литургии на середину вышел многочисленный собор духовенства в числе двадцати одного иеромонаха и четырёх иеродиаконов во главе с исполняющим должность настоятеля скитоначальником и духовником иеромонахом о. Феодосием в чёрных облачениях. Братии и многочисленным богомольцам были розданы свечи, и вот полились звуки умилительного чинопоследования, в котором так ощутительно даётся осязать верующему чувству благодатную силу, красоту и величие Богослужения Православной Церкви. Кончилась панихида, и при пении прощальной стихиры «приидите последнее целование дадим, братия, умершему...» духовенство, братия, духовные дети и во множестве собравшиеся богомольцы стали прощаться с усопшим. Картина была неописуемая: духовные дети прощались с духовных отцом: всё было духовно, а потому и благодатно, и веяние благодати носилось в церковной от молитв и каждения благоуханной атмосфере. Но вот мягкими ударами загудел отличающийся особенною приятностью звука большой колокол, и при заунывном перезвоне под захватывающие душу звуки неземной мелодии ангельской песни «Святый Боже...» тронулась погребальная процессия, с гробом на руках священнослужителей, в предшествии икон и хоругвей, и остановилась против южных дверей Введенского собора. Здесь-то, близ гробниц великих Оптинских старцев, против могилы о. иеросхимонаха Пимена и рядом с великим старцем, скитоначальником о. Анатолием, со своим возлюбленным отцом и руководителем, и нашёл место своего последнего упокоения старец Варсонофий.

Высокий деревянный крест и тихо теплящаяся на нём неугасимая лампада ещё издали указывают инокам и паломникам Оптиной Пустыни могилу Старца, напоминая каждому о его последнем, в отношении к почившему, долге христианском – благоговейно и молитвенно воззвать к Богу: упокой, Господи, душу усопшего!..

Вечная тебе память, батюшка Варсонофий!

Памяти старца Варсонофия

Шумный блеск и праздник жизни светской

Променял на крестный подвиг ты,

Перенёс с доверчивостью детской

На него все чувства и мечты.

Всё, чем был ты одарён от Бога,

Богу в жертву чистую принёс...

Жил недаром: возлюбил ты много.

Осушил ты много горьких слёз.

Духоносный воин Божьей рати.

Над юдолью скорби ты взлетел.

Как орёл небесной благодати,

И скорбящих ласкою пригрел.

Всех, людьми обиженных, всех павших

На пути под тяжестью креста,

От греха и немощи страдавших,

Ты привёл к святым стопам Христа.

Пред тобою души раскрывались.

Как цветы пред солнечным лучом;

Язвы сердца быстро исцелялись

Богоданным немощных врачом.

Ты почил от дел своих отныне!

В Боге жил – и в Боге ты почил...

Потеряли мы кивот святыни,

Что сиял нам в жизни и целил.

Умер ты – и мы осиротели,

Холодно в пустыне мiра нам.

Как бы нас враги не одолели.

Вопреки желаньям и мольбам!

Умер ты – и мы в недоуменьи

На распутье трепетно стоим:

Кто теперь поймёт наши мученья

Сердцем чутким благостным своим?

Кто осветит путь нам мыслью ясной?

Кто поддержит твёрдою рукой?

К Богу приведёт стезей прекрасной,

Трудною сражённого борьбой?..

С нами нет тебя теперь, но с нами

Жив твой дух и твой завет живёт:

Мы любили сердцем, не устами...

Верим: нас любовь твоя спасёт!

Ты ушёл от нас к желаний краю –

Подвигоположнику Христу.

Общую надежду всех вверяю

Я тебе: молись за нас Ему!

И Господь, любви животворящей

Светоч водрузив в душе твоей,

Снизойдёт к мольбе твоей, скорбящей

О спасенье нас, твоих детей.

И[еромонах] Арсений [Денисов].

Кремль. 6 мая 1913 года.

5 июля 1845 г. – родился в г. Самаре.

1854 – зачислен в Полоцкую военную гимназию. Окончил в начале 1860-х годов.

1870-е – учение в Оренбургском военном училище и в Петербурге на высших офицерских штабных курсах.

Конец 1870-х – назначение в штаб Казанского военного округа, начальником отдела мобилизации.

1889, 26 или 28 августа – впервые прибыл в Иоанно-Предтеченский Скит к старцу Амвросию.

1891, лето – у старца Амвросия в Шамордине.

1891, 25 декабря (Рождество Христово) – поступил послушником в Иоанно-Предтеченский Скит.

1893, 26 марта – пострижен в рясофор.

1900, декабрь – пострижен с мантию с именем Варсонофий.

1902, 29 декабря – рукоположение во иеродиакона.

1903, 1 января – рукоположение во иеромонаха. В этом же году – назначение помощником скитоначальника, духовником Скита и Шамординской женской обители.

1904, 9 апреля – отбыл в Маньчжурию, будучи назначен военным священником при полевом госпитале для солдат.

1905, 1 ноября – по окончании русско-японской войны возвратился из Маньчжурии в Оптину Пустынь.

1906, 9 января – назначение братским духовником Оптиной Пустыни.

1906, 21 апреля – назначение исполняющим обязанности скитоначальника в связи с болезнью скитоначальника о. Иосифа.

1907, 14 мая – посвящение в сан игумена.

1907, 29 июня – назначение скитоначальником.

1909, июль – присутствие в Троице-Сергиевой Лавре на монашеском съезде.

1910, 11 июля – постриг в схиму.

1910, 5–6 ноября – на станции Астапово под Москвой с целью исповедовать умирающего Л.Н. Толстого. Не был допущен.

1912, 2 апреля – отбыл в Старо-Голутвин монастырь Московской епархии, куда переведён настоятелем в сане архимандрита.

1912, 5 апреля – возведён в сан архимандрита.

1913, 1 апреля – кончина Старца.

1913, 9 апреля – похороны в Оптиной Пустыни.