3. Гомилетическая теория Шпенера

В истории гомилетики XVII столетия самое видное место должно принадлежать известному первоначальнику пиетистов Шпенеру. В науке о проповеди он оставил более видный след, чем кто-либо другой из близких к нему по времени представителей богословской литературы. Он старался произвесть коренную реформу в состоянии современного ему проповедничества. Стремясь улучшить современную ему проповедь, он являлся врагом гомилетики и в гомилетике видел одно из главных препятствий к тому, чтобы дело учительства церковного поставить на надлежащий прямой путь.

При таком отрицательном отношении Шпенера к гомилетике, от которой он не видел никакой пользы, а один вред, его не следовало бы и упоминать в числе представителей науки о проповедничестве, способствовавших ее усовершенствованию. Но как ни резки нападки Шпенера на гомилетику, в них нельзя видеть безусловного отрицания ее и желания полного исключения ее из состава наук богословских. Шпенер в высшей степени не доволен постановкой гомилетики в том виде, какой она имела в школах до него и при нем, и восстает собственно против современной ему гомилетики. Порицая гомилетику, Шпенер с своей стороны дает советы, начертывает правила, как нужно вести дело проповедничества, и разъясняет методу, какой лучше всего следовать при исполнении долга церковного учительства. Значит, вместо тогдашней гомилетики, признанной им негодной и вредной, он желал построения и введения в школьное преподавание новой гомилетики, из которой можно бы научиться лучшему, надлежащему способу проповедничества. Построение гомилетики по его взглядам ожидалось и предполагалось само собой. Сам он не написал системы гомилетики, которая бы заменила собой прежние руководства по проповедничеству; в его сочинениях встречаются только рассеянные замечания об этом предмете, который он считал очень важным. Но его последователи и почитатели, которые главным образом ютились в галльском университете, не замедлили составить желаемую им гомилетику, и, пуская ее в свет, хвалились, что они очистили науку о проповедничестве от всех тех недостатков, при каких она являлась не только не полезной, а прямо вредной. Автором такой гомилетики был Иоаким Ланге, озаглавивший свою гомилетику: «Oratoria sacra ab artis homileticae vanitate repurgata» (Halae, 1707).

Реформа, какой желал и какую проводил Шпенер не ограничивалась тесными пределами одной проповеди. Она касалась всей церковной жизни и всего религиозного образования в современном Шпенеру обществе; перемена, какую старался провести Шпенер в проповеди, была в связи с общей его реформаторской деятельностью и ей условливалась как часть целого.

Шпенер был человек сердца, а не сухого холодного рассудка. Сердечная сила в ущерб силе умственной развита была в нем до излишней, чтобы не сказать, болезненной, чувствительности. Он жил больше ощущениями, чем умозаключениями, и отсюда его несколько оригинальное отношение к христианству и богословской науке. В христианстве и науке, посвященной христианству, он искал не знания, а пищи сердечной. Внешнее знание само по себе, как бы оно ни было глубоко и широко, для него не имело значения. Знание он ценил настолько, насколько оно способствует возрастанию и усовершенствованию внутреннего человека. Благочестивые чувства, добрые расположения, возрождение или жизнь по духу Евангелия – вот куда направлены были его стремления, и вот к какой цели он желал бы направить и университетское образование, и богословскую науку и церковную проповедь и все церковно-богослужебные действия. Если эта цель опускается из вида, то теряет всякую цену труд научный или школьный. С этой точки зрения не одна гомилетика, но и все систематическое богословие является не только бесцельным, но даже прямо вредным, если оно дает одно теоретическое знание, не улучшая внутреннего человека. Шпенер прямо готов признать это, рекомендуя все богословие возвратить к древней апостольской простоте. Религия, вера, и вера деятельная одно, а богословие, наука – другое. Шпенер противополагает эти два, в существе дела вполне согласимые, понятия, и во имя веры восстает против богословия, как науки, – из желания споспешествовать деятельному христианству готов устранить теоретическое знание, часто являющееся опасным для веры.

Такое направление, принятое и проводимое Шпенером, целью своей поставляло исправление или уничтожение недостатков современной церковно-религиозной жизни в протестантстве и, можно сказать, ими было вызвано. Шпенер хотел быть реформатором церковно-общественной жизни, состоянием которой он был крайне недоволен, и некоторые, как например, Толук в Энциклопедии Герцога, по его реформаторским стремлениям, ставят его рядом с Лютером, называя Лютера реформатором учения церковного, а Шпенера реформатором церковной жизни .⁴⁸

Церковно-общественная жизнь в протестантском обществе в XVII столетии для человека с живым религиозным чувством представляла мало отрадного. Под давлением сухого формализма, подчинившего себе течение обыкновенной жизни, не заметно было биения живого пульса. Общество распадалось на разные партии, враждовавшие между собой, и богословские споры были одним из наиболее видных явлений в религиозно-общественной жизни. От них в богословских факультетах главным предметом преподавания было полемическое богословие, которое в свою очередь возбуждало полемический задор в молодых питомцах, имевших выступать в качестве общественно-религиозных деятелей, на поприщах церковно-административном и ученом. В науке далее царила сухая, отвлеченная схоластика. Нравственными предметами, вопросами, имеющими отношение к живой действительности, мало занимались, за исключением спорных вопросов, волновавших ученые богословские круги. Эта сухость и схоластика отражались и в проповеди, которая готова была за догматическими спорами забыть нравственное учение, составляющее главный предмет церковного учительства. Источники богословия, каким первее всего должно служить Священное Писание, не пользовались надлежащим вниманием, и экзегетическому богословию в богословских программах почти не отводилось места.

Такое сухое, теоретико-полемическое направление в жизни, науке и проповеди, и прежде Шпенера вызывало против себя недовольство и противодействие. Люди мистического настроения и практического закала и прежде него восставали против школьной богословской учености, открыто выражали свое несочувствие горячим спорам о предметах веры и старались дать новое направление церковной жизни и богословской науке. Таков был последователь и почитатель Тайлера Валентин Вейгель (1553–1588), которого сочинения подверглись сожжению по приказанию курфирстшеского саксонского правительства, и более его известный Иоанн Арндт (1555–1621), обращавший внимание на практическую жизнь, когда вера и только вера по догматическим системам проповедовалась на кафедрах, и жeлaвший видеть в богословии не просто науку и искусство слов, но живой опыт и дело, которого книги «Об истинном христианстве» в прошлом столетии переведены были на русский язык Симоном Тодорским и изданы при пособии Анны Иоанновны в 1735 году. Но эти люди, за свою оппозицию господствующему направлению подвергавшиеся сильным осуждениям и преследованиям, далеко не имели такого влияния и не приобрели такого значения, какое в свое время успел приобрети Шпенер.

Шпенер еще в детстве заявлял предрасположение к тому направлению, которого сильным проводником он стал в годы своей общественной деятельности. Будучи от природы одарен тонкой, нежной духовной организацией, скромный, тихий и застенчивый, он обнаруживал необыкновенную чувствительность, и этой чувствительности дало религиозную окраску воспитание в благочестивом семействе. В особенности в этом отношении имела на него влияние его крестная мать, графиня фон Раппольтштейн, возбуждавшая и приучавшая его к возможно усердному выполнению религиозных обязанностей. У впечатлительного мальчика очень рано проявлялись проблески религиозного энтузиазма. Когда умерла его крестная мать, он, будучи тринадцати лет, желал отъити из этого мира в другой небесный мир, и долгое время молился Богу об исполнении этого желания. В годы воспитания его особенным сочувствием пользовались книги Арндта «Об истинном христианстве», этого писателя с реформаторским направлением, вместо сухой теории старавшегося преподавать нравственные уроки и говорить не уму, а сердцам читателей. Родственный Шпенеру по духу Арндт имел на восприимчивого юношу сильное влияние, развил и укрепил в нем его религиозную чувствительность. Сам Шпенер сознается, что Арндту он обязан тем, что «сохранил себя свободным от школьной мудрости». Кроме книжных занятий и наличные наставники Шпенера благоприятствовали утверждению его пиетистического настроения. Из них особенно сочувственно отзывается Шпенер о Иоахиме Штолле, придворном проповеднике графа Раппольтштейнского, который, еще до поступления Шпенера в университет, сообщил ему первые катехизические наставления. От него Шпенер, по его собственному свидетельству, получил первые искры истинного христианства, и вместе побуждение направить свои занятия к прямой цели, считаемой Шпенером главной при изучении веры, именно – сосредоточить свое внимание на чтении и толковании слова Божия, что делал Штолль примером своей бесхитростной проповеди, старавшейся насадить в сердцах слово Божие.

В университет страсбургский Шпенер поступил в 1651 году, на шестнадцатом году своей жизни, уже с определившимся и сформировавшимся нравственным характером. В университете он вел уединенную и сосредоточенную жизнь и хотел быть только студентом, т. е. заниматься только тем, что положено студенту, и не принимал никакого участия в студенческих пирушках и других удовольствиях сомнительного нравственного достоинства. Университет расширил круг его познаний, но нимало не изменил его направления. Из своих профессоров богословия Шпенер с благодарностью вспоминает Даннгауера, сообщившему ему полное познание лютеранского вероучения, Себастиана Шмида, как одного из лучших экзегетов своего времени, и Иоанна Шмида, которого он называет своим «отцом во Христе», отмечая тем его христианское направление.

Практическая деятельность Шпенера, направленная к улучшению церковной жизни в протестантстве, развивалась постепенно, в разных местах его служения, куда его призывали для занятия видных и важных должностей. Занявши первоначально (в 1663 году) место проповедника в Страсбурге, он в короткое время приобрел такую известность своей ревностью по благочестию и своим проповедничеством, что его скоро пригласили в имперский город Франкфурт-на-Майне на место не только проповедника, но и сеньора, по званию которого он должен был стоять во главе духовного правительства этого города. Не без колебания принял Шпенер это предложение, наперед посоветовавшись с своими начальниками и представителями богословского факультета страсбургского университета, и испросив их согласие на перемену места своего служения. Колебание вызвано было его скромностью, а с другой стороны, и относительной молодостью. Ему был только тридцать один год, а как сеньор духовного правительства, он должен был иметь в своем подчинении многих пасторов, гораздо старших его по возрасту.

Двадцать лет продолжалось служение Шпенера во Франкфурте. Во все время служения здесь главные заботы его направлены были к тому, чтобы внешнее, формальное христианство восполнить христианством внутренним, сердечным, и он все силы употреблял на то, чтобы истине Евангелия, освящающей, оживотворяющей, спасающей и утешающей человека, проложить путь к сердцам людей, и веру мертвую, сухую сделать верой живой и деятельной. Для этого он обратил особенное внимание на улучшение катехизического учения и на поддержание церковной дисциплины, для чего он приглашал и мирян к содействию представителям духовного служения в их стремлении к достижению цели улучшения нравственно-религиозной жизни. Но особенным средством для этого, принадлежащим собственно Шпенеру и им вводимым в практику, было учреждение благочестивых собраний (collegia pietatis). Эти благочестивые собрания, учрежденные Шпенером, первоначально были в его доме, и на них на первых порах было немного участников только из высших сословий, но потом они расширялись более и более и на них являлись и простые люди, и женщины, и дети. В подражание Шпеперу, по истечении нескольких лет, и другие начали заводить в своих домах подобные собрания. А лет через десять, после учреждения благочестивых собраний, Шпенер добился того, чтобы эти собрания из своего дома перевести в церковь, что вызывалось большим числом желавших в них участвовать, не могущих вмещаться в частном доме. Эти домашние благочестивые собрания Шпенер завел потому, что обычные богослужебные собрания, на которых при молитве предлагалась проповедь народу, приходившему в церковь для удовлетворения религиозных потребностей, считал недостаточными для утверждения деятельного христианства и насаждения благочестия в обществе. С другой стороны, он хотел противопоставить их общественным собраниям другого рода, на который собравшиеся предавались развлечениям и удовольствиям сомнительного нравственного достоинства, и которые он считал вредными для общественной нравственности. Своим примером или своими благочестивыми собраниями он хотел подействовать на других и побудить их заниматься при общественных сходках не тем, что служить рассеянности и чувственности, а что способствует назиданию и благочестию. Благочестивые собрания Шпенера начинались молитвой, потом на них предлагалось какое-либо назидательное чтение. После, когда принялись эти собрания, на них обыкновенно, после молитвы, читался какой-либо отдел из Нового Завета, а затем следовало разъяснение прочитанного отдела; после разъяснения дозволялось присутствующим высказывать свои мысли и предлагать вопросы, требующие разъяснения, и таким образом велись религиозные беседы, с целью назидания и возбуждения доброго христианского настроения. На этих собраниях часто повторял Шпенер в сокращении свою проповедь, сказанную в предшествующее воскресение или праздник, и при этом старался узнать, как поняли его, и насколько усвоили его учение, и если оказывалось, что плохо усвоена была проповедь, он делал в ней добавочные пояснения.

О благочестивых собраниях, заведенных и поддерживаемых Шпенером, скоро после их появления, заговорили во всем протестантском мире. Но далеко не все и не везде смотрели на них с благоприятной точки зрения. Многие видели в этом учреждении опасную затею, которая может кончиться образованием и выделением из недр лютеранства особого сектантского общества, которое вместо церкви в частных собраниях будет искать удовлетворения своих религиозных потребностей. – От этих собраний благочестия (collegia pietatis) произошло название «пиетисты», утвердившееся в истории за Шпенером и его последователями. Это название отнюдь не было почетным именем, как можно бы думать по его первоначальному значению. Его ввели в употребление люди, не сочувствовавшие Шпенеру и его стремлениям и с подозрением относившиеся к нему. Названием пиетистов они отмечали и характеризовали партию Шпенера, как новую секту, явившуюся в протестантстве и отделяющуюся от господствующего (ортодоксального) протестантства, и тем хотели предохранить других от увлечения этой сектой.

Еще больше шума, чем collegia pietatis, возбудило сочинение Шпенера, очень небольшое по объему и не особенное по содержанию, но резко нападающее на современный строй церковной жизни в протестантском обществе, и предлагающее решительные меры в исправлении печального положения. Это именно «Pia desideria или сердечное желание богоугодного улучшения истинной евангельской церкви». Первоначально (в 1675 году) это сочинение вышло в печати вместе с изданием Арндтовой постиллы, и явилось в виде предисловия в этой постилле, а потом печаталось не раз отдельно.

Это сочинение чрезвычайно взволновало протестантов, потому что наполнено было горькими и сильными жалобами на крайне печальное положение евангелического протестантского общества и на иссякновение в нем христианского духа. Тон его можно уяснить себе несколько из того, что во главе его Шпенер поставил эпиграф из книги пророка Иеремии: кто даст главе моей воду и очесем моим источник слез (Иep. 9:1)? В своих жалобах на печальное состояние тогдашнего христианства Шпенер более всего оплакивает почти всеобщую порчу духовного сословия, и с горечью заявляет, что оно совершенно не отвечает своему назначению, от чего и в народе происходит падение нравственности и благочестия. Ни одно сословие в мире, по словам Шпенера, так не нуждается в преобразовании. Представители его не видят той глубокой язвы, какая разъедает евангелическое общество, и считают положение вещей крайне бедственное положением нормальным. Они заняты спорами с папистами, реформатами и другими партиями, и довольствуются опровержением чужих заблуждений, а о поддержании и распространении внутреннего сердечного богопочтения и плодах веры в жизни нимало не заботятся. В богословии, которое изучают они, много излишних тонкостей, много чуждого и бесполезного; а главное и существенное остается в стороне, или ему отводится второстепенное или третьестепенное место. Что относится к деятельному христианству, о том почти ничего не говорят: все внимание сосредоточено на полемике, на том, чтобы приготовить способных ратоборцев с противниками. В виду такого положения вещей Шпенер предлагает некоторые меры, которые, по его мнению, могли бы способствовать улучшению печального состояния евангелического общества. Таких мер им указывается шесть: 1) большее распространение Священного Писания, в особенности Нового Завета, между евангелическими христианами, 2) устроение, по образцу апостольской церкви (1Кор. 14) частных собраний, пример которых давали его collegia pietatis, на которых бы, под надзором и руководством пастора, имеющие сведения и обладающие даром сообщения миряне братски изъясняли своим сочленам Священное Писание, излагали свои мысли о тех или других религиозных предметах, и таким образом взаимно назидали друг друга, 3) настоятельное внушение всем, что в христианстве нельзя довольствоваться одним знанием, но что здесь гораздо важнее деятельность, исполнение того, чему учит вера, 4) более правильное отношение к заблуждающимся и иномыслящим и лучшее ведение религиозных споров: к иномыслящим, по совету Шпенера, нужно относиться с христианской любовью, влиять на них добрым примером и истину, ими искажаемую или отвергаемую, предлагать им скромно и прилично, без страсти и без бранных слов, 5) совершенно иная постановка воспитания и образования будущих пасторов в университетах, чем какая практиковалась прежде: по желанию Шпенера, студентов меньше нужно занимать полемикой и религиозными спорами, а их образованию нужно давать практическое направление, для чего у них в обращении должны быть лучшие практико-богословские сочинения, 6) другой род и характер проповеди, а не такой, какой господствует доныне. В чем сущность этого последнего желания, касающегося нашего специального предмета, мы покажем после, когда будем излагать в нарочитом отделе гомилетические взгляды Шпенера.

Кроме Франкфурта-на-Майне, Шпенер служил и проводил свои реформаторские идеи в Дрездене, – в Саксонии и в Берлине.

В Дрезден он приглашен был в 1686 году, по желанию саксонского курфирста Георга III, на место главного придворного проповедника и члена тамошней главной консистории. Это приглашение для него было очень лестно, и он принял его в надежде иметь более широкое влияние, чем каким пользовался во Франкфурте, и в расчетах, при содействии курфирста, более содействовать изменению к лучшему печального положения церковных вещей. Саксония была колыбелью лютеранства, и отсюда шло и в позднейшие годы заправляющее влияние на другие страны, принявшие реформацию Лютера. В Саксонии были два, тогда славившихся, богословских факультета в Лейпциге и Виттенберге. Занимая видное место в духовном правительстве саксонском, Шпенер надеялся здесь проводить свои pia desideria, и чрез богословские факультеты, – лейпцигский и виттенбергский, – действовать на изменение не нравившегося ему богословского образования.

Он и здесь завел частные домашние собрания для большего утверждения в сердцах веры Христовой, и его дом посещали и знатные и простые люди в значительном числе, и в виду этих собраний, где излагалось катехизическое учение, саксонские богословы говорили, что курфирст хотел иметь придворного проповедника, и вместо него получил школьного учителя (Schulmeister). Но главная деятельность его в Саксонии направлена была на улучшение богословского образования в университетах, соответственно его воззрениям. Свои взгляды по этому предмету, какие он желал проводить в университетскую практику, он изложил в сочинении: «De impedimentis studii theologici» (о препятствиях к надлежащему изучению богословия), которое служит дополнением к его «Pia desideria». В этом сочинении Шпенер старается показать, что не на том сосредоточивают в богословских факультетах внимание студентов, на чем бы следовало. Они изучают догматику, полемику, гомилетику, но мало знакомы с Библией, и им почти не предлагают библейско-экзегетических чтений. Между тем Священное Писание главный источник нашей веры и основание, на котором держатся и построеваются все другие части богословия. Потому самое главное занятие в богословских школах должно состоять в тщательном изучении Священного Писания. Нужнее и важнее знакомиться с источником, чем с ручьями, в нем берущими свое начало. Для правильного разумения Священного Писания необходимо знание тех языков, на которых писаны священные библейские книги, именно еврейского и греческого, и потому изучение их должно входить в курс богословских наук, как вспомогательных средств для экзегетического богословия, которое должно занимать первое место в богословской школе, и для пренебрежения к которому нельзя найти никаких извинений. В этом смысле от саксонской консистории дано было предписание лейпцигскому и виттенбергскому богословским факультетам больше заниматься толкованием Священного Писания, и в пояснение этого предписания указывалось на то, что из кончивших богословский курс и являющихся в консисторию на экзамен немногие имеют только посредственное знание Нового Завета (не говоря уже о Ветхом), и весьма многие греческого текста вовсе не понимают. Шпенер нашел почитателей между молодыми магистрами и доцентами университета, которые завели collegia biblica (библейские собрания) для чтения и толкования Священного Писания, и в collegio philobiblico в университете читали книги Священного Писания на их первоначальном языке. Кроме особенного внимания к Священному Писанию или так называемому экзегетическому богословию, Шпенер в противовес догматико-полемическому богословию рекомендовал больше изучать практическое богословие, которое тогда в высших школах совершенно было заброшено. Изложение богословского нравоучения потому необходимо со стороны преподавателей богословия, что Бог требует от нас не только веры, но и деятельности, или исполнения заповедей, и недостаток внимания к нравоучению в школах не может не сопровождаться весьма невыгодными последствиями в практической жизни. При пренебрежении к этой части богословия теперь многие, принявшие на себя звание церковно-общественного учителя, жалуются на то, что они в школах не имели случая изучить, как следует, христианское нравоучение.

Не долго пришлось служить Шпенеру в Саксонии, и он испытал здесь много неприятностей. К нему скоро, после переселения его в Дрезден, изменил свое расположение курфирст, первоначально желавший иметь его своим духовным отцом и руководителем. Его он оттолкнул от себя назойливой ревностью к обращению его на путь благочестия и к убеждению его выполнять разные требования, какие он предъявлял ему в качестве духовного отца. Представители высшего саксонского духовенства и профессоры университета были в высшей степени недовольны тем, что он, пришлец из другой страны, относился неодобрительно к установившемуся строю жизни и хотел все перестроить по-своему. Лейпцигские профессоры, которым он представлял, что у них дело идет не так, как нужно, отнюдь не убеждались его доводами, и с своей стороны критически относились к его планам, и если он нашел себе поклонников в среде университетской молодежи, то это послужило только семенем раздора в прежде мирной семье университетской, и вызвало борьбу партий. Стоящие во главе университета открыто обвиняли его в сектантских стремлениях, указывали уклонение его от лютеранского символа, и имя пиетиста, каким его называли, старались представить именем ненавистным.

При таких отношениях, установившихся для Шпенера в Дрездене, он с большим удовольствием (в 1691 году) принял приглашение на место пробста и советника консистории в Берлине, где правительство, при курфирсте бранденбургском Фридрихе III, сделавшимся скоро (1701 г.) первым прусским королем с именем Фридриха I, отличалось большей терпимостью, чем в других протестантских странах, что обещало Шпенеру более спокойствия, чем в Саксонии. Берлин был последним местом его служения, где он и умер 5 февраля 1705 года. Здесь, как во Франкфурте и Дрездене, Шпенер заботился об усилении катехизации, и учредил collegium philobiblicum, собирая вокруг себя молодых кандидатов для чтения и изучения Священного Писания. Но главное дело здесь, которое связано с именем Шпенера, – это учреждение университета в Галле. И в Дрездене Шпенер прилагал большие заботы к тому, чтобы изменить строй богословского образования, который казался ему в высшей степени неудовлетворительным, стараясь по-своему преобразовать богословский факультет лейпцигского университета. Bлияние его было заметно здесь, но оно далеко не достигало таких размеров, какие были ему желательны. Против его новшеств стояли старые утвердившиеся традиции, и старые профессора, имевшие силу в университете, не сочувствовали его нововведениям и противодействовали им. А в новом университете, устрояемом по мысли Шпенера, не было никаких преданий, могущих препятствовать проведению в его жизнь новых идей, и Шпенер, ничем не стесняясь и не встречая никакого противодействия, мог осуществлять в нем свои «pia desideria». По его влиянию приглашены были в богословский факультет нового университета молодые доценты лейпцигского университета, действовавшие здесь в духе пиетистических вожделений Шпенера, и вообще люди, известные ему, как его единомышленники, и школьное преподавание богословской науки велось так, как то казалось лучшим Шпенеру. Главным предметом поставлено было изъяснение Священного Писания или экзегетическое богословие, которое в других университетах было в пренебрежении, и этому изъяснению давали практико-назидательное направление, не исследуя научным образом смысла Писания, а главным образом извлекая из него плодотворные и полезные для жизни наставления. И систематическому богословию дан был другой вид. Полемика, которой более всего занимались в других университетах, была почти совсем оставлена; из богословской науки изгонялись утонченные и бесполезные спорные вопросы; более широкое место дано было нравоучению. Схоластическая философия, прикрывавшаяся именем Аристотеля, царившая в школах и подружившаяся с богословием, как ее помощница, признана была не только не нужной, но прямо вредной для истинного богословия. В самом способе изложения науки старались избегать прежней школьной искусственности и сухости: не заботясь о строгой систематичности, отстраняя логические снаряды, – строгие определения, деления и формальные доказательства, которых другие набирали целую кучу в подтверждение того или другого положения, – считали за лучшее представлять научные истины так, чтобы они были плодотворны для души и питательны для сердца. По воззрениям Шпенера, легшим в основание школьной дисциплины излюбленного им университета, не так важно и нужно быть ученым богословом, как добрым христианином, воспринявшим душой и сердцем истины евангельские.

При таком направлении Шпенера понятно его отрицательное отношение к современной ему гомилетике, занимавшейся проповеднической методологией, и изыскавшей различные искусственные способы составления проповедей. Его гомилетические суждения содержат и выражают протест против сухого формализма и искусственности в проповедях, и требуют, чтобы будущий проповедник в школе изучал не искусство красноречия, а обогащал себя знаниями, необходимыми для проповедника. На гомилетику Шпенер нападает потому, что она говорит только о формальной стороне проповеди, и оставляет без внимания сторону материальную или содержание; тогда как, по его суждению, формальная сторона в проповеди не имеет существенного значения, а все внимание здесь должно быть обращено на содержание. Если есть доброе содержание, форма не может ничего к нему прибавить. А если нет доброго содержания, проповедь бездельна, как бы ни была красива форма ее. Многие проповедники все заботы свои направляют на то, чтобы с внешней стороны проповедь была совершенна, думают о том, как бы получше составить приступ, какое дать расположение проповеди или мыслям, в ней раскрываемым, стараются разукрасить ее, по правилам искусства, цветами красноречия. Но это напрасная забота, и слушателям от нее мало пользы. Церковная кафедра не место для показания искусства и пышности, а место назидания, которое должно быть преподаваемо с возможной простотой. Тем настоятельнее для проповедников требование соблюдения возможной простоты в своих поучениях, что слушателями их в большинстве являются люди простые, которым не понятны ухищренные мудрствования, и которые мало могут оценить внешнюю художественность слова. Говорить в проповедях учено и красно значит не сообразоваться с потребностями слушателей и из-за ничтожного меньшинства ученых и их одобрения пренебрегать пользой большинства, жаждущего услышать евангельскую истину в ее беспримесной простоте. Иные проповедники, чтобы придать более веса своим словам, приводят цитаты или свидетельства на иностранных языках, которых почти никто из слушателей не понимает. К чему такое бесцельное и неразумное щегольство дешевой ученостью? Все это, так неблагоприятно отражающееся на проповедничестве, зависит от того, что не так воспитывают будущих проповедников, что гомилетика, занимаясь бесплодными правилами, упускает из вида главное, что должно быть на первом плане в науке, приготовляющей проповедников, являясь таким образом одним из главных препятствий к надлежащему выполнению проповеднического долга. «Многие (говорит Шпенер), придавая слишком большое значение внешнему искусству красноречия, умы юношей, идущих в академии, склонили к тому вредному убеждению, что они, как предназначаемые к церковной кафедре, и имеющие впереди главной обязанностью своей сказывание проповедей, ничем лучше не могут заняться, как если обратят главное внимание на искусство проповедничества и его прежде всего другого постараются изучить. И вот иные, обольщенные таким мнением, первой и последней заботой ставят заниматься только тем, что относится к искусству проповедничества, чтобы таким образом из изучения красноречия научиться роду и способу, как им говорить; но при этом они нимало не заботятся об изучении того, о чем они со временем должны будут говорить. Taкиe люди похожи на тех, которые взяли бы на себя труд изучить искусство хорошо шить и украшать сапоги, но не заботились бы о средствах выделывать или добывать себе кожу. Такие со временем должны были бы или нищенски выпрашивать себе кожи, или, при недостатке ее, шить, хотя красивые, но ни к чему не годные сапоги из бумаги, пергамента или другой неудобной материи. Ибо чего иного можно ожидать от тех людей, которые, не восприняв с надлежащей заботливостью в душу ни истин веры, ни правил жизни, и не приобрев опытности при пособии надлежащего размышления без труда предлагать то, что некогда они должны будут излагать, весь труд свой обращают на технику слова, заботятся об упорядочении, распространении и украшении искусственного произведения, и все, что для этого кажется годным, со всем рачением подбирают, чтобы со временем иметь возможность говорить по известной ученой методе и с украшениями, ими ценимыми, и при том говорить не столько о том, что полезно общине, а гораздо более о том, что они считают сообразным раз избранному ими способу».⁴⁹ Проповедник с церковной кафедры разъясняет и возвещает слово Божие. А слово Божие, великое своей внутренней силой и богатое содержанием, не нуждается ни в каком украшении. Апостолы возвещали его не в препретельных человеческой премудрости словесех, а между тем проповеди своей подчинили весь мир: так сильна истина Христова в своей наготе, не прикрашенной человеческим искусством.

О себе Шпенер свидетельствует, что он старался изучать и усвоять только содержание (realia), а все технические и риторические правила совершенно оставил в стороне, так что едва помнит что о таких художествах, и привык, когда слушает проповедь, не обращать никакого внимания на то, что в ней составляет искусство, а все внимание обращать на самое дело, – на содержание, и как оно проникает в сердце. «Поэтому (говорит он) ни об одном из многих людей, которых я слышал в продолжение своей жизни, я не могу сказать, ту или другую методу он имел. Для меня самого нет никакой методы, но каждый раз материя сама дает мне методу, которая, так сказать, меняется всякий раз, как меняется и материя. Мои правила вообще таковы: 1) все извлекать или из текста, или из других сюда относящихся и нечто излагающих изречений, чтобы слушатели привыкли ничего не принимать на мою веру, но всякий раз из ясного божественного слова видели и сердцем убеждались, что это истина, которой я не выдумываю, и это тогда имеет особенное действие на сердца; далее 2) ничего не приводить в проповедях такого, что относилось бы только к украшению и не может служить непосредственно к назиданию, но что показывает единственно эрудицию или относится к распространению (amplificationem) и состоит в пустых словах».⁵⁰

Итак, содержание и, можно сказать, одно содержание, по воззрению Шпенера, составляет предмет, на который проповедники должны обращать внимание. Чтобы быть полезными деятелями на своем месте, они должны изучать с возможным усердием Священное Писание и истины веры воспринимать не только умом, но и сердцем. Главное дело гомилетики – не формы и не методы проповеднические, а приведение к источнику божественной истины и религиозной учености, из которого можно черпать святое и назидательное учение. Экзегетическое богословие, раскрывающее смысл Священного Писания, должно быть, если не составной частью гомилетики, то первой вспомогательной наукой, неразрывно с ней связанной, без которой гомилетика теряет смысл своего существования.

Что же из богатого и неистощимого источника божественной истины проповедник может и должен брать для предложения народу, ищущему в проповеди назидания? Шпенер не совсем благоприятно смотрит на проповеди догматического характера, а проповеди догматико-полемического содержания, в каких с большой горячностью нападали на еретиков и неправомыслящих, не только современных, но и живших в далекие времена, и какие тогда очень часто слышались на церковной кафедре, желал бы совсем изгнать из этого места, назначенного для назидания народа и возбуждения в нем благочестивых чувств и доброго христианского настроения. У проповедника в виду всегда⁵¹ должен быть внутренний человек, составляющий новую тварь во Христе. Душа этого нового человека – вера; его действия – плоды веры; и вот это – прямой предмет проповеди. Чтобы способствовать возрастанию внутреннего человека, должно излагать, с одной стороны, великие благодеяния Божии человеку, чрез что может укрепляться в нем вера, с другой стороны, нужно внедрять в сердцах благочестие и возбуждать к исполнению закона дел, но так, чтобы люди не довольствовались одной внешней праведностью, – не считали себя исполнившими весь закон, когда они удаляются от внешних пороков и совершают внешние добродетели, что делает и языческая ифика. Твердое основание христианской нравственности нужно класть в сердцах, внутри человека нужно посевать и возращать семя благочестия, чтобы люди привыкли делать добро по внутреннему побуждению, а не по принуждению внешнего закона, и чувствовали, что только то имеет цену в нашей деятельности, что происходит по движению внутреннего сердца; а что совершается без участия сердца, не исходить из внутреннего основания, то – лицемерие, хотя бы это дело и имело вид праведности. Христианство деятельное, христианство внутреннее, не довольствующееся внешними делами, Шпенер приглашает проповедников возвещать с церковной кафедры, и тем способствовать обновлению сердца христиан, которые не по имени только, но и по внутреннему настроению должны отвечать своему званию, должны воплотить в себе дух Христов.

Из догматов Шпенер считает главными, на которые проповедники должны обращать особенное внимание, такие догматы, которые относятся к учению о спасении и имеют прямую связь с практической деятельностью. Таковы догматы об оправдании, о вере оправдывающей, ее свойствах и действиях, о возрождении, о борьбе духа и плоти, о силе крещения и обязательствах, нами принимаемых при крещении. Он жалеет, что весьма многие проповедники на эти главные пункты христианского учения не обращают должного внимания, и потому в народе заметно глубокое и пагубное невежество по отношению к этим спасительным истинам. Далее, при изложении догмата не нужно ограничиваться одним теоретическим разъяснением его; это имеет значение для рассудка, а проповедь должна действовать не на один рассудок, но на волю и сердце, и на последние более, чем на первый. Потому, излагая догматы, нужно показывать вместе, какое они имеют практическое приложение к жизни, какие дают возбуждения к благочестию, какие из них можно извлекать утешения.

Отвергая художественное строение и изложение проповедей, восставая против проповеднических метод, которых много насчитывали тогдашние гомилетики, и соблюдение которых они рекомендовали будущим проповедникам для успеха и облегчения предстоящей им деятельности, Шпенер с своей стороны указывает свою новую методу, которую противополагает другим практиковавшимся методам, которой он рекомендует заменить их. Форма проповедей, представляющаяся ему наилучшей, должна состоять в том, чтобы все проповеди, после молитвы, начинались прочтением главы из Библии или меньшего библейского отдела и потом предлагали изъяснение прочитанного отдела: при этом изъяснении пусть проповедники переходят от одного стиха к другому, и изъяснивши смысл, делают практические выводы, полезные для утверждения веры и благочестия, и утешительные для сердца. При такой простоте методы, чуждой всякого искусства, легче будет исполнение проповеднической должности, и самые проповеди более понятны будут для слушателей. Такая проповедническая метода не есть метода новая, изобретенная самим Шпенером. Образец ее представляет древнехристианская омилия или изъяснительная беседа, составлявшая главный господствующий род проповеди в первые века христианства. К этому образцу и прежде Шпенера обращались и обращали других люди, недовольные искусственным построением проповедей, когда эта искусственность преступала дозволенные пределы.

Гомилетические требования Шпенера, хотя поставлены были твердо и решительно, высказаны были им, как мы замечали прежде, в виде отрывочном и под пером его не получили систематической полноты. Более подробное развитие дал им один из почитателей Шпенера, уже упомянутый нами профессор галльского университета Иоаким Ланге. Они послужили основанием, на котором Ланге построил новую систему гомилетики, которой он надеялся заменить все прежние руководства по проповедничеству, считаемые как Шпенером, так и им, негодными. Озаглавив свое сочинение: «Oratoriа sacra, ab artis homileticae vanitate repurgata», он тем самым хотел показать, что считает пустыми и отвергает те правила, какими наполнялись тогдашние гомилетики, и дает новое, более совершенное, руководство для проповедников. Но нового положительного содержания в его «Священной риторике» меньше, чем можно было ожидать по ее заглавию. Он не столько создает, сколько разрушает в той области, в которой выступает реформатором, больше очищает здание гомилетики от мусора, чем сколько вносит новых материалов для перестройки этого здания. У него, как и у его вдохновителя – Шпенера, отрицательный элемент занимает очень видное, можно сказать, главное место. Прежние правила гомилетические и утвердившиеся в практике проповеднические приемы он считает препятствиями к назиданию или к надлежащему ведению проповеднического дела, и потому первым долгом поставляет устранить эти препятствия. Такими препятствиями он считает: 1) искусственные расположения проповедей с их делениями и подразделениями, – 2) обширные, вовсе не вызванные нуждой, изъяснения текста, с целью показания суетной учености, при которых вводят в проповедь и примешивают много совершенно лишних вещей, неудобных для церковной кафедры, – приводят школьные исследования о тексте, представляют разные мнения толковников и подвергают их критическому разбору, тексты библейские читают на древних языках, на которых они первоначально были писаны, и снабжают свои проповеднические изложения такими критическими замечаниями, которые годны разве на университетской кафедре, –3) малое внимание к жизни и нравственным потребностям слушателей: автор ставит на вид, что проповедники обходят своим вниманием практические предметы и нравоучительные истины, которые должны бы составлять главное содержание проповеди, и если поднимают их, то совершенно не касаются внутреннего расположения человека, т. е. говорят о них совершенно отвлеченно, без применения к нравственному состоянию слушателей, а иногда и здесь пускаются в бесполезные споры. Главная положительная идея, которая составляет существенное и основное требование Ланге, развитое в его «Священной риторике», состоит в том, что проповедь всецело должна быть направлена к назиданию народа. Конечно, это верно; но нельзя сказать, чтобы понятие назидания, которое, по Ланге, должно служить главной целью и определяющей силой, было им точно формулировано и надлежащим образом выяснено. Оно объясняется у него не столько само по себе, сколько по противоположности с тем, что он порицает в современной ему проповеди. Все в проповеди должно быть направлено не только к рассудку, но и к воле и чувству христианина, и конечную цель свою она должна полагать в исправлении жизни и в возбуждении и утверждении благочестивого настроения слушателей. Все, что не способствует нравственному обновлению внутреннего человека и служит только или для удовлетворения праздного любопытства, или для показания внешнего искусства и щекотания слуха, все это должно быть изгоняемо с церковной кафедры, как не отвечающее главной цели, стоящей у ней на виду. Для достижения цели назидания должно ясно, просто и практично, в применении к внутреннему состоянию человека, изъяснять Священное Писание как Ветхого, так и Нового Завета, показывая великие дела Божии и поучая заповедям закона Божия. Когда исторические тексты подвергаются изъяснению, то в описываемых происшествиях нужно представлять или достоподражаемые образцы христианской мудрости и любви или показывать ясные следы божественного Провидения, всем управляющего в мире. Что касается истин веры, то средоточие их, которого никогда не должен опускать из вида проповедник, есть учение о спасении. Раскрывая это учение, проповедник должен указывать не только основание спасения – благодать Божию, нас спасающую, и веру в заслуги Господа Иисуса Христа, нас оправдывающую, но и порядок домостроительства Божия или условия, при которых мы можем усвоять себе спасение, туне нам даруемое. То и другое должно быть неразрывно соединяемо, и всякой односторонности нужно избегать при изъяснении основного учения христианского. Учение о благодати или о благодеяниях Божиих человеку должно быть соединяемо с учением об обязанностях, налагаемых на людей облагодатствованных; с верой должна быть соединяема любовь, с Евангелием – закон, так чтобы не подать повода ни к спокойной уверенности в спасении, ведущей к беспечности, ни к боязливой мнительности, подрывающей надежду на милосердие Божие. Тексты нравственного содержания и вообще вопросы христианского нравоучения – преимущественный предмет проповеди. Но христианское нравоучение нужно представлять, как христианское, основанное на положительных заповедях Божиих, изъясненных в Евангелии, не низводя его правил до требований естественного закона, не построевая его на началах разума, и не объясняя нравственных явлений естественными побуждениями нашей греховной природы, чрез что оно является у иных нравоучителей, опирающихся больше на разум, чем на Евангелие, тощим и обездушенным.

В проповедях в XVII столетии введен был пятикратный usus: он состоял в том, что после изъяснения темы или текста проповеди делали практическое приложение, которого, на основании слов апостола Павла о том, к чему пригодно или полезно слово Божие (2Тим. 3:16; Рим. 15:4), насчитывали пять видов, – применение к учению (usus didascalicus), к обличению (usus elenchicus), к утешению (usus paracleticus), к исправлению (usus epanorthoticus) и к наказанию (usus paedeuticus). Соблюдение этих пятикратных приложений ставили непременным законом: проповедь считалась не полной, если в конце ее не содержалось приложения всех пяти видов. Это пятикратное приложение введено было в проповедническую практику потому, что при сухом догматическом содержании и при схоластическом изложении, каким отличались проповеди прежнего времени, они почти совершенно не касались живых потребностей тех слушателей, пред которыми говорились, проходили мимо ушей их и ничего не оставляли в сердце. Чтобы сухим и отвлеченным проповедям, трактующим о материях общих и отдаленных, придать некоторую жизненность и сделать их практическими, – и придумали в конце их прибавлять особую часть, где общие теоретические рассуждения восполняли практическими применениями, которые разнообразили, соблюдая каждый раз все виды применений. Выходило нечто грузное и натянутое, когда пели на все пять тонов, – сначала одним, потом другим, – сначала учили, потом обличали, увещевали, опровергали и утешали. Хотя такое правило направлено было к восполнению в проповедях недостатка практичности, на которой особенно настаивали Шпенер и его последователь Франке, но оно не заслужило у них одобрения. При выполнении его практические применения являлись деланными и искусственными, и в то же время слишком сложными, без нужды удлиняя проповедь. Против особой части с пятикратными приложениями восстает Ланге потому, что по его требованию – проповедь вся должна быть практична, на всем своем протяжении, а не в одной заключительной части, искусственно пристегнутой. И если особые приложения нужны, то они должны быть в собственном смысле практическими и служить назиданию слушателей. Здесь проповедник должен говорить совести и сердцу слушателей: ему должно быть хорошо известно внутреннее расположение и нравственное состояние слушателей, и с этим внутренним расположением и нравственным состоянием их он должен строго сообразовать свою прикладную часть проповеди, которая при том прямо должна вытекать из темы, в проповеди раскрываемой.

Кроме исправления гомилетики, последователи Шпенера, для более усиленного приготовления молодых богословов к совершению предстоящего им проповеднического служения, ввели в школьное преподавание одну добрую практическую меру, которую история вменяет им в особенную заслугу. Считая одни теоретические уроки по гомилетике недостаточными для усовершенствования кандидатов богословия в проповедничестве, они учредили в галльском университете особенные практические занятия проповедничеством. По поручению богословского факультета, один из преподавателей (Фрейлингаузен) должен был вести эти занятия с старшими студентами. На этих практических упражнениях Фрейлингаузен заставлял студентов проповедовать в своем присутствии, и эти опыты проповедничества подвергать строгому и подробному разбору, указывая недостатки, какие они допускали и каких нужно избегать, и направляя их на путь, считаемый им наиболее благонадежным. Разборы практического руководителя молодых проповедников касались как содержания проповедей их, так изложения и произношения. Это учреждение, несомненно полезное, надлежащим образом оценено многими, и скоро, по примеру галльского университета, и в других местах стали заводить подобные практические гомилетические упражнения с кончающими, а иногда и с окончившими курс студентами, поручая руководство их опытному проповеднику. Оно послужило первым началом, из которого возникли при многих протестантских университетах особые проповеднические семинарии, для большего усовершенствования будущих пасторов в проповедническом деле, под руководством директора семинарии.

Такова сущность реформы, какую желал провести Шпенер с своими последователями как в науке о проповеди, так и в самой проповеди. В истории гомилетики эта реформа отмечена резкими чертами. Гомилетическая теория Шпенера, составляющая оригинальное и выдающееся явление в ряду других современных ей руководств по гомилетике, и в свое время вызвала у многих горячее сочувствие к себе, и впоследствии передается исследователями с одобрительными, иногда восторженными отзывами о ее достоинстве. Конечно, много полезных руководственных замечаний дано в ней служителям церковного слова. Но мы не можем преувеличивать ее значение и встречавшиеся панегирические отзывы о гомилетической реформе Шпенера считаем следствием увлечения личностью самого Шпенера. В истории весьма часто являются деятели, к которым трудно отнестись с равнодушием или спокойным беспристрастием. Быв преданы какой-либо идее, они всеми силами стараются провести ее и в жизнь, и в свое дело вносят дух страстности. Их деятельность, отмеченная пылкой страстностью, вызывает и у других страстное отношение к себе, в особенности, когда эта деятельность направлена к ниспровержению существующего строя жизни. Она возбуждает в одних горячие симпатии к себе и создает фанатических поклонников, но в других она вызывает ненависть и вражду, и должна считаться с сильным противодействием себе со стороны людей, не признающих значения той идеи, которой страстно служит человек-реформатор. Горячие симпатии и антипатии, препятствующие спокойному обсуждению лица и дела, от современников переходят к потомкам, и часто исследователи, отделенные веками от таких деятелей, судят о них под незаметным для них самих воздействием симпатии или антипатии, переходящей от одного поколения к другому. Шпенер именно принадлежит к разряду таких лиц, в суждениях о деятельности которых не только прежде, но и впоследствии заметна значительная доля страстности, мешающая правильному определению заслуг их.

Реформа Шпенера в истории проповеди и гомилетики имела значение отрицательное, как протест против господствовавшего тогда направления проповеди. Шпенер очень ярко выставил те недостатки, какими страдала современная ему проповедь, – излишнюю сухость, формализм, искусственное схоластическое построение, задорную полемику и пренебрежение практическими интересами назидания. В этом его сила и правда. Но хотя голос его раздавался сильнее, чем других, подобно ему выступавших с протестом против сухого и отвлеченного формализма в проповедях, он не мог произвесть в состоянии современного проповедничества такую перемену, какой желал и какую провести надеялся. Его направление не сделалось направлением господствующим: он не овладел главным течением или главным руслом, по которому направлялась современная ему проповедь. Его гомилетическая теория и соответственная ей проповедническая практика представляет из себя поток, хотя весьма заметный и, пожалуй, шумный, но не успевший или не имевший силы увлечь за собой другие ручьи, и оставшийся навсегда побочным потоком по отношению к главной реке, которая совершала свое течение налаженным путем, несмотря на бурливое стремление образовавшегося подле нее особого потока. Почитатели и последователи Шпенера, как горячо ни старались проводить его идеи, все же оставались в меньшинстве; а большинство проповедников следовали установившимся преданиям и не хотели подчиняться тем требованиям, какие предъявлял новый реформатор, желавший по-своему перестроить сложившуюся жизнь. Из университетов один галльский, основанный по мысли Шпенера, бывший притоном пиетизма, старался проводить и в теории, и в практике проповеди начала, выставленные Шпенером. А другие протестантские университеты не только не хотели усвоить себе те нововведения, каких требовала Шпенерова партия, но прямо враждебно относились к ним, и между этими университетами особенной враждой к Шпенеровой реформе отличались наиболее влиятельные университеты, какими в то время были лейпцигский и виттенбергский. Когда Шпенер и его партия восставали против искусственных способов составления проповедей и требовали, чтобы проповедники, отвергая все методы, проповедовали просто и безыскусственно, другие университеты, в особенности лейпцигский, неприязненно относившийся к Шпеперу со времени его служения в курфиршестве саксонском, старались защищать свои методы и даже разукрашать их, придумывая новые способы для составления и построения проповедей.

Сравнительно малая успешность и неширокое практическое влияние Шпенеровой гомилетической реформы, по существу доброй, зависели от нескольких причин.

Так называемые ортодоксалы протестантские, считавшие себя чистыми представителями и хранителями Лютерова учения, заподозрили и обвиняли Шпенера в уклонении от того учения, которое они считали истинным, в особенности в главном пункте лютеранской догматики, – в догмате об оправдании верой. Шпенер в самом деле не отличался строгой точностью в определении и постановке своего догматического учения. Выставляя на вид практическую сторону христианства, – необходимость деятельного осуществления христианства в жизни, он на теоретическую сторону, – на догмат не обращал соответственного внимания, и в его учении и воззрениях не видно было отчетливого представления о предметах веры, хотя он в местах своего служения вводил и старался усилить катехизическое учение. При таких отношениях, создававшихся для Шпенеровой партии в протестантстве, принимать его советы и нововведения, хотя бы в области проповедничества, значило приставать к сектантскому, непримиримому направлению. Своим поведением и своим отношением к церковному обществу, к которому Шпенер принадлежал, он напоминает позднейших штундистов и был, можно сказать, их предтечей. Его collegia pietatis, на которых после молитвы читался и изъяснялся отдел Священного Писания Ветхого или Нового завета, – точный первообраз штундистских собраний. То же у него недовольство существующим строем церковной жизни и нравственным состоянием церковной общины, что у штундистов, и отсюда стремление к преобразованию общества, и при затруднениях произвести это преобразование в широких размерах стремление к выведению из этого общества, которое кажется ему погрязшим во зле. Та же религиозная сантиментальность, расплывающаяся в благочестивых ощущениях и самодельных молитвенных обращениях к Богу, с горделивым сознанием своего превосходства пред другими, не принадлежащими к их партии. А его видное положение, – по месту, им занимаемому в церковном управлении, – его сектаторские стремления делало более опасными и вызывало против них большее противодействие, чем положение незаметных руководителей позднейшего штундизма.

Шпенер и потому еще не мог предоставить своим гомилетическим воззрениям преобладающего значения, что он допустил в них значительную односторонность и нимало не заботился о формальной стороне проповеди. Он сосредоточивал все свое внимание на материю, и другим советовал только обогащать себя содержанием и не думать о том, как это содержание передавать другим: материя-де сама создаст для себя форму. И если материя, излагаемая проповедником, назидательна, как бы он ни передавал ее, цель проповеди будет достигнута. Конечно, полезное и назидательное содержание важнее и нужнее изящной формы в проповедническом деле: это признал и узаконил еще блаж. Августин в своей «Христианской науке». И само собой разумеется, что всякий, желающий быть проповедником, должен с возможной тщательностью изучать предметы наставления, – предметы веры и нравоучения христианского, и быть во всеоружии богословского знания. Но может ли одним этим ограничиваться вся полнота требований по отношению к проповеди? Блаж. Августин, отдавший предпочтение речи полезной пред речью красноречивой, в то же самое время совершенной проповедью считает такую, в которой мудрость соединяется с красноречием. «Что лучше сладости (говорит он), когда она в то же время и спасительна, и спасительности, которая вместе и сладка? Ибо в таком случае, чем вожделеннее сладость, тем скорее и легче спасительность приносит пользу».⁵² Об этой-то сладости, которой приправлять спасительное слово советует блаженный Августин для того, чтобы это слово было более действенно и более могло принести пользы, совершенно не хочет думать Шпенер и восстает против всякого приукрашивания или усовершенствования проповедного слова. Восставая против одной крайности, он впал в другую. Нападая на натянутость и искусственность в построении и изложении проповедей, он дошел до унижения и отвержения всякого, и благородного, искусства. Форма – не пустое дело в деле церковного учительства. Небрежность, допущение какого-либо неряшества в изложении и передаче спасительной истины оскорбительно для самой этой истины и для того священного места, с которого она передается. В грязной или затасканной одежде не являются туда, где требуется соблюдение возможного приличия. Чем выше место, на которое выступить собирается человек, чем важнее поручение, возлагаемое на человека, тем более он прилагает забот о том, чтобы и по внешнему своему виду явиться достойным и этого места, и этого поручения. А что выше и достойнее поручения быть провозвестником божественной истины и во святом храме Божием? Нельзя думать и ожидать, что само собой сохранится внешнее приличие, при высокой миссии, принимаемой на себя человеком, что святая истина сама создаст для себя благородную форму и святое выражение, хотя бы проповедник нимало не заботился о том. Нельзя также успокаивать себя тем, что на внешность, хотя бы и невзрачную, не обратят внимания те люди, пред которыми является исполнителем высокой миссии тот или другой проповедник. При небрежности о форме почти неизбежен некоторый беспорядок в развитии понятий, спутанность и неотчетливость представлений, вялость и, пожалуй, грубость слов. А все это не может быть не замечено, если не всеми, то некоторыми из слушателей, и не может не повредить действие слова на сердца людей. – Законно нападать на искусственность, на неправильное и искаженное проявление искусства, но нельзя отрицать значения самого искусства. Abusus non tollit usum. Злоупотребление чем-либо не дает права на уничтожение злоупотребляемого. Искусство красноречия, надлежащим образом понимаемое, не прихоти человеческой обязано своим существованием, и не прихотливыми желаниями навязывается церковному слову. Оно возникает из естественной потребности души нашей. Когда мы хотим передать святое убеждение, которым проникнуты, когда хотим подействовать на других своим словом, – мы не довольствуемся обыденной, холодной, сухой прозаической речью: душа человека, выступающего убеждать других,– в особенности великое множество своих собратий, в чем-либо полезном и необходимом для них, по внутреннему неотразимому побуждению напрягается при этом, собирает возможно больше энергии, – и в слове его является больше одушевления, больше теплоты и силы. Это-то одушевленное слово, отличающееся большей силой и теплотой, чем обыкновенное разговорное слово, и есть в собственном смысле слово красноречивое. Возбужденная энергия души, при этом расходуемая, не только умножает силу слова, но и усовершает внешнее его качество. И все проповедники, приобретшие имя в истории, отнюдь не чуждались искусства красноречия и в большей или меньшей степени владели им.

Отрицательное отношение Шпенера к искусству красноречия, неуместного, по его суждению, в проповеди, зависело много от того, что он сам не владел этим искусством, и не мог возвыситься до того, чтобы сколько-нибудь приблизиться к лучшим представителям властного и сильного слова. Личный недостаток был для него бессознательным побуждением к установлению теории, направленной к унижению искусства. Он сам сознается в своем недостатке, – в том, что он не владел хорошей, изящной речью. «Я стараюсь по возможности все, что излагаю, излагать ясно, понятно и просто, чтобы достигнуть цели, и так как мой природный стиль, к моему неудовольствию, несколько тяжел, и я, к сожалению, не могу изменить его, то я, по крайней мере, всегда стараюсь говорить более низким слогом, чем высоким, и никогда не ищу какого-либо изящества в выражении (elegantias in phrasi), и всякий раз выражаюсь так неизысканно, как подсказывает мне зарождающаяся мысль (conceptus mentis), хотя бы видел, как это по правилам риторики может быть выражено изящнее и украшено ее цветами».⁵³

Проповеди Шпенера, по своему составу, не высокого достоинства, и это служит одним из обстоятельств, объясняющих малую успешность его гомилетической реформы. Своей проповеднической практикой он не мог особенно зарекомендовать своей теории и своей безметодной методе дать вес в глазах большинства. Проповеди его сухи, длинны, растянуты и не отличаются ни стройностью, ни легкостью изложения (не говоря об изяществе). Чтобы лучше и больше ознакомить своих слушателей с богатством содержащегося в Священном Писании учения, он ввел особую, крайне невыгодную манеру в построении проповедей, по которой каждая проповедь его разделялась на две совершенно самостоятельные части. Первая часть вводная, хотя имела название приступа, вовсе не соответствовала этому названию, потому во-первых, что была слишком длинна, равняясь по объему порядочной проповеди, во-вторых потому, что к теме проповеди не имела никакого отношения и была посвящаема особой материи. В ней предлагалось или толкование каких-либо книг Священного Писания, – преимущественно посланий св. апостола Павла, по порядку стихов текста, а иногда избранных мест Писания, не вполне ясных по своему содержанию, подающих повод к ложным представлениям и подвергающихся перетолкованию, или отдел из катехизического учения, приправленный практическими выводами. Эту проповедь пред проповедью Шпенер ввел и находил нужной потому, что обыкновенные проповеди, говоримые на перикопии или на евангельские зачала, расположенные по дням церковного года, считал недостаточными для целей назидания, преследуемых церковной кафедрой, и в частности для ознакомления со всей полнотой Божественного Откровения или Библии. Ему казались более полезными и нужными проповеди, излагающие и разъясняющие апостольские послания, чем проповеди на тексты, взятые из Евангелий. Если, по его соображениям, ограничиться на церковной кафедре разъяснением одних евангельских текстов, как делают многие, тогда от слушателей сокрыто будет богатое сокровище, заключающееся в других книгах Священного Писания, которое могло бы послужить к большему их назиданию, чем Евангелие, более других книг им известное и чаще других книг изъясняемое. Выходя из таких соображений, Шпенер в своих проповедях сначала изъясняет что-либо не из Евангелия, а потом, во исполнение принятого обычая, переходит к изъяснению евангельского чтения, – и это изъяснение евангельского текста хотя стоит в проповеди рядом с первым изъяснением и следует непосредственно за ним, но внутренней связи с ним не имеет. Эти соединения совершенно разнородных материй в одной проповеди, или эти обширные вступления, нимало не подготовляющие к проповеди и являющиеся нимало не связанными с ней по своему содержанию, сами по себе составляют нарушение логического порядка, которое не может нравиться мало-мальски взыскательному вкусу. Но независимо от этого, у Шпенера и в частном развитии мыслей, составляющих содержание проповеди, незаметно особенной заботы о соблюдении строгой логической связи, и потому мысли, им высказываемые в проповедях, нередко разбегаются в разные стороны, как кони, не сдерживаемые твердой уздой, и представляют из себя не совсем стройную смесь. Не могли быть влиятельным образцом проповеди Шпенера и со стороны изложения. В тяжелом стиле, не совсем удобном для живой беседы, сознается сам Шпенер и при этом прибавляет, что он не мог препобедить этого недостатка. Он говорит, что он, взамен легкого и приятного стиля, всегда старается говорить ясно и понятно; между тем у него часто замечается и недостаток ясности, – этого первого качества, необходимого в каждой публичной речи, произносимой пред народом. Этот недостаток, которого не сознавал за собой Шпенер, зависел первее всего от того, что в самом его мировоззрении было много туманного, не разъясненного для него отчетливым анализом, во-вторых от того, что он не отягощал себя долгим и тщательным обдумыванием и взвешиванием того, что он имел говорить, и наконец, от пристрастия к библейским образам и восточным формам изложения, которые не всегда понятны были простому народу, и самим Шпенером и его почитателями употреблялись без особенной разборчивости. Таковы, например, выражения: быть в Иисусе, обитание Бога в душах людей, духовное брачное соединение души со своим женихом, небесный хлеб, умереть греху, ходить подобно чадам света и т. п. Некоторый оттенок мистицизма лежал на его проповедном слове. Не всегда давал он ясные и отчетливые представления уму: слово его было возбуждением к доброй благочестивой жизни, и этому служило не столько сообщение ясных понятий, сколько выражение ощущений благочестиво настроенного сердца.

Все это, вместе взятое, может служить достаточным объяснением того, почему метода Шпенера, несомненно имеющая добрые стороны и ревностно им проводимые, не могла утвердиться в проповеднической литературе протестантского мира и приобресть в ней господствующее положение.