Слово на пассию 3-й недели Великого поста

Если бы нам с вами, братия, суждено было промыслом Божьим во время крестной смерти Спасителя, ныне нами воспоминаемой, быть в Иерусалиме, то где, в какой группе людей (полагаете вы) очутились бы мы в те великие и страшные минуты?

Задавали ли вы когда-либо подобный вопрос себе?

А мне часто, и с неотвязчивою силой, представляется он, когда при чтении евангельского повествования пред моим воображением проходят разные группы людей, сошедшихся в Иерусалиме и принимавших прямое пли кос венное участие в великом событии, устроенном правдою Божией для нашего спасения. И когда мысль моя, увлеченная живой евангельской повестью, нудит меня перенестись в святой город со всею, окружающею, нас, современностью.

К кому бы мы пристали тогда?

Мы, конечно, не были бы в числе старейшин иудейских, по зависти и ослеплению доведших до смертной казни величайшего Праведника, под предлогом радения об общественном благе. Уже наше скромное общественное положение не позволило бы нам стать в ряды тех, которые, стоя во главе народа и блюдя закон, требовали погибели Лица, представляемого ими опасным для общественного спокойствия. Не думал бы я искать кого-либо из вас в толпе тех клевретов сонмища иудейского, которые, сопровождая связанного Господа Иисуса из двора архиреева во двор Пилата, по наущению старейшин иудейских, кричали: Возьми, возьми, распни его, не сего отпусти, но Варавву. Мы не привыкли ходить по дворам судей и правителей и быть пред ними слепыми орудиями чужой, и еще более, преступной воли. Не были бы мы в ряду воинов, исполнявших приговор суда над Спасителем, и при этом исполнении ругавшихся над Ним, облекавших его терновым венцем, наносивших Ему бичевания и заушения. Наша природа не настолько загрубела, чтобы мы позволили себе своими действиями увеличивать страдания человека, ожидающего исполнения над собою смертного приговора. Не смею предположить и напротив, чтобы мы, из участия к Страдальцу, приблизились к самому кресту Его, в намерении слезою любви облегчить раны Его сердца, насмотреться на дорогой лик Его и услышать от Него последние заветы его души, – подобно божественной Его Матери, подобно возлюбленному ученику Его и нескольким женам галилейским, преданным Ему до самоотвержения. То делать могли одни сродники Его, одни избранные из избранных. Было бы самообольщением с нашей стороны присвоить себе такое участие к Господу, когда разбежались и двенадцать всегдашних спутников Его, и когда отрекся от Него мужественнейший из них Петр.

Где же нам искать себя?

Братья! В ряду лиц, выводимых евангелием, есть одна группа, к которой я невольно приковываюсь вниманием, когда соображаю, где бы для нас было место, если бы мы явились на стогнах иерусалимских во время совершения на кресте неведомой нам тайны нашего спасения. Это группа простых зрителей, которые явились у Голгофы, увлеченные любопытством или общим народным движением, или приведенные сюда случаем; это те мимоходящие, о которых не опустило упомянуть евангелие, посвященное изображению страстей Господних. Они были в стороне от дела, не принимали никакого участия в казни праведника, а только издали смотрели на позор сей. Но евангелисты, упоминая об этом множестве мимоходящих зрителей голгофскаго события, не с хвалою, а с укоризной говорят об их поведении. По свидетельству евангелистов, мимоходящие хулили или злословили Распятого, кивали головами своими и говорили: «уа́, разоря́яй це́рковь и треми́ де́нми созида́яй, спаси́ся са́мъ и сни́ди со кре́ста́.» (Мк. 15, 29–30). Не греша делом, они грешили словом. В толпе слышались разные толки и пересуды: они не имели никакой определенной цели, а были выражением естественного чувства, наполнявшего сердце каждого, но в этом выражении слышалось не сострадание, а скорее осуждение. Заявлялись обманутые надежды, возбуждённые великою деятельностью необыкновенного Учителя; припоминались слова и дела Его, стоящие в видимом противоречии с страшною действительностью. Об Нём судили впрямь и вкось, и над голо вами безучастной к делу толпы поднимались к небу сотни звуков, которые не составляли приятного концерта для божественного слуха.

Вот где, по моему разумению, было бы место наше!

Может быть, я ошибаюсь, говоря так решительно. Прошу вашу любовь простить моей ошибке. Я желаю верить, что между вами есть избранные души, на которые Господь воззрел бы со креста с такою же любовью, с какою воззрел Он на того ученика, попечению которого поручил Он в последние минуты Матерь свою. Но Богу, одному Богу известны эти избранные души. Когда же я думаю не об этих избранных душах, а о всем множестве, составляющем наше собрание, я вижу, что кивающие главами своими и хулящие зрители жестокой казни великого Праведника люди нашего удела, и мы не можем отказаться от родства с ними.

Болезнь языка, замеченная у них, – и наша общая слабость, не могущая не поражать взора нашего наблюдателя. И если мы назовем её не жестким именем злословия, а просто людскими пересудами, вы, не стесняясь, скажете, что всем нам она слишком знакома.

В самом деле, войдите в собрание, куда вас звали для беседы и для развлечения. О чём толкуют там? Не успеете вы осмотреться в нем, как услышите, что в нем судят и рядят то того, то другого вашего ближнего, – и вы сами невольно увлекаетесь общим потоком, и начинаете вместе с другими перебирать слабости своего собрата или своей сестры. И вот общими усилиями изыскиваются и выставляются на вид вольные и невольные недостатки наших знакомых. Одних судят за то, что Бог создал их не так красивыми, как бы мы желали, других за то, что они одеваются бедно или не по нашему вкусу, у третьих измеряют ум и находят его не достигающим выставляемой мерки, у четвертых бранят несносный и неприятный характер, у пятых находят ошибки и погрешности в делах, нечистоту и своекорыстие в стремлениях, грубость и неумелость в обращении и прочее, и прочее. И, если кому-либо из нас случится наглядно проступиться в слове или деле, с какою жадностью злая молва бросается на наш проступок, как хищный голодный зверь на попавшуюся добычу, и быстрее ветра несет его по нашим улицам и гостиным. И не суровые только уста, зачерствелые от лет, упражняются в таких пересудах: им вторят, а иногда их предупреждают и им дают топ и нежные юные уста, по-видимому, созданные для слов ласки и любви.

И никто не думай сокрыться от стрел злословия. Сто самых проницательных глаз имеет оно: оно проникает в отдаленные углы кабинетов, выносит наружу святыню семейных тайн, читает в сокровенных глубинах сердца человеческого, и с самоуверенностью влагает в душу другого мысли и желания, каких он и не ощущал. Вооружись наш ближний скромностью, чистотой, целомудрием и другими добродетелями, будь ущедрён всеми дарами благости Божией: злословие найдет пяту, в которую можно уязвить неуязвимого. Даже более, чем выше человек, чем чище он, чем достойнее в каком-либо отношении, тем больше метит в него своими стрелами злословие. Как тень за телом, оно следует за добрым именем, и хочет чернить не тех, которые не имеют никакого света, живя в темной доле, а тех, чья честь ярко блестит среди общества и возбуждает к себе внимание. Нашло оно нечто для своего осуждения и в том, в ком не было никакого пятна и порока. Его ли изобретательности не найти пищи для себя в делах обыкновенных смертных? Поднимите какой угодно чистый образ человеческий: злословие сумеет найти в нем недостатки, которые тотчас же противопоставит его достоинствам, сумеет умалить его высокие дела, сумеет подыскать нечистые побуждения для его добрых деяний. Начнет распространяться слава какого-либо благотворителя: злословие станет отнимать у него заслугу, указывая на то, что его богатство досталось ему даром, – станет судить его за неразборчивый способ благотворения, и к делу и не к делу будет выражать сожаление, что благотворитель не столько умен, сколько богат и, пожалуй, добр. Видно будет чье-либо благочестие: у злословия оно явится ханжеством; злословие подметит у ревнителя благочестия грехи, присущие всякому смертному, которые нарочито выставит на показ, чтобы положить тень на чужое доброе имя. Будут хвалить кого-либо за ясный и светлый ум: злословие найдет, что это ум или бесплодный, или трудится не так и не над тем, как и над чем бы следовало, а, пожалуй, не замедлит противопоставить достоинствам ума недостатки воли или характера.

Может быть, вам кажется не предосудительною такая забава языка, карающая добрым именем ближнего, при которой честь другого перебрасывается из стороны в сторону, как легкий бесчувственный мячик. Это невинное времяпрепровождение, представляют иные, при котором мы находим для себя приятное развлечение, делимое с своими собеседниками разумными наблюдениями, и осуждаемому не наносим существенного вреда, так как обыкновенно произносим свое осуждение об отсутствующих. Но так кажется только на поверхностный взгляд. Лишь только с больным вниманием вы обратитесь к этому явлению, – с него снимается покров невинности.

Если наши пересуды и пустые слова для развлечения, не имеющие вредной цели, то и за эти праздные слова, по учению Евангелия, мы воздадим ответ Богу в день судный. Но это сказать мало.

Слово не пустой звук: оно выходит из внутренних помышлений и расположений сердца и служит обыкновенно зеркалом души. Что же? Какое сердце обнаруживается в словах осуждения, которые подобно терниям или колючим растениям впиваются в чужую славу? Мы не думаем, чтобы их подсказывали нам добрые духи, гнездящиеся в глубине нашего сердца. Ведь вы, положа руку на сердце, не будете утверждать, что это любовь и внимание к брату, что это ревность по правде поднимает ваш язык на осуждение и заставляет вас выставлять на вид чужие недостатки. Нет, это самолюбие, зависть, зложелательство, стремление унизить другого, фарисейское тщеславие и прочая свита темных и мелких страстей, населяющих нашу душу, ворочают языком нашим, как своим орудием, когда с него неудержимою струёй текут слова осуждения. У нас нет желания исправлять своего ближнего, когда в своих взаимных беседах мы громко говорим о его недостатках или выражаем недовольство его достоинствами; потому что мы стараемся, чтобы он и не знал того, как мы судим о нем. Мы часто не можем и прикрыться указанием на это желание; потому что нашему осуждение подпадают не только вольные, но и невольные недостатки наших ближних, зависящие не от них, а от Бога и от природы. Мы просто удовлетворяем дурным стремлениям своей греховной природы, когда даем волю своему злому языку. Премудрый пещью злобы называет того человека, который грызет уста свои (Притч. 16, 30), и это постоянное грызение устен, какому предается на наших глазах тот или другой человек, – громкое свидетельство того, что у него недоброе, скудное любовью, сердце.

Но если бросаются в глаза недостатки нашего ближнего (скажете вы), – от чего не назвать их, от чего не указать их другому? Братья! Недостатки, и недостатки большие, есть у каждого из нас. Но приличие и любовь требуют, чтобы мы прикрывали слабости своего ближнего, а не разглашали об них на перекрёстках, не насмехались над ними подобно Хаму, заслужившему за это себе и потомству проклятие от Бога и отца своего. Припомните, кто открыл поток злословия в истории рода человеческого, – это тот древний человекоубийца, который позавидовал невинности наших прародителей в раю, и стал хулить Бога, давшего нам заповедь, – хулить с тем, чтобы довести нас до изгнания из рая. И мы похоти его творим, когда продолжаем пересудливую беседу, им хитро начатую.

Греша против любви в своих пересудах, какими пересыпаются наши ежедневные беседы, не грешим ли мы и против разума? Между нами всегда найдут охотных слушателей люди, умеющие острым словом задеть другого и посмеяться над его слабостями, и такие острые люди считаются украшением наших бесед и обществ. Но каждая вещь имеет свою обратную сторону. Первая обязанность разумного существа знать себя самого, обращать главное внимание на то, что в нём, а не на то, что вне его и дальше от него. На знамени, врученном нам вместе с разумом, ещё древние, сидевшие в тьме языческого неведения, читали надпись: «познай самого себя». В исполнении этой обязанности они видели наше главное преимущество пред другими земными творениями. А мы как раз поступаем прямо против этой первой обязанности разумного существа: отлично знаем и перебираем других, и ничего не видим за собою. По древнему образу, мы носим на себе два короба: один большой, в котором сокрыты наши собственные слабости и прегрешения, а другой маленький, куда мы кладём всё, что замечаем дурного у других. Первый у нас назади, и как ни тяжёл он, мы как будто не чувствуем его тяжести и не подозреваем его существования. А второй всегда у нас пред глазами, и мы всегда без всякого стеснения раскрываем его перед всеми. Если бы к нам явился человек из другого мира, незнакомый с нашими нравами, и послу- шал наши осудливыя речи, – на первый раз он подумал бы, что мы такие честные, умные и достойные люди, каких со свечой поискать в сумраке мира, что в нас нет пятна и порока, сознание которого стесняло бы наш язык, неудержимо колющий других. Но между нами один фарисей, осужденный на вечные времена судом Божиим, может говорить о себе, что он не похож на прочих людей, – хищников, не праведников, прелюбодеев. При ближайшем знакомстве с нами наш воображаемый сожитель из другого мира увидал бы в нас те же недостатки, какие мы осуждаем в других, и он подивился бы нам, пожалел бы о нашей невнимательности к себе, и подумал бы, что зрение наше слепо и так извращено, что видит одно чужое и отдаленное, и не видит того, что у нас под ногами. Народный разум подметил в природе явление, что пустая бочка, когда везут ее, гремит гораздо больше, чем наполненная водою или чем-либо другим, и указал назидательное приложение этого явления к миру нравственному. Постоянно раскрытые уста, издающия несдержанные звуки, – для него подозрительное свидетельство внутренней скудости той головы, которой они служат. В самом деле человек, полный разума, не будет громогласно и неосторожно кричать пред всеми, когда заметит слабости своего собрата: он сдерживает свои уста и словам своим дает вес и меру. Мы знаем одного языческого философа, чтимого и христианскими отцами, который, когда видел брата своего, делающего что-либо непристойное, не спешил осуждать его, а отходил в сторону, и испытывал самого себя, нет ли у чего похожего на дело, вызывающее осуждение. Вот кому следует подражать нам! Если для вас нужен пример более священный, – послушайте Екклесиаста или премудрого Соломона. По его словам, только безумный умножает словеса (Еккл. 10, 14), и потому советует он каждому из нас: Не ско́ръ бу́ди усты́ твои́ми, и се́рдце твое́ да не ускоря́етъ износи́ти сло́во предъ лице́мъ Бо́жiимъ, я́ко Бо́гъ на небеси́ горѣ́, ты́ же на земли́ до́лу: сего́ ра́ди да бу́дутъ словеса́ твоя́ ма́ла: я́ко прихо́дитъ со́нiе во мно́жествѣ попече́нiя, та́ко и гла́съ безу́мнаго во мно́жествѣ слове́съ. Не да́ждь устна́мъ твои́мъ е́же во грѣ́хъ ввести́ пло́ть твою́, и да не рече́ши предъ лице́мъ Бо́жiимъ, я́ко невѣ́дѣнiе е́сть: да не прогнѣ́вается Бо́гъ о гла́сѣ тв­е́мъ (Еккл. 5, 1, 2. 5), и когда идешь в дом, будь готов скорее слушать, чем приносить в пустых словах жертву безумных, потому что они не знают, что делают зло (??? Еккл. 6, 17).

Ведя пересудливыя беседы, чуждые духа любви и не высокие по разуму, мы считаем их делом безвредным, и мало думаем о последствиях, какие отсюда происходят. Напрасно! Мысль об этих последствиях могла бы сдержать не один скорый язык. Осуждая ближнего, мы делаем посягательство на его доброе имя. А имя доброе важнее богатства многого; своим злым языком мы можем нанести своему брату гораздо больше вреда, чем тать, похищающий часть его богатства. И это не наше сравнение, а премудрого сына Сирахова (Сир. 20, 25). Слово-камень, брошенный в воду: брошенный случайно, он скрылся в пучине водной; но его падение произвело волнение воды, и образовало круги, которые, расширяясь, идут далее, и мы не знаем, где конец этому волнению. А на взволнованной поверхности неспокойно носятся и погружаются в воду те невинные вещи, которых задело это волнение. Екклесиаст, наблюдая явления, видимые под солнцем, заметил здесь множество слез оклеветанных, и поразился тем, что их давит крепость руки клевещущих, и нет им утешающего (Еккл. 6, 1). Вот личность добрая, привлекающая к себе внимание, украшенная невинностью и частотою. Невинность и чистота главное её богатство; в них основание надежды на будущее счастье. Но не злой, а просто острый язык дерзает смеяться над этим украшением человека, срывать его. Он случайно бросает что-либо недоброе в честное имя: из случайного намека рождается тень подозрения; на другой день она сгущается, – и вот счастье, носившееся над ним и приближавшееся к нему, отогнано от него сначала неосторожным шепотом, а потом пустою негромкою болтовнёй. Вот трудится человек на каком-либо поприще бескорыстно, самоотверженно, и много добра можно бы ожидать от него тому обществу, которому он служит. Но завистливое злословие придирается к его случайным ошибкам и увеличивает их, заподозривает чистоту его намерений, осуждает его мероприятия, как неумелые и бесполезные. И подрывается доверие к полезному труженику: он колеблется на своем месте, и потом заменяется другим, менее честным и менее достойным.

А сколько ссор, неприятностей и смут отсюда! Вы заглазно высказали невыгодное мнение о другом; но не думайте, что ваш дурной отзыв о нем при вас останется. Пти́ца небе́сная донесе́тъ гла́съ тво́й, и имѣ́яй крилѣ́ возвѣсти́тъ сло́во твое́. (Еккл. 10, 20). Осуждаемый вами начинает сердиться на вас; в нем возбуждается чувство мщения, – и нарушен тихий, может быть, давний мир, какой был у него с вами, и от одного пустого слова выходит длинная неприятная история. Обратитесь к вашему собственному опыту. Скажите, от чего у вас разорвалась дружба с тем или другим вашим приятелем, казавшаяся так крепкою, и заменилась враждой? Не от того ли чаще всего, что тот иди другой ваш знакомый где-нибудь дурно отзывался о вас, старался набросить на вас какую-либо тень, взводил на вас небылицы? И это история не ваша только, а и моя, и всех, подле вас стоящих.

В конце всего к нам самим возвращаются, на нас обращаются те стрелы, какие мы бросаем на других. По воле Божией, закон отражения или праведного возмездия удивительное приложение находит в нашей духовной жизни. На него указал Господь и Спаситель наш, когда говорил: не суди́те, да не суди́ми бу́дете: и́мже бо судо́мъ су́дите, су́дятъ ва́мъ: и въ ню́же мѣ́ру мѣ́рите, возмѣ́рится ва́мъ. Что́ же ви́диши суче́цъ, и́же во о́цѣ бра́та твоего́, бервна́ же, е́же е́сть во о́цѣ твое́мъ, не чу́еши?.. Лицемѣ́ре, изми́ пе́рвѣе бервно́ изъ очесе́ твоего́, и тогда́ у́зриши изъя́ти суче́цъ изъ очесе́ бра́та твоего́. (Мф. 7, 1–3. 5). На него указывает апостол Павел, когда называет безответным всякого человека, судящего других: ибо тем же судом, каким судишь другого (говорит апостол), осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то́ же. А мы знаем, что поистине есть суд Божий на делающих такие дела. (Рим. II, 1–2). Мы могли бы привести множество примеров исполнения над нами этого закона. Но чувствуем, что время положить конец слову, уже без меры распространившемуся.

Не можем, впрочем, воздержаться, чтобы не напомнить вам прекрасного урока о нашем предмете, какой мы читаем у св. апостола Иакова. Язык (говорит апостол) небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает! И язык – огонь, прикраса неправды… всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим, а язык укротить никто из людей не может: это – неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда. Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию. Из тех же уст исходит благословение и проклятие: не должно, братия мои, сему так быть. (Иак. 3, 5–10). Апостол совершенным называет того человека, кто не согрешает в слове (3, 2).

Как же быть нам, бр., чтобы укротить в себе неудержимое зло, и если не быть совершенным, то по крайней мере хоть несколько приблизиться к тому совершенству, какое указывает апостол? Будем, во-первых, смотреть на себя и на свои слабости, а не на слабости других, и себя испытывать, а не ближнего своего. Слово осуждения тотчас же смолкнет, как скоро совесть наша живо будет представлять нам, что и у нас есть те недостатки, за какие наш язык порывается колоть других. Будем, во-вторых, приучать себя искать у других доброго, а не худого, и если нечто стропотное усмотрим у них, будем стараться, подобно благословенным Симу и Иафету, прикрывать и извинять это, а не выставлять на смех без нужды, и когда начнется у других осудливая бесе- да, будем смягчать ее словом одобрения и извинения осуждаемым. В-третьих, признавая зло великим и неудержимым, в молитве, по указанию церкви, будем искать оружия против него. В настоящие дни поста и покаяния св. церковь не одну молитву влагает в уста наши, как лекарство против нашего больного и неисцелённого языка. Покорные её материнской заботливости о нас, будем чаще и чаще молить Бога положить хранение устом нашим, и дверь ограждения о устнах наших, – удалить от нас дух празднословия, и даровать нам зреть наша прегрешения и не осуждать брата нашего. Аминь.

В. Певницкий.