Труды. Том 2. Выпуск 2

(Журн. Мин. Нар. Пр. Часть 191 (июнь 1877 г.), отд. II, стр. 283–329.)

Святой Стефан, прозванный Новым в отличие от первомученика Стефана, был главным представителем православного монашества в борьбе с иконоборческой ересью и пострадал за свои убеждения при втором из иконоборческих императоров, Константине Копрониме. Житие его, написанное менее чем через пятьдесят лет после его смерти, признается и всегда служит ближайшим и важным пособием для изучения соответствующего периода византийской истории, так как даже с внешней, фактической стороны оно дополняет краткие и сухие известия хроник Амартола, Феофана и патриарха Никифора. Но еще более драгоценно оно тем, что содержит в себе много живых подробностей для характеристики современного герою и автору византийского быта, как церковно-монашеского, так и государственно-общественного, – таких подробностей, каких мы никак не найдем в чисто-исторических сочинениях. В этом отношении Житие Стефана Нового, однако, не вполне еще оценено и исчерпано, ибо до сих пор еще не написано византийской истории, сколько-нибудь удовлетворяющей современным требованиям исторической науки и по возможности представляющей цельное изображение всех сторон византийской жизни.

С другой стороны, памятник, на который мы обращаем внимание, имеет несомненное, хотя более косвенное отношение к вопросам первоначальной русской истории, на что отчасти уж и указано другими. Житие Стефана Сурожского, в конце русской редакции которого находится рассказ о походе русского князя на южные области Крыма от Корсуня до Керчи, составляет, как думают, сколок с более древнего греческого подлинника, излагающего жизнь соименного мученика, пострадавшего при Копрониме. Вопрос о том, когда и кем написано Житие Георгия Амастридского, следовательно, вопрос о том, суть ли Руссы, в нем упоминаемые, в самом деле дорюриковские Руссы, или же напротив те самые, которые сделались известны в 865 году патриарху Фотию – значит, только современные Рюрику, – этот вопрос может быть подвинут к решению только при помощи подробного и сравнительного изучения других однородных памятников византийской письменности за весь иконоборческий период: Житие Стефана Нового должно служить при этом точкой отправления. Наконец, в этом последнем Житии есть данные для истории Крыма, которые необходимо будет припомнить при объяснении Жития Иоанна Готского, сочинения, имеющего прямое отношение к первоначальной русской истории.

Нам кажется, что по возможности полное и тщательное изучение всех сейчас названных произведений агиографической литературы стоит в настоящее время на очереди. По крайней мере, мы можем сослаться в этом на замечания, высказанные двумя учеными, наиболее знакомыми с положением дела. Один из них пишет: «В виду высказанной (другими) догадки, что обе легенды и Амастридская и Сурожская взяты из одного древнейшего греческого источника, восходившего в первоначальной редакции за 865-й год и что амастридское житие (или часть его) оказывается подлогом, то весь состав его следует подвергнуть строгой поверке»; а «Житие Стефана Сурожского, по особым известным причинам, должно быть исследовано не иначе, как в совокупности с Житием его соименника», то есть, Стефана Нового¹. Другой ученый, несколько изменяя свои прежние, более положительные мнения, признает, что «легенда о походе Руси на Сурож была бы, в высшей степени, важным свидетельством о существовании славянской, доваряжской Руси, если бы оно было достаточно выяснено современной критикой», и ограничивается относительно этого свидетельства, равно как и относительно Амастридского Жития, одним заявлением своего несогласия с чужими мнениями². В своих предшествующих статьях, посвященных пересмотру византийских источников и отдельных известий, относящихся к русской истории, именно в отрывке, посвященном известиям о крещении Владимира, мы также не сочли возможным коснуться Сурожской легенды, хотя мы знали, что существуют известные основания и авторитетные мнения, приурочивающие ее не к какому-либо дорюриковскому князю, а именно к Владимиру. Нам тоже казалось, что вопрос о Сурожском Житии и легенде требует еще критической проверки в связи с другими подобными вопросами. Решившись в настоящее время взяться за эту задачу, мы таким образом увидели, что для установления более прочных и широких оснований критического изучения обеих легенд, как Сурожской, так и Амастридской, необходимо сначала близкое знакомство с Житием Стефана Нового. С него мы и начинаем ряд статей, долженствующих затем следовать в таком порядке: 2) Житие Иоанна Готского, 3) Житие Георгия Амастридского и 4) Житие Стефана Сурожского.

Этот порядок соответствует содержанию самых памятников, имеющих быть предметом изучения, хронологической последовательности тех событий византийской истории, о которых в них главным образом идет речь. Последней мы никак не хотим упускать из виду. В какой степени результаты нашего исследования будут прочны и несомненны по отношению к вопросам первоначальной русской истории, – за это вперед трудно поручиться. Но, во всяком случае, мы постараемся извлечь из данных – не всем доступных – источников все то, что может иметь цену и значение, как для русской, так и для византийской истории. Подробное изложение самого содержание всех Житий и, где нужно, буквальные из них извлечения предназначаются для этой цели, то есть, служить материалом, прежде всего для византийской истории.

Житие Стефана Нового издавна существует в двух редакциях. Одна из них, более краткая, переведена с греческого на латинский язык Биллием и была издана им вместе с сочинениями Иоанна Дамаскина (S. Ioannis Damasceni opera, conversa per Jacobum Billium Prunaeum, Parisiis, 1603); греческий подлинник, принадлежащий, по всем признакам, Метафрасту, нигде не был напечатан³, но, сколько можно заключать по изложению Димитрия Ростовского, он послужил источником для Жития Стефана в Макарьевской Минее за ноябрь месяц⁴. Более полный и несомненно первоначальный текст найден был Балюзом, который намерен был издать его вместе с другим, приписываемым Метафрасту, но после передал сделанный им список с манускриптов Монфокону; уже этот последний напечатал, но только вновь найденный полный текст – в Бенедиктинском издании «Analecta Graeca», в первом томе (1692 anno). А отсюда он перепечатан в Греческой Патрологии аббата Миня (Migne, Patrologia graeca, t. 100). Различие в двух редакциях именно таково, каким оно оказывается и в других случаях при сличении древних житий с обработкой их, сделанной в X веке Симеоном Метафрастом: сокращение коснулось, главным образом, довольно длинного вступления, где первоначальный автор объясняет свои личные побуждения, внушившие ему труд, а также заключение, в котором содержится молитвенное обращение к святому. Помимо того, уже самим Метафрастом были, без сомнения, сделаны те же мелкие изменения в языке и стиле, которые потом обнаруживают себя как в латинском переводе Биллия, так и в извлечениях Барония (в Церковных Летописях). Эти изменения не всегда безразличны для исследователя византийской истории. Например, мы дальше увидим, что в Житии Стефана Нового говорится несколько раз о, так называемых, «силенциях», т. е., государственных собраниях, в которых император вступал в прямые сношения и объяснения со своими подданными. В первоначальном подлиннике при этом дело везде представляется в таком виде, что силенций есть непосредственная беседа царя с народом, напоминающая отчасти некоторые сцены русской истории, происходившие на Красной площади. Одно в высшей степени живое описание такой беседы Константина Копронима прямо указывает на присутствие именно в собственном смысле народной толпы. Между тем в латинском изложении при этих случаях говорится только о присутствии сенаторов, то есть, имперских сановников: accita et coacta senatorum classe. Есть основание думать, что такое отличие фразеологии соответствует действительным изменением в формах византийской государственной жизни, происшедшим в промежуток от иконоборческой эпохи до времени Симеона Метафраста. Во всяком случае, оно не должно быть опускаемо из виду при решении вопроса о том, как относился народ и, в частности, столичное население к реформам императоров-иконокластов. Ради наших целей мы, конечно, должны держаться только греческого первоначального текста, оставляя в стороне всякие позднейшие редакции и переводы⁵, в которых сглаживаются именно более дорогие подробности и черты быта и нравов.

В самом заглавии Жития, сообщаемом рукописями Парижской Национальной Библиотеки, указано имя и звание автора: это был диакон Константинопольской церкви, по имени также Стефан; последнее, то есть, имя, могло быть, впрочем, угадано и без того, так как в заключительном молитвенном обращении автор указывает на свою соименность со святым, к которому он обращается. Как видно из вступления в Житие, диакон Стефан писал его спустя сорок два года после кончины святого. Так как год смерти Стефана Нового отмечен в хрониках Феофана и Никифора и относится к 765 году, то из этого следует, что Житие составлено около 808 года, то есть, в царствование Никифора Логофета и в промежуток между двумя иконоборческими периодами и династиями.

Произведение это написано было, как показывают частые обращения к слушателям, «к участникам духовного торжества», для публичного чтения в церкви, вероятно, в день памяти мученика. Самое предисловие начинается размышлением об обязанности хранить память праведных с похвалами и о пользе письменного ее закрепление. При этом книга сравнивается с иконой, что составляет довольно обычную тему у писателей того же периода. И книга, и икона служат одной и той же цели, только одна – посредством слуха, другая посредством зрения; одна приготовляется знающим искусство художником, другая может быть написана только человеком, получившим образование и духовное просвещение свыше. Диакон Стефан чувствует, что ему недостает ни того, ни другого; сомнения его, впрочем, представляют общее место, часто повторяющееся в других, того же рода, сочинениях, и он, все-таки, обращается к своей задаче на том основании, что если его хвала не будет соответствовать достоинству и подвигам святого, то это не послужит ему в осуждение, а напротив того, молчание, когда есть какая-либо способность говорить, было бы преступлением в отношении к святому и ослушанием в отношении к тому, кто просил его взяться за труд. После мы узнаем (уже в заключении), что поручение описать жизнь Стефана Нового возложено было на красноречивого ритора, диакона Стефана, монахом Епифанием, отшельником, поселившимся в той же самой пещере, которая некогда была местом подвигов соименного автору мученика. Диакон Стефан и потому не должен был уклоняться от возложенной на него задачи, что в его время существовала еще возможность, которая могла вскоре затем утратиться, собрать верные и полные сведение о жизни и подвигах святого. Эти сведения он получил от «правдивых людей», от учеников и посетителей Стефана Нового; он предпринимал для своей цели немалые труды, путешествовал по разным местам и, как пчела, собирал мед со многих цветов. Вслед за этими объяснениями автор изъявляет намерение не удлинять речи длинными отступлениями и приступить к своему предмету и, действительно, попросив у «священного собрания православных» их молитв, которые могли бы укрепить его силы, а также внимания, он начинает свое изложение. Прибавим, однако, что уже введение, переданное нами только в его существенных чертах, показывает как сильную наклонность автора к риторическому многословию, так и его большую опытность в этом искусстве, хотя он и сообщает нам, что собственно в повествовательном роде, то есть, в сочинении жизнеописаний, он прежде не упражнялся.

Затем мы переходим, вслед за нашим руководителем, к первоначальной биографии Стефана Нового.

Автор, сам житель Константинополя, с особенным ударением останавливает внимание слушателей на том обстоятельстве, что святой, о котором он держит речь, есть тоже уроженец столицы. «Виновник этого священного торжества не какой-либо пришлец в Византии и не чужой обитателям царственного града; он наш по рождению своему и воспитанию, его знали наши отцы и видели его своими глазами». Во времена императора Артемия или иначе Анастасия, в первый год его правление (6222 = 714), жил в Константинополе один человек, не отличавшийся ни высоким саном, ни богатством, нечестиво приобретенным, но кормивший себя трудами рук своих и еще уделявший от своей скудости милостыню бедным и убогим. Со своим семейством, которое состояло из жены, не уступавшей мужу в благочестии и благонравии, и двух дочерей, он жил на склоне большой царской улицы, там, где с одной стороны стоит здание, именуемое Ставрион, а насупротив – дома, называемые «Конста». Обе дочери были воспитаны родителями не только в страхе Божием, но и – черта, которая должна быть в нашем изложении особенно отмечена, – обучены были грамоте. Не одно только разбираемое нами Житие, но и другие того же рода сочинения, относящиеся по своему содержанию к эпохе иконоборческой и писанные близкими современниками, свидетельствуют о значительном распространении школьного образования и грамотности в византийском обществе. Здесь мы видим, что сознание этой потребности приписывается не какой-либо богатой или зажиточной фамилии, а простой семье рабочего, и что она простирается не только на мужеский пол, но и на женский, что учили грамоте даже в низших классах не только мальчиков, но и девочек. Совершенно фактическая верность этих указаний подтверждается тем историческим фактом, что когда вследствие борьбы за иконы усилилось греческое выселение в Италию, и когда папа Захарий, по происхождению тоже Грек, отвел для греческих монахинь особый монастырь, то они, прежде всего, устроили в нем греческую женскую школу⁶.

Муж и жена, приближаясь уже к старости, печалились о том, что при двух дочерях у них не было ни одного сына. Особенно горевала об этом жена. Подражая ветхозаветной матери Самуила, имя которой она носила, новая Анна искала помощи в молитве и с особенным усердием посещала церкви, посвященные Богородице, которых в Константинополе было несколько, чаще же всего ходила в знаменитый храм Влахернской Богоматери. Уже в VΙΙΙ веке, как мы узнаем из нашего Жития, в этом храме совершалось еженедельно с пятницы на субботу то продолжавшееся целую ночь бдение и песнопение, о котором упоминается в позднейших источниках, не только византийских, но в западных и русских, с какими-то не совсем ясными намеками на постоянно повторявшееся «обычное чудо». В рассказе о взятии Константинополя Латинами, находящемся в наших летописных сборниках, это чудо передается в таких выражениях, что «у Святой Богородицы, иже в Лахерне, Дух Святый схождаше на вся пятнице"⁷. В одном средневековом латинском сочинении (Belethi, Rationale divinorum officiorum), без сомнения, то же самое чудо разумеется при следующем описании: «Был некогда в Константинополе, в одной церкви, образ Святой Девы, перед которым висел покров, совершенно закрывающий его; но в пятницу на вечерне этот покров без всякого содействия ниспадал сам собою и божественным чудом как бы поднимался к небу, так что все это могли ясно и вполне видеть; а в субботу покров нисходил на прежнее место и оставался до следующей пятницы».

Утомленная усердной молитвой и земными поклонами, Анна заснула, и вот ей во сне явилась жена, совершенно похожая на лик Влахернской Богоматери, то есть, на изображение иконы, перед которой она молилась наяву. Как бы ударив спящую в нижнюю часть живота (τὴν ψόαν πατάξασα), видение произнесло следующие слова: «Иди с миром, ибо ты имеешь сына». Анна с радостью воротилась домой и вскоре узнала, что понесла во чреве.

Затем следует эпизод, относящийся к одному из тех событий в византийской жизни, которые вызывали участие и даже волнение во всем населении столицы. Патриаршеский престол, остававшийся в это время праздным, был замещен новым избранником, который теперь готовился к торжественному вступлению (ἐνθρονίασις) на свою кафедру: это был знаменитый Герман, будущий защитник икон и страдалец за их почитание. Его избрание замечательно, прежде всего, в том отношении, что оно представляло одно из редко допускавшихся уклонений от церковного правила, запрещавшего менять одну епархию на другую: Герман уже ранее был епископом города Кизика, так что его возведение на патриаршество было собственно «перемещением» (μετάθεσις), а законность таких перемещений и после оставалась сомнительной, несмотря на этот и другие прецеденты. Сверх того, наш автор говорит, что избрание Германа совершилось по «жребию Божию» (Θεοῦ ψήφῳ). Такое выражение давало бы нам повод подразумевать тот особый способ избрания жребием, который после употреблялся у нас на Руси, именно в Новгороде, и, действительно, не чужд был византийской церковной практике, особенно при избрании монастырских настоятелей, но это предположение было бы ошибочно⁸. Мы имеем подлинный акт поставления Германа на патриархию, который свидетельствует о другом – обычном способе избрания и представляет, кажется, древнейший случай употребление известной в настоящее время формулы поставления⁹.

Как бы то ни было, в августе 715 года Герман торжественно вступил на патриаршеский престол Константинопольской церкви. «Со всей подсолнечной», – говорит наш автор, – «стеклись сюда люди всякого возраста и пола; стар и млад, даже малые младенцы хотели участвовать в радостном торжестве». Анна со своим мужем также находилась вблизи Софийского Великого храма, где собственно совершалась церемония, и хотела туда проникнуть; однако, необозримая толпа народа, страшная теснота и давка испугали ее и заставили вспомнить о своем положении. Но ее усердный к вере и церкви супруг не склонен был последовать приглашению своей жены и отказаться от зрелища: надеясь на свою физическую силу, которой он превосходил многих, он сказал Анне, чтоб она крепко держалась за его бока, и затем, работая локтями направо и налево, раздавая и сам получая толчки, все-таки успел пробраться вперед и вступить в преддверие (паперть) святой Софии. Отсюда они вошли уже без особенного труда в ту часть храма, которая отделялась находящимся впереди ее колоннами от самой внутренности его¹⁰, и, встав на скамью (πρὸς σκάμνον ἀνιόντες), ожидали вступления новопоставленного иерарха. Когда Герман проходил мимо, Анна, как бы движимая божественной силою (θεόθεν κινηθεῖσα) – так, по крайней мере, она сама клятвенно утверждала перед теми, от которых слышал об этом диакон Стефан, писатель Жития, – громко воскликнула: «Благослови, всесвятой отец, во чреве сына моего». Патриарх с кротостью обратил свои глаза туда, откуда раздался голос, и ответил:

«По вере твоей, жена, молитвами Богородицы и первомученика Стефана, да благословит Господь плод чрева твоего». Итак, Анна не только получила желаемое благословение, но в упоминании мученика Стефана, которое не могло быть случайным, узнала, какое имя нужно будет дать имеющему родиться сыну.

По прошествии нескольких дней этот сын обетования действительно родился; в восьмой день он принесен был во храм и наречен Стефаном; затем, в сороковой день его мать, подобно преславной Анне (ἡ πολυθρύλλητος Ἄννα), матери Самуила, принесла вместе с мужем новорожденного во храм Влахернский, где она получила первую надежду на исполнение своего моления. перед той же самой иконой, перед которой ее посетило видение, она произнесла теперь благодарственную хвалу (χαιρετισμός) Богородице и, приложив младенца к ногам ее изображения на иконе (τοῖς ποσὶ τῆς ἁγίας ἐκείνης εἰκόνος τὸ βρέφος ἐνείρασα), она не только поручила его особому покровительству Богоматери, но и обрекла его тем самым на служение ей, то есть, на монашескую жизнь. По древнему обычаю, крещение младенца было отложено до наступления торжественного праздника Пасхи и совершилось накануне его, в Великую Субботу – в крещальне (τὸ φωτιστήριον) Великой церкви, при чем крестил и помазывал миром сам патриарх Герман. Диакон Стефан, автор нашего Жития, делает здесь отступление в виде благочестивого размышления о знаменательности рассказанных фактов и предупреждает читателей указанием на то, что все знамения особого избрания после оправдались в событиях и подвигах жизни святого. Возвращение к течению повествования своим приемом и выражениями напоминает подобные же места и обороты в других житиях¹¹.

Когда дитяти исполнилось шесть лет, то вместе с этим наступило обычное время, когда начиналось у византийских Греков первоначальное школьное обучение. Родители отдали Стефана в научение начаткам Священного Писание (παραδιδόασιν αὐτὸν εἰς τὴν τῶν ἱερῶν γραμμάτων μάθησιν προπαιδείας); из этих выражений можем заключать, что в VIII веке, как и после в XI, обучение чтению совершалось по Псалтыри: Пселл говорит это прямо о своей·дочери¹². Если бы речь шла о дитяти зажиточных и знатных родителей, то за этим непременно было бы упомянуто о так называемом «Энкиклическом образовании», которое соответствует латинскому trivium и quadrivium и встретится нам в одном из следующих житий, подлежащих разбору. Само собою разумеется, что чудесное дитя молитвы должно было отличаться и особенными дарованиями, и особенными успехами; так это и представляется в нашем житии. Судя по одному выражению, указывающему на сожительство Стефана с его товарищем по обучению, каким- то всехвальным Тимофеем (τοῦ πανευφήμου Τιμοθέου σύσκηνος), следует думать, что оба они не только ходили в школу, невидимому, находившуюся при монастыре, но и жили при ней. Общий учитель их служил для них также примером благочестия и строгого соблюдение церковных обрядов и постов. В праздничные дни, посвященные памяти святых, Стефан посещал, уже вместе с матерью, обычные бдения, продолжавшиеся тогда целые ночи. Во время чтений, когда обычай позволял слушать сидя, он становился «перед священной решеткой» (πρὸ τῆς ἱερᾶς κιγκλίδος) и так внимательно следил за читаемым, что, будь это житие или мучение какого святого или же поучение какого отца, он запоминал и после мог повторить наизусть прослушанное, особенно если это было сочинение Златоуста, который преимущественно внушал ему чувство расположения и любви. Преуспевая в изучении Писания, Стефан уже в отрочестве обнаруживал стремление сделаться ревностным подражателем тех святых мужей, о которых в нем говорилось.

Между тем произошел ряд политических переворотов, и наступили тяжелые времена для церкви. Артемий-Анастасий был свергнут с престола вследствие возмущения во флоте, отправленном против Агарян; на его место, против собственного желания, был избран и провозглашен императором бывший сборщик государственных податей Феодосий из города Адрамития, человек благочестивый и тихий; он пытался было спастись от страшного ему трона бегством в горы, но был отыскан и посажен на престол. Но и Феодосий Адрамитин царствовал не долго – от 25-го марта 716 года по август 717: не желая, чтоб из-за него проливалась кровь христианская, он добровольно уступил свое место Льву Исавру, который явился ему соперником, быв сначала партизаном Анастасия; при посредстве патриарха Германа, Артемий-Анастасий успел, по крайней мере, спасти свою жизнь, постригшись в монахи. В первые годы своего правления – говорится в нашем Житии,– Лев Исавр, из уважения к патриарху Герману, скрывал, как волк под лисьей шкурой, свои злые намерения и выказывал притворное благочестие; но после он снял с себя личину.

Из начальной истории иконоборства Житие Стефана Нового передает только наиболее главные факты, и притом не совсем в точном виде. В десятый год своего правление император Лев, этот новый Валтасар, заразился манихейской ересью; собрав подвластный ему народ (τὸν ὑπ’ αὐτοῦ λαὸν ἐκκλησιάσας), он зарычал перед ним по львиному, и от своего гордого сердца на подобие горы Этны, извергающей огонь и серу, изрыгнул такую жалкую речь: «Так как приготовление икон есть дело идольского искусства, то не следует им поклоняться». Такие слова произвели смятение в православном народе, который ясно выразил свое неудовольствие; заметив это, «тиран» тотчас замолчал и повернул речь на другое. Между тем узнал о такой попытке, направленной против церкви, патриарх Герман и не замедлил обличением, при чем со своей стороны заявил, что он сам готов умереть за иконы и никогда не согласится на их отмену. Нисколько не убедившись доводами патриарха, но раздраженный его сопротивлением, «беззаконный» царь послал в патриарший дом «вооруженных мечами сатрапов» (ξιφήρεις σατράπας), которым приказано было выгнать оттуда святого с побоями и поруганиями. Патриарх оставил свой престол и удалился в монастырь, где стал вести жизнь простого инока; весь город провожал его с плачем и рыданием¹³.

В эти бедственные дни, при помощи военного насилия (στρατιωτικῶς), занял архиепископскую кафедру нечестивый Анастасий, который все принадлежащее церкви предал во дворец. При нем тиран стал действовать в пользу ереси уже вполне властно и тотчас замыслил снять и сжечь икону Христа, находившуюся над царскими воротами, в том месте, которое ради иконы называется ἁγία Χαλκῆ (святая медная) или же, по другим, Халкопратиями, что и было исполнено. Но при совершении нечестивого действия некоторые благородные женщины, подкрепленные божественной ревностью, бросились к подставленной лестнице и, оттащив ее, повергли на землю спафария, на которого было возложено поручение, а потом тут же на месте разорвали его и предали смерти. Затем они ворвались в патриарший дом и бросали каменьями в нечестивого Анастасия, так что тот должен был спасаться бегством. Он прибежал к тирану и убедил его казнить мечем этих святых жен.

Главная ошибка такого повествования заключается в анахронизме относительно патриархов Германа и Анастасия. Все, что рассказано нами вслед за автором Жития, действительно совершилось в десятый год царствования Льва Исавра, но только ни патриарх Герман в этом году не был низложен, ни Анастасий не занимал его места. Правда, наш главный источник для времени иконоборства, хронограф Феофан, говорит, что император Лев начал «вести речь» об удалении икон в девятый год своего правления, но Кедрин и Зонара не следуют ему, а также стоят за десятый год правление Льва, то есть, за 726 по Р. X. Вопрос окончательно решается совершенно несомненным и документальным свидетельством, находящимся в одном из двух посланий, которые папа Григорий II писал к императору по поводу преследования икон. Здесь папа говорит Льву Исавру: «Десять лет ты по милости Божией ходил правым путем и не заводил речи о святых иконах, а теперь говоришь, что они занимают место идолов»¹⁴.

Сверх того, к этому же 726 году относится то необычное явление природы, которое, по свидетельству и Феофана, и патриарха Никифора, заставило императора прямо выступить с его мыслью об отмене поклонения иконам, до тех пор питаемой втайне. Между кикладскими островами Фирой и Фирасией (к северо-востоку от Крита) внезапно поднялся над морем вулкан, который извергал в продолжение нескольких дней огонь и камни с такой силой, что последними усыпаны были берега Малой Азии, острова Лесбоса, Македония и Абидос. Затем образовался новый остров, соединившийся с островом Гиерой. Император и его главный советник Висир будто бы увидели в этом знак грозного суда Божия за почитание икон и поспешили приступить к своему делу.

Разрушение иконы Халкопратийской действительно было одной из первых мер Льва Исавра и должно быть относимо к тому же 726 году. Вообще нужно заметить, что общепринятое представление этих мер, по которому дело началось не с уничтожения икон, а только с того, что их повесили выше и устранили таким образом возможность прикладываться к ним или целовать, – совершенно неверно. Большинство икон в византийских церквах были изображения живописные или мозаичные, то есть, не могли быть отделены от церковных стен, часть которых они составляли, и притом они и без того часто находились на значительной высоте. Ошибочное представление основано также на Житии Стефана Нового, но только не на первоначальной и подлинной его редакции, а на латинском переводе, сделанном, по-видимому, с позднейшей переделки Симеона Метафраста. Там сказано, что император, желая успокоить народ, взволнованный его первым заявлением, прибавил, что «он не хочет уничтожать икон, но только повесит их выше, чтобы к ним нельзя было более прикасаться устами». Ничего подобного нет в подлинном тексте. Что касается происшествия, ознаменовавшего уничтожение иконы на «медных воротах», то оно рассказано также у Феофана и еще с большей отчетливостью в первом упомянутом выше послании папы Григория. Он пишет: «Свидетель Бог, что твои письма (которые были писаны ранее восстание против церкви) мы всегда предлагали вниманию и сердцу королей запада, рекомендуя им мир с тобой и осыпая тебя похвалами, сообразно с твоим прежним поведением. От того они принимали твои laurata (изображения), воздавая честь, приличную в сношениях между царями (reges). Это было до тех пор, пока они не услышали о твоем начинании и попытке, которыми ты заявил свое восстание против икон (cum nondum incoeptum hoc conatumque tuum, quo adversus imagines insurrexisti, audivissent). Когда ж они узнали и до них дошли слухи, что ты посылал Иовина, спафарокандидата в Халкопратии, для сокрушения и уничтожения (ad evertendum et confringendum) Спасителя, прозываемого Антифонитом, – тогда они бросили на землю и потоптали ногами твои изображения». В описании самой сцены, деятелями которой были известные благородные женщины (жены спафарокандидатов, по словам Григория II), сообщается, между прочим, та подробность, что Иовин уж успел три раза ударить секирою по лицу иконы¹⁵. Итак, и здесь при исполнении меры, которая была началом иконоборчества Льва Исавра и, следовательно, должна относиться к десятому году его царствования, как она, в самом деле и относится Феофаном, дело шло не о поднятии вверх иконы, которую и без того можно было достать только при помощи лестницы, а о совершенном ее уничтожении.

Преследование икон началось, и первое время совершалось помимо патриарха, который был защитником икон. По всей вероятности, первоначальные меры не имели общего характера. Пример, поданный в Константинополе, относился собственно к одному из общественных зданий, а не к храму; его подражателями были только те епископы, которые уже ранее питали убеждения, враждебные иконопочитанию, и по всей вероятности, внушили свои воззрение императору. Таковы были упомянутый в послании папы Григория Феодосий Ефесский, сын бывшего императора Апсимара, Константин, епископ города Наколии (во Фригии), и Фома Клавдиопольский (в Пафлагонии или же в Исаврии, так как в обеих есть города с именем Клавдиополя), известные по письмам патриарха Германа, помещенным в актах седьмого вселенского собора. В епархиях таких епископов церкви с самого начала были очищаемы от образов; в других епархиях, во главе которых стояли единомышленники патриарха Германа, все оставалось по старому, по крайней мере, внутри храмов. Чтобы приступить к решительным и общим мерам, необходимо было решить предварительно вопрос о патриархе, то есть, или склонить его к отмене иконопочитания, или же низвергнуть. Феофан рассказывает под тринадцатым годом Льва (729 г.), что царь пригласил к себе патриарха и повел с ним речь сначала в дружелюбном тоне. Герман заметил ему: «Из одного предсказания мы знаем, что действительно будет когда-то уничтожение икон, но только не в твое царствование». Император пожелал узнать имя царя, при котором предсказание должно было исполниться. Ответ Германа был «при Кононе». «Но», объявил царь, – «мое имя, данное мне при крещении, в самом деле есть Конон». Удивленный патриарх с горестью произнес: «Да не будет, государь, чтоб это зло совершилось в твое царствование; потому что имеющий исполнить предсказание есть предтеча Антихриста и разрушитель божественного домостроительства». После этой беседы император Лев еще более прежнего стал питать враждебные намерения против патриарха Германа и всячески искал предлога обвинить его в измене или оскорблении величества. Он нашел себе помощника в лице патриаршего синкелла Анастасия, который по честолюбию стремился к достижению патриаршеского престола. Но происки оказались излишними. Когда император, во вторник седьмого января XIII индикта (730 г.), созвал силенций против святых икон в трибунале девятнадцати возлежащих (здание, знаменитое своею красотою, названное так потому, что здесь император обедал в день Рождества non sedendo, sed recumbendo), то пригласил сюда и патриарха Германа, все еще надеясь склонить его к подписанию эдикта против икон. Но святой муж вместо того снял с себя омофор и сказал: «Если я Иона, то бросьте меня в море; без вселенского собора я не могу, царь, вводить что-либо новое в деле веры». Вслед затем он удалился в свой наследственный дом, где и уединился; а 22-го числа того же января рукоположен был в патриарха нечестивый Анастасий.

Итак, удаление патриарха Германа и восшествие на его место Анастасия относится к 730 году, и никоим образом Анастасий не мог быть патриархом во время Халкопратийской истории. Единственная неточность в хронологии Феофана заключается только в том, что число месяца, назначенное для силенция, не совпадает с отмеченным также днем недели, но это не более как очень обыкновенная неисправность текста или ошибка писца, легко объяснимая¹⁶.

Уже первый период иконоборства вызвал в народе и особенно среди столичного населения глубокое волнение, выразившееся в том, что многие покидали родину, искали убежища в дальних странах на окраинах империи и в уединенных горных обителях – движение, которое после в широких размерах направилось в Южную Италию и в Тавриду. Родители Стефана принадлежали к числу лиц, которые не хотели примириться с ересью и ради собственного спасения предпочитали бежать от соблазна. Их останавливал, однако, вопрос о судьбе сына, которого, согласно с данным обетом, следовало посвятить Богу (τὴν ἐγγύην πληρῶσαι), то есть, постричь в монашество. Полагая, что неудобно и опасно было бы отдать его в какой-либо из столичных монастырей, они решились на разлуку с ним и проводили его на другую сторону моря. Переплыв пролив, благочестивая чета, сопровождаемая обреченным Богу юношею, прибыла в пристань Халкидонскую и направилась по пути, ведущему к знаменитой тогда «горе святого Авксентия». Это был один из более высоких холмов, возвышавшихся на северной стороне Никомидийского залива, находившийся в Вифинии, в десяти милях от Халкидона, носивший первоначально название Острого (Ὀξεῖα)¹⁷.

В описываемое диаконом Стефаном время вся горная цепь, опоясывающая Никомидийский залив, уже была усеяна множеством монастырских обителей¹⁸. На холме или горе Острой, в уединенной пещере на ее вершине, еще при императорах Маркиане и Льве (около половины V века) подвизался святой Авксентий, а затем преемственный ряд отшельников, оставивших свои имена в церковной памяти: Сергий, Вендимиан, Григорий и Иоанн прозорливый. К этому последнему Григорий и Анна привели своего сына, прося сподобить его «ангельского чина», так как он еще до рождения обречен был на жизнь монашескую. Пострижение совершилось перед входом в святую пещеру, ибо внутрь ее никому не было доступа. Совершив обычный канон, Иоанн потребовал из рук Стефана принесенные им ножницы и посвятил его в чин иноческий. Юноше шел тогда только шестнадцатый год возраста: следовательно, событие относится к 730 году.

Затем описываются с большой подробностью монашеские подвиги Стефана. Он до такой степени изнурял себя постом, что старец, сделавшийся его руководителем, принужден был умерять его ревность, ссылаясь на суровый холод и резкие ветры, господствовавшие на горе, и на большие труды, которые ему приходилось переносить при такой обстановке¹⁹. И в жар, и в холод Стефан должен был совершать трудные переходы по горным тропинкам, чтобы доставлять все нужное для несложных потребностей своих собственных и своего учителя. Путешествие изо дня в день совершалось в одном направлении. На южной стороне горы, там где она опускалась более ровной покатостью, находился женский монастырь, основанный еще св. Авксентием и ради сурового характера местности или же суровой жизни его обитательниц прозванный монастырем Трихинареи (Τριχιναρέας): этот монастырь снабжал жизненными припасами отшельников верхней пещеры. Случалось иногда, что к прозорливому Иоанну приходили монахи из обителей, рассеянных в горах по соседству, а Стефан между тем находился в отсутствии. Тогда его заменял другой верный прислужник, бессловесный, но почти разумный. Святой Иоанн звал «по имени» своего пса, привязывал к его шее небольшую записку (πιττάκιον), в которой обозначал то, в чем нуждался для приема посетителей, и наказывал собаке так, чтобы гости слышали: «Ступай вниз к игуменье, отнеси эту грамотку и не медля возвращайся назад». Собака убегала, являлась при келии игуменьи и начинала лаять: там уже знали, что это значит, и просьба исполнялась. Сообщая такую подробность, наш жизнеописатель, понятно, находит здесь нечто сверхъестественное и чудесное.

Между тем к отшельникам приходили страшные и грозные вести из столицы, зараженной иконоборством. Однажды Стефан застал своего учителя погруженным в глубокую скорбь: он положил голову на дверцы (θυρίδιον) пещеры и горько плакал. На вопрос о причине печали, Иоанн предсказал, что это святое место, имеющее возрасти и прославиться при Стефане, будет при нем же разорено иконоборцами.

Вскоре после того Стефан получил весть о смерти своего отца, оставшегося в столице. Он отправился в Константинополь, застал еще последние минуты своего родителя, а после его кончины продал все имущество своей семьи. Самая семья прекратила затем свое мирское существование, исчезла для жизни общественной, то есть, как это весьма часто случалось даже при более многочисленном составе членов, ушла в монастырь²⁰. Мать Стефана Анна, а также одна из его сестер последовали за сыном и братом и поступили в монастырь Трихинареи; другая сестра еще ранее постриглась в какой-то столичной обители. Сын, посвященный уже в схиму, сделался духовным отцом своей матери и сестры.

Пришло и время кончины подвижника Иоанна, предусмотренное и предсказанное им самим. Когда он произнес свое последнее наставление верному ученику, гласившее о близкой опасности и внушавшее бодрость в неизбежной борьбе, Стефан ударил в било (τὸ κροῦμα δέδωκε), и на его глухой погребальный звук со всех соседних гор и холмов, из долин и лесов, стал собираться «хор» подвижников, чтоб отдать последнее целование собрату и затем предать его погребению.

Оставшись одиноким, Стефан показал себя достойным наследником великих добродетелей своего наставника и прежде обитавших в пещере преподобных отцов. На тридцать первом году своей жизни (следовательно, около 745 года) он также заключился в тесном обиталище подземной пещеры, как бы пчела в улье (οἱονεὶ σίμβλῳ τινί). Он доставал себе пропитание трудами собственных рук, занимаясь плетением рыболовных сетей и перепиской книг, так как он был искусен в искусстве каллиграфии.

Город, стоящий на верху горы, не может остаться скрытым. Подвижническая жизнь Стефана сделалась известной на далеком пространстве, и со всех сторон стали приходить к нему любители иноческого жития. Стефан не мог отказывать их просьбам о поступлении под его руководство и, хотя неохотно, принимал приходящих в сожительство. Скоро число братий достигло двенадцати человек; писатель Жития знает но именам половину их (Марин, Иоанн, Захария, Сергий и т. д.). Гора населилась и получила вид и устройство киновии (общежития); устроено было все нужное для божественной службы, усыпальница (κοιμητήριον) и другие потребные здания.

Некоторое время Стефан оставался во главе образовавшегося монастыря и наставлял братию в терпении и смирении; когда же число монашествующих достигло двадцати, то он поставил экономом и вместе своим наместником Марина; а сам, сохраняя любовь к уединению и подвижничеству, удалился в место еще более суровое. Вершина горы св. Авксентия кончалась громадной скалою, за которой, на южной стороне, образовалась как бы некоторая впадина; здесь-то и был расположен монастырь и прежняя пещера прозорливого Иоанна, прикрываемые и защищаемые скалой от холодных зимних ветров северного и западного²¹. Теперь Стефан взобрался на эту самую скалу, которая прикрывала пещеру и монастырь, и на верху ее построил себе келию, до такой степени узкую и тесную, что все ее пространство имело 1½ локтя в ширину и 2 в длину; неподалеку от нее, на восточной стороне, он устроил маленькое место, как бы раковину (κογχάριον) для молитвы, в котором едва мог установиться один согбенный человек. Пещера же, назначенная для житья, не имела сверху крова, и не рукотворенной крышей здесь служило само небо. Кто видел это обиталище, тот говорил, что это скорее гробница, чем какое-либо возможное жилище. Видно, что еретики даже ставили в упрек святому такую необычайную внешнюю обстановку его подвижнической жизни; по крайней мере биограф защищает его против идущих с этой стороны обвинений в излишней гордости, стремящейся превзойти прежних святых. В оправдание приводится то обстоятельство, что, по преданию, и св. Авксентий здесь же, на этой вершине скалы, имел свою особую подвижническую пещеру (τὸν κλουβὸν τῆς αὐτοῦ ἀσκήσεως).

Удаление Стефана из монастыря относится к 42 году его жизни (следовательно, к 756 по Р. X.). Тайно от учеников, не знавших о назначении приготовлявшейся пещеры, в сопровождении одного Марина, отправился он на высоту скалы. Когда ученики пришли утром к прежнему его обиталищу и, сотворив обычное преклонение (μετάνοιαν), ожидали благословения, они поражены были безответной тишиной пещеры. Удивление их еще более увеличилось, когда они и внутри ее не нашли своего учителя: они прикладывали руки к своим устам и указывали вперед пальцами (восточные жесты изумления).

Со слезами, сопровождаемыми биениями в грудь, они отправились к склону холма (ἐπὶ τὸ πρανὲς τοῦ βουνοῦ). Здесь услышал их святой Стефан и постарался их успокоить. Ученики просили позволения покрыть, по крайней мере, крышей новую пещеру учителя, но получили в ответ, что для него достаточно крова облаков небесных. На новом месте продолжались прежние подвиги с новоя ревностью. И в летний зной, и в зимний холод Стефан носил одну и ту же одежду, которая состояла из кожаного хитона, монашеского клобука (τὸ ἃγιον κουκούλλιον), украшенной крестами опояски (τὸν σταυροφόρον ἀνάλαβον = succinctorium, vesticula rebrachiatoria) и наплечья (τὴν ἐπωμίδα), отличавшего схимников: это была верхняя одежда; а нижней служили двойные железные вериги, в которых крестообразно было заключено его тело²². Спал он всегда на одной и той же тростниковой цыновке (ψιάθιον).

Такая суровая жизнь прославила Стефана не только среди монашества, укрывавшегося в горах и пещерах от иконоборческого гонения, но сделала его известным в самой столице; верные иконопочитанию люди предпринимали нарочно путешествие на гору св. Авксентия, чтоб увидеть подвижника и получить от него духовное утешение и назидание. Среди многочисленных посетителей и посетительниц заслуживает особенного внимание одна богатая вдова, не названная своим мирским именем, но принадлежавшая к знатной фамилии. Пришедши пешком к святому, она со слезами жаловалась на свое вдовство и бездетность и объявила о своем намерении посвятить себя монашеской жизни. Стефан не только похвалил ее намерение, но и поощрял ее исполнить обет (τὴν ἐγγύην) немедленно. Следуя наставлению, богатая вдова тотчас же воротилась в Халкидонскую пристань и отсюда на родину; она продала свои поместья и движимое имущество в Константинополе, оставила родителей, друзей, знакомых и соседей и снова воротилась на Вифинские горы²³. Заставив ее собственными руками раздать принесенные деньги в соседних селах, Стефан постриг ее в монахини, назвав Анной, и отправил в женский монастырь, находившийся внизу Авксентиева холма. Это резкое нарушение императорских эдиктов, запрещавших посвящать кого бы то ни было в монашество, послужило поводом к преследованию, а затем и мучению Стефана. Приступая к главной части своей задачи, автор Жития останавливается и снова говорит о недостатке своих сил для изображения великих дел: только повинуясь внушению других, он не отказывается от непосильного предприятия²⁴. Он сравнивает бедствия, перенесенные древним Израилем, с страданиями христианской церкви от еретиков: в числе их на последнем месте стоит нечестивый Магомет, а перед ним папа Гонорий. Они были непосредственными предшественниками злочестивого соименного зверю гонителя Льва и сына его, еще злейшего врага Христова, Константина Копронима.

Наш автор, не находя достаточно слов, чтобы заклеймить коварство и жестокость Льва Исавра, не сообщает, однако, никаких фактов, которые давали бы основание сравнивать иконоборческое гонение с прежними кровавыми преследованиями христиан при язычниках. Кроме халкопратийских мучениц, история не знает других жертв, павших собственно за почитание икон, а диакон Стефан дает право предполагать, что в первый период иконоборства, при Льве Исавре, главные приверженцы икон, то есть, монахи, если и бежали из своего отечества и родины, то не ради спасения своей жизни, а из ревности по благочестию, из желания уйти от соблазна и не видеть осквернение святыни, лишаемой главного своего украшения, ради возможности молиться в благочестивых храмах перед святыми иконами. Что касается кратковременного правления Артавазда, женатого на дочери Льва, принцессе Анне (от 18-го июня 741 года по 2-е ноября 305 743 г.), то наш руководитель совершенно опускает его и прямо переходит к царствованию Константина Копронима.

Как и во многих других житиях, здесь говорится, что Константин Копроним главным образом стремился к уничтожению монашества и с неукротимым ожесточением преследовал монахов, которых он называл «неизрекаемыми» (ἀμνημόνευτοι, собственно: такие, о которых не должно вспоминать, nefandi, memoratu indigni), идолопоклонниками и мраколюбцами, как это обнаруживала уже их темная одежда (σκοτίας δὲ τοῦτο τὸ σχῆμα καλέσας). Собрав весь свой народ (ἅπαντα τὸν ὑπ’ αὐτὸν λαόν) – речь идет об одном из силенциев выше упомянутых – он потребовал от всех клятвы, что никто не будет поклоняться иконам, не будет иметь общение ни с одним монахом, никогда не обратится к нему с приветствием «здравствуй» (χαῖρε), а, напротив, что иконы будут признаваемы за идолов, и «мракооблаченные» везде будут встречаемы позором – бранью и каменьями. Требуемая присяга, по словам диакона Стефана, была принесена всеми присутствующими, и притом над животворящим телом и кровью Христовыми, над честным крестом Христовым и над святым Евангелием. Хотя не с таким подробным перечислением пунктов и не в той связи, но «о всеобщей присяге» (καθολικὸς ὅρκος) упоминают также и оба исторические сочинения о времени иконоборцев. Феофан и патриарх Никифор представляют дело так, что присяга была направлена только против почитания икон и по времени относилась с самому году мученической смерти Стефана Нового (Theophan., аnn. 6257 = 765; Nicephor., Вгеv. р. 73 de Boor.). Впрочем, о всяческом позоре, которому гонитель старался подвергнуть монашествующих, с достаточной полнотой рассказывается у тех же самых писателей вообще в истории царствования Константина Копронима. Подобное же замечание следует сделать о дальнейшем месте Жития, где говорится о возведении на патриаршеский престол Константина Силейского. Патриарх не был избран надлежащим образом, но возведен в этот сан своевольной властью царя. Самый обряд посвящения состоял в том, что царь вместе со своим избранником вошли на церковный амвон, и здесь нечестивый Константин (епископ), не достойный буквы π, а скорее достойный буквы φ, не патриарх, а фатриарх, принял из рук императора патриарший омофор. Сам тиран провозгласил при этом ἄξιος. Хронограф Феофан представляет способ избрания почти совершенно сходно, но только более точным образом указывает время, когда оно совершилось, именно – не доиконоборческого собора 754 года, а во время оного (то же самое и у Никифора).

Император и патриарх сообща разослали по всем епархиям грамоты к «архисатрапам» (так называются в Житии областные воеводы) и епископам, приглашавшие на синод против святых и честных икон. Во всех областях эти грамоты были встречаемы плачем людей благочестивых. Ранее, чем собор состоялся, гонение на иконы и против поборников иконопочитания возгорелось с усиленной яростью. Священные предметы и сосуды (τὰ ἱερά) были попираемы ногами или же были переделываемы для иного, светского, употребления; изображение Христа, Богородицы и святых предавались сожжению или же были разбиваемы либо замазываемы (ἀνάχρισις); в иных местах даже церкви «были раскапываемы и потом посыпаемы пеплом», когда невозможно было иным образом уничтожить иконы, в них находившиеся. Иконоборцы благосклонно относились только к тем храмам, в которых вместо икон украшением служили разнообразные изображения – деревьев, птиц, бессловесных животных, либо – что встречалось гораздо чаще, – «сатанинских» конных ристаний псовой охоты, сцен ипподрома и театра. Неясным остается только то обстоятельство, были ли эти изображения остатком древнейшего христианского искусства, не чуждавшегося, как известно, подобных сюжетов, или же они появились вновь со времени Льва Исавра. Во всяком случае, там, где попадались такого рода картины, они не только были сохраняемы, но даже раскрашиваемы вновь, более яркими красками. А несколько ниже <1120 С> мы узнаем, что во Влахернском храме, которого также не пощадила святотатственная рука иконоборцев, новые картины появились на место старых. На стенах этой наиболее уважаемой церкви была некогда представлена вся земная жизнь Христа, начиная от воплощения и кончая Вознесением и Сошествием Святого Духа: всего этого благолепия теперь она была лишена и превратилась, по выражению нашего автора, в птичник и овощную лавку (ὀπωροφυλάκιον καὶ ὀρνεοσκοπεῖον). На ее стенах были теперь изображены всякого рода деревья и пернатые, даже дикие звери, окруженные листьями плюща, журавлями, воронами и павлинами. Из слов, с которыми диакон Стефан обращается к своим современникам, следует заключать, что все эти арабески и фигуры сохранялись во Влахернском храме и после Константина и Ирины, когда он писал свое Житие.

Среди всеобщего волнения пришли также в движение горы и пустыни, в которых рассеяны были кельи пустынников и монашеские обители. Стефан Новый, как после Феодор Студит, был, очевидно, общим руководителем монашеской оппозиции против церковных преобразований Констинтина Копронима. «Со всех сторон Европы», говорит автор нашего Жития, – «из Византии, из провинций Финии и Вифинии, из окрестностей Прусиады (Бруссы) стеклись к нему обитатели пещер и жители гор, требуя от него утешения и наставлений». Длинная, очевидно, сочиненная после, речь подвижника изображает в резких чертах бедствия церкви и поругание, которым подвергались последователи иконопочитание: «О нас толкуют сидящие у ворот и поют в песнях пьющие вино (Пс.68:13); на пирах и в гостиницах о нас говорят со злобой и насмешками; мы сделались предметом смеха у всего народа». Такие и подобные выражения, хотя и заимствованные из разных мест Священного Писания, свидетельствуют, однако, о том, что общее настроение умов не было в это время на стороне иконопочитателей. В утешение плачущим собратьям, Стефан подал следующий замечательный совет: «Есть три области, которые не приняли участия в этой нечестивой ереси: там вы должны искать себе убежища. Ибо не осталось никакого другого места, которое не находилось бы под властью дракона и не повиновалось его суесловию». Когда же присутствующие монахи спросили: «Где именно находятся эти области?» – то святой ответил, что это суть, во-первых, северные склоны берегов Евксинского Понта (τὰ πρὸς τὸ ἄναντες τοῦ Εὐξείνου πόντου), побережные его области, лежащие по направлению к Зикхийской епархии, и пространства от Воспора (Керчи), Херсона, Никопсиса по направлению к Готии низменной (καὶ τὰ πρὸς τὴν Γότθιον – al. Γοττίαν – Κοίλην ἀπαντῶντα), во-вторых, области, лежащие по Парфенийскому морю (то есть, Средиземному), там, где простирается Южный залив (то есть, Адриатическое море), именно: митрополия Никопольская – насупротив старого Рима, Неаполь и отсюда пространство до реки Тибра (до границ Римской области включительно), в-третьих, нижние части Ливийской провинции, от Силея и Сики; далее на самом море (τὰ κατ’ αὐτὴν τὴν Προποντίδα πλεόμενα)²⁵ – остров Кипр и противоположный» берег до Триполиса, Тира и Яффы. Стефан также указывал на то, что все патриархи, исключая Константинопольского, не только не приняли ереси, но и предали анафеме догматы иконоборцев, обличали в своих посланиях нечестие императора, называя его апостатом и ересиархом, точно также как сделал это и мудрый Иоанн из Дамаска, которого тиран (Лев Исавр) прозвал Мансуром, и который не переставал писать ему свои обличения, обзывая его «пустым болтуном» (ἐρεσχελῆ) и Мамефом (sic).

Выслушав речь, монахи решились последовать совету и, дав святому прощальное целование, разошлись, чтобы затем удалиться в места безопасные от соблазна и гонения. «Византия осиротела, как будто все монашество было уведено в плен. Одни отплыли по Евксинскому Понту, иные на остров Кипр, а другие в старый Рим».

Громадное выселение византийского монашества в период иконоборства есть несомненный исторический факт, огромное значение которого в судьбах Италии, одной из стран, куда направлялась эмиграция, можно считать известным, хотя и недостаточно разъясненным. Оно содействовало сохранению греческого языка и культуры в южной Италии во все продолжение средних веков, оно поддержало господство греческой народности и православной церкви в Апулии и Калабрии до утверждения здесь Норманнов; а, может быть, оно было одной из главных причин превращения этих областей в чисто греческие страны, если мы откажемся верить в непрерывность существования древних элементов эллинского населения в прежней Великой Греции, несмотря на латинизацию во времена римского господства и особенно империи. При этом, конечно, нужно будет помнить, что монашеская эмиграция сопровождалась также переселениями другого рода, то есть, мирских и семейных людей, дороживших своими религиозными убеждениями, и опиралась на присутствие в стране грековизантийского правительства (со времени Юстиниана), представляемого многочисленным чиновничеством и т. д. Местные археологи насчитывают двести греческих монастырей, основанных в период времени от начала иконоборства до X века в одной Калабрии; есть список, составленный на основании средневековых хроник, в котором поименовано девяносто пять древних обителей в этой же самой провинции²⁶. Если не все они возникли в период иконоборства, то, с другой стороны, и самый список может быть легко дополнен на основании вновь изданных документов. Десять больших греческих монастырей основано было в вышеозначенную эпоху около одного города Россано. В 733 году в епархии Барской (Бари, в Апулии) поселилось, говорят, до тысячи монахов из Греции. Число всех иконопочитателей, оставивших родину и нашедших убежище в Италии, по расчетам новых историков, простиралось за пятьдесят тысяч. Целый ряд преданий, сохраняющихся в южной Италии, говорит об иконах и святынях, перенесенных сюда с востока, когда там почитатели их были преследуемы. Та женщина, которая принесла в Неаполь серебряный ковчег, заключающий в себе главу Григория Просветителя, и построила в честь этого святого знаменитый и до сих пор монастырь (San Liguori), относится по времени своей жизни к VIII столетию. Чудотворная икона Богородицы (Одигитрия), доныне почитаемая в Бари, появилась здесь вместе с беглецами из Греции все в ту же эпоху, как об этом повествует местное церковное предание (синаксарь), повторяющееся, впрочем, с небольшими изменениями подробностей во многих других городах южной Италии (Идронто, Барлетта, Россано, Амальфи, Панорм, Мессина и т. д.). Если уж южные провинции полуострова, находившиеся под прямой властью империи, считались, по своему отдалению от центра, удобным пристанищем для спасавшихся от иконоборческого гонения, то в еще более выгодных условиях находилась Римская область. Римский первосвященник стал во главе оппозиции против новой ереси; его престол считался общим убежищем и защитой правоверующих. В житиях святых занимающего нас времени нередко встречаются указание на греческих монахов, удалившихся из отечества в старый Рим, где они находили безопасность и правильное богослужение на своем родном языке. Еще во время монофелитской ереси, при папе Агафоне, существовали в Риме четыре греческие монастыря²⁷. Впоследствии число их умножается: так, папа Пасхалий I отдал, в 817 году, толпе новых пришельцев монастырь св. Пракседы с прямым условием, чтобы в нем совершались днем и ночью греческие песнопения²⁸. Мы уже упоминали о греческих монахинях, основавших в Риме женскую греческую школу. они прибыли в Рим при Константине Копрониме, около 750 года; папа Захарий отдал им монастырь на Марсовом поле, в котором вместе с другими мощами положены были святые останки Григория Назианзина; открытая здесь монахинями школа славилась во все время, пока были живы пришелицы «ученой Греции»²⁹. Папа Григорий III основал для убежища греческим монахам и для совершения греческой литургии монастырь св. Хрисогона. Папа Павел I обратил собственный наследственный дом в монастырь св. Сильвестра и подарил его, в 761 году, поселившимся в Риме грекам (Rodota II, 63; Baron. sub anno). Значение этой монашеской эмиграции для истории средневекового просвещения, науки и церковного искусства на западе никак не должно быть признаваемо маловажным. Известия о греческих монашеских поселениях в Крыму, сопоставление которых мы отлагаем для статьи, посвященной житию Иоанна Готского, конечно, гораздо более скудны, чем данные, относящиеся к однородному явлению в Италии. Но уже по аналогии можно судить, какой важный факт, совсем не отмеченный византийскими хрониками, скрывается под кратким указанием на Корсунь, Керчь и Готский берег, вложенным в уста Стефана Нового.

Возвращаясь к порядку прерванного изложения, мы опять должны несколько остановиться на иконоборческом соборе 754 года, о котором в Житии сообщаются только краткие и не совсем точные сведения. Приготовив умы посредством вышеупомянутых народных собраний, или силенциев, которые в продолжение 753 года несколько раз были созываемы в разных городах империи, как об этом говорит Феофан³⁰, Константин Копроним пригласил наконец всех епископов на большой вселенский собор. Местом первых заседаний собора был дворец Иерия, на азиатской стороне Босфора между Халкидоном и Хрисополем (Скутари). Число присутствующих епископов простиралось до 338; так как, вопреки диакону Стефану, патриаршеский престол, по смерти Анастасия († 753 г.), не был еще замещен, то первенствующую роль на синоде имели архиепископ Феодосий Ефесский, сын бывшего императора Апсимара, уже со времени Льва Исавра ревностный член иконоборческой партии, и епископ города Перги, Пастилла (Παστιλλᾶς). Нужно думать, что именно честолюбивые надежды выдающихся епископов (к которым следует причислить и Константина Силейского) занять праздное место располагали их к угодливости перед императором и отнимали всякую охоту противодействовать его планам. «Кафолические престолы Римский, Александрийский, Антиохийский, иерусалимский не имели на соборе никаких представителей; заседания начались десятого февраля и продолжались до восьмого августа в Иерии; в сей последний день враги Богородицы сошлись уже во Влахернах, и здесь император, взяв за руку монаха Константина, епископа Силейского, и помолившись, изрек громким голосом: «Константину, вселенскому патриарху многая лета...». А двадцать седьмого числа того же месяца царь, в сопровождении нечестивого первосвященника и прочих епископов, явились на площади (ἐν τῷ Φόρῳ) и перед всем народом провозгласили свою нечестивую ересь, предав анафеме святейшего Германа и Георгия Кипрского, а также Иоанна Дамаскина Мансура». К этому краткому рассказу хронографа Феофана, с которым вполне сходятся еще более краткие сообщения патриарха Никифора и Амартола, Житие Стефана Нового не прибавляет почти ничего существенного. В нем <соl. 1120 D sq.> говорится только об окончательных собраниях во Влахернском храме, когда «среди чревоугодных епископов», на ряду с самим царем, председательствовал «соименный ему предатель церкви, патриарх Константин», и с особенным негодованием передается заключительная сцена последнего заседания, когда присутствующие иерархи подняли руки к небу и воскликнули, обращаясь к императору: «Днесь спасение миру, яко ты, царю, свободил ны от идолослужения». (Это есть и у Амартола). «Если», с насмешкой замечает автор, имея в виду современных ему последователей ереси,– «искупителем от служения твари и поклонения идолам должен считаться не Христос, а ваш император, которого вы называете тринадцатым апостолом, то вам и креститься следует не во имя Святой Троицы, а во имя Пастиллы, Трикакава и Кавала, его учеников». Что касается синодальных решений, то автор Жития, помимо приравнения икон к идолам и анафемы патриарху Герману, упрекает епископов в оскорблении, нанесенном самим святым и Богородице, так как на соборе будто бы было признано, что они или она не могут оказывать никакой помощи людям после смерти, то есть, будто бы отвергнуто было учение о заступлении святых, а, следовательно, и польза молитвы, обращенной к ним. Неосновательность этого последнего обвинения не подлежит сомнению, хотя оно, повидимому, подтверждается свидетельством Феофана, относящимся, правда, к позднейшим действиям Копронима, что император письменно и устно проповедовал о бесполезности молитв к Богородице и святым и вместе с тем «закапывал в землю и вообще удалял из виду мощи последних» (Аnn. 6258 = 766 г.)³¹. Вопрос об отношении иконоборцев к этим двум пунктам – почитанию мощей и молитвенному призыванию святых – имеет довольно важное значение для последующих наших соображений (относительно жития Георгия Амастридского). Поэтому мы считаем не излишним привести здесь подлинные постановления собора 754 года, относящиеся к данному вопросу. Они сохранились не в самых актах иконоборческого собора (известно, что впоследствии всякого рода книги и сочинения иконокластов очень усердно истреблялись православными, и что потому полных актов Влахернского собора, с прениями и голосованием, не дошло до нас), а в деяниях второго Никейского собора (787 г.), в шестом заседании которого один из обратившихся поборников ереси принужден был, к своему посрамлению, прочитать «определение» (ὅρος), то есть, окончательно формулированные постановления Копронимовского собрания – для того, чтоб они были тут же опровергнуты шаг за шагом. Анафематствования, составляющие часть этого «определения», гласят, что восстановлять образы святых посредством материальных красок и цветов на бездушных и глухих иконах есть не только суетное и бесполезное предприятие, но даже богопротивное и дьявольское, но что вместо того следует заботиться о подражании святым на деле; их добродетели, как они объясняются в письменных сочинениях, должны служить нам как бы одушевленными образами (иконами), которые мы должны отображать в себе самих³²¹). Вслед затем мы читаем следующее: «Если кто не признает, что все от века и доныне святые, прежде закона, под законом и под благодатью угодившие Богу, честны перед ним душой, а равно и телом, и кто не испрашивает себе их молитв, согласно с церковным преданием, как существ, имеющих дерзновение предстательствовать за мир, тот анафема да будет»³³. Решение собора, принятые единогласно всеми 338-ю епископами, должны были, конечно, считаться обязательными в пределах империи. Император требовал от всех не присутствовавших на соборе епископов и от наиболее уважаемых монахов письменного согласия с обнародованными постановлениями. Не видно, чтобы в среде мирского духовенства и высших сановников церкви нашелся хотя один, отказавшийся последовать приглашению: «Всякая рука подписывала, и всяческие уста изрекали свое согласие» (Житие Стефана). Только среди монашества обнаружилась резкая и упорная оппозиция; во главе ее очутился прославленный подвижник горы св. Авксентия. Вот как излагается ход дела в самом Житии³⁴. Зная дела и славу святого, его великое влияние на иноков и всех православных, царь решился привлечь его на свою сторону. С этой целью он послал к Стефану одного из своих ближайших советников, патриция Каллиста, человека хитрого и весьма искусного в прениях: он должен был убедить подписаться под определениями собора. Вместе с тем, в знак своего особого благоволения, царь послал ему дары – не золото и серебро, которых, как было известно, пустынник ни от кого не принимал, но разные плоды; финики и миндаль (ἰσχάδας), что составляло обычную пищу отшельника. Каллист встретил самый решительный отпор: сжав свои пальцы в кулак, Стефан объявил, что, если у него останется хотя одна горсть крови, он и ее готов будет пролить за иконы, и отверг дары словами: «Елей грешного да не намастит головы моей и пища от еретика да не насладит гортани моея». Каллист ушел со стыдом и донес о происшедшем царю. Тогда царь, воспылав гневом, немедленно послал «архисатрапов и щитоносцев», под предводительством того же Каллиста, и приказал, чтоб они взяли Стефана из пещеры и держали его под стражею в нижнем монастыре, пока не будет решено, как с ним поступить. Появление людей вооруженных произвело смятение на горе Авксентия; Стефан, который от поста и истощения не мог двигаться, перенесен был «щитоносцами» на их плечах вниз и был заключен вместе с другими монахами, находившимися при нем, в «усыпальнице» (κοιμητήριον) Авксентия, и при дверях ее поставлена стража. Шесть дней заключенные провели без пищи; на седьмой пришло приказание освободить их и оставить на свободе. Причиной тому был поход против Скифов, то есть, Болгар, с которыми Константин Копроним воевал и в 755 году, и в 759. Но первый из этих походов здесь не может быть подразумеваем, так как выше было указано, что до 756 года Стефан не был тревожим, а в этом последнем году удалился в свою верхнюю пещеру. Военный отряд, напугавший обитателей горы, теперь, испросив себе благословение подвижника, воротился в столицу и отправился вместе с царем походом в провинцию Европу.

Между тем Каллист, злобствуя против Стефана – нужно думать вследствие понесенной неудачи в исполнении царского поручения – тайно призвал к себе одного из учеников его, по имени Сергия, и склонил его, как нового иуду, предать учителя. Сергий, оставив монастырь, сблизился с одним чиновником, заведовавшим сбором пошлин в Никомидийском заливе (τὸν ἀρχιτελωνοῦντα κόλπου τῆς Νικομηδείας φορολόγον), и вот они вдвоем написали донос царю, в котором Стефан обвинялся в том, что он называет царя еретиком, предает его анафеме, именует позорными прозвищами (Συρογενῆ τε καί Βιτάλην), и «сидя на горе, копает против него ямы» (βόθρους κατὰ σοῦ ὀρύσσει ἐν τῷ ὄρει καθήμενος): тут разумеется, по-видимому, не в переносном смысле какое-либо злоумышление, а суеверное символическое действие, напоминающее вынимание следа. Сверх того злоумышленники взводили на отшельника много других лживых обвинений, между прочим, самую злую клевету, будто он находится в преступной связи с той знатной вдовой, которая была им пострижена в монахини, и посещает ее по ночам. (Здесь повествователь обращается к своим слушателям с выражениями своего негодования). Для подкрепления последней лжи клеветники уговорили служанку благочестивой Анны объявить себя свидетельницей, обещая доставить ей свободу (συνταξάμενοι ταύτην ἐλευθεроῦѵ) и выдать ее за одного из придворных служителей³⁵.

Донос был отправлен к царю, находившемуся в Болгарии, посредством скорохода (δὶα ταχυδρόμου). Прочитав его, Копроним ухватился за благовидный предлог к возобновлению преследования и тотчас же отправил курьера³⁶ к своему наместнику в столице (πρὸς τὸν ἀντ’ αὐτοῦ τὴν πόλιν κρατοῦντα), патрицию Анфесу. В письме, которое сообщается как будто в подлиннике и в самом деле носит характер такой достоверности, ему давалось поручение отправиться в монастырь при подошве холма Авксентиева, где живут блудницы, прикрывающиеся видом благочестия, из разряда «неизрекаемых», и схватив одну из них, по имени Анну, с тем же самым посланным к нему курьером отправить ее в лагерь. Епарх явился с толпой воинов и привел в смятение монастырь: оно описывается довольно живыми чертами, равно как и сцена допроса в военном лагере. Анна и еще одна из монахинь, представленные императору, были им самим подвергнуты допросу. Пораженный смелым ответом женщины, с негодованием свидетельствовавшей о святой жизни Стефана и собственной невиновности, тиран, погрузившись в задумчивость, кусал ногти на одной руке, а другой крутил по воздуху: это был его привычный жест. Затем он приказал Анну держать под стражей, а другую «из сестер», по имени Феофанó, отпустить обратно в монастырь. По окончании похода оклеветанная женщина была заключена в одной из константинопольских темниц, именно в Фиале, где она была подвергнута новому допросу и вслед затем жестокой пытке, после которой на время удалена была в один из столичных монастырей³⁷.

Истязание Анны было вызвано желанием найти предлог к посрамлению Стефана. Когда это не удалось, то преследование против него снова было приостановлено. Из этого, прежде всего, следовало бы заключить о некотором великодушии императора, побудившем его оставить без внимания все другие пункты доноса, тогда как в них заключались совершенно достаточные основания судить Стефана, как повинного в оскорблении величества, не говоря уж об ослушании и упорном противоречии императорским эдиктам и соборным постановлением. Вообще видно, что даже после 754 года, так называемое гонение, состояло, собственно, в исполнении соборного решения по отношению к святым, но неодушевленным предметам, то есть, в удалении и уничтожении икон, а не в преследовании и казнях живых людей, хотя бы и высказывавших резкое противодействие церковным стремлениям и планам императора. Хронология в Житии Стефана Нового дает основание полагать, что прямое гонение иконопочитателей монахов началось не ранее 761 года, что подтверждается и другими источниками.

Новым решительным поводом к преследованию Стефана послужило, по-видимому, пострижение в монашество одного из близких слуг царских, по имени Георгия. Автор Жития утверждает, что его рассказ об этом событии основан на клятвенном показании главного действующего лица в дальнейшей истории, именно самого этого Георгия. Он во всем признался перед своей смертью, и те, которые от него слышали предсмертные признания, передали историю нашему автору.

Итак, будто бы император заставил одного молодого человека, служившего при нем, по имени Георгия, отправиться к Стефану с тем, чтобы он упросил преподобного постричь его в монашество и принять в число братии. Когда это будет сделано, Георгий должен был убежать из монастыря и объявить царю о своем совращении. Георгий, прибыв в окрестности Авксентиева монастыря, скрывался до ночи среди пустынных кустарников, находившихся тут, а около полуночи явился перед монастырскими воротами и просил себе пристанища, как заблудившийся путник, которому предстояла опасность или быть съеденным зверями, или же низвергнуться со скал в бездну и разбиться. Впущенный Марином, по приказанию Стефана, пришлец обратил на себя внимание своей необычайной внешностью. Стефан смотрел на его одежду, лицо и бороду и с огорчением заметил, что перед ним стоит человек с лицом и бородою гладко обритыми. Здесь мы узнаем, что византийский реформатор, Константин Копроним, был приверженцем брадобрития и ввел этот обычай своим указом. «Бог заповедал Евреям», рассуждает диакон Стефан: «не стригите головы вашей, и не порти края бороды твоей», а этот новый Амалекит, вопреки этой заповеди, постановил, пусть все, начиная от юных отроков и кончая седыми старцами, бреют свои бороды на голо до самой кожи, чтоб иметь вид молодости и силы, подобясь жеребцам похотливым». И доныне, прибавляет он далее, – «в наш двор приходят такие, которые хотя и от нас, но не наши: по образу жизни они наши, а по внешнему виду чужие. Достигнув семидесятилетнего возраста, они продолжают делать то же с своей бородой, к чему прежде привыкли: да исправит их Бог и да освободит от памяти о тиране и от веры в него, и да направит их на путь истинный, прежде, чем они погубят вместе с телами и свои души». Георгий, на вопрос Стефана: «Не принадлежит ли он к царскому двору?» – отвечал утвердительно и объяснил, что нечестивый царь заставил всех приближенных принять такой же вид и привел их к душевной гибели, и что он один уклонился бегством от его злых обычаев и решился спасти себя. Затем он стал просить Стефана, чтобы тот принял его в свой монастырь и постриг в инока, и даже грозил, что он даст ответ перед Богом за его душу, если не исполнит его требования немедленно. Стефану было хорошо известно, что Копроним – враг монахов и особенно тех, которые принимают в иночество людей молодых, но, обманутый притворной ревностью пришельца, он решился последовать слову Писания: «Грядущего ко мне не изжену вон», и тут же снял с него мирскую одежду, которую заменил «облачением послушания», а через три дня постриг его в монахи и схиму³⁸.

Между тем, «тиран» собрал народ в ипподроме, в отделении «красных» (ἔνθα ἐπιλέγεται τὰ τοῦ ῥουσίου), и встав на верху скамеек, где расположилась толпа, стал громко жаловаться, что «ему нет житья от этой проклятой шайки неизрекаемых». Народ зашумел, раздались, было, голоса, «что и следа монашеского облачения теперь нельзя увидеть в городе». Но император продолжал: «Я не могу долее выносить их ковы: они отняли и предали «тьме» всех моих служителей. Вот и теперь они похитили у меня возлюбленного души моей, Георгия, и сделали из него авву. Но возложим на Господа печаль нашу, и он скоро явит себя в силе: только сотворим к Нему молитву». Все на это сказали: «Во истину, сердце твое в руке Божией, и Господь услышит во всем молитву твою»³⁹.

Через три дня после пострижение Георгий бежал из монастыря и воротился в царский дворец; царь принял его с восторгом, радуясь, что теперь он нашел предлог убить Стефана. На следующий затем день снова приказано было собраться жителям столицы, старцам, юношам и даже младенцам, не только мужчинам, но даже женщинам в театр ипподрома, где царь намерен держать силенций. Стеклось несметное множество народа; император Константин встал на прежнем месте и опять начал с ним свою беседу. «Моя счастливая судьба победила (ἐνίκησέν μου ἡ τύχη), и Господь услышал молитву мою». Народ отвечал дружелюбно-насмешливыми восклицаниями: «Да когда же Бог тебя не послушает?» Это развеселило «тирана», и он, громко засмеявшись, продолжал: «Господь открыл мне того, кого я искал, и если вы хотите, я покажу вам его». Толпа на это завопила: «Накажи его, убей, сожги огнем, потому что он нарушил твою заповедь». Когда же Георгий, в своем монашеском одеянии, был выведен на сцену, то крики сделались еще яростнее: «Злому – злая судьба (κακὸν ἰδεῖν κακὰ τὰ ἔτη): смерть ему, смерть ему! (φονευθήτω, φονευθήτω)». По знаку царя, с Георгия, сняли монашеское наплечие и монашеский клобук (κουκούλλιον) и бросили это в толпу, которая тотчас же растоптала ногами ненавистные предметы. Затем очередь была за опоясанием (ἀνάλαβος) в форме креста; когда его сняли и хотели бросить в толпу, сам царь взял его в свои руки и стал переворачивать так и сяк, спрашивая: «Что бы это значило?» Тогда один из сановников (ἀρχόντων), имя, которого автор Жития, очевидно, описывающий всю сцену на основании живого предания, еще твердо помнил, но по каким-то соображением счел неудобным сообщить слушателям, крикнул: «Вели бросить и это, царь: пусть будет попран ногами сатанинский узел». Когда желание было исполнено, то последовала другого рода сцена. Четыре человека схватили разоблаченного монаха и сняли с него, остальную одежду. Затем принесен был большой сосуд (кадка) с водой, и стали обливать Георгия, начиная с головы, чтобы смыть монашество, как какую-нибудь нечистоту. Представление, в котором народная толпа принимала такое живое участие, закончилось восстановлением мнимого изменника, в его прежнем звании и виде. На него надели военную одежду и шлем; сам царь собственными руками повесил ему на плечи меч или шпагу (σπάθην) и возвел его в сан конюшего (τῆ τοῦ στρατωρικίου ἀξίᾳ – ἐντάξας). Гнев толпы был направлен в другую сторону. Отряд вооруженных людей, с разрешения императора, отправился на Авксентиеву гору, сожег монастырь и церковь, разогнал монахов; а Стефана вытащил из пещеры и повлек с собой в столицу⁴⁰.

Уже дорогой поборник иконопочитание должен был вынести всяческие оскорбления от местной иконоборческой черни: ему плевали в лицо, вонзали в бедра терновник, сталкивали во рвы; одни хлопали у него над головой гибкими и сырыми прутьями, которые срезывают дети для своей забавы, и хохотали, когда их свист пугал его; другие шли впереди его в виде торжественной процессии с лавровыми ветвями в руках. Когда, наконец, от крайней слабости и утомления Стефан не мог более продолжать такого тяжелого пути, то его перевезли от близ лежащего морского берега водой в Филиппиков монастырь, недалеко от Хрисополя (Скутари). Константин Копроним придавал такую важность противодействию Стефана, что, как теперь оказалось, хотел не столько его смерти, сколько его присоединения к решениям собора 754 года и для убеждения его отправил епископов, наиболее известных своим богословским образованием: Феодосия Ефесского, Константина Никомидийского, Константина, епископа Наколии, Сисинния Пастиллу, Василия Трикакава и вместе с ними некоторых придворных сановников – уже известного нам Каллиста и двух секретарей. Патриарх же отказался от беседы и прения с игуменом Авксентиева монастыря. Свидание произошло в церкви вышеупомянутой обители Филиппика. Феодосий Ефесский, обратившийся к Стефану первым, думал, очевидно, придать собеседованию мягкий тон и кроткий характер: «Скажи нам, человек Божий, почему ты возводишь на нас подозрение в ереси и относишься с презрением к царям, архипастырям, епископам и всем христианам? Не можем же все мы хлопотать о погибели душ наших!» Ответ Стефана, как он передается его биографом, отличался всей резкостью и силой непреклонного убеждения. Он начал словами пророка Илии к Ахаву: «Не я развращаю, но ты и дом отца твоего», и кончил следующими измененными выражениями псалма: «Цари земные и князи вместе с пастырями и предателями стада собрались против церкви Христовой, задумав суетное и ложное». Тогда один из епископов, именно Константин Никомидийский, еще молодой и более пылкий, раздраженный титулом предателя, бросился на отягченного цепями и изможденного подвижника, который сидел на земле, и едва не стал его топтать ногами; оруженосец (τῶν πικρῶν τις – δορυφόρων), заставивший подняться Стефана ударом в бок, предупредил ярость епископа; а Каллист и его светские спутники сочли более приличным совсем укротить ее. Однако, и они предложили на выбор или признание постановлений собора, или же смерть. Стефан потребовал, чтоб ему прочитано было соборное определение, и едва епископ Наколийский произнес заглавие: «Определение святого вселенского собора», как Стефан прервал его, и снова посыпались резкие обличения и, наконец, проклятия: «Не имеют права называть святым свой собор те, которые попирают все святое, которые отняли это наименование у апостолов, мучеников и преподобных и на вопрос: куда идешь? – постановили отвечать: к апостолам (εἰς τοὺς ἀποστόλους: вместо к святым апостолам), а на вопрос, откуда идешь? – от сорока мучеников и т. д. Не может быть вселенским собор, на котором не участвовали и которого не одобрили ни престол Нового Рима, ни остальные патриархи... Кто не поклоняется изображению Господа на иконе, да будет анафема!» Когда Константин Копроним выслушал признание Каллиста, что победа в словесном состязании осталась за Стефаном, он не приказал казнить его, как можно было бы ожидать на основании предыдущих сообщений агиографа о намерениях царя, а только отправил упорного монаха в ссылку на остров Проконнис⁴¹.

Там, на острове, собрались вокруг своего учителя его рассеянные ученики из уничтоженного монастыря Авксентиева; недоставало только двоих – Сергия, который написал на Стефана первый донос, и другого его сообщника, который снял с себя монашеское платье, явился с раскаянием ко двору императора и до такой степени угодил этим последнему, что сделан был участником его «гнусных торжеств» (μυσαρὰς προπομπάς) в палатах Софианских (ἐν – Σοφιαναῖς) и получил имя, по-видимому, шутовское – папы или попа веселия (τῆς χαρᾶς παπᾶν – ἐπωνόμασεν). Все остальные составили на острове новую обитель и, конечно, действовали в пользу икон среди местного населения. Жизнеописатель нашего святого сообщает ряд чудес, сотворенных им в это время, в отдалении от окрестностей Константинополя⁴². Как видно из последнего, совершенного над одним из Армян, поселенных недавно в Европе (στρατιώτης τοῦ στίφους τῶν Ἀρμενίων, ἐκ τῶν τῆς Εὐρώπης μερῶν), чудесам иногда прямо помогали иконы. Армянин, служивший в военном отряде его земляков, сообщил своим товарищам о том, что он получил исцеление от сухотки, поклонившись двум иконам, которые поставил перед ним Стефан. Так как в армии особенно сильна была привязанность к императору и ненависть к «идолопоклонству», то сейчас же сделан был донос «архисатрапу Фракии», а этот немедленно препроводил исцеленного в столицу. Допрос, сделанный самим царем, указал опять на Стефана. «Он и в изгнании не перестает учить народ идолопоклонству», сказал с гневом Константин Копроним; приказано было схватить упорного монаха, посадить его в Фиалу, то есть в одну из столичных темниц, и заковать его в колодки. через несколько дней, когда царь сидел на террасе Фара (ἐν τῷ τοῦ Φάρου ἡλιακῷ) между двумя сановниками и творил здесь свой суд, к нему приведен был к допросу главный предводитель ненавистных «неизрекаемых». Когда Стефан пал лицом на землю, тиран, говорится в Житии, – взглянул на него гневно, его налитые кровью глаза беспокойно забегали, рука замахала по воздуху, и вот он, зашипев по змеиному (δρακοντιαῖόν τε συριείς), потребовал ответа. Ответы Стефана и на этот раз дышали тем же духом и тем же тоном, как и в его прении с епископами и наконец, завершились действием, напоминающим ревность мучеников первых времен христианства. Желая поразить врага его же собственным оружием, Стефан вынул из клобука монету с изображением обоих императоров (Константина и Льва) и, показав ее предстоявшим, спросил: «Что было бы со мной, если бы я бросил ее на землю и стал бы попирать ее ногами? Не заслужил ли бы я казни?» «Конечно!» отвечали присутствующие, – «потому что она носит начертание и имя непобедимых императоров». «Если так, если за оскорбление царя земного полагается тяжкое наказание», воскликнул Стефан, – «то какой же казни заслуживает тот, кто попрал и предал огню имя самого Христа и его матери на их иконах!» И с этими словами Стефан бросил монету на землю и стал топтать ее ногами. «Как дикие звери», кинулись на него предстоявшие и хотели его тут же низвергнуть с высоты террасы. Но царь, который, как змея, умел менять свой вид (замечание диакона Стефана), остановил ярость своих слуг. По его приказанию, Стефан был отведен со связанными назад руками в темницу, называвшуюся «священным преторием», и теперь подлежал суду, как оскорбитель царского величества. В тюрьме Стефан нашел триста сорок двух других монахов из различных областей: у одних были отрезаны уши или нос, у других отрублены руки, не захотевшие подписать осуждение иконам; многие были насильно обриты нечестивыми иконоборцами, или же имели лица опаленные от огня и смолы, при помощи которой подожжены были их бороды. Подвижник Авксентиева холма был принят в среду мучеников, как общий наставник и пастырь. Он скоро превратил темницу в подобие монастырской обители; он пел со своими товарищами гимны и псалмы и исполнял все монашеское правило. Слава его святости и чудес возбудила к нему участие в жене одного из темничных стражей (καπικλάριος), тайной чтительнице икон; когда она вынула из запертого на ключ кивота (κιβώτιον) три иконы и, принеся их в темницу, поклонилась перед ними, то Стефан согласился принимать от нее хлеб и воду: из рук еретических он не согласился бы получить даже необходимое пропитание. Темничное заключение Стефана продолжалось одиннадцать месяцев⁴³.

Однажды, во время назидательного собеседования между узниками, зашла речь о мучениках, пострадавших ранее того в разных местах от тех или других областных правителей. Антоний, с острова Крита, рассказал о своем соотечественнике, Павле Критском, которого сожег огнем «архисатрап» острова, по имени Феофан Лардотир. Феостирикт, пресвитер, монастыря Пелекиты, сам пострадавший от иконоборцев (у него был отрезан нос и сожжена борода), рассказал о том, как правитель Асийской земли, по имени Лаханодраконт, напал на его монастырь на самой Страстной неделе, с большим отрядом войска вошел во храм, прекратил богослужение, захватил тридцать восемь избранных иноков, остальным же нанес побои или вымазал лицо и бороды смолой и опалил их, или обрезал носы, и т. д., а в довершение всего сожег весь монастырь, «начиная от конских стойл до самых церквей» (ἀπὸ – ἱπποφορβείου μέχρι τῶν ἐκκλησιῶν). Тридцать восемь иноков, уведенные в окрестности Ефеса и заключенные под сводами древних бань, после были засыпаны землей вследствие того, что злой гонитель их велел подкопать соседнюю гору⁴⁴. Сам Стефан поведал о двух мучениках: о Петре, заключеннике Влахернском: этот пострадал в присутствии самого императора, которого он назвал Датианом (?) и злодеем (Δατιανὸν καὶ παραβάτην), и был бит до смерти бычачьими жилами, и об Иоанне, игумене монастыря Монагрии: сей последний также замучен был по приказанию самого императора, именно был брошен в море, после того как отказался наступить ногами на икону Богородицы⁴⁵.

Беседа монахов, заключенных вместе со Стефаном в темнице претория, сообщает нам такие сведение об иконоборческом гонении, которые могут быть считаемы совершенно точными; небольшое разногласие с одним из главнейших исторических сочинений для данной эпохи происходит от ошибки, которая должна быть отнесена не на счет нашего жития. Феофан, под 6253 (=761) годом говорит также об одном мученике, пострадавшем за то, что он называл царя новым Валентом и Иулианом (Δατιανὸν καὶ παραβάτην): по месту и роду жительства (καλυβίτης ἐν Βλαχέρναις = ἐν Βλαχέρναις ἐγκεκλεισμένον), по способу мучения (διὰ μαστίγων = βουνεύροις τυπτόμενος) это есть, очевидно, тот же самый Петр Влахернит, о котором рассказывал товарищам по заключению Стефан Новый. Между тем Феофан именует его Андреем, а о Петре Столпнике говорит гораздо позже, уже после краткой повести о мучении Стефана Нового, так что последний никак поэтому не мог бы знать о позднейшей смерти Влахернского отшельника. В настоящее время можно считать вполне доказанным, что не диакон Стефан, писатель Жития, а именно автор хроники допустил ошибку, которая, впрочем, состоит только в том, что он перемешал имена двух святых. То, что у Феофана говорится об Андрее, должно быть относимо к Петру, и то, что (под 6259 = 767 годом, <р. 442, 19 sqq. de Вооr.>) говорится о Петре, должно быть относимо к Андрею Стилиту, то есть, к тому святому, который в греческих прологах называется св. Андреем иже в Крисе (по месту погребения), а в славянских, иже в Крите (по месту происхождение)⁴⁶. Таким образом первой жертвой гонения, направленного против монахов, мы должны считать Петра Влахернского и, согласно с Феофаном, относить начало этого преследование к 761 году. Что же касается прочих мучеников: Павла Критского (а не Кипрского), Феостирикта, инока монастыря Пеликитского на Геллеспонте около Пруссы (см. Полный месяцеслов Востока архим. Сергия II, примеч., стр. 90), Иоанна настоятеля монастыря Монагрии около Кизика, то о них существуют только скудные известия в месяцеслове (под 17-м марта), а Михаил Лаханодраконт известен из Феофана как стратиг темы Фракисийской и один из самых ярых исполнителей императорских эдиктов против иконопочитания. Поименованные лица потерпели, вероятно, в одно время с Петром Влахернским или несколько позже его, но ранее 765 года⁴⁷, которого мы уже достигли в нашем изложении жития Стефана Нового.

Заключение Стефана в темнице было довольно продолжительно, как это можно заключать уже из того, что он, после вышеизложенной беседы, еще сорок дней готовился к смерти, которую заранее мог предсказать себе. Накануне рокового дня он возвратил жене тюремного прислужника принесенные ею образа, и та, завернув их в полотенце (ἐγχειριδίῳ εἱλίξασα), опять спрятала у себя в доме, скрывая от глаз нечестивых «иконосожигателей» (εἰκονοκαυστῶν)⁴⁸.

Между тем император Константин Копроним, обвиняемый писателем Жития в особой привязанности к эллинским, то есть, языческим обрядам, совершал в это время «демонский праздник», называемый Брумалиями. По обяснению диакона Стефана, при этом совершалась хвала в честь Диониса (Вакха) и Брума, как подателей семян и вина, делались возлияния (σπονδή) и т. д. Однако более точные сведения об этом языческом празднике, служащие также к обяснению дальнейшего рассказа в самом Житии, находим мы в пасхальной хронике (Chronicon Paschale I, 211, 21 sqq. ed. Bonn.). Здесь сообщается, что так называемые Брумалии учреждены при самом начале Римского государства Ромулом и состояли в том, что зимой, когда прекращались военные дела, царь созывал у себя и кормил во дворце сенаторов и сановников, впрочем, не всех вдруг, а сначала тех, имена которых начинались с буквы А, далее тех, которые принадлежали к следующим буквам алфавита до омеги. То же самое должны были делать знатные и богатые сановники в отношении к простому народу: «каждый кормил, кого хотел». Со своей стороны предводители (πάνδουροι) каждого отдельного отряда (ἑκάστου ἀριθμοῦ) вечером накануне отправлялись к домам таких обязавшихся к гостеприимству лиц и звуками трубы давали знать, что завтра они будут здесь обедать. «Этот обычай Брумалий удержался у Римлян доныне», прибавляет автор хроники, писавший в первой половине VII века⁴⁹. Затем вместе с другими языческими обычаями, как-то: колядою (καλάνδαι), вотами, или праздником в честь Пана, как покровителя домашних животных, – Брумалии были строго воспрещены 62-м каноном Трулльского собора (692 года). Но, как мы видим из Жития Стефана, они были в обычае и после, притом даже при дворе императорском, точно так, как еще в XII веке удержались январские коляды среди крестьян и Руссалии, отправляемые после Пасхи «во внешних странах»⁵⁰. Итак, император утром (27-го ноября) заседал со своими единомышленниками в помещении дворцовых гвардейских отрядов (ἐπὶ τὰς τῶν σχολῶν στοάς) и занят был совершением какого-то возлияния, в котором выпала пятая буква алфавита, соответствующая имени его третьей жены Евдокии⁵¹. В это время ему донесено было, что предводитель «неизрекаемых» Стефан с холма Авксентиева превратил свою тюрьму в монастырь, совершая в ней всенощные песнопения, и что к нему постоянно стекаются толпы городского населения, наставляемые им в идолопоклонстве. Раздраженный этим известием, тиран сейчас же позвал одного из своих слуг, который носил титул «ближнего человека»⁵², и приказал отправить Стефана за город, где прежде находился храм мученицы Мавры, а теперь место казни осужденных на смерть (φονευτήριον). Здесь, по словам диакона Стефана, Константин Копроним, виновник разрушения храма, заключил некогда договор с демонами, доказательством чего служит принесение в жертву одного дитяти (τοῦ Σουφλαμίου παιδάριον): намек на какую-то темную историю, распущенную, конечно, врагами императора. Вместе с распоряжением о предании на казнь Стефана, предписано было в тот же день произвести розыски и допросы по всему городу: и вот всякий, у кого находили монаха или же просто носящего черное платье человека, будь то родственник или друг его, сам подвергался жестокой пытке и потом был отправляем в изгнание. Многие дурные люди пользовались этим случаем, чтоб избавиться посредством доноса от своих недругов; рабы также клеветали на своих господ. Во всей столице стоял плач и рыдание, как будто возобновились времена Иулиана и Валента...⁵³.

Когда ближний царский человек, заклепав шею и руки Стефана в колодки, готовился исполнить над ним смертный приговор, сам император между тем оставил дворец и явился на публичной площади, которая называлась Милием (τὸ Μήλιον)⁵⁴. Здесь находилось великолепное здание с проходными галереями, украшенное впоследствии многими статуями. По свидетельству автора Жития, Константин Копроним наложил свою иконоборческую руку на украшения этого здания: большие картины, изображавшие шесть вселенских соборов, были замазаны или стерты и заменены сценами конного ристания; любимец царя, возница, прозванный «Ураником» (небесным), занимал самое видное место на новых картинах. Народ, находившийся на площади, приветствовал императора радостными восклицаниями; но Копроним опять жаловался на монахов: «Нет утешения душе моей по причине этой заразы неизрекаемых». Один из соучастников ереси заметил на это, что теперь ни следа ни памяти не осталось от этих ненавистных людей, что он сам сегодня встретил последнего из них и видел, что его ведут на казнь мечем. Это напоминание послужило только к тому, что император отменил свое первое распоряжение и велел отвести Стефана обратно в темницу. Он обяснил, что обыкновенная смерть не будет для упорного монаха действительным наказанием, потому что и сам он ничего другого не желает, а сверх того и царица будет со своей стороны недовольна, если ее день в празднествах Брумалий будет запятнан убийством⁵⁵.

Однако Константин Копроним в тот же день – правда, вечером – все-таки посылал в темницу двух придворных с таким наказом, чтобы они еще раз попытались склонить Стефана к послушанию, а затем, в случае отказа, били его до тех пор, пока он не расстанется с жизнью. Двое родных братьев, избранные для исполнения царского повеления, не нашли в себе достаточно жестокости, чтобы поднять руку на святого мужа; напротив того, глубоко тронутые его непреклонной твердостью, они целовали его следы и просили его молитв. Воротившись к царю, они объявили, что Стефан по прежнему стоит на своем и на увещания отвечает анафемой, но зато подвергся таким истязаниям, что остался в темнице почти бездыханным и к завтрашнему дню, конечно, перестанет жить. Ночью император узнал (от полуночного демона, по выражению Жития), что он был обманут, и вследствие того утром, во втором часу дня (около восьми часов по нашему), только что поднявшись с постели, «выскочил» в передние покои дворца (τὰ βασιλικὰ προαύλια) и поднял здесь вопль, на который явились его приближенные и телохранители. Константин Копроним обратился к ним с горькими жалобами: «Я вам не царь; ваш царь тот, у кого вы валяетесь в ногах, чьим следам поклоняетесь, чьих молитв просите. Нет никого, кто покончил бы с этим человеком и дал покой моей жизни». Такие слова должны были послужить окончательным смертным приговором для Стефана. Толпа царских телохранителей бросилась к темнице, схватила закованного в кандалы узника и вытащила его на улицу, осыпая ударами волочимое по земле тело. У часовни (εὐκτήριον) великомученика Феодора, находившейся вблизи ворот претория, он уже был поражен смертельным ударом. Однако неистовства, в которых приняла участие столичная иконоборческая чернь, еще долго продолжались над бездыханным трупом. Не только мужчины и женщины, но даже дети бежали позади с каменьями; ради этого, замечает наш автор, – были прекращены, по приказанию царя, школьные занятия (παῖδες τὰς διατριβὰς κελεύσει τοῦ τυράννου καταλείψαντες). Притом, если кто, встретившись с беснующейся толпой, не принимал участия в ее позорном торжестве, тотчас был подвергаем наказанию, как враг императоров. Тем не менее, очевидно из самого рассказа, что многие делали это по собственному побуждению. На так называемой Воловьей площади (τὸν τοῦ Βοὸς τόπον) рыбный торговец, жаривший рыбу на сковороде, схватил из-под нее головню и своим ударом раздробил череп мученика. После этого толпа направилась к женскому монастырю Монокиония (τοῦ Μονοκιονίου), в котором жила одна из сестер Стефана. Намерение при этом было такое, чтобы и ее принудить к участию в побиении брата каменьями; но, к счастью, она успела скрыться в одной темной гробнице. Наконец труп повержен был на так называемом Пелагиевом кладбище (τὰ Πελαγίου); здесь прежде была церковь мученика Пелагия (τοῦ μάρτυρος Πελαγίου), а когда она пришла в ветхость и упала, то Константин Копроним учредил здесь место погребения, «яму» (τὸν βόθυνον) для казненных преступников и для неверных язычников (ἐθνικῶν)⁵⁶. Все это видел один благочестивый человек, почитатель икон и Стефана: следуя осторожно за влачимым и терзаемым трупом, он незаметно собирал в полотенце (ἐγχειρίδιον) частицы, которые оставались на месте⁵⁷.

Мученическая смерть Стефана последовала 22-го дня ноября, на пятидесятом году его жизни, то есть, в 765 году⁵⁸. Именно под этим годом говорится о ней у Феофана, а также в хронике патриарха Никифора. Оба хронографа свидетельствуют, что обвинение против Стефана состояли в следующих пунктах: 1) он совращал многих в монашество, 2) учил презирать царский двор, придворную службу и вообще всякий сан и достоинство, даваемые царем, и 3) разрушал семейные связи и семейные союзы. Частное обвинение в оскорблении величества они опускают.

Житие не говорит о каких-либо других лицах, пострадавших в одно время со Стефаном Новым. Оно сообщает только последующую историю благочестивого Феодора, который принес собранные им частицы мощей игумену Диева монастыря (μονὴ τοῦ ὁσίου πατρὸς ἡμῶν Δίου) и был потом отправлен, как почитатель икон, в ссылку на остров Сицилию. На самого игумена был сделан донос, что он тайно почитает кости людей, признанных врагами императора, называет их святыми, а царя именует тираном и новым Иулианом и оказывается в этом сообщником изгнанного Феодора. Оба они еще раз были позваны на суд, но так как улика, долженствовавшая оправдать донос (то есть, ящичек – λαρνακίδιον – с частицами мощей Стефана), чудесным образом исчезла, то оба обвиненные были возвращены на свои места⁵⁹. По свидетельству Феофана и Никифора, вслед за Стефаном пострадали многие другие лица, принадлежавшие к военному и служилому сословию (ἄρχοντες καὶ στρατιῶται). Позднейшие греческие минологии, кроме известной нам Анны, Петра и Андрея, под тем же самым днем (28-го сентября) помещают память и этих многих воинов и сановников, принявших монашество, и некоторых из них называют по имени. К сообщениям минология мы еще должны будем воротиться, так как здесь встречается и Стефан, сосланный в Сугдию, то есть, в Сурож.

О Крымских Готах, память о которых не умерла на полуострове даже и в настоящее время, и о Готской епархии в Крыму, начало существования которой возводится ко временам Константина Равноапостольного и епископа Вульфилы, а конец относится уже к последним годам царствование Екатерины II, в русской ученой литературе было писано, сравнительно говоря, довольно много⁶¹. Намереваясь сделать более доступным для изучения один из важнейших памятников, касающихся истории этой замечательной церкви, мы ограничимся рассмотрением, в нескольких вводных главах, только·тех вопросов, которые относятся к древнейшим судьбам ее и представляются нам менее разъясненными. Наш памятник, то есть, Житие Иоанна Готского, давно напечатанный в драгоценном издании Болландистов (Acta Sanctorum, Junii 26) в сопровождении обширного и ученого, но теперь совершенно устаревшего комментария, относится по содержанию к концу VIII века, а по времени написание к первой половине следующего столетия: здесь и будет находиться один из пределов нашего исследования. Естественным образом оно должно начаться ответом на вопросы о происхождении готского поселения в Крыму и о времени основания православной Готской епархии на южном берегу полуострова. Но именно эти вопросы и представляют наибольшую трудность для разрешения. Мы должны обратиться к истории переселения народов, к истории борьбы между варварским и римским мирами, чтобы получить приблизительно верные ответы на оба вопроса.

В половине III столетия Готы, давно поселившиеся в пределах нынешней южной России, а вслед за ними и под их руководством также и другие соседние народы – начинают громить уже азиатские берега Черного моря и совершают целый ряд смелых и удалых набегов, напоминающих нам многими чертами и позднейшие походы Руссов, и еще более – казацкие походы XVII века, когда из устьев Дона отправлялись ладьи, приводившие в трепет Константинополь, достигавшие Трапезунта и Синопа. История этих готских морских предприятий, интересная сама по себе и по своей аналогичности с позднейшими явлениями на Черном море, заключает в себе в то же время ответ на вопрос о том, когда и при каких обстоятельствах Готы могли проникнуть в Тавриду и утвердиться в ней на жительство, К величайшему несчастью, сочинение Дексиппа, который сам прославил себя защитой родных Афин от готского нашествия (267 г.) и потом описал свой подвиг и вообще скифские войны, для нас потеряно за исключением небольших отрывков, и мы должны черпать свои сведения у позднейших компиляторов и сокращателей, не всегда отчетливых и точных и редко подробных, – у Зосима, Синкелла, писателей Historiae Augustae и проч.

Первый морской поход Готов, в котором важную роль играли несколько загадочные Вораны (Βορανοί), относится к 255 году. Видно, что уж и ранее эти Вораны и Готы делали попытку пробраться от устьев Дона через Азовское море и Керченский пролив к Черноморским берегам. Но – говорит историк Зосим, выписывающий часто буквально, хотя не всегда толково слова Дексиппа, – до тех пор, пока в фамилии Воспорских царей соблюдался правильный порядок наследования, а вместе с тем держалась дружба с Римлянами, и оставалось сознание торговых выгод, до тех пор попытки Скифов перейти в Азию встречали отпор. Но вот в государстве, владевшем обоими берегами Воспора Киммерийского, произошла революция; прежняя династия была низвергнута; власть досталась в руки людей недостойных, которые, из опасения за свои собственные интересы, не только дали свободный пропуск Скифам, или – что на языке нашего писателя равносильно – Готам, но даже перевезли их на собственных судах, куда им было желательно⁶². Так как монеты Воспорских царей непрерывно существуют за все третье столетие и еще далее, то слова Зосима об истреблении царского рода мы должны признать неточными, а только допустить внутренние смуты и борьбу разных претендентов, как это подтверждается существованием монет с именами двух разноименных царей за одни и те же годы в пятом и шестом десятилетии III века⁶³. Как бы то ни было, Готы проникли на восточный берег Черного моря и бросились на город Питиунт (теперь Пицунда); но благодаря крепким стенам и римскому гарнизону, там стоявшему, а всего более благодаря энергии Сукцессиана, его начальника, нападение варваров было отбито с большим уроном, и они, захватив уже местные суда взамен воротившихся назад тотчас после перевоза кораблей воспорских, торопливо оставили берег. Вероятно, в числе этих местных судов находились и те «камары», которые издавна служили для плавания и морского разбоя некоторым прикавказским туземцам, а время от времени были видимы и в воспорских пристанях, куда они приезжали с добычей, выгодно покупаемой гражданами Пантикапеи и Фаногории. Эти камары, описанные Страбоном⁶⁴ и Тацитом⁶⁵, могли послужить первообразом для тех «однодеревок», которые потом появились у Готов. Все думали, что дерзкие варвары, потерпев неудачу, не осмелятся вновь потревожить пределов Римской империи, но надежда эта не Оправдалась. Достойный защитник Питиунта, бдительный Сукцессиан, был скоро (в 256 году) отозван императором Валерианом для более высокого сана и более почетного поручения, именно – для восстановления и устройства Антиохии, которая в 255 году сильно пострадала от Персов⁶⁶3); а вслед затем Готы появились уже в виду города Фазиса (близ нынешнего Поти) опять на воспорских судах, которым они теперь уже не позволили уплыть обратно. Однако они не могли захватить храма Артемиды, богатства которого их привлекали; тогда они в другой раз направили свое нападение на Питиунт и на сей раз легко завладели укреплением и стоявшим там гарнизоном; потом, обратив пленников в гребцов и пользуясь морским затишьем, они приплыли к Трапезунту на каппадокийском берегу Понта. Город, со времени Адриана сделавшийся центром провинциального управления и получивший хорошо устроенную гавань, был охраняем значительным по числу гарнизоном, но крайне распущенным и беспечным. Готы успели приблизиться незаметно и небольшими отрядами во время ночи взобрались на городские стены; гарнизон и жители не сделали даже попытки к сопротивлению. Множество пленных, богатая добыча, всякого рода сокровища достались варварам, которые и воротились домой, вполне довольные результатом своего дерзкого предприятия. Развалины храмов и других наиболее богатых зданий долго напоминали жителям Трапезунта о посещении северных белокурых пришлецов. Так кончился поход, который в источниках считается первым морским походом Готов⁶⁷.

Повторение не заставило себя долго ожидать. Но только во второй экспедиции главными героями были уже другие, хотя соседние, но более западные Готы, что вполне соответствует и направлению нового похода, падающего, кажется, на 259 год. Важно притом то, что на сей раз, при помощи пленных и пришлых торговых людей, уже были построены Готами собственные суда – вероятно, на Днепре или же Днестре. Решено было избрать не тот путь, которым ходили Вораны (τὸν αὐτὸν δὲ τοῖς Βορανοῖς τρόπον ποιήσασθαι τὸν ἔκπλουν οὐκ ἔγνωσαν), а более западный, и двинуться в одно время сухим путем и морем. Мимо Истра, Томи (Кюстенджи) и Анхиала (Ахиоло) готская флотилия, держась берега и не удаляясь от сухопутного отряда, достигла Филеатской бухты, к северо-западу от города Византии (будущего Константинополя). Здесь Готы узнали, что местные рыбаки скрываются со своими лодками в тонких и болотистых пространствах, прилегающих к бухте, и вошли с ними в сношения, которые привели к выгодному для обеих сторон соглашению; Готы получили рыбачьи суда в свое распоряжение, посадили свою пехоту и уже всеми силами устремились в узкий пролив между Европой и Азией, называвшийся тогда Воспором Фракийским. Халкидон, старая и цветущая торговая колония Мегарцев, была первой жертвой варварского нашествия; затем пострадали еще более богатая и зажиточная Никомедия и соперничествующая с ней по значению Никея, а также Кий, Апамея, Прусса; только разлитие реки Риндака спасло Кизик; но за то, принужденные воротиться назад, Готы вновь выместили свою досаду на жителях Никеи и Никомедии, уже ранее ограбленных, а теперь подвергшихся избиению. Император Валериан, занятый войной с Сассанидской Персией, узнал об этих событиях в Антиохии и решился сам выступить против Готов; действительно, он появился в Каппадокии, но уже было поздно, и самой полезной его мерой было отправление надежного человека для охраны Византии от возвращавшихся домой с богатой добычей Германцев. Тем и кончился второй морской поход Готов⁶⁸.

Через три года (именно в 262 и 263 гг.), когда Валериан был уже в плену, Готы одновременно посетили и юго-восточные страны Европы, и соседнюю территорию Малой Азии. В этой последней они ограбили многие города и разрушили знаменитый храм Ефесской Артемиды. Однако этот поход кончился для них несчастливо: они были побеждены и вынуждены к отступлению. Около того же самого времени другие Готы действовали во Фракии и Македонии и, между прочим, долго оставались около Анхиала, где Теплые воды доставили им такое же удовольствие, как после женам Аварского хагана. Вслед затем они напали на Никополь, осаждали Солунь и вторгались в Ахаию, где, однако, тоже потерпели поражение⁶⁹

В следующем 264 году Готы снова хозяйничали в Малой Азии; мы находим их в Каппадокии, откуда они направляют свой путь в Вифинию, очевидно, уже освоившись с местностью и обстановкой, и спокойно, никем не тревожимые, возвращаются назад⁷⁰. Вскоре затем они появляются на самодельных судах в виду Гераклеи Понтийской, причем получили урок и от римской морской силы, и от страшной бури⁷¹.

К 267 году относится новое, более обширное и грозное движение. Готы, которые в нем участвовали, были, без сомнения, восточные, так как на ряду с ними или даже на первом плане являются Герулы, помещаемые около Мэотийских болот; на пятистах судах они выплыли из Азовского моря в Евксинский Понт, прошли в устья Дуная и опустошили прибрежья этой реки. Император Галлиен опасался за Византию и спешил принять меры для восстановления поврежденных укреплений, запиравших проход в Босфоре Фракийском; опасение его оправдались, и дело дошло до борьбы с Готами на воде и суше близ самых устий пролива в Пропонтиду; несмотря на понесенное поражение, Готы прорвались в эту последнюю, высадились в окрестностях Кизика на азиатском берегу, ограбили и разорили все, что попалось под руку, и не пощадили островов Лемноса и Скироса. Затем – неизвестно, те же ли самые, или какие другие готские отряды посетили Грецию, напали на Аттику, ограбили и выжгли Афины, Коринф, Спарту и Аргос. При этом случае Афиняне еще раз поднялись и напомнили прежние свои подвиги, под предводительством историка Дексиппа разбив отряды варваров и очистив от них священную почву Аттики; но рассеянные готские шайки наделали еще много хлопот императору Галлиену и его вождям и все-таки ускользнули от полного истребления, хотя им и отрезан был путь отступления – уже в Родопских горах⁷².

В источниках прямо сказано, что движение следующего года было вызвано Готами, уцелевшими от поражений, нанесенных им в Элладе и Фракии, следовательно, как бы имело вид мести. Не удивительно поэтому, что поход 268 года во многом представляет повторение предыдущего. В нем участвуют опять Герулы, сверх того, Остро-готы или Грутунги, Визи-готы или Тервинги, Гепиды, близко родственные Готам, и какие-то Кельты, под которыми, всего скорее, скрываются Славяне⁷³. Сборный пункт и точка отправления были избраны при устьях реки Днестра, где варвары построили уже шесть тысяч судов⁷⁴. Так как суда, приготовленные в весьма короткий срок в устьях Днестра, должны быть представляемы по образу позднейших однодеревок русских и никак не вмещали в себя более 25 или 30 человек, по аналогии с Понтийскими «камарами», о которых было выше упомянуто, то все-таки шесть тысяч таких судов не могли вместить 300,000 или 320,000 человек – цифры, сообщаемой хорошими источниками⁷⁵. Нужно думать, что в самом деле морская экспедиция сопровождалась сухопутным движением, и что дело шло даже не о простом набеге, а о переселении: большой обоз, который потом является у варваров, едва ли мог прибыть на судах и, вероятно, заключал в себе жен и детей⁷⁶. Прибрежья Черного моря около Кюстенджи и Варны, Пропонтида или Мраморное море, Кизик, Геллеспонт или Дарданеллы, Афонский полуостров, Солунь – видели перед собою эту флотилию; сухопутная сила готская прошла к реке Саве, к городу Софии и была окончательно разбита императором Клавдием близ Ниша; остатки же морской эскадры еще и после того грабили на берегах Греции и Малой Азии⁷⁷.

Еще раз, именно в 275 году, Готы с берегов Мэотиды наводнили своими толпами противоположные берега Малой Азии и сейчас же пробрались до самой южной ее оконечности, до Киликии; но на сей раз они уже являлись под предлогом дружбы к Римлянам и союза, будто бы заключенного с только что умершим императором Аврелианом против Персов. Преемник Аврелиана, Тацит, принужден был отделываться от неприятных и крайне необузданных гостей не одними только переговорами, но и оружием⁷⁸.

С тех пор мы не слышим более о морских подвигах Готского племени. Внутренние междоусобия, среди которых Готы истребляли Бургундов, широкий простор, открытый им на левом берегу Дуная после очищения Аврелианом Дакии, походы Константина Великого в этом направлении, – все это может служить объяснением, почему такое блистательное начало, обнаружившее вполне способность Готов к мореходству, не сопровождалось основанием настоящей морской силы. После страшного погрома гуннского уже не могло быть о том и речи, тем более, что масса Готского племени принуждена была покинуть припонтийские области. Однако, когда Грейтунги или Грофунги, то есть, Восточные Готы, из среды которых главным образом исходил почин в морских предприятиях, приблизились после к Дунаю, они сейчас же припомнили свои старинные привычки. Клавдиан описывает, как они валили лес, сейчас же делали из деревьев лодки, в короткое время приготовили их три тысячи и, посадив на них свои отряды, дали Римлянам морскую битву в Дунайских гирлах:

Ausi Danuvium quondam transnare Gruthungi

In lintres fregere nemus; ter mille ruebant

Per fluvium plenae cuneis inmanibus alni⁷⁹.

Вообще полагают, и совершенно основательно, что утверждение Готов на Таврическом полуострове должно находиться в связи с их временным господством на Черном море. С самого начала своих предприятий на этом море они нуждались в содействии Воспорских владетелей, господствовавших по обеим сторонам Керченского пролива, и конечно, должны были прибыть или в Пантикапею (Керчь), или на Таманский полуостров, чтобы сесть на местные суда. Когда дорога таким образом была открыта, то, как и во всех подобных случаях, дело должно было кончиться покорением Таврического полуострова под власть пришельцев. Зосим <I 64, р. 46, 7 Mendelss.>, говоря о поражении Готов, проникших при Таците до Тарса, прямо называет их «Воспорскими Скифами» (κατὰ τῶν ἐν τῷ Βοσπόρῳ Σκυθῶν): если бы мы были уверены, что он заимствовал это выражение у современного событиям Дексиппа, которому он обыкновенно следовал даже в самой фразеологии, то мы имели бы самое положительное свидетельство в пользу нашего предположения. Из рассказов несколько легендарных у Константина Багрянородного видно, что во времена Диоклетиана и Константина Великого варварский – сарматский, то есть, готский элемент, пришедший от Мэотиды, здесь преобладает; во главе его Воспорские владетели ведут ожесточенную борьбу с верным империи Херсоном; во всяком случае, он ясно отличается от старинного местного населения.

Прежде чем идти дальше, мы должны еще несколько остановиться на одном в высшей степени любопытном документе, написанном по поводу готских вторжений в провинции Понт и Каппадокию. Мы разумеем канонические статьи, вошедшие в сборники церковного права и в нашу Кормчую и принадлежащие епископу Неокесарийскому Григорию, ученику Оригена. Св. Григорий, умерший около 270 года, отвечает на запросы, сделанные ему каким-то важным духовным лицом относительно некоторых сомнительных пунктов, смущавших христианскую совесть.

Прежде всего, св. Григорий отвечает на вопрос, тревоживший тогда многих, именно – как следует смотреть на тех христиан, которые во время плена и невольного пребывания с варварами вкушали вместе с ними пищу. «Так как», отвечает Григорий, – «все говорят в одно слово, что варвары, вторгавшиеся в наши пределы, не жертвуют идолам (εἰδώλοις μὴ τεθυκέναι)», то не следует их пищу считать осквернением, губительным для души⁸⁰. Относительно женщин, подвергшихся насилию во время плена, нужно обращать внимание на прежнюю жизнь их и считать их не виновными, если прежнее поведение их было целомудренно. Из дальнейших статей обнаруживаются весьма печальные явления среди самого провинциального населения, страдавшего от варваров. Не говоря о том, что прежде захваченные Готами пленники явились теперь участниками и даже руководителями набега, так как они указывали дорогу и сами принимали участие в грабеже, – тотчас после удаления врагов многие хотели воспользоваться бедствием ближних и соседей в интересах самого гнусного корыстолюбия, многие прямым насилием удерживали в неволе спасшихся из плена единоплеменников и сограждан, другие наглым образом захватили чужое имущество на том основании, что они потеряли свое во время нашествия. О лицах этого последнего разряда Неокесарийский епископ говорит, что они «от Ворад и Гоф пострадавше Вораде и Гофи быша другом своим» (как переведено в нашей Кормчей)⁸¹.

Таким образом, мы видим, что как у другого писателя (Зосима) несколько раз ставятся рядом Вораны и Готы, точно так здесь, в современном источнике, поставлены нераздельно Ворады и Готы. На основаниях, твердость которых подлежит большому сомнению, ученые хотят видеть в этих Воранах или Ворадах славянский народец, под руководством Готов приучавшийся разъезжать по морям, подобно будущим Варягам, с которыми даже они предполагаются в прямом родстве (И. Е. Забелин, «История русской жизни»). От себя мы должны заметить, что сопоставление Воранов с Вуланами (Βούλωνες) Птолемея в настоящее время ничего не может объяснять, так как более правильным чтением имени соответствующего народа, обитавшего где-то около Вислы, оказывается то, которое не отзывается созвучием с Ворадами (Σούλωνες)⁸². Сверх того нужно прибавить, что, вероятно, тот же самый народ разумеется под теми Ворадами (Βοράδες), которые два раза упомянуты в Пасхальной хронике в перечислении народов, образовавшихся после столпотворения и смешения языков: один раз здесь <р. 57, 13> отмечено, что Ворады то же, что́ и Мáкоры (Μάκορες), а в другой <р. 47, 3> – родоначальником их назван Форгарма (Θόργαρμα ἐξ οὗ Βοράδες). Отсюда полезного и точного можно извлечь не особенно много. Machara, или Масага, а также Machare встречается в числе городов воспорских у географа Равеннского на ряду с Малороссой и Мурмикием (Murmicon). Всего же более подходящим обяснением нам кажуся Гуда-Макары армянской географии VII века, приписывавшейся прежде Моисею Хоренскому⁸³, так как они тоже стоят среди народов Сарматских на ряду с Воспурами и др. Одним словом, мы склоняемся к убеждению, что Ворады представляли один из меньших отделов Готского племени, хотя совсем не думаем отвергать возможности совокупного действия Готов и со Славянами. Мы даже убеждены, что под теми до сих пор загадочными Кельтами (Celtae), которые вместе с Грейтунгами и Тервингами (Ост-Готами и Вест-Готами) вторгались за Дунай при императоре Клавдии, именно в описываемое здесь время, и которые названы у Требеллия Поллиона (Script. Histor. Aug., ХХV: Claudius, сар. 6), следует видеть именно Славян, согласно с объяснением Пасхальной хроники <р. 57, 14>, что Келтионы суть то же, что Спорады (Κελτίονες οἱ καὶ Σποράδες), то есть, Славяне. Во всяком случае, кто пожелает стоять за славянство Воранов, тот теперь должен сопоставлять их не с Вуланами = Сулонами, а с Аваринами (Αὐαρινοί) того же Птолемея, тем более, что и упоминаются сии последние тут же не далеко от Сулонов, а по месту жительства суть обитатели верховьев Вислы.

Столетие спустя после вышеописанных нашествий Готов епископ Кесарии Каппадокийской Василий Великий писал в Рим папе Дамазу уже о новых, современных ему бедствиях востока, но при этом случае припоминал, что предшественник Дамаза, епископ Дионисий, славный прямотою веры и делами добродетели, во времена прошлых бедствий Кесарийской церкви принимал в ней участие, помогал ей не только духовными утешениями, но, как было видно из сохранившихся в архиве кафедры Кесарийской грамот, присылал доверенных лиц с деньгами для выкупа пленных⁸⁴. Так как епископ Дионисий занимал престол Римской церкви от 259 года по 270, то пленниками будут все те же современники Григория Неокесарийского, пострадавшие в 264 и 267 годах. К числу их должен принадлежать и тот Евтих, о котором с удовольствием и гордостью пишет Василий Великий в другом своем письме, адресованном митрополиту Солунскому Асхолию: «Ты привел нам на память этого блаженного мужа Евтиха и возвеличил наше отечество за то, что оно доставило семена благочестия: ты нас обрадовал напоминанием о древнем былом, но опечалил обличением настоящего. Теперь уже нет никого близкого Евтиху по добродетели; мы настолько далеки от того, чтобы укрощать (дикость) варваров, что даже и тех, которые смирились, способны по множеству грехов наших обратить к прежней свирепости»⁸⁵.

Таким образом, история готских набегов и готских пленников 264 года, к которым всего скорее относятся рассуждения Григория Неокесарийского и воспоминания Василия Великого, приводит нас к истории основания христианской церкви, представителем которой в VIII веке был Иоанн Готский. К несчастью, и здесь мы должны довольствоваться общими и довольно неопределенными сведениями, так как нет почти никакой возможности из значительной массы данных, сообщаемых источниками о готском христианстве, выделить те, которые специально могли бы относиться к Таврическим Готам.

Церковные историки Созомен и Филосторгий прямо утверждают, что именно каппадокийскими и другими пленниками положено начало распространению христианства между Готами. В истории Созомена (II, 6) читаем:·"Почти для всех варваров поводом к принятию христианского учения были войны с Римлянами в правление Галлиена и его преемников. Когда в то время несказанное множество смешанных народов (μιγάδων ἐθνῶν), переправившись из Фракии, опустошало Азию, а другие варвары делали то же самое в других местах против пограничных Римлян, то при этом многие священники были уведены в плен и стали жить между ними. Так как пленники исцеляли там больных и очищали (от злых духов) бесноватых, призывая имя Христа и называя его Сыном Божиим, а притом вели беспорочную жизнь и своими добродетелями побеждали всякое злоречие, то варвары, удивляясь их жизни и странным деяниям, пришли к сознанию, что будет делом разумным и обещающим Божескую милость, если они станут подражать людям, оказавшимся лучшими их самих, и будут служить Высшему (Существу) подобно им. Избрав их руководителями в том, что следовало делать, они получали наставление, принимали крещение и начинали посещать церкви».

Более точные и частные известия сообщает нам сохраненное Фотием извлечение из Церковной истории Филосторгия. Этот писатель (около 425 года) сам был родом Каппадокиянин, притом принадлежал к арианскому толку, так что, с одной стороны, имел возможность получить доступ к тем же самым документам, какие были в руках Василия Великого, а с другой – имел особые побуждение собирать всякого рода сведения о начале христианства у Готов, среди которых арианская церковь сделалась как бы национальной. Он пишет⁸⁶1): «В царствование Валериана и Галлиена громадные толпы Задунайских Скифов вступили в римские пределы и прошли по значительной части Европы. Потом, переправившись в Азию, Галатию и Каппадокию, они взяли много пленных, а в числе их и таких, которые принадлежали к клиру. Благочестивые пленники, попавши в среду варваров, обратили немалое число их к благочестию и склонили к христианским верованиям вместо эллинских. К этому пленению принадлежали и предки Урфилы (οἱ Οὐρφίλα πρόγονοι), родом Каппадокиане, из окрестностей города Парнасса, из села, называемого Сагадолфина (Σαγαδολθινά)».

На сколько известия о каппадокийских и галатских пленниках-миссионерах относятся к Крымским Готам, – решить трудно. Новейшие ученые (Бессель, Вайц, Палльман, Брун и т. д.) полагают, что, во-первых, эти известия относятся только к Крымским Готам и что, во-вторых, Вульфила, который, вне всякого сомнение, не принадлежал Крымским Готам и не среди их действовал, не был на самом деле переселенцем с того берега и выдается Филосторгием за соотечественника по разным тенденциозным побуждениям. Основание, на которых утверждается первое положение, заключаются: во-первых, в истории готских морских походов, из которой с достаточной ясностью обнаруживается, что, на сколько они касались Каппадокии, Понта и Галатии, они исходили от берегов Мэотиды; а также, во-вторых, в последующей истории христианства у Готов. Афанасий Великий в сочинении, писанном между 319–321 г., упоминает о Готах (Γόθους) в числе народов, к которым уже достигла проповедь христианства, и когда он описывает ее действие на дикую и грубую натуру варваров, как они, принося жертвы своим идолам⁸⁷, яростно враждуют друг против друга и даже одного часа не могут остаться без оружия, а вняв учению Христа, тотчас вместо войны обращаются к земледелию (εἰς γεωργίαν τρέπονται)⁸⁸, – то изображение это всего скорее имеет в виду выше им названных Готов. Вслед затем на первом вселенском соборе является уже епископ Готский, имеющий местопребывание в Воспорской области, то есть, конечно, в Крыму. Наконец, во времена Иоанна Златоуста, в конце IV века, когда масса Готского племени обратилась уже давно в арианство, все-таки оставались православные Готы, для которых Златоуст ставил епископов, и епархия сих епископов находилась, по всем признакам, в Тавриде. В этих данных содержится история православной Готской церкви, которая должна иметь свое тоже православное начало: каппадокийские пленники III века именно здесь являются наилучшим объяснением. Что же касается до Вульфилы, изобретателя готских письмен, переводом Священного Писания положившего начало национальной письменности германской, то предполагается, что одно уже имя его доказывает его негреческое происхождение, и что все известия греческих церковных историков об отношениях Вульфилы к православному епископу Готскому Феофилу представляют либо тенденциозную выдумку, либо недоразумение.

Одна из счастливейших исторических находок, когда- либо сделанных, именно открытое Вайцем краткое жизнеописание Вульфилы, написанное учеником готского просветителя Авксентием Доростольским, несомненно доказывает, что церковные историки V века, и особенно православные – Созомен и Сократ, во многом представляют историю Вульфилы неверно и во всех отношениях запутанно и сбивчиво. Тем не менее, мы полагаем, что нет никаких оснований отвергать весьма определенные и точные известия Филосторгия о происхождении готского просветителя, так как и вообще Филосторгий, даже в извлечении Фотия, оказывается в существенных пунктах наиболее согласным с Авксентием. Одно имя Вульфилы не может служить непререкаемым доказательством того, что ни по отцу, ни по матери он никак не мог иметь греческих или каппадокийских предков. Нет ничего невозможного, что уже родители Вульфилы, живя среди варваров, усвоили их язык, или что он был смешанного происхождения, что мать его была уже готского языка, и что именно она дала ему готское имя. Известные слова завещания Вульфилы: «Ego Ulfila semper sic credidi» не могут быть употребляемы в доказательство того, что он никогда не был православным и обратился в арианство прямо из язычества. Они значат только, то, что Вульфила стал арианином с тех самых пор, как стал отдавать себе отчет в своих религиозных мнениях, – другими словами, с тех пор, как после прибытия в Константинополь, что случилось на восемнадцатом году его жизни или немного позже (328 и 332 гг.), – он сблизился с полуарианским кругом Евсевия Никомидийского, от которого и получил посвящение в первые духовные должности и затем в епископы (341 г.). Мы не имеем даже нужды предполагать какое-либо самообольщение в вышеприведенных словах Вульфилы, столь, однако, обычное в воспоминаниях, оставляемых историческими деятелями, которым приходилось менять свои убеждения. После более чем сорокалетнего служение своему народу и своей арианской общине, Вульфила († 381 г.) мог сказать: «semper sic credidi» даже и в том случае, если бы для этого ему нужно было позабыть, как он четырнадцатилетним отроком сопровождал православного Готского епископа на собор Никейский (325 г.)⁸⁹.

Что Вульфила, действовавший среди Готов западных, с которыми он и переселился (в 348 году) в Мезию, в окрестности Балкан и Никополя на реке Янтре (теперь Никуп), не мог иметь никакого отношения к епископу Феофилу, это пришлось бы скорее признать в том случае, если бы Феофил в самом деле, как это полагают, был епископом Таврических или только Воспорских Готов. Но хотя это и обращается в ущерб нашей теме, мы в этом усомнимся. Подпись Готского епископа, стоящая на предпоследнем месте в актах Никейского собора, читается вместе с последней подписью двояко:

Ясное дело, что более краткая подпись, в которой Феофил является Воспорским епископом, а в то же время вдвоем с Домном – Готским, произошла только вследствие пропуска, сделанного невнимательным переписчиком: Theophilus (Gothiae metropolis. Provinciae) Bosphori, Domnus Bosphorensis.

Что именно следует разуметь под метрополией Готии, мы теперь не будем этого подробно рассматривать. Припомним только, что был город Μητρόπολις, поставленный рядом с Ольвией у Птоломея (III, 5, 14, р. 433, ed. Müll.), что город Томи в древних надписях⁹¹ носит титул μητρόπολις (или ματρόπολις Еὐξείνου), что и позднее (в 520 году), пока держалась Скифская епархия в городе Томи (близ Кюстенджи), ее епископы подписывались подобным образом: Paternus episcopus provinciae Scythiae metropolitanus, и что сверх того, по неоднократному заявлению Созомена, митрополия Томи (μητρόπολις Τόμις) была единственной православной епископией у Готов⁹². Это приводит нас к тому убеждению, что в лице Феофила мы, во всяком случае, не имеем еще действительно и специально таврическо-готского епископа. Чтобы найти такого, мы должны обратиться ко временам Златоуста. Из писем этого отца церкви мы узнаем, что ранее изгнание своего (397 г.) он посвятил Готам епископа Унилу, и что когда этот последний умер, то пришло в Константинополь посольство от князя Готского с просьбой о посвящении ему преемника. Златоуст, находившийся уже в изгнании и не желавший, чтобы враги его разорвали его душевную связь с юной готской общиной, просил своих друзей, чтобы они всячески задерживали это дело, и, между прочим, сам указывал один удобный предлог проволочки – опасность плавание в Воспор. Следовательно, здесь уже идет речь о наших Готах, Готах Таврических.

В русской ученой литературе уже высказано Ф.К. Бруном положение, что не следует смешивать Готов Таврических с Готами Тетракситами; но так как до сих пор некоторые весьма почтенные русские ученые (Д. И. Иловайский, И.Е. Забелин) не хотят расстаться с прежними воззрениями, то мы считаем необходимым разобрать этот вопрос. О Крымских Готах Прокопий говорит в сочинении «О постройках Юстиниана»⁹³: «Когда Юстиниан узнал, что стены Воспора (Керчи) и Херсона, приморских городов, лежащих на берегу за Мэотийским озером, за Таврами и Тавроскифами, па крайних пределах Римской империи, совершенно пришли в упадок, то он привел их снова в прекрасный и прочный вид. Там же он построил два сторожевые укрепления: так называемый Алустон и укрепление в Горзувитах. В особенности же он упрочил за собой посредством крепости город Воспор, который уже издавна сделался было варварским городом и находился под властью Гуннов, и только при нем опять возвращен был Римской державе. Есть там одна страна на морском побережьи, называемая Дори (χώρα κατὰ τὴν παραλίαν, Δόρυ ὄνομα); в ней издавна живут Готы, которые не были увлечены Теодерихом в Италию, а добровольно остались здесь, и еще при мне продолжают быть союзниками Римлян, вместе с ними ходят на войну против их врагов, когда этого пожелает император. Число их простирается до 3000; они прекрасные воины, а также деятельные, искусные земледельцы, и отличаются наибольшим гостеприимством между всеми людьми. Самая область Дори (ἡ χώρα τὸ Δόρυ) лежит высоко, однако она не слишком дика и сурова, напротив, приятна и богата прекрасными плодами. В этой стране император нигде не строил ни города, ни· крепости, потому что тамошние жители не терпят, чтоб их запирали в стенах, но всего более любят жить в полях; только в тех пунктах, которые казались легко доступными для неприятелей, он заградил входы длинными стенами и освободил Готов от всяких опасностей относительно нашествия».

Географическое положение страны Дори, населенной Готами, обозначено здесь довольно определительно. При помощи довольно большего числа указаний, встречающихся в позднейших источниках, новейшими исследованиями Кёппена, Бруна и других ученых вполне разъяснено, что страна, именовавшаяся Готией, Готскими Климатами, а также Дори, вероятно – по готскому выговору слова Таврия – простиралась по южному берегу Крыма от Балаклавы до Сурожа, или Судака, а внутри полуострова ограничивалась Чатырдагом и другими горами, окаймляющими южные берега полуострова.

Что же касается страны Тетракситов, то вопрос о ее положении, за неимением каких-либо других источников, в которых встречалось бы это имя, должен быть решаем тем более внимательным изучением показаний Прокопия.

В сочинении о Готской войне (ΙV 4–5, р. 500, 17 sqq. Haur.) Прокопий делает географический обзор восточных берегов Черного моря и сообщает характеристику населений, там обитавших в его время:

«За Абхазами и Зикхами живут Сагиды (по другому чтению Сагины), приморская часть которых издревле принадлежала Римлянам. Построив здесь два приморские укрепления, Севастополь и Питиунт, находящиеся на расстоянии одно от другого на два дни пути, Римляне издавна держали в них свои военные гарнизоны. В прежнее время, как я уже сказал выше, отряды римских воинов находились во всех прибережных областях, начиная от пределов Трапезундских до этих Сагидов (Сагинов). А теперь за ними остались только два эти сторожевые пункта, где они держат охранные отряды до моего времени...» (Далее говорится о разорении их в войне с Хозроем).

«Выше Сагидов (Сагинов) обитают многие Гуннские народы. А страна, которая, начинаясь отсюда, простирается до Мэотийского болота и реки Танаиса, впадающей в это болото, называется Евлисией и населена по берегам и внутри варварами. Жители, здесь обитающие, в древности именовались Киммериями, а теперь называются Утургурами. Выше их в северном направлении расположены бесчисленные народы Антов. А подле (параллельно) этой страны, там где начинается излияние озера, поселились Готы Тетракситы. Хотя они не многолюдны, но не хуже других хранят свои христианские уставы, которым следуют. Танаисом туземцы называют также и тот рукав, который, ведет от Мэотийского озера до Евксинского Понта, простираясь, как говорят, на двадцать дней пути; точно так же и ветер, который оттуда дует, называется Танаитским. Были ли упомянутые Готы когда-нибудь арианами, подобно другим Готским племенам, и вообще какая другая религия была у них прежде – этого я не могу сказать, да и сами они не знают. Известно только, что теперь они с большим простодушием и доверчивостью преданы христианству. Незадолго перед сим (я разумею двадцать первый год правления Юстиниана) они присылали в Византию четырех послов с просьбой дать им епископа, так как бывший у них до этого священник умер; а с другой стороны – они узнали, что и Абхазам император послал от себя (арх)иерея. Император Юстиниан с величайшей готовностью исполнил их просьбу и отпустил послов домой. При публичном приеме, когда присутствовало много слушателей, послы эти, объясняя причину своего прибытия, не заявили ничего другого, кроме дела об (арх)иерее – из страха перед Гуннами Утургурами; но в тайном свидании объяснили все выгоды, которые империя могла получить, возбуждая столкновение среди соседних варваров. Теперь я скажу о том, откуда переселились сюда Тетракситы и каким образом здесь утвердились.

«Прежде эти области были занимаемы большими толпами Гуннов, называвшихся тогда Киммерийцами и уже упомянутых мной; они все находились под властью одного государя. У одного из этих государей родилось два сына, из коих один назывался Утургур, а другой Кутургур. По смерти своего отца, сыновья разделили между собой власть и сообщили свои прозвания управляемым ими народам: и до сего времени одни называются Утургурами, а другие Кутургурами. Все они жили здесь вместе, имея одни и те же учреждения, но не вступая в сношения с другими людьми, обитавшими на другой стороне Мэотийского болота и вытекающего из него рукава. Они никогда не переступали за эти воды и не подозревали, что переход через них возможен; они страшились того, что было совершенно удободоступным. А после перехода Мэотиды и вытекающего из нее пролива тотчас на самом берегу его жили прежде так называемые Готы Тетракситы, о которых я уже упоминал. Гораздо дальше были расположены Готы (то есть, Ост-Готы) и Визи-готы, Вандалы и другие Готские народы». (Далее идет речь об известной сказочной лани, которая указала Гуннам переход через воды Мэотиды). – «Напав (после перехода через Мэотиду) на Готов, там обитавших, Гунны одних перебили, других заставили выселиться и овладели территорией. Из них Кутургуры вызвали к себе детей и жен и основались там, где живут и в мое время. Они каждый год получают большие дары от императора и, переходя реку Истр (Дунай), делают набеги на Римские владения, бывая в одно и то же время и врагами, и союзниками Римлян. А Утургуры со своим предводителем собрались в обратный путь домой, где они стали бы теперь жить одни. Когда они очутились вблизи Мэотийского болота, то встретились с Готами Тетракситами. Готы сначала, оградившись щитами, стали насупротив наступающим, как бы намереваясь защищаться, в надежде на свою силу и крепость самой позиции. Они могут считаться самыми мужественными из тамошних варваров; а рукав, идущий из Мэотиды, в самом начале (своем), где тогда жили Готы Тетракситы, образуя лунообразный залив, ограждал их наилучшим образом, оставляя для нападающих только один и притом не очень широкий вход. Но потом (так как ни Гунны не желали терять здесь времени, ни Готы не могли ни в каком случае рассчитывать на возможность противостоять на долгое время такому множеству врагов) они вошли между собою в такое соглашение, чтобы соединившись сделать переход сообща и вместе, а чтобы затем Готам поселиться на противоположном материке на самом берегу рукава (то есть, пролива), где они и теперь еще сидят, и чтобы, сделавшись на будущее время друзьями и союзниками Утургуров, жить с ними впредь на вечные времена на одних и тех же взаимных правах. Таким образом, эти Готы основались здесь».

Сколько-нибудь внимательное чтение приведенных отрывков из географического очерка, принадлежащего Прокопию, не оставит ни малейшего сомнения в том, что, по его представлению, Готы Тетракситы жили сначала, то есть, до гуннского нашествия 376 года, на западной стороне Азовского моря и Керченского пролива, может быть – по соседству с Воспором, где они по некоторым соображениям должны были находиться с 275 года по Р. Хр., и что только впоследствии они вместе с одной ветвью Гуннов, возвращавшихся в первобытную свою родину, перешли пролив Керченский и утвердились, как прямо и решительно выражается наш текст, – на материке (р. 506, 22: ἐν τῇ ἀντιπέρας ἠπείρῳ), на противолежащем его берегу, где они и оставались во времена писателя. Согласно с этим, продолжая свой географический обзор далее, Прокопий снова говорит, что нужно перейти Мэотиду и реку Танаис, чтобы вступить во владение Гуннов Кутургуров, в страну Тавров и Скифов, то есть, в Крым, где находится и приморский город Воспор, а затем Херсон и т. д. (см. р. 507, 9 sq.). Согласно с этим в другом месте (IV, 18) говорится, что когда Юстиниан коварными внушениями и подарками склонил Утургуров напасть с тылу на соплеменных им Кутургуров, вторгнувшихся в 551 году в Римские владения за Дунаем, то как Утургуры, так и соседи, а равно союзники их и участники в походе Готы Тетракситы должны были, прежде всего, перейти Дон (р. 583, 19 sq. διέβησαν πανδημεὶ ποταμὸν Τάναιν), чтобы привести в исполнение полезную Византии диверсию.

Географический очерк черноморских стран, находящийся в Истории Готской войны Прокопия, весьма во многом, а главное – и в интересующем нас вопросе разъясняется недавно открытой и напечатанной (Fragm. histor. Graec., V, р. 179 sqq.), прежде неизвестной частью Перипла Черного моря, принадлежащего анониму. Сведения, сообщаемые здесь, тем более для нас имеют цену, что они принадлежат почти современнику Прокопия, Вот что мы находим здесь относительно описанных Прокопием побережий Черного моря выше Абхазии:

§ 15 sq. «Река Ахэунт иначе называется Васис и разделяет Зикхов и Санихов. От Ахэунта реки до Аваска реки живут Санихи»: Οὗτος ὁ ποταμὸς Ἀχαιοῦς [λέγεται Βάσις καὶ] διορίζει Ζιχοὺς καὶ Σανίχας, Ἀπὸ οὖν Ἀχαιοῦντος ποταμοῦ ἕως Ἀβάσκου ποταμοῦ Σάνιχες οἰκοῦσιν.

Заметим, что Санихи, без сомнения, более правильное название, чем Сагиды или Сагины Прокопия, так как у Арриана (Peripl. Ponti Eux., 15: Geographi graeci minores, I, p. 379), а равно у историка Мемнона (Fragm. histor. graec., III, 555) тоже читается Σανίγαι, Σάνηγας (в accusat.); наоборот, уже самое присутствие вариантов подвергает подозрению исправность текста у Прокопия.

§ 20. «От гавани Пагры до древней Ахаии прежде жили так называемые Ахейцы, а теперь живут Зихи (Ζιχοί = Джигеты)».

Гавань Πaгpa (Πάγpας λιμήν, Pagrae portus), о которой выше (§ 19) было сказано, что она «ныне» называется Эпталовою (τὸν νῦν λεγόμενον Ἑπτάλου λιμένα), теперь, то есть, уже в XIX столетии, носит имя Геленджика.

§ 21. «От пристани Эптала до Священной пристани, ныне называемой Никакси, стадий 180, миль 24. От Священной пристани до Синдики (или Синдикийской пристани ныне называемой Евдусией) стадий 290, миль 40»: Ἀπὸ δὲ Ἑπτάλου λιμένος εἰς τὸν Ἱερὸν λιμένα (τὸν νῦν λεγόμενον Ἱερίου ἤτοι τὸ Νίκαξιν) στάδιοι ρπ', μίλια νδ'. Ἀπὸ δὲ Ἱεροῦ λιμένος ἤτοι Νίκαξιν εἰς Σινδικὴν (ἤτοι Σινδικὴν λιμένα, νῦν δὲ λεγόμενον Εὐδουσίαν] στάδιοι σὴ, μίλια μ').

Священная пристань есть Суджак около Новороссийска подле Мишкакки (Νίκαξιν), а пристань Синдики есть несомненно Анапа со своим портом. Итак, в VI веке Евдусией называлась теперешняя Анапа. Так как у Прокопия и здесь речь идет об одних и тех же местах, то сама собою представляется догадка, что Евлисия в довольно неисправном тексте Прокопия находится в близком родстве с Евдусией Анонима. Пойдем, однако, далее.

§ 22. «От Синдики до Пагры прежде жили народы, называемые Керкетами (Черкесами) или Ториками, а теперь живут так называемые Евдусиане, которые говорят готским и таврским языком»: Ἀπὸ οὖν Σινδικοῦ λιμένος ἕως Πάγρας λιμένος πρώην ᾤκουν ἔθνη οἱ λεγόμενοι Κερκέται ἤτοι Τορίται, νῦν δὲ οἰκοῦσιν Εὐδουσιανοὶ λεγόμενοι, τῇ Γοτθικῇ καὶ Ταυρικῇ χρώμενοι γλώττῃ.

Итак, Евдусией, то есть, страной, в которой жили Евдусиане, могла называться не только Анапа, но и все пространство от Геленджика до Анапы. Весьма любопытны жители этой области, говорившие, по-видимому, каким-то смешанным языком – гототаврским⁹⁴. Второй, менее известный составной элемент такого наречия ближе определяется в другом (уже прежде изданном и давно известном) месте того же анонимного писателя-географа. По его словам, город Феодосия (в Тавриде) в его время называлась на языке аланском или таврическом Аврада, что значило «семибожная». Аланский язык, как известно, есть язык Ясов или Осетинцев, принадлежащий к семье языков Иранской ветви. Здесь, следовательно, мы имеем один частный факт, указывающий на возможность сожительства и даже слияния между Германскими или точнее Готскими элементами и разными отделами большой иранской народности Алан, и таким образом объясняющий многое, что до сих пор кажется загадочным в истории переселения народов. Евдусиане, говорящие языком готским и таврским, аланским – тоже, не суть ли те загадочные Валаготы, Валан-Готы, которые встречаются в средневековых родословиях VΙ века по Р. X.⁹⁵), или же те Гот-аланы, о которых какие-то темные слухи дошли даже до времен Иосафата Барбаро⁹⁶? И не родственны ли они, с другой стороны, нашим прежним знакомцам, Ворадам и Воранам, так как гора Варадас, облегающая Геленджикскую бухту, и текущая неподалеку быстрая речка Вулан невольно заставляют о них вспомнить⁹⁷.

Возвращаемся к своему предмету, то есть, к Евлисии Прокопия. Она, также как и Евдусия Анонима, начинается выше Сагидов-Санихов, но доходит не до Анапы только, а до самых устьев Дона в Азовское море, где живут Утургуры. Подле (παρά), то есть, с боку и параллельно этой Евлисии, у самого пролива, соединяющего Мэотийское болото с Черным морем, живут Готы Тетракситы. Суть ли Готы Тетракситы Прокопия одно и то же с Гот-Аланами и Валан-Готами Анонима, мы не можем сказать решительно; мы скорее склонны думать, что это два разные отпрыска Готского племени, хотя и соседние и близкие друг к другу. Но во всяком случае, следует признать, что жилище Готов Тетракситов находилось, по Прокопию, несколько выше Анапы и ближе к Керченскому проливу, другими словами – к Таманскому полуострову, где впоследствии сделалась знаменитой Тмутаракань, любимое место убежища русских князей-изгоев.

После этого сам собою представляется вопрос, нет ли какой связи между двумя столь близкими по звукам названиями, относящимися притом к одной и той же местности, то есть, не произошло ли название Тмутаракани от населявших ее Тетракситов, или лучше: не ведут ли оба названия свое происхождение от одного общего корня? Так как до Прокопия новые названия Черноморских стран и народов вообще дошли, повидимому, посредством чужих ушей и уст, то всего скорее можно предположить, что именно в его книге находится искажение, если искажением позволительно назвать превращение неблагозвучного и непонятного «Тметракситы» в более по-гречески звучащее и более осмысленное «Тетракситы». Позднейшим Грекам, уже прислушавшимся к названию маленькой Готской области неподалеку от их Херсона, оно все-таки казалось странным, и они то разделяли, разлагали его на две части: τὰ Μάτραχα, τῶν Ματράχων, откуда произошли латинские Matrica, Matercha и т. п., то опять принимали за одно цельное слово (τὸ Ταμάταρχα, у Константина Багряпородного).

Новейшие филологические объяснения имени Тетракситов, а равно и слова «Тмутаракань», никак нельзя считать удачными и прочными. В объяснительном глоссарии Гуго Гроция, напечатанном при издании Иорнанда (Иордана) в первом томе Мураториева собрания, читается следующее любопытное толкование: «Tetraxitae, Tetraugsitten, sub induciis sedentes, quod nomen greca voce ἐκεχειριεῖς reddidit, additque Scylaci, ut multa alia, exscriptor aliquis. Gothica gens quietis amans ad Pontum Euxinum. Sic dicti ab Uturguris». Объяснение должно быть названо весьма остроумным, если только отбросим предположение, что название дано Утургурами. Тетракситы значило бы «мирные» (ἔνσπονδοι), происходило бы от готского: du (zu), triggua (treuga) и sitan (sitzen), притом соответствовало бы по значению греческому ἐκεχειριεῖς. Впрочем, Гуго Гроций совершенно ошибался относительно последнего пункта. «Екехирии» (Ἐκχειριεῖς у Скилака и Мениппа) существовали на самом деле и независимо от Тетракситов; их жилища приходятся совершенно на другое место и никак не совпадают с тетракситскими: именно они живут в Лазистане, на юг от реки Чороха (Anonymi Peripl., Fragm. histor. graec., V, 1, p. 174, где указаны соответствующие места у Мениппа и Скилака). Производство от τετράκις, которого держатся Массман (в издании Вульфилы), А. А. Куник и Η. П. Ламбин, также весьма сомнительно и в филологическом, и в историческом отношении. Оно основано на том предположении, что четыре посла, отправленные Тетракситами к Юстиниану (см. выше текст Прокопия), соответствовали четырем отдельным областям Готской тетрархии, хотя на это нигде нет никакого намека, хотя странно такое мелкое деление и без того не крупного государства, хотя, наконец, выходило бы, что Готы назывались греческим именем.

Что касается названия Тмутаракани, то наиболее подходящим толкованием до сих пор было то, которое находило тут сложное; Таматархань, сжатое Византийцами в Таматарха и потом по неведению выражаемое на письме через τὰ Μάταρχα, а оттуда Тамань.

Утверждая тождество Тмутаракани и земли Тетракситов, мы не пускаемся в дальнейшее словопроизводство и довольствуемся замечанием, что для обоих этих слов достаточно будет одного объяснения, хотя бы из вышеприведенных⁹⁸.

Тождество земли Тетракситов с Тмутараканью, если оно будет признано несомненным, послужит не только к обяснению «Готских девиц на брегу Синего моря», о которых говорится в Слове о полку Игореве, но и к разъяснению других весьма важных и загадочных пунктов в древнейшей русской истории, особенно если мы признаем уже защищаемую другими дальнейшую тождественность Тмутараканской Руси с Азовско-Черноморской Русью Арабов, и будем к ней относить известия Ибн-Даста и Мукадесси о Руси, живущей на лесистом, болотистом и нездоровом острове⁹⁹, так как и в русских источниках Тамань называется Тмутороканьским островом¹⁰⁰. А Черные Болгары, которые упоминаются у Константина Багрянородного и в русских договорах с Греками, будут остатками тех Утургуров, которые жили в дружбе и соседстве с Готами-Тетракситами. Другая недалекая «Росия», упоминаемая на ряду с Тмутараканью в византийской грамоте XII века (ἄνευ τῆς Ῥωσίας καὶ Ματράχου), то есть, известный также и Арабам город Rûsia на Азовском море, неподалеку от левого берега Дона (Тана), может точно так же считаться отголоском еще Готской старины, когда здесь была восточная граница Ост-Готов, или, как они себя называли, Грейтунгов, Грофингов (Hrôdhgot – ов?).

Соображая свидетельства писателей и все другие данные, которыми мы располагаем, и которые были приведены или указаны в предшествующем изложении, мы должны прийти к такому заключению, что Готские племена, утвердившись в Тавриде еще в III столетии, – не позднее первой половины следующего века, а именно около 336 года, когда прекращаются монеты Воспорских царей, захватили в свои руки все владения этих династов на полуострове и разрушили их государство, оставив свободным разве только самый город Пантикапею.¹⁰¹ Затем, когда сюда проникли гунно-болгарские полчища, Готы принуждены были очистить перед их напором все пространство между Воспором и Херсоном и, с одной стороны, перешли на другую сторону Киммерийского пролива, а с другой – удержались на самом юге полуострова, под прикрытием горных кряжей. Они были таким образом отрезаны не только от Вест-Готов, которые в 376 году, спасаясь от тех же самых Гуннов, ушли за Дунай в пределы Римской империи, но и от ближайших своих сородичей, Грейтунгов: когда эти последние, уже по распадении державы Аттиловой, переселились из Припонтийских областей в Паннонию, Крымские Готы не последовали за ними, а остались в своих отдаленных двух углах¹⁰². Отчасти благодаря своему отчуждению от остальных ветвей Готского племени, они удержали также и ту первоначальную форму христианского исповедания, которая перенесена была на северные берега Черного моря благочестивыми пленниками из Каппадокии и Галатии. В конце IV века Готы, обитавшие около Воспора Киммерийского (Керченского пролива), имели своего епископа; они поддерживали связи с Константинополем и патриархом. Знаменитый учитель восточной церкви, Иоанн Златоуст, принимавший особенное участие в православной общине Готов в Константинополе, где он выслушивал готских проповедников, говоривших на своем языке, а иногда и сам обращался к чужеплеменникам с проповедью (через переводчиков)¹⁰³, точно так же считал близким делом души своей вопросы, касающиеся судеб отдаленной церкви германской в Тавриде, для которой он посвятил епископа Унилу. Имя заставляет предполагать природного Гота, и если мы возьмем во внимание постоянную и в высшей степени гуманную практику восточной церкви в отношении к народным языкам и, сверх того, самое положение вещей, которое заставляло заботиться о том, чтоб арианская готская церковь не имела особых преимуществ и привлекательности перед православной, – то придем к заключению, что Воспорские Готы также отправляли богослужение на своем языке и читали Священное Писание в переводе Вульфилы, заключавшем в себе, разве только, одно неправославное место, подлежавшее исправлению. В позднейшие времена мы встречаем готский язык в числе имеющих книги, когда уже нигде, кроме Крыма и, быть может, Малой Скифии, или Добруджи, с ее тоже православными преданиями, не было слышно готской речи. Многое заставляет думать, что «русские письмена», которыми были написаны отысканные св. Кириллом в Херсоне Евангелие и Псалтырь, были именно готские письмена, что здесь слово «русский» заменило эпитет «готский», точно так же, как это может быть замечено и в других случаях. В первой половине VI века на Таврическом полуострове и по соседству с ним господствуют всецело гунно-болгарские племена, которые овладели было и городом Пантикапеей, теперь называемой по имени прежнего государства Воспором (Керчью). Однако, уже при Юстине I Воспор сделался снова свободным и, признав покровительство римского императора, все еще остается очагом цивилизации и просвещения для поселившихся по соседству на полуострове гуннских племен¹⁰⁴. Здесь производилась мирная торговая мена между варварами и местными купцами из Греков или же Евреев, так как эти последние тоже распространялись здесь с самых древних времен; отсюда шли влияния, которые, в правление Юстиниана, заставили одного гуннского князя, именуемого Гродом, собраться в Константинополь для принятия крещения. Вскоре затем на рынке воспорском явился новый вид товара: перелитые в слитки изображение идолов были разменены на византийскую серебряную монету. Однако, старые боги, хотя и разбитые в куски, нашли за себя мстителей: произошла реакция, возбужденная жрецами. Грод был убит. Так как можно было опасаться, что из Воспора последует наказание за убийство императорского крестника, то Гунны бросились на слабо охраняемый город, произвели в нем резню и овладели им, впрочем не на долго. Юстиниан принял свои меры: отправлена была с начала готская помощь, затем последовали большие войска сушей и морем, и Воспор был возвращен¹⁰⁵. Известно, что потом город получил новые укрепления и упрочен был за империей надолго. Вообще, как уже мы знаем из Прокопия, Юстиниан, не смотря на громадные и сложные задачи, преследуемые на западе, не выпускал из виду северо-восточных пределов своей империи, где шла борьба с Персами. Подчинив своей власти всю прибрежную полосу Черного моря, с прилежащими горными провинциями, почти до течения реки Кубани, Юстиниан старался упрочить господство христианства между Лазами и Абхазами. Для того он основал епархию и церковь лазо-абхазскую, центром и кафедрой которой должен был сделаться великолепный храм Богородицы, выстроенный им на берегу Черного моря, в городе Пицунде или Никопсии, и теперь называемый Битчвинтским¹⁰⁶. Вот именно это учреждение новой (Никопсийской) духовной провинции в земле Абхазов и подало повод Готам Тетракситам, закубанским их соседям, заявить и со своей стороны желание о получении епископа от руки императорской. Не трудно догадаться, что речь шла о замещении Фанагорийской кафедры, существование которой обнаруживается раз в 519 году, а затем продолжается впоследствии уже под именем Тмутараканской (τῶν Ματάρχων), то есть, что то же, Тетракситской¹⁰⁷. Издавна верные союзники и хорошие христиане, Готы Таврические также входили в общую систему заботливого охранения границ империи: горные проходы, ведущие на их территорию, именуемую Дори, были, как мы уже знаем, заграждены особого рода засеками или преградами.

Вскоре затем, еще при жизни Юстиниана, на восточной стороне Азовского и Черного морей, между Доном и Волгой, не обнаружилось новое движение финско-турецких племен. Аварская орда, оставившая такую тяжелую память в славянской истории, придвинулась, в числе двадцати тысяч человек, к Киммерийскому проливу¹⁰⁸. В 558 году, когда Юстиниан принимал в первый раз посольство аварского кагана, искавшего дружбы и союза, а также и земли для поселения в пределах империи, весь город сбежался смотреть на новый образчик варварства, способный удивить давно привыкшую ко всяким такого рода зрелищам столицу. «Были Обры телом высоки и умом горды». Когда их «громадные члены» наполняли императорский дворец, и их косматые головы повергались ниц на постланных перед троном коврах, тогда видно было только первое:

in facies cecidere suas, stratosque tapetas

fronte terunt, longisque implent spatiosa capillis

atria et Augustam membris immanibus aulam¹⁰⁹.

Но вскоре Греки познакомились как с коварством, так с высокомерием и дерзостью своих новых союзников, а равно и с их хвастливостью (ventosis inflata superbia verbis). Считаясь союзниками империи, получая ежегодные подарки, впрочем, более скромные, чем другие мнимые друзья Византии, Авары оставались в своих припонтийских жилищах только до времен Юстина II (565 г.). Двигаясь от Воспора Киммерийского, они покорили Антов, поработили других Славян, усилились присоединением родственных племен и ушли далее на юг и на запад.

Турецко-хазарский каган, считавший Аваров своими беглыми рабами, говорил, что если он пошлет свою лошадиную плеть, то при виде ее они готовы будут бежать на край света¹¹⁰. Авары были поводом к первому знакомству и к первой обсылке посольствами между так называемыми «восточными Турками», позднейшими Хазарами, и Византийцами¹¹¹. Вскоре затем Турко-Хазары начинают распространять свои завоевания на запад от Каспийского моря и угрожают захватом греческих владений на берегах Босфора Киммерийского и в Тавриде. Уже при Тиверии, преемнике Юстина II, империя вступает с ними в дружелюбные сношения с целью найти в них союзников против Персов. Одно из таких посольств прибыло в 579 г. из Синопа в город Херсон, чтобы южным берегом и через город Фуллы, вероятно, уже тогда принадлежавший Готам, отправиться далее по направлению к Воспору¹¹². Но именно в то время, как посольство, долженствовавшее обезпечить имперские границы, вело переговоры с турецким властителем Турксанфом, он отправил своих подручников и воевод для завоевания города Воспора (Керчи)¹¹³, который и взят был в скором времени¹¹⁴. Мы узнаем из переговоров римско-византийского кесаря с аварским каганом, что через год Турко-Хазары уже грозили Херсону и стояли лагерем в виду этого богатого и почтенного своей древностью города (581 г.)¹¹⁵, хотя и не успели взять его.

Известно, что в следующем столетии, во время борьбы императора Ираклия с Персами и Аварами, Хазары были лучшими союзниками византийского императора. По армянским древним историкам, еще воочию знакомым с позднейшими их потомками, можно судить о том, какое впечатление произвели Хазары своим появлением по ту сторону Кавказа. «Видя страшную опасность со стороны безобразной, гнусной, широколицей, безресничной (?) толпы, которая в образе женщин с распущенными волосами устремилась на них, жители пришли в содрогание; особенно при виде метких и сильных стрелков, которые как бы сильным градом одождили их и, как хищные волки, потерявшие стыд, бросились на них» и т. д.¹¹⁶.

Такими Хазары казались во время войны; а вот в каком виде они изображаются при мирных переговорах, когда дело шло о принятии выкупа и подарков: «Там мы видели их сидящими, поджавши колена, как фаланги тяжело навьюченных верблюдов; каждый имел при себе таз, наполненный нечистым мясом; при них же сосуды с соленой водой, куда они обмакивали мясо, когда ели. Теми же нечистыми, неумытыми, жирными (деревянными) ковшами торопливо из одной и той же чаши двое или трое из них выливали в ненасытные желудки свои, как в надутые бурдюки, чистое вино или молоко верблюдов и лошадей»¹¹⁷.

С того времени, как около половины VII века персидское царство Сассанидов сменилось арабским халифатом, Хазары тотчас вступили в ожесточенную борьбу с мусульманской державой и по-прежнему оставались естественными союзниками Византии. В 651 году полководец халифа Османа разбил на берегах Евфрата соединенные ополчения Аланов, Абхазов и Хазаров; но в то же самое время другой мусульманский вождь, проникший в глубь Прикавказья, встретил за Дербентским проходом при Беленджере войско хазарское, под предводительством самого хагана, и· не только был разбит на голову, но и сложил там свою голову вместе с 4,000 мусульман¹¹⁸. В 683 году, во время арабских междоусобий, бывших последствием перенесение столицы из Мекки в Дамаск, Хазары воспользовались удобным случаем, чтобы совершить вторжение в закавказские страны; они разорили Армению, Грузию и Албанию, увели громадное количество пленных, убили армянского наместника Григория, который правил отчизной от имени халифа, и князей двух других вышеозначенных земель¹¹⁹. В 693 году Хазары предприняли новую экспедицию, но были разбиты братом халифа Абд-ель-Малека.

О положении дел на западе хазарской державы мы имеем крайне скудные известия за все это время. Видно только, что Хазары прочно утвердились на обеих сторонах Керченского пролива и стояли твердой ногой на полуострове в соседстве с независимой пока Готией и вольным греческим городом Херсоном. В половине VII столетия (в 654 г.) умер в этом последнем римский папа Мартин, отправленный сюда в ссылку императором. Судя по его письмам, в которых он – может быть, и с некоторым преувеличением – жаловался на свое печальное положение, Херсон находился тогда в крайне стесненном и бедственном положении. Что для нас еще любопытнее, но также и не совсем понятно, папа Мартин сообщает нам, что, «в этой области обитали все язычники и люди, перешедшие к языческим обычаям»¹²⁰; подразумеваются ли тут и соседние Готы, сохранявшие еще суеверное почитание священных деревьев, как это было в фулльском языце, сказать трудно. История Юстиниана II Ринотмита, также сосланного в херсонское изгнание, заключает в себе несколько ближайших указаний на отношения крымско-хазарские. Увидев, что положение его в Херсоне не безопасно, Юстиниан бежал в город Дорос, то есть, в соседнюю Готию¹²¹.

Отсюда с нейтральной как бы территории, на которой он был не досягаем для прямых покушений со стороны византийских властей, а в то же время еще не находился во власти хазарского хагана, Юстиниан обратился со своими просьбами к этому последнему. Согласно с собственным желанием и полученным приглашением, низверженный император прибыл к «царю севера» и был принят с большой благосклонностью. Он женился на родной сестре хагана, которая ради того крестилась и стала называться Феодорою: любопытный, но не единственный факт, говорящий о хазарской веротерпимости и даже расположенности к христианству. Новобрачные поселились в старинном христианском городе, в той самой Фанагории, которая была как бы столицею земли Тетракситской, или Тмутараканской, и местопребыванием епископа Таматархейского. Однако, хазарский хаган не устоял против искушений, просьб и обещаний, которыми его осаждали из Византии, и не смотря на родство, продал своего гостя сопернику, занявшему его трон, даже сам взял на себя обязанность устроить его смерть. Поручение в этом смысле возложено было на хазарского правителя в городе Воспоре, вместе с личным уполномоченным хагана, который находился в Фанагории и носил, по-видимому, греческое имя¹²²; оно не было приведено в исполнение, так как Феодора через одного из близких слуг хагана узнала об опасности, угрожавшей ее мужу, и во́ время предупредила его. Юстиниан, как известно, в 705 году воротил себе царство при помощи болгарской орды, кочевавшей тогда на Дунае под предводительством князя Тервела¹²³. Отношение между хаганом и византийским императором, между тестем и зятем некоторое время были не вполне дружественны. Не известно, по желанию ли самих Херсонцев, или же с приложением такого или другого насилия и давления, только город Херсон, все еще сохранявший свою автономию под верховным покровительством императоров, поступил теперь под протекторат хазарского хагана. По истечении пяти лет после возвращения к власти (в 710 году) Юстиниан II отправил огромный флот для покорения Херсона, или, как говорят наши источники, для того, чтобы отомстить тамошним гражданам за прежнюю непочтительность. В городе, как оказалось, находился уже наместник хагана, или тудун, взятый в плен Византийцами, после возвращенный с извинительными объяснениями в Херсон, а отсюда к хагану, но на дороге умерший. Херсонцы обращались к хагану с требованиями о присылке хазарского гарнизона в их город для защиты его против греческих сил; хазарское войско действительно явилось потом под стенами города и тем прекратило осадные действия Юстиниановой армии. Все это показывает, что Хазары могли бы окончательно завладеть Херсоном, если бы к тому настойчиво стремились. Но, по-видимому, хаган предпочитал всяким такого рода приобретениям дружественные отношения к империи, с которой он имел одного и того же главного врага – в лице халифа мусульманского.

Союз с Византией, скрепленный в 732 году выдачей замуж собственной дочери хагана за византийского наследника, а потом императора – Константина, давал возможность обратить все внимание на борьбу с Аравитянами, стремившимися со своей стороны утвердиться на Кавказе. Мы не будем перечислять всех кровавых столкновений по ту или другую сторону Дербентского прохода, через который Хазары проникали в Армению, то мусульмане вторгались в землю Хазарскую. Так это продолжалось при халифах Езиде, Гишаме и Абдул-мансуре. В 730 году войска халифа Гишама потерпели наиболее страшное поражение. Собственный сын хагана, предводительствуя многочисленным войском, прошел через Дербент, вторгнулся в Азербейджан и разбил на голову спешившую ему на встречу сильную мусульманскую армию, предводитель ее Джаррах пал в битве, а семейство его досталось в руки победителей. Не встречая нигде сопротивление, Хазары опустошили Адербейждан и взяли Ардебиль; разъезды их появились в окрестностях Мосула. В 737 году Мерван, дядя халифа Гишама, отправился со 100.000 войском для наказания Хазар и, действительно, нанес им несколько чувствительных поражений; арабские историки даже утверждают, что в 737 году Хазары принуждены были принять магометанскую веру, что, однако, или совсем неверно, или же осталось одним обещанием побежденных¹²⁴. Арабские известия говорят о новом столкновении около 764 года, когда Хазары взяли Тифлис и опустошили Армению. Современный почти армянский писатель истории халифов повествует, что война открылась по следующему поводу: назначенный халифом правитель Армении Езид отправил депутацию к царю севера, которого звали Хаганом, с целью породниться с ним, чтобы через то соблюсти мир с ним и с войсками хазарскими. Царь хазарский согласился выдать за него дочь свою Хатун и вместе с ней отправил большое число слуг, служанок и рабынь. Но Хатун через несколько времени умерла, и этим нарушилось мирное согласие между ними, потому что смерть ее приписали коварству. Собрав сильное войско, Хаган поручил его полководцу своему Ражу-Тархану из поколения Хатирлитбера и отправил на страну, находившуюся под управлением Езида, то есть, Армению. Рассыпавшись по северной стороне реки Куры, Хазары овладели областями агванскими, покорили семь областей царства грузинского и, набрав много добычи и пленных, возвратились в жилища свои¹²⁵.

Наконец, особенное значение имеет для нас закавказский поход Хазар, совершившийся в 799 году. Если бы можно было признать верным указание, находимое нами у Вейля, что этому походу предшествовало убиение царствовавшего доселе хазарского хагана, то мы могли бы на этом точно определенном хронологически факте основать весьма важные выводы, прямо касающиеся нашей темы. К сожалению, мы всего скорее должны предполагать ошибку, как это обнаруживается из следующих строк, подлинно принадлежащих арабским историкам¹²⁶. Под 182 (798) годом у Ибн-ал-Асира читается:

«В этом году была отправлена к ал-Фадлу Ибн-Яхъя (Бармехиду, визирю халифа) дочь Хагана, царя Хазар, но она умерла в Бердаа, и сопровождавшие ее вернулись к ее отцу и рассказали ему, что она была умерщвлена изменнически. Вследствие того он стал готовиться к походу против мусульманских стран».

А под 183 годом гиждры (799 г.) продолжается начатый рассказ в таком виде:

«В этом году выступили Хазары из-за дочери Хагана из Баб-ал-абваба (Дербента), произвели нападение на мусульман и их союзников, взяли в плен более 100.000 человек и произвели страшный переполох, о подобии которого никогда не слыхивали на земле. Тогда ал-Рашид назначил Язида, сына Мазъяда, правителем Армении сверх Адербейджана (которым он уже управлял), и назначил Хузеймана, сына Хазима,

в Нисибин, в помощь жителям Армении. Другие говорят, что причиной выступления Хазар было то, что Саид Ибн-Сальм убил ал-Мунеджджима ас-Сулами, вследствие чего его сын ушел к Хазарам и побудил их к войне с Саидом. Тогда они выступили и ворвались в Армению через проход. Саид был обращен в бегство, а они (Хазары) оставались (в Армении) около 70 дней. Тогда ал-Рашид отправил против них Хузейму, сына Хазима, и Язида, сына Мазъяда, и они оба исправили то, что испортил Саид, выгнали Хазар и укрепили проход».

Разказ Ибн-Халдуна ничем не разнится от сейчас приведенного. Даже ал-Яфеи, располагавший в иных случаях своими особыми источниками, здесь нисколько не расходится с Ибн-ал-Асиром: «В этом (183) году выступили враги божии, Хазары. Дело в том, что за Суб-т (или С-бу-т: чтение по неразборчивости рукописи весьма сомнительно), дочь Хагана, царя тюркского, сватался визирь ал-Фади-Яхъя-Бармекид, и она к нему была отправлена в 182 году; но она умерла в дороге, и бывшие с нею войска вернулись и сказали Хагану, что она была изменнически убита. Тогда он сильно рассердился и собрался на войну. И выступил он со своими войсками через Железные ворота и напал на мусульман и их союзников: убивал, безчинствовал; число полоненных им дошло до 100000 человек, и бедствие мусульман было очень велико. – Гарун-ал-Рашид испугался и был этим сильно озабочен. И отправил он войска, и собрались мусульмане и выгнали врага из Армении; затем укрепили ворота, через которые он ворвался».

Предоставляя другим решать вопрос, откуда происходят сходство армянского рассказа о судьбе дочери хазарского хагана, выданной за армянского наместника, с повествованием арабским о такой же судьбе другой хазарской княжны, жившей несколько позднее, мы должны удовольствоваться тем отрицательным результатом, что хаган, который упоминается в Житии Иоанна Готского, не был убит каким-то Арабом около 799 года.

О положении христианского население, находившегося под властью Хазар, помимо других отдаленных фактов и известий, мы можем судить на основании любопытного рассказа об одном обратившемся в христианство мусульманине¹²⁷. Мы разумеем грузинского мученика Або, которого судьба тем более для нас интересна, что он провел некоторое время именно в Крыму и был современником Иоанна Готского, тоже имевшего отношение к Грузии.

В то время как поклонники Магомета простерли свое владычество до пределов Персии, и вся Грузия стенала под тяжким игом мусульман, эристав Карталинский, по имени Нерсес, по доносу злых людей был вытребован в землю вавилонскую. Заключенный в темницу эмир-ал-муминином Абдаллою, он был освобожден по смерти гонителя его сыном и наследником Махдием.

Во время пребывания в Багдаде (Вавилоне) грузинский князь познакомился с восемнадцатилетним юношей свободного сословия, по имени Або. Он исповедовал магометанскую веру, был большим знатоком магометанских книг и в то же время искусным составителем благовонных мастей. Оставив отца и мать, Або последовал за Нерсесом в Карталинию, научился грузинскому языку, стал посещать храм Божий и отрекся от магомета. До времени он не объявлял себя христианином, но искал удобного места, где бы принять святое крещение, потому что боялся магометан, которые снова восстали на Нерсеса и принудили его удалиться из Карталинии...

Господь однако сохранил Карталинского эристава от руки врагов. Нерсес благополучно прошел врата Осетии, называемые Дари-эл, с тремястами человек, в числе которых был и благочестивый Або. Но, боясь преследования, Нерсес не остался в земле осетинской, а направил свой путь в северную страну, где жили Хазары, народ дикий и свирепый, употреблявший в пищу кровь и не имевший никакой религии, хотя признававший бытие одного Бога¹²⁸. Царь хазарский принял Нерсеса, как странника и преследуемого врагами; напитал его и его спутников и снабдил одеждою. Блаженный Або, увидев себя в безопасности от магометан, поспешил принять крещение от благочестивого иерея. В этой стране, благодаря действию св. Духа, были города, в которых христиане безбоязненно служили Христу: по-видимому, эти слова относятся именно к Таврическому полуострову, который в некоторых грузинских источниках прямо назван местом убежища Нерсеса¹²⁹. По прошествии некоторого времени Нерсес просил хазарского царя отпустить его в Абхазию, куда он отправил мать, жену и детей своих, так как земля абхазская была совершенно безопасна от магометан. Получив позволение и отправившись в путь, Нерсес через три месяца вступил в пределы абхазского владетеля. Або, прославившийся уже святой жизнью, был также принят благосклонно как местным епископом, так и самим князем. Между тем племянник Нерсеса, получивший после удаления его еще в 786 году фирман на управление Карталинией, выхлопотал теперь для своего дяди позволение воротиться на родину. Несмотря на все предостережения, Або последовал за своим покровителем в Грузию, в которой, как природный магометанин, должен был ожидать злого гонения со стороны Сарацин, владевших страной. Однако, целые три года Або провел в Тифлисе никем не тревожимый, и только тогда на него обратили внимание. После двукратного тюремного заключения он был приговорен к смерти, и перед церковью 40 мучеников ему отрубили голову. Событие относится к 790 году по Р. Хр. и к десятому после воцарения Константина.

1. Преподобный отец наш Иоанн был епископом Готии при императорах Константине и Льве. Он происходил из расположенной на той стороне земли Тавроскифов, подчиненной власти Готов, именно из торжища, называемого Парфениты, и был сыном Льва и Фотины. Отец этого Льва, родом из так называемого Вона, лежащего в Полемониевом Понте, был кандофором в области (теме) Армениаков. Сей преподобный Иоанн, подобно Иеремии и Самуилу, из детства вполне был посвящен Богу, потому что Фотина, мать преподобного, молила Бога, чтобы он дал ей плод, который она могла бы посвятить на служение Господу, и после этого понесла во чреве. Родившись и возросши, он выбрал себе жизнь подвижническую с самой почти колыбели, словом и делом совершив всякую добродетель.

При императоре Константине тогдашний епископ Готии, вызванный на собранный против святых икон собор, склонился и подписал (то есть, постановление иконоборческого собора), и за то был поставлен от царя митрополитом Фракийской Гераклеи.

2. Поэтому православные в Готии, не принимая участия в новшествах беззаконного собрания, но оставшись притом без пастыря, предложили в пастыри сего преподобного. Он же, отправившись сначала во святой город, провел там три года и, поклонившись всем святым местам, ознаменованным стопами божественными, воротился домой. Потом обитатели Готии послали его в Грузию (Иверию) к кафолическому престолу (к католикосу). Рукоположенный там во епископа, он неприкосновенно сохранил догматы кафолической церкви и правую веру. Он отправляет с диаконом своим Лонгином послание патриарху иерусалимскому, чтобы он созвал собор и прислал к нему изложение веры. Тот исполнил это: собрав изречение из Ветхаго и Нового Завета и всех избранных отцов о святых иконах, честных мощах и заступлении святых, они (то есть, члены собора) отослали это к вышереченному преподобному.

3. После смерти императоров Константина и Льва и после воцарения Ирины и ее сына Иоанн послал этот самый свиток (том) тогдашнему патриарху Павлу и, получив разрешение от августы Ирины, явился сам в царствующий град; здесь он всем говорил со свободой и дерзновением о принятии святых икон во святой кафолической церкви и затем снова воротился восвояси. А святейший патриарх Павел, приближаясь к кончине и имея в виду преподобного, удалился из патриархии, сделался монахом в монастыре св. Богородицы Флора и заклинал государыню отменить заблуждение.

4. После успения блаженного патриарха Павла предложен был протоасикрит Тарасий, муж благочестивый и добродетельный, в пользу которого было и свидетельство Павла, чтобы быть ему патриархом. Но он не хотел взять на себя тяжести, пока цари не дадут ему обещание устроить вышереченный собор. Когда же прибыли грамоты от четырех престолов и благочестивые мужи от лица патриархов, и когда собрались и епископы отовсюду (уже по рукоположении блаженного Тарасия), то они сперва заседали в церкви св. Апостолов, где и возвещали догматы православия; но толпа схолариев, пришедшая с секирами и дреколиями, расстроила оный (собор), нанеся оскорбление и самому императорскому достоинству. Они потом были отправлены в ссылку с женами и детьми, в числе около шести тысяч, а вместе с ними и некоторые из еретических епископов. Но с наступлением (удобного) времени те же прежние епископы и те, которые заступали место апостольского престола (то есть, римского), опять сошлись в Никее и здесь изложили определение православия.

5. А преподобный епископ Иоанн, после этого, вместе со своим народом (своей паствой) выдан был властителям хазарским, потому что он вошел в соглашение (заговор) с господином Готии и его властями и всем его народом, чтобы не владели страной их вышесказанные Хазары. Ибо хаган пославши занял крепость их, называемую Дорос, и поставил в ней вооруженных стражей. Их-то и выгнал преподобный вместе со своим народом и завладел также Елисурами (Клисурами). Итак, видя, что архиерей предан одним селением (?), они прибегли к хагану, и он, хотя и оказал пощаду господину Готии, но семнадцать рабов ни в чем неповинных казнил. А преподобный, заключенный под стражей, получил возможность спастись бегством и переправился в Амастриду, христолюбивый город. Когда он там провел четыре года, он услышав о смерти хагана, и сказал тогда: «И я, братия мои, отхожу по истечении сорока дней судиться с гонителем моим перед Судиею и Богом».

6. Таким образом в сороковый день, уча слову Божию и наставляя всех в делах спасения, он предал душу в руки Божии, согласно со своим предсказанием; и тотчас прибыл корабль его, и вложили его в гробницу. Георгий, святейший епископ Амастридский, и весь город провожали его с фимиамом и свечами до самого корабля. Таким образом он переплыл (море и прибыл) в монастырь свой в Парфенитах, называемый (монастырем) святых Апостолов, и там был погребен. Скорость его переезда представляет нечто чудесное. Ибо он скончался 26-го дня июня месяца, 27-го пустился в море, а 29-го, ко всенощной, достиг святых апостолов в монастыре. Монастырь этот преподобный снабдил всяким благолепием зданий и святых сосудов и различных книг и поместил в нем множество монахов.

7. Сей преподобный муж, украшенный дарами веры и действия, прозревал отдаленное и предсказывал будущее. Так, Лонгин, ученик его, возвращаясь из святого града Иерусалима, захвачен был Сарацинами и, уже вознесенный на крест, призвал на помощь заступление преподобного: и тогда явился ему воочию св. отец, и тотчас протонотарий эмира, дав пятьсот милиарисий, снял его (с креста) и освободил. И еще раз он был захвачен другими и снова обратился к преподобному, молясь об освобождении: и внезапно спали узы с ног его, и он был спасен. Когда же ученики его (то есть, Иоанна) находились в темнице, в которой они были содержимы Хазарами после бегства его в Романию, и когда они были взяты и представлены к хагану, и были приговорены им к казни, то по молитве святого все- таки они освобождены были невредимыми, так как хаган сказал: «Они не имеют вины». В тот самый час, когда они предстояли перед хаганом, в Амастриде преподобный, совершив утренний канон и воздев руки, молился вне церкви до третьего часа; при этом видели, что он висел на воздухе на один локоть от земли. И когда приближенные спросили его, ради чего он продолжил молитву, то он отвечал: «В этот час, сын мой, наши братья предстали хагану, а благий и милосердный Бог освободил их от смерти».

8. Один монах, по имени Василий, ученик преподобного, был смущаем искушением оставить его и удалиться, но не решался обнаружить помысл свой и таким образом получить свободу. Святой обличил его следующим образом: Святой находился в торжище Курасаитах и покоился в церкви, внутри которой было весьма много гробниц. По ночам он вставал и молился, при чем разговаривал с ними (то есть, мертвыми), как с живыми: один из учеников преподобного слышал, как мертвые отвечали своим голосом и собеседовали преподобному. И вот опять в другую ночь преподобный сказал к лежащим там мертвецам: «Что же, братия, вы лежите и не говорите? Вот Василий, ученик мой мертв, а говорит». Василий, который не спал, услышал это и понял, что его намерение были открыты богоносному отцу. Пав к ногам его, он возвестил все, что было у него на сердце, и испросил в этом прощение.

9. Когда преподобный сидел под стражей в Фуллах, то господин этих самых Фулл пришел к нему и поверг к ногам его отроча свое, покрытое ранами от головы до ног, так что не видно было на нем образа человеческого. Но когда (святой) назнаменовал его и окрестил и принял на свои руки, то отрок тотчас очистился. – Другой человек несправедливо укорял преподобного, как виновного в том, что крепость Готии предана была хагану (?), и что при этом невинно некоторые умерли; когда он поднимал во гневе ногу свою, чтобы сесть на коня, то упал навзничь и испустил дух. – Два человека ссорились между собою из-за вина, находившегося в бочке, и не захотели примириться, не смотря на посредничество преподобного; когда они ушли, то нашли вино сгустившимся в бочке, так что они вырезывали его как сыр и выбросили вон.

10. Премного и других чудес сотворил преподобный, о которых жители той страны открыто всем рассказывают, приводя слушателей к сокрушению и к обращению к Богу. Посему, отче святый и боговдохновенный, православной веры светлый вестник и хранитель божественных и святых догматов, вспомни и о нас недостойных и грешных. Хотя в деле божественной и пламенной ревности мы много отстали от твоего благочестия, но твоим заступлением подкрепи нас, чтобы мы избавились от губительного сообщества свято-сжигателей и нечистых еретиков и достигли вместе с тобой вечной жизни. Ибо благословенно есть и прославлено всесвятое имя Отца и Сына и святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Сведение, сообщаемые в самом начале Жития о происхождении епископа Иоанна, не лишены интереса и значения. Подобно первым проповедникам христианства среди (Крымских) Готов, подобно знаменитому Вульфиле, Готский епископ VIII века вел свой род с противолежащего берега Черного моря. Его родословная служит новым доказательством тесных и непрерывных связей между обоими берегами Понта. В начале VIII века один Грек с византийского поморья, покончив свою службу в местном ополчении, переселился на южный берег Крыма и основал себе местопребывание в одном торговом местечке, принадлежавшем к готской территории. Во втором поколении внук его, наш Иоанн, является уже в роли не только духовного вождя Готов, но даже предводителем их в борьбе за народную независимость, патриотическим и как бы национальным деятелем, что заставляет предполагать полное сближение с его стороны с туземным населением, то есть, вероятно, усвоение того языка, на котором здесь не только говорили в общежитии, но все еще читали и Священное Писание.

Οὗτος ὁ ὅσιος πατὴρ ἡμῶν Ἰωάννης ἐπίσκοπος ἦν Γοτθίας ἐπὶ Κωνσταντίνου καὶ Λέοντος τῶν βασιλέων, ὁρμώμενος ἐκ τῆς περατικῆς τῶν Ταυροσκυθῶν γῆς, τῆς ὑπὸ τὴν χώραν τῶν Γότθων τελούσης, ἐμπορίου λεγομένου Παρθενιτῶν, Λέοντος καὶ Φωτεινῆς υἱὸς γεγονὼς, οὗτινος Λέοντος ὁ πατὴρ ἐκ τοῦ λεγομένου Βονοστοῦ κατὰ τὸ Πολεμώνιον τοῦ Πόντου κειμένου ὑπῆρχε, καὶ ἐν τῷ θέματι τῶν Ἀρμενιακῶν κανδοφόρος γενόμενος.

Дед Иоанна жил в провинции, которая в Житии названа и древним своим именем, и средневековым византийским. Полемониев Понт в первый век Римской империи представлял область от реки Фермодонта до города Китеора (Cyteorum) и, кроме приморского города Полемония (иначе Сиды), заключал в себе территории внутренних городов: Зилы, Новой Кесарии и Севастии (Мегалополя); свое название провинция получила от того самого Полемона, который получил от Антония и Августа, сверх всех других щедрот, и Босфор Киммерийский. Во время Юстиниана, как видно из 28-й новеллы, к Полемониеву Понту причислялись города Неокесария (теперь местечко Никсар), Комана (Κώμανα), Трапезунт, Керасунт и Полемоний; сверх того, сюда же относились укрепление Питиунт-Пицунда и Севастополь-Зила; Амасия, Амис, Синоп, Евхаита и другие составляли Еленопонт. Но Юстиниан соединил обе провинции в одну под общим именем Еленопонта, так как имя Полемона, «одного из многих (?) тиранов на Понте», не заключало в себе ничего почтенного. Тема Армениаков, упоминаемая в первый раз у Феофана под 6159 годом, образовалась из, так называемой, Третьей Каппадокии и заключала семь городов: Амасию, Ивору, Залих, Андрапу, Аминс, Неокесарию и Синоп; свое название получила ради соседства с Арменией (см. Constant. Porphyrog. de themat. p. 17–21). Хотя здесь город Полемоний уже не упомянут, но нет сомнение, что его территория входила в тему Армениаков; а так как и до сих пор существуют остатки его в местечке Поламана (см. Τριανταφυλλίδου Τὰ Ποντικά, р. 139), то и самый город, хотя утратив свое значение, все еще был налицо в византийские времена¹³⁰. Можно предположить, что именно он сам, а не провинция, и разумеется в вышеприведенном отрывке Жития, что будет вполне соответствовать дальнейшим указанием. В Житии названо также и местечко, откуда вела свой род фамилия; однако мы нигде, не только около города Полемония, но и во всех других местах, не найдем следов этого местечка, если только не решимся сделать поправку в тексте, представляющуюся, впрочем, необходимой и с грамматической точки зрение. В издании болландистов читается: ἐκ τοῦ λεγομένου Βονοστοῦ, κατὰ τὸ Πολεμόνιον τοῦ Πόντου κειμένου. Предполагаем, что читать следует: ἐκ τοῦ λεγομένου Β(ο)ῶνος τοῦ κατὰ τὸ Πολεμώνιον τ. Π. κειμένου. «Из Воона, лежащего в Полемониевой области Понта».

Βοών, родит. Βοῶνος, – мыс, а также и местечко (χωρίον), с удобной пристанью, лучшей после Синопа, называется теперь Вона (по греч. Βῶνα, Vona) и обозначается на всех картах Малой Азии. Древний Полемоний, теперешний Поламана, находится в непосредственной близости с этой пристанью¹³¹.

В своей области (теме) дед Иоанна служил, нужно думать, копьеносцем. Слово κανδοφόρος, стоящее в тексте, затрудняло издателей Жития и, как видно из комментария в Acta Sanctorum, вызвало немало толкований и попыток исправления, отчасти довольно странных (καυδοφόρος от cauda, хвост и т. д.). Наиболее подходит к делу предложение читать κοντοφόρος (копьеносец), хотя и оно должно быть признано только удачным объяснением, а вовсе не необходимым исправлением текста. Как мы теперь видим, то же самое слово оказывается в новелле Иоанна Цимисхия (972–975 гг.): εἴ τις ἐκ τῶν στρατιωτῶν δρουγγάριος εἴτε κανδοφόρος εἴτε κόμης – διαπωλήσει ψυχάρια . Здесь также без всякой нужды Дюканж предлагал чтение βανδοφόρος. Κανδοφόρος, конечно, то же, что и κονδοφόρος; следовательно – «копьеносец». Новогреч. κονδάρη = κοντάριον; у Маврикия L. III, сар. 14, р. 100 Scheffer. κονδάριον.

Мы полагаем, что уже дед Иоанна переселился по окончании своей военной – не особенно блестящей – службы в Тавриду. Лев, отец Иоанна и сын «копьеносца» темы Армениаков, является в Житии уже оседлым жителем Готии. Так как не сказано, чтобы побуждением к переселению фамилии служила ревность по святым иконам (что́ никак не было бы опущено, если бы действительность или хронология допускали такое объяснение), то во всяком случае, следует думать, что переселение совершилось ранее начала иконоборства (726 г.). Торговое место (ἐμπόριον τῶν Παρθενιτῶν), «торжище Парфениты» (во множ.), без всякого сомнения, есть нынешний Партенит, на южном берегу Крыма, при подошве горы Аюдага¹³²¹). Здесь, как увидим далее, в недавнее время найдены любопытные и драгоценные памятники, сохранившие следы деятельности Иоанна. На карте Едризи (XII в.) Bertabit (на берегу Черного моря) стоит там, где находился Парфенит и находится Партенит. В конце XIV века Парфенита (ἡ Παρθενίτα), вместе с соседними селениями: Лампадом (от того общее для обоих название «Лампадопарфенита»), Алустою, Сикитою (теперь Никита), Фуной и Аланией составляли предмет спора между двумя соседними епархиями Херсона и Готии¹³³. Не известно и даже загадочно, какими основаниями и доводами митрополит Херсонский убедил патриарха и его синод, что Парфенита издревле принадлежала к епархии Херсона, а не Готии, и что только ближайшие предшественники патриарха Нила отобрали ее вместе с другими приходами у Херсонской кафедры в пользу Готской.

Область, в которой лежала Парфенита, названа в Житии землей, во-первых, «Заморской», или лежащей на другом берегу, что указывает на место, откуда смотрел автор Жития находится на южном берегу Крыма, и нужно прибавить, что это не единственный случай в литературе того рода, к которому принадлежит наш памятник. В греческом кратком Житии херсонских мучеников, в более древней редакции <см. Жития св. епископов Херс., изд. В. В. Латышевым, в Зап. Имп. Акад. Н. по Ист.-Фил. Отд., т. VIII, № 3, стр. 63, 18 слл. Ср. там же стр. 5 и 23–30> говорится, что патриарх Эрмон отправил проповедников в страну Тавроскифов, именно: Ефрема – в Скифию, а Василея – в Херсон. Здесь еще большая странность: земля Тавроскифов кажется более общим названием, чем Скифия (замененная в месяцеслове Василия Турцией: εἰς Τουρκίαν. Не разумелась ли под Скифией Готия южного берега Крыма? Во всяком случае, Тавроскифы являются здесь на южном берегу Крыма либо по недоразумению, вследствие смешения с Скифотаврами, что у хороших древних писателей не одно и то же географически с Тавроскифами, – либо вследствие других каких-либо непонятных причин.

Житие говорит, что неизвестный нам по имени предшественник Иоанна¹³⁴ участвовал в иконоборческом соборе 754 года по приглашению, очевидно, императора, и что вместе с другими он подписал отмену иконопочитания, за что и возведен был в сан митрополита Гераклеи Фракийской: Ἡρακλείας τῆς Θρᾴκης μητροπολίτης ὑπὸ τοῦ βασιλέως κατέστη. Но, как мы уже знаем из Жития Стефана Нового, власть Константина Копронима, который, по характеристическому выражению Жития, «ставил» сам епископов, не была настолько сильна в Крыму, и особенно в Готии, чтобы заставить и там уважать решение собора 754 года.

«Православные Готии не хотели участвовать в новшестве беззаконного собора» (ὅθεν οἱ τῆς Γοτθίας ὀρθόδοξοι μὴ κοινωνοῦντες τῇ καινοτομίᾳ τῆς ἀθέσμου συνόδου); на будущее время их область остается убежищем для ревностных почитателей икон, гонимых в империи или же не могших примириться с новыми порядками в церкви. Теперь же, вероятно – вскоре после иконоборческого собора, следовательно, около 755 года, они выбрали себе в пастыри Иоанна; но Иоанн сначала отправился во святой город, то есть, Иерусалим, провел в Палестине три года и только по возвращении оттуда, то есть, приблизительно в 758 или 760 году, был отправлен в Иверию или Грузию для посвящения. Об этом факте посвящения Готского епископа «католикосом» Грузии сохранилась память в самой Грузинской церкви с некоторыми особыми подробностями.

В Житии знаменитого основателя Иверской обители на Афоне, просветителя всей Грузии, св. Георгия Святогорца, написанном его учеником Григорием в XI веке, приводится речь св. Георгия к Антиохийскому патриарху Феодосию в ответ на разные обвинения против грузинской церкви и в опровержение властолюбивых притязаний, направленных к уничтожению ее самостоятельности. Георгий говорил, между прочим: «Знай, владыко, что было время, когда во всей Греции до такой степени поколеблено было православие, что трудно было указать на какую-нибудь ее церковную область, чтобы в ней исповедуемо было чисто апостольское православие, между тем как в то время – наша страна твердо хранила – переданное ей апостолами сокровище православного исповедания. В то трудное время не было почти православного храма в греческих областях для рукоположения во епископа Готского св. Иоанна; поэтому его рукоположили у нас в нашем патриаршем (?) храме животворящего и мироточивого столба Мцхетского, и затем он послан был на кафедру Готскую, как о том свидетельствуют и наш, и ваш большой синаксарь»¹³⁵. Итак, в сущности грузинские сведения об Иоанне Готском ведут свое начало от того же греческого Жития, которым мы теперь занимаемся, и сокращением которого являются все синаксари. Но тем не менее частное указание касательно места назначения не подлежит устранению, а принадлежит скорее к разряду тех подробностей, которые разумеются сами собою. Хотя древняя столица Грузии, город Мцхет (теперь небольшое селение в 22-х верстах от Тифлиса, при слиянии Куры и Арагвы), уже в V веке уступил свое значение Тифлису, все-таки прежний мцхетский храм св. Мириана с животворящим столбом, основанный еще св. Ниной, переименованный, впрочем, в честь Двенадцати Апостолов, оставался первой святыней Грузии. При учреждении в Грузии независимого (от Антиохийского патриарха) католикосата царем Вахтангом около 488 года, эта церковь была сделана кафедральным храмом католикоса Петра, и так это оставалось в последующее время¹³⁶.

Далее речь идет в Житии о сношениях новопоставленного Готского епископа с иерусалимским патриархом: Γράφει оὖѵ διὰ Λογγίνου τοῦ διακόνου αὐτοῦ τῷ πατριάρχῃ Ἱεροσολύμων ποιῆσαι σύνοδον καὶ ἀποσταλῆναι ὅρον πίστεως πρὸς αὐτόν, ὅ δὴ καὶ ἐποίησεν· ἐκ γὰρ παλαιᾶς καὶ νέας διαθήκης καὶ πάντων τῶν ἐγκρίτων πατέρων ἀναδεξάμενος χρήσεις περὶ τῶν ἱερῶν εἰκόνων καὶ τιμίων λειψάνων καὶ τῶν πρεσβειῶν τῶν ἁγίων ἐξέπεμψαν τῷ εἰρημένῳ ἁγίῳ.

Едва ли нужно для объяснения этих сношений прибегать к каким-либо предположениям о древних преданиях и старых связях Готской церкви в Крыму с Иерусалимом, хотя мы знаем, что по Херсонской легенде главными миссионерами христианства в Тавриде были проповедники, отправленные Иерусалимским патриархом Эрмоном (а не Германом). Но так как это было в начале IV века, а собственно Крымские Готы уже ранее того ознакомились с Евангелием от других ближайших проповедников, то нужно думать, что Херсонские мученики – епископы, пришедшие из Иерусалима, не имели близкого, отношение к Готам. Сверх того, обращение Иоанна, именно к Иерусалимскому патриарху, объясняется его недавним пребыванием в Святой земле. Гораздо больше имеет значение то указание на местный Иерусалимский собор против иконокластов, которое как бы мимоходом сообщается в Житии. У нас есть и другие известия о таком или же подобном соборе. В древнем каталоге соборов (в так называемом Libellus synodicus), содержащем в себе перечисление их с краткими указаниями на поводы и цели, говорится, что Феодор, патриарх Иерусалимский, на соборе, им созванном, предал анафеме ересь святосожигателей, то есть, иконоборцев¹³⁷. Хотя в сейчас названном сочинении, факт этот и поставлен ранее иконоборческого лжесобора 754 года, но это сделано, по-видимому, только потому, что уже выше зашла речь об отношении к иконоборству царя и патриарха Константинопольского со стороны остальных вселенских престолов, начиная с Римского. Ничто не препятствует нам принять, что Житие Иоанна Готского говорит о том же самом событии, но только в лучшей хронологической связи. В 767 году папа Константин извещал короля Пипина, что он получил отправленное еще на имя его предшественника соборное послание патриарха Иерусалимского Феодора, с которым вполне согласны патриархи Иерусалимский и Антиохийский; чтобы король мог убедиться, «какая ревность ко святым иконам господствует на востоке»¹³⁸, папа пересылал к нему и самое послание в греческом подлиннике и с латинским переводом. Сверх того, у византийского летописца Феофана под 6255 годом (763–764) отмечен собор трех патриархов, Феодора Антиохийского, Феодора Иерусалимского и Козьмы Александрийского, на котором осужден был один епископ, приставший к иконоборству ради своих личных расчетов¹³⁹. Теперь становится весьма вероятным, что Иоанн Готский получил совершенно такое же послание, как и папа Константин, то есть, что Иерусалимский патриарх писал от имени и двух других восточных патриархов, что отправлено было это послание после Иерусалимского собора 763 года, и что оно пришло в Крым не позднее 767 года. Само собою разумеется, что почин, приписываемый в деле собрания собора Иоанну Готскому, не может быть принимаем буквально; собор восточных патриархов собирался не вследствие посольства из Тавриды в лице диакона Лонгина, а по другим более общим побуждениям.

Восточный патриарх, по словам автора Жития, в своем послании доказывал Священным Писанием и свидетельствами отцов не только правильность иконопочитания, но и возможность заступления или ходатайства святых перед Богом: здесь, как и во всех почти житиях иконоборческого времени и даже как в исторических сочинениях, предполагается, что собор 754 года отрицал учение о заступлении святых; но мы знаем, что это неверное и напрасное обвинение.

После смерти Константина Копронима и Льва Хазарского и после воцарения Ирины и ее сына, то есть, уже после 780 года, епископ Иоанн Готский послал соборное постановление Иерусалимского синода тогдашнему патриарху Павлу: ἀπέστειλε τὸν αὐτὸν τόμον Παύλῳ τῷ ἁγιωτάτῳ τῷ τηνικαῦτα πατριάρχῃ. Из этого следует заключать: 1) что в свое время, то есть, в 763 году, соборное определение не было сообщено патриарху Константинопольскому так, как оно было сообщено римскому папе, и что 2) оно, все-таки, сделалось известным в Константинополе ранее открытия собора при патриархе Тарасии (786 г.). Между тем, из актов седьмого вселенского собора мы видим, что только перед открытием собора от имени восточных патриархов, Антиохийского и Александрийского, переслан был патриарху Тарасию «синодик» их умершего товарища, Феодора Иерусалимского, который и был прочитан в третьем заседании собора. Кажущееся противоречие, если такое есть, разрешается довольно просто. Синодик, присланный Тарасию, не есть постановление Иерусалимского собора, а обыкновенное исповедание веры, рассылаемое епископами и патриархами после возведения их на церковный престол (известно, что слово συνοδικόν имеет и такое значение) и некогда полученное двумя патриархами от возведенного на Иерусалимскую кафедру Феодора, после же пересланное восточными архиерееми их константинопольскому собрату. Итак, нет причины подвергать какому-либо сомнению известие нашего Жития о сношениях Иоанна с патриархом Павлом Кипрским, основанных на передаче вышеозначенного документа. Сообщение о прибытии Иоанна в Константинополь и о беседах его с духовными и светскими властями в пользу восстановления иконопочитания должно быть принято без всяких замечаний и оговорок. Подозрительна только та черта, отмеченная притом в каких-то не совсем ясных выражениях, что патриарх Павел перед своей смертью решился на свой всех поразивший удивлением поступок, то есть, на оставление патриархии вследствие внушений или влияния Иоанна Готского: μέλλων δὲ τελευτᾶν Παῦλος ὁ ἁγιώτατος πατριάρχης, τὸν σκοπὸν ἔχων τοῦ ὁσίου, κατῆλθεν ἐκ τοῦ πατριαρχείου καὶ γέγονε μοναχὸς εἰς τὴν μονὴν τῆς ἁγίας Θεοτόκου τῶν Φλώρου. (Слова, отмеченные курсивом, кажутся нам неясными). Монастырь Богородицы Флоров, куда удалился патриарх Павел, упоминается довольно часто в византийских источниках, но именно здесь он носит наиболее точный титул, показывающий, что название его Флоровым происходит только от места, где он построен, или от имени строителей, а не от святого Флора, которому будто бы он был посвящен. Под актами собора 787 года подписывался Ἱλαρίων ἡγούμενος τῶν Φλώρων. В хронике Феофана (р. 457, 16 de Boor.) и в почти буквально сходном тексте Амартола стоит: ἐν τῇ μονῇ τῶν Φλώρου. В русском «Хождении Антония Новгородского» (изд. П. И. Савваитова, стр. 137) упоминаются «святые Флор и Лавер», то есть, мощи их, но предположение, которого держится почтенный комментатор «Хождения», что эти мощи лежали именно в монастыре Флоровом, кажется нам ошибочным¹⁴⁰.

Что касается самого факта удаления патриарха Павла со своей патриархии, то он с большими подробностями рассказывается: а) в послании императоров Константина и Ирины (sacra), прочитанном в первом заседании седьмого вселенского собора; б) в хрониках Феофана и Амартола, на основании одного и того же источника, и с) в Житии патриарха Тарасия, написанном диаконом Игнатием в первой половине следующего IX столетия. Приводим, с некоторыми дополнениями, рассказ Феофана: «31-го августа седьмого индикта (784 года) патриарх Павел, сделавшись болен (Ignatii Diaconi Vita Tarasii apchiep. Constaninopolitani, ), оставил свой престол, и удалившись в монастырь Флоров, принял монашескую схиму без ведома императрицы (Vita Таr.: <τοῦ θρόνου κρυφηδὸν ἑαυτὸν ὑπεξίστησι, καὶ πρὸς τῷ σεμνείῳ τῶν Φλώρου γενόμενος τῇ μοναδικῇ μερίδι τῇ τοῦ σχήματος μεταμφιάσει φέρων ἑαυτὸν ἐγκατέλεξεν>). Узнав об этом, императрица пришла к нему с сыном своим и стала с горестью и гневом говорить (V. Таr.: <θυμοῦ πλησθέντες καὶ δείματος ἀνηρεύνων>): «Зачем ты это сделал?» А он со слезами отвечал ей: «О, если бы я никогда и прежде не садился на престол священства, так как церковь Божия подверглась насилию, отлучилась от остальных кафолических престолов и подверглась анафеме» (Vita Таr.: <Ἐμέ, θεῖον καὶ αὐτοκρατὲς βασιλέιον, καὶ νόσος καὶ ἡ τοῦ θανάτου ἀπρόοπτος ἐπιστασία τοῦτο ποιεῖν κατηνάγκασε, πολὺ δὲ πρότερον εἰς τοῦτό με τὸ μέτρον προήγαγεν ἡ τῆς ἐκκλησίας ἀπρέπεια αἱρέσει καμνούσης> и т. д). Она же, призвав патрициев и избранных членов синклита, послала их к нему послушать, что он говорит. А патриарх сказал им: «Если не соберется вселенский собор и не будет исправлено заблуждение, находящееся среди вас, то вы не получите спасение». Они же сказали ему: «А зачем ты подписался при своем рукоположении в том, чтобы не кланяться иконам?» Патриарх отвечал: «Поэтому-то я и плачу и обратился к покаянию и прошу у Бога, чтобы он не наказал меня, как иерея, молчавшего доныне и не возвестившего истины из страха безумия вашего». После того он почил в мире, оставив большую после себя печаль как у царей, так и у благочестивых людей государства; ибо это был муж благочестивый, отличался делами милосердия выше всякой меры и был достоин всякого уважения; он пользовался большим доверием государей и общества. С этих пор вопрос о святых иконах стал обсуждаться свободно всеми» (Theophan. р. 457, 13 sq. de Boor.)¹⁴¹

В четвертой главе речь идет об избрании в патриархи первого императорского секретаря Тарасия и о седьмом вселенском соборе. Эти события, относящиеся к общей истории христианской церкви столько же, сколько и к истории византийской, изложены гораздо подробнее в других вышеуказанных источниках, и особенно в подлинных протоколах соборных заседаний. Было бы излишне для объяснения кратких сообщений нашего Жития повторять здесь то, что в общих чертах всем известно и что подробно излагается во многих старых и новых сочинениях. Мы ограничимся только некоторыми замечаниями к тексту нашего источника и потом решением вопроса о присутствии или неприсутствии на соборе Иоанна Готского.

Ταράσιος δὲ ὁ πρωτοασηκρήτης, – προβληθεὶς μετὰ τὴν κοίμησιν τοῦ μακαρίου Παύλου τοῦ πατριάρχου, ὂς καὶ ὑπ’ αὐτοῦ ἐμαρτυρήθη, γενέσθαι πατριάρχης, οὐχ εἵλατο δὲ βαρῆναι, ἕως ἂν ὑπέσχοντο οἱ βασιλεῖς ποιῆσαι τὴν εἰρημένην σύνοδον. Отсюда видно, что язык нашего Жития не только не отличается аттическим изяществом речи, но является довольно нескладным, темным, даже неправильным, хотя в то же время, в противоположность другим такого же рода произведениям, совершенно безыскусственным. Что слова «он был от него засвидетельствован» объяснены в нашем переводе правильно, – это доказывается и тем, что в Житии патриарха Тарасия прямо влагается в уста Павлу рекомендация перед императрицей Тарасия, так что об этом факте и новейшие церковные историки могли бы говорить с большей положительностью. Во второй отмеченной разрядкой фразе мы принимаем слово βαρῆναι за 2 aor. pass. от глагола βαρέω = βαρύνω, хотя мы не берем на себя ответственности ни за правильность формы, ни за правильность приданного слову смысла. Но понимать слово все-таки следует так, как мы его поняли: по словам послания императрицы к синоду, Тарасий отказывался от предложенного ему патриаршества, потому что это «иго было свыше его сил» (ὑπὲρ αὐτὸν εἶναι τὸν ζυγὸν τῆς ἀρχιερωσύνης); и сам патриарх в речи к народу, которая тоже находится в актах собора, говорил тотчас после избрания, ὡς τὸν ζυγὸν τοῦ φορτίου μὴ δυναμένου βαστάζειν ἢ ὑπενεγκεῖν. Если не выражение, то мысль здесь та же самая, что и в Житии.

Далее замечается запутанность или же испорченность текста в тех словах, в которых говорится о прибытии уполномоченных и грамот от других патриархов. Подлинный текст читается так: καὶ ἱερῶν γραμμάτων ἐκ τῶν τεσσάρων θρόνων ἀνδρῶν εὐλαβῶν καὶ ἱερῶν γραμμάτων ἐκ προσώπου τῶν πατριαρχῶν· συναθροισθέντων δὲ καὶ τῶν ἁπανταχοῦ ἐπισκόπων (ἤδη χειροτονηθέντος τοῦ μακαρίου Ταρασίου), πρῶτον μὲν ἐκαθέσθησαν и т. д... Нет особенной нужды хлопотать об исправлении текста, так как в нем идет речь о весьма известных фактах, которые здесь, во всяком случае, передаются неточно. Собственно от трех восточных патриархов – от каждого в отдельности – не было ни грамот, ни уполномоченных, а было то и другое только от папы Адриана... Двое уполномоченных с востока, подписывавшиеся каждый от имени трех восточных патриаршеских престолов, были отправлены на собор архиереями, находившимися под мусульманской властью, из боязни гонения и преследования не допустившими передачи посланий от Тарасия и императрицы самим патриархам, но скрывшими также и свои имена. В рассказе о военном бунте важно только отмеченное здесь число схолариев, чего нет во всех других источниках.

Не подлежит сомнению, что сам епископ Иоанн не присутствовал на соборе 787 года, хотя иногда утверждается противное; еще более ошибочно предположение, высказанное в статье о Готской епархии в Крыму (архимандр. Арсения), что он скончался ранее этого года, и что преемником его был Никита, за которого подписывался монах Кирилл. Вот в каком виде являются на самом деле относящиеся сюда данные в актах собора:

1. В перечислении лиц, участвовавших в первом заседании, действительно упоминается монах Кирилл, заступающий место Никиты, епископа Готии (Mansi, XII, 994 С): Κυρίλλου μοναχοῦ καὶ τὸν τόπον ἐπέχοντος Νικήτα ἐπισκόπου Γοτθίας.

2. При поименной подаче голосов, потребованной во втором заседании римскими, то есть, папскими легатами, в протоколе отмечен Кирилл, епископ Готии (ibid. 1095 А): Κύριλλος ἐπίσκοπος Γοτθίας ἐξεφώνησεν ὁμοίως.

Но в древнем латинском переводе соборного деяния, принадлежащем Анастасию диакону (IX века), сохранилась необходимая и здесь опущенная прибавка, что Кирилл был только представителем своего епископа: Cyrillus ex persona sanctissimi episcopi Gothiae promulgavit similiter.

3. В третьем заседании упомянут опять Кирилл монах и наместник Никиты, епископа Готии (ibid. 1154 А): Κύριλλος μοναχὸς καὶ τοποτηρητὴς Νικήτα ἐπισκόπου Γοτθίας.

4. Только в четвертом заседании формулировано было постановление о почитании икон, и только здесь мы имеем вместо простого перечисления лиц, согласившихся с ним, собственные их подписи. Монах Кирилл подписался представителем Иоанна, епископа Готов (ibid. XIII, 137 D): Κύριλλος μοναχὸς καὶ ἐκ προσώπου Ἰωάννου ἐπισκόπου Γότθων, ἐντραφεὶς τοῖς ἀποστολικοῖς κηρύγμασι καί τῶν πατέρων παραδόσεσι καὶ τὰ νῦν προγεγραμμένα δεξάμενος, ὑπέγραψα.

5. В шестом заседании не было подачи голосов, но в числе присутствовавших отмечен (ibid. 365 D) монах Кирилл, представитель Готского епископа (без имени): Κυρίλλου μοναχοῦ καὶ ἐκ προσώπου Γοτθίας.

6. В седьмом заседании опять потребовались подписи; но на сей раз и самая подпись монаха Кирилла сохранилась для нас в неисправном виде: в греческом тексте епископ, представляемый Кириллом, назван уже Никополем, и только в латинском переводе Анастасия имя, более похожее на название города, заменено другим, напоминающим Никиту (ibid. 384): Κύριλλος ἁμαρτωλὸς μοναχὸς καὶ τὸν τόπον ἐπέχων Νικοπόλεως (в лат. Niceri) ἐπισκόπου Γοτθίας ὁμοίως.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что, не смотря на двукратное повторение имени Никиты в протоколах, составлявшихся не всегда внимательными секретарями, и не смотря на очевидно неисправное чтение в последнем, сейчас приведенном случае, подпись в четвертом заседании должна быть признана вполне точной и наилучше сохранившейся. Что Иоанн Готский пережил собор 787 года, видно как из хода и порядка событий, рассказываемых Житием, так и особенно из упоминания о Георгии, епископе Амастриды. По актам собора 787 года легко убедиться, что Георгий сделался епископом после этого года, ибо на соборе присутствовал и подписывается еще епископом Амастридским Григорий, а между тем, как увидим это после, Георгий был все-таки поставлен патриархом Тарасием и дожил до начала следующего (IX) столетия.

Затем следует наиболее важное в историческом отношении место о столкновении епископа Иоанна с Хазарским хаганом, которое мы сначала приведем в подлиннике.

Ὁ δὲ ὅσιος οὗτος ἐπίσκοπος Ἰωάννης μετὰ ταῦτα μετὰ τοῦ ἰδίου λαοῦ τοῖς ἄρχουσι τῶν Χαζάρων ἐξεδόθη, διὰ τὸ συσταθῆναι αὐτῷ τῷ κυρῷ Γοτθίας καὶ τοῖς ἄρχουσι αὐτοῦ καὶ παντὶ τῷ λαῷ πρὸς τὸ μὴ κατακυριεῦσαι τῆς χώρας αὐτῶν τοὺς εἰρημένους Χαζάρους ἀποστείλας γὰρ ὁ χαγάνος παρέλαβε τὸ κάστρον αὐτῶν τὸ λεγόμενον Δορός, θέμενος ἐν αὐτῷ φύλακας ταξάτους, οὓς καὶ ἐξεδίωξεν ὁ εἰρημένος ὅσιος ἐπίσκοπος μετὰ τοῦ λαοῦ αὐτοῦ καὶ τὰς ἐλησούρας ἐκράτησεν. ὅθεν ἰδόντες τὸν ἀρχιερέα ὑπὸ ἑνὸς χωρίου παραδοθέντα προσέφυγον τῷ χαγάνῷ· καὶ τῷ μὲν κυρῷ Γοτθίας ἐφείσατο, δεκαεπτὰ δὲ δούλους ὁ χαγάνος ἐκούρασεν ἀναιτίους. ὁ δὲ ὅσιος παραφυλαχθεὶς ἠδυνήθη διαδρὰς ἀντιπερᾶσαι εἰς Ἄμαστριν τὴν φιλόχριστον πόλιν· κἀκεῖ ἐπὶ τετραετῆ χρόνον περιαγόμενος, ἀκούσας τὴν τελευτὴν τοῦ χαγάνου, ἔφη· Κἀγώ, ἀδελφοὶ, μετὰ τεσσαράκοντα ἡμέρας ἀπέρχομαι δικάσασθαι μετὰ τοῦ διώκτου μου ἔμπροσθεν τοῦ κριτοῦ καὶ θεοῦ.

В третьей главе введения уже сообщены были факты из предыдущей истории Хазар, объясняющие их появление в Крыму и столкновение с Готами, жившими на юге полуострова. Из нашего источника видно, что около 787 года они овладели крепостью или городом Доросом, который во время Юстиниана II, около 705 г., еще не был в их руках. Что Дорос, или же позднейший Θεοδωρώ, как в надписи митрополита Дамиана (см. ниже), совпадал с Мангупом, а не с Инкерманом, как думали Карамзин и Кеппен, – это теперь можно считать не только доказанным, но и общепринятым мнением. Заслуга здесь, как и во многих других вопросах истории и географии южной России, принадлежит Ф. К. Бруну. Он утвердил на прочных основаниях мысль, высказанную еще Бюшингом и с тех пор позабытую... В итальянских источниках говорится о Дорòсе (= Феодорò) следующим образом: L’armata (Turca) era а campo а un castello fortissimo della Gotia, che si chiama Teodoro (Canale, Della Crimea, III, 354). Urbem Alexio cuidam Graeco, Theodori domino, quod oppidum parvo intervallo abest a Cembalo, tradiderunt (Фольетта). Del Theodoro, che è luogo vicino al Cembalo, и пр. Один итальянский ученый, г. Десимони, занимающийся историей генуэзских поселений в Крыму, и сначала отвергавший теорию Ф. К. Бруна, потом сообщил ему наилучшее доказательство тождественности Феодоро и Мангупа; он нашел грамоту 1472 года, в которой говорится о «владетеле Теодоро по имени Исайк», между тем из русских источников давно был известен Мангупский князь Исайко: в 1474 году он принимал московского посла в Крыму Беклемишева и сватал свою дочь в невесты сыну Ивана III¹⁴². Таким образом как все другое, так и это соответствие в титулах приводит к тому заключению, что Дòрос или Дорòс, иначе Феодорò (в позднейших памятниках обычнее это последнее название), соответствует городу Мангупу, разрушенному Турками в 1492 году. Главный город всей Готии (τὸ κάστρον τῆς Γοθίας), резиденция местных династов, престольный город епархии, по имени которого именовались позднейшие готские митрополиты¹⁴³, находился на той самой неприступной скале между небом и землею, которая и теперь еще высится над Ай-тодорской долиной и носит на себе следы старинных укреплений – стен внутренних и внешних и башен, остатки христианских храмов с образами, писанными красками на извести, и также развалины мечети, синогоги, фонтанов и т. д. Однако, не смотря на выгодное местоположение готской столицы, пробравшись ли по тем двум горным тропинкам, которые теперь ведут на верх живописной возвышенности, или каким другим путем и способом, но только Хазары около 787 года овладели ею, как после (в 1475 году) овладели ею Турки Османы, и хаган хазарский поставил в ней свой гарнизон. По всем соображениям, владение укрепленным и центральным пунктом должно было повести к подчинению всей области, к вассальной зависимости готских князей от хазарского хагана. Так, по-видимому, и было: мы далее усматриваем, что Иоанн, прогневав хазарского государя, не может долее оставаться даже на своей родине в Партените, что Фуллы тоже принадлежат Хазарам, и наконец читаем, что от милости хагана зависела судьба готского повелителя, что он властен был пощадить или наказать его. Хотя это подчинение чуждой власти и не подвергало какой-либо опасности религиозные интересы православной епархии, так как Хазары не только отличались полной веротерпимостью, но даже давали в своих владениех убежище гонимым мусульманами христианам, однако епископ Готский Иоанн стал во главе заговора, имевшего целью политическую и народную свободу Готов, освобождение от ига азиатских пришельцев. В Житии мы читаем о первоначальной удаче предприятия и о печальной его развязке: в чем состояла первая, для нас совершенно понятно, но как произошла вторая,– это в тексте нашего документа изложено весьма темно. Гарнизон хазарский был выгнан из Дорò, или Феодорò, самим епископом, ставшим во главе своей паствы; он овладел и укрепленными горными проходами или клисурами: чтение κλεισούρας вместо ἐλησούρας, предложенное еще в издании болландистов, не подлежит сомнению, а остается только вопрос о ближайшем приурочении этих клисур к данной местности, что мы охотно оставляем решению знатоков ее и одесских ученых. – Но вскоре затем случилась катастрофа, вследствие которой епископ очутился в хазарской тюрьме – по-видимому, в городе Фуллах, о котором говорится ниже в чудесах. Как это случилось – это-то именно и составляет загадку. В Житии сказано, что они, жители Готии, прибегли к хагану, то есть, нужно думать, снова покорились ему, когда увидели, что пастырь их был предан одной какой-то местностью. Судя по этому, дело нужно представлять так, что в епархии Иоанна была и такая партия, которая не хотела изгнания Хазар, а стояла за их власть, и эта-то партия, так или иначе, устроила выдачу главного руководителя во всем движении в руки Хазар. В синаксарях, составленных на основании того же самого Жития, которое и мы изучаем, но, может быть, по лучшим его спискам, высказывается то же самое понимание. В кратчайшем из этих синаксарей, помещенном в Минологии Василия Порфирородного (X–XI в.), употреблено выражение, что святой, преследуемый собственным народом, бежал в Амастриду: καὶ διωχθεὶς παρὰ τοῦ οἰκείου λαοῦ καὶ φυγὼν ἐν Ἀμαστρίδι ἐτελεύτησεν <Ср. Synaxar. eccl. Constantinopol., col. 773, 8 sqq.>. В другом более подробном, но, к несчастью, дурно сохранившемся синаксаре (Synaxar. Chiffletian., приведенный в АА. SS.), говорится как будто о смятении или бунте, возбужденном приверженцами хагана: στάσεως δὲ γενομένης ἐν τῇ χώρᾳ αὐτοῦ παρὰ τῶν χαγάνου...

Как бы то ни было, Иоанн был в темнице и оттуда бежал в Амастриду, в которой и умер после четырехлетнего в ней пребывания. Если бы нам был известен год смерти хагана, то мы могли бы точно определить и год кончины святого; но мы знаем, что известие об убийстве хазарского хагана в 798 году есть сведение ненадежное и всего скорее ошибочное. Однако соображая, что не говорится об особенной старости святого при кончине, и что посвящение его, а следовательно, и 30-ти летний, по крайней мере, возраст относится приблизительно к 760 году, мы можем остановиться на 792–798 годах.

В шестой главе Жития, кроме упоминание об Георгии Амастридском, на котором мы теперь не останавливаемся, заслуживают внимания данные о месте погребения Иоанна Готского. Καὶ οὕτως ἀντεπέρασεν εἰς τὸ μοναστήριον αὐτοῦ, τὸ ἐπονομαζόμενον τῶν ἁγίων ἀποστόλων, εἰς Παρθενίτας, καὶ κατετέθη ἐκεῖσε. – ὅπερ μοναστήριον πᾶσιν εὐκοσμίαις κτίσεώς τε καὶ ἱερών σκευῶν καὶ βιβλίων παντοίων κατακοσμήσας ὁ ὅσιος ὁσίων μοναχῶν πληθὺν ἐγκατέστησεν.

В настоящее время уже не может быть никаких сомнений о месте, где находился упоминаемый здесь монастырь святых Апостолов, построенный Иоанном, очевидно, на своей родине.

В 1871 году открыты были художником Струковым на южном берегу Крыма, в имении г. Раевского Партенит, значительные остатки большего христианского храма. Из всех открытых на южном берегу древних церквей это была первая церковь сравнительно больших размеров, имеющая, притом, довольно богатые украшения, как например, мозаичный пол, резные карнизы и т. д. Известно, что другие церкви, открытые в Крыму, имеют вид обыкновенных церквей или даже часовен. Храм построен у самой подошвы горы Аю-дага – с той стороны его, которая обращена к Партениту, и стоит на покатой плоскости, внизу которой протекает горная Партенитская речка. Еще в 1869 году управляющий г. Раевского стал устраивать дорогу к имению вдоль северовосточного склона горы Аю-дага и тогда уже была открыта полукруглая стена храма (?). Открытый в Партените храм имеет ту еще несомненную важность, что в нем найден был камень с отчетливой греческой надписью, которая находилась в предалтарной части храма, на камне, вделанном в пол, и читалась следующим образом¹⁴⁴: «Этот всечестный и божественный храм святых славных, всехвальных и первоверховных апостолов Петра и Павла был построен с основания в давние времена иже во святых отцом нашим архиепископом города Феодоро. и всей Готии Иоанном Исповедником, ныне же возобновлен, как он зрится, митрополитом города Феодоро и всей Готии кир Дамианом в лето 6936, индикта 6-го, в десятый день сентября». Ὁ πάνσεπτος καὶ θεῖος ναὸς τῶν ἁγίων, ἐνδόξων, πανευφήμων καὶ πρωτοκορυφαίων ἀποστόλων [Πέτρου κ]αὶ Πα[ύλο]υ ἐκτίσθην ἐκ βάθρων πρὸ χρόνων πολλῶν παρὰ τοῦ ἐν ἁγίοις πατρὸς ἡμῶν καὶ ἀρχιεπισκόπου πόλεως Θεοδωροῦς καὶ πάσης Γοτθίας Ἰωάννου τοῦ ὁμολογητοῦ, ἀνεκαινίσθη δὲ νῦν καθὼς ὁρᾶται παρὰ τοῦ πανιερωτάτου μητροπολίτου πόλεως Θεοδωροῦς καὶ πάσης Γοτθίας κυροῦ Δαμιανοῦ ἔτους ἑξακισχιλιοστοῦ ἐννακοσιοστοῦ τριακοστοῦ ἕκτου, ἰνδικτιῶνος ἕκτης, μηνὶ Σεπτεμβρίῳ δεκάτῃ.

Один из местных ученых, г. Кондараки, в статье, помещенной в Одесском Вестнике, а также и художник Струков на основании того, что находка эта указывала на местопребывание и как бы кафедру Готского епископа в Партените, полагали, что Феодорò именно и есть Партенит. Г. Караулов, который посвятил открытию г. Струкова обстоятельную и ученую статью в Записках Одесского общества истории и древностей, совершенно справедливо вооружается против такого взгляда. Место, приведенное нами из Жития, оставшееся, по-видимому, неизвестным для обоих ученых, окончательно разъясняет вопрос. Надпись 1425 года, сделанная при митрополите Дамиане, несомненно, говорит о том Иоанне Готском, Житием которого мы занимаемся, и о том самом храме святых Апостолов, который, по свидетельству и нашего источника, был им основан в Партените. Но в том же самом Житии совершенно ясно указано, что Партенит был родиной, а не кафедрой Иоанна, торжищем (ἐμπόριον), а не градом или замком (τὸ κάστρον), и что церковь, построенная Иоанном в Партените, была монастырская.

Что касается отдела, посвященного чудесам, которые святой совершил еще при жизни своей, то этот отдел не требует длинных, обширных и сложных комментариев, как потому, что чудеса вообще не допускают объяснений, так и потому, что из рассказов о таких событиях не много извлекается исторических данных. Мы видим, во-первых, что диакон Лонгин, отправленный, около 760 года своим архиереем в Иерусалим, подвергался на пути большим опасностям: два раза грозила ему смерть от руки Сарацин, и оба раза он был спасен заступлением своего святого владыки, при чем в первый раз тот избрал своим орудием протонотария сарацинского эмира, а в другой – уже проявил непосредственно свою силу. Буйство и насилие со стороны Сарацин, нередкие в обычное спокойное время, тем более возможны были во время междоусобиц, которыми ознаменовано было правление халифа Абу-Джафар-Мансура; а в лице протонотария, который выкупил Лонгина, следует представлять себе такого же образованного и знающего греческий язык чиновника из христиан, каким был около этого времени при халифе отец Иоанна Дамаскина и он сам. Καὶ αὐτίκα ὁ πρωτονοτάριος τοῦ ἀμηρέου πεντακόσια δοὺς μιλιαρίσια, τοῦτον κατήγαγε καὶ ἀπέλυσε. Пятьсот милиарисий за христианина, захваченного в плен, – цена не высокая; потому что данную цифру нужно уменьшить, по крайней мере, в четверо, чтобы получить соответствующее ей число рублей.

Важнее по своему содержанию рассказ о следующем чуде. Καὶ τῶν μαθητῶν αὐτοῦ τῶν ὄντων ἐν τῇ φυλακῇ, ἐν ᾗ παρεφυλάττετο ὑπὸ τῶν Χαζάρων, φυγόντος αὐτοῦ εἰς Ῥωμανίαν, κρατηθέντων καὶ τῷ χαγάνῳ παραστάντων καὶ κουρασθῆναι ὑπ’ αὐτοῦ ὁρισθέντων, τῇ τοῦ ὁσίου εὐχῇ ἀπελύθησαν ὑγιεῖς, φήσαντος τοῦ χαγάνου ὅτι· Οὗτοι πταῖσμα οὐκ ἔχουσιν. ὅθεν τῇ αὐτῇ ὥρᾳ, ὅτε παρέστησαν τῷ χαγάνῳ, ὁ ὅσιος ἐν Ἀμάστριδι – ἦν εὐχόμενος. Здесь мы узнаем, что политический процесс, бывший последствием восстания в Готии, продолжался и после бегства главного виновника, но что хазарский хаган весьма благоразумно и на этот раз человеколюбиво освободил тех, кто был невинной жертвой преданности своему духовному пастырю. Название же противолежащих Крыму азиатских провинций Романией весьма обыкновенно; оно встречается в письмах папы Мартина из Херсона, в сочинении Константина Багрянородного об управлении империей, где он говорит о сношениях херсонской общины с южнобережными припонтийскими городами, а также и в хрониках; наконец оно удержалось и во время Турок Селджукидов, когда из части Малой Азии образовалось государство «Рум».

Чудо с Василием имеет историческое значение только: 1) по указанию на местность, которая названа Курасаитами, и 2) по указанию на присутствие многих гробниц во храме. ’Еѵ Κουρασαΐτοις τῷ ἐμπορίῳ ἀναπαυόμενος εἰς ἐκκλησίαν ἦν ὁ ὅσιος, ἐν ᾗ ἔνδον ὑπῆρχεν μνήματα πλεῖστα. Под Курасаитами, по объяснению Бюшинга и Кеппена, нужно разуметь то самое укрепление Горзувиты (Γορζουβῖται), которое некогда было построено Юстинианом в одно время с Алуштою, хотя оно тогда, по прямому смыслу слов Прокопия (см. выше), и не принадлежало к Готии, далее – то самое укрепление, которое долго существовало под именем Гурзуфа, Курзуфа¹⁴⁵, и развалины которого описаны были Палласом¹⁴⁶. Не лишним будет, однако, припомнить здесь и монастырь Киризу (ἡ τῆς Κυρίζου σεβασμία μονή, τὸ τῆς Κυρίζου μετόχιον), который находился в Крымской Хазарии и упоминается в патриарших грамотах конца ΧΙV века¹⁴⁷. Что касается церкви с гробницами, то, вероятно, здесь нужно разуметь одну из тех пещерных церквей, каких такое множество открывается теперь в Крыму, и которые во многом папоминают церкви римских катакомб, а еще более – подобные же пещерные церкви, рассеянные в Каппадокии и Галатии, но еще мало исследованные.

В девятой главе сообщаются три чуда. Первое совершилось в Фуллах, причем оказывается, что и тюрьма святого находилась именно в этом городе, так редко упоминаемом в древних источниках и потом совсем затерявшемся, а между тем для нас любопытном по пребыванию в нем св. Кирилла, Славянского просветителя. Ἐν δὲ τῇ φυλακῇ τῶν Φούλων τοῦ ὁσίου καθεζομένου, ὁ κύριος τῶν αὐτῶν Φούλων ἐλθὼν ἔρριψεν εἰς τοὺς πόδας αὐτοῦ τὸ παιδίον αὐτοῦ –, τοῦτο σφραγίσας καὶ βαπτίσας – αὐτίκα ἐκαθαρίσθη. Отсюда мы можем вывести такие заключение, что 1) Фуллы в данное время находились во власти хазарского хагана, и что 2) однако здесь оставался свой особый местный владетель, или династ, христианского исповедание, подчиненный, разумеется, хазарскому владычеству. Если же мы допустим, что и второе чудо (этой главы) совершилось тоже в Фуллах, как то несомненно следует по связи и ходу рассказа, то окажется, что в Фуллах были жители, проникнутые сознанием общности готских, так сказать, национальных интересов и в своем патриотическом увлечении доходившие до забвения церковного долга, то есть, уважения, подобающего духовному сану епископа. То, что здесь во второй половине IX века, не смотря на христианскую веру, продолжали совершать языческие обряды, а равно и самая форма этих суеверных привычек, состоявшая в поклонении дубу¹⁴⁸, – ни то, ни другое нисколько не будет противоречить предположению о принадлежности «фулльского языка» к готскому. Точно также и самое местоположение Фулл, на сколько оно обнаруживается из пограничности позднейшей Фулльской епархии с Херсонской с одной стороны и Готской с другой, – может служить только в пользу такого предположения. Ближайшее определение местности заключается, быть может, в существовании на Никитском мысе развалин и старинных укреплений (остатки стен, сквозная пещера), носящих у местных жителей имя «Русско-Фулей, Русскофиль-кале, Русскофлея»¹⁴⁹.

Упрек, так дерзко сделанный Иоанну, состоял в том, что именно он был виновником выдачи хагану замка Готии и несправедливой казни невинных людей: ἕτερός τις, ἀδίκως ἐπιμεμφόμενος τῷ ὁσίῳ, ὡς αἰτίῳ γενομένῳ τοῦ παραδοθῆναι τῷ χαγάνῳ τὸ κάστρον τῆς Γοτθίας καὶ τῶν ἀδίκως ἀποθανόντων, – πρηνὴς πεσὼν ἐξέψυξε.

Что упрек этот сделан после неудачной попытки восстания, но ранее бегства в Амастриду, следовательно, во время Фулльского заключения – это, как уже мы заметили, само собою очевидно. Несколько труднее объяснить повод к такому обвинению. Епископ Иоанн не мог быть назван виновником передачи укрепления Дори в руки Хазар потому, что, по словам Жития, Хазары уже ранее овладели им и даже держали там свой гарнизон. Он мог быть обвиняем только в том отношении, что его неудачная попытка восстания повела к отягчению участи покоренных, к погибели невинных, казненных хаганом, и что его собственный плен, которого, однако, он не был сам причиной, повел к общей покорности...

Из курьезного рассказа об отвердевшем в бочках вине можно вывести только то заключение, что виноделие в конце VΙΙΙ века также существовало на южных берегах Крыма, как это было в древности и в новейшие времена.

Наконец, в заключительной главе должны быть отмечены те выражения, в которых содержатся хотя общие указания на личность анонимного списателя Жития. Во-первых, он сам не был жителем Готского берега, так как он ссылается на рассказы о чудесах святого жителей не этой, а той страны. Καὶ ἕτερα δὲ θαύματα πλεῖστα ἐποίησεν ὁ ὅσιος, ἅτινα οἱ τῆς χώρας ἐκείνης πᾶσιν ἀναφανδὸν διηγούμενοι, εἰς κατάνυξιν – ἐνάγουσιν. Если мы припомним, что страну Тавроскифов, место рождения святого, он называет заморской, περατική, находящейся на другом берегу, то должны будем признать самым вероятным предположение о жительстве автора на противоположных, азиатских берегах Понта. Точно так, во времена Трапезунтской империи, таврическое поморье, то есть, Корсунь и Готские климаты, входившие в состав владений Великих Комнинов, обозначались в их официальном титуле выражением Заморья, Περατεία. Напротив, житель Фракии и окрестностей Константинополя потому не мог бы так выразиться о Крыме, что уже азиатские провинции империи, Понт, Каппадокия, Пафлагония, были для него заморскими, как они и действительно именуются у писателей (περατικὰ θέματα у Феофана). Во-вторых, из молитвенного обращения об избавлении от общения «с святосжигателями и нечистыми еретиками» – στήριξον ἡμᾶς, ὅπως ῥυσθείημεν τῆς ἐπιβλαβοῦς κοινωνίας τῶν ἁγιοκαυστῶν καὶ ἀκαθάρτων αἱρετικῶν – несомненно, следует, что Житие написано во время преобладания иконоборства, возобновленного Львом Армянином и державшегося при его преемниках: то есть, не ранее 815 года и не позднее 842. Термин «святосжигатели» так шел к иконоборцам и так часто встречается в приложении к ним у современных писателей, что нет никакой нужды приводить для этого отдельные места. Во второй период иконоборства точно так же, как и в первый, Готия осталась верной православию и могла служить убежищем для почитателей икон. Из одного письма, адресованного Феодором Студитом († 826) к архимандриту Готии (Ἀρχιμανδρίτῃ Γοτθίας), мы видим, что здесь процветало монашество – по крайней мере в численном отношении, так как в других дело представлялось сомнительным... Отвечая на запросы лица, стоявшего во главе готских монастырей, знаменитый игумен Студийской обители делает такого рода наставление: не следует принимать в монахи и давать пострижение всякому приходящему и желающему без разбора, но за то следует всячески избегать и расстрижения; не следует монахам заводить споры и вести тяжбы перед мирянами; неприлично, чтобы монах держал при себе в монастыре раба: это также странно, как если бы он имел с собой женщину, и т. д. Видно также, что не было мира и согласия между монастырями и местной церковной иерархией, и Федор Студит должен был взять на себя обязанность посредника и примирителя, и для этого писать епископу Филарету¹⁵⁰. В лице этого Филарета мы должны видеть либо преемника Иоанну Готскому на его собственной кафедре, либо иерарха соседней Сурожской епархии, того самого Филарета, о котором говорится в Житии Стефана Сурожского¹⁵¹.