Мысли под колокольней
Это было, когда я весной по утрам ходила узкой лесной тропинкой по росистой траве. Солнце, поднимаясь, пробиралось в чащу, и лес весь оживал: загорались алмазами чистые капли росы или недавнего дождя.
Такую красоту мог создать только Бог! И вдыхая лесной аромат, и слушая пение птиц, сердце так переполнялось счастьем, что хотелось, чтобы всем было хорошо.
Всю жизнь хотелось отдать для того, чтобы помогать людям, стать самой лучше. Быть сельской учительницей была моя первая мечта.
...Но вот уже и прожита жизнь. И ни одна мечта не сбылась. Горько видеть, что вся жизнь прошла без всякой пользы для других и для себя...
А на земле столько зла, столько сатанинских дел, что иногда думаешь: почему так много дал Бог сатане власти и силы над людьми? Как же людям спастись? Из миллионов спасутся, может быть, только единицы? Почему не наоборот; чтоб спастись могло большинство? Ведь все люди созданы по образу Божию, и Христос страдал за всех. Значит, люди дороги Богу; так зачем же мы отданы во власть сатаны, что нет сил вырваться от него?
Хоть бы немного понять это...
Поздно вечером, когда затихнут люди и птицы, войдешь в церковь: там тишина и полумрак... Светят только несколько лампад, да за окном, сквозь листву деревьев, в вышине мерцают звезды. Не хочется уходить домой спать. А спать под колокольней так хорошо: кругом так близко Бог, – и ничего не страшно. Нигде не спится так безмятежно, как здесь, в церкви.
Богословие дает на это свой ответ. Но я думаю, это, в конце концов, еще одна тайна Божия. И стараясь раскрыть ее, даже святой Григорий Нисский запутался (об «апокатастасисе»)...
Вместо размышлений опишу три факта, о которых я хорошо знаю.
Вагон второго класса. Купе на четырех человек. Сидит какая-то дама: спокойная. Около нее – девочка лет двенадцати: горбатая, худенькая, восточного вида, с черными волосами. Что-то беззвучно шепчет губами. Моя знакомая сидит против нее и дивится: что она шепчет? Спрашивает. Оказывается: она творит непрестанно молитву Иисусову.
Научил ее один священник. Как калека, она беспокоилась за себя; а теперь она (и мать) совершенно спокойны: девочка тихо улыбается; и от этой улыбки делается хорошо на душе у сидящих. Молитва дает ей полное утешение.
Между прочим, она рассказывает случай из своей жизни. Вышла она (дело было на Кавказе) посидеть в парк.
Недалеко видит она мальчика, горько плачущего. Она подзывает его к себе и ласково спрашивает, в чем причина. Он, всхлипывая, рассказывает. Он – еврей; и во всем классе он – один еврей. Школьники издеваются над ним; кричат ему: «Жид». Скорбям его не видно конца.
– Хочешь я тебе помогу? – говорит ему девочка.
– Хочу!
– А ты молись Христу: Он тебе поможет!
Он слыхал о Христе; но не знает, как молиться.
– Да я и не христианин.
– Это – ничего. А молись вот так.
И девочка научила его Иисусовой молитве.
Он стал ее творить. И дивное дело: школьники изменились. Его стали даже любить: младшие и старшие.
Своим родителям он сказал с самого начала, заявив: «Я очень люблю Иисуса Христа!» Но родители все же не позволяли ему креститься до полного возраста; а там он волен избирать, что хочет.
– А я, – говорил он девочке, – не буду ждать: все равно я крещусь: я так люблю, так люблю Иисуса Христа!
* * *
Другой случай. Я просто перепишу его из книжки: «Рассказы странника о молитве Иисусовой». Полнее я сделаю из нее выписки дальше.
«До шестидесяти пяти лет я, – говорил рассказчик, – служил во флоте капитаном первого ранга. Потом, выйдя в отставку, жил в Крыму, на хуторе моей жены. Жена моя была взбалмошная... и великая картежница. Ей скучно стало при мне, больным подагрой. И она, оставив меня, уехала в Казань к дочери нашей. А при мне оставила только восьмилетнего мальчишку, моего крестника. Так я и жил один года три. Служивший мне мальчик был со способностями; и все домашние дела мои исполнял: убирал комнату, топил печь, варил мне кашицу, грел самовар. Но при всем этом он был чрезвычайно резв и неумолкаемый шалун: беспрестанно бегал, стучал, кричал, резвился; и потому всегда меня беспокоил; а я по болезни моей да и от скуки всегда любил читать духовное. Да понемногу творил и молитву. Мешал мне мой мальчик; и никакие угрозы и наказания не удерживали его от шалостей.
Вот я и придумал такое средство: стал сажать его у себя в комнате на скамеечку, приказывая, чтобы он беспрестанно говорил Иисусову молитву. Это сначала ему чрезвычайно не понравилось; и он всячески сего уклонялся и почасту умолкал.
Я клал возле себя розгу. Когда он говорил молитву, я спокойно читал книгу; или слушал, как он произносит. Но лишь только он замолчит, я показываю ему розгу; и он, испугавшись, опять принимался за молитву. И это меня успокаивало, ибо начиналась тишина в моем жилище.
По некотором времени я заметил, что уже розги не нужны: мальчик стал усерднее и охотнее исполнять мое приказание. Далее я усмотрел совершенную перемену в его резвом характере: он стал тих и молчалив, домашние работы исполнял успешнее. Это меня радовало; и я начал более давать ему свободы. Наконец, что вышло? Он так привык к молитве, что творил ее почти всегда и при всяком деле, без всякого моего понуждения.
Когда я спрашивал его об этом, он отвечал, что ему непреодолимо хочется творить молитву всегда.
– Что же ты при сем чувствуешь?
– Ничего; только и чувствую, что мне бывает хорошо, когда молюсь.
– Да как же хорошо?
– Не знаю, как сказать.
– Весело, что ли?
– Да, весело.
Ему было уже двенадцать лет, как началась в Крыму война. Я уехал к дочери в Казань; и его взял с собой. Здесь поместили его в кухне с прочими людьми. И он от этого скучал. И жаловался мне, что люди, играя и шаля между собою, приступали к нему и смеялись над ним, и этим мешали ему заниматься молитвою.
Наконец, месяца через три, он вошел ко мне да и говорит:
– Я уйду домой: мне здесь скучно и шумно!
Я сказал ему:
– Как можно тебе одному идти в такую даль и в зимнее время? Дожидайся, когда я поеду, тогда и тебя возьму.
На другой день пропал мой мальчик. Везде посылали искать, но нигде его не нашли.
Наконец, я получаю из Крыма от людей, оставшихся в нашем хуторе, письмо, что оный мальчик, 4 числа апреля, на второй день Пасхи (плакать хочется при переписывании,– М. В.), найден мертвым в пустом моем доме. Он лежал в моей комнате благообразно, сложивши руки на груди, картуз – под головою, и в том самом холодном сюртучке, в котором ходил у меня.
Так и похоронили его в моем саду.
Получивши это известие, я чрезвычайно удивился: каким образом так скоро добрался мальчик до хутора: он ушел 26 февраля, а 4 апреля найден? В один месяц перейти около трех тысяч верст, дай Бог, – и на лошадях. Ведь придется по сто верст в день. А притом в холодной одежде; без паспорта; и без копейки денег...
– Вот мальчик мой,– сказал наконец барин,– вкусил плод молитвы; а я и на старости лет моих еще не пришел в его меру.
* * *
Другой случай.
Старец Силуан (Афонский), – о нем есть теперь книга, – писал мне сам, что еще в молодости он задумался: «Ну, допустим, я буду в Царстве Небесном, а, скажем, мать моя окажется в аду: могу ли я тогда чувствовать себя блаженным в раю? (Пишу это упрощенно своими словами, – М. В.) И вдруг Господь навел на меня такое состояние, что я забыл сразу все, кроме одного Бога».
Эти случаи говорят нам, что когда человек живет верой и молитвой, то ему не до богословских рассуждений и вопросов. Лишь бы спасаться самому! Все прочее становится даже неинтересным. «Doctrina arcanum», – говорил мне по этому поводу еще в студенчестве моем архимандрит Феофан, то есть «тайное учение».
Да и не смиренно это: ведь такие вопросы задаются, в сущности, Богу! И мы, окаянные, дерзаем на это?! Грех! Нам бы хоть с грехами бороться (уж не говорю: исправляться!).
Недаром святой Иоанн Лествичник говорит в своей «Лествице»: кающийся не должен богословствовать!
Бог один Сам знает эти тайны!
Вон апостол Павел в Послании к римлянам отвел три главы (9 –11) вопросу: почему Господь отверг большинство Своего избранного парода, иудеев, а привел к христианству язычников. Прекрасно он рассуждает; а закончил все же словами: «О, глубина богатства, и премудрости, и разума Божия! Яко неиспытани судове (судьбы) Его и неисследовани путие Его! Кто бо разуме ум Господень? Или кто советник Ему бысть?!» (Рим. 11, 33–34).
О себе бы хоть думать!..
Иначе со стариком-барином сказать приходится: «Я и на старости лет моих еще не пришел в меру» двенадцатилетнего мальчика. Поистине верно сказал Господь: «Из уст младенцев и сосущих совершил хвалу» Себе (Мф. 21, 16).