Валаамские подвижники

Игумен Назарий – возобновитель Валаамского монастыря

Отец игумен Назарий был сын причетника; родился он в 1735 году, в селе Аносов, Тамбовской губернии; мирское имя ему было Николай. С юных лет отличаясь благочестием, на семнадцатом году он оставил мир и вступил в Саровскую пустынь. Там, с именем Назария, в 1760 г. пострижен в монашество и в 1776 г. посвящен в сан иеромонаха. Слава о нем, как об одном из великих светильников Сарова, разливаясь всюду, дошла и до преосвященного Гавриила, митрополита Новгородского. В то время святитель, желая восстановить на пустынном Валааме «селение святых и тем принести Спасителю мира Иисусу Христу благоугодную жертву», искал мужа, способного «утвердить иночествующих в спасительной жизни“, чтобы определить его строителем в Валаамский монастырь: почему, узнав об о. Назарии, он и вызывал его тогда в С.-Петербург. Сначала настоятель пустыни и сам местный преосвященный Феофил, стараясь удержать у себя знаменитого отшельника, представили о нем высокопреосвященному митрополиту, как о человеке малоумном и неопытном в духовной жизни; когда митрополит, проникая тайну смирения Назариева, ответил, что «у меня много своих умников, пришлите мне вашего глупца», тогда невольно отпустили о. Назария из Сарова, и он был определен строителем на Валаам. Это было в 1782 году.

В печальном состоянии была в то время Валаамская обитель. Она состояла за штатом и не имела никаких положительных средств к своему содержанию; здания ее ветшали и разрушались; братство ее составляли все люди престарелые: некому было исправлять чреду священнослужения; некому было состоять в клире. Что же сделалось с нею, когда вступил о. Назарий на святые ее горы? В ней возник поныне существующий внутренний каменный четырехугольник монастырских зданий, который составляют собор, две церкви, ризница, трапеза и келье; монастырь волею Благочестивой Императрицы Екатерины II в 1786 году включен в число штатных монастырей третьего класса и его строитель возведен в сан игумена; от щедрот незабвенного Императора Павла I в 1797 г пожалованы монастырю Кюменские рыбные ловли, поныне составляющие главнейший источник его содержания; число братства значительно умножилось: штат их Высочайшим указом в 1800 г. определен был в 30 человек. В таком быстром внешнем преуспеянии Валаамского монастыря много помогал о. Назарию высокопреосвященный митрополит Гавриил, жертвовавший много своих денег на монастырские постройки и во всю свою жизнь особенно любивший старца. По воле этого святителя, в Валаамском монастыре введен был о. Назарием общежительный устав Саровской пустыни; на оснований этого устава, под руководством опытного наставника, братия преуспевали здесь во всех трех родах подвижничества: в общежитии, жизни скитской и отшельничестве. Тогда подвизались на горах Валаама знаменитые впоследствии ученики о. Назария: игумен Иннокентий, игумен Варлаам, духовник иеросхимонах Ефимий, монах Герман и другие. Тогда с удивлением смотрели на Валаам приходившие афонцы и по его внутреннему устройству предпочитали его даже монастырям Афонской горы. Так, в несколько лет своего управления, о. Назарий упрочил внешнее и внутреннее благосостояние Валаамского монастыря, и тем стяжал себе право на вечную его признательность.

Воскресив древний Валаам, о. Назарий оказал незабвенную услугу Российской церкви в деле распространения православия в русских владениях в Америке. С благословения Св. Синода, по поручению митрополита Гавриила, он избрал из Валаамской братии десять человек для озарения светом евангельским диких обитателей тех владений. Между этими избранниками особенно просияли: многополезной, хотя и краткой по судьбам Божиим, деятельностью утонувший начальник миссии архимандрит Иоасаф, возведенный уже в сан архиерея; мученическим венцом – ревностный иеромонах Ювеналий, и сорокалетним подвигом самоотвержения апостольского, при дарах прозорливости и чудес, в благоухании святыни скончавшийся монах Герман.

Воспитав сонм подвижников на Валааме, отец Назарий был сам подвижником во всю свою жизнь. Строгое исполнение иноческого устава было всегдашней его заботой; во всех добродетелях монашеских он подавал собой живой образец своим ученикам. Во всех трудах общежития, во всех работах монастырских он подвизался сам вместе с братией; от юности он сохранил девство и целомудрие; жизнь проводил до конца дней своих нестяжательную и постническую; едва только не рубище было его одеждой. Смиренный сам, он и всех искавших у него наставления прежде всего поучал смирению. Чтение священного писания и писаний отеческих составляло ежедневную пищу его души. Вся душа его была так проникнута мыслью о Божественных предметах, что единственным содержанием его бесед были истины веры и благочестия. О делах мирских он не знал, как и говорить; но если беседовал о подвигах против страстей, о любви к добродетели, то беседа его была неиссякаемым источником сладости. Будучи истинным светильником и духовной утехой для окружающих, о. Назарий особенно любил безмолвие. Еще при трудах настоятельских, он целые недели проводил в уединенной пустыни; когда же в 1801 году испросил увольнение на покой, то пустыня была постоянным его пребыванием как на Валааме, так впоследствии с 1804 г., и в Сарове, куда он удалился по своему желанию, чтобы окончить свое земное подвижническое течение там, где его начал. В пустыни он занимался молитвой и рукоделием; особенно часто упражнялся он в умной молитве. «Помолимся духом, помолимся и умом», – писал он к одной инокине. «Взойдите-ка в слова святого Апостола Павла: хощу рещи лучше пять слов умом, нежели тысячу языком (I Кор. XIV, 15, 19). Изобразить не могу, сколько мы счастливы, что сии пять слов удостоились говорить; что за радость! Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешного. Вообразите-ка: Господи, кого я называю? Создателя, Творца всего, Кого все небесные силы трепещут. Иисусе Христе, Сыне Божий! Ты ради меня кровь свою излиял, спас меня, сошел на землю... Ум и сердце собрать во едино, глаза закрыть, мысленные очи возвести ко Господу. О сладчайший и дражайший Господи Иисусе Христе Сыне Божий!».

В этих кратких и простых словах заключена какая сильная, красноречивая, из священных тайников делания умного происходящая проповедь о сладости умной молитвы!

Сияя многообразными добродетелями, о. Назарий стяжал к себе великое уважение от всех знавших его. Благодетель его, высокопреосвященный митрополит Гавриил выразил особенное внимание к его духовной опытности, когда трудившимся в переводе великой подвижнической книги «Добротолюбие» предписал советоваться во всем с духовными старцами, между которыми, как на первого, указал им на о. Назария. «Они, – сказал тогда преосвященный ученым переводчикам, – хотя и не знают, как вы, греческого языка, но из опыта лучше вас понимают духовные истины, а потому и правильнее могут изъяснить наставления, содержащиеся в этой книге».

Подвизаясь с дней юности подвигом благочестия, о. Назарий получил от Господа дар прозорливости³. Без испытания узнавал он человеческие мысли, характер и склонности, и каждого приходящего побуждал к исправлению недостатков, какие прозорливо в нем усматривать. В дремучих лесах Саровских, когда он жил там в пустыни по возвращении с Валаама, не раз в зимнее время случалось ему встречаться с медведями, но они никогда не нападали на него⁴.

Бывший келейник преосвященного Гавриила, впоследствии архимандрит Спасо-Ефимиева Суздальского монастыря, о. Мельхиседек, и ближайший ученик о. Назария, иеромонах Илларион, впоследствии знаменитый духовник Саровский, из жизни старца рассказывают два следующих особенных случая.

В царствование Благочестивейшей Государыни Императрицы Екатерины II близ Петербурга произошло морское сражение со шведами; все жители столицы пришли в большой страх; митрополит Гавриил заключился в своих кельях. В это время является к нему игумен Назарий и требует, чтобы о нем доложили владыке. Келейник отвечает, что владыка никого не принимает к себе. «Меня не нужно ему принимать, – возражает старец, – я просто подойду к нему, и хотя ему, может быть, и не до меня, да мне теперь есть дело до него». Допущенный, наконец, к митрополиту, о. Назарий утешает святителя надеждой победы и безопасности и, в подтверждение своих слов, в стороне моря показывает ему на светлых облаках восходящие на небо души воинов, положивших живот свой за церковь, царицу и отечество. Успокоенный митрополит немедленно (лично или письмом) обращается с утешительными словами к Императрице. Когда слово о. Назария событием оправдалось, Государыня милостиво приняла вместе с владыкой и прозорливого старца.

В царствование Благочестивейшего Государя Императора Александра I один сановник К. подпал царской немилости. Супруга сановника просит о. Назария помолиться, чтобы дело мужа ее получило благоприятный исход. «Очень хорошо, – отвечает старец, – только надо попросить об этом приближенных Царя». «Да мы уже всех просили, да только мало надежды» – отвечает г-жа К. «Да вы же не тех просили, – возражает о. Назарий, – дайте-ка мне несколько денег. Я попрошу, кого знаю». Ему дают несколько золотых монет. – Нет, эти мне не годятся, нет ли медных или маленьких серебряных?»

Взяв мелких денег, о. Назарий целый день раздавал их нищим и к вечеру возвращается в дом сановника со словами: «Ну, слава Богу, обещали все приближенные Царские за вас». Вслед за этим приходит известие о благополучном окончании дела. Обрадованные сановник и его супруга желают знать, кто именно из приближенных Царских помог им, и к изумлению слышат от старца, что это нищие, приближенные Небесного Царя. Глубоко тронутые благочестием о. Назария, они навсегда сохранили к нему благоговейную любовь.

Исполненный дней, о. Назарий представился на вечный покой в Саровской пустыни, 23 февраля 1809 года, 74 лет от рождения. Тело его погребено у алтаря теплой церкви; признательное чувство благоговения над телом блаженного старца воздвигло памятник и начертало следующую надпись:

Назарий прахом здесь, душею в небесах,

И будет незабвен в чувствительных сердцах,

В которых он вместил священные таланты,

Пред коими ничто мирские адаманты.

Покойся, Отче, здесь, без скорби и рыданья,

Доколь наступит день комуждо воздаянья.

Родиной отца игумена Иннокентия был Туксинский приход в Олонецкой губернии; он происходил от честных и зажиточных поселян, по прозванию Моруевых. В отроческом возрасте он возжелал иноческого жития и 12 лет от рождения вступил в Валаамский монастырь при о. игумене Ефреме. В то время монастырь только еще едва подымался из развалин, после векового своего запустения; братство было небольшое; среди него отрок Моруев отличался премирной жизнью, с ревностью исполнял он возлагаемые на него послушания, усердно посещал храм Божий, творил молитву Иисусову, в келье исполнял келейное правило и, не смотря на свои юные лета, во всем показывал из себя мужа совершенного. В 1772 году Моруев пострижен был в монашество о. игуменом Ефремом.

Скоро добродетели его и способности по хозяйственной части сделались известны Александроневской лавре, и тамошнее начальство вызвало его на должность ключника лавры. Живя в лавре, о. Иннокентий скучал по Валааму.

В 1782 году высокопреосвященным Гавриилом, митрополитом Новгородским, для восстановления Валаамского монастыря, из Саровской пустыни был вызван иеромонах Назарий. Отправляя о. Назария строителем на Валаам, святитель назначил ему в помощника и казначея о. Иннокентия, посвятив последнего тогда же в иеродиакона и иеромонаха. С великим усердием, с живейшей ревностью содействовал о. Иннокентий великому старцу в святом и незабвенном его труде, в восстановлении Валаамской обители. Начата была постройка каменного монастыря, средства были скудны; братия сами ломали мрамор и обжигали его в известку, сами на плечах своих носили на здание кирпич и исполняли все труднейшие работы по воссозданию обители; душой и примером во всех этих трудах был о. Иннокентий. Кроме трудов по построению монастыря, о. Иннокентий занимался рыбной ловлею; целую ночь трудясь на ловле, когда по окончании работы ловцы разводили огонь и варили для себя уху и потом ложились отдыхать, о. Иннокентий отправлялся в церковь к утрене. Вообще, при всех трудах, он неупустительно бывал на всех церковных службах. Часто ездил он также в Ладогу и другие места за разными закупками; не раз в этих поездках находился в опасности потоплений; не раз спасал его от погибели преподобный Адриан Ондрусовский, и однажды в видении повелел ему возобновить Ондрусовскую пустынь. О. Иннокентий дал обет⁵. Передав видение о. Назарию, о. Иннокентий просил благословения на исполнение обета, но старец советовал ему потерпеть.

В 1801 г., свершив свое великое служение Валаамскому монастырю, о. Назарий остался здесь на покое; на место его, вследствие общего согласия братства, в сан Валаамского игумена преосвященный Амвросий, митрополит Новгородский, возвел о. Иннокентия. Вступив в должность настоятеля, о. Иннокентий продолжал по-прежнему свою подвижническую жизнь, подавал пример собой всему братству и твердо соблюдал правила общежития. Сохраняя, таким образом, ненарушимо прекрасное внутреннее устройство, вдохнутое монастырю блаженным старцем Назарием, о. Иннокентий неутомимо заботился и об улучшении внешнего быта умножавшегося братства. Его старанием возник почти весь нынешний внешний четырехугольник монастырских зданий, в состав которого входят две церкви, святые врата, братская больница; устроены два монастырских подворья: деревянное в Сердоболе и каменное с церковью в С.-Петербурге; сооружена серебряная рака на месте, где под спудом почивают св. мощи Валаамских чудотворцев, и червонным золотом вызолочен иконостас главного собора во имя Преображения Господня⁶. В его дни обитель была утешена трехдневным в ней пребыванием благочестивого Государя Императора Александра I, который, в ознаменование своего благоволения к Валааму, в 1819 г. определил внести дни памяти и перенесения святых мощей Валаамских святых угодников во все печатные месяцесловы; в том же году увеличил в монастыре штат больничных монахов прибавкой 15 вакансий; в 1820 г. повелел от казны купить для монастырского подворья каменный дом в С.-Петербурге и в нем устроить церковь, и в том же году пожаловал монастырю богатую золотую ризницу, и наконец, в 1822 г. возвел монастырь в первый класс, настоятелям его пожаловал бриллиантовый наперсный крест для преемственного ношения, как бы взамен непринятой о. Иннокентием, по глубине смирения, архимандрии. Так радостно увенчались многообразные труды, понесенные о. Иннокентием в течение многих десятков лет для блага Валаамской обители, в качестве монастырского брата, казначея и игумена!

В 1823 году о. Иннокентий по старости, вследствие прошения, был уволен на покой с полным окладом настоятельского жалования; на покое жил он в небольшой келье, как простой монах, посвятив свои последние дни на завершение своего священного обета, данного преподобному Адриану Ондрусовскому, о возобновлении Ондрусовской пустыни. Обет свой старец исполнил во всей точности. Ондрусовская пустыня и приписанная к ней пустыня Сяндемская единственно его старанием восстановлены; Ондрусовская пустыня возведена в число заштатных монастырей; Сяндемской пустыни определен ежегодный оклад на содержание; в Ондрусовской пустыни воздвигнуты каменные кельи и храм; в Сяндемской кельи и храм деревянные. Пустыни эти управляются теперь каждая отдельным строителем и имеют значительное братство.

В сентябре месяце 1828 года о. Иннокентий был в Петрозаводске по делам Ондрусовской и Сяндемской пустынь и тяжко заболел; во время болезни посещал его преосвященный Игнатий, епископ Олонецкий, и старец убедительно просил владыку доставить, в случае смерти, его тело на Валаам. 22-го сентября 1828 г., приобщившись св. Христовых Тайн, о. Иннокентий тихо предал свою душу в руки Господа, 85 лет от рождения. Уважая редкие добродетели усопшего, преосвященный Олонецкий исполнил последнее его желание. Многотрудное тело о. Иннокентия с подобающею честью доставлено на Валаам и здесь предано земле на монастырском кладбище.

Отец игумен Варлаам был родом из московских купцов; почувствовав влечение к монашеской жизни, еще в молодых годах оставил он богатых родителей и с ними все красоты мира и удалился на Валаам, которым управлял тогда опытный в духовной жизни о. игумен Назарий. Постепенно проходил о. Варлаам здесь монастырские послушания. Вспоминая впоследствии об их пользе, он часто говаривал: «В бытность мою в поварне молитва кипела во мне, как пища в котле». В 1798 г. о. Варлаам пострижен о. игуменом Назарием в монашество; в 1801 г. посвящен в иеродиакона и в 1806 г. в иеромонаха. С первых дней вступления своего в монастырь о. Варлаам постоянно стремился к пустынной, уединенной, безмолвной жизни. Сначала он по временам подвизался в пустыне и приходил в монастырь для исправления чреды священнослужителя; впоследствии недалеко от скита Всех Святых построена была для него пустынная келья, которую он оставлял только для совершения Божественной службы в скиту. В пустыни он преимущественно занимался молитвой и чтением священного писания и писаний отеческих; иногда писал по уставу; пища его была самая простая, грубая; одно кушанье варил он на целую неделю и более. «Что это, батюшка, оставляете вы кушанье в котле, оно у вас покрылось ржавчиною», – сказал ему однажды настоятель о. Дамаскин, бывший в то время начальником скита. «Ничего, – отвечал ему о. Варлаам, – это не вредно; котел ведь чугунный; вот в медном, так опасно».

В 1830 г., по смерти о. игумена Ионафана, братия общим голосом избрали себе в игумена о. Варлаама. Убежденный общими просьбами, едва согласился пустыннолюбивый, престарелый о. Варлаам поднять на свои дряхлые плечи тяжкое иго начальничества. Три года он только понес его, и в одну из своих поездок в Петербург испросил увольнение от настоятельской должности. Оставленный здесь на покое, он снова водворился в своей любезной пустыньке близ скита.

В 1839 году обстоятельства понудили о. Варлаама оставить навсегда родную ему, дорогую обитель, и последние годы своей жизни он провел в скиту Оптиной пустыни. Там о. Варлаам продолжал свою прежнюю подвижническую жизнь. Все имение, привезенное им с Валаама, составляли нагольный тулуп и жесткая подушка.

В Оптиной пустыни он жил в пустыньке на пасеке; кельи никогда не замыкал; без сна проводил летние ночи в уединенной молитве и только в крайнем утомлении принимал краткий отдых, сидя на небольшой скамье. От обильных слез веки глаз старца опухли и ресницы выпали. До конца дней своих он не мог забыть многолюбивого Валаама.

В 1849 г., готовясь на соборное служение в день праздника Рождества Христова, о. Варлаам во время утрени заболел; его отвезли в скит; там, особоровавшись и причастившись св. Христовых Тайн, на другой день он мирно почил от своих великих трудов тихим сном смерти, на 88 году от рождения.

Игумен Дамаскин

С гравюры на стали работы бывшего ректора Импер. Академии Художеств Э. Иордана

Игумен Дамаскин происходил из крестьян Тверской губерний, Старицкого уезда, Мичковской волости, дер. Репенки; родился он в 1795 г. от родителей – отца Конона и матери Матроны, при святом крещении ему дано было имя Дамиан. Еще с юных лет Господь вдохнул избраннику своему благие чувства идти по пути заповедей Господних. В 1816 году, будучи 20 лет от роду, он, уразумев суету мира сего, испросил благословение от родителей и отправился в богоспасаемую Киевскую лавру поклониться угодникам Божьим, нетленно там почивающим.

По выходе из родительского дома, он тотчас же почувствовал облегчение ноги своей, которая у него болела от младенчества, будучи переломлена по неосторожности няньки; достигши же к угодникам Божиим в Киев, Дамиан получил здесь совершенное исцеление, и с этих пор нога его уже больше не болела. Получив милость от Господа, чрез Угодников его, он отсюда неуклонно пошел по пути Господню, ища себе тихого пристанища, и на возвратном пути зашел в дом родителей своих, неся доброе благовестие явленных на нем милостей Господних.

В 1817 году Дамиан отправился из дому родителей, хранимый Богом, один в Соловецкий монастырь; поклонившись тамошней святыни, он на возвратном пути посетил Ондрусовскую пустынь и потом возгорел желанием посетить и Валаамскую обитель. Здесь ему весьма полюбилось, так что он готов был остаться хотя бы и навсегда, но так как на это не пришло еще время, то он, пробыв на Валааме недолго, отправился на Коневец, а оттуда в Тихвин и, посетив также святые обители Новгородские и с благоговением обошедши все эти святые места, с великой пользой для души, возвратился домой.

В 1819 году, при игумене Иннокентии, Дамиан снова прибыл на возлюбленный им Валаам и здесь как мудрая пчела с прилежанием стал искать духовного меду. Вскоре по приезде, идя в скит Всех Святых встретил он монаха о. Феодорита, который спросил его: «Что, брат, не хочешь ли остаться в монастыре?“ Дамиан ответил: «Желаю, батюшка, да не знаю, где благословит Бог». «Оставайся здесь, – сказал о. Феодорит, – у нас три рода жизни». «Как же это, три рода жизни?» – спросил Дамиан, не знакомый еще с сим наименованием. «А вот сначала надо потрудиться в монастыре, потом в скиту и затем в пустыни, – и при этом о. Феодорит добавил, – оставайся, брат, вот тебе и четки, твори молитву так: 10 раз Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй меня грешного, и 1 раз Богородице Дева радуйся, до конца». С этих слов дух Дамиана сильно возгорелся, и он тут же решился остаться на Валааме навсегда; желая же более приобрести душе свей пользы, он спросил о. Феодорита: «С кем бы мне посоветоваться на пользу?» «А вот иди к отцу Евфимию». «Но могу ли я с ним побеседовать?» «Ничего, можешь, этот старец до того прост и мудр, что монахи прозвали его духовной удицею». Дамиан отправился к упомянутому старцу Евфимию, который, провидя духом, что пришедший к нему есть будущий светильник Валаама, встретил его земным поклоном. Смирение старца так сильно поразило Дамиана, что он растерялся и только мог сказать старцу: «Желаю спастись, научите!» О. Евфимий, много поговорив на пользу, благословил его остаться на Валааме и послал попроситься к игумену. Отец игумен Иннокентий принял и определил его в число братства, а для руководства в духовной жизни назначил ему старцем о. Евфимия. Вступив в число братства, Дамиан проходил разные послушания: шил сапоги и рукавицы, месил квашню в хлебной, кормил нищих.

Положивши твердое намерение остаться на Валааме навсегда, нужно было достать увольнение от общества, поэтому Дамиан, чтобы лично выхлопотать оное, и отправился на родину. Господь поспешал своему избраннику: немедленно Дамиану дали от общества увольнение и он через С.-Петербург отправился на Валаам. Прибыв на Валаамское подворье в С.-Петербурге, он здесь встретился с казначеем о. Арсением, приехавшим в столицу для принятия царского пожертвования – собора священных риз. Из Петербурга с казначеем о. Арсением они поехали на почтовых лошадях на Валаам и здесь, ради почтения к царским подаркам, были встречены с трезвоном.

Поселившись по увольнительному свидетельству в 1819 году в Валаамской обители, он положил твердое основание своей подвижнической жизни, внимательно и разумно проходя возлагаемые на него от настоятеля послушания. Во-первых, определен был в конюхи, потом в хлебную – печь хлебы; здесь в мукосейной, просевая муку, клал и поклоны, и нередко утомившись от трудов и молитвенного подвига тут же и засыпал, повергшись на голом полу. Впоследствии, будучи уже настоятелем, говаривал он своим ученикам: «Не помню, свидетель Бог, чтобы я когда-либо, находясь на послушании в хлебной, без благословения съел хотя небольшую корочку хлеба – так остерегался я страсти тайноядения». Настоятель, видя его ревность и усердие в делах послушания, вполне на него расположился и Дамиан был поставлен в рабочие нарядчики – управлять по всем хозяйственным делам рабочими людьми.

Здесь, не смотря на трудность послушания, не оставлял он и правила церковного и, руководимый опытным старцем о. Евфимием, прилагал труды к трудам. Не ленился и старец содействовать подвигам Дамиана: по ночам в 12 часов будил его на молитву, стуча в раму второго этажа, где жил его ревностный ученик, выдвижной палкой, и не отходил до тех пор, пока не получал ответа стуком в раму. Так каждую ночь, разбуженный старцем, еще до церковной службы исправлял он, не зажигая огня, молитвенное правило.

В келье у него было совершенное нестяжание: образ, книга, четки, стол и стул и более ничего, так что он не имел обычая, да и не для чего было оную запирать. Был у него чулан, где смазывали сбрую; там он исправлял правило, клал поклоны и пред иконой Смоленской Божьей Матери, от которой было ему чудное явление, читал акафист.

1823 года, на Рождество Христово, Дамиан был пострижен в рясофор, и с этого времени, положив начало на всякий день испытывать свой совесть, почти ежедневно приходил к старцу о. Евфимию для духовного совета и откровения своей совести. «О! Как нам было легко тогда, – говаривал он, – готовым хоть умереть на всякий день».

1825 года, 12 декабря, Дамиан с именем Дамаскина был пострижен в монашество; облекшись в броню правды, духовный воин немедленно стал помышлять об удалении в уединенную жизнь. 1826 года в марте месяце старец его о. Евфимий удалился на жительство в пустыню. В подражание своему старцу и о. Дамаскин, в том же году, испросив благословение от настоятеля, удалился испытать второй образ жизни – скитский, в скит Всех Святых. Здесь совершал вместе со скитянами церковное богослужение; пели они очень приятно и благоговейно, так что о. игумен Вениамин приезжая часто слушать, всегда оставался их пением очень доволен. В скиту, от духовных подвигов и телесных трудов, о. Дамаскин до того изнемог, что едва мог читать в церкви и однажды решился о своей болезни объявить настоятелю. «Батюшка! Как вам Бог возвестит, я чувствую себя очень ослабившим, то не благословите ли мне оставить послушание?“ Игумен Вениамин, подумав, сказал: «Так что же, о. Дамаскин, не падай духом. Ведь ты монах: если и умрешь на послушании, то Господь тебя не оставит». После этих слов, положившись на волю Божию, он не оставлял дела послушания и духовных своих подвигов.

Ревнуя о больших подвигах и желая проходить третий образ пустынной жизни, о. Дамаскин, испросив от настоятеля благословение, 1-го июля 1827 г. поселился в удаленную пустынь⁷, чтобы наедине работать единому Богу. Много претерпел он искушений от бесов, невидимо и видимо нападавших на него; иногда, искуситель с растрепанными волосами видимо являлся ему, исходящим из озерка, находящегося близ его кельи. Но Господь не оставлял его своими утешениями; он всегда имел в уме молитву и память смертную, чем и отражал все искушения врага, в доказательство чего и по сие время находятся в его пустынной келье низенький молитвенный стул и гроб, которые сделал он сам, и в последний полагал свое многоутружденное тело для краткого отдохновения. Для большего утомления своего тела, о. Дамаскин носил железные вериги. «Станешь, бывало, класть поклоны, – рассказывал он впоследствии своему преданному ученику, – железо так нагреется, что сделается совершенно горячее, другой раз прихватит за тело, и так бывало больно, но зато на душе было весело и спокойно. Ах, если бы провести так всю жизнь!» Имел он и безмен для того, чтобы вкушать хлеб с весу.

Во время отдыха от молитвы занимался он рукоделием, писал по уставу книги и делал деревянные ложки. Однажды, по благословению о. игумена, пришли к нему с келлиархом посетители и выпросили у него на память ложечку, причем давали денег, но он не взял; по уходе же, спустя несколько времени, он увидел у себя синюю бумажку в 5 руб. ассигнациями; сейчас же взяв деньги, он пошел в гостиницу и, войдя к ним в номер, положил деньги на стол и сказал: «Не хорошо, господа, так искушать монахов», – а сам не медля ни минуты, ушел к себе в пустыню.

В 1880 году о. Дамаскин переведен был из пустыни в скит Всех Святых в начальники для управления оным. Здесь он сподобился два раза видеть неизреченный свет, исходящий от иконы Распятия Спасителя, которая всегда была у него в келии. В скиту он пробыл с небольшим полгода: влекомый тишиной любимой им пустыни, он испросил благословение от настоятеля и опять удалился в оную.

Так с 1827 по 1839 год о. Дамаскин проходил скитскую и пустынную жизнь. Но никтоже, по слову Господню, вжигает светильники и поставляет его под спудом, но на свещнице, да светит всем. И вот пришло время поставить о. Дамаскина на свещник настоятельского правления Валаамского монастыря, да светит всем и не одного себя спасает, но многих.

В Св. Синоде от 23 июля 1813 года, за № 1657, состоялось определение: чтобы настоятели в Валаамский монастырь, в случае вакансий, были определяемы из тамошних монашествующих, достойные и способные к содержанию в непоколебимости общежительного устава. С 1838 по 1839 год определение это было изменено. Прислан был из Коневского монастыря на Валаам в настоятели о. Вениамин, который стал нарушать добрые порядки и уставы Валаамского монастыря, вследствие чего Валаамская обитель стала приходить в расстройство и упадок. Верховные власти обратили на это внимание, и вот 18 ноября 1838 года, по воле Государя, последовал указ, чтобы немедленно прислать с Валаама о. Дамаскина, для посвящения в игумена. По прибытии о. Дамаскина в Петербург, обер-прокурор Св. Синода объявил ему, что Государю угодно, чтобы немедленно посвятить игумена Валаамскому монастырю из своей же братии и что о нем, Дамаскине, Государю известно. Приказание Государя немедленно было исполнено: 4-го декабря того же 1838 года посвятили о. Дамаскина в Казанском соборе в иеродиаконы: в этот день было обручение Вел. Княжны Марии Николаевны и служил преосв. викарий Венедикт, епископ Ревельский. Через два дня, т. е. 7 декабря, посвятили в иеромонаха и 30 января 1889 г. в игумена.

Приняв жезл правления, о. игумен Дамаскин 5-го марта возвратился с благочинным о. архимандритом Игнатием в свою родную Валаамскую обитель, для принятия оной под свое правление, и здесь торжественно с трезвоном был встречен и введен в храм на настоятельское место, где о. игумен Вениамин отдал новому настоятелю посох и прочитан был указ игумену Дамаскину принять монастырь, а игумену Вениамину сдать оный, и отправиться в Вологодскую епархию на покой.

Вступив в должность настоятеля, о. игумен Дамаскин все свое старание прилагал привести в добрый порядок свою обитель и своевременно достиг своей цели, привел оную в самое лучшее состояние: братство ее возросло, нравственные силы ее развились, во внутреннюю жизнь ее вдохнут божественный огонь истинного подвижничества; самое святое имя ее прославлено до конца земли.

Не без трудов и скорбей дано было ему ввести добрые порядки в обители. Будучи произведен из простых монахов, он много претерпел неприятностей от старейших его братий, втайне стремившихся к власти, помимо которых он так скоро был возведен в сан игумена; а наипаче от «подначальных», присылаемых сюда на исправление, которые не только нарушали добрые порядки обители, но даже не раз покушались и на самую его жизнь. Но Господь не дал жезла грешных на жребий праведного.

По вступлению в настоятельство о. Дамаскин не стал терять времени и, устроив внутреннее благосостояние обители, немедленно принялся и за внешнее ее благоустройство, и в скором времени на всех окраинах Валаама проявились благолепные скитские храмы; находил и средства на это – Господь посылал благодетелей, жертвовавших не только на созидание храмов Божьих, но и на украшение оных.

На другой же год своего правления, испросив благословение епархиального начальства, игумен Дамаскин начал перестраивать скит Всех Святых, в котором он жил еще до настоятельства и опытом познал, как были вредны для здоровья отшельников кельи прежней постройки. В 1840 году началась перестройка, и в скором времени возник прекрасный двухэтажный каменный храм и восемь одноэтажных каменных корпусов.

В 1852 году выстроил на юго-восточной стороне монастыря, обширную, имеющую 200 комнат со всеми удобствами каменную гостиницу.

В 1853 году на острове находящемся при входе в Монастырский пролив, на иждивение купца Н. Н. Солодовникова воздвигнул, во имя Святителя Николая, красивый каменный храм.

В 1855 году выстроил и освятил на Святом острове деревянную церковь во имя Преп. Александра Свирского и для жилья скитян три деревянных домика.

В 1856 году, близ монастырской пристани, выстроил, для приюта приезжающих в монастырь бедных финнов, каменный двухэтажный дом.

В 1858 году в скиту Святителя и Чудотворца Николая выстроил для жилья скитской братии красивый каменный двухэтажный дом.

В 1858 же году перевез из Старой Ладоги на остров св. Иоанна Предтечи деревянную древнюю церковь⁸ и поставил оную на каменном фундаменте, вверху деревянная церковь во имя св. Иоанна Предтечи, а внизу – Трех Святителей, празднуемых 30-го января, и построил по острову, для уединенного жительства пустынников, до восьми деревянных келий по одиночке.

В 1863 году на северной стороне монастыря построил трехэтажный каменный дом, вмещающий в себя водоподъемную машину, кузницу, пильный завод и другие хозяйственные мастерские.

В 1865 году, в скиту Святителя и Чудотворца Николая, в каменном доме, устроил во имя Преподобного Иоанна Дамаскина небольшую церковь.

В 1866 году приобрел три обширных острова, с рослым лесом, сенными покосами, каменными ломками и рыбными при них ловлями, отстоящих от Валаама в тридцативерстном расстоянии в разные стороны, и на островах построил часовни.

В 1868 году на Ильинском острове выстроил скит для уединения братии, с деревянной церковью во имя святого Пророка Илии и при ней двумя двухэтажными келиями.

В 1870 году в своей пустыньке, в которой он уединялся до настоятельства, выстроил небольшую деревянную церковь во имя Коневской Божьей Матери и при ней две деревянные же кельи.

В 1871 году, на восточной стороне монастыря, выстроил большой двухэтажный каменный дом для жилья рабочих и конюхов и при нем обширные и образцовые по всей прочности и чистоте конюшни для лошадей.

В 1873 году на южной стороне монастыря, в семи верстах на отдельном острове выстроил скит, в коем церковь во имя преп. Аврамия Ростовского и три деревянных для жилья скитской братии кельи, и в том же году отлил в 1000 пудов колокол, на колокольню предполагавшегося к устроению нового собора, теперь уже построенного.

В 1876 году, в расстоянии одной версты от монастыря на восток, при Назарьевской пустыни, выстроил каменную церковь с отдельной каменной колокольней, во имя всех Преподобных Отцов, в посте и подвигах просиявших, и определил здесь быть новому кладбищу, и сам впоследствии оное первый обновил. Эта кладбищенская церковь была уже последняя его постройка, которую он на закате своих дней сам и освятил.

Заготовлял и материал – камни, кирпич для нового соборного храма, но построить оный судил Бог уже его преемнику, о. игумену Иоанафану, трудившемуся с ним в должности казначея во всех постройках.

Во многих местах острова возникло его тщанием до 18-ти каменных и деревянным часовен, посвященных Богоматери и многим святым угодникам Божиим, и в разных местах острова поставлено до 10-ти каменных и деревянных крестов.

Так Господь, творя волю боящихся его, исполнял все благие желания о. Дамаскина, помогал во всех добрых его предприятиях и посылал усердных благотворителей.

Оградив обитель со всех сторон, как бы крепостями, отшельническими скитами и поселив в них ревностных воинов духовных, да ратоборствуют мужественно в безмолвии против невидимых врагов, сам, как воевода духовный, образовавший себя четырнадцатилетним опытом пустынного и скитского подвижничества, он неленостно посещал все скиты, укреплял подвижников мудрыми своими советами мужественно подвизаться на поприще благочестия и твердо стоять против браней невидимых врагов, и труды его были не напрасны: они принесли обильный плод в лице подвижников, проходящих поприща разнородных подвигов в безмолвии и совершенном молчании.

Поучения о. Дамаскина были в высшей степени назидательны и доступны для всех. Предложим здесь вниманию читателей хотя одно из его назидательных поучений, сказанное братии в скиту Всех Святых.

«Отцы святые и братия! Надо нам быть благодарным пред Спасителем нашим и не забывать, с каким намерением мы вступили в монастырь; намерение наше было, сколько можно быть подражателями угодившим Богу. Спросим: чем они угодили? Знаем чем: смирением, постом и бдением; они алкали и жаждали, и все беды претерпевали, ради Царства небесного.

И нам, возлюбленные, не надо ли о себе подумать? Мы живем в покое, всем обеспечены и все у нас готово: пища, одежда, келья, дрова, словом, всем успокоены. То и осталось нам грешным быть благодарным пред Создателем нашим, молить милосердного Господа за наших благодетелей и смирять себя пред Богом и пред всеми людьми».

В обители отеческое его попечение было одинаковое обо всех братиях, малых и великих, всем желал он спастись и в разум истины прийти, всех привлекал к себе любовью и все прибегали к нему, как к родному отцу и доброму пастырю, и во всех своих нуждах и скорбях получали от него духовное врачевание. Сам был многим из братий духовником и старцем. Приучал, чтобы были откровенны и не затаивали никаких помыслов, умел поставить себя так, что все ему были откровенны даже в самых потаенных своих помыслах. Спасением душевным каждого из братий дорожил паче всякого богатства. Был, например, такой случай: приходит к нему один брат из новоначальных и говорить: «Батюшка, позвольте мне съездить в Петербург за получкой долга в полтораста руб.; получив, я обратно приеду и деньги в обитель привезу». Мудрый старец, зная насколько вредно овечке отлучаться от стада Христова, говорит: «Вот что, брат: если бы ты сказал, что ты привезешь в обитель не только полтораста, но полтораста тысяч рублей, и то я не советую тебе ехать. Душа твоя, которую ты повезешь в мир, дороже денег, а Бог весть, оттуда воротишься ли; оставайся ка, брат, здесь, пусть пропадают деньги, да душа твоя цела будет». Послушал его брат, остался и, полгода пожив, скончался в добром исповеданий.

Чистая душа его исполнена была благодати Божьей, ланиты его часто орошались теплыми слезами. Особенно в последнее время своей жизни очень часто плакал он плачем по Богу. В день Св. Троицы, читая положенные на вечерне молитвы, он так залился слезами, что едва мог кончить их.

Имел он также дар молитвы умной и прозорливости; Господь открывал ему невидимое и неведомое. Так некогда архимандрит Иоанн, прибыв на Валаам, посетил о. Дамаскина и спросил его: «Старец Божий, скажи мне слово на пользу». О. игумен, мало помолчав, отвечал: «Читайте пролог, там все есть». Архимандрит Иоанн был поражен этими словами и сознался, что он всю жизнь свою собирался прочитать пролог, но что никак не удавалось ему найти свободный час для исполнения своего желания.

Однажды у монастырской гостиницы две женщины – одна православная, а другая раскольница – спорили между собой, кто из них правильнее молится: двумя ли перстами или тремя. В это время мимо гостиницы ехал о. Дамаскин; они, увидев его, пошли к нему за решением своего спора и когда еще далеко не дошли до него, он, сложив три больших перста и подняв руку, громко закричал им: «Вот так, вот так молитесь». Женщины, пораженные его прозорливостью, не знали, что и делать – объясняться ли с ним, о чем хотели, или молиться на него, как на святого.

Между тем дни его протекали. Господь судил ему понести крест страдальческий: в 1871 г. он был поражен легким параличным ударом; этот удар был началом постепенного угасания его жизни и его деятельности.

Мало по малу отстраняясь от внешних попечений, погружался он во внутренний свой мир и только в особенно важные моменты всегда ярко вспыхивал и освещал окружавших светом его опытности и любви; большую же часть времени проводил он уединенно в своей келье. Там по временам видели, как плакал старец и молился. Иногда он говаривал: «Я уйду, а вы останетесь, и назад не приду». И зальется слезами. Раз спросит его келейник Александр: «Батюшка, говорят, что у нас настоятель будет чужой, а не из своих». «Нет, чадо, не беспокойся, – отвечал ему о. Дамаскин, – угодники Божьи давно уже избрали из своих».

Чуждый всяких прихотей, когда был здоров, о. Дамаскин особенно поражал окружавших своей нетребовательностью во все время десятилетней своей болезни. Будучи последние три года совершенно расслаблен, но сохранивши полную чувствительность во всем организме, он никогда не обнаруживал ни малейшего неудовольствия на услужливость своего келейника, в какое бы положений тот ни приводил его своими мощными руками, и никогда не выражал желания чего-нибудь попить или поесть: полный жизни духовной, полный сознания, живой он как бы уже совершенно умер телом. С 1871 года каждую неделю и во все великие праздники неупустительно о. Дамаскин приобщался святых Божественных Христовых Тайн, с особенным чувством благоговения принимал он Святые дары. За несколько дней до своей кончины он простился с окружавшими его братиями, со слезами и в полном сознании; затем он уже никакой земной пищи не принимал. Незадолго перед смертью пожелал особороваться, что и было исполнено о. наместником, ныне игуменом Иоанафаном; ночь накануне смерти провел без сна, видимо страдал, но на свою болезнь не жаловался; ему прочитали акафист Божьей Матери и потом иеромонах читал Евангелие. Старец лежал как бы в забытьи, лишь по временам открывая глаза. Будучи уже не в силах сказать ни слова, он взором выражал чувства умиления и благодарности.

Утром 23-го января 1881 года положительно стало заметно, что уже близка его кончина. Ему прочитали отходную; заметно было, что он хотел перекреститься, но уже не мог, опустил руку на грудь и, как бы засыпая, тихо стал кончаться, вздохнул и на веки почил сном праведника в 9утра, во время поздней литургии.

Тысячепудовый колокол троекратным ударением возвестил всем его чадам о кончине дорогого их отца, и на литургии стали поминать об упокоении его души. Скончался о. игумен Дамаскин на 86 году от рождения.

Окружающие его одр иеромонахи, иеродиаконы, схимонахи, монахи и братия со слезами смотрели на его чудную кончину; келия была наполнена фимиамом. Иеромонахи стояли в епитрахилях и с зажженными свечами, пред образами также горели свечи и лампады.

На лице усопшего выразилось спокойствие и величие, воистину это была кончина праведника: честна пред Господом смерть преподобных его.

Пять дней до погребения тело покойного находилось в теплом помещении, но ни малейшего запаха от него не исходило. Около гроба своего дорогого почившего отца, как около еще живого, с любовью теснились все осиротелые его валаамские дети, давно не видавшие его по случаю продолжительной болезни обожаемого настоятеля.

Во все дни до самого погребения в соборном Успенском храме с полным благолепием совершались всенощные заупокойные бдения и заупокойная Божественная литургия и панихиды, при коих не раз от слез стихали возгласы священнослужителей; самое заупокойное пение дышало особенной торжественностью, в нем дивно звучали трогательные гласы глубокой сыновней любви.

По отпеванию с крестным ходом и печальным звоном колоколов провожали тело о. Дамаскина все обитатели Валаама на новое кладбище и там предали его земле на назначенном им самим месте, близ церкви за алтарем. Любовью братии к своему незабвенному духовному отцу воздвигнут великолепный памятник – гранитный крест на пьедестале, со следующею надписью: «Раб Божий игумен Дамаскин, скончался 23 января 1881 года, 86-ти лет от рождения; управлял обителью в сане игумена 42 года, а всего жития его на Валааме 62 года».

По кончине о. Дамаскина осталось следующее его духовное завещание: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Благоволением Божьим достигнув дней глубокой старости, с часу на час ожидал я часа смертного, часа страшного и вожделенного; теперь же после постигшей меня болезни, я как бы стал уже на самом пороге вечности; почему пока еще нахожусь в совершенной памяти, желаю я, грешный, сказать последнее слово вам, дражайшие мои чада, отцы и братия о Господе.

Прежде всего, припадая, прошу простить меня, если кто из вас какое-либо имеет на меня поречение; я всю жизнь любил Валаам, это святое место нашего обитания, любил каждого из вас, и по мере моих сил и разумения, от всей души старался о процветании обители и о спасении и малого и большого ее сына; двери келии моей и мое сердце были всегда отверсты для нужд ваших; но я был человек грубый, простой, необразованный, естественно, что искренняя, глубокая моя любовь к вам иногда не находила себе приличных внешних выражений; молю, будьте ко мне снисходительны, простите!

Расставаясь с вами, братия, вручаю вас Господу и покрову преподобных и Богоносных Отцов наших; преемника себе не назначаю, но кого из среды своей общим, единодушным изволением о Господе изберете вы себе в игумена, того избираю и я. Всесильный Господь, молитвами святых, да подкрепит избранного в его служении на прославление имени Господня! Со своей же стороны все вы, отцы и братия, храните мир и единение духа с вашим настоятелем; терпеливо переносите неизбежные взаимные тяготы и, памятуя, что вас избрал Господь на служение себе, в чувстве благодарного сердца всеми силами старайтесь быть достойными небесного звания вашего!

Живя среди вас по закону общежития, я пользовался всем необходимым от монастыря и не стяжал никакой собственности; поэтому не стесняйтесь составлением описи и хранением оставшихся в келии моей вещей; но немедленно по моей кончине возвратите их по хозяйствам.

Прощайте, мои драгоценные братия и отцы! Господь да благословит всех вас! От глубины души благодарю вас за обилие вашей любви и уважения ко мне, недостойному; поминайте, молю, меня в ваших святых молитвах; прощайте! Мир вам! Аминь».

Благочинный иеромонах Дамаскин происходил из дворовых людей князя Куракина; отец его был управляющим имением князя. Поступил он в Валаамский монастырь при о. игумене Назарии; в 1789 г. пострижен здесь в монашество; в том же году посвящен в иеродиакона и в 1793 г. в иеромонаха. В 1800 г. определен строителем в Коневский монастырь и, по желанию, снова возвращен на Валаам. С 1806 г. до самой кончины исправлял должность благочинного над монастырями Валаамским, Коневским и Введенско-Островским и Ондрусовской пустынью; кроме того, проходил должности ризничего и письмоводителя.

Одно исчисление должностей, лежавших на о. Дамаскине, показывает его неутомимую деятельность; и в самом деле он не знал праздности, этого корня всех пороков; уже в глубокой старости целый день трудился он то по письменной части, то занимаясь шитьем пелен из маленьких шелковых лоскуточков, не пропуская при том ни одной церковной службы. Он был первым помощником настоятеля по всем частям, и его ревностному усердию много обязана была святая обитель своим внутренним спокойствием. В долговременной тяжкой болезни он не изнемогал духом; сердце его было постоянно исполнено глубокого благодарения за все пред Господом; причастившись св. Христовых Тайн, мирно преставился о. Дамаскин к невозмущаемому покою 23 мая 1825 года, 70 лет от рождения.

Духовник иеросхимонах Евфимий, из дворян, поступил в Валаамский монастырь при о. игумене Назарии и им пострижен в монашество в 1800 году; проходил здесь разные послушания; был келлиархом, книгохранителем; посвящен в иеродиакона в 1802 г. и в иеромонаха в 1805 году; о. Евфимий исполнял обязанности братского духовника и старца; отличался глубоким смирением; земным поклонением приветствовал он мирских людей и каждого, даже новоначального брата. Слезы всегда орошали лицо его. Его самоукорение и самоуничижение не имели границ; руководимый ими, о. Евфимий считал себя недостойным не только совершать Божественные тайны, но даже и приобщаться этой великой святыне в алтаре: с 1814 года до кончины он причащался, как простой монах, обще со всею братией и никого не благословлял по иеромонашески. В этом утвержден он был духовным советом приснопамятных старцев Феодора и Леонида, – и затем никакие угрозы, никакие увещевания не могли побудить его исполнять обязанности священного сана. Он жил на безмолвии в пустыни, принимал только искавших от него наставления. Последнее время он одержим был продолжительной болезнью; в 1827 году принял схиму; неоднократно перед кончиной исповедался и прибщался Св. Христовых Тайн и 1 октября 1829 года, 60 лет от рождения, в мире скончал многотрудный свой подвиг.

Высокая жизнь о. Евфимия поражала внимательных учеников его. Один из них, знаменитый впоследствии монах Николо-Бабаевского монастыря, о. Илларион, по обстоятельствам отправляясь с Валаама, припав к ногам старца при прощании наедине, просил у него исполнить его последнюю просьбу. «Что хочешь ты?» – спросил его о. Евфимий. «Батюшка, – сказал ученик, – ты скоро жизнь свою кончишь, молю тебя, если обрящешь благодать у Господа, явися мне очевидно». Старец задумался и, несколько помолчав, ответил: «Это – выше мер моих». Любящий ревностный ученик продолжал умолять старца. «Мне известна вся твоя жизнь, батюшка, – говорил он, – и если твое спасение будет сокровенно и неизвестно, то нам как можно и надеяться спастись? Если же ты обрящешь благодать у Бога, то тебе будет это возможно». Старец отвечал: «Буди воля Господня!» И они расстались. В день преставления о. Евфимия, о. Илларион, в глубокой скорби от многообразных искушений, сидел в часовне Николо-Бабаевского монастыря на реке Волге; во время вечерни, в день Покрова Божьей Матери, двери часовни сами отворились и ему очевидно явился о. Евфимий, посмотрел на него и горько заплакал, как бы выражая тем и за гробом свое искреннее сочувствие к тяжкой участи своего ученика. Почти тридцать лет хранил в тайне о. Илларион утешительное явление ему о. Евфимия и только за месяц до своей блаженной кончины открыл ее в последнем своем письме от 19 декабря 1858 г. настоятелю, о. Дамаскину, заключив свое письмо следующими словами: «Да и нам много надо просить святых молитв о. Евфимия: он живой образец духовной жизни нашей!» ⁹

Иеросхимонах Антоний, из мещан г. Феодосии, Таврической губерний; в мире назывался Антоний Брелихов; первоначально поступил в Валаамский монастырь в 1818 г.; с именем Амфилохия пострижен в монашество игуменом Ионафаном в 1824 году; проходил разные послушания; был столовщиком, переплетчиком, келлиархом и библитекарем; но большую часть жизни провел в пустыни. Уроженец юга, о. Антоний часто весьма изнемогал от вредного влияния северного климата на его здоровье, и болезнь принуждала его оставлять по временам пустынь; но любя уединение, ревнуя по Богу, старец, несколько собравшись с силами, снова спешил в свою пустынную келью. В конце 1839 г. он был посвящен в иеродиакона и того же года через четыре дня в иеромонаха и с 1840 г. исправлял должность братского духовника и старца.

В 1849 г. о. Антоний был поражен параличным ударом: у него отнялась вся левая сторона, и в таком положении пробыл он до самой кончины; во время болезни, с именем Антония, принял схиму. Тяжкую свою болезнь о. Антоний переносил с величайшим терпением и совершеннейшею преданностью воле Божьей; никогда не выражал он ни малейшей жалобы, ни слова ропота на прислуживавшего ему келейника, хотя тот часто крайне оскорблял его и своею бранью, и своим небрежением. Жизнь старца протекала в молитве и богомыслии: келейник читал для него утром и вечером молитвы, и в течение дня жития святых и писания отеческие, иногда же певал для него догматики и другие молитвы, и старец едва слышно вторил ему. Каждую неделю о. Антоний причащался св. Христовых Тайн; во все время болезни был в совершенной памяти и сохранил во всей силе чистоту монашеского рассуждения.

В большом скиту, где жил старец, строили новую церковь; тогда входили иногда внутрь скита и женщины. В то время, однажды в отсутствие келейника в келью больного вошла одна женщина, бывшая его духовная дочь. Долго смотрела она на страдальца и плакала, потом, выходя из кельи, что-то положила за икону. «О. Петр, – сказал старец вошедшему келейнику, – была здесь одна женщина и что-то положила за икону, посмотри!» Оказались деньги. «Экая она, зачем их положила? Отнеси их, куда следует, – продолжал о. Антоний. «Да что же, батюшка, – возразил келейник, – ты немощный; оставим деньги у себя, будем покупать просфоры». «Что ты говоришь, о. Петр, – помолчав, ответил старец, – да достоин ли я, окаянный, и обыкновенной-то, всегдашней пищи, а ты еще мне предлагаешь вовсе излишнее утешение. Есть и немощнее нас с тобой, да терпят же Бога ради. Отнеси, отнеси их немедленно». И келейник исполнил желание старца.

Посетил болящего о. игумен; в это время пришел к нему и монах Палладий. «Слава Богу, что и вы здесь, батюшка, – сказал о. игумену вошедший о. Палладий, – Я желаю побывать на родине, благословите меня!» «Спроси у старца, – отвечает настоятель монаху, – что он тебе скажет?» И, обращаясь к старцу, продолжает: «Скажи ему, батюшка, есть ли воля Божья побывать ему у своих?» Долго отказывался больной, говоря: «не мое это дело, а настоятеля». Наконец, убежденный о. игуменом, сказал: «как мертвец из гроба не выходит, так и монах из монастыря».

«Помолись обо мне, батюшка, – просил старца один брат, – чтобы Господь дал мне здоровье, очень болею и часто поэтому скорблю». «Видишь, я и сам болею, – отвечал о. Антоний брату, – но не молюсь, чтобы Бог дал мне здоровье; а прошу только, чтобы во всем была святая воля всеблагого Бога нашего!»

Напутствованный в горние обители святыми таинствами, постепенно угасая, мирно скончался о. Антоний 19 июля 1862 года, 78 лет от рождения.

В тихой, внутренней жизни старца Антония примечательно следующее событие. Жена ген.-лейт. Дим. Ив. Чекмарева, Екатерина Глебовна, случайно от одного из братий Валаамского монастыря, бывшего по своему делу в Выборге, узнала об о. Антоше. Краткие черты из его жизни, переданные братом, много сказали чувствительному сердцу Чекмаревой. Чрез несколько времени в письме она убедительно просила узнать от старца: скоро ли кончится бывшая тогда с Россией англо-французская война, и кто в этой войне останется победителем? Этот вопрос, с благословенья настоятеля, впотьмах, измененным голосом келлиарх монах Ириней предложил о. Антонию. Старец спокойно отвечал: «Наш государь скоро всех победит и скоро мир будет». Это было в январе месяце 1856 года. И действительно, через два месяца после предсказания, упорная кровопролитная борьба, возмущавшая Европу, прекратилась... Святая и первая цель войны в Боге почившего Николая I, а с ним и всей России, была достигнута; будущая участь и права всех христиан на Востоке обеспечены. Султан торжественно признал их...¹⁰

Иеросхимонах Никон из мещан г. Арзамаса; в монашество пострижен 1783 года о. Назарием; в 1785 г. посвящен в иеродиакона и через четыре дня в иеромонаха; принял схиму в 1805 году. В сане иеромонаха о. Никон 16 лет трудился в печении просфор и исправлял притом чреду священнослужения. Много лет подвизался он в пещере, которую сам изрыл в монастырской горе с повреждением своего здоровья. Мрачная и сырая пещера была жилищем ужей, и их общество не тревожило смиренного старца. С удивлением похвалил жизнь пещерника преосвященный митрополит Михаил, посетив старца в его вертепе. 6 марта 1822 года почил подвижник от трудов своих, 80 лет от рождения.

Родиной иеросхимонаха Антипы было село Калаподешти, Текунчского уезда, в Молдавии, 1816 г. Родители его были оба люди православные и весьма благочестивые; жили они в большой бедности. Отец его, Георгий Константинович Лукиан, служил диаконом в убогой церкви села Калаподешти; мать его, Екатерина Афанасьевна, впоследствии поступила в девичий монастырь и с именем Елисаветы скончалась в схиме. Долго у Лукиана не было детей; наконец, по молитвам жены, у него родился сын Александр, впоследствии, в схиме, получивший имя Антипы.

Рождение будущего подвижника ознаменовалось особенным благоволением Божьим: мать родила его без болезни; затем, до конца его жизни, осеняла его чудная благодать Божия. Еще в детстве, когда он пас овец отца своего в глухом лесу, где водилось множество ядовитых змей, брал он их живых, без малейшего вреда, в свои руки, и тем приводил в ужас сторонних зрителей.

Одаренный от Бога высокими духовными дарованиями, в отрочестве о. Антипа был как бы лишен обыкновенных, естественных способностей: от природы он был очень простоват и крайне непонятлив. Эта двойственность о. Антипы производила соответствующее впечатление на его сверстников. Иногда они, поражаемые появлением в нем чего-то дивного, необычайного, падали перед ним со страхом на колени и называли его своим владыкой; иногда же ругали и били его за его простоватые выходки.

Долго, несмотря на самое усердное прилежание, не мог о. Антипа научиться грамоте. Видя его неспособность, учителя даже советовали ему лучше оставить школу и обучаться какому-либо ремеслу. О. Антипа горько плакал. «Нет, – говорил он, – мое единственное желание научиться читать; я до смерти буду заниматься только чтением Божественных книг». Усердие, труд и молитва, наконец, преодолели, и священные книги для о. Антипы стали единственным, всегдашним источником духовного назидания и самых сладостных утешений.

Еще о. Антипа ходил учиться в школу, как скончался у него отец, и все их семейство осталось без подпоры. Его, как старшего, как будущего кормильца, отдала мать в обучение переплетному мастерству. Мужественно перетерпев все тяжкие невзгоды в чужом доме, у жестокого хозяина, беззащитный сирота, с помощью Божьей, быстро достиг звания переплетного мастера, и возвратясь на родину, обзаведясь собственным хозяйством, еще юношей сделался дорогой опорой и единственной отрадой вдовствующей своей матери и всей семье.

Полное довольство царило в семействе Лукиан: но сердце молодого хозяина в земном утешений не находило. Часто, вдали от всех, обливаясь слезами, недоумевая, где обрести покой душе, мысленно взывал он к Богу: «Скажи мне, Господи, путь, в он же пойду, яко к Тебе взях душу мою!» (Пс. 142, 8). В одну из таких уединенных мысленных бесед с самим собой, на двадцатом году своей жизни, внезапно о. Антипа был озарен дивным светом. Свет этот наполнил сердце его невыразимой радостью; из очей его потоками полились неудержимые, сладостные слезы: тогда, как бы ощутив в этом свете высшее Божественное звание, о. Антипа, в ответ на зов Божий, в радости воскликнул: «Господи, я буду монахом!»

Но Господь промыслительно попускал на него и разнообразные бесовские покушения. Бесы являлись ему в виде черных эфиопов и черных собак: при знамении креста, они мгновенно, сверкнув молнией, исчезали. Иногда принимали они на себя и другие многоразличные, отвратительные образы, производили ужасный треск и шум; наводили невыразимый страх на душу подвижника. Кроме искушений от бесов много скорбей и поношений в разное время, перетерпел о. Антипа и от враждовавших на него людей, за его прямоту и неудержимую ревность к благочестию.

В одну ночь тихо вышел о. Антипа из дома своих родителей и направился в знаменитый в Молдавии, богатый Нямецкий монастырь. В соборном монастырском храме, со слезами, повергся он перед чудотворной иконой Нямецкой Божьей Матери. Церковь была совершенно пуста; вдруг сделался шум – и завеса, закрывавшая святую икону, отдернулась сама собою: в умилении и в неизъяснимой радости души, приложился о. Антипа к чудотворному образу Царицы Небесной. Благодатно утешенный в Божием храме, с великой печалью вышел о. Антипа из келий настоятельских, когда, не смотря на все его просьбы и мольбы, ему решительно отказали в приеме в Нямецкую обитель, и отправился в Валахию. Там небольшой штатный монастырь, принял странника в свои мирные стены. Более двух лет трудился здесь ревностный подвижник в послушаниях монастырских. Жизнь его была исполнена скорбей и лишений. Ему не давали монастырской одежды; не было у него кельи. Утомленный засыпал он, где случится на хуторе, на кухонном полу. Раз, заснув в поле на сене, он занесен был снегом; полузамерзшего его едва привели в чувство.

С подвигами телесными, бдением, постом, соединял юный воин Христов умную молитву, которой научил его схимонах Гедеон, около 30 лет подвизавшийся в затворе близ их монастыря. Строгая, самоотверженная жизнь о. Антипы резко выделялась среди общего монастырского строя. Духовник советовал ему идти на Афон. Туда же стремилось сердце и самого о. Антипы.

В это время славился в Молдавии своими высокими подвигами и духовной опытностью настоятель монастыря, называемого «Браз», архимандрит Димитрий. До настоятельства в глухом лесу проводил он строгую, отшельническую жизнь. Случайно тогда нашел он в земле сосуд, наполненный золотыми монетами. При сосуде была записка, объяснявшая, что деньги эти принадлежат молдавскому митрополиту Досифею, который спрятал их, узнав о неизбежной ему, мученической кончине от руки турок. «Кто найдет эти деньги, – говорилось далее в записке, – тот должен выстроить на них монастырь и три скита; по окончании постройки третьего, последнего скита, обретут и мои мощи». Объявив о чудесной своей находке молдавскому митрополиту, с его благословения, о. Димитрий ревностно приступил к исполнению последней воли блаженного митрополита Досифея. Воздвигнут был великолепный монастырь. Окончена была постройка и третьего, последнего скита, в ограде которого поручил о. Димитрий выкопать для себя могилу. Когда в день освящения скитского храма прибыл в скит о. Димитрий, ему объявили, что могила, которую он приказал вырыть, что-то осыпается. В его присутствии докопались и обрели ковчег с мощами блаженного митрополита Досифея. «Я сподобился видеть эти мощи, – говорит о. Антипа, – я прикладывался к ним; от них благоухание».

К этому-то о. архимандриту Димитрию и обратился о. Антипа за духовным советом. Вообще о. Димитрий всегда удерживал стремившихся на Афонскую гору; на этот раз, к удивлению всех, он согласился отпустить туда о. Антипу, прибавив, что он пострижет предварительно сам его в монахи. Так монахом, с именем Алимпия, отправился о. Антипа на Святую гору.

В одной из пустынных келий Афона подвизались в это время два соотечественника о. Антипы, молдаване, иеросхимонахи Нифонт и Нектарий; к ним желал он поступить в ученики. «Ты недавно принял монашескую мантию, – отвечали ему, – и тебе следует сперва потрудиться в послушаниях в монастыре». Повинуясь их совету, о. Антипа поступил в греческий Есфигменов монастырь. Около четырех лет трудился он в той обители в поварне. Кончилось время послушнического искуса, и старцы молдавские приняли своего собрата на высшие подвиги в пустыню. «Тебе надо теперь облечься в схиму, я постригу тебя», – сказал однажды о. Нифонт о. Антипе. «Я с великой радостью готов принять схиму, только боюсь, что тогда ты не отпустишь меня одного в пустыню», – отвечал ему о. Антипа. «Конечно, не отпущу, – сказал о. Нифонт, – ты нужен нам». В голове о. Нифонта уже зарождалась тогда мысль устроить на Афоне самостоятельный общежительный Молдавский скит, и он сознавал, что в деле устроения скита ему будет весьма полезен о. Антипа, почему и желал сам постричь его в схиму и тем, по закону духовному, привязать его к себе навсегда. О. Антипа понимал цель старца, и она безмерно тяготила его. В недоумении с вопросом о схиме, старец и ученик решились обратиться к иеросхимонаху Евфимию, их общему духовнику, пустыннику и весьма благочестивому старцу. О. Евфимий принял сторону о. Антипы, и по его совету о. Антипу постригли в схиму и предоставили ему полную свободу одному проводить отшельническую жизнь.

Весьма неохотно отпустил о. Нифонт своего схимонаха в пустыню. С голыми руками вошел о. Антипа в полуразвалившуюся, отшельническую хижину; она была совершенно пуста, только в переднем углу, на карнизике, нашел он небольшую икону Божьей Матери, на которой от многолетней копоти нельзя было рассмотреть лика. Невыразимо обрадовался о. Антипа своей находке. Он чувствовал, что обрел драгоценное духовное сокровище. Немедленно, взяв с собой святую икону, отправился он к знакомому иконописцу-пустыннику, иеродиакону Паисию, переселившемуся со святых гор Киевских на священные высоты Афона, и стал просить его промыть икону, только промыть как можно осторожнее, чтобы как не повредить ее и отнюдь не поправлять ее красками. Через несколько времени возвратил он о. Антипе икону совершенно новой, клятвенно уверив его, что она стала такой от одной простой промывки, и что это явление чрезвычайно поразило его самого. Так чудно из многолетней тьмы проявившая себя в свете, икона Владычицы прославила себя впоследствии многими благодатными знамениями. «Она чудотворная!» – в радости всегда свидетельствовал о ней, никогда с ней не разлучавшийся о. Антипа. Теперь эта икона находится в Валаамском монастыре, в храме Преподобных отцов Сергия и Германа, Валаамских Чудотворцев, на левой стороне, у переднего столба, в небольшом иконостасе.

Невозможно было жить в полуразвалившейся, сырой хижине; средств же на ее поправку у о. Антипы не было никаких. Раз, в задумчивости, шел он по пустынным тропинкам Афонской горы; вдруг его останавливает незнакомый отшельник. «Батюшка, – говорит он ему, – добрые люди дали мне пять червонцев и просили передать их беднейшему пустыннику. Помолясь, я решился отдать эти деньги первому, кого встречу. Так возьми их: они, должно быть, тебе нужны». С благодарностью, как от руки Божьей, приняв деньги от руки незнакомца, о. Антипа пригласил к себе одного белого священника-келлиота, занимавшегося плотничным мастерством, и тот приступил к исправлению его кельи. Четыре дня шла успешно работа; на пятый день келлиот опасно заболел сильнейшим припадком холеры; в изнеможении упал он недалеко от кельи, и с ним сделались судороги. Очень встревожился о. Антипа. Не имея сил втащить больного в свою келью, в каком-то необъяснимом порыве, как единственную свою надежду и заступление, вынес он икону Божьей Матери и поставил ее на возвышении против лежавшего на земли келлиота; сам же, углубившись в чащу леса, стал молить Господа об его исцелении. Долго молился о. Антипа, когда же, по молитве, возвратился он к своей пустыни, с изумлением и великой радостью, увидел он отчаянно больного уже совершенно здоровым и за работой. «Икона твоя меня исцелила, – объяснил о. Антипе бивший больной, – она чудотворная. Я лежал как мертвый. Вдруг почувствовал я, что от иконы Царицы Небесной обдает меня необъяснимо живительным, теплым дыханием: я совершенно согрелся и в одно мгновение здоровым стал на ноги».

В короткое время обстроилась келья о. Антипы и мирно потекли дни его. С подвигом молитвенным отшельник, по необходимости, соединял безмятежное рукоделие – делание деревянных ложек, которые и продавал на Корее, собственно для своего пропитания. За советом в духовной жизни обращался он к пустыннику, схимонаху Леонтию, старцу святому и великому подвижнику; с ним и в последующее время он находился в ближайшем духовном общении; с его только благословения решался он на новые шаги.

Между тем мысль о. Нифонта об устроении Молдавского скита стала мало-помалу осуществляться. В Молдавии, в г. Яссах, устроено было уже им подворье; на Афоне приобретена была земля, на которой быстро поднимались скитские здания; число братий росло. Тогда молдавские старцы стали просить о. Антипу в сотрудники. Повинуясь совету духовных отцов, он согласился. Его посвятили в иеродиакона, потом скоро в иеромонаха и сделали келарием.

Занимая в возникающем, общежительном скиту, по-видимому, незначительную должность, о. Антипа, по мере своих сил, ревновал о сохранении в нем общежительных правил во всей силе. Однажды о. Нифонт, будучи уже игуменом, в общей братской трапезе, благословил келарию приготовить для себя и какого-то прибывшего к нему гостя отдельное кушанье. Келарий не приготовил; игумен разгневался и велел встать ему на поклоны. «Поклоны я буду класть с радостью, – отвечал келарий игумену, – но прошу, батюшка, извинить меня, сделано это мной с благой целью, дабы не было претыкания и соблазну братии; так как самим тобой же начаты добрые уставы, по правилам св. отец; то чтобы тобой же не были оные нарушаемы, потому что настоятелю во всем надо быть самому примером для всех: тогда только будет твердо и надежно наше общежитие». После о. Нифонт благодарил о. Антипу за его ревность.

Дела по устройству скита побудили о. Нифонта года на три ехать в Молдавию; на все это время управление всеми отраслями скитского общежития возложено было на о. Антипу; ему же предоставлено было и право исполнять обязанности духовника.

С возвращением о. Нифонта на Афонскую гору, настало время для о. Антипы расстаться навсегда со священным местом многолетних его духовных подвигов; о. Нифонт назначил его экономом на их Ясское подворье. О. Антипа, прежде всего, старался и здесь, как и в минувшие дни в пустыне, во всей точности исполнять все схимническое правило по уставу Афона; так заповедал ему о. Нифонт, отправляя его в Яссы. На все, могущее вредно повлиять на душу подвижника, опытный воин вооружился мощным оружием – постом. Постоянно по два и по три дня, иногда даже по неделе, он совершенно не употреблял ни пищи, ни питья. При общем расположении к о. Антипе всех знавших его, дела его по управлению подворьем шли прекрасно; средства к содержанию подворья росли; самый сбор значительно увеличился. Так со всею ревностью служа на пользу Молдавского скита, о. Антипа постоянно сам стремился сердцем на пустынную Афонскую гору; часто он даже просил о. Нифонта о возвращении его на Афон: не то было на уме у о. Нифонта. Видя большую пользу от деятельности о. Антипы для их скитского общежития, сознавая множество неотложных нужд по устроению скита и скудность настоящих средств к их удовлетворению, о. Нифонт решился ехать за сбором подаяний в Россию и взять с собой туда и о. Антипу. «Не пускаешь ты меня на Афон, – сказал о. Антипа игумену, когда тот объявил ему свое решение, – берешь в Россию; а я чувствую, что как только мы перейдем нашу границу, я уже не буду более ваш, я буду русский».

Только первые шаги в России были сделаны о. Антипой под руководством о. Нифонта; вскоре о. Нифонт уехал в Молдавию, и о. Антипа, вовсе не зная русского языка, остался один среди русских. Как у родных помещен был он в одном благочестивом купеческом семействе. В отдельном домике, в саду, проводил он почти затворническую жизнь, посвящая почти все время молитве. Редко, и то по особому приглашению, выходил он из своего затвора. Между тем дела по сбору приношений шли очень успешно; приношения, по большей части, доставлялись к нему на дом. Вскоре обширные залы купеческого дома наполнились дорогими священно-служебными сосудами, облачениями, ризами, воздухами, пожертвованными от московских благотворителей в пользу Молдавского скита, всего с колоколами на сумму свыше 80 тысяч рублей. Когда все эти пожертвования были отправлены на Афон, то пароход, на котором они были отправлены, со всеми пассажирами и грузом погиб во время бури на Черном море. Получив об этом известие, о. Антипа, остававшийся в Москве, не упал духом, только московские благотворители потеряли усердие.

Во время затишья в Москве, собрана была о. Антипой в С.-Петербурге по сборной книге довольно значительная сумма. Между тем, мало-помалу забылось в Москве впечатление, произведенное катастрофой, и от ее обитателей стали снова поступать к о. Антипе разные приношения, обилием своим вскоре заставившие и его, и отцов молдавских совершенно забыть о минувшей потере.

Так успешно шли дела о. Антипы по сбору приношений. Этим успехом, главным образом, он обязан был тому глубокому чувству доверия и сердечной расположенности, которое питали к нему все знавшие его в России, как и прежде в Молдавии. И в Москве, и в С.-Петербурге люди благочестивые из всех слоев общества обращались к нему за духовными наставлениями. У него было много искренних учеников. Оба высокопреосвященные митрополиты – петербургский Исидор и московский Филарет – оказывали ему милостивое внимание и беседовали с ним о духовной жизни. Святителю московскому о. Антипа представлен был о. Нифонтом; святителю же петербургскому он сделался известен случайно. Однажды, прибыв из Москвы в С.-Петербург для получения сборной книги из Святейшего Синода, о. Антипа помещен был, как странник, в Свято-Троицкой Александроневской лавре, в одной келье с приехавшим по делам своим в столицу былым священником. Вскоре наступил великий пост. По своему обыкновению о. Антипа ходил ко всем церковным службам в святой лавре; в келье совершал днем и ночью всю постную службу на молдавском языке и исполнял схимническое правило; пищи и питья не употреблял вовсе: так что и ночь и день подвижника проходили почти в одной молитве. Миновал первый день поста, миновал второй, третий... все тоже! С удивлением смотрел на такую жизнь сообитатель о. Антипы; в конце недели, представляясь по своему делу, передал он, между прочим, все, его поразившее, высокопреосвященнейшему митрополиту Исидору: святитель обратил внимание на подвижника. Велико было это внимание архипастыря к о. Антипе: кроме постоянного милостивого отношения к нему, он взял его с собой в Задонск, на открытие мощей св. Тихона.

В первый год пребывания своего в России посетил о. Антипа Валаамский монастырь. Всей душой полюбил он тогда пустынные безмятежные кущи Валаама. И как только кончилось его дело по сбору подаяний в пользу Молдавского скита, с благословения своих молдавских старцев, 6 ноября 1865 г. прибыл он на Валаамские горы. Маленькая, уединенная келья в скиту Всех Святых приютила здесь ревностного любителя безмолвия и молитвы.

Велики были молитвенные подвиги о. Антипы в пределах святой Афонской горы и среди шума мирского в городах Молдавии и России; но там они развлекаемы были по необходимости то рукоделием с целью пропитания, то обращением с мирскими людьми по делам монастырским и по сбору: в уединении же валаамском молитва сделалась единственным и исключительным его занятием. Она наполняла весь день и почти всю ночь подвижника. Кроме неупустительного исполнения денночной службы по церковному уставу и множества поклонов по схимническому правилу, о. Антипа каждый день прочитывал два акафиста Божьей Матери, один – общий, и другой – ее успению, и ежедневно полагал 500 поклонов за живых и 500 поклонов за усопших. Помянник о. Антипы был очень велик. Поминал он всех благотворителей прежних, за многие годы, всех знаемых. Это поминовение продолжалось более часу. В определенное время между службами и поклонами, занимался он умной молитвой и ей же посвящал свободные от установленного молитвословия часы дня и ночи. Каждую субботу в скиту причащался он Божественных Тайн в алтаре, облачаясь, сверх мантии, в священническую ризу. Когда готовился он к причащению, или когда случалось ему быть или участвовать в соборном служении в монастыре, всегда он предварительно в келье совершал полную службу на молдавском языке и потом выстаивал без упущения и всю церковную службу в скитском или монастырском храме. Службу келейную совершал о. Антипа со вниманием полным. Не раз случайно замечали братия, какими горькими слезами обливался он на молитве. Мир молитвы был так сладостен для подвижника, что он всегда жалел, что у него для молитвы недостает времени.

В первую неделю великого поста о. Антипа вовсе не употреблял ни пищи, ни питья; в такой же строгости соблюдал он пост в понедельник, среду и пятницу в течение всего года и в навечерие праздников Рождества Христова и Богоявления. В эти два последних дня (сочельники) даже и в предсмертной болезни своей, когда от сильного внутреннего жара высыхал у него совершенно рот, не решился он облегчить своих тяжких страданий глотком воды. На четыре же не постных дня: воскресение, вторник, четверг и субботу, для постника была достаточна та пища, которую ему раз в неделю приносили на обед в субботу.

Так подвизался о. Антипа круглый год в скиту; когда же приходил он в монастырь, здесь уже он сообразовывался с общим чином монастырским; приходил же он в монастырь три раза в год – на Рождество Христово, на Страстную неделю, неделю Святой Пасхи и на всю неделю Пятидесятницы. Кроме этих определенных дней, приводила его в монастырь еще необходимость духовного собеседования с близкими ему лицами, приезжавшими собственно для него на Валаам. Хотя приезды этих лиц крайне тяготили любителя безмолвия, но на них он всегда отзывался со всею полнотой безграничного радушия. Здесь выражались его глубокая, самоотверженная любовь к ближним и его тонкое, благочестивое чувство, боявшееся чем-нибудь опечалить их. По целым дням тогда затворник находился в обществе женщин: пил чай, ел. Между почитателями о. Антипы были люди со средствами. По его предложению охотно делали они приношения на нужды монастырей в России и на Афонской горе.

Ничего не искавший на земле, о. Антипа с радостью переносил все огорчения, поношения, упреки. Глубокое смирение и всегдашняя готовность к самоукорению давали ему полную возможность всегда сохранят невозмутимым внутренний мир души. Жил он в нищете крайней. Келья его была совершенно пуста; не было в ней ни кровати, ни стула: стояли в ней небольшой столик, вместо аналоя, и деревянный жезл с перекладиной, на который в борьбе со сном в изнеможении упирался он во время всенощного бдения; на полу лежал войлок, на котором он сидел и на котором в утомлении предавался краткому ночному отдохновению. Живя сам в такой нищете, о. Антипа со всей любовью отзывался на нужды братии, если только открывалась ему к тому возможность. Полюбив всею душою Валаамский монастырь, с первого дня прибытия своего на Валаамские горы о. Антипа сохранит свою любовь к нему до конца. «Одно у меня сокровище, – говорил он, – это моя чудотворная икона Божьей Матери. Никому я ее не дам, кто бы у меня ее ни попросил: я оставлю ее только Валаамскому монастырю».

Многие годы проведя в строгом подвижничестве, о. Антипа нисколько не расстроил своего здоровья; вообще он обладал здоровым, крепким организмом. К лекарствам и к лекарям в случае болезни он никогда не обращался. Принимая болезнь от руки Божьей, от Божьей же руки ожидал он и исцеления. Судя по его бодрому виду, трудно было предполагать, что он так скоро переселится с гор подвижничества в селения горние. В течение одного года сильнейший кашель совершенно обессилил и иссушил его, и тихо привел его к мирному преставлению.

В год своей предсмертной болезни, Страстную неделю и неделю Святой Пасхи о. Антипа еще по обыкновению провел в монастыре. Болезнь быстро развивалась. По желанию о. Антипы его соборовали. Он видимо угасал. С любовью посещали его во время болезни братия; ближайшие же его ученики в последние дни были при нем неотлучно.

За два дня до кончины о. Антипы в монастырском храме шла вечерня. Вдруг что-то сильно стукнуло об пол. Это упал послушник, старичок из крестьян, пораженный апоплексическим ударом. Сказали о. игумену; тот, полагая, что послушник, вероятно, угорел, благословил взять воды из пономарской и освежить его. Оказалось, что он уже скончался.

В эту ночь, как и в предшествовавшие ночи, особенно страдал о. Антипа; под утро ему стало полегче, и он обратился к окружавшим его ученикам с вопросом: «Кто у вас умер в монастыре?» Так как в скит из монастыря еще никто не приходил, известия никакого получено не было, то ученики отвечали: «Никого!» «Нет, умер, – возразил о. Антипа, – умер простой старик... в церкви... ему было трудно. Игумен велел дать воды... не помогло... умер». В недоумении слушали старца его ученики; когда же около 11 часов утра в скит приехал о. духовник и рассказал о случившемся в обители, тогда только поняли, что о. Антипа прозорливыми очами ясно видел все, совершавшееся в монастырском храме, как бы оно совершалось в его присутствии.

В последние дни своей жизни о. Антипа открыл одному из ближайших учеников следующее явление. «В прошедшем году, в глухую осень, – говорил он, – стоял я на молитве. Вдруг сделался шум, и чудотворный мой образ Божьей Матери сам собой двинулся со своего места; другие иконы, бывшие на нем и около его, упали; образ Богоматери тихо шествовал по воздуху и остановился на моей груди. С радостью невыразимой и благоговейным трепетом принял я святую икону и поставил ее на место». Неудержимые слезы умиления орошали лицо старца при этих словах. «Если будете писать мою жизнь, – продолжал он, – прошу вас, напишите и об этом благодатном явлении, которого сподобился я, недостойный, по безмерной милости Царицы Небесной». Эту последнюю просьбу свою повторил о. Антипа несколько раз до самой своей кончины.

В последнюю ночь часто поднимал о. Антипа руки к небу и звал к себе своего любимого афонского старца, схимонаха Леонтия, мужа святого и подвижника великого. «Леонтий! Леонтий! Где ты?! Леонтий!» – часто повторял о. Антипа и потом как бы беседовал с пришедшим. «Батюшка, да с кем ты говоришь? Ведь никого нет», – наклонясь к о. Антипе, сказал ему его келейник. Пристально посмотрел старец на келейника и тихо пальцем постучал его в голову.

Под утро, чувствуя уже близость своего отшествия и желая быт причастником Божественных Тайн на литургии, совершенной в последний день его жизни, о. Антипа просил поспешить совершить святую литургию и причастить его. В полном разуме сподобившись принятия Божественных Даров, о. Антипа погрузился в тихую дремоту. Прошло два часа, ближайший ученик его прочитал девятый час и стал читать акафист Божьей Матери. Во время чтения акафиста, тихо замолк на веки, во всю свою жизнь ежедневно возносивший Царице Небесной акафистные хваления со всем усердием и живейшею верой, о. Антипа. Скончался он в воскресенье, 10 января 1882 г., на 66 году от рождения, и погребен, по его желанию, близ места его подвигов, за часовней, у скита Всех Святых.

Упокой его, Боже, со святыми!

Иеромонах Виталий, корел, из крестьян Выборгской губ. Салминского прихода; в миру назывался Василий Кондратьев; поступил в Валаамский монастырь мальчиком; здесь научился по-русски читать и писать; пострижен в монашество о. игуменом Дамаскином в 1854 г., а 1855 г. посвящен в иеродиакона – 24 марта и в иеромонаха – 22 августа; до посвящения проходил разные послушания с полным отречением своей воли; около девяти лет прожил в скиту Всех Святых, трудясь там в одно и то же время в исправлении обязанностей и повара, и огородника, и келейника игуменского, и чтеца, и голосовщика на клиросе. Сделавшись священнослужителем, с большим усердием исправлял чреду священнослужения, со всею готовностью служил и за других в случае надобности; к служению всякий раз приготовлялся с великим благоговением и страхом. Долго был болен лихорадкой; накануне смерти исповедался и причастился св. Христовых Тайн; по причащению, по его желанию, в присутствии о. игумена Дамаскина, стали читать канон на исход души. По произнесении священнослужителем обычного начала: «Благословен Бог наш», – готовившийся к исходу о. Виталий, не владевший уже ни руками, ни ногами, сам читал трисвятое «Отче наш, Помилуй мя, Боже», и громко и отчетливо пропел пять ирмосов канона «Яко по суху пешешествовал Израиль по бездне стопами». Кончилась отходная, больной просил наедине поговорить с о. игуменом; братия вышли; затем через несколько минут все опять собрались в его келью, и о. Виталий объявил, что в эту ночь он видел всех архангелов и ангелов, всех святых мучеников Валаамских и прочих святых, и что ему открыто, что завтра около 9 часов вечера он скончается. На другой день в скиту совершалось настоятелем соборное всенощное бдение по случаю храмового праздника Всех Святых, и во время этого бдения, около 9 часов вечера, о. Виталий отошел к Господу¹¹. Скончался он 9 июня 1856 г., 32 лет от рождения. Тело его погребено близ алтаря скитского храма.

Схимонах Николай; из мещан г. Софийска, в миру назывался Никита Амвросиев Смелов. Оставив мир, он посвятил себя на служение Господу в Валаамский монастырь, в 1803 году, и здесь определен в послушники. Будучи первоначально келейником у о. игумена Назария и научившись от него высокой жизни, о. Николай, по принятии на себя великого ангельского образа – святой схимы, ревнуя большим подвигам, удалился в уединенную пустынь и среди дремучего леса, невдалеке от пустыни игумена Назария, устроил себе небольшую келью, пространством не более 1 кв. сажени, и в ней много лет подвизался добрым подвигом. В таком удалении от людей, работая наедине единому Богу, он проводил жизнь свою в духовных подвигах: трудах, посте и непрестанной молитве; и скорбным путем шествуя к небесному отечеству и, любви ради Его Божественные, претерпевая всякую скорбь и тесноту пустынного жития, вне всех утешений мира сего, он утешался лишь о едином Боге и непрестанно горел к нему любовью. Свет добродетельного жития его не могла скрыть глубокая пустыня, и великий подвижник стал известен даже венценосным монархам и великим святителям. В этом уединении в 1819 году старца удостоили посещением император Александр Благословенный и преосвященный митрополит Михаил. Венценосный гость много беседовал со старцем на пользу души и изволил вкушать предложенную пустынником от своих трудов репу.

Достигнув глубокой старости, доблественный подвижник о. Николай, исповедавшись и причастившись пред блаженной своею кончиной св. Христовых Тайн, приготовился к исходу на вечный покой и 6 января 1824 года предал дух свой Господу, мирно скончавшись на 72-м году от рождения.

Невдалеке от места его подвигов в глухом лесу под тенью вековых сосен, положено многотрудное его тело, и над могилой поставлен деревянный крест и гробница, которые стоят и по сие время, посещаемые благочестивыми поклонниками.

Из крестьян Ярославской губернии Любимского уезда, схимонах Сергий поступил в число братства Валаамского монастыря при игумене Назарии; в 1804 году определен здесь указом в послушники, и в 1811 году игуменом Инокентием с именем Серапиона пострижен в монашество; в схиму облечен по случаю болезни келейно в 1826 году. Первоначально проходил разные послушания, потом трудился в возделывании огорода, управлял скитом, а в последствие много лет подвизался в уединенной пустыни, трудами, постом и молитвой благоугождая Господу, три года жил в скиту Всех Святых. Во всю свою жизнь в бане не мылся и чаю не пил. В церковь ходил ко всем службам даже до самого последнего дня своей жизни. Со дня поступления в Валаамский монастырь в продолжение 60-ти лет своего в оном пребывания, о. Сергий ни разу не выбывал с Валаамского острова, однажды навсегда отрекшись мира, уже никогда не озирался вспять. Достигнув глубокой старости, о. Сергий стал изнемогать телом, почему последние годы своей жизни провел в монастырской больнице. Хотя и изнемогал старец телом, но дух его всегда горел любовью к Богу, и он до самой своей кончины неленостно выстаивал все церковные богослужения, так что накануне своего отшествия находился в храме. Тихая кончина его со всеми христианскими напутствиями последовала 10 июня 1860 года. Скончался о. Сергий о Господе 80 лет от рождения.

Происходя из духовного звания, схимонах Михаил с юных лет стремился к монастырской жизни и молодым еще поступил первоначально в Соловецкий монастырь; там с именем Мелхиседека пострижен в монашество в 1802 г.; в 1820 г. поступил в Валаамскую обитель и здесь с именем Михаила принял святую схиму. О. Михаил любил особенно уединенную жизнь; много лет жил в пустыни; жизнь проводил жестокую; носил на себе ветхое рубище; пищу употреблял суровую; скудные его припасы загнивали и покрывались плесенью; употребляя их в пищу, старец говаривал: «Ничего, что попортились; все равно исполняют телесную нужду». Изнемогши силами, о. Михаил перешел в монастырскую больницу: келью занял самую малую; никогда не давал ее мыть и сам не обмывал никогда своего тела; в келии духота была нестерпимая. Не смотря на крайнюю слабость своего здоровья, о. Михаил с великим вниманием выстаивал все церковные службы. Много лет весьма страдая ломотой во всем теле, он ничем не пользовался. За несколько дней до кончины пришел к нему келлиарх, монах Ириней; узнав, что не здоров о. игумен, о. Михаил говорит келлиарху: «Потрудись отнести о. игумену лекарство, прекрасное; мне прислали его из Петербурга; сразу, говорят, от него легче бывает». «Да что же ты сам не пользуешься им?» – возразил ему о. Ириней. «Нет, – отвечал старец, – что мне, грешному, пользоваться; лучше потерплю Бога ради». И келлиарх отнес лекарство к о. игумену. До последней минуты о. Михаил был в памяти, со всеми говорил, прощался и весьма тихо почил сном смерти на 81 году от рождения, 29 мая 1854 года. Отдавая последний долг усопшему, в начале отпевания, настоятель о. игумен Дамаскин с удивлением ощутил от гроба неизъяснимое благоухание. «Что это такое необыкновенное благоухание?» – спросил он тогда протодиакона. «Я ничего не слышу, батюшка», – отвечал настоятелю протодиакон. Когда опускали гроб в могилу, то же благоухание разлилось в воздухе, и его ощутили тогда с о. игуменом и некоторые из братий. Надпись на плите, покрывающей могилу о. Михаила, иссечена за год до его кончины; он сам сказал все ее содержание благотворителю монастыря, петербургскому купцу В. М. Никитину, усердствовавшему соорудить ему памятник. На плите написано: «Схимонах Михаил почил мая 1854 года».

Схимонах Серафим

Схимонах Серафим, из крестьян, в монашество пострижен 1835 г. и наречен Серапионом; в схиму – 1835 года. Родители о. Серафима были самые богатые крестьяне во всем селе; четыре лавки у них было в городе. По любви к Богу о. Серафим оставил жену и все красоты мира; с первых дней поступления своего в монастырь жил в большом воздержании; чаю не пил; тела своего никогда не обмывал; в трудах и непрестанной молитве проводил дни свои. В храме Божьем бывал на всех церковных службах. Отсечение воли и желаний было в нем полное. Уже в старости и болезни не возьмет, бывало, он без особого благословения даже просфоры. Случавшиеся неизбежные скорби переносил в молчании; оправдывать себя не любил, да и другим говаривал всегда: «Нет, возлюбленный, оставь; Бог видит все, – и Сам, если изволит, изведет на свет правду твою; поверь, что если скажешь в оправдание себя правду – это будет слово серебряное, а претерпишь Бога ради в молчании обиду, это будет слово золотое!» В последнее время старец очень болел: от плеч и до пояса со спины его сошла вся кожа; страшная язва приводила в содрогание посторонних; но он не только не хотел лечить ее, но и нестерпимой своей боли не обнаруживал даже болезненным вздохом. Два раза против его воли накладывали живительный пластырь на язву, и оба раза старец, оставшись наедине, своими руками сдирал его весь – и тем убедил прекратить пользование. В глухую ночь, на соломенном своем ложе, с великим трудом, в тяжкой болезни вставал о. Серафим для молитвы на колени; медленно с глубоким вниманием ограждал себя крестным знамением и полагал поклон, произнося молитву; после нескольких поклонов в изнеможении падал он на свое ложе и снова, с усилием восставая на молитву, опять, после нескольких поклонов, повергался на свой одр. В таких трудах проходила ночь больного старца. В последние дни своей жизни он особоровался и несколько раз приобщался св. Христовых Тайн. Дня за два до его кончины келлиарх иеродиакон Иона, по своей должности, пришел посетить его. Глаза старца были закрыты; лицо его сияло необычайной радостью; грудь высоко подымалась, из слов его можно было заключить, что он видит святых угодников Божьих. Сказав: «Владыка грядет, грядет Владыка! – старец крестился, в величайшем восторге простирал руки и с живейшим чувством благоговения и любви взывал, – Господи мой! Сладчайший Иисусе Христе! Боже мой!..». С трепетом смотрел келлиарх на сиявшее дивной радостью лицо старца и с ужасом внимал словам его. Старец умолк, тихая радость почивала на лице его; тогда о. Иона решился подойти к нему. Спросил старца о здоровье и получил от него ответ: «Я здоров, очень здоров; мне легко, весьма легко!» Келлиарх продолжал: «Батюшка, про кого ты говорил, недавно, что грядет; кто это грядет?» «Как кто? Господь наш Иисус Христос; про Него я говорил, что Он грядет», – радостно и спокойно ответствовал о. Серафим. За несколько часов до кончины, когда старец был очень труден, казначей иеромонах Ионафан пришел проститься с ним.

О. Серафим был как бы в забытьи. Казначей наклонился к нему; старец что-то говорил шепотом. Более громки и внятны были казначею слова старца: «Распныйся за мя помилуй мя! Сладчайший Господи, помилуй!» Так страдания Господа Иисуса были в живейшей памяти у о. Серафима: ими одушевлялся он в своем подвиге; ими крепко было его упование на милость Божию. 2 февраля 1860 года тихо предал дух свой Господу о. Серафим на 88 году от рождения. При опрятании тела его не было уже того неприятного и тяжелого запаха, который был постоянно в келье старца и особенно слышан был от него самого по причине неомовения; вместо того запаха опрятывавшие тело келлиарх и послушник Макарй с удивлением обоняли благоухание; не было уже и страшной до того язвы на теле старца: ее благолепно покрыла тонкая кожица¹².

Отставной квартирмейстер морской артиллерии схимонах Феоктист носил в миру имя Феофана; он пострижен в монашество в 1835 г. и облечен в схиму в 1858 г.; проходил разные послушания; трудился на потребу, проживал при петербургской монастырской часовне; особенно долго был пономарем в храме Преподобных; в церкви бывал при всех службах; со времени поступления в монастырь не омывал своего тела, жил в большом воздержании; отличался тихостью характера, добродушием и простотой; терпение его было достойно удивления; ноги его были постоянно в больших язвах и распухшие; но он не только никогда не лечил их, но и не говорил ни слова о своей болезни; при том во время службы не садился безвременно; на кафизмах стоял. По принятии схимы подвизался около восьми лет в скиту Всех Святых и около трех лет – в пустыни на Предтеченском острове. Жизнь его протекла в молитве, трудах и памяти страданий Господа Иисуса. «Ах, батюшка, – смотря на распятого Спасителя, сказал однажды о. Феоктист казначею иеромонаху Ионафану, – я думаю, как больно было Господу, когда пригвоздили его к кресту. Ведь гвозди были большие и прошли насквозь! Маленькая царапина беспокоит нашу немощь, а у Спасителя-то, ах! Какая была ужасная боль!» Последние две недели своей жизни о. Феоктист провел в монастырской больнице, куда взят был о. игуменом из пустыни по крайней слабости здоровья. Болея всем телом, старец однако постоянно сохранял мирное расположение духа. Не имея сил поворотиться, он был доволен всяким положением, в какое только приводила его услужливость келейника. Эта крайняя нетребовательность старца удивляла келейника. «Батюшка, – говорил он, – что это ты всем доволен, что тебе ни сделаешь, все тебе хорошо?!» «Эх, возлюбленный, захотел ты угодить на больного», – отвечал с улыбкой старец. Накануне кончины о. Феоктист особоровался, исповедался и приобщился св. Христовых Тайн. Часа за полтора до кончины он попросил келейника посадить его и спустить ноги с постели. И так сидя, шепча молитву, несколько раз оградив себя крестным знамением и опустив руки на колени, старец почил тихим сном смерти; так привык он в дни своего подвижничества предаваться временному ночному отдохновению; так благоволил ему Господь и заснуть навечно. Скончался о. Феоктист 19 июня 1863 года на 77 году от рождения.

Монах Герман происходил из купцов города Серпухова, Московской губернии. С самых юных лет возымел он великую ревность к благочестию и 10 лет от рождения пошел в монахи. Сначала поступил он в Троицко-Сергиеву пустынь петербургской епархии. Будущий великий проповедник веры и благочестия, с первых шагов своих по пути подвижническому отличался верой и благочестием. В Сергиевой пустыни он заболел: у него на горле образовался нарыв; опухоль быстро возрастала и обезобразила все лицо; боль была ужасная; весьма трудно было глотать; запах был нестерпимый. В таком опасном положении, ожидая смерти, молодой подвижник не обратился к земному врачу; но с горячею молитвой и со слезами припал он пред образом Царицы Небесной, прося у Нее исцеления; молился всю ночь, потом мокрым полотенцем отер лик Пречистой Владычицы и этим полотенцем обвязал свою опухоль; продолжая молиться, в изнеможении заснул на полу, и видел во сне, что его исцелила Пресвятая Дева. Наутро просыпается, встает и к великой радости находит себя совершенно здоровым: к изумлению врачей, не прорвавши нарыва, опухоль разошлась, оставив по себе только малый значок, как бы в воспоминание чуда.

Пять или шесть лет проживал о. Герман в Сергиевой пустыни и потом перешел в Валаамский монастырь. Всей душой полюбил он величественную пустынную Валаамскую обитель; полюбил незабвенного настоятеля ее, великого старца Назария, и всю братию. «Ваших отеческих мне, убогому благодеяний, – писал он впоследствии отцу Назарию из Америки, – не изгладят из моего сердца ни страшные непроходимые сибирские места, ни леса темные, ни быстрины великих рек не смоют, ни грозный океан не угасит чувств оных. Я в уме воображаю любимый мной Валаам, на него всегда смотрю через великий океан». Старца Назария в своих письмах величал он «преподобнейшим, любезным своим батюшкой», а всю Валаамскую братию «любезной и дражайшею». Пустынный еловый остров, место своего жительства в Америке, назвал он «Новыми Валаамом». И, как видно, всегда находился в духовном общении со своею духовной родиной; ибо еще в 1828 г., следовательно, через тридцать лет пребывания своего в пределах американских, писал письма к преемнику отца Назария, игумену Иннокентию.

На Валааме отец Герман проходил разные послушания. Испытав его ревность в трудах общежития, мудрый старец отец Назарий отпустил его потом на жительство в пустыню. Пустыня эта находилась в глухом лесу, версты полторы расстоянием от обители; доныне местность ее сохранила название «Германово». По праздникам приходил отец Герман из пустыни в монастырь. И бывало, на малой вечерне, стоя на клиросе, приятным тенором поет он с братией припевы канона «Иисусе сладчайший, спаси нас грешных», «Пресвятая Богородице, спаси нас», а слезы градом льются из очей его.

Во второй половине прошедшего столетия расширялись пределы святой России на севере: деятельностью русских промышленников открыты были тогда Алеутские острова, составляющие на Великом океане цепь от восточного берега Камчатки до западного берега Северной Америки. С открытием островов обнаружилась священная необходимость просветить светом евангельским диких их обитателей. Для этого святого дела, по благословению св. Синода, высокопреосвященнейший митрополит Гавриил поручил старцу Назарию избрать способных людей из братии Валаамской. Избрано было десять человек, в числе их и отец Герман. В 1794 году отправились избранники с Валаама к месту их великого назначения. Святой ревностью проповедников быстро разливался свет проповеди евангельской между новыми сынами России: несколько тысяч язычников приняли христианство; заведена школа для образования новокрещенных детей; выстроена церковь в месте жительства миссионеров; но неведомыми судьбами Божиими общие успехи миссии были недолговременны. Через шесть лет своей многополезной деятельности, вместе со своею свитой утонул начальник миссии архимандрит Иоасаф, возведенный уже в сан архиерея; ранее его ревностный иеромонах Ювеналий сподобился мученического венца; прочие выбывали друг за другом; наконец, остался один отец Герман, и ему благоволил Господь дольше всех собратий потрудиться подвигом апостольским для просвещения алеутов.

Мы выше заметили, что местом жительства о. Германа в Америке был остров Еловый, названный им «Новым Валаамом». Этот остров проливом версты в две отделяется от острова Кадьяка, на котором построен был деревянный монастырь для помещения членов миссии, и устроена была деревянная церковь во имя Воскресения Спасителя. Остров Еловый небольшой, весь покрыт лесом; почти посреди его сбегает в море маленький ручеек; этот то живописный остров избрал для себя отец Герман местом уединения, выкопал на нем своими руками пещеру в земле и в ней провел первое целое лето. К зиме близ пещеры компания выстроила для него келью, в которой и жил он до смерти, а пещеру обратил для себя в место могильного упокоения. Недалеко от кельи возвышались деревянная часовня и деревянный домик для помещения училища и посетителей. Перед кельей раскидывался огород. Вот все поприще великих подвигов о. Германа в течение более сорока лет его жизни на Еловом острове. Здесь на огороде сам копал он гряды, садил картофель и капусту, сеял разные овощи. К зиме запасал грибы, солил и сушил их; соль приготовлял сам из морской воды или рассола. Плетеный короб, в котором носил старец с берега морскую капусту для удобрения земли, говорят, был так велик, что трудно было эту ношу поднять одному; а отец Герман, к удивлению всех, переносил ее без посторонней помощи на далекое пространство. В одну зимнюю ночь случайно ученик его Герасим увидел его в лесу, идущего босиком, с таким большим деревом, которое нужно было бы нести четверым. Так трудился старец, и все, что приобретал таким безмерным трудом, все то употреблял на пропитание и одежду для сирот – его воспитанников и на книги для них.

Одежда отца Германа была одна зимой и летом. Рубашку он не носил; вместо нее он носил оленью кухлянку, род рубашки, которую по восемь лет не снимал и не переменял; следовательно, шерсть на ней вся вытерлась и кожа залоснилась. Потом – сапоги или башмаки, подрясник, ветхая и полинялая, вся в заплатах, ряса и клобук. В этой одежде он ходил везде и во всякую погоду: и в дождь, и в снежную метель, и в бурю зимнюю, и в сильнейшие морозы.

Постелью ему служила небольшая скамья, покрытая оленьею, вытершеюся от времени, шерстью; изголовьем – два кирпича, которые под голой шкурой или равдугой (род замши) оставались незаметными для посетителей; одеяла не было; его заменяла деревянная доска, лежавшая на печке. Эту доску сам отец Герман назвал своим одеялом, завещав ею покрыть его смертные останки; она была совершенно в рост его. «В бытность мою в келье отца Германа, – говорил креол Константин Ларионов, – я, грешный, сидел на его постели, и это считаю верхом моего счастья».

Случалось отцу Герману бывать в гостях у правителей Компаний и в душеспасительных беседах с ними просиживать до полуночи, и даже за полночь; но ночевать он не оставался у них, и, не смотря ни на какую погоду, всегда уходил к себе в пустыню. Если же по какому-либо особенному случаю и нужно ему было ночевать вне кельи, то утром находили постель, постланную для него, совершенно нетронутой и старца всегда не спавшим. Точно так и в своей пустыни, проведши ночь в беседе, не предавался он отдохновению.

Ел старец весьма мало. В гостях, чуть отведав какого-либо кушанья, оставался он без обеда; в келье очень малая часть небольшой рыбы или овощей составляла весь его обед.

Тело его, изнуряемое трудами, бдением и постом, сокрушали пятнадцатифунтовые вериги. Эти вериги в настоящее время находятся в часовне, где за образом Божьей Матери найдены были они после смерти старца, как говорят одни, или откуда они сами выпали, как поясняют другие.

Рассказывая о таких подвигах о. Германа, ученик его, алеут Игнатий Алиг-яга, прибавлял: «Да, трудную жизнь вел aпa (дедушка), и никто не может подражать его жизни!»

Описанные нами черты из жизни старца касаются, так сказать, внешнего его делания. «Главное же дело его, – говорит преосвященный Петр, бывший епископ новоархангельский, викарий Камчатской епархии, – было упражнение в подвигах духовных в уединенной келье, где никто его не видел; только вне кельи слышали, что он пел и совершал богослужение по монашескому правилу». Такое свидетельство преосвященного подтверждает и следующий ответ самого о. Германа. Старца спрашивали: «Как вы, о. Герман, живете один в лесу? Как не соскучитесь?» Он отвечал: «Нет, я там не один! Там есть Бог, как и везде, есть Бог! Там есть ангелы святые! И можно ли с ними соскучиться? С кем же лучше и приятнее беседа, с людьми или с ангелами? Конечно, с ангелами!»

Как смотрел о. Герман на туземных жителей Америки, как понимал свое отношение к ним, и как сочувствовал к их нуждам, выражает он сам в одном письме к бывшему правителю колоний, Яновскому.

«Любезному нашему отечеству, – писал он, – Творец как будто новорожденного младенца дать изволил; край сей, который еще не имеет ни сил к каким-нибудь познаниям, ни смысла, требует не только покровительства, но по бессилию своему и слабого ради младенческого возраста – самого поддерживания; но и о том самом не имеет он еще способностей кому-либо сделать свою просьбу. А как зависимость сего народного блага небесным Провидением, неизвестно до какого времени, отдана в руки находящемуся здесь русскому начальству, которое теперь вручилось вашей власти; сего ради я, нижайший слуга здешних народов и нянька, от лица тех пред вами ставши, кровавыми слезами пишу вам мою просьбу. Будьте нам отец и покровитель. Мы всеконечно красноречия не знаем; но с немотой, младенческим языком говорим: «Отрите слезы беззащитных сирот, прохладите жаром печали тающие сердца, дайте разуметь, что значит отрада!""

Как чувствовал старец, так и поступал. Предстательствовал он всегда пред начальством за провинившихся, заступал обвиняемых, помогал нуждающимся, чем только мог, и алеуты обоего пола и дети их часто посещали его. Кто просил совета, кто жаловался на притеснение, кто искал защиты, кто желал помощи: каждый получал от старца возможное удовлетворение. Разбирал он их взаимные неприятности, старался всех мирить. Если не удавалось ему помирить мужа с женой, старец на время разлучал их. Необходимость такой меры он сам объяснял так: «Пусть лучше врозь живут, да не дерутся и не бранятся; а то, поверьте – страшно, если не развести: были примеры, что муж убивал жену, или жена изводила мужа!» Особенно любил о. Герман детей; наделял их сухариками, пек им крендельки, и малютки ласкались к старцу. Любовь о. Германа к алеутам доходила до самоотвержения.

На корабле из Соединенных Штатов занесена было на о. Ситху, а оттуда на о. Кадьяк повальная, заразительная болезнь или язва. Она начиналась жаром, сильным насморком и удушьем, и оканчивалась колотьем; в три дня человек умирал. Не было на острове ни доктора, ни лекарства. Болезнь, разливаясь по селению, быстро охватывала окрестности; она действовала на всех, даже и на грудных детей. Смертность была так велика, что три дня некому было копать могил, и тела валялись не зарытыми. «Я, – говорит очевидец, – не могу представить себе ничего печальнее и ужаснее того зрелища, которым я поражен был, посетивши алеутский кажим. Это большой сарай или казарма с нарами, в котором живут алеуты со своими семьями; в нем помещалось до ста человек. Здесь одни уже умерли, остыли и лежали подле живых; другие кончались: стон, вопль, раздирающий душу! Я видел матерей уже умерших, по охладившим грудям которых ползало голодное дитя, тщетно с воплем искавшее себе пищи... Кровью обливалось сердце от жалости! Кажется, если бы кто мог достойно кистью изобразить весь ужас этой печальной картины, тот и в ожесточенной душе возбудил бы страх смерти». Во все время этой грозной болезни, продолжавшейся, с постепенным умалением, целый месяц, о. Герман, не щадя себя, неутомимо посещал больных, увещевал их терпеть, молиться, приносить покаяние, или приготовлял их к смерти.

Особенно старался старец о нравственном преуспеянии алеутов. С этой целью для детей сирот алеутских устроено было им училище; он сам их учил Закону Божьему и церковному пению. С этой же целью в часовне близ его кельи в воскресные и праздничные дни собирал он алеутов для молитвы. Здесь часы и разные молитвы читал для них ученик его, а сам старец читал Апостол, Евангелие и устно поучал их; пели же его воспитанницы, и пели очень приятно. Любили алеуты слушать наставления отца Германа и во множестве стекались к нему. Увлекательны были беседы старца и с чудной силой действовали они на слушателей. Об одном из таких благодатных впечатлений своего слова пишет он сам. «Слава судьбам святым милостивого Бога! Он непостижимым Своим промыслом показал мне ныне новое явление, чего здесь на Кадьяке я, двадцать лет живши, не видал. Ныне, после Пасхи, одна молодая женщина, не более двадцати лет, по-русски хорошо говорить умеющая, прежде совсем меня не знавшая, никогда не видавшая, пришла ко мне и, услышав о воплощении Сына Божия и о вечной жизни, столько возгорела любовью к Иисусу Христу, что никак не хочет от меня отойти, но сильной просьбой убедила меня, против моей склонности и любви к уединению, несмотря ни на какие предлагаемые ей от меня препятствия и трудности, принять ее, и более уже месяца у меня живет и не скучает. Я с великим удивлением, смотря на сие, поминаю слова Спасителя: что утаено от премудрых и разумных, то открыто младенцами»¹³. Эта женщина жила у старца до его смерти; она наблюдала за благонравием детей, учившихся в его училище, и он, умирая, завещал ей жить на Еловом, и, когда она скончается, похоронить ее при его ногах. Называлась она Софья Власова.

О характере и силе беседы старца Я. пишет: «Мне было тридцать лет, когда я встретился с отцом Германом. Надо сказать, что я воспитывался в морском корпусе, знал многие науки и много читал; но, к сожалению, науку из наук, т. е. закон Божий, едва понимал поверхностно, и то теоретически, не применяя к жизни, и был только по названию христианин, а в душе и на деле – вольнодумец, деист. Тем более я не признавал божественности и святости нашей религии, что перечитал много безбожных сочинений Вольтера и других философов XVIII века. Отец Герман тот час заметил это и пожелал меня обратить. К великому моему удивлению, он говорил так сильно, умно, доказывал так убедительно, что, мне кажется, никакая ученость и земная мудрость не могли бы устоять против его слов. Ежедневно беседовали мы с ними до полуночи, и даже за полночь, о любви Божьей, о вечности, о спасении души, христианской жизни. Сладкая речь неумолкаемым потоком лилась из уст его... Такими постоянными беседами и молитвами святого старца Господь совершенно обратил меня на путь истины, и я сделался настоящим христианином. Всем этим я обязан отцу Герману; он мой истинный благодетель».

«Несколько лет тому назад, – продолжает Я., – отец Герман обратил одного морского капитана Г. из лютеранской веры в православие. Этот капитан был весьма образован; кроме многих наук, он знал языки: русский, немецкий, французский, английский и несколько испанский, – и за всем тем, он не мог устоять против убеждений и доказательств отца Германа: переменил свою веру и был присоединен к православной церкви через миропомазание. Когда отъезжал он из Америки, старец при прощании сказал ему: «Смотрите, если Господь возьмет вашу супругу у вас, то вы никак не женитесь на немке; если женитесь на немке, то она непременно повредит ваше православие». Капитан дал слово, но не исполнили его. Предостережение старца было пророчеством. Через несколько лет, действительно, умерла жена у капитана, и он женился на немке; вероятно, оставил или ослабил веру, и умер скоропостижно, без покаяния».

Далее говорит Я.: «Однажды пригласили старца на фрегат, пришедший из С.-Петербурга. Капитан фрегата был человек весьма ученый, высокообразованный; он был прислан в Америку по Высочайшему повелению, для обревизования всех колоний; с капитаном было до двадцати пяти человек офицеров, также людей образованных. В этом-то обществе сидел небольшого роста в ветхой одежде пустынный монах, который своею мудрой беседой всех образованных собеседников своих привел в такое положение, что они не знали, что ему отвечать. Сам капитан рассказывал: «Мы были безответны, дураки перед ним!» Отец Герман сделал им всем один общий вопрос: «Что вы более всего любите и чего бы каждый из вас желал для своего счастья?» Посыпались разные ответы. Кто желал богатства, кто чинов, кто красавицу жену, кто прекрасный корабль, на котором он начальствовал бы, и так далее в этом роде. «Не правда ли, – сказал им на это о. Герман, – что все ваши разнообразные желания можно привести к одному, что каждый из вас желает того, что по его понятию считает он лучшим и достойным любви?» «Да, так!» – отвечали все. «Что же, скажите, – продолжал он, – может быть лучше, выше всего, всего превосходнее и, по-преимуществу, достойнее любви, как не сам Господь наш Иисус Христос, который нас создал, украсил такими совершенствами, всему дал жизнь, все содержит, питает, все любит, который сам есть любовь и прекраснее всех человеков? Не должно ли, поэтому превыше всего любить Бога, более всего желать и искать его?» Все заговорили: «Ну, да! Это разумеется! Это само по себе!» «А любите ли вы Бога?» – спросил тогда старец. Все отвечали: «Конечно, мы любим Бога. Как не любить Бога?» «А я, грешный, более сорока лет стараюсь любить Бога, и не могу сказать, что совершенно люблю его», – возразил им отец Герман, и стал доказывать, как должно любить Бога. «Если мы любим кого, – говорил он, – мы всегда поминаем того, стараемся угодить тому, день и ночь наше сердце занято тем предметом. Так ли вы, гг., любите Бога? Часто ли обращаетесь к Нему, всегда ли помните Его, всегда ли молитесь Ему и исполняете Его святые заповеди?» Должны были признаться, что нет! «Для нашего блага, для нашего счастья, – заключил старец, – по крайней мере, дадим себе обет, что от сего дня, от сего часа, от сей минуты, мы будем стараться любить Бога уже выше всего и исполнять Его святую волю!» Вот какой умный, прекрасный разговор вел отец Герман в обществе; без сомнения, этот разговор должен был запечатлеться в сердцах слушателей на всю их жизнь».

Вообще о. Герман был словоохотлив; говорил умно, дельно и назидательно, более всего о вечности, о спасении, о будущей жизни, о судьбах Божьих; много рассказывал из житий святых, из пролога, но никогда не говорил ничего пустого. Так приятно было его слушать, что беседующие с ним, даже и алеуты, и их женщины, увлекались его беседой и нередко только с рассветом дня, как бы нехотя, оставляли его – свидетельствует креол Константин Ларионов.

Чтобы несколько выразить самый дух учения о. Германа, мы приведем слова собственноручного письма его.

«Истинного христианина, – писал он, – делают вера и любовь ко Христу. Грехи наши нимало христианству не препятствуют, по слову самого Спасителя. Он изволил сказать: «Не праведные приидох призвати, но грешные спасти». Радость бывает на небе о едином кающемся более, нежели о девятидесяти праведниках. Также о блуднице, прикасающейся к ногам Его, фарисею Симону изволил говорить: «Имеющему любовь многий долг прощается, а с не имеющего любви и малый взыскивается». Сими рассуждениями христианин должен приводить себя в надежду и радость, и отнюдь не внимать наносимому отчаянию; тут нужен щит веры.

Грех любящему Бога не что иное, как стрела от неприятеля на сражении. Истинный христианин есть воин, продирающийся сквозь полки невидимого врага к небесному своему отечеству, по апостольскому слову: «Отечество наше на небесах». А о воинах говорит: «Несть наша брань к плоти и крови, но к началом и ко властем». (Еф. 6, 12).

Пустые века сего желания удаляют от отечества, любовь к тем и привычка одевают душу нашу как будто в гнусное платье; оно названо от Апостолов «внешний человек». Мы, странствуя в путешествии сей жизни, призывая Бога в помощь, должны гнусности той совлекаться, а одеваться в новые желания, в новую любовь будущего века, и через то узнавать наше к небесному отечеству приближение или удаление; но скоро сего сделать невозможно, а должно следовать примеру больных, которые, желая любезного здравия, не оставляют изыскивать средств для излечения себя. Я говорю неясно».¹⁴

Ничего не искав для себя в жизни, давно уже, при самом прибытии в Америку, по смирению отказавшись от сана иеромонаха и архимандрита, и оставшись навсегда простым монахом, о. Герман, без малейшого страха перед сильными, ревновал всем усердием о Боге. С кроткой любовию, не смотря на лицо, обличал он многих в нетрезвой жизни, недостойном поведений и притеснениях алеутов. Обличаемая злоба вооружалась против него, делала ему всевозможные неприятности и клеветала на него. Клеветы были так сильны, что часто даже люди благонамеренные в доносах на о. Германа не могли заметить лжи под покровом наружной правды, и поэтому должно сказать, что только один Господь сохранил старца. Правитель колонии Я., не видавши еще о. Германа, вследствие одних наговоров на него, уже писал в Петербург о необходимости его удаления, объясняя, будто он возмущает алеутов против начальства. Священник, приехавший из Иркутска с большим полномочием, наделал о. Герману много огорчений и хотел отправить его в Иркутск; но правитель колонии Муравьев защитил старца. Другой священник М. прибыл на Еловый остров с правителем колонии И. и компанейскими служителями обыскивать келью о. Германа, предполагая найти у него большое имущество. Когда не нашли ничего ценного, вероятно, с дозволения старших, служитель Пономарьков стал топором выворачивать половые доски. «Друг мой, – сказал ему тогда о. Герман, – напрасно ты взял топор: это орудие лишит тебя жизни!» Через несколько времени потребовались люди в Николаевский редут; почему из Кадьяка послали туда русских служителей, в числе их и Пономарькова; там кенайцы ему сонному топором отсекли голову.

Много великих скорбей понес о. Герман и от бесов. Это он сам открыл ученику своему Герасиму, когда тот, войдя к нему в келью без обычной молитвы, на все вопросы свои не получил ответа и на другой день спросил его о причине вчерашнего молчания. «Когда я пришел на этот остров и поселился в этой пустыни, – сказал ему тогда о. Герман, – много раз бесы приходили ко мне, как будто для надобностей, и в виде человеческом, и в виде зверей – и я много потерпел от них разных скорбей и искушений: поэтому-то теперь и не говорю с тем, кто войдет ко мне без молитвы».

Посвятивши себя совершенно на служение Господу, ревнуя единственно о прославлении Его всесвятого имени, вдали от родины, среди многообразных скорбей и лишений, десятки лет проведя в высоких подвигах самоотвержения, о. Герман был сподоблен многих сверхъестественных даров от Бога.

Среди Елового острова по горе сбегает в море небольшой ручеек, у которого устье всегда ометывает буруном. Весной, когда появлялась речная рыба, старец отгребал несколько песок в устье, чтобы можно было пройти рыбе, – и первоприблизившаяся рыба стремилась в реку. «Бывало, скажет апа, – говорит Амег-ага, – пойдешь и достанешь рыбу в реке!» Рыбой сушеной кормил о. Герман птиц, и они во множестве обитали около его кельи. Под кельей у него жили горностаи. Этот маленький зверек, когда ощенится, не доступен, а старец кормил их из рук. «Не чудо ли мы это видели?» – говорит его ученик Игнатий. Видели также, что о. Герман кормил медведей. Со смертью старца и птицы, и звери удалились; даже огород его не дает никакого урожая, если кто самовольно держит его, утверждает Игнатий.

На Еловом острове сделалось наводнение. Жители в испуге прибежали к старцу; тогда он взял из дома своих воспитанников икону Божьей Матери, вынес, поставил на лайд (иловатая мель) и стал молиться. По молитве, обратясь к присутствующим, сказал: «Не бойтесь, далее этого места, где стоит св. икона, не пойдет вода». Исполнилось слово старца. Затем, обещая такую же помощь от св. иконы и на будущее время – заступлением Пренепорочной Владычицы, поручил он ученице своей Софье, в случае наводнения, ставить икону на лайду. Икона эта хранится на острове.

Барон Ф. П. Врангель, по просьбе старца, писал под диктовку его письмо неизвестно которому митрополиту. Когда окончено и прочитано было письмо, старец поздравил барона с чином адмирала. Изумился барон; это была для него новость, которая действительно подтвердилась только через долгое время при выезде его в Петербург.

«Жаль мне тебя, любезный кум, – говорил о. Герман правителю Кошеварову, у которого он принимал от купели сына, – жаль: смена тебе будет неприятная!» Года через два Кошеваров при смене связанным был отправлен на остров Ситху.

Однажды загорелся на Еловом острове лес. Старец с учеником своим Игнатием в чаще леса, в аршин ширины, провел полосу до подошвы горы, разворочав мох, и сказал: «Будьте спокойны, огонь не перейдет этой черты!» На другой день, когда по свидетельству Игнатия не было надежды на спасение, с сильным напором достиг огонь развороченного старцем мха, пробежал вдоль его и остановился, не коснувшись густого леса, находившегося за чертой.

За год до получения известия в Кадьяк о смерти высокопреосвященного митрополита (неизвестно которого), о. Герман говорил алеутам, что их большой духовный начальник скончался.

Часто говорил старец, что в Америке будет свой архиерей, тогда как об этом никто и не думал, да и надежды не было, чтобы в Америке был свой архиерей, говорит преосвященный Петр, но пророчество его сбылось в свое время.

«После смерти моей, – говорил о. Герман, – будет повальная болезнь, и умрет от нее много людей, и русские соединят алеутов». Действительно, кажется через полгода по его кончине, было оспенное поветрие, смертность от которого в Америке была поразительная: в некоторых селениях оставалось в живых только по несколько человек. Это побудило колониальное начальство соединить алеутов: тогда из двадцати селений образовалось только семь.

«Хотя и много времени пройдет после моей смерти, – говаривал о. Герман своим ученикам, – но меня не забудут, и место жительства моего не будет пусто: подобный мне монах, убегающий славы человеческой, придет и будет жить на Еловом, и Еловый не будет без людей!»

«Миленький, – спрашивал о. Герман креола Константина, когда ему было не более двенадцати лет от роду, – как ты думаешь, часовня, которую теперь строят, останется ли втуне». «Не знаю, апа, – отвечал малютка. «Я действительно, – говорит Константин, – не понял тогда вопроса, хотя весь разговор со старцем живо запечатлелся в моей памяти». Старец же, несколько помолчав, сказал: «Дитя мое, помни, что на этом месте будет со временем монастырь».

«Пройдет тридцать лет после моей смерти, все живущие теперь на Еловом острове перемрут, ты останешься жив один и будешь стар и беден, и тогда вспомнят меня», – говорил о. Герман ученику своему, алеуту Игнатию Алигь-яге. «Удивительно, – восклицает Игнатий, – как подобный нам человек мог все это знать вперед за такое долгое время! Впрочем, нет, он не простой человек. Он мысли наши видел и невольно доводил до того, что мы ему их открывали и получали наставления».

«Когда я умру, – говорил старец своим ученикам, – вы похороните меня рядом с о. Иоасафом. Убейте немедленно моего быка: он мне довольно послужил. Похороните же вы меня одни и не сказывайте о моей смерти в гавани: гаванские

не увидят моего лица. За священником не посылайте и не дожидайтесь его: не дождетесь! Тела моего не обмывайте, положите его на доску, сложите на груди руки, закутайте меня в мантию и ее воскрилиями покройте мое лицо и клобуком голову. Если кто пожелает проститься со мной, пусть целует крест; лица моего никому не показывайте. Опустив в землю, покройте меня бывшим моим одеялом». Одеяло это, как мы выше сказали, была доска, всегда находившаяся у него в келье.

Приближалось время отшествия старца. В один день приказал он ученику своему Герасиму зажечь свечи перед иконами и читать Деяния Св. Апостолов. Чрез несколько времени лицо его просияло, и он громко произнес: «Слава Тебе, Господи!» Потом, приказав прекратить чтение, объявил, что Господу угодно еще на неделю продлить его жизнь. Через неделю, опять по приказанию его были зажжены свечи и читали Деяния Св. Апостолов. Тихо преклонил старец свою голову на грудь Герасима, келья наполнилась благоуханием, просияло лицо его, и о. Германа не стало! Так блаженно почил он сном праведника на 81 году своей многотрудной жизни, 13 декабря 1837 года.

Не смотря на предсмертную волю о. Германа, ученики не решились похоронить его, не дав знать о смерти его в гавань. Они побоялись русских, говорят алеуты; неизвестно, почему не убили они и быка.

Посланный с печальной вестью в гавань, возвратясь, объявил, что правитель колоний Кошеваров запретил хоронить старца до своего приезда, что он приказал сделать для усопшего лучший гроб и что сам со священником немедленно привезет его. Но такие распоряжения были против воли почившего. И вот подул страшный ветер, полился дождь, сделалась ужасная буря. Не велик был переезд из гавани на Еловый, всего часа два пути, но никто не решался пуститься в море в такую погоду. Так было целый месяц, и хотя целый месяц лежало тело о. Германа в теплом доме его воспитанников, но не изменилось лицо его, и не было от тела ни малейшего запаха.

Наконец, с опытным стариком Козьмой Училищевым доставлен был гроб; из гаванских никто не приехал – и еловские жители одни предали земле смертные останки своего старца. Так исполнилось последнее желание о. Германа, и затем ветер стих, и поверхность моря стала гладка, как зеркало.

На другой день по смерти о. Германа бык его стал тосковать, с тоски ударился лбом об дерево и свалился мертвый на землю.

В один вечер в селении Катани (на Афогнаке) виден был над Еловым островом необыкновенно светлый столб, досягавший до неба. Пораженные чудесным явлением, опытные старики, креол Герасим Вологдин и жена его Анна, сказали: «Видно о. Герман оставил нас!» – и стали молиться. Впоследствии они известились, что именно в эту ночь преставился старец. Этот столб видели с разных мест и другие. В тот же вечер, в другом селений на Афогнаке видели человека, поднимавшегося с Елового острова к облакам.

Похоронив своего старца, над могилой его ученики поставили деревянный памятник. «Я сам видел его, – говорит Кадьякский священник Петр Кошеваров, – и теперь могу сказать, что он ни сколько не тронут временем, и как будто бы сегодня сколочен».

Видев славную подвигами жизнь о. Германа, видев его чудеса, видев исполнение его пророчеств и, наконец, его блаженное успение, «вообще все местные жители, – свидетельствует преосвященный епископ Петр, – имеют благоговейное уважение к нему, как к святому подвижнику, и вполне уверены в его богоугождении».

В 1842 году, через шесть лет по преставлении старца, плывя морем в Кадьяк и находясь в крайней опасности, высокопреосвященный Иннокентий, архиепископ камчатский и алеутский, воззрев на Еловый остров, сказал в уме своем: «Если ты, о. Герман, угодил Господу, то пусть переменится ветер!» И точно, не прошло, кажется, и четверти часа, говорит высокопреосвященный¹⁵, как ветер им сделался попутный, и они благополучно пристали к берегу. В благодарность за избавление, архиепископ Иннокентий служил сам на могиле блаженного панихиду¹⁶.

Побуждаемый желанием получить более подробные сведения о старце, а частью и подтвердить сведения, уже сообщенные, настоятель в том же 1864 году обратился с письменными просьбами к высокопреосвященнейшему Иннокентию, архиепископу камчатскому и алеутскому; к преосвященному Петру, бывшему епископу новоархангельскому, викарию Камчатской епархии, и к ученику монаха Германа, креолу Герасиму Зырянину.

Пока плыли эти письма за океан, из г. Калуги в 1865 году получено было Валаамским игуменом письмо от Семена Ивановича Яновского. В этом письме г. Яновский объяснил, что он лично знал «бывшего монаха Валаамского монастыря о. Германа, почтенного святого мужа, великого подвижника», сохранил у себя два письма, «как драгоценность от св. старца, бывшего его наставника, которого память для него священна», и предлагал доставить о. игумену как названные два письма, так и некоторые интересные сведения о жизни старца. Началась переписка: доставлены сведения о старце, «составленные от души, со старанием, как бы получше и повернее», и вместе с тем разъяснялось, что сообщивший их С. И. Яновский с 1817 по 1821 год был главным правителем всех российско-американских колоний, и что теперь, по его выражению, «он болезненный старец, 77 год ему, стоит на краю могилы, и почему знать, может быть, Господь и жизнь его длил, чтобы передать сведения о жизни старца».

Затем на письма о. игумена, отправленные за океан, в 1867 г. получены ответы. Высокопреосвященный Иннокентий подтвердил сущность чудесного избавления его от потопления по молитвам о. Германа, о котором избавлении сообщил, между прочим, сведения помянутый богомолец Валаамский; а преосвященный Петр доставил сведения, которые, как он сам подтверждает, по его поручению собирал и писал кадьяковский житель Константин Ларионов, достойный доверия. «Я не знаю, – писал при этом преосвященный о. игумену, – доставит ли вам кадьяковский креол Герасим Зырянов какие-нибудь сведения об отце Германе; а я со своей стороны поручал кадьякскому священнику и кадьякскому уроженцу, креолу Константину Ларионову, написать мне все, что они знают или от других слышали об о. Германе. Что мог собрать, то при сем препровождаю к вам».

Так неожиданно собраны были на Валаам вполне достоверные, сведения о жизни о. Германа. Из этих сведений составлено было здесь его жизнеописание, которое было окончено и читано в присутствии о. игумена и старцев в самый день памяти о. Германа 13 декабря 1867 года, ровно через тридцать лет после его смерти, чем во всей точности исполнилось пророчество старца, что через тридцать лет его вспомнят.

Отец Антоний, из вольноотпущенных, поступил в Валаамский монастырь при о. игумене Назарии и им пострижен в монашество 7 марта 1797 г. Лет тридцать жил о. Антоний в пустыни, вдали от монастыря, среди глухого леса; потом о. игумен Варлаам благословил ему перейти в монастырь, где и подвизался он остальные двадцать лет своей жизни. В глубоком чувстве самоукорения, тронутый разлукой с многолюбимой пустынею, о. Антоний счел себя недостойным и монашества; затем до конца дней своих он ходил без мантии, в одном крашениновом подряснике, который был весь в заплатах, и, только приступая к Пречистым Тайнам, одевал полумантию. В церкви старец бывал на всех службах. В общей братской трапезе, сидя в отдалении один, он из всех кушаний в бурачке составлял для себя одно блюдо, лишая тем свой вкус услаждения пищей. 81 года от рождения, 27-го февраля 1848 г. мирно, с христианским напутствием, преставился старец на вечный покой.

Об о. Антонии, казначее Староладожского Николаевского монастыря, Иеромонах Савватай в 1862 г. рассказывал на Валааме следующий случай. Будучи еще мирянином, в молодых годах, о. Савватий с одним своим знакомым, также мирянином, посетили о. Антония. Видя их первый раз, старец много беседовал с ними о душевной пользе и неоднократно, во время беседы, знакомому о. Савватия говорил: «Ты неграмотный, тебе это неизвестно!» – и тот действительно был неграмотный; отцу же Савватию, желавшему вопросить старца об одном духовном деле и затруднявшемуся объясниться о нем при постороннем, между прочим, сказал: «И что ты думаешь, так это..» – и затем ясно и вразумительно изъяснил ему свой ответ на его сокровенные помыслы. Прозорливость старца поразила о. Савватия.

Монах Аврамий, из мещан, в монашество пострижен в Валаамском монастыре 1822 года; с большой ревностью много лет неутомимо трудился он в кузнечном послушании, не пропуская при том церковной службы; изнуряемое тяжкими трудами тело его не знало никакой отрады. В 1830 году он был послан из обители на остров Ювенсу, отстоящий верст на 15 от г. Сердоболя, для присмотра за рабочими и для поправления инструментов. На том острове рвали порохом мрамор для монастыря на обжогу в известь. При взрыве куском мрамора прошибло о. Аврамию бок. Чувствуя, что получил удар смертельный, он просил немедленно отвезти его в Сердоболь. Одним полотенцем заткнув рану, а другим – перевязав ее, о. Аврамия положили в лодке на особенные, сделанные по его наставлению, носилки, и привезли в город. Там он исповедался и причастился Св. Христовых Тайн, и когда, после причастия, его полагали на разостланную шубу, свалилась с него повязка и мгновенно его душа оставила многотрудное тело. Тогда из глубокой раны струей побежала кровь, дотоле не обнаруживавшая себя ни одной каплей; течение крови не переставало во все время продолжительной переправы тела его из г. Сердоболя в монастырь, и при самом отпевании; почему поставлен был сосуд для ее стока. Наполнялся сосуд кровью почившего, но кровь его была совершенно чиста, как кровь живого человека. Скончался он на 51 году от рождения.

Происходя из тульских казенных оружейников, монах Афанасий поступил на жительство в Валаамский монастырь в 1817 году с именем Аврамия, и здесь с именем Афанасия в 1821 году пострижен был в монашество; проходил разные послушания, был келарем; занимался чередным чтением псалтыри в скиту; в последствии около 20 лет жил на безмолвии в пустыне. О. Афанасий, по свидетельству опытного в пустынной жизни игумена Дамаскина, был великий подвижник и истинный образец монашеской пустынной жизни. Живя в пустыни, он пребывал в ней в продолжение всей седмицы неисходно и только в воскресные дни и в двунадесятые праздники приходил в монастырь к божественной службе и выстаивал оную с великим благоговением; в случае же надобности, для духовного назидания, посещал и своего духовника. В пустынную свою келью он не принимал никого, мало с кем говорил и то только по необходимой надобности и особенно удалялся от бесед с мирскими людьми, говоря: «Я за них Богу ответа не дам, а за себя непременно истязан буду. Господь не спросит, почему ты других не спас... а почему сам не спасся? При том же я пошел в пустыню не для того, чтобы других назидать, но для того, чтобы в ней оплакивать пред Богом мои грехи! Есть, кому учить: Господь определил к тому пастырей, начальников и отцов духовных, а я кто грешный, чтобы дерзнуть кого-либо учить и показывать себя учителем? С моей стороны это была бы одна только дерзость, к приобретению себе тщеславия и гордости. Святые великие отцы обладали вполне даром учительства, и могли руководить многих ко спасению, но и те бежали от людей и не дерзали выдавать себя за наставников и учителей. Кто был преподобный Арсений? Учитель царей, наученный всей внешней премудрости, знавший разные языки. Но и при всем том, не дерзая себя выдавать за учителя или наставника, он испросил от Господа показать ему путь спасения, и Господь сказал ему: «Арсений! Бегай от человек и спасешься». Поэтому-то божественному откровению, он, удалившись в пустыню, не имел собеседований не только с мирскими людьми, но даже и с монахами».

Игумен Дамаскин, будучи еще простым монахом, жил в пустыни недалеко от о. Афанасия и иногда вместе с ним исправлял молитвенное правило. Вступив же в должность настоятеля, он нередко посещал своего пустынного сподвижника и много с ним беседовал и советовался. Обременяемый тяготами настоятельской должности, о. Дамаскин говаривал о. Афанасию: «Сомневаюсь я, старец, что оставил сосредоточенную в одном Боге пустынную жизнь и принял на мою немощь многопопечительные обязанности игумена. Теперь у меня и о хозяйстве, и о спасении братии постоянные заботы, при том же меня тяготит и обращение с мирскими людьми; то ли было в пустыни?» «Справедливо, – отвечал Афанасий, – в теперешней твоей настоятельской должности много беспокойства, но это беспокойство велико перед Богом, ибо оно не для себя, но для блага святой обители, для вечного спасения братии. В таком благом делании тебе, батюшка, будет несомненная помощь от Бога; впрочем, не без усиленного труда и всегдашнего внимания себе, со стороны твоей. При том же и пустынник, подвизавшийся Бога ради в тихом покое, всем обеспеченный, всем довольный, не может еще иметь уверенность, что он уже спасен. Он трудится, сколько может и, по-видимому, праведен, но на суде Божьем воссудятся и правоты человеческие, да и теперь Господь зрит не на лицо, но на сердце человека».

Живя в пустыни и имея больные ноги, которыми едва переступал, о. Афанасий трудился в собирании по лесу валежника и рубил оный для монастырских потреб на дрова. Случилось однажды быть игумену Дамаскину в лесу, где трудился старец; увидев нечаянно игумена, о. Афанасий со смирением отозвался: «Прости, батюшка, что я окаянный не сижу в келье». «Бог тебя простит, старец, – отвечал игумен, – ты трудишься не для себя, а для святой братии, в этом труде выражается истинная любовь к ближнему, а затем и к Богу».

Проникнутый памятью о смерти, старец, не любил бесполезных разговоров не только с мирскими, но и с монастырскими братиями. Один из братии, хорошо знавший г. Тулу, место рождения о. Афанасия, случайно стал рассказывать ему о нынешнем устройстве этого города, о том, как много в нем построено новых зданий, какие образовались широкие улицы, площади и прочее. Посмотрел пустынник на собеседника и сказал: «Брат, скажи лучше мне, много ли понадобится досок для моего гроба, и велик ли холм земли подымется над моим прахом?» Ослабев силами, о. Афанасий был перемещен из пустыни в монастырь, и здесь особорован, причастясь Св. Христовых Тайн, скончался он 18 октября 1852 года, 80 лет от рождения.

В день погребения о. Афанасия, незадолго до проскомидии, великий подвижник схимонах Михаил в тонком сонном видении видит, что по случаю похорон о. Афанасия в алтаре церкви Успения собралось множество духовенства чудной красоты, и все в дивных светлых облачениях; собравшиеся кланяются и лобызают друг друга; некоторые из них кланяются и о. Михаилу; среди всех особенно выдается один старец, имевший у себя на правом плече красную ленту с белыми цветами; весь этот торжественный собор в движении, он как бы готовится к какому-то действию и, как заключает схимонах, среди этого собора находится архиерей. Из церкви о. Михаил идет на кладбище и там встречает несомые хоругви, как бы предваряющие крестный ход, начинающийся от церкви Успения Божьей Матери. Это видение до глубины души поразило о. Михаила, так что, когда, по обычаю монашескому, по отпевании тела усопшего, он подошел проститься с ним, то почувствовал во всем своем существе какую-то неизъяснимую перемену, и лобызал почившего не как мертвеца, но с великим благоговением и чудной сладостью, как бы святую икону. Погребли о. Афанасия. На другой день о. Михаил, как бы влекомый какой-то силой, пошел на могилу новопреставленного, поклонился ему и внезапно радость невыразимая и сверхъестественный восторг объяли его сердце, многоболезненные члены старца как бы совершенно ожили, и утешение неземное надолго исполнило его душу. Обо всем этом с клятвой свидетельствовал схимонах Михаил пред о. игуменом и братиями.

Из петербургских купцов, монах Вениамин определен в послушники в 1814 г., и с 1827 г. сделался болен: у него распухла нога, в ней открылись раны, и в ранах роились черви. Боль была нестерпимая; страшно было смотреть на его ногу. Пятнадцать лет безвыходно пробыл о. Вениамин в келье, не имея возможности сойти с места. Келейно был пострижен в монашество. Ежедневно сам вычитывал все церковные службы. Раз посетили его знакомые из Петербурга и выражали глубокое соболезнование к его горестному положению. «Поверьте, братия, – отвечал страдалец, – что в лучшие дни моей жизни в миру душа моя не ощущала такой радости и покоя, какие вкушает она теперь в великой болезни тела». 25 августа 1842 г. тихой кончиной прекратились страдания: болящий уснул сном смерти, и радостен был мертвенный лик его.

Рясофорный монах о. Феодор в миру был секретарем при известном курском губернаторе Веревкине; имел крестьян; за какое-то слово, сказанное в простоте сердца, был арестован и посажен в заточение, в котором едва не был съеден крысами. Тогда произнес он обет поступить в монастырь, почему, по освобождении из заточения, оставил дом и жену и прибыл на Валаам 30 августа 1827 года; жил здесь в скиту; потом исправлял должность письмоводителя. Никогда не видали братия, чтобы он смеялся или улыбнулся; постоянно, бывало, вздыхает, кланялся всегда низко и смиренно. Приближалось время его кончины; зовет он к себе духовника и просит исповедать его и причастить. «Подожди причащаться, – говорит ему о. духовник, кончив исповедь, – скоро ранняя обедня кончится, и тебя причастит служащий ее иеромонах». «Нет, батюшка, – отвечает о. Феодор, – ты меня причасти!» Затем, приняв Св. Тайны, просит прочитать по нем отходную, зажечь перед иконой восковую свечу и дать ему в руки крест. Кончилась отходная, духовник не успел еще спуститься с лестницы, и о. Феодора не стало! Скончался он 1838 года, 70 лет от рождения.

Отец Стефан, из крестьян Выборгской губернии, в 1844 году поступил на жительство в Валаамский монастырь и здесь проходил разные послушания. Находясь на послушании поваром на кирпичном заводе и проводя день в трудах, ночью уходил в часовню, находящуюся близ завода, и там читал акафист Божьей Матери и всю ночь молился Богу. Последнее же время, хотя о. Стефан и жил при монастырской часовне в С.-Петербурге, но столичная жизнь нимало не повредила доброго настроения подвижника Христова. При всем блеске мира сего, он сохранил непоколебимый огонь божественной ревности в сердце своем. Благоразумно проходя возложенное на него при часовне послушание, в простоте сердца благоугождал Господу; нравом был кроток, молчалив и смирен сердцем, любил часто молиться Богу, и Его святое имя непрестанно содержал в памяти, по слову Апостола: непрестанно молитесь. Нося имя Господа Иисуса в сердце своем, любовью горел к Нему и, желая разрешиться и с Христом жить, из глубины души молитвенно взывал: «Коль возлюбленна селения твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни, сердце мое и плоть моя возрадовастася о Бозе живе». Поболев немного перед блаженной своей кончиной, исповедавшись и причастившись св. Христовых Тайн, о. Стефан 1-го июля 1854 года предал дух свой Господу, тихо почив 44 лет от рождения. Тело собором отпевали в киновии и похоронили на тамошнем кладбище. Господь по блаженной кончине своего раба почтил его небесным благодатным даром: от тела его при погребении излилось чудное благоухание, которое ощущали присутствующие при погребении и провожавшие его со многим благоговением до могилы. Донося о сем в монастырь настоятелю игумену Дамаскину, часовенный эконом иеромонах Даниил, присутствовавший при погребении, писал так: «Какое было от о. Стефана при погребении чудное благоухание! Многие присутствовавшие при оном слышали и с великим удивлением и благоговением рассказывали другим». Упокой его Господи со святыми.

Послушник Василий, из крестьян Псковской губернии, Порховского уезда, деревни Кадиленки. О юных лет Василий воспитывался под надзором богобоязливой барской дочери, которая, обучая его грамоте, вместе с тем учила и страху Божию. Благие семена слова Божия падали на добрую землю непорочного сердца сего отрока, и в нем стали произрастать добрые начатки жизни вечной; уклоняясь от свойственных юным летам вольностей, он большую часть времени проводил в уединении и чтении божественных книг, читая жития святых, разгорался духом к подражанию им и размышлял, где бы найти более удобное для спасения место, дабы по силам хотя мало быть подражателем святых. Некоторые из их деревни, благочестивые люди имели обычай каждогодно в летнее время ездить на богомолье в Валаамский монастырь. Отрок Василий, не раз слышавший от этих поклонников о строгости жизни валаамских иноков, горя духом и желая водвориться на всегдашнее жительство среди подвижников, работающих Господу своему, испросил благословение от своих родителей и с прочими богомольцами отправился в Валаамский монастырь. Прибыв на Валаам, Василий игуменом Дамаскиным был принят и 18 июня 1869 года, имея от роду 19 лет, определен в число братства. Здесь проходил со всяким усердием и смирением разные послушания. Настоятель, видя его добрую нравственность и усердие в прохождении послушания, послал его для большого духовного созидания в строжайший по правилам подвижнической жизни скит св. Иоанна Предтечи, где в совершенном уединении, среди опытных подвижников, он мог бы духовно назидаться и сохранять в непорочности свою душевную чистоту.

Водворившись в мирной тишине Предтечевского острова, дивный отрок ангельски проводил свою жизнь среди подвижников Христовых. Исполняя с совершенным самоотвержением и в точности послушание к старцам, он никогда не примешивал к нему никаких своих суждений, что видно из следующего его поступка. Однажды он был послан в монастырь за хлебом; время было осеннее, и лед в Предтечевском проливе был еще слаб; пока же он ходил в монастырь, сильным ветром лед в проливе был разломан на куски и к его возвращению вместе с волнами уже поднимался буграми; не смотря на это, Василий, как доблестный исполнитель послушания, предпочитая исполнить послушание паче всякой опасности, нимало не задумываясь, благополучно, без всякого сомнения, перешел по волнующемуся льду. На вопрос старшего его сотоварища, послушника Георгия¹⁷, как он прошел при такой опасности и зачем, так как крайности не было, и мог бы переночевать в монастыре? Василий отвечал: «Хотя я и видел, что по волнующемуся льду идти было опасно, но так как вы, посылая меня, ничего не сказали о том, что в случае опасности переночевать можно в монастыре, то я и не осмелился не исполнить порученного мне дела и, уповая на милость Божью и на ваши молитвы, пошел по опасному пути, помышляя в себе, что я иду не по своей воле, но за святое послушание. Слава Богу за ваши молитвы, как видите, прошел благополучно».

Доброе настроение непорочной души этого юноши проявлялось во всем образе жизни его; он был всегда послушен, кроток и смирен. Когда случилось ему в праздничные или другие дни быть в монастыре среди братии, то он, имея чистейшую душу, взирал на каждого брата, как на ангела Божия, всех любил и всех почитал, низко кланяясь каждому встречающемуся. Возвратясь из монастыря в свой скит, он не раз говорил своим сподвижникам: «Какие на Валааме монахи и вся братья хорошие: они как ангелы Божьи; я всех люблю, они все святые». Так чистые очи непорочной его души в каждом брате видели только одни добродетели, и он никогда не позволял себе помыслить что-либо порочное о ближнем своем.

Но недолго пожил юный подвижник в кратковременной сей жизни. Господь позвал его в лучшую жизнь райскую. Благодатная его кончина последовала так: в Предтеченском скиту имеется обычай ежегодно в день преполовения пятидесятницы и после божественной литургии совершать крестный ход из церкви на колодец, находящийся за алтарем церкви, где бывает водоосвящение, на которое из монастыря приезжает сам настоятель; скитяне же в этот день на божественной литургии причащаются Святых Христовых Тайн. В один из таких праздников по совершении Божественной литургии, за которой все скитяне причащались Божественных Тайн, настоятель, совершив водоосвящение, отправился, сопровождаемый звоном колоколов, в монастырь, и старцы разошлись по своим пустынным кельям, сын же послушанья Василий, не успев даже съесть просфору, определенную причастникам, отправился в поварню приготовлять старцам постническую пищу. Придя в кухню, он начал исполнять послушание, как вдруг, без всякой причины, почувствовал боль в желудке, которая, постепенно усиливаясь, дошла, наконец, до сильных размеров. Василий немедленно был отправлен в монастырскую больницу и здесь, сильно страдая болью желудка, лежал пять дней, в продолжение которых три раза был приобщен Св. Христовых Тайн и особорован маслом. Сильная болезнь желудка нисколько не привела его в уныние; он с радостной душой весело смотрел на всех приходящих посетить его и, ничем не выражая внутренних своих страданий, улыбался, и на ланитах его играл румянец. В течение пяти дней его болезни вся монастырская братия, и, как бы чем влекомые, посещали даже и те из братии, которые никогда или очень редко бывали у больных. Напутствуемый перед блаженной кончиной небесной пищею Телом и Кровью Христовой, он по принятии Св. Тайн 5 дней никакой пищи уже не вкушал, и 26 апреля 1871 года, на 23 году от рожденья, мирно почил о Господе.

Скончался вмал исполнь лета долга, угодна бо Господу душа его. На лице его выразилась святолепность и величие непорочной и мирной души его. На погребение его собралась вся братия и с благоговением проводили до могилы. Заключение

Ихже взирающе на скончание жительства подражайте вере их. (Евр. 13, 7).

Восхвалив по мере сил наших, на основании верных источников, мужей и отцов, подвизавшихся на горах Валаама, в течение минувшего полустолетия, подведем все сказанное под один общий взгляд.

Две главных заповеди, в которых, по слову Господа Иисуса Христа, все законы и пророцы висят – это любовь к Богу и любовь к ближнему (Матф. 22, 87, 40). В обеих областях любви, истина любви должна быть засвидетельствована делом. «Не любим словом, ниже языком, – говорит возлюбленный ученик Спасителя, – но делом и истиною». (1Иоан. 3, 18).

Любили Бога Валаамские подвижники. С самых юных дней для Него они презрели все сладости земной жизни: оставили родителей, родных, имение, другой жену; обрекли себя на все лишения жизни пустынной, утешаясь только одним утешением духовным – молитвой и богомыслием, они чуждались всякого утешения телесного; пища их была самая грубая, в течение многих дней все одна постель жесткая, одежда рубищная, келья душная; болезни тела их были источником радости для их души, при всегдашнем памятовании, что Господь Сам пострадал, оставив нам образ, да последуем стопам Его (1Петр. 2, 21).

Любили Валаамские подвижники ближнего. Из любви к Богу, подражая Начальнику и Совершителю веры, смирившему Себя до образа раба, смирили и они себя, предавшись совершенно в волю своих игуменов; по своим силам и способностям, со всем усердием, неутомимо, как купленные рабы, служили они братству в разных послушаниях и трудах монастырских. Игумен Назарий вместе с братией исполнял все, самые тяжелые работы по монастырю; будучи подвижником во всю свою жизнь, в несколько лет воспитал на горах Валаамских целый сонм достойных себе подражателей. Игумен Иннокентий, будучи казначеем, на своих плечах носил кирпич, обжигал известку, трудился на рыбной ловле; игумен Варлаам говаривал: «В бытность мою в поварне молитва кипела во мне, как пища в котле». Игумен Дамаскин в продолжение 42-х летнего своего настоятельства все свое тщание прилагал о благоустройстве обители и братства. Иеромонах Дамаскин, будучи благочинным над монастырями, вместе с тем был ревностным помощником настоятеля, не пропуская притом ни одной церковной службы. Духовник Иеросхимонах Евфимий, по преставлении очевидно является в знамение богоугождения своему ученику. Духовник иеросхимонах Антоний пророчествует будущее. Иеросхимонах Никон много лет подвизался в мрачной пещере. Иеросхимонах Антипа пред блаженной своею кончиной проявляет дар прозорливости. Иеромонаху Василию сонм святых ангелов и святых угодников Божиих возвещает день и час скончания. Схимонах Николай в тесной пустыни наедине работает Господу. Схимонах Сергий до самой глубокой старости с усердием выстаивал все церковные Богослужения. Схимонах Михаил, имея в келье лучшее врачебное пособие, не пользуется им, тогда как страдает тяжкой ломотой во всем теле; по кончине от его тела разливается благоухание. Схимонах Серафим, со всей спины, лишенной кожи, своими руками два раза сдирает живительный пластырь, против его воли наложенный состраданием братий, и в тяжкой предсмертной болезни целые ночи проводит в усердной с земными поклонами молитве; перед блаженной своей кончиной сподобляется видеть Господа Иисуса Христа и святых угодников Божиих, и по преставлении вид его святолепен и смардная его келья наполняется неизъяснимым благоуханием. Схимонах Феоктист, качаясь на изъязвленных распухших ногах своих, в многочасовые службы церковные не присядет безвременно, достигнув глубокой старости, садится, спускает ноги с постели, несколько раз крестится и, опустив руки на колени, сидя тихо предает в руце Божий свою душу. Монах Герман, вдали от родины, среди многообразных скорбей и лишений, сорок лет с полным самоотвержением подвизался подвигом апостольским для просвещения алеутов светом евангельской проповеди. Увлекались беседой его дикие сыны России в Америки и нередко только с рассветом дня, как бы нехотя, оставляли его. Одна молодая алеутка, услышав от о. Германа о воплощении сына Божия и о вечной жизни, так возгорелась любовью к Иисусу Христу, что ни за что не решалась оставить своего учителя; в подвигах поста и молитвы скончав свои дни, по завещанию старца, как ревностная ученица, погребена она при ногах его. Память об о. Германе осталась навсегда священной для алеутов. Воспоминая об его подвигах, один ученик его выражался: «Да, трудную жизнь вел дедушка, и никто не может подражать его жизни». Другой ученик свидетельствовал, что в бытность его в кельи о. Германа, он сидел на подвижнической его постели, и это считает верхом своего счастья. В день своего преставления о. Герман приказывает зажечь свечи, читать деяния св. апостолов и, тихо склонив голову на грудь своего ученика, в дивном благоухании святыни, тихо засыпает сном смерти. По кончине в теплом доме целый месяц не обнаруживает признаков тления. Монах Антоний прилежит глубокому смирению и повседневному церковному богослужению. Монах Аврамий по преставлению из своего гроба в обилии источает поток живой крови. Монах Афанасий, будучи проникнут смертной памятью, бежит от всяких собеседований с людьми. Монах Вениамин много лет страдает нестерпимой болью, но и при тяжких страданиях душа его всегда ощущала радость и спокойствие. Рясофорный монах Феодор, причастившись св. Христовых Тайн, при зажженной по его желанию перед иконой свече по прочтению отходной с крестом в руках мирно переходит в вечность. Рясофорный монах Стефан по кончине разливает чудное благоухание. Послушник Василий не щадит жизни своей, чтобы исполнить святое послушание и, исполненный любви ко всей о Христе братии, в юных летах переходит на вечный покой. Кратки, но многоречивы эти черты любви к Богу, исполнявшей сердца отцов Валаамских. Из любви к возлюбившему нас Спасителю лишить себя всех радостей земных и с радостью переносить все горчайшие скорби и лишения, – какое во всем этом великое море бескорыстной любви! Истинная любовь Валаамских подвижников к ближним долготерпеливо переносила все братские немощи и с великодушием терпела все самые горькие от них скорби. Не обширен круг деятельности любви отцов Валаамских; но он украшен всеми истинными украшениями великого круга христианской любви к Богу, он дышит самоотвержением и в глубину смирения пускает свои дивные корни.

Запечатленное примером кроткое слово Валаамских отцов с удивительной силой и наставительно действовало на слушателей.

Область Валаамских подвижников – область веры и любви. В ней, как бы в малейшей капле воды, отражается все великое, лучезарное солнце вечной славы православия. Здесь апостольская любовь к Богу: «Се мы оставихом вся!» (Матф. 19, 27); здесь благодатные Божьи дары, здесь Богоподражательная любовь к ближнему: «Не приидох, да послужат Мне, но послужити!» (Матф. 20, 28). Здесь особенные знамения благоволения Господня.

В смиренной области богоугодного подвижничества какое-то чудное общение горнего и дольнего миров; какое-то светозарное знамение Божьего благословения, видимо ободряющее ревностного путника, шествующего по крестному пути Господню и как бы говорящее ему: «Дерзай, дерзай, чадо, вера твоя спасет тя!» О добро есть нам здесь быть! Будем, будем чаще взирать на скончание жительства блаженных отцов наших и по мере сил своих подражать вере их, да и нас недостойных благословит Господь. Аминь.