Глава 3. Кризис Киевской митрополии и подготовка унии церквей в 1590–1595 гг.

Задача данной главы двояка: во-первых, рассмотреть, как и по чьей инициативе родился и как формировался в 1590–1595 гг. унионный проект, приведший к заключению в 1595–1596 гг. Брестской унии; во-вторых, проанализировать, как практически подготавливалась Брестская уния в 1590–1595 гг.

Происходившее в 1590–1595/96 гг. многократно рассматривалось в историографии⁵⁸². И обилие работ, посвященных событиям 1590–1595/96 гг., казалось бы, могло сделать излишним новое обращение к этой теме. Однако, во-первых, очень значительная часть источников, отражающих события этих лет и их подоплеку, была введена в научный оборот лишь сравнительно недавно (речь идет главным образом, о материалах из ватиканских архивов). Во-вторых, даже самые авторитетные авторы (например, О. Халецкий) далеко не беспристрастно и не полно использовали доступный к сегодняшнему дню фонд информации. Поэтому сложившиеся в историографии представления о непосредственной предыстории Брестской унии нуждаются сегодня в критической проверке, а многие из них – в пересмотре.

Наконец, чтобы ответить на главные вопросы нашего исследования, необходимо дать по возможности более полную и точную картину Брестской унии как таковой, на время отвлекшись от того, что ей предшествовало, и того, что за ней последовало.

Непосредственная предыстория Брестской унии начинается с решения части православной иерархии перейти под церковную власть Рима. Это решение было принято в 1590 г. Присмотримся к обстоятельствам появления и идеям документов, в которых православные заявляли о готовности пойти на унию с Римом.

Первым таким документом стала декларация, принятая 24 июня 1590 г.⁵⁸³ в Бресте, через несколько дней после завершения собора, посвященного «нестроениям» в православной церкви⁵⁸⁴. Она была подписана четырьмя православными епископами – Гедеоном Балабаном, епископом Львовским, Галицким и Каменецким, Кириллом Терлецким, епископом Луцким и Острожским, Леонтием Пелчицким, епископом Туровским и Пинским, Дионисием Збируйским, епископом Холмским и Белзским.

Оригинал декларации не сохранился, а текст был опубликован впервые в «Антиризисе»⁵⁸⁵ и позднее – униатским митрополитом Киприаном Жоховским в 1680 г. Никакими следами знакомства польской иерархии и папской курии с этим документом мы не располагаем. Однако, зная в целом добросовестный характер публикации документов унии в «Антиризисе», можно отвергнуть мысль о фальсификате.

В чем именно состояла их унионная инициатива?

Декларация от 24 июня заявляла о готовности подписавших перейти под юрисдикцию Рима, признать папу главой церкви⁵⁸⁶ и единственное условие возможной унии формулировала следующим образом: «требуя для себя только того от наисвятейшего Папы римского, чтобы церемонии и все обычаи («wszystkie sprawy»), то есть богослужение и весь церковный порядок, каких издавна придерживается наша святая восточная церковь, не были бы изменены и сохранялись бы неизменно в этом порядке; и чтобы его королевская милость, господин наш милостивый, наши вольности гарантировал привилеями и подтвердил бы артикулами, которые нами будут поданы»⁵⁸⁷. К. Терлецкий назван в документе «нашим старшим братом», которому и был отдан текст подписанного документа⁵⁸⁸.

Согласно более поздней протестации Гедеона Балабана (от 1 июля 1595 г.), Терлецкому были даны четыре «мамраны», с печатями и подписями участников встречи 24 июня, с тем чтобы Терлецкий изложил в них «долегливости и укривжене наше, которое терпимо и посполитый человек закону нашого от преложоных релии Римское»⁵⁸⁹. Дионисий Збируйский, однако, несколькими днями позже в своей протестации опроверг слова Балабана, заявив, что на тайном собрании в Бресте в июне 1590 г. четырьмя епископами было принято, подписано и скреплено заявление о желании перейти под власть папы⁵⁹⁰.

Если даже не ставить под сомнение аутентичность Брестской декларации 1590 г., то, во-первых, нельзя не обратить внимания, что первая известная реакция на нее относится лишь к марту 1592 г.⁵⁹¹ Во-вторых, поставленные условия, а именно сохранение не только богослужения, но и всего «церковного порядка» в неприкосновенности, требование гарантировать авторитетом королевской власти «вольности» православной церкви и принять «артикулы», которые предполагалось составить, – все это позволяет думать, что епископы хотели сохранить свободу действий и самостоятельно определять характер дальнейших отношений с католической церковью.

Вряд ли, конечно, такие претензии можно назвать реалистичными, но они изначально исключали безоговорочное подчинение юрисдикции и авторитету католической церкви и принятие условий, которые были бы продиктованы Римом и польским епископатом.

Общие выражения, употребленные в декларации от 24 июня 1590 г., и ссылка на будущие «артикулы» сами по себе не позволяют сказать ничего определенного о конкретных пожеланиях епископов и тех, кто мог стоять за ними. Однако из последующей истории выработки и обсуждения унионной программы замыслы православных видны много лучше.

Что стояло за декларацией от 24 июня 1590г., от которой можно отсчитывать непосредственную предысторию Брестской унии? Какие события ей предшествовали? Каковы были мотивы ее авторов? Действительно ли ни один из вопросов вероучения не был помянут по той причине, что «безоговорочное признание авторитета папы представлялось достаточным в этом отношении»⁵⁹²?

Чтобы разобраться в этих вопросах нужно присмотреться внимательнее к событиям 1590 г.

В историографии декларация от 24 июня 1590 г. рассматривается обыкновенно как плод предшествующих тайных переговоров православных иерархов с польской стороной, в частности с Б. Мацеевским, и, соответственно, как одно из промежуточных звеньев, а не отправная точка в истории подготовки унии⁵⁹³. Как мы увидим, есть основания усомниться в правильности такого взгляда.

Какую роль в подготовке решения 1590 г. сыграли католики, в частности католический епископ Луцка Бернард Мацеевский, в котором часто видят едва ли не главного организатора первоначальных переговоров об унии⁵⁹⁴?

Конечно, не исключена вероятность выработки каких-то предварительных условий воссоединения с католиками в период, предшествующий Брестскому собору 1590 г. Но это – не более чем вероятность, хотя большинство историков Брестской унии считали и считают⁵⁹⁵, что в первой половине 1590 г. епископы или лично Терлецкий вели какие-то тайные переговоры с Б. Мацеевским, завершившиеся принятием так называемой Белзской декларации. Основным аргументом в пользу существования принципиальной договоренности об унии, принятой в Белзе предположительно в начале 1590 г., служит упоминание и одобрение собором в июне 1590 г. некоего постановления, которое «списали ся епископи з нас некоторые у Белзе в року теперешнем тисяча пятсот девятдесятом»⁵⁹⁶. Никаких других сколько-нибудь достоверных свидетельств об унионном «сговоре» или «договоре» в Белзе у нас нет, хотя упоминание об унионной договоренности в Белзе стало едва ли не общим местом историографии. Наибольшее внимание обоснованию этого тезиса посвятил О. Халецкий. Однако его предположение, что в Белзе обсуждались условия унии и, возможно, изучалась грамота 1443 г.⁵⁹⁷, не имеет, в сущности, никаких оснований.

Сам Халецкий признает, что мы не знаем ни участников совещания в Белзе, ни того, что обсуждалось, но тем не менее делает предположение, что в Белзе встретились те же, кто подписали декларацию от 24 июня. Основание к этому он находит, однако, в том, что еще только требуется доказать, а именно, в допущении, что в Белзе речь шла об условиях унии. Отталкиваясь от этого допущения, О. Халецкий предполагает, что и митрополит Рагоза, и Мелетий Хребтович, не подписавшие декларацию от 24 июня, одобряли идею унии, поскольку в решении от 20 июня подтвердили постановления Белза; фактом же отсутствия их подписей под декларацией от 24 июня Халецкий пренебрегает. В качестве косвенного свидетельства историк привлекает сообщение меморандума об истории Брестской унии, представленного в 1741 г. в Конгрегацию пропаганды веры. В нем говорилось, что митрополит Рагоза на синоде в 1590 г., раздраженный просьбами патриархата о финансовой помощи, поднял вопрос: кому следует подчиняться – патриарху Иеремии, который путешествует по России, или его противникам в Константинополе? И сделал якобы вывод: рутены, утомленные постоянным вмешательством московитов, должны перейти под власть Рима⁵⁹⁸. Невозможность доверять столь поздним и тенденциозным «свидетельствам» очевидна. Что касается Б. Мацеевского, то известно, однако, что его не было в Польше с апреля 1590 по май или июнь 1591 г.⁵⁹⁹

В итоге Халецкий принимает версию, что решение об унии поддержано всем собором, но сохранялось в тайне, поэтому соборные решения как таковые посвящены только внутренним «нестроениям» в украинско-белорусской православной церкви. Еще одно указание на обсуждение вопроса об унии на соборе 1590 г. Халецкий видит в том, что было решено представить через год, на очередном соборе, все привилеи православной церкви, среди которых главным был привилей 1443 г., обусловленный признанием Флорентийской унии⁶⁰⁰. Натянутость этого довода не менее очевидна, чем слабость предыдущего. А с другой стороны, противоречий, которые ставят под сомнение существование «Белзского договора», немало⁶⁰¹.

Нам кажется вполне убедительной точка зрения, предложенная К. Левицким: решения, принятые в Белзе накануне Брестского собора 1590 г., не касались унии и были подтверждены на соборе как нечто вполне ясное и бесспорное. Первым же коллективным решением о готовности к унии была декларация от 24 июня 1590 г., принятая четырьмя епископами после отъезда митрополита Рагозы⁶⁰².

К аргументам К. Левицкого можно добавить наблюдение над самим текстом соборного постановления от 20 июня 1590 г.: после упоминания о «постановлении», принятом «некоторыми» епископами в Белзе, следует текст: «Тое постановление при зуполной моци зоставуем и тым листом нашим ствержаем под тым способом, и тамошние толко зьезды, штох мы ся мели зьезжати в Белзе, тогды тот зьезьд прекладаем на тоеж местце до Берестя Литовского, во инших во всех пунктех в своей моци о/т/ всех нас захован быти мает». И ниже излагаются решения, предварительно обсужденные как бы «оргкомитетом» Брестского собора в Белзе (о запрете светским лицам «держать и вживати» монастыри, о невмешательстве духовенства одной епархии в дела другой епархии или чужого прихода, о документальном подтверждении земельных владений на грядущем соборе 1591 г.). Изложение этих решений завершается торжественным обещанием соблюдать «то все, што в том листе нашом есть описано». Таким образом, документ от 20 июня воспроизводит содержание Белзского постановления. Если бы оно содержало подвергнутые умолчанию пункты о готовности к унии, отсутствие подписей Михаила Рагозы и Мелетия Хребтовича, подписавших документ от 20 июня, под декларацией от 24 июня того же года было бы необъяснимым.

Специального комментария заслуживает роль конфликтов вокруг Львовского епископа Гедеона Балабана и самого владыки в генезисе унионной инициативы 1590 г. Во-первых, трудно не увидеть связи между фактом осуждения соборами и митрополитом Балабана в 1589–1590 гг. в результате давления Львовского братства на Михаила Рагозу и декларацией от 24 июня 1590 г. Во-вторых, согласно хорошо известному более позднему (1599 г.) свидетельству И. Потея, Гедеон Балабан обратился к львовскому католическому епископу Д. Соликовскому с просьбой помочь избавиться от «неволи» константинопольского патриарха⁶⁰³. Но насколько достоверно известие Потея⁶⁰⁴? И когда именно это произошло, если в самом деле имело место? Каков бы ни был ответ на эти вопросы, ясно, что и в этом случае инициатива исходила от православной стороны и мотивы, двигавшие Балабаном, были непосредственной реакцией на внутрицерковные конфликты конца 1580-х – начала 1590-х гг., а не осуществлением некоего долго вынашиваемого плана.

Все сказанное, конечно, не исключает возможности обсуждения перспектив унии с Мацеевским или каким-либо еще представителем католической стороны в первых месяцах 1590 г. Однако никаких следов эти гипотетически допустимые контакты не оставили. К. Левицкий в 1933 г. предполагал, что документы нунциатуры прояснят весь вопрос⁶⁰⁵. Однако поиски А. Великого, О. Халецкого, Е.Ф. Шмурло, П. Пидручного и других историков в ватиканских и польских архивах не дали никаких новых результатов. Напротив, ни Б. Мацеевский, приехавший в Рим в апреле 1590 г., ни секретариат курии, ни церковные и королевская канцелярии в Польше не оставили до 1592 г. никаких откликов на инициативу епископов. Поэтому предположение о подготовке унионного проекта православных епископов уже в первые месяцы 1590 г., до июньской декларации, остается беспочвенным, а вопрос о том, как именно зародился унионный проект 1590 г. – нерешенным. Во всяком случае пока нет никаких оснований видеть в нем плод католической инициативы и тем более «иезуитской интриги». Это не значит, однако, что католическая проунионная пропаганда прежних лет не имела никакого воздействия на православный епископат и остальное духовенство. Католическая церковь и польское государство были заинтересованы в подчинении Киевской митрополии Риму и религиозной унификации Речи Посполитой. Уния, как мы хорошо знаем, виделась как естественный путь к этому (хотя понималась именно так, как это предписывала логика католического взгляда на церковь и на задачи римской политики в конкретных обстоятельствах конца XVI в.). Поэтому не случайно, что луцкий епископ Мацеевский вернулся из Рима в 1591 г. вместе с Петром Аркудием, задачей которого была дальнейшая пропаганда в пользу унии. Но, во-первых, это случилось уже тогда, когда сближение с католиками было начато православной стороной. Во-вторых, нет никаких прямых доказательств, будто православные епископы обратились к идее унии в 1590 году потому, что были вдохновлены самой идеей христианского единства и желанием позаимствовать опыт католической церкви⁶⁰⁶.

С другой стороны, очень существенным обстоятельством является то, что, во-первых, декларация от 24 июня была принята через несколько дней после созванного митрополитом Михаилом Рагозой общего собора православных епископов; во-вторых, подписана только частью участников этого собора. Поэтому именно во внутреннем развитии православной церкви нужно искать объяснение генезису унионной инициативы 1590 г.

Судя по декларации от 24 июня 1590 г., предполагалось, что Терлецкий предпримет какие-то шаги для осуществления унионного проекта. Однако до сих пор не найдено никаких свидетельств о каких бы то ни было шагах по подготовке унии ни с православной⁶⁰⁷, ни с католической стороны в течение всего 1590, 1591 и даже части 1592 г.

Вместе с тем самым заметным событием в жизни Киевской митрополии в 1591 г. стал октябрьский собор православной церкви.

А. Великий, издавший документы, относящиеся к истории Брестской унии, не включил в их число найденные и опубликованные в свое время П.Н. Жуковичем материалы Брестского собора октября 1591 г.⁶⁰⁸ Формально он был прав, так как на соборе вопросу об унии с католиками не было уделено ровно никакого внимания⁶⁰⁹. Как это понять?

Складывается впечатление, что вопрос об унии потерял свою актуальность в глазах православного духовенства. Может быть, это произошло потому, что Терлецкий не предпринял никаких шагов для продвижения унионной инициативы, или потому, что католики на нее никак не прореагировали (если допустить, что она стала им известна). Последнее очень маловероятно, поскольку Сигизмунд III был ревностным католиком и несколько позже активно поддержал проект унии. Так или иначе, собор 1591 г., не поднимая вопроса об унии, выдвинул, как признает и О. Халецкий, «целую программу конструктивных реформ»⁶¹⁰. Поскольку эта программа продолжала линию, намеченную в 1590 г., есть все основания полагать, что именно реформы внутри православной церкви, которые должны были быть осуществлены собственными силами, а не уния, составляли в 1590–1591 гг. главный предмет забот православного духовенства. Это не значит, что идея унии была отвергнута. Если предположить вместе с Б.Н. Флорей, что позиция православных иерархов в отношении унии зависела от хода реформ внутри православной церкви и взаимоотношений духовенства с братствами⁶¹¹, то решения, принятые в октябре 1591 г., приобретут центральное значение для понимания общего хода событий и намерений православного епископата. По всей видимости, в 1590–1592/93 гг. большинство православной иерархии, действительно, связывало большие надежды с намеченными преобразованиями. Это не значит, что перспектива унии исключалась из расчетов. Напротив, вся совокупность свидетельств о настроениях в верхних слоях украинско-белорусского общества показывает, как мы увидим, что в конце XVI в. оно было вполне склонно к сближению с католической церковью.

Может быть и так, что решение об унии попросту все еще хранилось в тайне, а участие в соборе октября 1591 г. князя Острожского и представителей духовенства делало невозможной дискуссию о сближении с Римом.

Словом, источники не позволяют сказать ничего определенного о том, насколько идея унии занимала в 1591 г. православное духовенство и предпринимались ли какие-либо шаги для ее подготовки.

Вплоть до весны 1592 г. мы не располагаем никакими сколько-нибудь ясными свидетельствами о продолжении подготовки унии на основе декларации от 24 июня 1590 г.

Более того, декрет короля от 2 января 1592 года⁶¹², запрещавший светским властям вмешиваться во внутренние дела православной церкви, идет, казалось бы, в том же русле, что соборные решения о проведении реформ внутри православной церкви. Любопытно также, что поставленный в 1592 г. полоцким архиепископом Богуш Селицкий не имел, видимо, никакого отношения к подготовке унии, так как был вознагражден этой кафедрой (вполне в духе прежних времен) за военные заслуги⁶¹³.

Но 18 марта 1592 г. король подписывает грамоту, в которой заявляет о поддержке унионного проекта. Если эта грамота была откликом на Брестскую декларацию 1590 г., то почему таким запоздалым? И почему в течение более чем полутора лет нет никаких следов ознакомления с инициативой четырех епископов⁶¹⁴?

Правильнее всего предположить, что ни Кирилл Терлецкий, ни другие епископы по каким-то причинам после июня 1590 г. долгое время не предпринимали никаких шагов для осуществления унионного проекта. Нужно думать, что Брестская декларация 1590 г. ни в 1590, ни в 1591 гг. не была направлена ни католической иерархии, ни королю. Остается, однако, неизвестно, были ли предприняты такие шаги зимой 1592 г. и какова была первая неофициальная реакция польского правительства и католического духовенства на заявление епископов.

Тем не менее появление королевской грамоты в марте 1592 г. позволяет согласиться с тем, что декларация от 24 июня 1590 г. была пущена в ход скорее всего зимой 1592 г.⁶¹⁵ Как предполагает Б.Н. Флоря, передача обращения королю сопровождалась какими-то дополнительными просьбами, потому что король в своем ответе обещает защитить епископов от наветов и никому не отдавать их кафедр и имений, хотя в июньской декларации 1590 г. речь об этом не шла⁶¹⁶.

Однако другое предположение Б.Н. Флори – о том, что обращение к королю в 1592 г. было реакцией на появившиеся в это время планы созыва собора для низложения недостойных иерархов⁶¹⁷ – не находит подтверждения, если принять, что грамота короля датирована именно мартом, а не маем 1592 г.

Единственным признаком заинтересованности католической стороны в унии в эти годы было появление в Польше приехавшего из Рима вместе с Б. Мацеевским весной 1591 г. Петра Аркудия⁶¹⁸. Ему было в это время 28–29 лет, в январе 1591 г. он стал первым доктором теологии среди выпускников Греческого коллегиума. В марте-апреле 1591 года он прибыл в Речь Посполитую вместе с вернувшимся из Рима луцким католическим епископом Мацеевским и оставался здесь до сентября 1593 г.⁶¹⁹

В письме к кардиналу Альдобрандини от 25 октября 1597 г. Аркудий писал, что, прибыв «в Рутению ради блага этого народа», он беседовал с некоторыми представителями рутенов (иногда через переводчика, иногда по-латыни) об унии. Особенно часто об этом он говорил с Ипатием Потеем, в ту пору еще мирянином и сенатором, который, преодолев сомнения, под влиянием Аркудия и Бернарда Мацеевского заявил о своей готовности к унии и желании посодействовать ей, если представится возможность⁶²⁰.

Конечно, Аркудий стремился подчеркнуть свои заслуги и писал уже после того, как уния была провозглашена, поэтому доверять вполне его утверждению об успехе проунионной пропаганды нельзя. Вместе с тем и другие источники показывают, что в условиях продолжавшегося церковного кризиса идея унии с Римом становилась все более привлекательной. Это видно, в частности, из посланий Львовского братства к константинопольскому патриарху Иеремии и александрийскому патриарху Мелетию Пигасу в феврале 1592 г.

В первом письме к Иеремии (от 6 февраля 1592 г.) братство сообщало о продолжавшихся церковных «нестроениях», в ответ на которые «люди еже вси единогласно въпиюще глаголютъ: яко аще не устроится церковно развращение, в конец разыдемъся во отступлении римскаго послушания и в покой безмятежно пребудем»⁶²¹. В послании Пигасу, написанном тогда же (6 февраля), братчики говорили, что ответом на церковный кризис была готовность многих представителей православной элиты перейти в католицизм («державнии наши князи и въеводи сынове соборныя церкве суще срамляются православныя своея веры и отходят в западняя церковъ»⁶²²). В сущности, в обоих текстах речь идет не об унии как таковой, а о переходе в католицизм.

Так или иначе, с марта 1592 г. унионная инициатива епископов была предана публичной огласке. В грамоте от 18 марта 1592 г.⁶²³ Сигизмунд III заявлял, что поддерживает предпринятый четырьмя епископами шаг, обещал защитить их права и владения от возможных покушений со стороны константинопольской патриархии и предоставить православному духовенству те же сословные права, какими располагало католическое духовенство.

Видимо, начало публичных дискуссий об унии постепенно научало делать разницу между унией и переходом в католицизм. Так позволяет думать сравнение посланий к Иеремии и Пигасу в феврале 1592 г, т.е. до мартовской грамоты Сигизмунда III, с посланием Львовского братства к Иеремии в сентябре 1592 г. Из обращения к Иеремии от 7 сентября 1592 г. видно, что «отступление в римское послушание» стало пониматься в том числе и как уния, при которой под верховной юрисдикцией Рима сохранится обособленность православной церкви. «Людем же в недоумении смущаемем суще погибати время настоит, мнозиже совет утвердиша предатися римскому единоначалия архиерейству утвержающе себе, да пребудут под папою римским, съвершающе вся своя в церкви по закону греческия вери невозбранно, понеже и календар новыи разделяет нас согубо, празновати от обоюду запретися нам»⁶²⁴. Авторы послания отмечали также, что во Львове появился посланный папой католический иерей, который стал причащать в католических костелах квасным хлебом в знак «соединения сим общением церквам нашим». Не прошла мимо их внимания и книга Петра Скарги, которая, однако, воспринималась как книга о превосходстве Римской церкви над «греческой» и угроза подчинения Риму под давлением государства, а не как книга об унии. Католическая пропаганда и собственные внутрицерковные беспорядки приводили жителей Львова к тому, чтобы допускать переход под власть Рима, «яко может христова вера под рымскою властию правоверно исповедатися, акоже и значале быст, понеже безначалие во многоначалии нашем обретается»⁶²⁵.

Однако после марта 1592 г. вновь следует длительный перерыв в действиях по подготовке унии как с католической, так и с православной стороны. Возможно, что новые документы позволят со временем лучше объяснить эту паузу. Пока же источники оставляют впечатление, что и 1592 г. не принес значительного прогресса в подготовке унии. Более того, есть основания думать, что и в конце 1592 г. епископы еще не приняли окончательного решения об отношении к идее унии. Это видно из попытки Гедеона Балабана и Кирилла Терлецкого изготовить (при помощи тырновского митрополита Дионисия Ралли) подложную грамоту, согласно которой Михаил Рагоза отрешался от должности и трем епископам (Балабану, Терлецкому и Хребтовичу, который был, видимо, при смерти и скончался в самом начале 1593 г.) поручалось «испытати» как «наместникам» патриарха выдвинутые против Рагозы обвинения («по Бозе на него реченная»)⁶²⁶. Как отметил Б. Н. Флоря, «составление такого фальсификата вряд ли могло иметь место после того, как епископы приняли окончательное решение о заключении унии с Римом»⁶²⁷.

Среди событий 1593 г., имевших отношение к генезису Брестской унии, особое значение имело назначение на Брестско-Владимирскую кафедру вместо умершего 13 января 1593 г, Мелетия Хребтовича одного из основателей униатской церкви – Ипатия Потея. Есть все основания полагать, что уже в это время он был сторонником заключения унии с Римом. Еще важнее, что он руководствовался именно идейными соображениями и в его отношении к унии не было никакой корысти. Другой вопрос – как именно он понимал будущее объединение с католиками?

Из предшествующих документов мы знаем, что проблема обсуждалась и привлекала к себе все большее внимание. Видимо, именно по этой причине в июне 1593 г. свой взгляд на унию сформулировал и князь Константин Острожский⁶²⁸, заявив о себе как о стороннике сближения и даже объединения с католической церковью.

В конце июня 1593 г. на соборе, о котором почти ничего не известно, был низложен львовский епископ Гедеон Балабан, один из тех, кто подписал декларацию от 24 июня 1590 г.⁶²⁹

Однако и в это время церковные и светские власти Речи Посполитой продолжают оставаться едва ли не равнодушными к проектам унии. Характерна в этом отношении позиция римского нунция в Польше Г. Маласпины. В его донесении в Рим от 21 июля 1593 г. говорится о пребывании в Польше патриарха из Александрии⁶³⁰, за которым нунций советовал установить слежку. Правда, нунций принял за свершившийся факт лишь слухи о приезде патриарха в Речь Посполитую⁶³¹. Оправданные или ложные, эти слухи о пребывании патриарха в Польше возбудили большую тревогу у Маласпины⁶³², однако, как ни удивительно, никак не связывались с вопросом об унии церквей⁶³³. Как видно, ни нунций, ни польское правительство или духовенство в это время об унии всерьез не задумывались, хотя король еще в марте 1592 г. официально поддержал унионную инициативу епископов. Тем не менее на протяжении остальной части 1592 г., в течение 1593 г. и значительной части 1594 г. католическая сторона не предпринимала никаких шагов для подготовки унии. И даже позднее, когда проект приобрел вполне конкретные очертания и стал упоминаться в донесениях Маласпины, «он оставался скорее второстепенным вопросом среди других проблем, обсуждавшихся в переписке нунция с Римом»⁶³⁴.

Таким образом, и 1593 год не принес никаких новых практических шагов в продолжение инициативы 1590 года⁶³⁵.

Реальная практическая подготовка унии началась, как мы видим, не раньше 1594 г. Инициатива, как и в 1590 г., была в руках у Кирилла Терлецкого. Неизвестное прежде письмо Кирилла Терлецкого к канцлеру Яну Замойскому от 25 марта 1594 г.⁶³⁶ позволяет предположить, что зимой-весной 1594 г. Терлецкий предпринял какие-то шаги, связанные, вероятнее всего, с подготовкой унии.

В письме Замойскому Терлецкий напоминает о своем недавнем обращении к королю через одного из секретарей Сигизмунда III. Обращение к королю касалось каких-то «больших трудностей» («wielkye dolegloszczy»), с которыми столкнулся Терлецкий. Ответа он не получил и потому теперь обратился к Замойскому с просьбой о помощи. Но остается неизвестным, о чем именно шла речь в обращении к королю и какова была реакция польского двора⁶³⁷.

Есть искушение предположить, что обращение Терлецкого к королю и к канцлеру связано с подготовкой путешествия в Рим, о котором говорится в заявлении Терлецкого и крылошан луцкой соборной церкви от 21 мая 1594 г. в уряд Владимира. Согласно этому документу, король разрешил Терлецкому заложить одно из церковных сел для получения 2 тыс. злотых, необходимых для снаряжения посольства в Рим. Отправиться к папе должны были Терлецкий и Потей. Об унии церквей говорится как о деле решенном, которое стало возможным благодаря усилиям короля и «панов рад их милости духовных и свецких»⁶³⁸.

На этом документе необходимо остановиться. Он пользуется доверием историков, в частности П.Н. Жуковича, который вынужден был допустить, что уже весной 1594 г. в унионные планы были посвящены не только некоторые епископы, но и крылошане луцкого собора, а также светские и духовные сенаторы Речи Посполитой. Кроме того, если верить документу, необходимо также допустить, что кандидатура Потея была намечена без его согласия⁶³⁹, потому что сам Потей в январе 1595 г. утверждал, что только в декабре 1594 г. узнал о готовящейся унии. Неправомерность таких громоздких допущений бросается в глаза⁶⁴⁰, а полное отсутствие упоминаний об унии и тем более о посольстве в Рим в донесениях нунция этого времени доказывает, что или датировка документа маем 1594 г. ошибочна (скорее всего!)⁶⁴¹, или мы имеем дело с подлогом. Если документ подлинен, нужно думать, что он внесен во владимирские градские книги в мае 1595 г.

Итак, зимой-весной 1594 г., видимо, возобновилась проунионная деятельность Терлецкого и, возможно, других представителей православной церкви, не встречая все еще активной поддержки со стороны католиков.

В июне 1594 г. состоялся один из предписанных решениями 1590 г. соборов. Он имел громадное значение в истории украинско-белорусской церкви⁶⁴² и в истории унии, хотя мы и не знаем, обсуждался ли на нем вопрос об объединении с католиками. Но именно на этом соборе конфликт между мирянами и духовенством достиг критической точки, и это, согласно убедительной гипотезе Б.Н. Флори⁶⁴³, заставило иерархов окончательно решиться на смену высшей церковной юрисдикции⁶⁴⁴. На этом же соборе еще раз был торжественно отлучен «от всех справ святительских» Гедеон Балабан⁶⁴⁵.

Известно, что в Брест прибыл иезуит татарского происхождения Каспер Нагай, о чем 25 июля 1594 г. канцлеру Замойскому писал со слов львовского католического архиепископа Д. Соликовского Ст. Жолкевский, обещая сообщить Замойскому о результатах этой поездки, как только Нагай вернется. По словам Жолкевского, Соликовский сообщил ему, «что греки уже давно ведут с ним переговоры через ксендза Каспера, иезуита из татар». Слово «давно» слишком неопределенно, чтобы решить идет ли речь о контактах 1594 г. или более ранних. Поскольку о переговорах в 1591–1593 гг. ничего не известно, правильнее считать, что Соликовский имел в виду события 1594 г. или Жолкевский неточно передал его слова. Предмет переговоров прямо не назван («что касается этого другого дела...»), но почти несомненно, что речь идет об унии. Далее сообщается, что Карнковский, гнезненский архиепископ, которому Соликовский докладывал об этой инициативе, «пренебрег этим делом и не пожелал в него вникнуть». Однако Мацеевский, «которому это предприятие по душе, решил о нем позаботиться», и Каспер Нагай был послан на собор в Брест. К 25 июлю Нагай еще не вернулся из Бреста, и Жолкевский обещал сообщить о новостях, как только Нагай объявится⁶⁴⁶. Однако никакими другими данными о миссии Каспера Нагая в Бресте в 1594 г. мы до сих пор не располагаем.

Хотя письмо Жолкевского опубликовано очень давно, К. Левицкий был первым, кто в 1933 году к нему обратился⁶⁴⁷. Письмо показалось ему важным только как свидетельство интереса Яна Замойского к подготовке унии.

Свидетельство Жолкевского привлекло внимание В. Собеского, который посвятил Касперу Нагаю специальную небольшую статью⁶⁴⁸, выдвинув в ней, правда, совершенно произвольный тезис, будто Каспер Нагай был вовлечен в переговоры об унии с патриархом Иеремией уже в 1588 г. (отсюда, по мнению Собеского, упоминания о идущих «od dawnego czasu» переговорах) и что именно в 1588 г. в Замостье была задумана уния, осуществленная в 1595/96 гг. Вопрос о контактах между католиками и православными, в которых участвовал Каспер Нагай, остается, таким образом, открытым.

О самом же «иезуите-татарине» Каспере Нагае известно, что он еще ребенком попал в польский плен, был отдан в краковскую школу, затем – в новициат ордена иезуитов в Риме и позднее занимался обращением в католицизм украинской православной знати. Именно он убедил стать католиками двух сыновей князя К. Острожского (Януша и Константина), в 1594 г. обратил в католицизм князя Яна Заславского, в 1595 г. – Константина Вишневецкого, воеводу Русского воеводства. Летом 1596 г., за два месяца до Брестского собора, заслуги Нагая были отмечены руководством ордена – он был допущен к принятию четырех обетов и тем самым вошел в элиту иезуитов. Собеский полагает, что главной мечтой Нагая было освобождение Константинополя и называет Нагая «антиянычаром во имя Христово» («Chrystusowy kontrjanczar»)⁶⁴⁹.

Итак, по словам Жолкевского, Нагай был в курсе унионной инициативы задолго до собора 1594 г. Но ничего больше об этом пока не известно. Характерно, однако, что благодаря свидетельству Жолкевского/Соликовского мы получаем еще одно доказательство парадоксального (на первый взгляд) безразличия главы польской католической иерархии примаса Карнковского к унионной инициативе православных.

Присутствие иезуита на соборе в Бресте и общая обстановка позволяют думать, что вопрос унии становился все более актуальным, но какова была роль Каспера Нагая и принимались ли какие-либо решения о продолжении унионных переговоров, остается неясно. На первый взгляд складывается впечатление, что за молчанием источников скрывается прежде всего неопределенная позиция Рагозы, который, видимо, или не одобрял, или просто не решался открыто поддержать унионную инициативу. В самом деле, странно было бы одной рукой продвигать вперед дело унии, а другой – отлучать от церкви одного из двух главных ее сторонников в это время. Однако не известное прежде письмо митрополита Рагозы к Замойскому от 2 июля 1594 г., казалось бы, снимает сомнения относительно позиции Рагозы в это время. Рагоза писал Замойскому: «...B пилных потребах уживши прозбами моими брата своего его милость отца Кирила Терлецкого епископа луцкого и острозского ку в[ашей] м[илости] своему милостивому пану з Берестя выправилом, которому злецилом устное мовене ку в[ашей] м[илости]. Прошу иж бы в[аша] м[илость] мой милостивый пан его милость выслухавши веру зуполную дать рачил во всем так якобы уста мои з усты в[ашей] м[илости] мовили и мене з ласки своее панское писанем ведомым уделять рачил... 3 Берестя июля 2 дня року 1594»⁶⁵⁰.

Письмо Рагозы имеет принципиальное значение для осмысления происходившего в Бресте на рубеже июня и июля 1594 г. Терлецкий уехал из Бреста, видимо, прежде подписания соборной грамоты, чем и объясняется отсутствие его подписи в грамоте. Но о чем именно Рагоза поручил втайне сообщить Замойскому? Несомненно, обращение Рагозы к Замойскому было реакцией на конфликт, столь ясно выразившийся на соборе. Зная Терлецкого как последовательного сторонника унии, легко предположить, что тайное поручение Рагозы касалось именно унии. К этому же склоняет и факт присутствия Каспера Нагая в Бресте. Но, с другой стороны, все-таки вовсе не исключено, что главным предметом забот Рагозы был конфликт с Гедеоном Балабаном. Чтобы выбрать наиболее достоверную интерпретацию письма Рагозы, нужно обратиться к анализу действий Терлецкого и других сторонников унии в эти июньские и июльские дни 1594 г., т.е. тогда, когда проходил собор духовенства и мирян, о котором речь шла выше, и состоялась тайная встреча группы православных епископов в Сокале.

Встреча епископов в Сокале, местечке Холмской диоцезии, недалеко от Белза, в первой половине 1594 г. – еще одна темная страница в истории подготовки Брестской унии, имевшая тем не менее ключевое значение для развертывания событий.

Что о ней известно?

Источники приносят весьма противоречивые данные об этом совещании духовенства.

Согласно протестации Гедеона Балабана от 1 июля 1595 г.⁶⁵¹ съезд в Сокале состоялся 27 июня 1594 г.⁶⁵² Он собрал четырех епископов: самого Гедеона Балабана, Кирилла Терлецкого, Михаила Копыстенского и Дионисия Збируйского. Он был вызван «обтяжливостью от его милости отца Михаила, митрополита Киевского, Галицкого и всяя Руси» и «оскарженем людей никоторых на нас епископов» и оговорами («намовами») «наших сполных». Что имелось в виду? Можно почти не сомневаться, что «обтяжливость» и «оскаржене... некоторых от нас епископов» подразумевали вторичное отрешение от сана Гедеона Балабана и конфликт группы иерархов с митрополитом и светскими патронами церкви. Однако, не желая идти на открытый разрыв с главой церкви, епископы обратились с посланием к Рагозе, прося его благословения. Кроме того, Кириллу Терлецкому были доверены четыре незаполненные «мамраны»⁶⁵³, скрепленные печатями и подписями участников. Терлецкий должен был составить и записать в «мамранах» обращение к королю и сенаторам по поводу «кривд и долеглостей многих, которые ся деют, з многих станов и особ, законови и церквам светым релии Греческое». Соответственно, если верить протестациям Балабана и Копыстенского (а для этого есть все основания), в Сокале речь шла не только об унии, но и о кризисе власти в Киевской митрополии.

Терлецкий же «на тых мамрамех што иншого написавши, и иншие поселства до его королевское милости и до особ духовных релии Римское отправовал, и якоесь поставновлене над закон, право и волности наши, як слышу, чого есми николи не злецил и на такое поставновлене мамрамов ему не давал и не поручал чинити».

Несколькими днями позже Дионисий Збируйский в специальной протестации, внесенной в люблинские гродские книги, дезавуировал заявление Балабана. Он дал очень ясное и, как кажется, тоже вполне адекватное описание того, что происходило в Сокале⁶⁵⁴. Сообщение Збируйского ни в чем существенном не противоречит заявлению Балабана, сообщая о том, что попытались скрыть Балабан и Копыстенский, отвергшие летом 1595 г. унионный план. Збируйский подтверждает, что одни «мамраны» были даны Терлецкому для составление жалобы на митрополита по поводу чинимых им «кривд» и отлучения Гедеона Балабана, но другие «мамраны» были даны для подготовки текста соглашения об объединении с Римской церковью⁶⁵⁵.

Там же, в Сокале, на особом листе бумаги был составлен отдельный текст «некоторых артикулов, относящихся к унии»; здесь же было оставлено место для внесения тех артикулов, о которых еще предстояло договориться с королем прежде объединения с католиками⁶⁵⁶. Документ с «артикулами» был собственноручно подписан епископами, но без приложения печатей. Все было отдано Кириллу Терлецкому. Збируйский объяснил, что такой путь действий был избран, поскольку в момент Сокальского съезда епископы-"заговорщики» еще не знали, поддержат ли их Рагоза и Потей⁶⁵⁷.

По словам Збируйского, именно «сокальские артикулы» легли в основу «артикулов» окончательно одобренных в Бресте в июне 1595 г.

«Антиризис» – еще один источник о Сокальском съезде. Автор рассказывает о контактах между Потеем и Острожским и говорит о посланных в июне 1595 г. Острожскому артикулах (то есть артикулах от 1 (11) июня 1595 г.). И именно в связи с июньскими артикулами 1595 г. упоминается Сокаль: «которые артыкулы еще в Сокалю владыкове другие Луцкий, Премыский, Львовский и Холмский, сами только зъехавшыся, были написали. А хотяж то там еще в таемности деялося, однак в месте Сокальском презвитерове и некоторые мещане о том были заслыхнули»⁶⁵⁸. Автор считает нужным написать об этом, потому что теперь Балабан и Копыстенский утверждают, что ничего не знали о готовящейся унии. Балабан знал о ней, потому что подписал артикулы в 1590/91 г. Копыстенский «яко новотный не ведал о першой змове, в Берестю постановленой», так как в то время и не был еще епископом. Но в Сокале он присоединился к другим и подписал артикулы⁶⁵⁹.

В другом месте «Антиризис» относит Сокальский съезд к 1595 г. и рассматривает его как продолжение Брестской декларации: «А потом [то есть после решения 1590 г.] в Сокалю в року 1595» луцкий, перемышльский, львовский и холмский епископы «для тоеж справы зъеждчалися, и там еще кгрунтовней тое ствердили».

Наименее достоверную версию событий предлагает «Перестрога»⁶⁶⁰. Сокальский съезд связан с тем, что стали открываться преступления К. Терлецкого. К. Острожский отказал ему в протекции. Видя это, Кирилл стал искать путь, который мог бы спасти его от грядущих бед. Он сблизился с Гедеоном, который был в конфликте с митрополитом из-за Львовского братства. «И так зъехалися до Сокаля, и там потаенную раду на пришлый учинок намовили, и Премышлского Михаила епископа до тогож притягли, который в тот час в неблагословению митрополитовом за непослушенство был». Если сообщение «Перестроги» о конфликте Михаила Копыстенского с митрополитом справедливо, то становится понятным, какие мотивы привели в Сокаль не только изверженного из сана Гедеона Балабана, но и перемышльского епископа.

Продолжая, автор «Перестроги» сообщает, что в это время Потей входил в фавор у князя Острожского. Кирилл стал ему завидовать и подговорил на то, чтобы вместе «выписали до митрополита о собор, который мел быти зложен в Берестью». Приехав в Брест (видимо, имеется в виду 1594 г.), Кирилл выдвинул идею «мамран», которые он заполнит жалобами на состояние церковных дел. Те, кто знали о замысле, поддержали и убедили других. В итоге все дали позволение. «И так килько мемранов учинивши, Кириллови в руки отдали». Кирилл стал соблазнять унией Потея, который еще плохо знал церковные правила. И поскольку Кирилл уже имел «о том намову первше зо Львовским и Холмским, который тыж на тое ж был умовил, и Премышльского до того ж юж натяг, и так всем и наболше Володимерскому то показал».

Самое большое «но» в сообщении «Перестроги» касается Потея, которого в Сокале не было. Б.Н. Флоря разрешил это противоречие: «Перестрога» писалась в то время (начало XVII в.), когда Потей был митрополитом и выглядел главным зачинщиком унии. Поэтому автор «Перестроги» не мог себе представить Сокальской встречи без участия Потея⁶⁶¹.

В целом свидетельства Збируйского, «Антиризиса» и «Перестроги» более или менее согласуются друг с другом в главном – в том, что касается возобновления действий в пользу унии, «мамран» и состава участников встречи в Сокале. И Балабан, и Копыстенский в это время еще поддерживали идею унии, оговаривая готовность к ней рядом условий.

А какова была позиция митрополита? Имел ли Михаил Рагоза какое-либо отношение к Сокальской встрече? Приведенное выше письмо Рагозы от 2 июля 1594 г. однозначно свидетельствует, что он поддерживал особо тесные отношения с Терлецким и, соответственно, мог знать о сокальском соглашении. Но сообщил ли ему о нем Терлецкий? Склонность Терлецкого к интригам и постоянным обманам видна из всего, что известно о его деятельности в 1580-е – 1590-е годы. Поэтому, рассмотрев сведения о Сокальской встрече, мы не можем сказать с определенностью, обращался ли Рагоза к Замойскому в связи с унионным проектом, конфликтом между епископами, мирянами и митрополитом или по обоим поводам.

Так или иначе, заметная активизация переговоров об унии после Брестского собора 1594 г. оказывается вполне однозначно связанной с внутренними конфликтами в православной церкви.

Что касается даты Сокальской встречи, то «Антиризис» содержит очевидную ошибку. Правда, и письмо Потея Рагозе от 26 (16) января 1595 г.⁶⁶² упоминает Сокальский съезд как нечто недавнее. Но, с другой стороны, характер свидетельства Потея и его общая неосведомленность в предшествовавшем ходе дел позволяют почти без сомнений отдать предпочтение датировке встречи в Сокале 27 июня 1594 г.⁶⁶³

Есть еще одна неясность, касающаяся июньского собора 1594 г. и Сокальской встречи епископов. Согласно записи в Луцких гродских книгах от 19 декабря 1594 г. в этот день «возный енерал» Василий Гуляницкий официально заявил, что 10 июля 1594 г. он, Василий Гуляницкий, находился в имении Г. Балабана в Жидичине. Там в присутствии возного Балабан потребовал от Кирилла Терлецкого ответить, в самом ли деле 24 июня в Бресте состоялся «духовный собор», на котором, по сведениям Балабана, был и Терлецкий. В ответ Терлецкий заявил, что в этот день он находился в Бресте по своим частным делам и прослышал о соборе, о котором ему, Терлецкому, никто заранее не сообщил. Действительно, в доме епископа Потея он застал нескольких «простых попов», которые твердили о некоем соборе. К. Терлецкий якобы дал им для прочтения сеймовую конституцию, которая запрещает проведение съездов в момент отсутствия в Польше короля.

В это же время такое же напоминание было привезено в Брест от гнезненского архиепископа. Сам же Кирилл Терлецкий не видел в Бресте ни одного епископа, кроме Ипатия Потея, «и не было там ниякого собору, а ни сеноду, поготовю нияких судов». Поэтому, заявил Терлецкий, и никаких соборных или судебных решений он не подписывал⁶⁶⁴. Ясно, что заявление Терлецкого, сделанное, судя по всему, по предварительному уговору с Балабаном, имеет целью объявить недействительными решения собора, который во второй раз отрешил от служения Г. Балабана. Поэтому верить тому, будто Балабан с 24 июня по 10 июля 1594 г. не встречался с Терлецким и потому встреча в Сокале не могла состояться 27 июня⁶⁶⁵, нет оснований.

Сохранились ли составленные в Сокале епископами или хотя бы записанные позднее Терлецким «артикулы»?

П.Н. Жукович⁶⁶⁶ считал таковыми опубликованный в Актах Западной России и датированный декабрем 1594 г. документ под названием «Инструкцыя, от нас епископов даная... который за жаданьем нашим мает ехати до его королевской милости»⁶⁶⁷. «Инструкция» подписана Терлецким, Балабаном, Збируйским, Копыстенским и Потеем⁶⁶⁸. К. Ходыницкий, однако, справедливо считал, что этот документ не имеет отношения к съезду епископов в Сокале и что подписанные там «артикулы» до нас не дошли⁶⁶⁹.

О. Халецкий, оставив в стороне сомнения, считает, что после встречи в Сокале Терлецкий стал собирать подписи других епископов под составленными в Сокале «артикулами»⁶⁷⁰, не уточняя, нужно ли считать «Инструкцию» этими самыми составленными в Сокале «артикулами».

Итак, далеко не все ясно в том, что происходило в конце июня – начале июля 1594 г. Ясно по крайней мере, что иерархи православной церкви непримиримо перессорились к этому моменту; что, с другой стороны, конфликт мирян и иерархов Киевской митрополии достиг критической остроты; что по этой причине епископы решились на новый шаг в подготовке унии; что «мамраны» с частично записанными «артикулами» унии в самом деле существовали и были отданы Терлецкому для доработки и сбора подписей; что наделенный некими полномочиями Терлецкий метался между Балабаном, Рагозой, Потеем и королевским двором; что вследствие этих разрушительных для православной церкви конфликтов дело унии продвинулось вперед.

Едва ли не единственным источником, который позволяет не столько судить, сколько догадываться, как разворачивались переговоры об унии в июле – сентябре 1594 г. служит донесение нунция Маласпины в Рим от 15 октября 1594 г. Согласно Маласпине, канцлер Замойский сообщил, что к нему явились два епископа «из Руси», предъявившие документ, подписанный и скрепленный печатями всех епископов «этой провинции и Литвы». Лишь один епископ пока еще не подписал этот документ, в котором епископы «по общему согласию объявляют о признании Римского Понтифика викарием Христа и о желании жить впредь в соответствии с тем, что им будет предписано Его Святейшеством подобно тому как [живет] реформированная греческая церковь». Епископы просили также, чтобы Замойский оказал им покровительство, потому что позиция князя Острожского в этом деле вызывает опасения, и чтобы вместе с тем Замойский указал бы, что они должны делать для осуществления своих намерений. Епископы просили Замойского употребить его авторитет для принятия «всех их или некоторых из них»⁶⁷¹ после совершения унии в сенат. Нунций просил Замойского, чтобы епископы были направлены прежде всего к нему и выражал надежду, что благодаря унии будет приобретен еще миллион душ, а Молдавия и Валахия последуют этому примеру⁶⁷².

Донесение Маласпины требует комментариев. Конечно, вероятнее всего речь идет о документе, подписанном в Сокале. Слова Маласпины о его содержании позволяют догадаться, что оно было предельно общим – видимо, наподобие декларации от 24 июня 1590 г. Характерно, что епископы снова обращались к светским властям Речи Посполитой (канцлеру Замойскому и через него – к королю), а нунцию пришлось просить Замойского, чтобы епископы были направлены и к официальному представителю Римского престола, под чью верховную власть киевские иерархи собирались перейти. Ясно, что православные владыки стремились стать сенаторами – так же, как их католические коллеги. Из переданных Маласпиной слов епископов видно также, что уже ранней осенью 1594 г. К. Острожский не воспринимался инициаторами унии как ее сторонник.

Однако не сохранились ни текст представленной епископами грамоты⁶⁷³, ни имена тех, кто явился к Замойскому. Почти очевидно, что одним из прибывших епископов был К. Терлецкий. О. Халецкий предполагает, что в июле-сентябре он собрал подписи других иерархов и что среди собранных подписей отсутствовало имя Рагозы или Потея⁶⁷⁴.

Но мы знаем, что сокальский документ был подписан лишь четырьмя епископами, и знаем, что другие подписи летом и в начале осени не собирались, иначе об этом непременно было бы сказано в позднейших протестациях и в «Антиризисе». Имелась ли в представленном документе подпись Рагозы? Скорее всего нет, потому что тогда бы и канцлер, и нунций непременно бы об этом упомянули. Кроме того, Замойский сообщал, что привезенная декларация подписана только «всеми епископами».

Была ли подпись Потея? Из «Антиризиса», писем и сочинений Потея видно, что его подписи стали появляться лишь под более поздними документами⁶⁷⁵.

Таким образом, в документе отсутствовали наверняка не одна, а как минимум две подписи. К донесению Маласпины вообще нужно отнестись с максимальной осторожностью, поскольку он впервые обратил внимание на подготовлявшуюся унию и плохо ориентировался в делах и состоянии православной церкви, как показывают многие из его позднейших рапортов. Настораживает и то, что он пренебрег именами не только подписавшихся, но и тех, кто прибыл с их декларацией к Замойскому. Поэтому очень маловероятно, что на документе стояли подписи Леонтия Пелчицкого, епископа Турово-Пинского, и Нафанаила Селицкого, архиепископа Полоцкого, об участии которых в подготовке унии в это время ничего не известно. Под «всеми» епископами скорее всего нужно понимать только участников Сокальской встречи.

Главным «двигателем» унионных переговоров после июньского собора 1594 г. оставался, судя по всему, К. Терлецкий. Скорее всего, именно он явился к Замойскому. Кто был его спутником, сказать трудно; был ли этот визит продолжением поручения, данного Рагозой 2 июля 1594 г., мы тоже не знаем. Наконец, когда состоялся визит двух епископов к Замойскому? Вскоре ли после получения Терлецким верительного письма Рагозы (если принять, что Рагоза велел вести с Замойским речь именно об унии)? Или позднее – например, тогда, когда 28 сентября 1594 г.⁶⁷⁶ митрополит Рагоза просил подтвердить отлучение Балабана, а Замойский эту просьбу отверг?⁶⁷⁷

Одним словом, донесение Маласпины от 15 октября – слишком скупой и ненадежный источник, чтобы установить, какие шаги по осуществлению унионного проекта предпринимались в июле – сентябре/октябре 1594 г.

Ясно однако, что именно в это время происходит возвращение к унионному плану 1590 г. и что визит двух епископов к Яну Замойскому можно считать моментом, когда уния окончательно стала делом не одних лишь православных и некоторых из католиков, а трех сторон: части православного епископата, католической церкви и польского государства.

Какова была реакция польского правительства и папской курии на инициативу православных? Бросается в глаза, что даже осенью 1594 г. вопрос об унии оставался в лучшем случае на периферии их интересов и забот. Как справедливо отмечает О. Халецкий, нунций в эти годы был много больше занят совсем иными проблемами: созданием антитурецкой лиги и попытками восстановить при помощи Сигизмунда III позиции католической церкви в Швеции. И только однажды проявил интерес к делам православной церкви (но не к унии как таковой), когда в 1593 г. до него дошла весть о возможном визите александрийского патриарха в Речь Посполитую. Большее внимание к вопросу об унии осенью 1594 г. О. Халецкий объясняет тем, что инициатива (в отличие от 1570–1580-х гг.) исходила от местных церковных лидеров⁶⁷⁸. Однако инициатива эта, как мы видели, родилась много раньше, а первая реакция польского короля относилась к марту 1592 г. Почему же в переговоры об унии нунций оказался вовлечен только осенью 1594 г.? Достаточно очевидно, что это было результатом, во-первых, привычной убежденности православных лидеров, что вопрос об унии, как и все вопросы, касающиеся статуса православной церкви, нужно решать с королевской властью, а не Римом; во-вторых, хода борьбы различных групп внутри православной церкви и их настойчивости в поисках контактов с польскими властями и католической церковью после того, как летом 1594 г. ситуация внутри Киевской митрополии стала нестерпимой для православных епископов.

Отметим также характерную деталь в донесении нунция в Рим, на которую указывает и О. Халецкий⁶⁷⁹: Маласпина с доверием отнесся к заявлению епископов прежде всего потому, сын Константина Острожского Януш сказал, будто его отец две недели назад пригласил к себе католического патриарха Венеции, чтобы «провести реформу [то есть осуществить церковную унию] в его владениях и [принять в унию] его самого»⁶⁸⁰. Как и во многих других случаях, Маласпина принял желаемое за действительное; видно, однако, что его отношение к унионным проектам было напрямую связано со сведениями о позиции князя Острожского. Такое значение, приписываемое позиции Острожского, и внимание к нему лично объяснялось, как показывает Халецкий, не только (а скорее не столько!) его ролью в православной церкви, сколько готовностью предпринять самостоятельные акции в борьбе с Турцией, что в высшей степени соответствовало желанию Римской курии видеть Польшу католической державой, контролирующей пространство от Черного моря (через присоединение Молдавии и Валахии) до Балтики (через аннексию Пруссии)⁶⁸¹. Иными словами, не уния как таковая, а глобальные политические планы были приоритетом римской политики. По политическим же мотивам, как сообщал Маласпина, возможной унией заинтересовался и король («новость понравилась Его Величеству... по некоторым соображениям, касающимся благополучия и безопасности королевства»)⁶⁸². Сигизмунда III и его советников можно понять: они предполагали, что разрыв Киевской митрополии с Константинополем и уния с католической церковью обеспечат религиозно-культурную интеграцию Речи Посполитой.

Ответ Рима на переданные нунцием известия, подписанный кардиналом Пассери Альдобрандини – племянником папы, отвечавшим в секретариате за центрально- и восточно-европейские дела, – был послан 12 ноября. В случае, если епископы появятся вновь и подтвердят готовность «признать власть и верховенство Святого престола», их инициативу следует поддержать, поскольку она «не только в высшей степени полезна сама по себе и спасительна для бесчисленных душ, обреченных на проклятие», но и подтверждает снисхождение Божьего провидения к людям. Однако курия ожидала от нунция более определенных и ясных сведений обо всем происходящем⁶⁸³. Эта инструкция была получена нунцием 25 ноября 1594 г.⁶⁸⁴, и еще до ее получения он сообщал в Рим, что Замойский просил именно нунция заниматься унией, не привлекая к этому его самого, Замойского, и польские власти. Но в то же время Замойский предлагал обратиться к королю, как только епископы придут к окончательному соглашению и ясно и полно сформулируют свои цели и предложения⁶⁸⁵. Остается неясным, каким виделось соотношение переговоров с королем и с нунцием, как должна была быть разделена ответственность за осуществление унионного проекта.

Видно, однако, что и польское правительство, и Римская курия желали, чтобы позиция православной иерархии была сформулирована с большей определенностью. Как еще раз обнаруживается, «артикулы» унии, которые предположительно были составлены уже в Сокале, скорее всего были очень общими и недостаточно ясно выражали готовность подчиниться Риму. Вместе с тем у православных епископов должно было сложиться впечатление, что курия готова к компромиссу и серьезному обсуждению условий унии.

Последовавшие за первым контактом с нунцием шаги были связаны с разработкой программы унии, вылившейся в конце концов в «32 артикула» июня 1595 г. Важным рубежом стала встреча представителей православной иерархии и католической церкви в декабре 1594 г.

Встреча была организована при непосредственном участии луцкого католического епископа Бернарда Мацеевского в его резиденции, Торчине, и проходила с 2 по 4 декабря 1594 г.

Составленный в Торчине документ известен в нескольких разных по языку вариантах⁶⁸⁶. В польском переводе содержится собственноручная приписка Бернарда Мацеевского⁶⁸⁷, из которой выясняются некоторые важные детали. Мацеевский прямо пишет, что в Торчинской встрече на протяжении всех трех дней участвовали только Потей, Терлецкий и он сам. Украинско-белорусский оригинал заявления был составлен в двух экземплярах Кириллом Терлецким. Оба списка были подписаны и запечатаны им и Потеем. Польский перевод был собственноручно написан Потеем уже 2 декабря, хотя встреча продолжалась еще два дня. Потей и Терлецкий взяли каждый по одному оригиналу текста, а Мацеевскому оставили польский перевод, после того как 4 декабря состоялось богослужение. Нужно думать, что богослужение было совместным и освящало свершившееся соглашение.

Как ясно пишет Мацеевский, в оригиналах на «руськой мове» были оставлены места для помещения подписей и печатей Рагозы и других епископов⁶⁸⁸. Мацеевский упоминает также, что сделал эту запись для памяти в тот же день (т.е. уже 4 декабря, поскольку выше упомянуто богослужение 4 декабря).

Торчинский документ⁶⁸⁹ правильнее всего назвать декларацией, потому что в своей основной части он не оговаривает никаких условий унии, путей ее осуществления, будущего статуса Киевской митрополии и т.п. В нем очень много риторики, но и ее характер позволяет увидеть, как понималась предстоящая уния. Заявление епископов говорит о стремлении к «согласию и единству» («згода и единоцство»⁶⁹⁰), никак не об отречении от прежних заблуждений, покаянии в ересях и подчинении во всем папе римскому, т.е. не о том, что позднее и прежде звучало в корреспонденции и документах католической стороны. В нем особый акцент поставлен на необходимости борьбы с умножившимися ересями, причина которых усматривается главным образом в отделении от Римской церкви («а то ни за чим иншим наболей, одноза розрозненьем нашим с паны Римляны»). Цель возможного воссоединения в том, чтобы давать «спольный ратунек и подможенье в таковых речах один другому, якобы належало». Константинопольские патриархи, «в неволи поганской будучи», не могут помочь, несмотря на все желание («хотя бы подобно и хотели, до того прийти не могуть»). Поэтому, зная, что «продкове наши... никого иншого, одно святейшого папу Римского вызнавали и оному повиновалися и слухали», «трудно ся было еретиком и ереси их роскоренивати». Наступившие позднее «незгода и розорванье» привели к тому, что «еретические секты моц свою берут». Поэтому подписавшие декларацию иерархи заявляли о желании служить Богу «з братиею нашею милою паны Римляны, будучи под единым пастыром видомым церкви Божой, которому тая звирхность завжды належала».

Фраза, выражающая готовность к унии, звучит следующим образом: «щирую и уприймою волю нашу до соединениях костелом Римским тым же собе осветчаем»⁶⁹¹.

Текст Торчинского манифеста, таким образом, не содержал ничего, кроме признания первенства Рима в христианском мире, и никак не предрешал, каким именно образом будет отрегулирован статус украинско-белорусской церкви и духовенства после их воссоединения с католической церковью.

Обращает на себя внимание отсутствие упоминания Флорентийской унии. Это вызвало недоумение О. Халецкого. Он считает, однако, что упоминание о прежнем стремлении к единству церквей («хотяж уставичне пана Бога о соединении веры в молитвах наших просим») имеет в виду именно Флорентийскую унию⁶⁹². Нам же молчание источника представляется очень характерным: оно указывает, что первоначально новая уния не ставилась в связь с флорентийской традицией.

В Торчинском документе есть и еще одна необыкновенно важная особенность. После основного текста, заключительной фразы («А Бог всемогущий, давца всего добра и повод до згоды, нехай будет вожем и опекуном тое святое справы, которому яко серца наши, так и тую волю нашу ему осветчаючи, на нее подписуемся») и, что особенно показательно, после даты («писан месяца декабря 2 дня, лета Божого нароженья 1594») следует приписка⁶⁹³. К. Ходыницкий обратил на это внимание, но не стал комментировать⁶⁹⁴. А между тем приписка помещена между датой и пространством для подписей и печатей и написана, как видно из факсимиле, той же рукой, что и основной текст (т.е. рукой Терлецкого, если верить Б. Мацеевскому), но другим пером. Совершенно очевидно, что приписка появилась уже после того, как была составлена Торчинская декларация.

Самое наличие и содержание этой приписки позволяет лучше понять, что происходило в Торчине. Дело в том, что главная мысль появившегося уже после 2 декабря текста – забота о неприкосновенности «обрядов и церемоней» восточной церкви после унии: «А ведь же заховавши въцале вси церемонеи и обряды хвалы Божое и сакраменты святые водлуг звычаю стародавного церкви Восточное, только поправивши некоторых певных артыкулов, которые соединению перескажали, абы, по старому было, яко за единоцтва бывало»⁶⁹⁵. По большому счету содержание этой фразы требует специального анализа, который увел бы нас далеко в сторону (как комментировать слова «яко за единоцтва бывало», какие «артикулы» считались мешающими объединению, как понималось соотношение «обрядов», «церемоней» и «сакраментов» и соотношение всех трех с догматическим вероучением), тем более что эта фраза появилась, судя по всему, в результате некоего компромисса между Мацеевским и двумя православными епископами.

Приписка позволяет догадаться, что торчинская встреча не закончилась 2 декабря, видимо, оттого, что между Мацеевским и двумя епископами возникли разногласия по поводу только что составленного Торчинского манифеста. 3 и, может быть, 4 декабря были посвящены скорее всего урегулированию этих разногласий. Приписка не могла появиться после 4 декабря, потому что это означало бы корректировку текста, который был уже подписан Потеем и Терлецким и согласован с Мацеевским⁶⁹⁶.

Кто именно подписал Торчинский манифест? Один из двух «руських» оригиналов Торчинской декларации, сохранившийся в архиве униатских митрополитов, так и не был подписан никем, кроме Потея и Терлецкого⁶⁹⁷.

Второй «руський» оригинал, сохранившийся в Ватикане, судя по факсимиле, был подписан в общей сложностью 5 иерархами⁶⁹⁸ и скреплен пятью же печатями.

О. Халецкий предполагает, что одна грамота была в руках К. Терлецкого, который и занялся сбором подписей, а другая – у Потея, который ограничился письменной агитацией в пользу унии⁶⁹⁹. Скрывается ли за этим что-то большое? Например, различия взглядов Потея и Терлецкого на унию?

На «экземпляре Терлецкого» выше всех, но почему-то на левом поле стояла подпись митрополита Рагозы, отчасти прикрытая бумажным листом, покрывшем поле для помещения печатей. Под полем для печатей и отдельно от них следовали подписи Потея (с титулом «прототрония») и К. Терлецкого (с титулом патриаршего экзарха), затем, так же отдельно от печатей, подписи Григория, нареченного архиепископа Полоцкого и Витебского, Дионисия Збируйского, епископа Холмского и Белзского, и Леонтия Пелчицкого, епископа Турово-Пинского⁷⁰⁰. Отсутствовали подписи и печати Гедеона Балабана, епископа Львовского, и Михаила Копыстенского, епископа Перемышльского, т.е. тех владык, кто позднее не поддержал унию. Оба были, однако, участниками встречи в Сокале. Отсутствие подписи Балабана можно отчасти объяснить фактом его формального низложения в июне 1594 г., хотя это, впрочем, вовсе не означало его отказа от активной роли в церковной жизни. Что стоит за отсутствием подписи Михаила Копыстенского, ставшего позднее противником Брестской унии, предположить сложнее. Поскольку вопрос был принципиальным, правильнее всего допустить, что за отказом поставить подпись скрывались какие-то тоже принципиальные соображения.

В опубликованном А. Великим латинском переводе и в украинско-белорусской копии подписанной грамоты из архива униатских митрополитов, опубликованной в «Актах Западной России», почему-то на две подписи больше. Но обе они принадлежат Ионе Гоголю: первый раз он подписал документ в качестве архимандрита Спасского монастыря в Кобрине, второй – как нареченный епископ Пинско-Туровской епархии, возглавлявшейся пока еще престарелым Пелчицким.

С какого же документа сделан латинский перевод и украинско-белорусская копия? Если Иона Гоголь как архимандрит Кобринского монастыря подписал Торчинскую декларацию, почему нет подписи ни одного другого архимандрита? На эти вопросы мы пока не в состоянии ответить.

Наконец, вовсе нет ясности, когда именно были поставлены подписи епископов. Подпись Рагозы появилась, судя по всему, не раньше первых дней июня 1595 г., когда накануне очередного Брестского собора были разработаны «артикулы», излагавшие условия вступления православной церкви в унию⁷⁰¹. Видимо, она была последней и именно потому оказалась вынесенной на левое поле, потому что сразу за текстом декларации следовало пространство, оставленное для печатей, а внизу, под этим пространством, место было уже занято другими подписями.

В ватиканском «оригинале Терлецкого» и «современном списке», хранившемся в архиве униатских митрополитов, Григорий назван «архиепископом, владыкой Полоцким и Витебским». В латинском переводе: «Gregorius nominatus Archiepisc., Vladica Polocensis Vitebscensisque»⁷⁰² Между тем известно, что архиепископ Полоцкий Нафанаил Селицкий в 1595 г. был еще жив, а Григорий Загорский был поставлен в его коадъюторы только 5 мая 1595 г.⁷⁰³ Архиепископом же он был поставлен только 22 сентября 1595 г.⁷⁰⁴ Когда же был подписан тот текст, копия которого хранилась в архиве униатских митрополитов, и тот, с которого делался латинский перевод, который, как выясняется, вовсе не точно передал «оригинал Терлецкого»? По крайней мере, не ранее мая 1595 г., а может быть, и того позже, даже после отъезда Потея и Терлецкого в Рим.

Был ли экземпляр Торчинского манифеста, сохранившийся в Риме, подписан остальными двумя епископами тогда же, в мае-июне 1595 г. или раньше, мы не знаем. Еще менее ясно, когда и на какой копии поставил свою подпись Иона Гоголь.

Отсутствие ряда подписей под «оригиналом Терлецкого» и «оригиналом Потея», а также сравнительно позднее появление подписей тех, кто в конце концов подписал Торчинский документ, нужно понимать как выражение несогласий и колебаний среди иерархов, поддержавших идею унии как таковую. Хотя о многом приходится только догадываться, при любой интерпретации документов 1594 г. достаточно ясно видно, что единства среди вовлеченного в проунионное движение духовенства не было⁷⁰⁵. Однако очень трудно установить, в чем именно состояли расхождения и сомнения и с насколько большим трудом приверженцам унии удавалось вербовать сторонников в свой лагерь. Дальнейший ход событий позволяет, однако, констатировать, что значительная часть, если не большинство, православного духовенства поддержало самое идею унии и, видимо, именно в том ее понимании, какое было зафиксировано Торчинским манифестом.

Как видно из предшествовавшего, торчинская встреча была предпринята в продолжение осенних контактов православных епископов с Замойским и через его посредничество – с нунцием.

Приблизительно к тому же времени (т.е. конец 1594 г. – начало 1595 г.) относятся еще два важных документа: инструкция православных епископов их представителю для ведения переговоров с королем и польским правительством⁷⁰⁶, и «злеценье» митрополита Михаила Рагозы Кириллу Терлецкому, касающееся переговоров об унии⁷⁰⁷ с коронным канцлером Яном Замойским.

Вряд ли можно сомневаться, что оба документа связаны каким-то образом с Торчинским манифестом, и поэтому издатели источников и историки приурочивают оба из них к декабрю 1594 г., хотя в самих документах дат нет.

Инструкция для переговоров с польским королем⁷⁰⁸ опубликована еще в середине XIX в. Но обращение к оригиналу «Инструкции»⁷⁰⁹, странным образом попавшему из архива Синода в небольшую коллекцию очень ценных документов, собранных И. П. Сахаровым⁷¹⁰, позволяет сделать ряд существенных для понимания самого документа наблюдений. В «Инструкции» – пять подписей (И. Потей, К. Терлецкий, М. Копыстенский, Г. Балабан, Д. Збируйский), но нет печатей. Самое же главное состоит именно в том, что «Инструкция» не датирована, а перед последним абзацем («которые выше писаные все артикулы...») оставлена незаполненной половина страницы, а после первых слов текста оставлен большой пробел, в который предстояло вставить имя или имена делегатов, отправляемых к королю («Инъструкцыя от нас епископовъ... даная, который за жаданьем нашим маетъ ехати до его королевской милости»). Из всего этого видно, что мы имеем дело или с рабочим документом⁷¹¹, или с очередными «мамранами», которые многократно фигурируют в истории подготовки Брестской унии. Кому предстояло пополнить «артикулы»? кто должен был направиться к королю? когда была составлена инструкция и каким образом собирались подписи под ней? Все это остается неизвестным.

Главной причиной, делающей унию необходимой, в «Инструкции» выставлена несостоятельность восточных патриархов как руководителей церковной жизни Украины и Белоруссии. Сама же уния признается возможной только при соблюдении «определенных условий». Поскольку документ адресован польскому королю, эти условия касаются исключительно статуса православия и его иерархии в Речи Посполитой. Главное, на что рассчитывали епископы в обмен на согласие вступить в унию («до соединения веры преступити и наисвятейшего папу римского пастырем признати»), – неприкосновенность традиций и прав Киевской митрополии и уравнение православного духовенства в статусе и привилегиях с римско-католическим духовенством. Это подразумевало предоставление общих с католическим духовенством прав («таких же вольностей»), неприкосновенность церковных владений, «на сойме учтивость и местьце в раде». Кроме того, король должен был оградить православных иерархов от юрисдикции и неблагословенных грамот патриархов и восстановить всю полноту власти епископов над православным населением. Последнее предполагало аннулирование «привилеев», выданных патриархами братствам и отдельным мирянам, «с чого намножилося розмаитых сект и ересий». Король должен был гарантировать сохранение «набоженств и церемоней», старого календаря в церковной жизни и неприкосновенность наряду с обрядами «справ всех в церквах». Последнее выражение часто встречается в современных Брестской унии источниках и, на наш взгляд, имеет иное и более широкое значение, чем «обряды и церемонии». Речь идет о совокупности принятых в православии традиций, которые не могут быть изменены иначе, как с согласия вступившей в унию православной церкви.

Важно обратить внимание на роль, отводимую папе в поставлении епископов и митрополита. Епископские кафедры, «по обычаю стародавному», должны были «подаваться» королем, а епископы «посвящаться» митрополитом. Иначе говоря, участи папы в поставлении епископов не предусматривалось. Что касается митрополита, то он должен был быть «посвящен» епископским собором «за благословенством святейшого папы римского, окром вшелякого датку»⁷¹². Последние слова нужно понимать как отказ от каких бы то ни было выплат Риму в связи с поставлением епископов и митрополита.

Именно королевская власть, а не папская курия рассматривалась как главный гарант свобод и статуса православной церкви после унии. Король должен был «потвердити, варовати и умоцнити» все «выше пысаные артикулы» специальным привилеем «латынском» «руским писмом». Более того, королю предлагалось «выправить» аналогичный привилей «от святейшого папы римского»⁷¹³.

Как соотносятся «Инструкция» и Торчинская декларация?

Пункт, касающийся церковных «справ», «церемоний и обрядов», фактически повторяет поставленное в приписке к Торчинскому манифесту условие. Но и вся «Инструкция» в целом выглядит так, будто она объясняет условия выполнения намерения, заявленного в Торчинском манифесте, хотя сам манифест не упомянут. Торчинский манифест был обращен к папе и соответственно направлен в Рим. «Инструкция» же содержит «артикулы», адресованные королю. Они помещены в самом тексте после рассуждения об упадке восточных патриархов и их неспособности руководить церковью и общей декларации о готовности к унии с Римом – т.е. после повторения того, что было зафиксировано и в Торчинском манифесте. Соответственно «Артикулы» представлены как условия, которые должны быть гарантированы польским государством для осуществления унии: «Хочем... найсвятшого папу Римского пастыром нашим признати, только просим, абы господарь его милость нас зъ епископиями нашими привилием его королевской милости упевнити, и тыи артикулы нижей описаные утвердити и умоцнити на вечные часы рачил»⁷¹⁴. Таким образом, видно, что между «Инструкцией» и Торчинским манифестом существует не только смысловая, но даже текстуальная связь.

«Злеценье», данное Михаилом Рагозой Кириллу Терлецкому для переговоров с канцлером Я. Замойским⁷¹⁵, выдержано в том же ключе, что и «Инструкция». И следует подчеркнуть, что «Злеценье», т.е. «рекомендация», «поручение» или «инструкция», не было «письмом к Замойскому», вопреки тому, как его принято представлять в историографии. Эта деталь важна, потому что именно из нее становится понятно, что «Злеценье» дополняет и сопровождает «Инструкцию» и что по этой причине Рагоза не подписал самое «Инструкцию», составленную именно от имени епископов («от нас епископов даную"}.

В «Злеценье» (поручении) Терлецкому предписано сообщить польскому канцлеру, что митрополит «и некоторые другие епископы» готовы признать «верховенство папы римского» при условии сохранения «вцале» и «справ», и «обрядов» православной церкви. Король должен был бы со своей стороны предоставить епископам места в сенате, все свободы, какими наделены римские епископы, оградить православное духовенство от посягательств греческих патриархов на их юрисдикцию в украинско-белорусских землях. Иными словами, подписанный Рагозой документ кратко суммирует сказанное в «Инструкции».

Последним из документов рубежа 1594 и 1595 гг., заявлявших о готовности православного духовенства к унии, была декларация 24 представителей клира во главе с епископом Гедеоном Балабаном, подписанная 28 января 1595 года. Оригинал документа, скрепленный подписями и печатями, сохранился в коллекции И. П. Сахарова⁷¹⁶.

Эта декларация демонстрирует солидарность значительной части духовенства в стремлении к унии. Нет никакого сомнения, что причиной ее появления была не только притягательность идеи унии как таковой, но и острейший конфликт Балабана и его сторонников с Львовским братством – конфликт, в котором и митрополит Рагоза, и константинопольский патриархат оказались на стороне братчиков, а Гедеон Балабан в конце концов был извержен из сана. Тем самым расколотым оказалось и высшее духовенство, в том числе и та его группа, которая выдвинула в 1590 г. унионный проект. Январская (1595 г.) декларация православного духовенства отразила, таким образом, известное соперничество в деле осуществления унии между львовским епископом и другими руководителями православной церкви⁷¹⁷. Видно, что Балабан пытался играть в событиях этого времени самостоятельную роль и, видимо, своим путем двигаться к унии. Среди побудительных мотивов к этому огромное значение имело, наверное, желание высвободиться из-под власти отлучившего его от церкви Рагозы.

Вместе с тем значение январской декларации в анализе генезиса Брестской унии этим не исчерпывается. Далеко не все из подписавших декларацию были вовлечены в конфликт с митрополитом и другими епископами. Среди участников Львовского собора были представители и других диоцезий, настоятели Дерманского и Дубенского монастырей, расположенных во владениях Константина Острожского⁷¹⁸.

Подписавшие документ священники и иерархи заявляли о невозможности спастись без единства с Римским престолом, декларировали готовность признать власть папы римского и поручали епископам довести дело унии до победного конца. В тексте – в отличие от Торчинского манифеста – содержалась ссылка на Флорентийский собор⁷¹⁹. Находится ли этот документ в противоречии с предыдущими? Поскольку он содержит лишь общие формулы, есть все основания думать, что собранные Г. Балабаном клирики подписали бы и декабрьские обращения, о которых только что шла речь. Но важно и другое: среди подписавших многие – как и сам Гедеон Балабан – оказались позднее решительными противниками заключенной в Бресте унии. На вопрос, почему это произошло, нам еще предстоит ответить.

Итак, в ходе унионных переговоров зимой 1594/1595 гг. с православной стороны главными действующими лицами выступали Потей и Терлецкий. Самостоятельную линию пытался вести, видимо, и Балабан, но материалов, которые характеризовали бы его проунионную деятельность, помимо декларации от 28 января 1595 г., не сохранилось. Ипатий Потей в письме к Рагозе от 16 (26) января 1595 г. оценивал в связи с этим инициативу Г. Балабана как «фортель», который, с одной стороны, вносит раздор между митрополитом и епископом, с другой – усугубляет несогласия мирян и духовенства⁷²⁰.

Сам Рагоза 20 января 1595 г. писал Ф. Скумину-Тышкевичу о своих сомнениях относительно своевременности унионных инициатив⁷²¹. Думается, что противоречивые заявления киевского митрополита отражают не только часто вменяемое ему в вину двурушничество, но и искренние колебания и нерешительность, склонность делать шаг вперед и два шага назад⁷²².

Нунций Маласпина сообщал в Рим 10 февраля 1595 г., что рутенские и литовские епископы послали к нему Терлецкого с документом, скрепленным епископскими печатями, в котором они сообщают о желании соединиться с католической церковью, прося при этом принять их в сенат и сохранить их религию, «хотя и реформированную по усмотрению» папы⁷²³. Последние слова заслуживают внимания, потому что они не предполагают никаких предварительных условий унии. Действительно ли Терлецкий занял такую позицию, сказать с уверенностью трудно.

Какой документ, скрепленный печатями, мог привезти с собой Терлецкий? Вероятнее всего, это была Торчинская декларация, а не «Инструкция», которая по содержанию была адресована королю и не имела печатей. Маловероятно, чтобы это был документ, составленный в Сокале 27 июня 1594 г., потому что в декабре на смену этому документу пришла Торчинская декларация, автором которой был, по словам Мацеевского, именно Терлецкий.

Декларация была подписана к этому времени далеко не всеми епископами, хотя нунций понял дело так (или был убежден Терлецким), что Терлецкий действует от имени «рутенских и литовских епископов»⁷²⁴. Нунций сообщал также, что Терлецкий вел переговоры и с королем, но держит этот факт в тайне из страха перед Константином Острожским⁷²⁵. Это еще раз напоминает, что уже к концу 1594 г. Острожский стал противником того, как велась подготовка унии.

В переговорах с королем базой для переговоров должна была служить декабрьская «Инструкция». Как видно из сообщения Маласпины, переговоры с королем предшествовали встрече с нунцием, к которому, судя по всему, Терлецкий был направлен по поручению Сигизмунда III или Замойского.

Что касается самого Маласпины, то он решил действовать осторожно, «чтобы еретики, обнаруживая свое легкомыслие, не обнаружили бы во мне чрезмерной доверчивости»⁷²⁶. Поэтому нунций решил направить к Терлецкому львовского католического архиепископа Дмитрия Соликовского, чтобы точно выяснить образ мыслей и намерения Терлецкого⁷²⁷. В донесении от 17 февраля Маласпина писал, что попросил ознакомиться с представленным документом также Б. Мацеевского и Льва Сапегу, великого канцлера Литовского. После этой экспертизы нунций обещал «на надежных основаниях» сообщить «об обращении» православных⁷²⁸.

Из всего этого видно, что нунций по-прежнему не воспринимал инициативу православных как заслуживающую полного доверия. Представленный документ и сам Терлецкий и теперь не рассеяли сомнений папского представителя. С другой стороны, он был воодушевлен перспективой увенчать свою миссию в Польше заключением унии – наряду с созданием антитурецкой лиги и обращением в католицизм Швеции⁷²⁹.

Действовал ли Терлецкий без согласования с Потеем и другими епископами? Скорее всего, это было именно так, потому что Потей писал в эти же месяцы митрополиту Рагозе о самовольных и опасных действиях Терлецкого⁷³⁰. Видимо, за переговорами Терлецкого в Кракове скрываются и противоречия между линией Терлецкого и линией Потея в осуществлении унионной программы⁷³¹.

Каков был ответ Соликовского, Мацеевского и Сапеги на предложения, привезенные Терлецким?

Рекомендации Соликовского были получены очень быстро, они датированы 17 февраля. Они состояли в предложении снабдить Терлецкого королевской грамотой и отправить как можно скорее обратно к православному духовенству. Предполагалось, что к Пятидесятнице Терлецкий вернется в Краков или один или вместе с другим послом православного духовенства. Снабженные письмами короля и нунция православные послы отправятся затем в Рим «ради изъявления послушания и подчинения во всем власти Его Святейшества и отречения от патриарха»⁷³².

На следующий день, 18 февраля 1595 г., король подписал грамоту, адресованную лично Ипатию Потею, в которой было заявлено о поддержке унионного плана, «о чом ширей вам мовити злетили есмо велебному епископу луцкому, которому во всем веру зуполную дайте»⁷³³. Обращение короля именно к Потею, а не к Рагозе, выглядит странным и, наверно, указывает на то, что Потей, не надеясь на митрополита и не слишком доверяя Терлецкому, пытался действовать самостоятельно. С другой стороны, видно, что зимой 1595 г. польское правительство стало предпринимать активные действия для заключения унии⁷³⁴.

Не отставала от него с этого времени и римская дипломатия. 23 февраля Маласпина направил оптимистичное донесение в Рим, где выражал надежду, что вслед за обращением православных Речи Посполитой, которое приведет к Римскому престолу более миллиона душ, «и Москва последует их примеру»⁷³⁵. А уже 18 марта секретарь курии кардинал Альдобрандини выражал горячую заинтересованность Ватикана перспективой унии, предписывал нунцию действовать «со всем возможным усердием и старанием» и велел заверить Терлецкого, что православное посольство будет принято в Риме со «всей возможной теплотой и вниманием»⁷³⁶.

Как пишет О. Халецкий, «интерес Святого Престола ко всей проблеме возрастал так быстро, что уже месяцем позже нунций был даже подвергнут легкой критике за то, что не прислал больше сведений» о продвижении дела унии. 15 апреля 1595 г. Маласпине было рекомендовано «подогреть» все дело («che sia riscaldata»), как только более важные заботы о создании антитурецкой лиги позволят это сделать⁷³⁷. О. Халецкий обращает внимание на причины этой нехарактерной для прежних лет и месяцев торопливости: в Риме складывалось впечатление, что к унии готовы православные не только в Речи Посполитой, но и в Молдавии и Валахии⁷³⁸. Перспективы заключения унии в дунайских княжествах оказались, однако, иллюзией.

Большое значение для понимания дальнейшего развития событий имеет донесение Маласпины от 12 мая 1595 г. В ответ на рекомендацию курии «подогреть» дело унии нунций пишет, что ему было бы «в высшей степени легко отправить в Рим тех епископов, которые появились здесь несколько месяцев назад»⁷³⁹, но настаивает на необходимости сохранять осмотрительность и осторожность, «не слишком доверяя людям, известным немалой легковесностью» («credendo cosi a gente reputata per assai leggiera»). Изучение вопроса Соликовским и другими сенаторами показало, что нужно заручиться поддержкой всего остального духовенства и быть уверенными, что посольство епископов в Рим не вызовет «нарушения спокойствия в королевстве». Поэтому было решено, что епископы вернутся в свои резиденции и, собравшись еще раз с другими, придут к «основательному согласию» и к празднику Пятидесятницы снова прибудут в Краков, наделенные «достаточными полномочиями»⁷⁴⁰.

Информация нунция показывает, что, во-первых, Терлецкий не вызывал при польском дворе должного доверия и не мог убедить польскую сторону, что унионный проект поддерживает остальное духовенство; во-вторых, уже весной 1595 г. в польских правительственных кругах не было уверенности, что заключение унии вполне безопасно для общественного покоя в Речи Посполитой.

В том же донесении от 12 мая Маласпина писал, что «восемь дней назад» Терлецкий снова прибыл в Краков и сообщил королю и нунцию, будто «произошло единодушное обращение [в унию] епископов и клира» («alli Vescovi et clero la loro reduttione passava di unanime consenso») и что только князь Острожский препятствует унии, не только угрожая епископам, но и захватывая их доходы и дурно обращаясь со всем духовенством («pigliava anco l’entrate delli Vescovati et trattava melamente tutto il clero»). Король, который, по словам нунция, «принял к сердцу обращение [православного духовенства в унию] в большей, чем все мы оставшиеся», заверил Терлецкого, что епископы не должны опасаться преследований со стороны Острожского. Поэтому Терлецкий уехал вполне удовлетворенным и обещал, что «через шесть или семь недель» в Краков прибудут «послы, избранные для поездки в Рим и снабженные всеми необходимыми документами для осуществления столь святого дела» («Ii Ambasciatori eletti per Roma con tutta la necessaria speditione per cosi sant’opera»)⁷⁴¹.

Обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, в центре переговоров по-прежнему польское правительство, а не нунций. Уния, как и прежде, рассматривается как дело светской власти и православной церкви. Во-вторых, Острожский, как видно, уже в это время, а не позже стал открыто противодействовать унионному проекту. Тем не менее епископы не отступали, хотя угроза раскола православного общества становилась все более очевидной. Это свидетельствует о глубине конфликта между епископатом и светскими патронами церкви в Киевской митрополии.

Оптимистические заявления Терлецкого о готовности всего духовенства принять унию могут быть истолкованы двояко: или он сознательно выдавал желаемое за действительное, стремясь из личных побуждений к скорейшему заключению унии, или в самом деле среди духовенства распространилась вера в возможность заключения унии на тех условиях, которые были изложены в «Инструкции» и представлены королю.

Как видно, к маю 1595 г. были достигнуты какие-то важные договоренности между епископами и польским правительством. Но на какие условия соглашался король и его советники, остается неизвестным.

В связи со всем этим, а еще более в связи с тем, что подписи под Торчинской декларацией стали появляться только в 1595 г., нужно еще раз вернуться к вопросу о том, когда был подписан составленный в начале декабря 1594 г. Торчинский манифест.

Настораживает, в частности, наличие подписей Балабана и Копыстенского в «Инструкции» и их отсутствие в Торчинском манифесте. Можно допустить, что, подписав «Инструкцию», они отказались подписать Торчинский манифест, ожидая королевского ответа на поставленные в «Инструкции» условия. Но поскольку в январе 1595 г. Балабан и галицкое православное духовенство самостоятельно обратились к папе с идеей унии, нет оснований считать, что Балабан отказался бы подписать и Торчинский манифест. Поэтому отсутствие его подписи в Торчинском манифесте обусловлено, видимо, его конфликтом с Рагозой и другими иерархами (отлучение было снято с него лишь в марте 1595 г.).

Но, как мы видели, подписи других иерархов под Торчинским манифестом появились не ранее мая 1595 г.

Так или иначе, видно, что окончательное решение о вступлении в унию ставилось в зависимость от выполнения королевской властью определенных условий, касающихся статуса и прав православной церкви в Речи Посполитой. Соответственно зимой и в начале весны 1595 г. поддержка унии не была ни безусловной, ни единодушной, и Терлецкий своим оптимизмом, скорее всего, вводил в заблуждение польское правительство. Но зато польская сторона становилась все более и более вовлечена в подготовку унии и, как кажется, в это время была уже уверена в ее успехе.

В середине мая Терлецкий встретился в Кобрине с Ипатием Потеем. Михаил Рагоза письменно обещал к ним присоединиться. Однако он на встречу не прибыл и два других епископа вынуждены были разъехаться.

Перед отъездом, 20 мая, они послали Рагозе весьма раздраженное и даже агрессивное письмо⁷⁴². Они подчеркивали, что никак не благодарны Рагозе за такое пренебрежение и намекали, что тем самым он оскорбил не только их, но «кого-то более важного, кто хорошо знал о намеченной встрече, а в конце концов получил одни пощечины»⁷⁴³. Речь идет, несомненно, о короле, или Замойском, или нунции, оскорбление которого инкриминировалось Рагозе. Потей и Терлецкий напоминали, что были посланы в Краков самим Рагозой, что их внимательно приняли при дворе и что Рагоза получил в итоге все, что хотел: привилей, ордер на арест и баниционную грамоту «на того человека», который должен быть изгнан⁷⁴⁴.

Далее Терлецкий и Потей писали, что и сами приехали бы к Рагозе, если бы знали, где он находится. Они просили, чтобы митрополит, «все бросив», как можно скорее приехал в Брест для встречи с епископами – «как ради своих дел, которые не терпят отлагательства, так и для общих». Если же Рагоза не приедет, то тем самым погубит Потея и Терлецкого, практически отправив их к «мяснику в лавку», да и сам не воскреснет, потому что нельзя так «шутить со своим братом». Поэтому необходимо увидеться как можно скорее, ибо «нам постоянно напоминают и при нас находятся посланцы, так что дальше нам нечем оправдываться»⁷⁴⁵. После подписи Потея и Терлецкого следовала многозначительная приписка: «артыкулы теж вси приняты».

Как мы видим, ситуация сложилась драматическая и нервная, а для историка – очень неясная. Кто «тот человек», на чей арест были даны «увяжчие листы» (то есть ордер на арест) и баниционная грамота? О каких и чьих посланцах идет речь? Что за «артикулы» имеются в виду? В доступной исследователям документации ясно видны существенные лакуны. Они лишь отчасти восполняются сведениями о последующих событиях и конфликтах.

Если верить Потею и Терлецкому, принципиальная договоренность о режиме унии была достигнута и православным было обещано соблюдение поставленных ими условий («артикулов»). Если это так, то «32 артикула» унии, датированные июнем 1595 г. (видимо, временем, когда их подписал, вслед за другими епископами, митрополит), фиксировали заранее согласованные с польской стороны условия. В словах о «посланцах», опираясь на сведения о миссии Каспера Нагая⁷⁴⁶, можно услышать отголосок контактов с иезуитами и польским духовенством. Но кто именно должен был быть арестован и изгнан, сказать решительно трудно, потому что в марте 1595 г. по просьбе Замойского Гедеон Балабан был восстановлен в святительском достоинстве⁷⁴⁷.

Приехал ли Рагоза в Брест для отдельной встречи с епископами? Какую позицию он занял в эти дни? Судя по дальнейшему, Потею, Терлецкому и, возможно, польским представителям удалось убедить Рагозу поддержать унионный план в том виде, в каком он представлялся в мае 1595 г.

Хотя ситуация вряд ли изменилась за несколько дней, согласно сообщению Маласпины, подписанному уже 27 мая, «греческие епископы написали», что появятся в Кракове в назначенное время, чтобы отправиться в Рим и «предстать у святейших ног» папы⁷⁴⁸. Один из документов внутренней переписки в курии, датированный 5 июня 1595 г., сообщал, что в Риме уже ждут послов православного духовенства⁷⁴⁹.

Итак, в мае 1595 г., накануне решающих организационных шагов для заключения унии среди православных иерархов не было единства и согласия, хотя Терлецкий стремился убедить польский двор и нунция в единодушной поддержке унии украинско-белорусским духовенством.

Как видно из приведенных выше материалов, Кирилл Терлецкий продолжал действовать в значительной степени самостоятельно, на свой страх и риск, не согласуя своих действий с митрополитом и, видимо, другими епископами, включая Ипатия Потея, хотя последний был более других посвящен в действия Терлецкого. Остается совершенно неясным, какую роль во всей закулисной борьбе играл еще один центральный персонаж всей интриги – Гедеон Балабан.

Вместе с тем видно, что именно зимой-весной 1595 г. развернулись практические действия по подготовке посольства в Рим. Православным сторонникам унии удалось в значительной степени преодолеть скептицизм и недоверие польского двора и нунция. Со своей стороны Рим, польские духовные и церковные власти стали настаивать на продолжении подготовки унии. Был поставлен вопрос о тех конкретных условиях, на которых она могла быть заключена. В новую фазу события вступили в июне 1595 г., когда были составлены конкретные предложения, адресованные папе и польскому королю, а иначе говоря, развернутая концепция унии – т.н. «32 артикула».

О том, кем были составлены и как были утверждены «32 артикула», определявшие условия подчинения Киевской митрополии Риму, известно очень немногое. Обычно считается, что это произошло на соборе в Бресте.

Когда он был созван? Кто присутствовал на соборе? Как шли дебаты и принимались решения? Об этом практически ничего не известно и поэтому само привычное представление о «Брестском соборе в июне 1595 года» должно быть подвергнуто проверке.

Главными документами, связанными с предполагаемым Брестским собором в июне 1595 г., являются «артикулы унии», подписанные 1 (11) июня, и обращение митрополита Рагозы и епископов к папе, подписанное 12 (22) июня. Считается, что оба документа были подписаны в Бресте, хотя в текстах это не указывается.

Оригинальный текст артикулов, подписанных 1 (11) июня, сохранился в архиве Ватикана вместе с обращением к папе от 12 (22) июня 1595 г. Артикулы были составлены по-латыни и по-польски, обращение – по-латыни и на «руськой мове»⁷⁵⁰.

Ватиканский оригинал артикулов при этом имеет только 5 подписей: митрополита Михаила Рагозы, епископов Ипатия Потея, Кирилла Терлецкого, Леонтия Пелчицкого и «архимандрита Кобринской церкви Святого Спаса» Ионы Гоголя, который был в это время официальным преемником (епископом-номинатом) турово-пинского владыки Леонтия Пелчицкого (предположительно престарелого и больного). Однако печатей на документе – 8. Из тех, какие не принадлежали подписавшим, можно узнать печать Гедеона Балабана и Дионисия Збируйского, епископа Холмского. Кому принадлежит последняя печать? Почему не все даже из приложивших печати подписали артикулы? Почему перемышльский епископ Михаил Копыстенский и полоцкий архиепископ Григорий не подписали «артикулов», а один из них не приложил и печати? При этом обращение к папе, датированное 11 днями позже, было подписано митрополитом, всеми епископами и Ионой Гоголем (в двух ролях). Почему, наконец, в архиве униатских митрополитов не оказалось ни другого оригинала (как и в случае с Торчинской декларацией), ни копии «артикулов»?

О. Халецкий объясняет отсутствие ряда подписей и печатей под «артикулами» тем, что епископы «не считали это важным, так как все восемь иерархов подписали и скрепили печатью решения 12 июня, а артикулы были лишь объясняющим приложением к этому обращению»⁷⁵¹. Такое объяснение звучит очень неубедительно, но скудость источников не позволяет выдвинуть ничего, кроме предположений. Самым же убедительным является предположение, что артикулы были составлены и подписаны не на соборе. Возможно, прав К. Левицкий, что они были составлены Кириллом Терлецким и Ипатием Потеем (если одним из них, то именно Ипатием Потеем, поскольку условия, предлагавшиеся Терлецким во время переговоров с польской стороной, заметно отличались от «32 артикулов») и потом подписаны теми, с кем Потей и Терлецкий смогли встретиться⁷⁵². Не исключен и вариант с «мамранами», т.е. чистыми бланками, с заранее поставленными подписями или печатями, о которых потом так часто упоминала полемическая литература⁷⁵³. Когда были собраны подписи и печати? Основная часть, видимо, к середине мая 1595 г., потому что Потей и Терлецкий в письме к Рагозе от 20 мая говорили, что «артикулы приняты». Оставалось, судя по всему, получить подпись Рагозы. Наверно, он подписал «артикулы» 1 (11) июня, которыми они и датированы.

Что же касается обращения к папе, то обстоятельства его подписания также в высшей степени неясны. Можно предположить, около 12(22) июня действительно состоялась встреча или собор православных иерархов, на котором был подписан этот документ. Халецкий предполагает, что раз артикулы были подписаны 1(11) июня, то «дебаты, должно быть, начались по крайней мере за 11 дней до формального открытия синода»⁷⁵⁴. Были ли дискуссии? Для такого предположения нет никаких оснований, так как невозможно представить, что столь продолжительные дебаты не оставили бы никакого следа в источниках.

Кроме того, если обращение к папе было подписано всеми иерархами в один день, то почему они так же дружно не подписали в тот же день «артикулы»? Халецкий считает это несущественным и допускает, что подписи могли собираться с каждого отдельно, как это было сделано после совещания в Торчине⁷⁵⁵. Это, видимо, так и было. Но это значит, что собора как такового не было ни 1 (11), ни 12 (22) июня. Декларация, подписанная 22 июня, заменила собой Торчинскую декларацию, и подписи к ней, как и к «артикулам», собирались подобным же образом.

Другие источники, к которым можно обратиться для реконструкции июньских событий 1595 г., картину отнюдь не проясняют. В донесении нунция Маласпины в Рим от 1 июля говорилось, что со дня на день ожидается прибытие двух выбранных «по всеобщему согласию» «на синоде» епископов, которые направятся в Рим⁷⁵⁶. 7 июля тот же нунций писал в Рим, что православные епископы еще не приехали, но непременно вскоре прибудут. Маласпина добавлял, что, по сообщению короля, с нетерпением ожидавшего посланцев, на соборе, посвященном унии, присутствовали уважаемые представители католической, «еретической» и «рутенской» знати и что под впечатлением дискуссий на соборе витебский воевода Николай Сапега решил перейти из кальвинизма в «рутенскую религию», поскольку она отныне не противостоит католицизму, в который Сапега обратился бы, кабы не уния⁷⁵⁷. Достоверность всех этих сведений, прозвучавших из уст короля и повторенных нунцием, вызывает большие сомнения⁷⁵⁸.

В целом нужно признать, что, несмотря на громадное значение событий, происшедших в июне 1595 г., нет никакой ясности, кем и когда были составлены «артикулы», обсуждались ли они духовенством, когда и в каких условиях подписывались, можно ли прошедшие встречи назвать собором и т.д. Складывается впечатление – и само отсутствие источников это подтверждает, – что дело велось по-прежнему полутайно. Объяснить мотивы такой скрытности нетрудно: как показал опыт и предшествующих, и последующих соборов, обсуждать предложения, подобные тем, какие были зафиксированы в «32 артикулах», на соборе с участием братств, православной шляхты, рядового духовенства было бы бессмысленно.

Так или иначе, обращение к папе, сопровождавшее «артикулы», было подписано всеми иерархами и нет никаких оснований сомневаться в том, что эти документы, взятые вместе, достаточно адекватно выражают их желания и представления об унии⁷⁵⁹. Что касается собора, который предположительно был созван для обсуждения «артикулов» и обращения к папе, то никаких определенных следов такого собора мы в источниках не находим, поэтому нужно полагать, что собора как такового не было⁷⁶⁰.

Каково же содержание «артикулов», подписанных 1 (11) июня 1595г.? Вопрос этот имеет принципиальное значение и далеко не всегда получал полное (или хотя бы адекватное) отражение в литературе, посвященной Брестской унии⁷⁶¹.

В документе дважды – в преамбуле и в заключительных, фразах – подчеркнуто, что «артикулы» должны быть подтверждены папой и королем (или «господами католиками») прежде, чем православные пойдут на унию. Из этого видно, какое огромное значение придавалось православной стороной «артикулам» и сколь решающую роль они должны были, по мысли православных епископов, сыграть в подготовке Брестской унии. «Артикулы» не только суммируют и конкретизируют то, что заявлялось на предварительных переговорах, но и включают в себя важнейшие пункты предлагавшейся на соборах начала 90-х годов XVI в. программы церковных реформ. Не пересказывая содержания отдельных из выдвинутых условий, которые касаются догматических, обрядовых и организационных вопросов, отметим наиболее существенные из мотивов, пронизывающих «артикулы»⁷⁶².

Во-первых, догматическая и обрядовая специфика православия должна была быть сохранена едва ли не полностью: спор о filioque предлагалось разрешить на основе компромиссной формулы Флорентийского собора (исхождение Святого Духа «от Отца через Сына»); учение о чистилище должно было быть объяснено православным католической стороной; брак священников и причастие под двумя видами сохранялись; все церковные праздники должны были праздноваться по старому календарю, обряды и церемонии должны были быть сохранены в неприкосновенности (артикулы 1–9). В концовке документа содержится важная формула, показывающая, что авторы его различали «веру», «обряды» («sacramenta») и «церемонии» и требовали, чтобы папа и король гарантировали неприкосновенность и первого, и второго, и третьего⁷⁶³.

Во-вторых, уния должна была обеспечить резкое улучшение сословного статуса духовенства. Речь шла не только о неприкосновенности имеющихся и возвращении отнятых земель, о предоставлении мест в сенате и привилегий, идентичных привилегиям католического духовенства, но и о введении двух православных епископов в трибунал для обеспечения защиты прав православной церкви (арт. 20). Оговаривались права собора в выдвижении кандидатов на епископские и митрополичью кафедры (арт. 10: собор предлагает четырех кандидатов, одного из которых утверждает по своему выбору король). При этом епископы должны были происходить непременно из «русского или грецкого народа» и «нашей религии». Речь шла и об исключении духовенства, владеющего землями, которые пожалованы шляхтой, из-под всякой судебной юрисдикции последней (арт. 21).

Третий важнейший мотив «артикулов» – защита позиций будущей униатской церкви от распространения влияния католицизма на украинско-белорусских землях: переходы из унии в «латинство» должны быть запрещены (арт. 15), браки между «римлянами и Русью» не должны сопровождаться сменой вероисповедания (арт. 16); не должно допускать обращения православных храмов в костелы и следует отремонтировать попорченные церкви (арт. 25); отлученный от униатской церкви не должен приниматься в католическую и наоборот (арт. 30).

В-четвертых, речь шла об очень существенном укреплении власти епископов внутри церкви: монашество и монастыри должны оставаться в полной власти епископов (арт. 19); братства, школы, типографии должны находиться под контролем епископата (арт. 27); шляхта не должна препятствовать осуществлению епископских административных и судебных полномочий (арт. 28); все храмы должны быть подконтрольны епископам, в чьих бы владениях они ни лежали, а светские люди не могут допускаться к управлению ими (арт. 29).

В-пятых, наконец, предполагалось сохранение фактической церковно-административной независимости епископов и митрополитов от Рима, ибо епископы должны бы были посвящаться митрополитом, а митрополит – получать благословение на эту должность от Рима только в том случае, если он выбран не из числа епископов, при том что полученное благословение должно было бы быть подтверждено еще двумя православными епископами.

Как и прежде, уния рассматривалась как соглашение, условия которого должны быть гарантированы не только Римом, но и польскими королями.

Сказанное дополним и тем, что «артикулы» выразили определенную манеру понимать, какой должна быть уния христианских церквей. Им присущ не пафос покаяния, а скорее дух экуменического примирения при практически полном сохранении специфики, приобретенной православием в ходе вековой эволюции. Уния предпринималась для достижения согласия в «христианской республике» и воспрепятствования дальнейшим раздорам (арт. 13). Фактически уния понималась только как перемена верховной церковной юрисдикции. Именно убежденность в том, «что все свое мы в целости сохраняем», должна была послужить ободрением и побуждением к установлению «святого единства» для тех, кто продолжал сомневаться в его достижимости⁷⁶⁴.

Очень существенно и то, что «артикулы» были одновременно и программой реформ внутри православной церкви Речи Посполитой.

В заключении к «артикулам» говорилось, что Потей и Терлецкий посылаются в Рим. Маласпина писал 1 июля нового стиля, что они были единодушно выбраны «собором»⁷⁶⁵.

«Артикулы», подписанные (1) 11 июня, тесно связаны с датированным (12) 22 июня сопроводительным обращением митрополита и всех епископов, в том числе Михаила Копыстенского и Гедеона Балабана, выступивших позднее против заключенной унии, к папе. Издатель документов Брестской унии А. Великий считает, что именно обращение от 22 июня «должно быть рассмотрено как важнейший документ всей Брестской унии»⁷⁶⁶. Думается, однако, что этот действительно «важнейший» документ никак не может быть оторван от «32 артикулов». Хотя прямого упоминания «артикулов» обращение от 22 июня не содержит, смысл формулировок этого документа раскрывается именно в «артикулах». Епископы заявляют в нем о желании восстановить существовавшие некогда «согласие и единство» («unio et concordia»), взаимопонимание, консенсус во всех вопросах («consensum in omnibus») «в послушании и под управлением Святого Апостольского Римского, престола»⁷⁶⁷. Посылаемым в Рим Ипатию Потею и Кириллу Терлецкому поручалось принести «престолу Святого Петра» и папе как «высшему пастырю Христовой церкви» должное послушание при условии, что папа и его преемники от своего и своих потомков имени согласятся сохранить в неприкосновенности «порядок свершения таинств, обрядов и церемоний»⁷⁶⁸. Однако наряду с этими словами, на которых обыкновенно сосредоточивается внимание историков, в послании есть и другие: если бы мы получили все «требуемое нами» («omnia petita a nobis»), мы бы желали всегда быть под управлением Вашего Святейшества⁷⁶⁹. Поскольку одиннадцатью днями раньше были подписаны «32 артикула», переданные так же, как и обращение от 22 июня, нунцию для отсылки в Рим, под «omnia petita a nobis» нужно понимать не только сохранение обрядов и церемоний, но и всю совокупность выдвинутых требований⁷⁷⁰.

Как развивались события после подписания артикулов и обращения к папе и королю?

16 (26) июня Ипатий Потей обратился с посланием к К. Острожскому, объясняя свой взгляд на унию и прося ее поддержать⁷⁷¹. К. Острожский ответил окружным посланием от 24 июня (4 июля)⁷⁷² ко всем православным Украины и Белоруссии, где заявил о своем решительном протесте против унионных планов епископов и призвал к совместной борьбе против них⁷⁷³. Именно в эти же дни (2 июля н.с./22 июня с.с.) Острожский пишет из Владимира, причем, как он сам замечает, не в первый раз, и частное письмо к лидеру протестантов, виленскому воеводе Хр. Радзивиллу, где говорит о «предательстве» епископов⁷⁷⁴ и о желании им противодействовать.

Уже 1 (21 июня с.с.) июля Г. Балабан подал протест против унионного проекта во Владимирский гродский суд, заявив, что Терлецкий обманул епископов, собрав подписи под чистым листом, где должен был поместить жалобу о «нестроениях» в православной церкви, а вместо этого написал обращение об унии⁷⁷⁵.

1 июля н.с. Маласпина доносил в Рим о состоявшемся, как он пишет, соборе и об ожидании послов в Кракове⁷⁷⁶. Предполагаемое посольство нунций воодушевленно сравнивает с посольством митрополита Исидора, но прочит ему много больший успех⁷⁷⁷. Однако в донесении от 7 июля н.с. нунций уже не выражал такого энтузиазма, говоря, что «еретики и схизматики скрежещут зубами против этих бедных епископов и против тех мирян, кто поддерживает унию»⁷⁷⁸. Донесение Маласпины показывает, что его снова охватили сомнения относительно целесообразности начатого дела. Характерно, что он, видимо, не был вполне уверен в каноничности предпринятой православными инициативы. И хотя нунций заверяет курию, что уния подготавливается с должной осмотрительностью, без спешки и риска, он считает нужным добавить: «И я, таким образом, как и с самого начала, считал бы более целесообразным не продвигать этого дела [вообще], чем продвигать его не по канонам, и буду настаивать на этом, не стремясь к легкому и тщетному приобретению, хотя бы оно и выглядело благом, но – как слуга нашего Господа – горя желанием преумножить славу Божью»⁷⁷⁹.

Что именно смутило нунция? Во-первых, он не располагал, как видно, достоверной и исходящей непосредственно от православных информацией о том, как, когда и где были подписаны «артикулы» и обращение к папе (даже то, что он знал и сообщал в донесении от 7 июля, было сообщено королем, а скорее всего королевскими сотрудниками). Во-вторых, ему уже было известно, что по пути в Краков посланцы православной церкви задержались в Люблине, «обратившись по некоторым их делам к судьям в Люблине (в Люблинский трибунал – М.Д.)»⁷⁸⁰.

О чем идет речь? По всей видимости, о попытке противодействовать Острожскому, обезопасить себя от преследований, заручиться поддержкой шляхты и предотвратить ее выступления против унии.

Благодаря И. Крайцару мы знаем также, что Потей и Терлецкий, находясь в Люблине, нанесли 4 июля (24 июня с.с.) визит тогдашнему провинциалу ордена иезуитов в Польше Б. Гонфалоньери. Они, по словам Гонфалоньери, направлялись в Рим, чтобы выразить послушание папе, «ставя, однако, некие условия». Как ни странно, но в своем донесении в Рим Гонфалоньери ограничился лишь этим кратким упоминанием о самой встрече⁷⁸¹, проявив озабоченность лишь тем, как в случае исполнения представленных епископами условий унии сохранить под контролем иезуитов Полоцкую коллегию, обеспеченную доходами с владений, забранных у православной церкви.

Как видно, Гонфалоньери смутило предъявление православной стороной «некиих условий», касавшихся унии. Не исключено, что он, зная об обращении от 22 (12) июня, не был информирован об «артикулах» от 11(1) июня, что и возбудило опасения относительно каноничности осуществляемой унии.

Мы знаем из «Антиризиса», что, находясь в Люблине по пути в Краков⁷⁸², Потей при посредничестве подляшского воеводы Януша Заславского встретился с Острожским, Судя по информации «Антиризиса», Терлецкий во встрече с Острожским не участвовал. Потей же якобы посвятил Острожского во все детали того, как подготавливалась уния: показал князю письма и копии писем («списы») епископов, документы с подписями и печатями, объяснил, «как и с какого времени началось дело», кто был его первоначальным инициатором. Если верить «Антиризису», разговор приобрел драматический характер. Потей предложил Острожскому «уничтожить и сжечь» документы, если князю что-то не нравится, и начать дело подготовки унии заново – так, как сам Острожский считает нужным. Потей обещал исполнять все так, как велит Острожский. В конце концов, «упав в ноги» князю, Потей «с плачем» просил его помочь осуществлению унии и не противиться «такому замечательному и святому делу». И поскольку сам Острожский положил начало подготовке унии, то он бы мог и довести ее до конца. А епископы, по словам Потея, готовы ему подчиниться, во всем послушаться и делать то, что он прикажет, не желая ничего далее предпринимать без одобрения князя⁷⁸³. Если верить «Антиризису», Потею удалось убедить Острожского, который велел просить у короля разрешения на проведение собора, на котором и могла бы быть заключена уния – «с хвалою Божею и с пожытком всего хрестиянства». Потей в ответ поручился, что так и станет действовать, и уверял Острожского, что короля удастся упросить⁷⁸⁴.

Состоялся разговор с Острожским до или после встречи с Гонфалоньери? Вопрос имеет немалое значение, чтобы определить степень влияния иезуитов на линию поведения православных епископов. И поскольку еще 2 июля Острожский писал письмо Радзивиллу из Владимира, а 6 июля обратился из того же Владимира с посланием к Львовскому братству, его люблинская встреча с Потеем наверняка состоялась уже после того, как Потей и Терлецкий были приняты Гонфалоньери. Если бы провинциал иезуитов был достаточно подробно посвящен в сложившееся положение и попытался бы направить дальнейшие шаги епископов в их отношениях с Острожским, то вряд ли умолчал бы об этом в донесении генералу ордена. Из этого видно, что Потей действовал по своей инициативе. А тот факт, что Терлецкого на встрече с Острожским не было, лишний раз напоминает о расхождениях во взглядах и манере вести дело между Потеем и луцким епископом.

Все это вместе взятое позволяет предполагать, что Потей, во-первых, действительно не оставлял надежды на созыв собора прежде поездки в Рим, во-вторых, вовсе не желал во всем полагаться на католическую сторону и скрывал от иезуитов свои планы.

О приезде Потея и Терлецкого в Краков и их встречах с представителями двора известно лишь из дневника краковской миссии иезуитов. Этот источник датирует приезд епископов 17 июля н.с. Из него же мы узнаем, что в обсуждении вопроса об унии приняли участие не только сенаторы, но и Петр Скарга⁷⁸⁵. Но как шло обсуждение и что было решено в эти дни, остается неизвестным. Если довериться публикации А. Великого, то очередное (после 7 июля) донесение нунция Маласпины об унии относится лишь к 28 июля⁷⁸⁶ и не раскрывает никаких деталей. Однако и из этой реляции видно, что вопрос об отправке епископов в Рим был уже решен и их отъезд запланирован на начало сентября, что о крайнем недовольстве Острожского, который сравнивается с арианином, нунцию хорошо известно. Маласпина советовал обеспечить епископам в Италии как можно более внимательный прием, передавая их «из рук в руки», так чтобы показать «высокую оценку всеми их обращения». Кроме того, он предполагал совместить посольство «рутенских» и молдавских (валашских) епископов и обещал написать «обо всей материи» более пространно⁷⁸⁷.

Подготовка к отправке посольства в Рим стала вестись, таким образом, сразу же после прибытия в Краков Потея и Терлецкого 17 июля 1595 г., то есть вне зависимости от того, какой была позиция Острожского и других не поддержавших унионный проект представителей православной знати, братств и духовенства. Сразу же, надо полагать, стали изучаться и привезенные епископами «артикулы».

1 августом подписан ответ Маласпины на предложения епископов⁷⁸⁸. Поскольку позиция. Маласпины пока еще не была согласована с курией, высказывания его весьма уклончивы. Как он сам объяснял, отправляя очередное донесение в Рим и присовокупляя к нему текст «32 артикулов» и копию своего ответа на них, он руководствовался советами, которые были даны участниками правительственного заседания, посвященного инициативе рутенских епископов⁷⁸⁹. Как предполагает О. Халецкий, участниками этого совещания могли быть канцлеры Ян Замойский и Лев Сапега, католические епископы Львова и Луцка Д. Соликовский и Б. Мацеевский, ближайший советник нунция краковский епископ Ежи Радзивилл, перемышльский епископ Гослицкий, один или два теолога, среди которых должен был быть Петр Скарга⁷⁹⁰. В это же время в Кракове проводились совещания высших сановников Речи Посполитой, посвященные вопросу об антитурецкой лиге, но вопрос об унии церквей рассматривался отдельно⁷⁹¹.

В своем официальном ответе нунций отозвался лишь на те из «артикулов», которые относятся к прерогативам папы. Среди последних догматические вопросы, по его мнению, не вызовут никаких трудностей, ибо предложенное епископами «вполне соответствует католической вере», отвечает решениям Флорентийского собора и потому нет сомнения, что папа будет расположен принять и одобрить предложения православной стороны. Что касается вопросов, подлежащих рассмотрению в Риме, но относящихся к «человеческим делам», то они будут рассмотрены папой благожелательно. Нет сомнения, что он благосклонно согласится на то, что «не отклоняется от нормы Правоверия». Маласпина выразил надежду, что и польское государство, рассмотрев относящиеся к его ведению вопросы, согласится на то, что справедливо и достойно подлинно христианской унии. Нунций же, со своей стороны, будет просить папу поддержать своим авторитетом правильные решения⁷⁹².

Что касается короля, то первым его официальным ответом была грамота от 30 июля о подтверждении всех прежних прав православного духовенства и предоставлении ему тех же свобод и вольностей, какими было уже наделено католическое духовенство⁷⁹³. Двумя днями раньше, 28 июля, король разослал приказ в приграничные области не пропускать на территорию Речи Посполитой никаких посланцев от «греческого» духовенства⁷⁹⁴. 2 августа 1595 г., т.е. практически одновременно с нунцием⁷⁹⁵, Сигизмунд III ответил и на «32 артикула». Вряд ли можно сомневаться, что их позиции были согласованы. Король обещал свое согласие и поддержку во всём, что касается внутренней жизни православной церкви и, отчасти, в защите ее имущественных прав (порядок избрания и утверждения епископов, неотчуждаемость церковных владений, право капитула распоряжаться имуществом епископской кафедры, покуда она пустует, власть епископов над братствами, их контроль над школами и типографиями, которые не должны публиковать ничего, «противного костелови повшехному» и во всем должны следовать его, «повшехного костела», рассудку, запрет «общим людям» распоряжаться отдельными храмами). Из ответа короля видна и ясная заинтересованность государства в устрожении церковной дисциплины, порядка и единоначалия; король не только одобряет укрепление власти епископов над низшим духовенством и мирянами, но и обещает издать постановления, которые сделали бы такой порядок незыблемым. Однако решение вопроса о местах в сенате поставлено в зависимость от мнения самих сенаторов и сейма; предоставление равного с католическим духовенством статуса и соответствующих прав и привилегий должно быть обсуждено между православной и католической иерархией прежде, чем будут приняты какие-либо решения; вопрос о включении двух православных епископов в трибунал также поставлен в зависимость от согласия католических иерархов; король готов запретить обращение церквей в костелы в своих владениях, но не во владениях шляхты. Бросается в глаза, что все это противоречило данному буквально несколькими днями раньше обещанию полностью уравнять в «правах и вольностях» православное и католическое духовенство⁷⁹⁶.

Как мы видим, ответ Маласпины ни к чему не обязывал католическую сторону, ибо даже его суждения о предлагаемом решении догматических противоречий подано как мнение частного лица, одного из католиков. С другой стороны, ответ нунция должен был укрепить надежды православных на компромиссное, примирительно-экуменическое преодоление противостояния двух церквей, так как не закрывал ни одного из путей дальнейших дискуссий. Что касается Сигизмунда III, то он готов был поддержать внутрицерковную реформу в том духе, какой соответствовал интересам православного епископата, но – вопреки первоначальной декларации от 30 июля 1595 г. – не обещал твердо ничего из того, что касается укрепления сословных позиций духовенства и ограждения православных от возможного распространения католицизма в восточных землях Речи Посполитой. В то же время, так же как и письмо нунция, королевский ответ не мешал епископам надеяться на конструктивное и благожелательное восприятие их требований.

4 августа 1595 г. нунций сообщал, что король выделил 700 флоринов на дорожные расходы православных послов, и предстояло найти остальные средства, так как из-за враждебности Острожского епископы лишились доходов со своих владений⁷⁹⁷.

В целом, как и во многих других эпизодах истории Брестской унии, в ходе и механизме событий, развернувших в Кракове между 17 июля и 2 августа 1595 г., остается много неясного. Только обнаружение новых источников позволило бы разобраться в том, что же все-таки там происходило.

Так или иначе, решение об отправке православного посольства в Рим было принято, Потей и Терлецкий получили неопределенно обнадеживающий ответ на «32 артикула».

Как же в этих условиях складывалась судьба договоренности Потея и Острожского о созыве православного собора, прежде чем будет заключена уния?

Согласно версии, изложенной в «Антиризисе», Ипатий Потей, приехав в Краков, в беседе с самим королем сумел «упросить» Сигизмунда III. Было даже якобы решено написать о соборе митрополиту и выдать соответствующий универсал. Однако, заботясь о том, чтобы собор не породил новых конфликтов вместо примирения и унии, король решил сначала послать к Острожскому двух сенаторов ради обеспечения успеха объединительного собора⁷⁹⁸.

И действительно, 28 июля 1595 г. Сигизмунд III направил к Константину Острожскому подляшского воеводу Януша Заславского и каменецкого каштеляна Якуба Претвича для обсуждения вопроса об унии и обратился к князю со специальным посланием. В нем он говорил о потребности воссоединить христианские церкви, ссылался на пример Флорентийского собора и, намеренно или ненамеренно вводя Острожского в заблуждение, утверждал (ссылаясь на сведения якобы полученные из Рима), что александрийский патриарх, валашские (молдавские), сербские и болгарские епископы признали власть Рима. Далее король выражал скептицизм относительно идеи унионного собора, заявляя, что в вопросах спасения нужно подчиняться духовной власти церковных пастырей, но предлагал тем не менее обсудить этот вопрос, «яко и иные некоторые речи» с Заславским и Претвичем⁷⁹⁹. В августе король еще раз обратился с обширным посланием к Острожскому, убеждая его поддержать унию⁸⁰⁰.

Одновременно с первым посланием Острожскому, тоже 28 июля, Сигизмунд III обратился с особым посланием к митрополиту Рагозе, заявляя о поддержке унионного плана, сообщая, что ответ на просьбу епископов «о потверженье старых артикулов и вольностей ваших и о приданье новых» уже дан⁸⁰¹, и призывая митрополита действовать «не огледаючися на жадную речь и не обавляючися жадных пострахов ни о кого», так как король выступит защитником митрополита и епископов «не только в той, але и в кождых справах»⁸⁰². И хотя вопрос об унии еще формально не был решен, король отказывает митрополиту в просьбе утвердить Григория Загорского епископом-номинатом в Полоцке именно на том основании, что Григорий якобы замешан в каких-то антиунионных действиях в Вильно⁸⁰³. В то же время вопрос о созыве собора в послании короля к митрополиту даже не упоминается!

Как нужно понимать позицию двора и королевской канцелярии? С точки зрения О. Халецкого, сам король не считал необходимостью созыв такого собора, поскольку, во-первых, епископы уже приняли решение о воссоединении с Римом, во-вторых, король с доверием отнесся к сообщениям о вступлении в унию александрийского патриарха и балканских православных епископов⁸⁰⁴. Правильнее, однако, предположить, что окружение короля прекрасно отдавало себе отчет в том, что созыв собора не упростит, а усложнит дело унии, если вообще не перечеркнет весь проект. Кроме того, вопрос об отправке посольства в Рим был уже практически решен, поэтому в обсуждении вопроса о соборе с Острожским вряд ли можно распознать нечто большее, чем просто довольно бесхитростный маневр. Неясно только, в какой степени обманывались сам Острожский и обещавший добиться созыва такого собора Потей.

Ситуацию можно объяснить и иначе: возможно, что и король, и Потей в самом деле рассчитывали на созыв собора, полагая, что только таким образом можно будет привлечь в унию Константина Острожского. От него, однако, наверняка потребовали бы заранее согласиться на самое заключение унии, оставив собору решать, каковы будут ее условия. Нунций же, вероятно, не был извещен об обсуждаемом плане, потому, в частности, что такой подход к вопросу об унии был заведомо неприемлем для Рима⁸⁰⁵.

Так или иначе, открыто от идеи созвать собор, посвященный унии, польские власти не отказались. Когда и почему сама идея потеряла актуальность?

«Антиризис» объясняет провал плана тем, что уже во время пребывания Потея и Терлецкого в Кракове на королевский двор поступали сведения, что православные «о согласии не думают», а собора требуют лишь затем, чтобы сорвать наметившееся примирение церквей. Поэтому в Кракове было решено, что епископы должны вернуться по домам и готовиться к поездке в Рим. И если тем временем король убедится, что Острожский стремится к синоду действительно потому, что надеется на церковное согласие, «Тогды листы сынодовые запевне выданы быть мели», чтобы сперва провести собор, а уж потом ехать в Рим. Если же никакой надежды на примирение не будет, епископы должны вернуться не позже чем через четыре недели в Краков и отправиться в Рим⁸⁰⁶. Донесения нунция, который ни разу не упомянул об ожидаемом синоде, показывают, однако, что версия «Антиризиса» искажает реальную картину.

Уже 5 августа 1595 г. Потей, «едучи с Кракова до дому», послал из Люблина письмо князю Острожскому⁸⁰⁷, в котором он выражает надежду, что собор может все-таки состояться, несмотря на неблагоприятные «новины», полученные в Кракове⁸⁰⁸. 12 августа о созыве собора, обращаясь непосредственно к Острожскому и не упоминая короля, просил М. Рагоза⁸⁰⁹. 23 августа Потей еще раз обратился с письмом к Острожскому, призывая его добиться, чтобы собор был созван прежде, чем епископы отправятся по королевскому приказанию в Рим⁸¹⁰. Автор «Антиризиса» настаивал позднее, что это письмо служит доказательством, что епископы не хотели ехать в Рим без санкции общего собора православных и что, даже вернувшись в Краков перед отъездом в Рим, они по-прежнему надеялись на созыв собора⁸¹¹. Вина за то, что собор не был созван, возложена «Антиризисом» на Острожского. Многие историки придерживаются того же взгляда⁸¹².

Какова же была позиция Острожского в эти критические летние месяцы? Мы не знаем, о чем он договорился с посланными к нему Заславским и Претвичем, но знаем, что в ответ на письмо короля Острожский направил ко двору некоего шляхтича Мартина Грабковича с посланием к Сигизмунду III, в котором просил созвать собор, посвященный вопросам унии, и предоставить пинское епископство некоему пану М.⁸¹³

Но одновременно он попытался опереться на помощь протестантов. Как мы видели, уже в письме от 2 июля, т.е. до встречи с Потеем в Люблине, он обратился за советом и помощью к К. Радзивиллу. Тот, в свою очередь, написал минскому воеводе Яну Абрамовичу⁸¹⁴. Как предполагает К. Ходыницкий, именно Абрамович предложил пригласить православных на протестантский синод в Торуне⁸¹⁵. Этот вопрос должен был обсуждаться в течение июля 1595 г., потому что уже 4 августа 1595 г. Острожский просил своего внука Януша Радзивилла позаботиться о посланном на встречу протестантов в Сандомир архимандрите Киево-Печерского монастыря⁸¹⁶. 7 августа 1595 г. датировано еще одно письмо Острожского К. Радзивиллу⁸¹⁷.

На встрече в Сандомире, о которой, впрочем, почти ничего не известно, была, вероятно, достигнута договоренность об участии православных в торуньском съезде протестантов, проходившем 21–26 августа 1595 г. На этой встрече протестанты пытались расширить и укрепить Сандомирскую конфедерацию 1570 г., рассматривая вопрос о включении в нее антитринитариев⁸¹⁸. Острожский послал на торуньский съезд своего дворянина К. Лушковского⁸¹⁹, передав с ним послание протестантам⁸²⁰, в котором содержатся очень враждебные отзывы о папе и католиках, угрозы мобилизовать если не 20, то 15 тыс. человек для защиты прав православных и протестантов. Острожский сообщал, что обратился к королю за разрешением созвать православный собор и просил протестантов прислать на этот собор своих представителей⁸²¹. Обращение Острожского, вызвало резонанс среди участников съезда в Торуне. Было решено послать посольство к князю, и, хотя вопрос о религиозной унии протестантов и православных в Торуне пока не стоял, политически они, несомненно, сблизились⁸²².

Обращение Острожского к протестантам и сам текст его послания съезду в Торуне⁸²³ были использованы польским правительством как предлог, чтобы открыто отказаться об обещания разрешить созыв православного собора. Зная корреспонденцию между Римом и Краковом, легко понять, что такой собор был бы запрещен в любом случае. Стоит обратить внимание и на то, что нунций, который в своих донесениях часто писал о торуньском съезде протестантов, ни разу не упомянул в это же время вопрос о созыве православного собора.

Нежелание польской стороны допустить созыв православного собора вполне понятно не только в свете контактов Острожского с протестантами, но и в связи с нараставшей внутри самого православного общества оппозицией против унии. Но позиция многих представителей православного духовенства оставалась – по крайней мере внешне – удивительно непоследовательной. Митрополит Рагоза, с одной стороны, заявлял о себе как о противнике унии, с другой – почти одновременно писал Николаю Христофору Радзивиллу о своем стремлении к «единству со святой католической церковью»⁸²⁴. 18 августа перемышльский епископ Михаил Копыстенский подал протест против подготавливаемой унии⁸²⁵, но 27 августа он вместе с другими епископами, в том числе и с Гедеоном Балабаном, подавшим аналогичный протест 1 июля, подписал в Луцке (резиденция Кирилла Терлецкого) новую унионную декларацию. Луцкая декларация была подписана и скреплена печатями четырех епископов – Кирилла Терлецкого, Михаила Копыстенского, Гедеона Балабана и Дионисия Збируйского. В ней говорилось, что епископы вместе с митрополитом Рагозой вторично подтверждают решение о «святом соединении» и будут держаться этого решения до смерти. Противники унии подвергались отлучению («тоею грамотою нашою спольною их откидаемо»). Опираясь на июльскую грамоту Сигизмунда III, который запретил мирянам вмешиваться в церковные дела, епископы грозили отлучением тем прихожанам своих епархий, которые посмеют «вдаваться в справы духовные»⁸²⁶.

Хотя грамота от 27 августа скреплена подписями и печатями епископов, трудно не признать ее подлогом. Вероятность такого подлога доказывается и тем, что и летом 1595 г., и позднее в документах по истории Брестской унии часто всплывал вопрос о «мамранах»⁸²⁷. Такие заявления сами по себе никак не могут служить убедительным аргументом в пользу подложности грамоты от 27 августа. Но в архиве униатских митрополитов сохранилась по крайней мере одна незаполненная грамота, скрепленная епископскими подписями и печатями⁸²⁸. Значит, «бланкеты» доподлинно существовали. Кроме того, есть две другие практически невероятные вещи, которые заставляют сомневаться в подлинности грамоты от 27 августа. Во-первых, в ней отсутствует подпись Потея, который вместе с Терлецким подготавливал унию летом 1595 г. и 23 августа писал Константину Острожскому о своем якобы вынужденном отъезде в Краков и затем в Рим. Во-вторых, если и можно объяснить появление подписи Балабана тем, что он предположительно переменил свою позицию после владимирской протестации 1 июля⁸²⁹, то после публикации Прохазкой протестации Копыстенского совершенно невозможно поверить в его участие в новой проунионной декларации.

Ознакомление с оригиналом грамоты⁸³⁰ усиливает убеждение в ее подложности. В грамоте среди подписей есть строка: «Гедион Болобан, епископь лвовский, власною рукою», но подписи как таковой нет. Такая же запись на грамоте Львовского духовенства от 28 января 1595 г.⁸³¹ несколько отличается по почерку от записи в нашей грамоте и сопровождается подписью Балабана. Перо самого текста грамоты таково же, каково перо подписи Збируйского, но совсем не таково, каково перо подписи Терлецкого; по графике подписи Копыстенского и Терлецкого странно схожи; печати поставлены очень близко к тексту, словно бы текст не помещался в пространстве, оставленном уже после того, как печати были поставлены; для слова «дня» в строке места не хватило, оно вынесено под последнюю строку в самый крайний правый угол, а это тоже наводит на мысль, что текст писался тогда, когда печати были к нему уже приложены; наконец, печать Копыстенского стоит настолько близко к нижней строке текста, что нижние выносные черты букв «у» и «д» в слове «подписуемо» попали на прикрытый бумагой воск края печати Копыстенского – так, словно печать была приложена прежде, чем было написано слово, и, соответственно, перо задело образовавшиеся неровности.

Конечно, эти доводы не обладают абсолютной доказательной силой. Новые документы, который наверняка еще будут найдены и наверняка будут касаться роли Терлецкого в подготовке унии, прояснят происхождение Луцкой декларации от 27 августа 1595 г.

Если наше предположение о подлоге справедливо, то автором его был, конечно, Кирилл Терлецкий. Мотивы Терлецкого понять непросто. Скорее всего, перед сентябрьскими переговорами с Варшаве и Кракове ему нужно было любой ценой доказать (ради того, чтобы довести затеянное до конца и заручиться политической поддержкой короля), что Балабан и Копыстенский пересмотрели свое отрицательное отношение к унионному проекту и поэтому посольство может быть отправлено в Рим. Может быть, поскольку печати были подлинными, Терлецкий рассчитывал таким маневром поставить Балабана и Копыстенского в очень трудное положение и заставить их «капитулировать». Совсем неясно, как в этом случае он предполагал привлечь на свою сторону и Потея, который, судя по тому, что мы о нем знаем, не был склонен к таким авантюристическим шагам.

Желание Терлецкого во что бы то ни стало довести дело унии до конца может быть объяснено драматичностью и напряженностью ситуации, сложившейся летом 1595 г. в православной церкви. Для него – как, впрочем, и для Потея – путь обратно был практически закрыт. А нараставшее сопротивление унии заставляло колебаться и польское правительство, и католических иерархов. Это видно, в частности, из того, как нелегко принималось окончательное решение об отправке Потея и Терлецкого в Рим. По словам Маласпины, в то время, когда Потей и Терлецкий были уже на пути в Краков, в польских кругах еще не было решено, следует ли продолжить путь в Италию или правильнее оставить их в Кракове под протекцией короля из опасения насильственных враждебных действий противников унии⁸³². Более того, епископам были даже отправлены письма, в которых им приказывалось не ехать в Краков⁸³³.

Эти письма, однако, уже не застали адресатов в их резиденциях. В первой половине сентября Потей и Терлецкий прибыли в Краков⁸³⁴. Согласно донесению нунция Маласпины, датированному 12–15 сентября, по инициативе нунция и с одобрения короля была создана комиссия («конгрегация») для собеседований с епископами и проверки их намерений и искренности. В комиссию вошли кардинал Ежи Радзивилл, перемышльский епископ Гослицкий, литовский канцлер Лев Сапега и два не названных в источниках теолога. В результате изучения документов и бесед с Потеем и Терлецким, который, судя по всему, не решился пустить в дело подложную декларацию от 27 августа, комиссия пришла к выводу, что православные епископы вели дело «достаточно канонично» и держались установлений Флорентийского собора. Было решено порекомендовать возвести «некоторых» из епископов в сенаторское достоинство, с тем чтобы не повторять ошибок, допущенных при митрополите Исидоре⁸³⁵.

Мы располагаем еще одним сообщением о сентябрьских переговорах 1595 г. Это «Соглашение латинского и рутенского духовенства, заключенное Кириллом Терлецким с ведома Его Королевского величества и панов сенаторов», которое дошло до нас в польской и латинской версиях. Если верить этому документу, не дошедшему до нас в оригинале и опубликованному по копии XVIII в. сначала Т. Островским, потом – Н. Малиновским, М. Харасевичем, А. Петрушевичем, А. Великим и, наконец, Л.B. Тимошенко (в украинском переводе с польской версии документа)⁸³⁶, условия, согласованные с польской стороной, существенно отличаются от «32 артикулов». Документ, отражая видение будущей унии польской иерархией и государственной элитой, представляет ее следующим образом⁸³⁷. От имени «духовных и светских» лиц «греческой веры» заявлялось о признании «верховенства и первоначальства» папы римского. Без оговорок принимался новый календарь. Богослужение и церемонии совершения таинств должны были остаться без изменений, в том числе причастие под двумя видами. Вопрос о filioque предполагалось разрешить совместной декларацией о том, что греки и римляне придерживались верных воззрений в этом вопросе, но плохо понимали друг друга. В соответствии с пожеланиями православных епископов они должны были получить места в сенате рядом с римскими епископами, духовенство освобождалось от всех налогов и ему гарантировались все сословные свободы. Права на церковные владения должны были быть подтверждены, а отторгнутые прежде владения – возвращены церкви. Договоренности подчеркивали равенство католиков и православных в случае унии: католическому духовенству позволялось служить в православных храмах, и, наоборот, православному – в католических. Всякая дискриминация будущих униатов в занятии должностей и получении привилегий исключалась, межконфессиональные браки должны были быть свободными. Не решенные в ходе переговоров вопросы религиозной жизни оставлялись на усмотрение папы.

А. Великий поместил «Соглашение» в своем издании под 15 сентября 1595 г., но высказал в примечании предположение, что он мог отражать и переговоры начала 1595 г.⁸³⁸ К зиме 1595 г. относят составление документа также П.Н. Жукович, М.С. Грушевский и Л.B. Тимошенко⁸³⁹. Тем не менее, на наш взгляд, по содержанию документ вписывается в события именно сентября 1595 г.

Какие именно события стояли за этим «Соглашением» и какова его дальнейшая судьба? Если документ, опубликованный Харасевичем, подлинен и отражает события именно сентября 1595 г., то нужно признать, что Терлецкий и Потей (или один Терлецкий, если верить документу а la lettre) согласились на существенное сужение и пересмотр условий «32 артикулов». Самое же важное в том, что они фактически перестали рассматривать «32 артикула» как базу для заключения унии, а главным партнером православных на переговорах, если следовать этому документу, стала не королевская власть, а католическое духовенство. При этом непонятно, кто именно представлял польскую церковь на этих переговорах, была ли зафиксированная в «Соглашении» позиция официальной позицией польской церкви как институции с вытекающими отсюда обязательствами или перечислением desiderata для дальнейших переговоров. Однако документ можно понимать и как просто неадекватную передачу неким третьим лицом условий, выдвинутых православными в июне 1595 г. Но если даже допустить, что Потей и Терлецкий в самом деле позволили себе отказаться от строгого следования «32 артикулам», из документа видно, что со стороны польского правительства и духовенства была заявлена готовность к компромиссу. Другое дело, были ли выполнены позднее данные в сентябре обещания.

Результаты бесед с Потеем и Терлецким укрепили Маласпину в решимости продолжать подготовку посольства. Более того, польское правительство начинает поддерживать унию и прямым административным давлением. В донесении от 15 сентября Маласпина сообщал, что на одном из совещаний было принято решение поставить назначение двух новых епископов на пустующие кафедры в зависимость от отношения претендентов к унии⁸⁴⁰. Именно так и поступил король, подписывая 10 сентября грамоту о назначении полоцкого архиепископа⁸⁴¹. Официальные грамоты о номинации Григория Загорского на полоцкую архиепископию и Ионы Гоголя – на турово-пинскую были изданы 22 сентября 1595 г. и предусматривали, что епископ-номинат признает власть папы⁸⁴². Это решение было принято несмотря на сомнения некоторых участников совещания, которые указывали, что такой шаг противоречит поставленным епископами и утвержденным королем условиям унии⁸⁴³.

Окончательное решение об отправке посольства во главе с Потеем и Терлецким в Рим было принято на специальном совещании. О нем мы узнаем из достаточно подробного, но оставляющего тем не менее много вопросов отчета Маласпины, датированного 22 сентября⁸⁴⁴.

Накануне совещания определенной позиции польское правительство еще не имело, потому что те сенаторы, к которым король обратился письменно за советом, еще не дали ответа; равным образом и каменецкий каштелян Якуб Претвич, посланный к Константину Острожскому, не получил от последнего никакого ответа⁸⁴⁵. Непосредственно перед 22 сентября было созвано новое совещание, посвященное приезду епископов и унии. Цель его была в том, чтобы оценить сложившееся положение и его возможные последствия. Мнения же собравшихся разделились.

Одни выразили опасения, что провозглашение унии приведет к религиозно-общественным конфликтам и столкновениям, совладать с которыми в силу многих обстоятельств королевской власти будет очень трудно, поэтому поездке епископов в Рим должен предшествовать церковный собор «рутенов». Если же он не примет решения об унии, следует собрать общий собор католического и православного духовенства, «инкорпорировать» последнее в состав католического духовенства и после этого перейти к реальному объединению церквей.

Другие же участники совещания посчитали, что столь редкий шанс упускать не следует, что королевское право патроната в отношении православных кафедр позволит обеспечить перевес проунионно настроенному духовенству и что переход епископов в унию не вызовет серьезных волнений. Поэтому епископов следует направить в Рим.

Оба варианта исходили, конечно, из того, что уния, осуществленная тем или иным путем, не вызовет серьезных потрясений. Но первый путь, «инкорпорация», представлялся, видимо, более жестким и чреватым насилием, чем тот, который в итоге был избран.

Показательно, что при всей важности вопроса и при несходстве мнений ни один из участников совещания не упомянул об условиях унии, выдвинутых православными!

К сожалению, Маласпина не указал, кто какую позицию занял и вообще кто именно присутствовал на совещание⁸⁴⁶. Но об этом можно догадаться, зная из прежних донесений нунция, что в «конгрегациях», посвященных унии, участвовали кардинал Ежи Радзивилл, канцлер литовский Лев Сапега, перемышльский католический епископ Гослицкий и некие теологи. Вероятнее всего, на заключительное совещание были приглашены и другие сановники Речи Посполитой. Можно поддержать догадку О. Халецкого, что решительным противником посольства в Рим и сторонником прямой инкорпорации православной церкви были перемышльский католический епископ Гослицкий, который не принимал никакого участия в дальнейших событиях, занимал позднее непримиримо жесткие позиции по отношению к православным и «отлучил» от церкви перемышльского православного епископа Михаила Копыстенского, в августе 1595 г. отказавшегося от поддержки унии⁸⁴⁷.

Сторонника инкорпорации православной церкви О. Халецкий видит и в примасе Карнковском, который и позднее, в конце 1597 г., возвращался к этой идее, был в сложных отношениях с нунцием и одновременно поверх головы нунция сносился с Константином Острожским, на что Маласпина жаловался в рапорте от 20 октября 1595 г.⁸⁴⁸

Представителями другой позиции был, вероятнее всего, кардинал Ежи Радзивилл, в то время краковский епископ, в чьей резиденции проходила встреча. Он был тесно связан с нунцием и прежде занимал кафедру виленского епископа, так что был хорошо знаком с состоянием православной церкви и отношением православного общества к унии и католикам⁸⁴⁹.

Поскольку единого мнения не сложилось, собравшиеся обратились к нунцию. Однако Маласпина уклонился от ответа, не желая брать на себя ответственность. Участники совещания решили выслушать самих Потея и Терлецкого. Они были приглашены и ответили на ряд вопросов. Они сказали, что уверены в поддержке митрополита и других епископов. Отвечая на вопрос об отношении к унии остальной части духовенства, епископы заявили, что уверены в поддержке духовенства своих диоцезий, хотя духовенство в целом не пользуется «в народе» тем же авторитетом, что польский клир. Был поставлен вопрос: «Имеют ли епископы какую-либо надежду на знать и плебс?» На что епископы ответили: «Да, и более того, многие подписались бы вместе с ними под [актом] унии, но поскольку дело нужно было вести секретно, они воздержались от стремления привлечь других к подписанию этого акта». Епископы также добавили, что риск, с которым они сталкиваются, троякий. Во-первых, «если бы они вернулись домой, их противники объявили бы, что посланцами пренебрегли и что они отвергнуты нами (католиками. – М.Д.); в этом случае епископы, вне сомнения, оказались бы в скверном положении [букв.: попали ли бы в передрягу, «sarebbono senza dubio capitati male"], а за их крахом последовал бы и крах главного дела». Во-вторых, «если уния не будет заключена быстро, появится опасность, что они сами и митрополит будут внезапно низложены, а в этом случае рутены раздуют слух, будто не пастыри и не епископы их, а частные и покаранные правом лица заключили названную унию». В-третьих, «они не отрицают, что их поездка сопряжена с некоторой опасностью, но в то время как эта опасность неопределенна и невелика, другая опасность велика и неизбежна». Наконец, епископы, по их словам, «оказались в таком положении, что должны или вернуться под вечное проклятие, признав константинопольского патриарха (и что они не хотят совершить ни за что, скорее предпочитая умереть), или же должны объединиться с латинской церковью; что без главы они не смогут устоять и не знают иного законного верховного пастыря, кроме римского понтифика; что не амбиция и не другие человеческие мотивы привели их к унии, но благодать и свет небесный, которые вознесли их из темноты. И поэтому пусть откроются ряды духовного сословия этого королевства и примут их, инкорпорируя их в свой состав, потому что в этом случае будут преодолены все трудности. Исидор был один, а их много; и в те времена не было ни короля, столь же ревностного и набожного, ни верховного понтифика столь же любящего имя поляков и полного рвения к спасению душ этого королевства»⁸⁵⁰. Судя по всему, заявления Потея и Терлецкого переданы нунцием вполне адекватно. Тональность высказываний позволяет с уверенностью предположить, что речь держал именно Потей, а не Терлецкий. Ситуация была обрисована им столь ясно, что комментировать сделанное от имени православных епископов заявление нет нужды. Отчаянное положение, в котором оказались Потей и Терлецкий, делает понятным, почему в этот момент ими не были даже упомянуты «32 артикула».

Нужно согласиться с мнением О. Халецкого, что выступление Потея и Терлецкого (а скорее, одного Потея) произвело, должно быть, сильное впечатление на присутствовавших. Это видно и из их реакции после того, как Потей и Терлецкий были уведены в отдельное помещение. «Все пришли к заключению, что не должно ни покинуть, ни оставить в пренебрежении [православных епископов], но принять их в объятия; и что не следует рассуждать о всяких будущих призрачных происшествиях, но доверить это дело промыслу и предвидению Божиему, которые их подвигли прибыть сюда прежде получения наших писем, велевших им не приезжать»⁸⁵¹. Решение о направлении через несколько дней посольства Потея и Терлецкого в Рим было принято. Их должен был сопровождать Александр Комулович. Польское правительство должно было предпринять все меры, чтобы поддержать унию⁸⁵².

Как мы видим, в сентябре 1595 г. судьба унии буквально висела на волоске. Достаточно было Потею и Терлецкому задержаться на несколько дней в их резиденциях, поездка в Рим, скорее всего, не состоялась бы. Можно понять нунция, увидевшего в их прибытии в Краков руку Божьего промысла, и можно согласиться с Г. Хофманном, который справедливо подчеркивает, что это был критический момент в предыстории Брестской унии и что именно позиция Потея и Терлецкого предопределила положительное решение вопроса об отправке посольства в Рим⁸⁵³.

В конце сентября Ипатий Потей и Кирилл Терлецкий в сопровождении двадцати с лишним человек выехали в Рим.

Миссия Потея и Терлецкого в Риме – одно из ключевых событий в истории Брестской церковной унии. О ней не раз писали историки⁸⁵⁴, и тем не менее по-прежнему далеко не все ясно.

Епископы прибыли в Рим в среду, 15 ноября, через семь недель после выезда из Кракова⁸⁵⁵. Посольство насчитывало в общей сложности 23 человека, включая слуг и охранников. Климент VIII распорядился оплатить их проживание в доме недалеко от резиденции самого папы. Сами Потей с Терлецким назвали этот дом дворцом, отметив его опрятность и благоустроенность. Кроме того, папа велел обеспечить их вином, продовольствием, одеждой и вообще всем необходимым и выделить соответствующие средства⁸⁵⁶. 17 ноября Потей и Терлецкий были приняты Климентом VIII, которому были вручены письма короля «и некоторых сенаторов»⁸⁵⁷. По словам Потея, папа принял их, как «ласковый отец принимает своих детей – с такой же любовью и несказанной ласковостью». Однако никаких переговоров не состоялось. Климент VIII отказался сразу же говорить о деле, посоветовав епископам отдохнуть с дороги. Такое течение событий, судя по всему, не удовлетворяло епископов. В последующие дни, судя по словам Потея, они «часто просили» об аудиенции и переговорах⁸⁵⁸. Судя по документам от 22 и 25 ноября, состоялась их встреча с кардиналами⁸⁵⁹. Из римских донесений тоже видно, что они добивались переговоров об унии. Так, записка одного из секретарей курии (от 23 декабря) сообщает, что переговоры, на которых настаивала «та сторона», не состоялись из-за приступа подагры у папы⁸⁶⁰.

В итоге до переговоров дело так и не дошло, хотя специальная комиссия курии рассматривала предложения, содержавшиеся в «артикулах». Но 23 декабря была организована торжественная церемония, которая справедливо рассматривается историками как акт провозглашения унии двух церквей.

Центральным моментом всей церемонии 23 декабря 1595 г. стало подписание Ипатием Потеем и Кириллом Терлецким текста исповедания веры и декларации о подчинении папам римским, подкрепленное присягой на Евангелии. Католическая сторона придавала этому факту решающее значение.

Отметим, что документы были подготовлены не самими епископами, а для них и даже, судя по всему, без всякого их участия. Для подписи были предложены переводы, подготовленные, видимо, приехавшим в Рим с епископами их секретарем и переводчиком Лукой. К. Терлецкий, в отличие от образованного Потея, латыни не знал.

Каково содержание подписанного документа⁸⁶¹ и как оно соотносится с предшествовавшими поездке в Рим программными заявлениями православного духовенства и самих Потея и Терлецкого?

Исповедание веры и декларация о подчинении Риму подписывались от имени всего духовенства и порученной ему паствы. В документе также было обещано, что идентичные декларации и исповедания будут подписаны митрополитом и другими епископами и скрепленные их печатями будут посланы в Рим. Символ веры, следующий за этой преамбулой, содержал filioque. За ним следовало разъяснение о том, каков был компромисс в понимании filioque, достигнутый на Флорентийском соборе. Равным образом признавали возможность употребления опресноков и квасного хлеба в причастии и учение о чистилище. Без каких бы то ни было оговорок признавались примат и полнота церковной власти папы как «викария Христа и главы всей церкви». Наконец, епископы объявляли о признании всего, что было постановлено Римской церковью на Тридентском соборе. Эта декларация конкретизировалась в ряде пунктов. Речь шла, в частности, о признании всех постановлений католической церкви, ее непреложного авторитета в толковании Священного Писания, учения о первородном грехе и оправдании в том толковании, какое дано Тридентским собором, об индульгенциях и чистилище. Исповедание веры содержит и заявление о принятии католических обрядов в свершении таинств. Все, что противоречило решениям Тридентского собора, отвергалось как схизма и ересь.

Произошедшее 23 декабря было подтверждено и закреплено папской буллой «Magnus Dominus»⁸⁶², признавшей «греческий обряд».

Таким образом, ни о каком конфессиональном компромиссе в собственном смысле слова в документах, подписанных Потеем и Терлецким 23 декабря 1595 г., речи не было. Равным образом был обойден молчанием и вопрос о «32 артикулах».

Как отнеслись к «артикулам» в Ватикане? Это один из загадочных вопросов в предыстории Брестской унии.

Известно, что в августе «артикулы» были переданы в Конгрегацию инквизиции. В ватиканской рукописи, содержавшей копию ответа нунция на «артикулы» (от 1 августа 1595 г.) имеется запись, что «артикулы» переданы 30 августа кардиналом Альдобрандини в консисторию. В конце того же тома помещен латинский меморандум о важности унии и ее исторических корнях. Халецкий предполагает, что этот меморандум был прислан Маласпиной вместе с «артикулами» и копией его ответа на них⁸⁶³.

Уже 16 сентября из Рима сообщалось нунцию, что «артикулы» рассмотрены, но члены конгрегации не выработали пока решения⁸⁶⁴. Позднее, вплоть до приезда Потея и Терлецкого в Рим, нет никаких следов дальнейшего обсуждения «артикулов» в Риме. В конце ноября 1595 г. рассмотрение «артикулов» начинается как бы по второму кругу, после того как они были еще раз представлены Потеем и Терлецким вниманию курии. Известно, что конгрегация по греческим делам во главе с кардиналом Ю.А. Санторио дважды, в конце ноября и в начале декабря 1595 г., рассматривала «артикулы», что к экспертизе были привлечены некоторые теологи других конгрегаций (а это было делом необычным, «cosa insolita а farsi»), но довести работу до конца не удалось, и окончательный ответ должен был подготовить кардинал Сфондрато⁸⁶⁵. Каков был этот ответ, осталось неизвестным. Правда, известны два других мнения, но и они дошли до нас не в оригинальном изложении, а в пересказе третьих лиц. О первом из них мы узнаем из письма, отправленного 16 декабря 1595 г. одним из сотрудников кардинала-секретаря Альдобрандини падуанскому епископу В. Пинелли, живо интересовавшемуся унией. В этом письме передано содержание отзыва доминиканского теолога X. Сарагосы на представленные в Рим «артикулы». Второй отзыв анонимен, принадлежит перу «некоего» теолога и был опубликован уже в 1613 г.⁸⁶⁶

Как это ни удивительно, но за все месяцы пребывания И. Потея и К. Терлецкого в Риме мы не встречаем никаких других откликов на «артикулы». Равным образом в папских документах, посвященных унии⁸⁶⁷, в описаниях торжественной церемонии 23 декабря 1595 г. нет упоминаний о поставленных православными условиях. Трудно допустить, что римские архивы не содержат никаких иных следов обсуждения «32 артикулов». Нужно надеяться, что они будут обнаружены. Но и молчание ватиканских источников весьма красноречиво, ибо оно указывает – наряду с двумя экспертными отзывами – на характер восприятия унии и ее перспектив в Риме.

Ни отзыв X. Сарагосы, ни мнение анонимного теолога не имели сколько-нибудь существенных последствий для хода унионных переговоров. «Артикулы» так и не стали основой для обсуждения вопроса об унии, поскольку само обсуждение не состоялось и, наверно, не могло состояться.

В течение нескольких месяцев пребывания И. Потея и К. Терлецкого в Риме события развивались так, будто, и не было никаких предварительно посланных и даже рассмотренных условий православной стороны. Постановка вопроса об унии римской стороной исходила, как выяснилось, из совершенно иных посылок, которые в самом деле исключали самое возможность предъявления Риму каких бы то ни было условий. Это видно и из того, как именно принимали епископов в Риме и в чем состояли церемонии, знаменовавшие переход православной церкви под юрисдикцию Рима.

Что думали о церемонии 23 декабря, контактах с курией и судьбе поставленных православной стороной условий сами приехавшие в Рим владыки? К сожалению, мы об этом до сих почти ничего не знаем. Лишь отчасти об этом позволяет судить письмо Потея и Терлецкого Гедеону Балабану от 29 декабря 1595 г.⁸⁶⁸

Они (точнее, Потей от имени обоих) с воодушевлением писали о том, что церемония 23 декабря проходила в Константиновом зале, где обыкновенно принимают высших князей, где присутствовали кардиналы, архиепископы и послы французского короля. Все это производило – и не могло, конечно, не произвести – сильное впечатление на православных епископов.

В письме Потея и в римской реляции сообщается, что, поцеловав ноги папе, посланцы передали несколько бумаг. Потей уточняет, что это были письма от Балабана и написанные совместно Балабаном, Потеем и Терлецким. Что именно было вручено папе, остается не вполне ясным. Судя по римскому отчету о церемонии, это были и документы июньского «собора» 1595 г., и, вероятно, декларация о готовности к унии от 2 декабря 1594 г.⁸⁶⁹

Далее, как пишет Потей, папа «через одного из своих подкомориев» (секретарь папы Сильвий Антониани) обратился к ним с речью. Он, по словам Потея, благодарил за «обращение» и за прибытие в Рим, «обещая нам все в целости сохранить и утвердить навечно»⁸⁷⁰. В связи с тем, каково было содержание подписанного до время церемонии 23 декабря документа, последнее предложение вызывает недоумение. Кроме того, и речь Антониани (в том виде, в каком она изложена в римском отчете о церемонии 23 декабря)⁸⁷¹ не содержит такой фразы. Что же Потей имел в виду? Выдавал ли желаемое за действительное? Не понял сказанное папским секретарем? Стремился ли создать некоторые иллюзии относительно заключенной унии? Или сам продолжал надеяться, что воля папы окажется весомее подписанного документа?

Из письма не видно, как именно Потей понимал факт подписания исповедания веры и принятия присяги верности Римскому престолу. Он не мог, однако, не сознавать, что подписанные документы никак не соответствуют ни духу, ни букве условий, выставленных православными в «32 артикулах». Может быть, более поздние высказывания Потея на этот счет позволят лучше понять его позицию и состояние в декабре 1595 г.

После прочтения документов и присяги на Евангелии папа пригласил Потея и Терлецкого подойти ближе и, склонившись к ним «почти по-отцовски» сказал несколько фраз, среди которых, если верить Потею, была и следующая: «Я не хочу над вами господствовать, но хочу взять на себя слабости и неуверенность вашу»⁸⁷².

То, что Потей считает нужным выделить эту фразу Климента VIII, знаменательно. Она выражает или неуверенность в правильности сделанного в Риме шага, или желание создать у корреспондентов впечатление, что заключенная уния не покушается на традиционные права и свободы православной церкви в Речи Посполитой. Ту же двусмысленность содержит и другая фраза послания: да будет хвала Господу, «что у нас все в целости осталось: как богослужение, так и церемонии и обряды церкви Божией»⁸⁷³.

Как Потей оценивал общие итоги и значение произошедшего в Риме в декабре 1595 г.?

Если верить письму, он был вполне удовлетворен. В конце послания Балабану Потей пишет, что лучше быть под одним верховным пастырем, чем под пятью или шестью, что согласие и любовь с римским духовенством обеспечат защиту святым церквам, «и порядок, даст Бог, будет лучший»⁸⁷⁴.

Однако, интерпретируя письмо Потея от 29 декабря, нужно иметь в виду, что оно не было ни частным, ни конфиденциальным. Ватиканские архивы сохранили краткий латинский перевод письма с пояснениями о самой миссии Потея и Терлецкого⁸⁷⁵. Был ли он сделан перед отправкой письма или позже, неясно, но фактом остается бдительный контроль за корреспонденцией Потея и Терлецкого. Можно ли допустить, что это не повлияло на степень откровенности Потея?

В конце послания Балабану Потей обещает обо всем рассказать подробнее по возвращении домой. А теперь, писал он, нам осталось только собраться в дорогу и уезжать.

И тем не менее сборы затянулись более чем на два месяца. При этом сохранилось лишь одно другое письмо, которое было написано Потеем и Терлецким за это время, – письмо примасу Карнковскому от 13 января 1596 г.⁸⁷⁶ Как это объяснить?

В нашем распоряжении есть ряд данных о том, что делали или пытались делать Потей и Терлецкий в конце декабря 1595 и январе-феврале 1596 г.

После церемонии 23 декабря они постоянно бывали на богослужении в греческой церкви Св. Афанасия Александрийского в Риме и дважды сами совершали там богослужение⁸⁷⁷.

11 января кардинал Юлий Антонио Санторио (глава конгрегации по «греческим» делам, которая занималась и вопросом об унии) на аудиенции у папы обсуждал вопрос о поданном «рутенскими» епископами мемориале, в котором они просили приема у папы. Было констатировано, что такой прием пока еще не состоялся, но аудиенция будет предоставлена⁸⁷⁸.

Через неделю, 18 января, епископы подали новый мемориал кардиналу Санторио с просьбой об аудиенции. Они просили о приеме ради обсуждения «многих дел» («per molte causa loro»), сетовали, что до сих папа не дал никакого документа (мемориала), который касался бы поднимаемых ими проблем, просили составить такой документ и направить им соответствующие бреве и письма⁸⁷⁹. Как пишет кардинал Санторио, папа передал извинения за откладывание встречи, причиной которому была его подагра и занятость польскими и венгерскими делами, и обещал принять епископов.

21 января епископы снова подняли вопрос об аудиенции у папы, она была им вновь обещана⁸⁸⁰.

Таким образом, вплоть до конца января Потей и Терлецкий настаивали на необходимости продолжить переговоры об унии. Однако в феврале речь об этом уже не шла. Почему? Причина, видимо, в одном факте, который до сих пор не учитывался историками. Дело в том, что именно на рубеже января и февраля 1596 г. до сведения епископов были доведены сообщения Г. Маласпины, папского нунция в Польше, о том, что К. Острожский якобы снова готов поддержать унию. Эта весть, которая не могла не произвести на Потея и Терлецкого громадного впечатления, имеет некоторую предысторию.

Уже осенью 1595 г., после отъезда Потея и Терлецкого в Италию, в переписке Маласпины с Римом утверждалось, что Острожский якобы готов принять унию. Что стояло за этими утверждениями? С одной стороны, корреспонденция нунция с Римом рисует Острожского как человека, готового к насильственным действиям ради предотвращения унии (Острожский якобы заявлял, что готов выставить 15–20 тыс. всадников для борьбы с католиками⁸⁸¹ и выслал двести казаков, чтобы задержать Потея и Терлецкого накануне путешествия в Рим⁸⁸²). С другой стороны, в донесении Маласпины от 27 октября 1595 г.⁸⁸³ сообщалось, что состоялось заседание, на котором обсуждались некие предложения Острожского. Хотя содержание этих предложений неизвестно, из того, что сказано в письме ниже (решено не разрешать проведения синода, ибо, уступив однажды еретикам, пишет нунций, имея в виду, вероятно, съезд протестантов в Торуне, не следует повторять ошибку, уступая схизматикам), видно, что суть состояла в предложении созвать православный или совместный православно-католический собор для решения вопроса об унии. Видимо, такая готовность К. Острожского обнадежила католическую сторону, и было решено послать к нему Б. Мацеевского, Л. Сапегу, П. Скаргу и подляшского воеводу Заславского, чтобы доводами разума и «обильным дымом» («con molti fumi»), используя порыв князя, склонить его в пользу унии. Маласпина считал, что нужно добиться обещания Острожского принять унию. Привлечение Острожского в унионный лагерь, считал нунций, означало бы преодоление всех трудностей⁸⁸⁴. В донесении того же Маласпины от 14 декабря 1595 г. сообщалось: «Князь Константин окончательно решил пожелать сделать то, что советовали ему его сыновья в деле унии с католической церковью». В ближайшее воскресенье, писал Маласпина, Острожский встретится со своими сыновьями при участии Бернарда Мацеевского. Участие во встрече Януша, краковского каштеляна, и второго сына Острожского, Александра, Волынского воеводы, «очень склонного к нашей святой вере», позволяет надеяться на успех. Цель – привести князя к объединению с католической церковью, а потом созвать конвент теологов, который убедил бы других мирян в благотворности унии. Далее делегация мирян должна была бы поехать вслед за Терлецким и Потеем в Рим⁸⁸⁵. 12 января 1596 г. он снова писал о надежде привлечь Острожского на сторону унии и ссылался при этом на письмо Б. Мацеевского, высланное в Рим⁸⁸⁶.

Вне зависимости от того, насколько правдивы сообщения Маласпины, они сыграли, видимо, большую роль в момент пребывания Потея и Терлецкого в Риме. Маласпина просил сообщить епископам о решении князя Острожского, и в инструкции, присланной из Рима 3 февраля 1596 г., говорилось, что Терлецкий и Потей были исключительно обрадованы, услышав, что князь Константин готов поддержать совершенную унию и помогать ей своим авторитетом⁸⁸⁷. Принимал ли Маласпина желаемое за действительное, сознательно ли обманывал он Рим и епископов, желая довести до конца предпринятое дело, в самом ли деле Острожский был готов к новым соглашениям об унии в конце 1595 г., – остается неясным. Бесспорно, однако, что иллюзии относительно позиции Острожского, созданные в Риме донесениями нунция, не могли не сказаться на позиции Потея и Терлецкого. Трудно удержаться от предположения, что именно донесения Маласпины заставили их отказаться от прежней линии поведения. Действительно, авторитет Острожского мог и обеспечить осуществление унии в том виде, в каком она была заключена в Риме, и модифицировать ее условия в ходе новых переговоров с королевской властью и Римом. Кроме того, каждая новая неделя пребывания епископов в Риме ставила их во все более двусмысленное положение, потому что, с точки зрения курии, вопрос об унии был уже решен 23 декабря 1595 г.

1 февраля состоялось заседание конгрегации по греческим делам, на котором обсуждался вопрос о «рутенских епископах», об их возвращении домой и об отправке вместе с ними Петра Аркудия⁸⁸⁸. Видимо, на этом же заседании было принято решение о подготовке серии папских бреве церковным и светским сановникам Речи Посполитой для поддержки унии⁸⁸⁹.

7 февраля папа распорядился о выдаче 2 тыс. скуди на оплату обратного путешествия Потея и Терлецкого. Тогда же были подписаны упомянутые бреве. 8 февраля помечена заметка кардинала Санторио о некоем мемориале рутенских епископов⁸⁹⁰, касавшемся печатания календарных таблиц на «сербском языке» («in lingua serviana»), для чего в типографии не хватало нескольких букв в шрифтах⁸⁹¹. 23 февраля была подписана булла «Decet Romanum Pontificem»⁸⁹² , предоставлявшая киевскому митрополиту право назначать епископов с последующим утверждением этого назначения папой. 26 февраля специальное папское бреве дозволяло Потею, Терлецкому и их преемникам сохранять в богослужебной практике традиционные саккосы⁸⁹³.

Булла «Decet Romanum Pontificem» и бреве от 26 февраля – две уступки, сделанные Ватиканом, и их нужно считать результатом настойчивых просьб Потея и Терлецкого о продолжении унионных переговоров. Но как именно они подготавливались, обсуждался ли вопрос предварительно в конгрегации по греческим делам или какой-либо другой римской инстанции, невозможно сказать до обнаружения новых документов.

2 марта сообщалось, что епископы вскоре уедут, что они побывали на прощальной аудиенции у папы, и свидетели видели, как они плакали от умиления, когда папа подарил им два шитых золотом саккоса и велел выдать 2 тыс. скуди на обратный путь⁸⁹⁴. Имеется и ряд других документов о выделении средств на расходы, связанные с пребыванием епископов в Риме, оплатой их путешествия, изготовлением облачений. 100 скуди было выделено доктору Луке, переводчику и майордому Потея и Терлецкого для покупки интересующих его книг⁸⁹⁵.

4 марта сообщалось о прощальных визитах епископов, но кому они были нанесены, остается неизвестным⁸⁹⁶.

Под 14 марта в записях кардинала Санторио содержится заметка о выделении средств Петру Потею, рутену, студенту, и его слуге для обеспечения их проживания в Риме⁸⁹⁷.

Когда именно Потей, Терлецкий и их свита выехали из Рима, в документах, опубликованных А. Великим, не говорится. Но 30 марта сообщалось о заезде епископов на обратном пути в Венецию, где они провели несколько дней, были приняты с почетом и ознакомлены со всеми «славными» местами города.

В конце апреля – начале мая 1596 г. Потей и Терлецкий прибыли в Варшаву⁸⁹⁸.

Каковы же были итоги посольства И. Потея и К. Терлецкого в Рим?

Г. Хофманн писал, что римская церковь «исполнила главные пожелания рутенских епископов, насколько это было в ее власти». Хотя источники не дают полной картины переговоров, две главные папские буллы («Magnus Dominus» от 23 декабря и «Decet Romanum Pontificem» от 23 февраля 1596 г.) «являются доказательством большого шага папы навстречу Рутенам»⁸⁹⁹. Многие католические историки фактически присоединились к мнению Г. Хоффманна. С такой точкой зрения трудно согласиться. Скорее, был прав К. Левицкий, который писал, что пребывание епископов в Риме имело «формально-репрезентативный характер, это было скорее торжество, чем переговоры или заключение договора»⁹⁰⁰.

Можно констатировать, что результаты миссии Потея и Терлецкого в Рим по крайней мере не соответствовали ожиданиям, которые на нее возлагались в июне 1595 г., когда были подписаны «32 артикула». Из Рима они привезли совсем не то, чего добивались первоначально и они сами, и пославшее их православное духовенство, и стоявшие за ними православные сторонники унии с Римом.

Что касается самих Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого, то они оказались в Риме в очень сложном положении. Наверно, этим объясняется и существование всего лишь двух их писем из Рима, и попытки добиться аудиенции у папы в январе-феврале 1596 года. Переломным моментом для них стало, видимо, полученное на рубеже января и февраля сообщение, что Константин Острожский якобы готов поддержать заключенную унию. Однако введенные к сегодняшнему дню в оборот источники по-прежнему не дают полного представления о том, какова же была подоплека событий, происходивших в Риме осенью 1595 – весной 1596 г. Судя по всему, в архивах Ватикана остается еще немало документов, которые со временем позволят понять, что же происходило в Риме в ноябре 1595 – марте 1596 г.

Отсутствие переговоров о «32 артикулах» можно объяснять тем, что, согласно «документу Харасевича», уже в сентябре 1595 г. в Варшаве Потей и Терлецкий (или один Терлецкий от лица епископов) пересмотрели условия заключения унии. Но буллы «Magnus Dominus» от 23 декабря и «Decet Romanum Pontificem» от 23 февраля 1596 г. не следовали и сентябрьским условиям. Если Потей и Терлецкий искренне стремились осуществить задуманное зимой-весной 1595 г., результаты визита в Рим не могли не быть огромным разочарованием для них и ударом по всему унионному проекту в том виде, в каком он сложился к июню 1595 г.

Так или иначе, 23 декабря 1595 г. уния была провозглашена. Этот день следует считать датой рождения греко-католической (униатской) церкви.

1. Из источников, отражающих рождение и реализацию унионного проекта православного духовенства, видно, что отправной точкой в деятельности к подготовке унии было июньское обращение 1590 г. группы епископов к папе. Именно в это время был предпринят первый шаг к заключению унии 1596 г. и именно от этого момента нужно отсчитывать генезис унии в узком смысле слова.

В так понимаемом генезисе Брестской унии можно ясно различить несколько этапов, последовательность которых помогает уяснить, как и почему предпринимались те или шаги, целью которых была уния.

Первый из этих этапов – период между декларацией от 24 июня 1590 г. и Сокальским совещанием 27 июня 1594 г.

Второй – между Сокальским совещанием и принятием ряда документов (Торчинской декларации, «Инструкции» и «Злеценья») в декабре 1594 г.

Третий – между декабрем 1594 г. и июнем 1595 г., когда было подписано новое обращение к папе и окончательно разработаны «32 артикула унии».

Четвертый – между июнем 1595 г. и заключением унии в Риме в декабре 1595 г.

2. Судя по введенным в оборот к сегодняшнему дню данным, заявление от 24 июня 1590 г. не было ни непосредственным откликом на католическую пропаганду унии, ни плодом каких-либо предшествующих проунионных стремлений с православной стороны. Не отрываясь от того, что доносят источники о событиях 1580-х гг. внутри Киевской митрополии, следует считать, что инициатива 1590 г. была попыткой найти выход из кризиса в отношениях мирян и духовенства. Таким образом, господствующий в историографии взгляд на генезис Брестской унии, согласно которому уния была ответом православной стороны на начавшиеся еще в 1560-е гг. действия и призывы Рима, иезуитов, польского духовенства и правительства, не подтверждается.

3. На первом этапе генезиса Брестской унии, с июня 1590 по июнь 1594 г., по-настоящему настойчивых усилий для заключения унии не было предпринято ни с католической, ни с православной стороны. Поворот от неопределенно общей идеи унии церквей к конкретным действиям произошел во второй половине 1594 г., после июньского Брестского православного собора и Сокальского совещания епископов, вернувшегося к идее унии с Римом.

Нужно признать, что введенные к сегодняшнему дню в оборот данные о событиях зимой-летом 1594 г. не дают оснований для каких бы то ни было твердых заключений о том, какую роль эти события играли в подготовке Брестской унии. Приведенный выше документ из варшавского архива древних актов показывает, что весной 1594 г. Терлецкий предпринимал какие-то шаги в контактах с польским правительством. Но какова была реальная подоплека происходившего, сказать пока не представляется возможным.

4. На втором этапе подготовки унии (между Сокальским совещанием 27 июня 1594 г. и документами декабря 1594 г.) были предприняты первые настойчивые усилия для заключения унии.

До сих пор неизвестно, какой именно документ был составлен в Сокале летом 1594 г. и какой документ был представлен осенью того же года Замойскому. Однако можно с уверенностью сказать, что перелом в намерениях епископата и, видимо, значительной части духовенства произошел после Брестского собора в июне 1594 г., когда братства и светские патроны православной церкви открыто заявили о желании еще больше ограничить власть духовной иерархии. Из этого следует, что ход переговоров об унии в 1594 г. совершенно непонятен, если их рассматривать вне контекста борьбы различных групп и тенденций внутри православной церкви.

5. Торчинский манифест от 2 декабря 1594 г., «Инструкция» и «Злеценье», составленные скорее всего тогда же, в декабре 1594 г., – это единый комплекс документов. Первый из них адресовался папе римскому, второй и третий – королевской власти Речи Посполитой. Вступление в унию с Римом обусловливалось соблюдением ряда требований, касающихся положения православной церкви в Речи Посполитой.

6. На третьем этапе генезиса унии, т.е. зимой 1594/95 – весной 1595 г. подготовка объединения с католической церковью вступила в решающую практическую фазу. Значительная часть православного духовенства вступала в этот год с достаточно определенной готовностью к осуществлению унии, и к середине 1595 г. были выработаны условия перехода под власть Рима. Католическая сторона (король, правительство, духовенство и папский нунций) стала принимать самое активное участие в осуществлении унионной программы. Однако среди православных заметны и очевидные колебания в вопросе об унии, и многочисленные разногласия. Православная сторона ждала от польской и римской сторон ясных и надежных гарантий соблюдения поставленных условий, и зимой – весной 1595 г. этот вопрос обсуждался на переговорах с церковными и светскими властями Речи Посполитой. Результатом была выработка «32 артикулов» и новой декларации об унии, пришедшей на смену Торчинскому заявлению. Собора (или соборов) в июне 1595 г., судя по всему, не было, подписи под документами собирались порознь у отдельных епископов. В это же время росла и оппозиция против унионных планов.

7. На четвертом этапе генезиса унии, летом-осенью 1595 года, т.е. еще до заключения унии, эта перспектива породила острый конфликт в православном обществе Речи Посполитой. Часть духовенства отказалась дальше поддерживать прежний унионный план. Разногласия по этому поводу наметились и в правящих кругах Речи Посполитой. Среди православных сторонников унии господствовало, видимо, убеждение, что условия, адресованные королю и Риму, будут выполнены и это поможет предотвратить кризис. Это убеждение подкреплялось обещаниями королевской власти и папского нунция. Значительной части православных элит выход из создавшегося положения виделся в созыве собора Киевской митрополии для обсуждения вопроса об унии. Однако для польского правительства и католического духовенства эта идея была неприемлема. Для лидеров униатского движения (Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого) пути назад практически не оставалось. Хотя в сентябре 1595 г. судьба унионного проекта висела на волоске, в Рим отправилось посольство православного духовенства во главе с Потеем и Терлецким.

8. Миссия Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого привела к провозглашению унии 23 декабря 1595 г. в Риме. Однако очень многое и в истории этой миссии остается неясным. Опубликованные А. Великим документы не дают полной картины того, что происходило в Риме во время пребывания там посольства Киевской митрополии. Провозглашенная 23 декабря 1595 г. уния церквей не соответствовала унионному проекту, принявшему окончательную форму в июне 1595 г. и выраженному в «32 артикулах».

9. На протяжении всего периода королевская власть рассматривалась как главный гарант справедливого исполнения условий унии. Переговоры об «артикулах» велись главным образом именно с польским правительством. Это ясно свидетельствует о специфически православном и особенно характерном для Речи Посполитой понимании роли светской власти в регулировании церковной жизни.