“А ведь люди-то… которые умерли… они ведь там живы!”

Профессор Павел Васильевич Владимиров, представитель одного из первых поколений отечественных реаниматологов рассказывал: «У меня друг был. Вместе с ним начинали в реанимации. С какими только проблемами не встречались, в каких только передрягах не были. И вот однажды после очередного своего напряженного дежурства он ко мне подходит и говорит: “Знаешь, Павлик, я вот до сих пор в этой медицине никак двух вещей понять не могу: отчего люди умирают и почему они выживают?”». Особенно ценно это высказывание тем, что вырвалось из сердца скептика в эпоху глухого атеизма.

Безусловно, медицина — это наука, но какая-то странная: никогда не уверен в конечном результате, особенно в реанимации. Знаешь: что делать, как делать, но… и из-за этого “но” и в самых, казалось, безнадежных случаях идешь до конца. Божье присутствие в этих пограничных состояниях жизни особенно ощутимо, ибо ты становишься свидетелем обратного порядка творения человека, когда персть земная расстается с дыханием, вдухновенным Творцом. В таких ситуациях открывается многое, и всю жизнь переосмысливаешь, и много постигаешь таких нюансов, с которыми в обыденности никогда бы не соприкоснулся. И все участники этих событий проявляются обычно в неожиданном свете, возможном только в крайних состояниях жизни и способном изменить твое представление о человеке.

Урок простоты

Вконце 1987 г., когда я работал в кардиохирургическом отделении 81‑й больницы, мы в основном занимались имплантацией искусственных водителей ритма сердца, иначе называемых кардиостимуляторами, что тогда в нашей стране еще не имело широкого применения. Операция очень благодатная, нетравматичная, проводится под местной анестезией и имеет прекрасный эффект. Оперировали какого-то 65-летнего работягу, который никогда не интересовался вопросами философии и смыслом жизни. Наши манипуляции никак не могли катастрофически сказаться на здоровье пациента, но совершенно неожиданно он вдруг потерял сознание и перестал дышать. Будучи самым “ненужным” из членов бригады, но при этом имея опыт работы в кардиореанимации, я тотчас расстерилизовался и провел реанимационные мероприятия, после чего больной довольно быстро пришел в себя. Минуту или две он пролежал молча, как бы осмысливая происшедшее, но потом неожиданно громко, обращаясь ко всем присутствующим, а заодно и к себе самому, размеренно произнес: “А вы знаете.., а ведь люди-то… которые умерли… они ведь там живы!”. Для человека, который всю жизнь прожил при советской власти, это было подлинным открытием. Уже знакомый в то время с работой Раймонда Моуди[1], я сразу же понял, что имел в виду этот дедуля, и попытался вывести его на продолжение откровенного разговора, но получилось очень неудачно: “А Вы-то откуда знаете?”. Он повернул ко мне голову, посмотрел на меня с еле заметным укором, — мол, вот ты врач, образованный, а куда лезешь?.. ведь я‑то там был и все своими глазами видел, — и, ничего мне не ответив, отвернулся. Красноречивее ответа не придумаешь!

“Похвала глупости”[2]

Известно, что когда Господь хочет наказать, то отнимает разум. Но бесспорно и то, что сила Божия совершается в немощи (см. 2 Кор 12:9). И вот я хочу рассказать о том, как моя неразумность позволила мне оказать помощь человеку.

В начале 1988 г. я считал себя еще начинающим врачом кардиореанимации, хотя уже более или менее освоился: больных не очень боялся и особых глупостей не делал. Дежурство выдалось довольно спокойным, но ближе к полуночи ко мне обратился другой бдевший анестезиолог, Андрей Сергеевич Бердоносов, и предложил полечить какую-то больную из пульмонологического отделения. Мы поднялись на пятый этаж. Вызывали к женщине лет тридцати пяти, страдавшей бронхиальной астмой, матери троих детей. Приступ был настолько сильным, что грозил перейти в так называемый астматический статус, когда газообмен кислорода практически прекращается и требуется уже по-настоящему реанимационное лечение. Ей необходимо было поставить катетер в подключичную вену, так как вен на руках найти было невозможно, и затем через этот катетер проводить интенсивное внутривенное лечение. Сложность проблемы заключалась в том, что у таких больных, да еще и при ее комплекции, легкие слишком приподняты, и их при подобной манипуляции, которая проводится вслепую, очень легко проткнуть, что только резко ухудшит состояние. К тому же она страдала аллергией, и под местной анестезией (то есть при контроле ее сознания) провести процедуру было невозможно, а сам я познакомился с этой методикой не более чем полгода назад и не слишком уверенно чувствовал себя при ее выполнении. Андрей предложил провести небольшой внутривенный наркоз через сохранившуюся малюсенькую вену на пятке, и у меня в лучшем случае на все про все оставалось не более пятнадцати минут.

Я не из тех, кого “тянет на подвиги”, но, немного поразмыслив, решил, что делать надо, а, значит, и буду, хотя прекрасно понимал все те трудности и опасности, с которыми мог столкнуться. Без Божьей помощи здесь обойтись не могло: я попал с первого вкола и управился минуты за четыре. Так у меня раньше не получалось ни разу даже у куда более “удобных” пациентов, да и в последующие года два нередко еще возникали трудности, и мое мастерство тут не причем. Юридически оформив все в истории болезни, я с довольным видом отправился в свое отделение.

Когда утром, готовясь к сдаче дежурства, я дописывал дневники в карты своих больных, в кабинет зашел мой заведующий. Отношения с ним у меня не складывались, мы дипломатично терпели друг друга. О своих ночных похождениях я забыл и поэтому не сразу понял, о чем он ведет речь: “Ты хоть историю болезни-то читал?”. А я ведь действительно не читал, хотя обязан был это сделать! “Ну, так пойди почитай!” — довольно раздраженно сказал он. Я вновь поднялся на пятый этаж, взял ту самую злополучную карту. А там, перед той страницей, на которой оставил свои каракули я, на полутора листах, за тремя подписями: заведующего кардиореанимацией, заведующего общей реанимацией, заместителя председателя общества анестезиологов г. Москвы — рукою последнего было написано противопоказание и отказ в пункции той самой подключичной вены, которая мне удалась. Я прекрасно знал все эти противопоказания, но если бы прочел запись своих непосредственных начальников, то или не решился бы делать, или руки бы задрожали и ничего бы не получилось. А так… Эта женщина угодила-таки через сутки с астматическим статусом в общую реанимацию, и выводили ее там из него через этот самый катетер.

Все в руце Божией

Вконце 1990 г. я был начинающим анестезиологом Института проктологии. Конечно, у меня было мало опыта проведения наркозов, зато очень помогали знания в области кардиологии, особенно в патологии нарушений сердечного ритма. И когда я осматривал перед операцией очередного больного, то сразу обнаружил у него синдром слабости синусового узла, при котором бывают резкие замедления в работе сердца. Клинически это до сих пор не проявлялось, но как поведет себя эта патология в наркозе, сказать трудно. И чтобы не рисковать, я договорился с заведующим кардиохирургией моего предыдущего места работы, Андреем Борисовичем Синюшиным, вполне доверявшим моей квалификации, о предварительной постановке искусственного водителя ритма данному пациенту с последующим возвращением его в нашу клинику для проведения основного лечения, что и было осуществлено. Теперь уже можно было брать больного на операционный стол, зная, что пульс ниже 70 не опустится.

Наркоз прошел гладко. Хирурги подшучивали над “идеальным” наркозом, где гемодинамические[3] показатели оставались стабильными (а они и не могли быть другими). Больного по заведенному в клинике распорядку перевели в палату реанимации на так называемую продолженную искусственную вентиляцию легких, когда за больного дышит дыхательный аппарат, а сам больной некоторое время еще пребывает в состоянии наркоза и неспешно из него выходит. Естественно, такого больного подсоединили ко всевозможным датчикам. И вот, уже собираясь выйти из палаты, я бросаю свой взор на монитор и вижу, как на моих глазах меняется кривая кардиограммы, показывая резкое угнетение сердечной активности. Искусственный водитель ритма как работал, так и продолжал работать, но не было ответа сердечной мышцы: так называемая “пустая систола”. Не исключаю, что в те времена во всей клинике эти изменения адекватно мог интерпретировать только я, так как имел немалый опыт работы именно с такой патологией. Немедленно подлетаю к больному. Пульса на сонной артерии нет, зрачки широкие. Тут же начинаю непрямой массаж сердца, проводится внутривенная терапия. Чувство локтя в среде реаниматологов развито очень хорошо: в течение минуты палата полна медперсонала, все помогают, лечащий хирург Петр Владимирович Царьков, человек крепкого сложения, сменив меня на непрямом массаже, уже весь вспотел. Я руковожу всем процессом, отдавая команды, какое лекарство еще ввести, чтобы помочь больному, и всматриваюсь в монитор, но все тщетно. Казалось, все было предусмотрено, оглядываясь назад и анализируя ситуацию, я до сих пор не вижу никаких своих ошибок. И вот через пятьдесят минут неимоверных усилий (а по медицинским канонам достаточно двадцати) я признаю свое поражение и отдаю распоряжение о прекращении реанимации. Это ЧП!

Все с тяжелым чувством отходят от постели. Уныло гудит аппарат искусственного дыхания (мы еще не успели его отключить!), я тупо всматриваюсь в монитор, который показывает исправную работу кардиостимулятора, и на моих глазах сердце начинает отвечать!!! Все вновь подскакивают к больному, возобновляется интенсивная терапия, кожные покровы начинают розоветь, хотя зрачки по-прежнему широки, но это и неудивительно: кора головного мозга наиболее чувствительна к недостатку кислорода, и всем моим коллегам ясно, что сознание к моему пациенту никогда не вернется.

Ночное дежурство оказалось по расписанию моим. Прощаясь, все с соболезнованием (и не без ехидства) жмут мне руку, так как перевести моего больного на самостоятельное дыхание невозможно, а это значит, что всю ночь я должен буду за ним напряженно присматривать.

Часа через три после описанных событий больной открыл глаза. Его зрачки оказались вполне узкими. Он проявлял явное неудовольствие торчавшей изо рта интубационной трубкой и вполне активно дышал без помощи дыхательного аппарата, адекватно отвечая знаками на все мои вопросы. Вопреки всем прогнозам я извлек эту самую трубку. Ночь он провел спокойно. Утром поразил всех врачей своим достаточно ясным мышлением. Когда же его перевели в хирургическое отделение, то он поведал там следующее: “Я лежу и хочу сказать: ребятки, ну еще немножко, ведь я еще живой, а один бородатый говорит: все, хватит! — как же я на него обозлился!”. Бородатый — это как раз я, который как врач до сих пор не может понять, отчего больной “умер”, почему он ожил, каким образом у него сохранилась кора головного мозга и откуда он, будучи либо без сознания, либо мертвым, мог разглядеть того самого бородатого.

Cogito ergo sum[4]

По мысли владыки Антония[5], часто мы очень поверхностно относимся к другому и не утруждаем себя проникновением в глубинного человека. Слишком занятые собой, мы обкрадываем себя, забывая завет Достоевского не жалеть времени и сил, чтобы постичь своего ближнего[6]. Некий урок, преподанный мне совершенно чужим и абсолютно беспомощным человеком, показывает еще и то, как Божье смотрение и на смертном одре способно раскрыть образ Творца в Его создании.

Некоторое время после моего призвания к служению у Престола мне удавалось совмещать оное с врачебной деятельностью. Вскоре после диаконской хиротонии я вышел на очередное дежурство в реанимационное отделение больницы Академии наук. Было это 9 июля 1996 г. Мне передали больных, указав их особенности. Самым тяжелым среди них был Арсений Гулыга. Фамилия эта была у меня на слуху, но я никак не мог вспомнить, где и когда я ее встречал (у меня довольно плохая память на имена). Я взял в руки историю болезни. На титульном листе, в графе “профессия” красовалось: философ. Крупных трудов сего мыслителя я не читал, иначе бы запомнил. Значит, встречался где-нибудь в периодике. Но где? Судя по всему, в полемических диспутах на околорелигиозные темы, которыми изобиловала тогдашняя пресса. Но кто мог быть официально философом в стране, которая не успела пережить последствий коммунизма и тоталитаризма? — только марксист-ленинец! Я так и решил. Не то чтобы это могло сказаться на моем отношении к больному, но некая ремарка в моем сознании отложилась.

По сути, лечить там было уже нечего; мне и передавали по дежурству данного больного как абсолютно безнадежного. Диагноз впечатлял: пятый инфаркт миокарда при трех нарушениях мозгового кровообращения, на фоне тяжелейшего сахарного диабета, осложненного почечной недостаточностью. Показатели сердечной деятельности и данные лабораторного исследования удручали еще больше: давление зашкаливало, показатели шлаков крови заставляли усомниться, взяты ли они у живого человека, цифры сахара крови также были нереальными — и это все на фоне интенсивной терапии.

Когда я подошел к постели больного, меня прежде всего поразило, что он был не то чтобы не в коме, а в совершенно ясном сознании. (Позднее мне рассказали, что в течение всех дней, проведенных в реанимации, он вел философские беседы и читал лекции о Гегеле, специалистом по которому был.) Лицо его было некрасивым, я бы даже сказал, страшноватым, но это и неудивительно, если учитывать переносимые им страдания. Быть может, это усугублялось катарактой, кажется, левого глаза, но все вполне соответствовало сформировавшемуся в моей голове образу коммуниста. При всем этом взгляд его был спокойным, уверенным и страдания не выдавал. Я это также отметил, и это меня удивило.

Скоррегировав терапию, я занялся другими делами. Через некоторое время раздался звонок. Меня вызвали. В дверях стояла интеллигентная, необыкновенно симпатичная дама с удивительно добрым взглядом. Она представилась как супруга Гулыги. По сравнению с ним она казалась просто святой. Меня поразил контраст этой пары, но вместе с тем он заставил задуматься о том, что не все так просто в этом “марксисте-ленинце”. Жена просила пропустить ее к мужу проститься. Она все понимала. В нашей клинике проход в реанимацию посторонних в те времена был категорически запрещен, но, учитывая свои религиозные убеждения и отсутствие к этому часу начальства, я облачил даму в белый халат, проводил к постели больного, попросив при этом не проливать лишних слез, и оставил наедине. Прощались они довольно долго, но я об этом ничуть не жалею — состоянию больного уже ничто не могло повредить.

Дежурство шло своим чередом, никаких непредвиденных эксцессов не возникало. Я совершал свой обычный ночной обход. Все больные спали, кроме Арсения Гулыги. Я поинтересовался: “Что бодрствуете?”. — “Да что-то не спится!” — ответил он. “Да и то верно, — пошутил я, — что еще делать, как не думать о смысле жизни? Тем более что этим Вы, насколько я понимаю, всю жизнь занимались!”. Возникла короткая пауза. Потом очень тихим, но ясно в ночной тишине звучащим и из глубины души идущим голосом философ произнес: “ Э, как хорошо ты сказал.., я ведь этим действительно всю жизньзанимался!”. Он это изрек так, что меня прохватило всего до глубины души, и я понял — он действительно этим занимался всю жизнь и более того, что-то нашел! Это были его последние слова. Вскоре он впал в забытье. Утром мне удалось передать его по дежурству сменившим меня докторам, но в середине дня он скончался.

В дальнейшем мне удалось восстановить в своем сознании, что имя Гулыги возникло в моей памяти не в связи с парарелигиозными диалогами в тогдашней прессе, а в связи с творчеством великого философа Алексея Федоровича Лосева, к кругу которого и принадлежал мой собеседник. А ведь известно, что в этом ученом пространстве, несмотря на все давление властей, хоть и в сокрытом виде, но теплилась христианская мысль. Тогда все встало на свои места: и чудная жена, и необыкновенная жизненная сила, и потрясающая поддерживающая бытие ясность ума, и поразительное самообладание и самоконтроль в совершенно нежизнеспособном теле. Тогда же и ясно стало, что разговаривал я с человеком, который не просто перешагнул грань посюсторонности, но и в своем духовном трезвении ясно видел и осознавал то, что по ту сторону. И поэтому мой фривольный вопрос-предложение смог со всей серьезностью обратить в столь глубинный ответ, ибо увидел там оправдание своих исканий, вопрошаний и чаяний, которым посвятил всю свою жизнь здесь[7]. И этот же эпизод очень хорошо показал, что если дух человеческий может настолько сопротивляться тлению, властно заявляя о себе там, где по законам материального мира давным-давно невозможна жизнь, то сколь паче Бог способен оживотворить персть земную и ниспослать христианскую кончину, безболезненну, непостыдну, мирну, — и вместе с ней подать надежду на добрый ответ.

На грани жизни. Обыденная человечность

Я уже говорил о том, что в пограничных жизненных состояниях чудесными могут быть не столько сами обстоятельства, сколько проявления человеческого поведения, да и люди, действующие в них. Ведь то, что люди могут оставаться людьми в любых условиях и не могут поступить иначе — это, безусловно, норма человеческой жизни, но вместе с тем и свидетельство того нравственного закона, который живет в человеке, делает человека человеком и наглядно показывает Того, Кто призвал его к жизни и образом Которого человек является.

Летним днем 1995 г., обвешанный рюкзаками и авоськами, я возвращался с семьей с дачи. Мы ехали в не сильно заполненном вагоне метро от станции “Выхино” по направлению к центру, как вдруг по салону прокатился какой-то тревожный шорох. Хоть никаких слов разобрать в шуме было невозможно, я понял, что “зовут” меня. Пройдя в середину вагона, я увидел агонию пожилого мужчины. По всем признакам это была острая сердечно-сосудистая недостаточность. Пульс не определялся, зрачки расширились, и при мне он сделал последний вздох. В одно мгновение оценив ситуацию, я понял, что шансов на успешную реанимацию без медикаментов и без соответствующей аппаратуры практически никаких, ведь по самым благоприятным расчетам “Скорая” может появиться не раньше, чем через 40 минут, но к тому моменту содержимое медицинского ящика уже вряд ли чему поможет (как тут не позавидуешь американским пожарным и полицейским, которые оснащены всем необходимым).

Опускать руки я не стал. Обернувшись, увидел двух растерянных молодых парней, которые, несмотря на мой вполне затрапезный вид и на то, что у меня на лбу не было надписи “реаниматолог”, беспрекословно подчинились моему приказу и уложили умирающего на диван. Показав несколькими движениями, как проводить непрямой массаж сердца, я занялся более трудной работой: искусственным дыханием и контролем состояния кровообращения. Умения парням, конечно, недоставало, и ребра от чрезмерного их старания иногда похрустывали, но (нельзя же требовать невозможного!) главного мы добились: зрачки сузились, и дедушка даже иногда пытался дышать сам. На ближайшей станции (кажется, это были “Текстильщики”) я распорядился вынести больного на перрон — так удобнее ждать прибытия “Скорой”, — где мы и продолжили реанимацию. Не отрываясь от своих прямых обязанностей, краем взора я заметил, как приблизился милиционер и, не мешая и не приставая ни к кому, встал рядом. Подбежала дежурная по станции, “Красная Шапочка”, по внешнему виду — не москвичка, и так искренне стала упрашивать этого совершенно чужого ей человека, чтобы он не умирал — ну точно, как в фильмах про войну: “Миленький, ну живи! Миленький, ну дыши!”. Мы продолжали свою деятельность, и минут через пятнадцать я увидел, что появился врач, хотя на нем тоже не было никаких знаков отличия. Он заменил двоих моих помощников, и только после этого деликатный милиционер стал выяснять у них подробности случившегося. Минут через пять я почувствовал присутствие третьего врача и, взглянув, узнал в нем своего однокурсника. Как в дальнейшем выяснилось, проезжая мимо, он увидел, что человеку плохо, доехал до следующей станции и вернулся, и это несмотря на то, что любой рационально мыслящий человек наверняка бы решил, что или без него справятся, или он уже ничему не поможет.

Реанимация продолжалась около часа. К приезду “Скорой” жизненных ресурсов уже не осталось. Мы не смогли помочь человеку, — может быть, веры не хватило? Но этот маленький жизненный эпизод собрал вокруг меня в одном месте, не на заказ, столько хороших людей, что это воспоминание всю жизнь будет согревать мне сердце, ибо пока есть на земле такие искренние, деликатные и жертвенные люди, то она будет стоять, и свет Божий будет сиять над ней.

На грани жизни. Лепестки Плащаницы

Не всегда просто распознать чудо в обыденной жизни. Господь иногда “просто” посылает нужного человека в нужное время и в нужное место. Не следует забывать, что и сам факт чуда раскрывается Творцом мира тем, кто взирает на Него с доверием и взывает о помощи. Важно не преуменьшать роль чуда в нашей повседневной жизни и не преувеличивать его, ибо, к сожалению, желание поднять свой “духовный авторитет” или “престиж” своего храма заставляет людей видеть чудо там, где его нет, а излишний рационализм, наоборот, ослепляет духовный взор.

…Во время чинопоследования выноса Плащаницы в Великую Пятницу сего года в храме упала женщина. Все произошло на моих глазах, и, стоя в алтаре, я все прекрасно видел и по некоторым нюансам понял, что это — не банальный обморок. Я быстро подошел к ней. Все признаки клинической смерти были налицо: отсутствие сознания, дыхания и пульса на сонной артерии, зрачки расширены и на свет не реагируют. В памяти тут же пронесся тот эпизод в метро с напрашивающимся выводом о тщетности всех усилий. Ситуация осложнялась тем, что тогда, в вагоне, мне на глаза попались два толковых паренька, а здесь вокруг стоят бабушки, которые вряд ли чем помогут, а самая большая трудность при реанимации — это нехватка рук. Тем не менее я прямо в облачении начинаю проводить мероприятия по оживлению: то непрямой массаж сердца, то искусственное дыхание. Не прошло и минуты, как я обнаружил, что я — не один. Незнакомая мне женщина вышла из толпы, “услышав”, судя по всему, что в ней нужда, и очень грамотно, не ломая ребер, принялась массировать сердце. А другая сердобольная прихожанка в искреннем порыве веры предложила: “Батюшка, благослови приложить к больной лепесточки от цветов Плащаницы — всегда помогает!”.

И больная приходит в себя, ее осторожно выносят на паперть, и приехавшая “Скорая” увозит ее в больницу, откуда ее в этот же день отпускают, потому что не находят повода не только для госпитализации, но и для того, чтобы снять кардиограмму (последнее я вряд ли когда-нибудь смогу понять). В дальнейшем силами прихода было организовано обследование, которое не выявило отклонений на ЭКГ. Но ведь была же клиническая смерть!

Так Господь сплел “естественные” и “сверхъестественные” обстоятельства в сложный узор, и жизнь человеческая была спасена. А той женщины, которая проводила массаж сердца, я так больше и не видел, хотя и просил всех, чтобы ее нашли.

Маленький диагност

Не прошло и десяти дней, как мне довелось стать свидетелем и участником еще одного события, где “совершенно случайно” Господь так расположил события и людей, что снова удалось спасти человеческую жизнь.

В одном из подмосковных приходов, где служит мой брат, есть очень интересная традиция: отмечать первое послепасхальное воскресение крестным ходом по окрестным деревням. Это воскресение называется здесь Поставным, так как было принято приносить храмовые иконы и ставить их в домах верующих, вливая радость в каждую семью, как бы продолжая пасхальные торжества до отдания Пасхи. Традиция в несколько измененном виде возобновлена с 1991 года. Члены общины и гости храмовым автобусом доставляются к определенному времени в самую отдаленную деревню, с которой и начинается крестный ход к храму, и под пение пасхальных стихир дожидаются батюшек, которым необходимо закончить все требы, после чего и начинается шествие. Участвуют в этом действе все от мала до велика и, естественно, в какой-то момент детишкам становится скучно, и они начинают “исследовать” окрестности. И вот мой пятилетний крестник Петр, забредя в какой-то близлежащий двор, обнаружил лежащего в отдаленных кустах человека, которого ни с крыльца дома, ни с тропинки, ни с дороги увидеть было невозможно, отыскал среди певчих врача, который в общине имеет непререкаемый авторитет, и сказал: “Тетя Оля, там, в саду, дядя весь в крови лежит”.

Доктор, естественно, пошел выяснять, что случилось. В это время подъехали и мы с братом и, не ведая ни о чем, облачились, но начало крестного хода пришлось задержать, так как меня тут же позвали к больному. Сколько крови потерял человек, установить было трудно, но явно много, ибо вся трава вокруг была ею окрашена, а клинически можно было определить у пациента признаки шока от потери крови: бледность кожных покровов, холодный пот и нитевидный пульс. Из таких состояний человек самостоятельно не выходит, хотя кровотечение из раны на ноге к тому моменту само остановилось. Выяснить что-либо было немыслимо, так как мужчина по причине праздников был лишь слегка трезв и туго соображал, к тому же состояние усугублялось гипоксией головного мозга[8]вследствие кровопотери. Судя по всему, он даже не заметил, как поранил ногу, забрел в чужой двор, где и свалился от упадка сил. Довольно быстро приехала “Скорая”, но больной хорохорился, отказывался от госпитализации, кричал, что “полежит и все пройдет”, даже попытался встать, но тут кровь вновь хлынула рекой из раны, он вновь упал, и пришлось даже накладывать жгут. Уговорить его лечь в больницу удалось только властью священнической, и он почему-то послушался.

Поневоле задумаешься обо всех совпадениях: только раз в год бывает крестный ход и в этой деревне собирается столько народу, а среди этого народа оказываются врачи, которые способны адекватно оценить ситуацию (ведь местные жители, друзья пострадавшего, предлагали оставить его в покое, мол, так оклемается!). Только ребенок-непоседа способен был отыскать человека в чужом бурьяне.

И еще: ведь крестный ход — дело Божье, а чудо — это прежде всего торжество Правды Божьей уже здесь, на земле, когда врата ада не могут ее одолеть (см. Мф 16:18)!

Маленькие рассказы

Осенью 1999 года отец Александр попал в больницу с диагнозом “острый бронхит”. Помню, что батюшка очень удивлялся: как это смогли его уговорить лечь в больницу, ведь столько дел! И вдруг в коридоре стационара он встречает Игоря, сына рабы Божией Ольги, нашей прихожанки. Раба Божия Ольга начинала с батюшкой строить церковь, много помогала, была правой рукой. Но болезнь не щадит. Игорь нашел маму дома без сознания, доставил в больницу. Врачи обследовали больную, диагноз был страшным: рак правого легкого, метастазы в печени и селезенке, гемоглобин 16 (норма 120). Врачи сказали, что жить осталось не более трех дней.

Когда батюшка об этом узнал, он, ни секунды не сомневаясь, заявил, что это промысел Божий привел его к духовному чаду.

Ольга была очень слаба, лежала, еле могла говорить. Батюшка предложил вспомнить все грехи с детства, пересмотреть всю свою жизнь. Из-за слабости умирающей батюшке приходилось заходить в палату несколько раз в день, слушать исповедь, лишь иногда прерывая:
— В этом каетесь?

Бывало, сидел у постели больной по 4–5 часов. Мы очень волновались: а вдруг Ольга не успеет пересмотреть всю свою жизнь? А вдруг умрет без причастия? Но отец наш духовный был тверд: Господь не допустит! Или еще говорил, что если такое и случится, то все в руках Божиих, Господь видит благое произволение.

Когда в очередной раз мы пришли проведать батюшку, (не помню, это было примерно через 3–4 дня) он спросил:
— Вы заходили к Ольге? Она сегодня причастилась, вы видели, что с ней после причастия?

Мы были заинтересованы:
— Неужели встала? Гемоглобин повысился?

Ответ был краток:
— Зайдите и посмотрите.

По коридору к палате нашей больной идти 30 секунд, — какими они были долгими…

Что ж мы видим?

Лежит наша Ольга на руке, согнутой в локте, а другой расчесывает волосы, улыбается, а глаза! Глаза живые, радостные! Мы готовы были увидеть ее ходящей, пляшущей, но этому почему-то удивились больше.

Молчание нарушила больная:
— Я сегодня причастилась!

Это был еще слабый, но счастливый голос.

И все-таки сын забирал ее домой умирать. Это было спустя еще несколько дней. Он стоял у лифта и ждал, что привезут инвалидную коляску — перевезти маму к машине. Игорь попросил зайти и помочь маме одеться. Ведь сама-то она не в силах.

Я зашла и обомлела:
Ольга стоит одетая и непослушной рукой пытается поймать на юбке молнию. Единственное, чем я помогла, это застегнуть эту самую молнию, а как она надела гамаши, я до сих пор не пойму, мне показалось, что пальцы не сгибаются; единственное, что они делали твердо, это держались за стену, вернее, упирались в нее.

Вот и вся история. Хочу сообщить, что Ольга жива, слава Богу, и по сей день. Здоровье слабенькое, ножки не слушаются. Но Господь подкрепляет приезжать в храм за 18 километров на попутке, подниматься по лестнице, гулять с внучком на улице и на дачку съездить. Чудны дела Твои, Господи!

Да, не так давно Ольга прошла флюорографию. На рентгеновском снимке опухоль не обнаружена. Слава и хвала Господу!

После этого случая мы все надеялись на исцеление батюшки. Батюшка всегда говорил врачам, что нельзя скрывать от больного диагноз. Человек должен подготовиться к переходу в вечность. О своей болезни он узнал первым и своих близких подготовил сам. Какая была твердость духа! Его духовные чада составили молитву по соглашению, батюшка настоял, чтоб обязательно в молитве было:
Да будет во веки воля Твоя, Господи!

Господь взял батюшку к Себе. Слава Тебе, Господи! Мы все твердо верим, что еще один молитвенник за Русь Святую, за нас грешных стоит у престола Божия.

Теперь духовные чада почившего отца Александра молятся за него и о спасении нас грешных.

Чудеса в моей жизни

Чудо — это явление, не имеющее четкого определения, наверное, потому, что само восприятие чуда всегда субъективно и лежит за пределами чисто человеческой логики. Можно определять чудо как “спасительное действие Божие, при котором нарушаются законы природы”, как это делает митрополит Иоанн (Вендланд), который считает обязательным признаком чуда именно нарушение законов природы, тогда как остальные чудесные явления он относит к явлению силы Божией и вместе с чудом включает в понятие Промысла Божия[9].

Но так хочется, чтобы чудес было много, чтобы мы умели их видеть и чувствовали бы через них непосредственную связь с Богом, Его постоянное присутствие в нашей жизни…

А вот что пишет о чудесах отец Александр Мень[10]: “Природа их (чудес) бывает троякой. Это либо явный прорыв через природный детерминизм сверхъестественных сил[11], либо провиденциальное проявление таинственных энергий, дремлющих как потенции в недрах человеческого существа, и, наконец, естественное явление, промыслительным образом имевшее место в нужный момент, тоже может быть отнесено к категории чуда [12]. К какому из этих трех видов отнести то или иное чудо, не всегда уверены даже самые большие богословы”.

Поэтому мне очень близко то, что пишет о чудесах М. Желнавакова в “Воспоминаниях о матери”[13]: «…Люди, сталкиваясь с необъяснимым явлением (чудом), иногда радостно воспринимают его как весть “оттуда”, как отклик на слезы и молитвы высшей Благой силы. Иные же просто отмечают <…> что это было, случилось действительно <…> но при этом остаются равнодушными». И то, о чем она рассказывает дальше, действительно воспринимается с радостью.

От себя скажу, что многие чудесные события в моей жизни не были в свое время осознаны так, как видятся сейчас, а теперь о них хочется свидетельствовать.

1. Курсы преподавателей физкультуры и военного дела

Лето 1942 года. Война. Мы живем в полуопустевшем родительском доме в городке Малоярославце (120 км от Москвы), недавно испытавшем двукратное прохождение фронта, два месяца немецкой оккупации, разруху и голод. Мы — это моя сестра Маша восемнадцати лет, я — шестнадцати лет, брат Дима четырнадцати лет и две старушки. В Москве в туберкулезном институте умирает наша мама, пролежав там около месяца, за который ее уже не удалось спасти. Нам сообщают об этом телеграммой, которая приходит только на другой день, но телеграмма не заверена врачом. Нужно срочно ехать, но билет в Москву дают строго по пропускам. Заявление на пропуск должно сопровождаться соответствующими документами и подписываться председателем горисполкома и начальником милиции. Незаверенная телеграмма — не документ и для получения пропуска недостаточна. Маша после окончания школы работает лаборантом в какой-то местной организации; ей на работе срочно выписывают командировку в Москву и она получает пропуск. Дима решает проситься на какую-нибудь попутную машину к солдатам, которые, может быть, согласятся спрятать его на контрольно-пропускном пункте. Я на это не решаюсь…

Председатель горисполкома в нарушение инструкции подписывает мое “недостаточно мотивированное” заявление, но в милиции я получаю категорический отказ. Что делать? Не увидеть больше никогда маму? Идти пешком? Не успею…

Возвращаюсь домой в полном отчаянии и на улице встречаю живущую в соседнем доме А. С. Жукову — завуча нашей школы. Ничего не зная о наших событиях, она спрашивает: “Хочешь поехать в Москву на курсы преподавателей физкультуры и военного дела?” (в РОНО пришла разнарядка и ее нужно срочно реализовать). Еще бы не срочно! Бегу в школу (или в РОНО?) за направлением, снова горисполком, снова милиция (все — до конца рабочего дня!).

Начальник милиции с досадой пожимает плечами и говорит: “Все-таки добилась своего — едешь в Москву!”, но документ налицо, пропуск дают, и я еду с Машей вечерним поездом. Дима приезжает на следующий день…

Остается сказать, что описываемые события происходили 21 июля — в день празднования Казанской иконы Божией Матери.

Меня действительно зачислили на эти курсы, потом вызвали на занятия, которые состояли в основном из военной муштры; через два месяца я получила “диплом” — справку о том, что я могу преподавать физкультуру и военное дело в старших классах средней школы (это в шестнадцать-то лет!), но и это пригодилось в ближайшее время.

2. Документы. Скорее не чудо, а Божий Промысел

Идет все тот же 1942 год. Вслед за мамой умирает Мария Николаевна — тайная монахиня, которая нянчила меня в детстве, а сейчас была нашей духовной опорой, несмотря на свои старческие немощи. Маша и Дима собираются в Москву — Машу зачислили в Государственный педагогический институт, Диму (после семи классов) — в художественно-промышленное училище. Я в ожидании вызова на курсы преподавателей физкультуры и военного дела посылаю документы об окончании восьми классов в топографический техникум и (уже после “курсов”) тоже получаю вызов для зачисления в этот техникум. Все бы ничего — но возникают проблемы: как быть с бабушкой Гизеллой Яковлевной, папиной мамой? Ее комната на Арбате занята семьей из разрушенного бомбой дома, оставить ее одну в Малоярославце нельзя — она слишком беспомощна, а тут вода, дрова… Да и дом как бросить? Однако в надежде, что все как-то “образуется”, я еду поступать. Со всеми необходимыми документами (паспорт, вызов, пропуск, деньги) стою ночью в очереди в кассу в ожидании проходящего поезда. Начинают давать билеты, подхожу к кассе — документов и денег нет — украли! Возвращаюсь домой (Маша и Дима еще не уехали), и мы начинаем понимать, что это и есть решение наших проблем — я остаюсь в Малоярославце с бабушкой, учась в девятом классе, вечером работаю в районном доме пионеров руководителем физкультурного кружка (вот и пригодился мой “диплом”), получаю “рабочую” карточку (500 граммов хлеба!), в дом пускаем жильцов — за дрова и картошку, и так доживаем до весны. Паспорт принесли на следующий день — нашли в канаве.

А дальше — бабушка возвращается в свою квартиру, я поступаю на подготовительное отделение в Горный институт (достаточно моих девяти классов), а в доме поселяется в качестве домоправительницы Мария Михайловна — рекомендованная друзьями монахиня из давно закрытого монастыря, которая так и хранила наш дом до самой своей смерти в 1978 году.

Думаю, что мама сильно молилась за нас в это время и потому все обошлось — не без трудностей, но все же благополучно.

3. Поезд. Прямой ответ на мою молитву

Жизнь, хоть и печальная и достаточно сложная, начинает понемногу входить в колею. Возвращается из эвакуации тетя Аня с бабушкой (своей и маминой мамой) и младшим нашим братом Николкой, мы с Димой — тоже под ее крылом, Маша — с другой бабушкой на Арбате. Николка учится в школе, Дима — в художественно-промышленном училище, я в Горном институте. Война еще не кончилась (1944 год), продукты — по карточкам, этого, конечно, не хватает, и мы с Димой почти каждую неделю обычно вместе, но иногда и поодиночке ездим в родной Малоярославец — менять на продукты что-нибудь из промтоваров, тоже получаемых по карточкам (это или водка[14], или какие-нибудь галоши, нитки, отрезы ситца и тому подобное).

На этот раз Дима поехал один, а я должна была встречать его на вокзале (поклажа была слишком тяжела для одного — там его должна проводить с саночками Мария Михайловна, а здесь — встретить я). Был вечер накануне Введения во храм Пресвятой Богородицы. Мы с тетей Аней пошли на всенощную в храм Ильи Обыденного, куда обычно ходили и очень этот храм любили. Кроме замечательного настоятеля — отца Александра Толгского и очень милых и знакомых друг с другом прихожан, там еще и прекрасно пели — не “концертно”, а очень проникновенно. Но, чтобы успеть к поезду, мне нужно было уйти с середины службы. Начался канон с этими замечательными, впервые поющимися в этот вечер рождественскими ирмосами: Христос раждается — славите, а мне пора уходить… Я почувствовала, что уйти до конца канона — выше моих сил. Как быть? Я стала молиться, чтобы поезд опоздал. Пришла уверенность, что если я не буду сомневаться, то так оно и будет.

Дослушала последний ирмос и помчалась на Киевский вокзал. Поезда еще не было. Он пришел через десять минут, опоздав на сорок минут.

Альманах “Альфа и Омега”, № 33, 2002
Оригинальное название статьи в журнале “Знамения и чудеса”.

Примечания

[1] Моуди Р. Жизнь после жизни. М., 1990.

[2] Название известного произведения Эразма Роттердамского.

[3] Показатели артериального давления и пульса. — Ред.

[4] ‘Мыслю, следовательно, существую’ (лат.); высказывание Декарта.

[5] Митрополит Сурожский Антоний. Человек перед Богом. М., 2000. С. 94, 95–96, 11, 12–13; Он же. Таинство Любви. СПб., 1994. С. 6; Он же. Может ли еще молиться современный человек. Клин, 1999. С. 10; Он же. О встрече. Клин, 1999. С. 94, 95, 97, 98.

[6] См. по этому поводу: Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского. Глава II. Человек; а также его статью: Откровение о человеке в творчестве Достоевского // Бердяев Н.Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. М., 1994. С. 26, 151.

[7] Я далек от мысли, что коммунист не способен достойно встретить смерть, но это достоинство героизма, а здесь присутствовала удивительная созерцательность, открывавшая духовную сродность.

[8] Гипоксия — кислородное голодание. — Ред.

[9] Митрополит Иоанн (Вендланд). Чудеса как признак истинной религии // О пастырской молитве. Ярославль, 1999.

[10] Протоиерей Александр Мень. Письмо к Е. Н. // Сборник “Aeqinox”. М., 1991. С. 194.

[11] То есть то, о чем говорит митрополит Иоанн.

[12] Это именно наши “обыкновенные” чудеса (выделено в обоих случаях автором рассказа).

[13] Альфа и Омега. 1999. № 4(22). С. 263–264.

[14] Мы умышленно не исправляем в авторском тексте такую вопиющую неправильность классификации: для автора, женщины-христианки, водка не относится к числу пищевых продуктов. — Ред.