ПАПИНА ВОЙНА
Очерк седьмой:
Мария Арманд — Галина Щербук. Военная Москва
Дневник школьницы Гали Щербук (1930 г. рожд.)
В начале 50-х годов сотрудница Лаборатории по оживлению организмов Галина Шербук вышла замуж и переехала из своей коммуналки в двухкомнатную отдельную квартиру, где жила семья мужа — он сам, его родители и двое взрослых братьев. Молодая жена привезла с собой нехитрое приданое — занавески из марли, собственноручно связанный абажур и несколько больших папок с записками. Это был дневник, который она вела во время войны. Чрезвычайная теснота в квартире и невозможность найти место для больших папок побудили её переписать оригинал в современные тетради.
…Галя Щербук была обычной московской школьницей из обычной коммуналки в доме неподалёку от Садового кольца. Так случилось, что её семья отказалась ехать в эвакуацию, и всю войну Галя провела в своём доме. Она была начитанной девочкой, читала писательские дневники и во время войны решила оставить своё письменное свидетельство о времени испытаний для всего народа. Читая сегодня Галин дневник, открываешь для себя ещё одну страницу войны — повседневную жизнь подростка в городе, находившемся на осадном положении. Дети того поколения помнят войну как время бомбёжек, постоянного холода и ежедневного испытания очередями. И еще — это было время всеобщего единения и безусловной веры в победу над фашистами. Высокие чувства были доступны даже детям. Их образы оживают на страницах дневника, который школьница Галя начала вести при свете коптилки в заклеенной светомаскировкой московской комнате, под вой сирен и рёв вражеских бомбардировщиков.
...22 июня 1941 г. Ещё с вечера ребята нашего двора собирались на детский воскресный сеанс в кинотеатр «Эрмитаж». Шёл фильм «Суворов». Мама выдала 5 копеек на кино и велела сразу после сеанса бежать домой — родители собирались поехать в парк Покровское-Стрешнево. Возле кинотеатра кругами заворачивалась детская очередь. Все галдели. Нам билеты не достались, но мы всё равно рванули в зал. Ребята сидели по двое на стуле, кто-то прямо на полу, многие стояли весь сеанс. На протяжении всего фильма зал гудел, топал, хлопал. В конце, когда русские войска одержали победу, ликование было всеобщим. Мы неслись домой в приподнятом настроении. Вбежали во двор и сразу поняли: что-то произошло.
Мужчины скучились возле раскрытого окна комнаты Маренечевых на первом этаже. Женщины стояли поодаль с озабоченными лицами и сразу на нас зашикали — не шумите! Зинка Маренечева расплакалась — она подумала, что её вечно пьяный отец что-то сделал с мамой. Я потихоньку подошла поближе и услышала, что кто-то говорит по радио — бомбили Киев и еще какие-то города. Это было непонятно. Я подошла к отцу, чтобы спросить, в чём дело, и услышала слово «война».
Взрослые недоумённо переговаривались — как же так? Мы с Германией вроде дружим? Женщины тут же решили, что нужно запретить детям выходить на улицу. Но нам ужасно хотелось посмотреть, что происходит за пределами двора, кто-то сказал, что сейчас пойдут тачанки с пулемётами, как в фильме «Чапаев». Один из мальчишек выбежал за ворота, но вернулся разочарованный — там ничего необычного не происходило. Мужчины посовещались и решили, что нужно всем идти в военкомат, записываться в армию. Отец надел костюм и парусиновые тапочки (за неимением туфель). У папы было освобождение от армии, так называемый белый билет, поскольку он был контужен при строительстве метро. Но он решил скрыть это и записаться добровольцем. Мы простились в прихожей. Там стояли сумки, собранные для пикника, из которых вкусно пахло мамиными пирожками. Но всё это было уже не нужно.
Мужчины двинулись со двора. Женщины были растеряны. Со второго этажа раздался крик Павловой:
— Вы что, мужики, все, что ли, на войну уходите? Хоть младшенького мне оставьте!
Жизнь как-то сразу резко изменилась. По радио всё время шли сообщения о том, что немцы бомбят наши города. Это невозможно было осознать. Женщины ходили как потерянные по двору и не понимали, что делать. Вскоре вернулись все наши добровольцы. Они сообщили, что возле военкомата стоит огромная толпа, но никого внутрь не пускают. Сказали, что, когда будет объявлена мобилизация, всем пришлют повестки. До самого вечера двор гудел. Мужчины обсуждали шансы на скорую победу, женщины решали, нужно ли запасаться продуктами, солью и спичками.
Всю следующую неделю ничего не происходило. Повесток никому не присылали, все ходили на работу. Стояла жаркая погода, и женщины с детьми решили уехать за город, кто куда.
Моя мама служила в типографии «Красный пролетарий». Было объявлено военное положение, поэтому рабочий день продолжался по 12 часов, с 8 утра до 8 вечера. Отец тоже пропадал на работе, говорил, что спешно строятся какие-то объекты. Я целыми днями слонялась во дворе.
Жизнь с каждым днём становилась все тревожнее. Населению предписали сдать радиоприёмники, работающим выдали противогазы, в соседнем дворе в подвале здания Красного Креста начались строительные работы — говорили, что делают бомбоубежище. Всех приучали к мысли о возможности воздушного нападения. Взрослые говорили о бдительности, о том, что в случае воздушной тревоги сразу надо спускаться в бомбоубежище. Понемногу из магазинов стали исчезать продукты, пошли слухи, что скоро введут карточки. На улицах появились беженцы. В то же время началась эвакуация москвичей.
Мама боялась, что, пока она целыми днями пропадает на работе, меня эвакуируют и увезут в неизвестном направлении. Она стала брать меня с собой в типографию, где я сидела в тёмном углу, куда складывали готовую продукцию. В основном это были плакаты, о которых теперь знают все: «Болтун — находка для шпиона», «Родина-Мать зовёт» и т. п.
Наши соседи вернулись из деревни под Волоколамском. От них мы узнали, что немцы с запада идут на Москву. Но наши родители были твёрдо уверены, что Москву врагам ни за что не взять, поэтому никуда отсюда уезжать не надо.
22 июля ближе к вечеру вдруг завыли сирены, в городе объявили воздушную тревогу. Все жильцы нашего дома спустились в бомбоубежище. Вначале нам, ребятам, было очень интересно — это напоминало какую-то новую игру.. . Но вскоре мы услышали нарастающий шум, и прямо над головами раздался ужасный грохот. Заложило уши. Многие заплакали. Я плакать не могла, но внутри всё дрожало, и было очень страшно.
Когда всё стихло, появился один из дежуривших на лестнице мужчин. Он сказал, что над нами строем летели немецкие самолёты, а грохот был от зениток, установленных на крышах соседних домов.
(К 60-летию Победы были опубликованы данные о первом воздушном налёте на Москву, длившемся целых 5 часов, в нем участвовали 250 немецких бомбардировщиков.)
Мы, дети, неумело молились, чтобы бомба не попала в наш дом. Взрослые нас успокаивали — это здание вряд ли представляет интерес для противника. На другой день налёт повторился. Постепенно мы перестали бояться. Мы заметили, что налёты происходят регулярно, в одни и те же часы. Вскоре мы освоились и уже не бежали в бомбоубежище после объявления воздушной тревоги. Взрослые рассудили так: уж если умирать, то лучше всем сразу и в собственной постели.
С каждым днём бомбёжки становились всё чаще, а жизнь — всё труднее. Маму отправили на строительство рубежей в район Можайска, отец тоже был занят работой и почти не бывал дома. Я по несколько часов в день стояла в очередях за хлебом и молоком. Иногда ходила к маминой сестре тёте Тане, которая исхитрялась готовить обеды. У тёти Тани было веселее, чем дома, ведь здесь у меня была подружка — моя двоюродная сестра Люся. Однажды, когда я была у родных, к ним зашел сосед по квартире, которого мы между собой звали Дяденькой. На нём была солдатская форма. Они с тётей Таней разговаривали в комнате, а мы подслушивали сквозь неплотно прикрытую дверь. Оказалось, что Дяденька уходит на фронт добровольцем и просит тётю Таню присмотреть за его библиотекой. «Ведь у меня никого нет», — добавил он.
Мы с Люськой тут же решили взять над ним шефство. Для начала следовало проводить Дяденьку на фронт — ну хотя бы до ворот. Тётя Таня одобрила наше решение и выдала нам шарф и тёплые перчатки дяди Ильи, который был на фронте и имел казенное обмундирование. Набравшись храбрости, мы постучали в комнату Дяденьки. Книги были повсюду — в шкафах, на книжных полках, на столе и даже на полу. Когда мы сказали Дяденьке, что хотим проводить его, он отвернулся и стал усиленно протирать очки, а потом сказал, что будет очень рад. Дяденька подарил каждой из нас прекрасно изданные тома детской энциклопедии — по ботанике и зоологии. Он взял котомку, и мы втроём, держась за руки, торжественно пошли по двору к воротам. Прощаясь, он сказал, что будет изо всех сил бить немцев, чтобы защитить таких хороших девочек. Мы попросили его писать нам с фронта, и он обещал. Поцеловав каждую из нас в лоб, он помахал рукой и скрылся за воротами. Нам хотелось плакать.
Мы ждали от него письма, но оно так и не пришло.
Перед Новым годом к тёте Тане зашёл домоуправ. Он сообщил, что дивизия, в которую был направлен наш сосед, попала в окружение под Вязьмой и почти вся была уничтожена. И хотя официального извещения о гибели не поступало, он, как начальник домоуправления, решил заселить комнату. Я никогда не видела тётю Таню такой сердитой. Она кричала на домоуправа: «Как не стыдно, человек на фронте, вы не получили никакого извещения о нём — а уже метите на его комнату! Не пущу! Я обещала соседу сохранить его книги — и сохраню! И не приходите больше, если у вас не будет официальной бумаги о его смерти!»
Мы с Люсей взяли на себя обязанность поддерживать чистоту в комнате соседа. Вытирали пыль, подметали паркетный пол. Конечно, мы рассматривали книги. Домашняя библиотека среди наших родных и знакомых была большой редкостью — все жили очень стеснённо. Я начала читать запоем — в основном, научно-популярные книги. Мы брали, например, ботаническую энциклопедию «Растения всего мира» и читали подряд словарные статьи, разглядывали иллюстрации. Мы путешествовали по «Атласу мира», открывая для себя континенты и страны. Это было очень увлекательно и даже приглушало чувство голода. Я решила для себя, что, когда стану взрослой, обязательно буду покупать в дом книги. В сентябре 1941 года московские школы не открылись для занятий. В здании нашей школы разместили госпиталь. Дети, которые умели петь и декламировать, участвовали в концертах для раненых.
А для меня началась новая эпопея — нужно было пилить дрова. Кто-то из мужчин сколотил козлы, откуда-то появилась двуручная пила. В свои десять лет я была очень маленькой и худой, но нужно было помогать взрослым. И я пилила с кем-нибудь из них. Вскоре правая рука покрылась мозолями, и тогда соседка сшила мне мягкую варежку. Эта вахта по пилке дров продолжалась в течение четырех лет.
Осенью 1941 года в Москве отключили электричество, появились коптилки. Окна были заклеены светомаскировкой. Бомбёжки всё учащались, бывало, что сирены воздушной тревоги звучали в течение суток почти полторы сотни раз.
Мы по-прежнему не ходили в укрытие. Однажды маму уговорили, и мы пошли прятаться на станцию метро «Маяковская». Провели бессонную ночь, под утро наше убежище страшно вздрогнуло. Оказалось, что прямо у выхода бомба попала в жилой дом. Мама решила больше не прятаться в метро. От дома далеко бежать, народу множество, всё равно страшно, да еще и невозможно выспаться — а ей утром на работу. Мы боялись, что бомба угодит в наш дом, но в глубине души надеялись, что этого не случится. Бомбардировщики норовили разбомбить центр. То и дело возникали слухи, что разрушен Кремль. Однажды мы с Люськой тайком от взрослых бегали смотреть, правда ли это. Нас поразил вид Театральной площади — там стояли аэростаты, строились укрепления из мешков с песком, было много военных. Мы упросили женщин из оцепления разрешить нам подойти поближе к Красной площади. Они разрешили, и мы увидели, что и Красная площадь, и Кремль, и Мавзолей закрыты маскировочными сетками, на которых нарисованы дома.
16 октября. Очень холодно. Позёмка, сильный ветер несёт вдоль улиц разорванные обгоревшие документы, которые уничтожались в учреждениях перед эвакуацией. Куда-то спешат толпы людей с узлами и корзинами. Все наши соседи решают: то ли уезжать, то ли оставаться. Соседский мальчишка предложил остаться и спрятаться от немцев в подвале — и тут же получил от своей матери затрещину: даже думать так не смей, немцы Москву не возьмут.
Неожиданно для всех в магазинах начали раздавать продукты без карточек и без денег. Взрослые пошли в магазин на углу и притащили оттуда большой куб сливочного масла и ведро селёдки. Началось коллективное пиршество. Нам выдали по бутерброду: тоненькие кусочки хлеба, толсто намазанные маслом,
с куском селёдки сверху. Взрослые шептались: продукты раздали, чтобы немцу ничего не досталось, если вдруг... тут они замолкали. Но мы понимали, что они хотели этим сказать.
20 октября. В Москве объявлено осадное положение.
28 октября. Всё время хочется есть. Немного сливочного масла еще осталось, но нет хлеба. Мама с тётей Таней собрали в узлы кое-какую одежду, остатки прежней роскоши — рыжий лисий воротник, кротовую шубу, два крепдешиновых платья, сшитых из отрезов, которыми мама была награждена как стахановка. Эти нарядные платья мама надевала, когда они с отцом шли в театр. С этими узлами наши с Люськой мамы поехали в Подмосковье, к колхозникам, чтобы раздобыть продукты. Вернулись они поздно вечером, привезли мёрзлую картошку, морковь и капусту, заплесневелую крупу. Рассказали, что с трудом уговорили колхозниц на обмен. Одна из женщин взяла лису, забросила на печку, сказав: «Ну, пущай ребята поиграют ». Её соседка примерила мамины платья: « Ладно, возьму, буду в свинарник ходить, пусть свиньи порадуются. А вы лезьте в подпол, что найдёте, то и берите».
Ввели карточки на хлеб. Питались мы скудно, но всё же самый злой враг — холод. Топим остатками дров, старой мебелью, книгами. Книги теперь можно найти на улицах — их выбрасывали те жильцы, которые заселялись в опустевшие квартиры эвакуированных. Топим бумагами, в спешке выброшенными в мусорники эвакуировавшимися учреждениями. Но печка от холода спасает плохо. Мама пролила на пол воду, мы не заметили — к утру образовалась ледяная лужа.
15 ноября. Вчера 8 часов стояла за хлебом. Жутко замёрзла. Спасло то, что тётеньки из булочной запустили нас вовнутрь, к тёплой печке. Очередь сразу распалась. Но мы придумали — писать химическим карандашом номер своей очереди.
20 ноября. Папа пришёл домой недовольный. На фронт его всё не отправляли, а вместо этого назначили директором булочной на Малой Бронной. Партийное задание: покончить с воровством муки и хлеба. Я ликовала — теперь не придется стоять в очередях! Но отец объяснил, что мы не прикреплены к его булочной, поэтому для меня ничего не меняется.
30 ноября. Зашла к отцу в булочную, безрезультатно простояв несколько часов в очереди за хлебом. Следующий подвоз обещали только к вечеру. Отец пропадает на работе сутками. Сам принимает муку, которую привозят по ночам, контролирует соблюдение технологии выпечки хлеба. Войдя, ощутила тепло и запах свежеиспеченного хлеба, и тут в глазах у меня всё поплыло. Очнулась я на полу, вокруг суетились женщины в белых халатах и поварских колпаках. Они охали и причитали — как же так, папа директор булочной, а ребёнок в голодный обморок упал! Бросив на меня сердитый взгляд, отец скрылся в своём директорском закутке.
Мне очень хотелось побыть в тепле, и я стала помогать мыть пол, убирать на столах и записывать расход продуктов. Одна из женщин пошла просить отца, чтобы он отоварил наши карточки. Но тут отказалась я. Это было нехорошо — воспользоваться служебным положением отца. Я не хотела потерять уважение ребят с нашего двора, с которыми выстаивала длинные очереди за хлебом.
Когда прощалась с папой, он велел мне больше не появляться в его булочной.
5 декабря. Папа ушёл на фронт. Зашёл домой проститься, одетый в белый овчинный полушубок, тёплую шапку, сапоги. У отца было радостное настроение — наконец буду бить немца! А вам — не реветь и ждать! Не знаю, почему, никто из нас не верит, что немцы могут взять Москву.
25 декабря. Запоем читаю — Диккенса, Льва Толстого, Ги де Мопассана. Живу в вымышленном мире. Соседка тётя Мотя сказала, что так можно и с ума сойти. Мальчишка во дворе сказал: «Ты какая-то чокнутая — о чём всё время думаешь?»
У мамы появился ухажёр. Какой-то начальник из типографии. Небольшого роста, простоватый на вид, с острым пронзительным взглядом. Мама тяготится его визитами. Если мы успеваем заметить, что он входит в калитку, мама убегает к соседке, и гостя угощаю чаем я. Он всегда приносит к чаю что-то съедобное. Ходит по комнате, заглядывает в шкаф, под подушки. Объясняет: это из любопытства.
Мама сказала: этот начальник — из особого отдела.
Я попросила его: нельзя ли раздобыть хоть какой-то бумаги? А то не на чем даже уроки делать. И он принёс довольно много исписанных листов. Писать можно было на оборотах. Именно тогда я начала вести дневник. По памяти записала все события с начала войны.
Сентябрь — декабрь 1942 года
Наконец-то в Москве снова открылись школы.
Русский язык преподаёт Марья Васильевна, имеюшая прозвище «Точка с запятой». На каждом уроке мы пишем длинные диктанты. Математику преподаёт Екатерина Ивановна, которая все условия задач заменяет на современный лад. Вместо прежних труб и бассейнов теперь фигурируют танки, самолёты и поезда, которые возят из одного пункта в другой орудия, солдат и продовольствие. Решать задачи нам стало как-то веселее, но математика всё равно даётся с трудом.
Английский язык преподаёт бывшая военная переводчица, демобилизованная после ранения и контузии. Она приходит на уроки в военной форме. В шинели с дырочками — мы думаем, что это следы от пуль. «Англичанка» говорит по-английски очень быстро, мы ничего не понимаем. Она злится и кричит на нас. Наша соседка, тоже переводчица, по прозвищу «Француженка», сказала, что мало хорошо владеть иностранным языком — нужно знать методику преподавания.
Военное дело преподаёт офицер, задержавшийся в Москве после ранения. Мы считаем этот предмет вообще самым главным — вдруг придётся воевать? Учимся разбирать и собирать оружие, ездим в тир стрелять, проходим строевую подготовку. Мы, девчонки, раздражаем военрука своей бестолковостью: не можем научиться правильно бросать гранаты. Неожиданно к нам приходит другой преподаватель — прежний вернулся в свою фронтовую часть.
После уроков нас водят в столовую. Кормят каждый день одним и тем же: очень противный дрожжевой суп сине-зелёного цвета, овсяный кисель и компот. Зажав нос и прикрыв глаза, нужно всё съесть, а не то получишь нагоняй от строгой директрисы школы, которая до революции была классной дамой в гимназии.
Мама говорит, что я немного поправилась.
В декабре в школе открылся филиал артели, где можно трудиться после занятий. За это дают рабочую карточку. Мастерские хорошо отапливаются. На работу принимают детей с 11 лет. Две мастерских — скорняжная и вязальная. В одной изготавливают амуницию для лошадей, в другой вяжут специальные варежки для снайперов, подшлемники и шарфы. Я немного умела вязать раньше, поэтому очень быстро освоилась. Варежки для снайперов — это рукавицы, в которых вывязываются два пальца — большой и указательный, чтобы можно было нажимать на спусковой крючок. Мы кладём в готовые изделия записочки с добрыми пожеланиями, подписанные своими именами. Мне очень нравится работать, я счастлива. Всё для фронта, всё для победы!
Вязание — монотонный труд, поэтому наша наставница предложила рассказывать вслух о прочитанном. А я как раз читаю Шекспира. Начала пересказывать ребятам пьесу «Король Лир». Но оказалось, что в пересказе теряется вся мощь произведения. Тогда я стала учиться вязать вслепую, а на подставку поставила книгу и читала вслух.
Написала письмо отцу на фронт: «Мы с мамой теперь живём очень хорошо, у нас две рабочие карточки, получаем на двоих в день 900 граммов хлеба, у нас появились крупы и сахар».
Июнь 1943 года
После окончания учебного года нас массово отправили на сельскохозяйственные работы. Те, кто работал в мастерских, с утра должны ехать в поле, а потом, к вечеру, возвращаться в свои цеха. Я встаю в 6 утра, мы всем классом едем с Курского вокзала минут двадцать — до ближайшего колхоза. Нам поручили полоть свёклу и морковь. Нами руководит пожилая женщина. Объяснила задачу так: «Присядьте, посмотрите на грядку — там, где горизонт, она и заканчивается». Работали и в жару, и в дождь. В итоге я заболела, каждый вечер поднималась температура, но всё равно, утром я езжу в поле, вечером — в мастерскую. Моя рабочая карточка нам очень нужна. Но вдруг мастерская закрылась.
Мама стала донором. Кровь очень нужна раненым. Поэтому донорская карточка даёт большие преимущества — по ней отпускается больше продуктов в специальных магазинах для доноров, где нет очередей. Да ещё в день сдачи крови кормят обедом.
Среди дня, когда мы сидели с ребятами во дворе, вдруг приехал «чёрный ворон». За кем бы это? Они вошли в дом и через полчаса вывели оттуда Француженку. Она шла, не поднимая глаз, с очень замкнутым лицом.
Октябрь 1943 года
Снова холодная осень. В школе мы сидим одетыми, и всё равно мёрзнут руки и ноги. Учителя тоже в пальто и платках. «Точка с запятой» позвала меня за собой в учительскую. Там она познакомила меня с красивой молодой женщиной. Но что было всего удивительнее — гостья сидела без пальто, на ней была белая блузка и чёрный костюм. Это в нашем-то холоде!
Оказалось, что Мария Германовна заведует «Домом художественного воспитания детей» . Она предложила записаться в один из кружков — хореографический , хоровой, рисования или литературный. Сказала, что занятия дважды в неделю, помещение отапливается, и детей будут кормить обедами без карточек. Разумеется, я тут же согласилась и записалась в литературный кружок.
Дом художественного воспитания детей находится на втором этаже Театра юного зрителя. Занятия ведёт бывший преподаватель Литературного института Наталья Фёдоровна. Мы учимся по-новому читать стихи и прозу, записываем свои впечатления, развиваем речь, пытаемся писать стихи. Одно из стихотворений я отправила отцу на фронт. Описала и наши занятия. В ответном письме отец сообщил, что читал моё послание своим товарищам-бойцам, мои стихи им понравились, они обсуждали сообщение о том, что для детей организованы занятия творчеством и очень это одобрили. Отец передал благодарность нашим педагогам и от имени бойцов заверил, что они скоро добьют врага, чтобы быстрее наступила мирная жизнь.
Я начала заниматься и в хореографическом кружке. Мы готовим концерты для раненых в госпиталях.
Декабрь 1943 года
Первый наш концерт в госпитале. Здание бывшей школы. Мы вошли туда с мороза и чуть не потеряли сознание от тепла и запаха еды. Начальник госпиталя, увидев замерзших артистов, приказал нас накормить. Это был царский обед! Горячая пшённая каша с маслом, крепкий чай с сахаром и белым хлебом! Наш руководитель Лидия Степановна встревожилась, как бы мы не разомлели: ведь предстояло танцевать, петь и читать стихи. Концерт организовали в спортзале. Туда ввезли раненых на кроватях, кто мог — пришёл сам. Мы танцевали народные танцы — русскую «Берёзку», украинский гопак, «Молдовеняску». Танцевали бальные танцы. У нас были сценические костюмы, взятые напрокат в театре «Эрмитаж». В перерывах между танцами читали стихи Константина Симонова. Мы увидели, что на концерт пришло много медработников. Наш концерт понравился, много аплодировали. Потом мы продолжили концерт в палатах — на всех четырёх этажах здания. Пригодилась нам настоящая муштровка у балетного станка, когда преподаватель добивалась от нас чёткости, правильного исполнения всех па и элементов танца.
Июль 1944 года
Настроение приподнятое — наши войска освобождают город за городом. Прошёл слух, что по улицам поведут пленных немцев. 17 июля в школе было назначено собрание. Мы боялись пропустить шествие пленных и сидели как на иголках. Потом выставили дозорного. Около 11 утра он вбежал с криком: «Идут, идут!»
Мы всё бросили и выскочили на улицу. Народ плотно стоял на тротуарах. Мы протиснулись вперёд. Толпа стояла молча. Колонна поравнялась с нами, и мы увидели очень уставших людей — молодых и пожилых. На их лицах не было никакой бравады, ничего зверского. От них шёл своеобразный неприятный запах. За колонной шли поливальные машины. Кто-то из женщин сказал: «Враги, а жалко их. Пленные есть пленные. Наших тоже много в плену». Мы расходились молча. Я думала, что теперь точно скоро победа, и отец вернётся домой. Письма от него приходили редко, их армия участвовала в боях за Пруссию. К нам заехал папин однополчанин, он привёз маленькую посылку — в ней были немецкие портянки из мягкой белой ткани. Мама сшила мне из них очень красивый жакет.
К нам часто приходят тётя Таня и Люська. Они очень грустные. Дядя Илья пропал без вести. Он был хорошим человеком. До войны он работал в парикмахерской и был очень хорошим мастером, к которому всегда стояли очереди. Однажды он опоздал на работу на 20 минут, и его посадили в Бутырскую тюрьму. Мы два раза ходили его навещать. А потом его отправили на фронт. Мама сказала, чтобы тётя Таня не отчаивалась — он ещё может объявиться. Ужасно, когда приходит похоронка. В нашем доме получила похоронку семья Бершачевских — погиб брат моей подруги Зинки, Рафаил, и их мама всегда ходила в слезах.
9 мая 1945 года
Рано утром во дворе кто-то яростно начал стучать в окна и кричать:
— Вставайте, вставайте! Победа!
Все начали выбегать во двор, кто в чём был: женщины — в халатах, мужчины — в подштанниках. Долго кричали: «Ура!» После всеобщего ликования настала растерянность. Куда бежать? Что делать?
Вечером в толпе мы шли по улице Горького к Красной площади смотреть салют. Все кричали что-то радостное, смеялись, несли на плечах детей.
Война кончилась.
…Галина Викторовна Щербук воспитала двух дочерей — Елену (филолог, преподаватель английского языка) и Ольгу (экономист).
Вместе с мужем, известным физиком, членом-корреспондентом Академии наук России Неоном Александровичем Армандом, работавшим в области космических исследований, объездила много стран. Собрала большой семейный архив. Есть в нем даже снимок, запечатлевший ее с президентом США Биллом Клинтоном в Белом доме.
В одной из тетрадей, где Галина Викторовна записывает свои мысли о жизни, вклеены слова песни о Москве:
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.
Очерк седьмой:
Мария Арманд — Галина Щербук. Военная Москва
Дневник школьницы Гали Щербук (1930 г. рожд.)
В начале 50-х годов сотрудница Лаборатории по оживлению организмов Галина Шербук вышла замуж и переехала из своей коммуналки в двухкомнатную отдельную квартиру, где жила семья мужа — он сам, его родители и двое взрослых братьев. Молодая жена привезла с собой нехитрое приданое — занавески из марли, собственноручно связанный абажур и несколько больших папок с записками. Это был дневник, который она вела во время войны. Чрезвычайная теснота в квартире и невозможность найти место для больших папок побудили её переписать оригинал в современные тетради.
…Галя Щербук была обычной московской школьницей из обычной коммуналки в доме неподалёку от Садового кольца. Так случилось, что её семья отказалась ехать в эвакуацию, и всю войну Галя провела в своём доме. Она была начитанной девочкой, читала писательские дневники и во время войны решила оставить своё письменное свидетельство о времени испытаний для всего народа. Читая сегодня Галин дневник, открываешь для себя ещё одну страницу войны — повседневную жизнь подростка в городе, находившемся на осадном положении. Дети того поколения помнят войну как время бомбёжек, постоянного холода и ежедневного испытания очередями. И еще — это было время всеобщего единения и безусловной веры в победу над фашистами. Высокие чувства были доступны даже детям. Их образы оживают на страницах дневника, который школьница Галя начала вести при свете коптилки в заклеенной светомаскировкой московской комнате, под вой сирен и рёв вражеских бомбардировщиков.
...22 июня 1941 г. Ещё с вечера ребята нашего двора собирались на детский воскресный сеанс в кинотеатр «Эрмитаж». Шёл фильм «Суворов». Мама выдала 5 копеек на кино и велела сразу после сеанса бежать домой — родители собирались поехать в парк Покровское-Стрешнево. Возле кинотеатра кругами заворачивалась детская очередь. Все галдели. Нам билеты не достались, но мы всё равно рванули в зал. Ребята сидели по двое на стуле, кто-то прямо на полу, многие стояли весь сеанс. На протяжении всего фильма зал гудел, топал, хлопал. В конце, когда русские войска одержали победу, ликование было всеобщим. Мы неслись домой в приподнятом настроении. Вбежали во двор и сразу поняли: что-то произошло.
Мужчины скучились возле раскрытого окна комнаты Маренечевых на первом этаже. Женщины стояли поодаль с озабоченными лицами и сразу на нас зашикали — не шумите! Зинка Маренечева расплакалась — она подумала, что её вечно пьяный отец что-то сделал с мамой. Я потихоньку подошла поближе и услышала, что кто-то говорит по радио — бомбили Киев и еще какие-то города. Это было непонятно. Я подошла к отцу, чтобы спросить, в чём дело, и услышала слово «война».
Взрослые недоумённо переговаривались — как же так? Мы с Германией вроде дружим? Женщины тут же решили, что нужно запретить детям выходить на улицу. Но нам ужасно хотелось посмотреть, что происходит за пределами двора, кто-то сказал, что сейчас пойдут тачанки с пулемётами, как в фильме «Чапаев». Один из мальчишек выбежал за ворота, но вернулся разочарованный — там ничего необычного не происходило. Мужчины посовещались и решили, что нужно всем идти в военкомат, записываться в армию. Отец надел костюм и парусиновые тапочки (за неимением туфель). У папы было освобождение от армии, так называемый белый билет, поскольку он был контужен при строительстве метро. Но он решил скрыть это и записаться добровольцем. Мы простились в прихожей. Там стояли сумки, собранные для пикника, из которых вкусно пахло мамиными пирожками. Но всё это было уже не нужно.
Мужчины двинулись со двора. Женщины были растеряны. Со второго этажа раздался крик Павловой:
— Вы что, мужики, все, что ли, на войну уходите? Хоть младшенького мне оставьте!
Жизнь как-то сразу резко изменилась. По радио всё время шли сообщения о том, что немцы бомбят наши города. Это невозможно было осознать. Женщины ходили как потерянные по двору и не понимали, что делать. Вскоре вернулись все наши добровольцы. Они сообщили, что возле военкомата стоит огромная толпа, но никого внутрь не пускают. Сказали, что, когда будет объявлена мобилизация, всем пришлют повестки. До самого вечера двор гудел. Мужчины обсуждали шансы на скорую победу, женщины решали, нужно ли запасаться продуктами, солью и спичками.
Всю следующую неделю ничего не происходило. Повесток никому не присылали, все ходили на работу. Стояла жаркая погода, и женщины с детьми решили уехать за город, кто куда.
Моя мама служила в типографии «Красный пролетарий». Было объявлено военное положение, поэтому рабочий день продолжался по 12 часов, с 8 утра до 8 вечера. Отец тоже пропадал на работе, говорил, что спешно строятся какие-то объекты. Я целыми днями слонялась во дворе.
Жизнь с каждым днём становилась все тревожнее. Населению предписали сдать радиоприёмники, работающим выдали противогазы, в соседнем дворе в подвале здания Красного Креста начались строительные работы — говорили, что делают бомбоубежище. Всех приучали к мысли о возможности воздушного нападения. Взрослые говорили о бдительности, о том, что в случае воздушной тревоги сразу надо спускаться в бомбоубежище. Понемногу из магазинов стали исчезать продукты, пошли слухи, что скоро введут карточки. На улицах появились беженцы. В то же время началась эвакуация москвичей.
Мама боялась, что, пока она целыми днями пропадает на работе, меня эвакуируют и увезут в неизвестном направлении. Она стала брать меня с собой в типографию, где я сидела в тёмном углу, куда складывали готовую продукцию. В основном это были плакаты, о которых теперь знают все: «Болтун — находка для шпиона», «Родина-Мать зовёт» и т. п.
Наши соседи вернулись из деревни под Волоколамском. От них мы узнали, что немцы с запада идут на Москву. Но наши родители были твёрдо уверены, что Москву врагам ни за что не взять, поэтому никуда отсюда уезжать не надо.
22 июля ближе к вечеру вдруг завыли сирены, в городе объявили воздушную тревогу. Все жильцы нашего дома спустились в бомбоубежище. Вначале нам, ребятам, было очень интересно — это напоминало какую-то новую игру.. . Но вскоре мы услышали нарастающий шум, и прямо над головами раздался ужасный грохот. Заложило уши. Многие заплакали. Я плакать не могла, но внутри всё дрожало, и было очень страшно.
Когда всё стихло, появился один из дежуривших на лестнице мужчин. Он сказал, что над нами строем летели немецкие самолёты, а грохот был от зениток, установленных на крышах соседних домов.
(К 60-летию Победы были опубликованы данные о первом воздушном налёте на Москву, длившемся целых 5 часов, в нем участвовали 250 немецких бомбардировщиков.)
Мы, дети, неумело молились, чтобы бомба не попала в наш дом. Взрослые нас успокаивали — это здание вряд ли представляет интерес для противника. На другой день налёт повторился. Постепенно мы перестали бояться. Мы заметили, что налёты происходят регулярно, в одни и те же часы. Вскоре мы освоились и уже не бежали в бомбоубежище после объявления воздушной тревоги. Взрослые рассудили так: уж если умирать, то лучше всем сразу и в собственной постели.
С каждым днём бомбёжки становились всё чаще, а жизнь — всё труднее. Маму отправили на строительство рубежей в район Можайска, отец тоже был занят работой и почти не бывал дома. Я по несколько часов в день стояла в очередях за хлебом и молоком. Иногда ходила к маминой сестре тёте Тане, которая исхитрялась готовить обеды. У тёти Тани было веселее, чем дома, ведь здесь у меня была подружка — моя двоюродная сестра Люся. Однажды, когда я была у родных, к ним зашел сосед по квартире, которого мы между собой звали Дяденькой. На нём была солдатская форма. Они с тётей Таней разговаривали в комнате, а мы подслушивали сквозь неплотно прикрытую дверь. Оказалось, что Дяденька уходит на фронт добровольцем и просит тётю Таню присмотреть за его библиотекой. «Ведь у меня никого нет», — добавил он.
Мы с Люськой тут же решили взять над ним шефство. Для начала следовало проводить Дяденьку на фронт — ну хотя бы до ворот. Тётя Таня одобрила наше решение и выдала нам шарф и тёплые перчатки дяди Ильи, который был на фронте и имел казенное обмундирование. Набравшись храбрости, мы постучали в комнату Дяденьки. Книги были повсюду — в шкафах, на книжных полках, на столе и даже на полу. Когда мы сказали Дяденьке, что хотим проводить его, он отвернулся и стал усиленно протирать очки, а потом сказал, что будет очень рад. Дяденька подарил каждой из нас прекрасно изданные тома детской энциклопедии — по ботанике и зоологии. Он взял котомку, и мы втроём, держась за руки, торжественно пошли по двору к воротам. Прощаясь, он сказал, что будет изо всех сил бить немцев, чтобы защитить таких хороших девочек. Мы попросили его писать нам с фронта, и он обещал. Поцеловав каждую из нас в лоб, он помахал рукой и скрылся за воротами. Нам хотелось плакать.
Мы ждали от него письма, но оно так и не пришло.
Перед Новым годом к тёте Тане зашёл домоуправ. Он сообщил, что дивизия, в которую был направлен наш сосед, попала в окружение под Вязьмой и почти вся была уничтожена. И хотя официального извещения о гибели не поступало, он, как начальник домоуправления, решил заселить комнату. Я никогда не видела тётю Таню такой сердитой. Она кричала на домоуправа: «Как не стыдно, человек на фронте, вы не получили никакого извещения о нём — а уже метите на его комнату! Не пущу! Я обещала соседу сохранить его книги — и сохраню! И не приходите больше, если у вас не будет официальной бумаги о его смерти!»
Мы с Люсей взяли на себя обязанность поддерживать чистоту в комнате соседа. Вытирали пыль, подметали паркетный пол. Конечно, мы рассматривали книги. Домашняя библиотека среди наших родных и знакомых была большой редкостью — все жили очень стеснённо. Я начала читать запоем — в основном, научно-популярные книги. Мы брали, например, ботаническую энциклопедию «Растения всего мира» и читали подряд словарные статьи, разглядывали иллюстрации. Мы путешествовали по «Атласу мира», открывая для себя континенты и страны. Это было очень увлекательно и даже приглушало чувство голода. Я решила для себя, что, когда стану взрослой, обязательно буду покупать в дом книги. В сентябре 1941 года московские школы не открылись для занятий. В здании нашей школы разместили госпиталь. Дети, которые умели петь и декламировать, участвовали в концертах для раненых.
А для меня началась новая эпопея — нужно было пилить дрова. Кто-то из мужчин сколотил козлы, откуда-то появилась двуручная пила. В свои десять лет я была очень маленькой и худой, но нужно было помогать взрослым. И я пилила с кем-нибудь из них. Вскоре правая рука покрылась мозолями, и тогда соседка сшила мне мягкую варежку. Эта вахта по пилке дров продолжалась в течение четырех лет.
Осенью 1941 года в Москве отключили электричество, появились коптилки. Окна были заклеены светомаскировкой. Бомбёжки всё учащались, бывало, что сирены воздушной тревоги звучали в течение суток почти полторы сотни раз.
Мы по-прежнему не ходили в укрытие. Однажды маму уговорили, и мы пошли прятаться на станцию метро «Маяковская». Провели бессонную ночь, под утро наше убежище страшно вздрогнуло. Оказалось, что прямо у выхода бомба попала в жилой дом. Мама решила больше не прятаться в метро. От дома далеко бежать, народу множество, всё равно страшно, да еще и невозможно выспаться — а ей утром на работу. Мы боялись, что бомба угодит в наш дом, но в глубине души надеялись, что этого не случится. Бомбардировщики норовили разбомбить центр. То и дело возникали слухи, что разрушен Кремль. Однажды мы с Люськой тайком от взрослых бегали смотреть, правда ли это. Нас поразил вид Театральной площади — там стояли аэростаты, строились укрепления из мешков с песком, было много военных. Мы упросили женщин из оцепления разрешить нам подойти поближе к Красной площади. Они разрешили, и мы увидели, что и Красная площадь, и Кремль, и Мавзолей закрыты маскировочными сетками, на которых нарисованы дома.
16 октября. Очень холодно. Позёмка, сильный ветер несёт вдоль улиц разорванные обгоревшие документы, которые уничтожались в учреждениях перед эвакуацией. Куда-то спешат толпы людей с узлами и корзинами. Все наши соседи решают: то ли уезжать, то ли оставаться. Соседский мальчишка предложил остаться и спрятаться от немцев в подвале — и тут же получил от своей матери затрещину: даже думать так не смей, немцы Москву не возьмут.
Неожиданно для всех в магазинах начали раздавать продукты без карточек и без денег. Взрослые пошли в магазин на углу и притащили оттуда большой куб сливочного масла и ведро селёдки. Началось коллективное пиршество. Нам выдали по бутерброду: тоненькие кусочки хлеба, толсто намазанные маслом,
с куском селёдки сверху. Взрослые шептались: продукты раздали, чтобы немцу ничего не досталось, если вдруг... тут они замолкали. Но мы понимали, что они хотели этим сказать.
20 октября. В Москве объявлено осадное положение.
28 октября. Всё время хочется есть. Немного сливочного масла еще осталось, но нет хлеба. Мама с тётей Таней собрали в узлы кое-какую одежду, остатки прежней роскоши — рыжий лисий воротник, кротовую шубу, два крепдешиновых платья, сшитых из отрезов, которыми мама была награждена как стахановка. Эти нарядные платья мама надевала, когда они с отцом шли в театр. С этими узлами наши с Люськой мамы поехали в Подмосковье, к колхозникам, чтобы раздобыть продукты. Вернулись они поздно вечером, привезли мёрзлую картошку, морковь и капусту, заплесневелую крупу. Рассказали, что с трудом уговорили колхозниц на обмен. Одна из женщин взяла лису, забросила на печку, сказав: «Ну, пущай ребята поиграют ». Её соседка примерила мамины платья: « Ладно, возьму, буду в свинарник ходить, пусть свиньи порадуются. А вы лезьте в подпол, что найдёте, то и берите».
Ввели карточки на хлеб. Питались мы скудно, но всё же самый злой враг — холод. Топим остатками дров, старой мебелью, книгами. Книги теперь можно найти на улицах — их выбрасывали те жильцы, которые заселялись в опустевшие квартиры эвакуированных. Топим бумагами, в спешке выброшенными в мусорники эвакуировавшимися учреждениями. Но печка от холода спасает плохо. Мама пролила на пол воду, мы не заметили — к утру образовалась ледяная лужа.
15 ноября. Вчера 8 часов стояла за хлебом. Жутко замёрзла. Спасло то, что тётеньки из булочной запустили нас вовнутрь, к тёплой печке. Очередь сразу распалась. Но мы придумали — писать химическим карандашом номер своей очереди.
20 ноября. Папа пришёл домой недовольный. На фронт его всё не отправляли, а вместо этого назначили директором булочной на Малой Бронной. Партийное задание: покончить с воровством муки и хлеба. Я ликовала — теперь не придется стоять в очередях! Но отец объяснил, что мы не прикреплены к его булочной, поэтому для меня ничего не меняется.
30 ноября. Зашла к отцу в булочную, безрезультатно простояв несколько часов в очереди за хлебом. Следующий подвоз обещали только к вечеру. Отец пропадает на работе сутками. Сам принимает муку, которую привозят по ночам, контролирует соблюдение технологии выпечки хлеба. Войдя, ощутила тепло и запах свежеиспеченного хлеба, и тут в глазах у меня всё поплыло. Очнулась я на полу, вокруг суетились женщины в белых халатах и поварских колпаках. Они охали и причитали — как же так, папа директор булочной, а ребёнок в голодный обморок упал! Бросив на меня сердитый взгляд, отец скрылся в своём директорском закутке.
Мне очень хотелось побыть в тепле, и я стала помогать мыть пол, убирать на столах и записывать расход продуктов. Одна из женщин пошла просить отца, чтобы он отоварил наши карточки. Но тут отказалась я. Это было нехорошо — воспользоваться служебным положением отца. Я не хотела потерять уважение ребят с нашего двора, с которыми выстаивала длинные очереди за хлебом.
Когда прощалась с папой, он велел мне больше не появляться в его булочной.
5 декабря. Папа ушёл на фронт. Зашёл домой проститься, одетый в белый овчинный полушубок, тёплую шапку, сапоги. У отца было радостное настроение — наконец буду бить немца! А вам — не реветь и ждать! Не знаю, почему, никто из нас не верит, что немцы могут взять Москву.
25 декабря. Запоем читаю — Диккенса, Льва Толстого, Ги де Мопассана. Живу в вымышленном мире. Соседка тётя Мотя сказала, что так можно и с ума сойти. Мальчишка во дворе сказал: «Ты какая-то чокнутая — о чём всё время думаешь?»
У мамы появился ухажёр. Какой-то начальник из типографии. Небольшого роста, простоватый на вид, с острым пронзительным взглядом. Мама тяготится его визитами. Если мы успеваем заметить, что он входит в калитку, мама убегает к соседке, и гостя угощаю чаем я. Он всегда приносит к чаю что-то съедобное. Ходит по комнате, заглядывает в шкаф, под подушки. Объясняет: это из любопытства.
Мама сказала: этот начальник — из особого отдела.
Я попросила его: нельзя ли раздобыть хоть какой-то бумаги? А то не на чем даже уроки делать. И он принёс довольно много исписанных листов. Писать можно было на оборотах. Именно тогда я начала вести дневник. По памяти записала все события с начала войны.
Сентябрь — декабрь 1942 года
Наконец-то в Москве снова открылись школы.
Русский язык преподаёт Марья Васильевна, имеюшая прозвище «Точка с запятой». На каждом уроке мы пишем длинные диктанты. Математику преподаёт Екатерина Ивановна, которая все условия задач заменяет на современный лад. Вместо прежних труб и бассейнов теперь фигурируют танки, самолёты и поезда, которые возят из одного пункта в другой орудия, солдат и продовольствие. Решать задачи нам стало как-то веселее, но математика всё равно даётся с трудом.
Английский язык преподаёт бывшая военная переводчица, демобилизованная после ранения и контузии. Она приходит на уроки в военной форме. В шинели с дырочками — мы думаем, что это следы от пуль. «Англичанка» говорит по-английски очень быстро, мы ничего не понимаем. Она злится и кричит на нас. Наша соседка, тоже переводчица, по прозвищу «Француженка», сказала, что мало хорошо владеть иностранным языком — нужно знать методику преподавания.
Военное дело преподаёт офицер, задержавшийся в Москве после ранения. Мы считаем этот предмет вообще самым главным — вдруг придётся воевать? Учимся разбирать и собирать оружие, ездим в тир стрелять, проходим строевую подготовку. Мы, девчонки, раздражаем военрука своей бестолковостью: не можем научиться правильно бросать гранаты. Неожиданно к нам приходит другой преподаватель — прежний вернулся в свою фронтовую часть.
После уроков нас водят в столовую. Кормят каждый день одним и тем же: очень противный дрожжевой суп сине-зелёного цвета, овсяный кисель и компот. Зажав нос и прикрыв глаза, нужно всё съесть, а не то получишь нагоняй от строгой директрисы школы, которая до революции была классной дамой в гимназии.
Мама говорит, что я немного поправилась.
В декабре в школе открылся филиал артели, где можно трудиться после занятий. За это дают рабочую карточку. Мастерские хорошо отапливаются. На работу принимают детей с 11 лет. Две мастерских — скорняжная и вязальная. В одной изготавливают амуницию для лошадей, в другой вяжут специальные варежки для снайперов, подшлемники и шарфы. Я немного умела вязать раньше, поэтому очень быстро освоилась. Варежки для снайперов — это рукавицы, в которых вывязываются два пальца — большой и указательный, чтобы можно было нажимать на спусковой крючок. Мы кладём в готовые изделия записочки с добрыми пожеланиями, подписанные своими именами. Мне очень нравится работать, я счастлива. Всё для фронта, всё для победы!
Вязание — монотонный труд, поэтому наша наставница предложила рассказывать вслух о прочитанном. А я как раз читаю Шекспира. Начала пересказывать ребятам пьесу «Король Лир». Но оказалось, что в пересказе теряется вся мощь произведения. Тогда я стала учиться вязать вслепую, а на подставку поставила книгу и читала вслух.
Написала письмо отцу на фронт: «Мы с мамой теперь живём очень хорошо, у нас две рабочие карточки, получаем на двоих в день 900 граммов хлеба, у нас появились крупы и сахар».
Июнь 1943 года
После окончания учебного года нас массово отправили на сельскохозяйственные работы. Те, кто работал в мастерских, с утра должны ехать в поле, а потом, к вечеру, возвращаться в свои цеха. Я встаю в 6 утра, мы всем классом едем с Курского вокзала минут двадцать — до ближайшего колхоза. Нам поручили полоть свёклу и морковь. Нами руководит пожилая женщина. Объяснила задачу так: «Присядьте, посмотрите на грядку — там, где горизонт, она и заканчивается». Работали и в жару, и в дождь. В итоге я заболела, каждый вечер поднималась температура, но всё равно, утром я езжу в поле, вечером — в мастерскую. Моя рабочая карточка нам очень нужна. Но вдруг мастерская закрылась.
Мама стала донором. Кровь очень нужна раненым. Поэтому донорская карточка даёт большие преимущества — по ней отпускается больше продуктов в специальных магазинах для доноров, где нет очередей. Да ещё в день сдачи крови кормят обедом.
Среди дня, когда мы сидели с ребятами во дворе, вдруг приехал «чёрный ворон». За кем бы это? Они вошли в дом и через полчаса вывели оттуда Француженку. Она шла, не поднимая глаз, с очень замкнутым лицом.
Октябрь 1943 года
Снова холодная осень. В школе мы сидим одетыми, и всё равно мёрзнут руки и ноги. Учителя тоже в пальто и платках. «Точка с запятой» позвала меня за собой в учительскую. Там она познакомила меня с красивой молодой женщиной. Но что было всего удивительнее — гостья сидела без пальто, на ней была белая блузка и чёрный костюм. Это в нашем-то холоде!
Оказалось, что Мария Германовна заведует «Домом художественного воспитания детей» . Она предложила записаться в один из кружков — хореографический , хоровой, рисования или литературный. Сказала, что занятия дважды в неделю, помещение отапливается, и детей будут кормить обедами без карточек. Разумеется, я тут же согласилась и записалась в литературный кружок.
Дом художественного воспитания детей находится на втором этаже Театра юного зрителя. Занятия ведёт бывший преподаватель Литературного института Наталья Фёдоровна. Мы учимся по-новому читать стихи и прозу, записываем свои впечатления, развиваем речь, пытаемся писать стихи. Одно из стихотворений я отправила отцу на фронт. Описала и наши занятия. В ответном письме отец сообщил, что читал моё послание своим товарищам-бойцам, мои стихи им понравились, они обсуждали сообщение о том, что для детей организованы занятия творчеством и очень это одобрили. Отец передал благодарность нашим педагогам и от имени бойцов заверил, что они скоро добьют врага, чтобы быстрее наступила мирная жизнь.
Я начала заниматься и в хореографическом кружке. Мы готовим концерты для раненых в госпиталях.
Декабрь 1943 года
Первый наш концерт в госпитале. Здание бывшей школы. Мы вошли туда с мороза и чуть не потеряли сознание от тепла и запаха еды. Начальник госпиталя, увидев замерзших артистов, приказал нас накормить. Это был царский обед! Горячая пшённая каша с маслом, крепкий чай с сахаром и белым хлебом! Наш руководитель Лидия Степановна встревожилась, как бы мы не разомлели: ведь предстояло танцевать, петь и читать стихи. Концерт организовали в спортзале. Туда ввезли раненых на кроватях, кто мог — пришёл сам. Мы танцевали народные танцы — русскую «Берёзку», украинский гопак, «Молдовеняску». Танцевали бальные танцы. У нас были сценические костюмы, взятые напрокат в театре «Эрмитаж». В перерывах между танцами читали стихи Константина Симонова. Мы увидели, что на концерт пришло много медработников. Наш концерт понравился, много аплодировали. Потом мы продолжили концерт в палатах — на всех четырёх этажах здания. Пригодилась нам настоящая муштровка у балетного станка, когда преподаватель добивалась от нас чёткости, правильного исполнения всех па и элементов танца.
Июль 1944 года
Настроение приподнятое — наши войска освобождают город за городом. Прошёл слух, что по улицам поведут пленных немцев. 17 июля в школе было назначено собрание. Мы боялись пропустить шествие пленных и сидели как на иголках. Потом выставили дозорного. Около 11 утра он вбежал с криком: «Идут, идут!»
Мы всё бросили и выскочили на улицу. Народ плотно стоял на тротуарах. Мы протиснулись вперёд. Толпа стояла молча. Колонна поравнялась с нами, и мы увидели очень уставших людей — молодых и пожилых. На их лицах не было никакой бравады, ничего зверского. От них шёл своеобразный неприятный запах. За колонной шли поливальные машины. Кто-то из женщин сказал: «Враги, а жалко их. Пленные есть пленные. Наших тоже много в плену». Мы расходились молча. Я думала, что теперь точно скоро победа, и отец вернётся домой. Письма от него приходили редко, их армия участвовала в боях за Пруссию. К нам заехал папин однополчанин, он привёз маленькую посылку — в ней были немецкие портянки из мягкой белой ткани. Мама сшила мне из них очень красивый жакет.
К нам часто приходят тётя Таня и Люська. Они очень грустные. Дядя Илья пропал без вести. Он был хорошим человеком. До войны он работал в парикмахерской и был очень хорошим мастером, к которому всегда стояли очереди. Однажды он опоздал на работу на 20 минут, и его посадили в Бутырскую тюрьму. Мы два раза ходили его навещать. А потом его отправили на фронт. Мама сказала, чтобы тётя Таня не отчаивалась — он ещё может объявиться. Ужасно, когда приходит похоронка. В нашем доме получила похоронку семья Бершачевских — погиб брат моей подруги Зинки, Рафаил, и их мама всегда ходила в слезах.
9 мая 1945 года
Рано утром во дворе кто-то яростно начал стучать в окна и кричать:
— Вставайте, вставайте! Победа!
Все начали выбегать во двор, кто в чём был: женщины — в халатах, мужчины — в подштанниках. Долго кричали: «Ура!» После всеобщего ликования настала растерянность. Куда бежать? Что делать?
Вечером в толпе мы шли по улице Горького к Красной площади смотреть салют. Все кричали что-то радостное, смеялись, несли на плечах детей.
Война кончилась.
…Галина Викторовна Щербук воспитала двух дочерей — Елену (филолог, преподаватель английского языка) и Ольгу (экономист).
Вместе с мужем, известным физиком, членом-корреспондентом Академии наук России Неоном Александровичем Армандом, работавшим в области космических исследований, объездила много стран. Собрала большой семейный архив. Есть в нем даже снимок, запечатлевший ее с президентом США Биллом Клинтоном в Белом доме.
В одной из тетрадей, где Галина Викторовна записывает свои мысли о жизни, вклеены слова песни о Москве:
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.
